1

Сомнения нет, что за свое короткое, едва пятилетнее царствование Павел I совершил великое множество сумасбродных поступков, вовсе не считаясь ни с какими велениями времени, а идя наперекор им и как бы подготавливая себе гибель. Иные историки прямо указывают на ненормальность сына Екатерины II в объяснение всех его выходок. Еще более оснований видеть в Павле только пруссофила, прямого наследника Петра III. Если то и другое правда, то правда не вся. В течение долгих лет унижений калечилось и черствело его сердце, копилась мстительность против екатерининских порядков. На смену опытности и расчету, цинизму и государственной зоркости Екатерины II пришел романтический дилетантизм; все, что было связано с именами усопшей императрицы и ее фаворитов, подлежало забвению.

В первые дни нового царствования пролился дождь, даже ливень милостей. В фельдмаршалы были произведены граф Н. Салтыков, князь Н. Репнин, граф И. Чернышев, вскорости — Каменский, Эльмпт, Мусин-Пушкин, Прозоровский, И. Салтыков, Гудович. Еще более возвысился хитрый Безбородко, ставший вице-канцлером, получивший княжеское достоинство с титулом светлости и округливший число своих крепостных до сорока тысяч душ.

Были и другие новости. Павел прекратил войну с Персией и отозвал войска В. Зубова, остановил воинские приготовления к походу против французов, отменил новый рекрутский набор, ввел жестокую дисциплину в армии, гвардии и даже при дворе: вельможам вменялось в обязанность к семи утра быть на приеме у государя. Он освободил политических узников: Новикова, Радищева, Трубецких, Костюшко и назначил два дня в неделю, в которые всякий подданный мог явиться к нему с устной или письменной просьбой.

Но к чему приводили самые благие намерения монарха? Как вспоминал А. Т. Болотов, «пользуясь свободою и дозволением всякому просить своего государя, затеяли было и господские лакеи просить на господ своих и, собравшись несколько человек ватагою, сочинили челобитную и, пришед вместе, подали жалобу сию государю, при разводе находившемуся. В оной, очернив возможнейшим образом своих господ и взведя на них тысячи зол, просили они, чтоб он освободил их от тиранства своих помещиков, говоря прямо, что они не хотят быть в услужении их, а желают лучше служить ему. Государь тотчас проникнул, какия страшныя, опасныя и бедственныя последствия могут произойти, если ему удовольствовать их просьбу… и, обозрев окружающих, подозвал к себе одного из полицейских и приказал, взяв сих людей и отведя на рынок, публично наказать нещадным образом плетьми и столько, сколько похотят сами их помещики… Сим единым разом погасил он искру, которая могла бы развести страшный пожар, и прогнал у всех слуг и рабов просить на господ своих». Россия и при Павле I оставалась тем же дворянско-крепостническим государством, отнимавшим у подневольных рабов даже самую возможность жаловаться.

Обрушивши свои реформы на армию, Павел I, безусловно, хотел пресечь злоупотребления, особенно многочисленные в последнее пятилетие царствования его матери. Он запретил использовать нижних чинов в услужении по домам, дачам, деревням, слил свои гатчинские войска с гвардейскими привилегированными полками, исключил из службы офицеров, не находившихся в полках в момент его вступления на престол, и т. д. Однако крайность мер и непримиримая ненависть к недавнему прошлому искажали до неузнаваемости даже добрые начинания. Чего уж тогда говорить о мерах губительных.

В числе их было неукоснительное стремление Павла подвести войска под прусский образец. Обмундирование, введенное по почину Потемкина, простое и удобное, было заменено прусским. Солдат одели в темно-зеленые, толстого сукна мундиры с лацканами, отложным воротником и обшлагами кирпичного цвета и длинные камзолы. Головы спереди остригли под гребенку и облили вонючим салом. К вискам привесили огромные пукли, а к затылку прикрутили аршинную косу и осыпали ее мукою. Каждый получил шляпу с широким серебряным галуном, большой петлицей и с черным бантом. Но шляпа эта была такой диковинной формы, что едва прикрывала голову и сваливалась на марше. Фланелевый черный галстук в два пальца шириною перетягивал шеи до невозможности. Ноги обули в курносые тесные башмаки и стянули за коленями черными суконными штиблетами с красными вдоль всей ноги пуговицами. Все снаряжение было тяжелым и обременительным.

Еще в бытность наследником Павел издал для своих «потешных» гатчинских войск устав 1760 года Фридриха II с некоторыми исключениями и добавками, направленными против екатерининских порядков. В самом начале 1797 года сей устав сделался обязательным для всей русской армии. При дворце был открыт «тактический класс», где военные советники нового государя — Каннибах, Штейнвер, Линденер на ломаном русском языке учили генералитет и офицеров новому строю и показывали приемы с эспантоном, парадным оружием в виде короткого копья, которое учредил для офицеров Павел. Унтер-офицерам вместо ружей даны были алебарды в четыре аршина длиной, то есть число стрелков в полку уменьшилось на добрую сотню человек.

За сущую безделицу генералы и офицеры исключались из службы, сажались в крепость, ссылались в Сибирь. Отправляясь на развод, они брали с собой по нескольку сот рублей на случай, если их отправят в ссылку. Один из заслуженных воинов, подполковник Федор Лен, заведовал офицерами свиты. Он был участником суворовских походов и при Измаиле «рекогносцировал крепость, по словам полководца, с лутчим узнанием всех мест, был под картечными выстрелами, с неустрашимостию выбрав удобные места для заложения демонтир батарей, и при открытии оных на правом фланге под канонадою успевал повсюду с отличным успехом и расторопностию», за что и получил боевого Георгия. Любимец Павла Аракчеев накинулся на него с позорной бранью за мелкую оплошность. Лен безмолвно выслушал оскорбления, остался при своих занятиях до конца, но, возвратясь домой, написал Аракчееву короткое письмо и застрелился.

Истинная мука настала для солдат. И в предшествовавшее царствование обращение с солдатами не отличалось мягкостью. При Павле оно приобрело характер подлинной жестокости. Генерал Аракчеев, лично обучая гвардейский Преображенский полк, поправлял выправку ударами, рвал усы у гренадер, бил без различия простых солдат и юнкеров нововведенной форменной палкой.

Страх сделался главным двигателем службы, особливо в столице. Многолетние боевые заслуги оказывались ничем ввиду какой-нибудь несоблюденной формальности. Оттого все внешнее стало первостепенно важным, а самый дух и сущность дела улетучились. Павел унизил фельдмаршалов, произведя в это высшее звание с десяток лиц заурядных. Он ослабил и значение генеральского чина, предоставив его нескольким юнцам. Каждый полк получил своего шефа, фамилией которого он теперь именовался взамен прежних названий, происходивших от русских городов. Тем самым потерпели урон власть и авторитет полковых командиров.

Столкновение, бескомпромиссное и решительное, павловского взгляда на армию как на послушный механизм со славной суворовской системой было неизбежно.

 

2

В середине ноября 1796 года Суворов перебрался из Тульчина в село Тимановку, где занял уютный двухэтажный дом. Отсюда руководил он своими войсками.

Не будучи никогда человеком близким ко двору и, следовательно, не зная толком истинного характера наследника, старый фельдмаршал первое время даже радовался происходившим переменам, хвалил нового государя за то, что тот «повалил кумиров» — прежде всего семейство Зубовых. Что беспокоило Суворова, так это тянувшееся с 1795 года так называемое дело Вронского; некоего секунд-майора, подавшего в Варшаве донос на злоупотребления по провиантской части.

Хотя следствие установило вдесятеро меньшую цифру расхищений — шестьдесят две тысячи рублей вместо полумиллиона, открылась довольно неприглядная картина обмана доверчивого Суворова его ближайшими подчиненными — Тищенко и Мандрыкиным. Сам Вронский получил «яко доноситель» пятнадцать тысяч рублей, но затем возбудил против себя подозрение в корыстных злоупотреблениях и был отослан в свой полк. Теперь, почитая себя несправедливо обнесенным, он подал жалобу Павлу I. Тот приказал возобновить следствие, одновременно послав 15 декабря 1797 года успокоительный рескрипт в Тульчин:

«Граф Александр Васильевич. Не беспокойтесь по делу Вронского. Я велел комиссии рассмотреть, его же употребить. Что прежде было, того не воротить.

Начнем сначала. Кто старое помянет, тому глаз вон, у иных, правда, и без того по одному глазу было.

Поздравляю с Новым годом и зову приехать в Москву, к коронации, есть ли тебе можно.

Прощай, не забывай старых друзей.

Павел.

Приведи своих в мой порядок, пожалуй».

Тон этого рескрипта был мягкий, почти дружеский, а предложение забыть старое (напомним, что Суворов почитался в последние годы любимцем Екатерины II) — благородным. Однако за вроде бы добродушными шутками, намеком на одноглазого Потемкина, за просьбой-постскриптумом старый фельдмаршал мог разглядеть и нечто иное, тревожное, грозное, а каждодневно умножавшиеся слухи о павловских реформах указывали на размеры надвигавшейся опасности для любимого детища — выпестованных им войск.

«Начнем сначала», — заявил новый монарх, восхотевший, не считаясь со славными традициями, совершенно переделать русскую армию. Тихая грусть овладевает душой Суворова. Авторитет государя для него безусловен, но не могут не вызвать протеста странные и вредные для армии павловские реформы. В этом воистину трагическом борении с собой великий полководец выказывает удивительное достоинство, неспособность поступиться выстраданными принципами даже перед монархом.

Фельдмаршал во власти «бури мыслей»: «Гордость приходит пред падением…», «На то благоразумие; не обольщайтесь розами, тернии под ними…» Затаенное сомнение растет: «А вежлив бывает и палач… недоверия не уменьшать и цветками какими не обольщаться…» По нескольку раз в день берется он за перо, помечая наверху листа: «на закате солнца», «поутру», «на вечер». Суворов словно оглядывает весь свой путь и подводит итог: «Я помню старую дружбу, ни в ком мне нужды нет, пекусь я только об общем благе, но паче желаю зло предварять…», «Родство и свойство мое с долгом моим — Бог, государь и отечество… Судьба всем правит…»

— Мне поздно переменяться! — повторял Суворов, все более вызывая раздражение Павла I нарушениями нового устава.

Фельдмаршал отправил в Петербург с частным письмом своего офицера — Павел приказал определить его в один из тамошних полков, а Суворову выразил неудовольствие, назвав подобное использование офицеров «неприличным ни службе, ни званию их». Не успел фельдмаршал получить этот рескрипт, как совершил сразу три провинности: просил разрешения переменить расположение подчиненных ему войск; получив распоряжение о роспуске казаков, хотел оставить у себя боевого генерала Исаева; наконец, самовольно дал отпуск в Петербург подполковнику Батурину. Последовал новый, резкий и раздраженный рескрипт. Еще не дошли эти повеления Павла, как Суворов вновь явил провинность: послал в Петербург капитана с донесением о том, что не получил никаких указаний о неупотреблении офицеров в курьерские должности. Последний дерзкий поступок был уже явным протестом против рутинной опеки.

Суворов решил вовсе устраниться от службы. В нововведенном уставе он легко узнает «прусские ухватки», «старую, протухлую» тактику Фридриха II. «Я лучше прусского покойного великого короля, — пишет он Хвостову, — я, милостию Божиею, баталии не проигрывал». Возмущаясь «бесполезной жестокостью в войсках», русский полководец отстаивает национальное достоинство, попранное в слепом подражании немецким порядкам: «Нет вшивее пруссаков. Лаузер, или вшивень, назывался их плащ; в штильгаузе и возле будки без заразы не пройдешь, а головной их вонью вам подарят обморок. Мы от гадины были чисты, и первая докука ныне солдат — штиблеты: гной ногам, за артельные телеги идут на половинное жалованье. Карейные казармы, где ночью запирать будут, — тюрьма… В слезах мы немцы».

— Русские прусских всегда бивали, что ж тут перенять? — подводит он итог новациям Павла I в тактике, дисциплине, одежде солдат.

Его остроты ходят по всей России: «Косой не колоть, буклей не палить, пудрой не стрелять» или: «Пудра не порох, букля не пушка, коса не тесак, а я не немец, а природный русак».

Получив один за другим два высочайших выговора, объявленных по войскам, а затем отказ на просьбу о годичном отпуске, Суворов написал прошение об отставке. Однако Павел опередил его и уже 6 февраля на разводе отдал приказ: «Фельдмаршал граф Суворов, отнесясь его императорскому величеству, что так как войны нет, и ему делать нечего, за подобный отзыв отставляется от службы».

Суворов был готов к выезду, но теперь даже на это требовалось какое-то особое разрешение. Еще полтора месяца провел «генерал, генералов» в бездействии в Тимановке и в Тульчине, наконец в последних числах марта, в три пополуночи отправился в Кобрин. Не было ни трогательного прощания с войсками, ни плакавших фанагорийцев. Уволенный от службы без ношения мундира и сдавший командование другому Суворов и не мог собрать войска или хотя бы один полк и сказать речь.

По рескрипту Екатерины II фельдмаршалу отошло обширное имение и замок в городке Кобрине, расположенном к западу от Бреста. Тогда же в самом парке был выстроен окруженный земляным валом простой деревянный одноэтажный господский дом в семь комнат. Со стороны города к усадьбе вела дорога, обсаженная огромными пирамидальными тополями.

В начале апреля 1797 года Суворов приехал из Тульчина в Кобрин, где уже хозяйничал подполковник Корицкий, его доверенное лицо. Почти одновременно с опальным фельдмаршалом в имение перебрались офицеры, которым он предложил оставить службу и стать его подручными, — полковник Борщов, подполковники Фальконе, Гесс, Тихановский, майоры Трескин, Гресснер, Тимашов, капитан Капустянский, ротмистры Павловский и Вишневский, поручики Ставраков, Матюшинский, Корбут, Покровский, штаб-лекарь Белопольский. Суворов снабдил каждого письмом на владение определенным количеством крестьян с землей и угодьями — тысяча сто восемьдесят четыре души на восемнадцать человек. Почти сразу же по прибытии отставной фельдмаршал начал заниматься в имении хозяйственными делами.

По его приказу все служебные здания были вынесены за черту сада, а в господском доме сложена была единственная на весь Кобрин русская печь — специально для приготовления любимой Суворовым гречневой каши. Неподалеку от дома выстроили небольшую часовенку. Помимо обычных занятий, фельдмаршал много гулял; несмотря на холод ежедневно купался в небольшом пруду, окруженном липами; часто посещал городскую Петропавловскую крепость, построенную в XVI веке. У церковной колокольни лежал огромный камень, прозванный в народе Суворовским: на нем, по преданию, старый полководец часто отдыхал.

Недовольная новыми порядками армия роптала. Вокруг имени Суворова, ставшего символом славных боевых традиций, множились легенды.

Вечером 22 апреля в Кобрине появился коллежский асессор Ю. А. Николев, предъявивший отставному фельдмаршалу именное повеление государя: «Ехать вам в Кобрин или другое местопребывание Суворова, откуда его привезть в боровицкия его деревни, где и препоручить Вындомскому (боровицкому городничему. — О. М.), а в случае надобности требовать помощи от всякого начальства».

Точно во сне простился Суворов с друзьями, подписал наскоро протокольную книгу с доверенными письмами своим офицерам и, даже не сделав никаких хозяйственных распоряжений, не взяв никаких ценных вещей, среди коих были бриллианты в триста тысяч рублей, помчался с Николевым в глушь новгородских лесов. После утомительного двенадцатидневного пути Николев передал фельдмаршала под надзор премьер-майору А. Л. Вындомскому, а сам вернулся в Кобрин, именем императора арестовал всех офицеров и повез в Киев, где их посадили в крепость. Проведенное дознание, однако, ничего не дало, офицеры возвратились — кто в Кобрин, кто в свои полки. Новгородскому губернатору П. П. Митусову Павел написал: «Имейте смотрение, чтобы исключенные из службы майоры Антинг, Гресснер и ротмистр князь Четвертинский, и подобные им свиты Суворова, не имели никакого сношения и свидания с живущим в Новгородской губернии бывшим фельдмаршалом графом Суворовым».

 

3

Вместе с семнадцатью окрестными деревнями сельцо Кончанское было приобретено Василием Ивановичем Суворовым в 1769 году и включало тысячу душ мужского пола. Занятый по горло службою, сам А. В. Суворов побывал тут трижды, в 1784, 1786 и 1789 годах, заложив маленькую деревянную церковь во имя Святого Александра Невского и приказав насадить фруктовый сад. Явившись в это отдаленное имение 5 мая 1797 года, он нашел господский двухэтажный дом вовсе обветшалым, церковь запущенною, сад одичавшим. Пришлось поселиться в простой крестьянской избе, около церкви. На краю села, в доме крестьянина-карела расположился надзиравший за фельдмаршалом Алексей Львович Вындомский.

Слава великого полководца и ореол мученика придавали слежке за ним еще более неприятный оттенок. Судя по всему Вындомский, проявив гибкость и такт, сумел поладить со знаменитым ссыльным. В Кончанском Суворов получил письмо от дочери: «Все, что скажет сердце мое, — молить Всевышнего о продолжении дней ваших при спокойствии душевном. Мы здоровы с братом и сыном, просим благословения вашего… Желание мое непременное — скорее вас видеть; о сем Бога прошу, Он наш покровитель. Целую ваши ручки». Уже через месяц, испросив разрешение у государя, графиня Зубова с маленьким сыном Александром и тринадцатилетним братом Аркадием прибыла в Кончанское.

Старый фельдмаршал был так рад и взволнован, что не знал, как получше разместить дорогих гостей в своих убогих хоромах. Почти два месяца прожили они у Суворова, прибавив хлопот Вындомскому, который по каждому пустяку принужден был сноситься с губернатором Митусовым. Тот пересылал бумаги в Петербург, и Павел самолично вникал в каждую мелочь «Можно ли привезти из Кобрина в Кончанское бриллианты и другие ценные вещи?» — запрашивал Вындомский — и император накладывал резолюцию: «Можно». — «Дозволено ли пустить к Суворову прибывшего офицера?» Ответ: «Офицеру отказать и отправить назад». — «Разрешено ли фельдмаршалу навещать соседей?» — «Запретить». — «Вправе ли он выдать за соседа-помещика приехавшую родственницу Евпраксию Раевскую?» — «Разрешить» и т. д. Из далекого Петербурга император следил буквально за каждым шагом Суворова.

Вындомский тяготился своим положением, просил отставить его, ссылаясь на болезнь. Надзор за славным кончанским жителем Павел препоручил уже знакомому нам Николеву, который обязан был еженедельно доносить генерал-прокурору о поведении и образе жизни Суворова. Унизительный надзор более всего мучил фельдмаршала.

«Всемилостивейший государь!.. — писал Суворов Павлу в сентябре 1797 года. — Сего числа приехал ко мне коллежский советник Николев. Великий монарх! Сжальтесь: умилосердитесь над бедным стариком, простите, ежели в чем согрешил». Но в чудаковатом императоре сентиментальность соединялась с исключительной жестокостью, а порывы к добру — с бездушием. Жалобное послание осталось вовсе без ответа.

Встретив Николева, Суворов подступился к нему с нарочито наивным вопросом:

— Откуда приехал?

— Заехал по дороге из Тихвина, — уклончиво отвечал Николев.

— Слышал я, что за Кобрин ты пожалован чином, — продолжал, улыбаясь, фельдмаршал. — Правда, и служба большая. Выслужил, выслужил! Продолжай так поступать — еще наградят!

Николев почувствовал насмешку:

— Исполнять монаршью волю есть первейший долг верноподданного.

Суворов быстро возразил:

— Я бы этого не сделал, а сказался бы больным!..

Впрочем, после этого разговора опальный фельдмаршал сделался к своему надсмотрщику гораздо снисходительнее и ласковее.

С появлением Николева Наталья Зубова со всем семейством тотчас уехала. Впрочем, приближались холода, и в ветхом господском доме жить долее не представлялось возможным. По отъезде дочери Суворов сделался печален, много плакал и стал все более слабеть здоровьем. Вдобавок посыпались на него и неожиданные неприятности.

Проведав об опале, многие лица решили воспользоваться беззащитностью ссыльного фельдмаршала и предъявили разнообразные денежные претензии: некий майор Вичановский требовал, к примеру, возмещения тройной стоимости своей усадьбы, пострадавшей во время польской войны от гранаты; литовский граф Вурцель жаловался на неизвестно кем расхищенный поташ и лес; майор донского войска Чернозубов заявил, что израсходовал крупную сумму на фураж по словесному приказанию Суворова, и теперь просил вернуть эти деньги. Большинство исков, подчас самых нелепых, императором утверждались, так что опальный полководец оказался должен разным людям около ста тысяч рублей. Наконец, в рядах кредиторов появилась и жена, уповавшая «на высочайшее благоволение», единственное средство, которое «может ее извлечь из настоящего бедственного положения». Последовало повеление назначить Варваре Ивановне дом для жительства и ежегодное содержание в восемь тысяч рублей.

Суворов боролся с невзгодами по-своему, оставаясь верным спартанскому образу жизни. В Кончанском он по-прежнему вставал за два часа до рассвета, обливался водой, пил чай и шел в церковь, где стоял заутреню и обедню, причем сам громким голосом читал «Апостол» и пел басом на клиросе. В семь часов подавался обед, после фельдмаршал спал, потом обмывался, шел к вечерне, снова обмывался раза три и ложился спать. Не ел скоромного вовсе. Носил канифасовый камзольчик, на одной ноге — сапог, а на другой, раненой, — туфлю. По воскресеньям облачался в егерскую куртку и каску, в торжественные праздники надевая фельдмаршальский мундир без шитья, но с орденами. В будни ходил по деревне в нижнем белье, бегал и прыгал с крестьянскими детьми, слушал сельские новости и мирил поссорившихся.

Жизнь в Кончанском становилась для него мало-помалу все тоскливее. В начале февраля 1798 года уехал от Суворова воспитатель Аркадия и управляющий Кобринского ключа Сион, затем он отпустил бывших при нем отставных солдат. Только Прохор разделял его одиночество.

И вдруг перед кончанским ссыльным предстал его племянник Андрей Горчаков, флигель-адъютант Павла I.

Огромная популярность Суворова в армии и народе делала его опалу крайне неудобной. Император приказал девятнадцатилетнему Горчакову передать полководцу, «что, если было что от него мне, я сего не помню; что может он ехать сюда, где, надеюсь, не будет повода подавать своим поведением к наималейшему недоразумению».

Увы, Павел плохо знал характер Суворова. Фельдмаршал принял известие равнодушно и от поездки в Петербург отказался. Убедившись, что воззрения нового государя на армию полностью противоположны его, суворовским, взглядам, он не находил основы для примирения. Делавший карьеру и не прошедший в отличие от старшего своего брата Алексея боевой школы, Андрей Горчаков страшился, что гнев Павла обрушится и на его знаменитого дядю, и на него самого. Ему удалось доказать Суворову, что поездка необходима. Упрямый старик согласился, но заявил, что по дряхлости и болезни отправится не иначе как на долгих, проселочными дорогами. Как ни уговаривал его Горчаков, знавший, что Павел с нетерпением ожидает прибытия фельдмаршала, тот стоял на своем. Тогда племянник ринулся на почтовых в столицу, а дядя стал неторопливо собираться в путь.

— Что, приедет граф? — встретил Павел своего флигель-адъютанта.

Горчаков поспешил заверить, что Суворов принял с радостью приглашение государя, но по слабости здоровья скакать на почтовых не может и прибудет в Петербург на своих лошадях, не так скоро.

Павел постоянно спрашивал Горчакова, где же Суворов, почему его так долго нет. Юный царедворец отговаривался как мог.

Наконец отставной фельдмаршал появился в Петербурге поздно вечером. Император, который уже лег спать, вышел при этом известии к Горчакову и сказал, что принял бы Суворова тотчас же, но так как очень поздно, то ждет его назавтра к девяти утра.

На другой день, надев военный мундир племянника — своего у него не было, — Суворов прибыл в Зимний. Он нашел некогда великолепный и пышный дворец Екатерины II преобразованным в огромную кордегардию — караульное помещение.

В комнатах учреждены были караулы; бряцанье оружия, топанье ногами носились эхом по залам; возвещательное слово «вон!», заблаговременно произносимое громко и протяжно часовыми, чтобы учрежденный в другой зале караул имел достаточно времени стать под ружье, пугало всех приходящих. В примыкавшей к кабинету Павла I зале уже стояли полукружьем в ожидании его выхода придворные. Имея твердое намерение выказать свое неодобрение и даже отвращение к новым порядкам, Суворов начал чудить, едва появившись во дворце.

Одному генералу он сказал:

— Поцеловал бы тебя в губы, да нос твой мешает!

У другого спросил, трудно ли сражаться на паркете. Наконец подступился к фавориту Павла, выкресту-турку и бывшему царскому брадобрею Кутайсову, возведенному в сан гардеробмейстера. К смущению фаворита, он сперва заговорил с ним по-турецки, а затем громким голосом спросил его:

— Кутайсов, ведь вы мой друг? Сделайте же мне удовольствие — укажите мне, где здесь известное место!

Скрывая свое раздражение, Кутайсов объяснил, как найти нужник. Но фельдмаршал хотел его доконать:

— Я так стар и так плохо вижу… Если я пойду туда один, то, боюсь, не найду пути. Будь любезен, голубчик, доведи меня дотудова…

Гардеробмейстер исполнил и эту просьбу Суворова, причем фельдмаршал, вернувшись, старался всех убедить, что Кутайсов довел свою любезность до крайних пределов и оказал ему при этом всю помощь, на которую можно рассчитывать в подобных случаях только от близкого друга.

Сопровождаемый обер-церемониймейстером появился Павел и тотчас же в нарушение всех своих правил взял Суворова за руку и увел в кабинет. Более часа разговаривал император с опальным полководцем, всячески намекая ему о поступлении на службу. Фельдмаршал упрямо переводил разговор на свои прошлые победы, длинно рассказывал о штурме Измаила. Павел терпеливо выслушивал его и снова говорил о продолжении военной карьеры. Суворов в ответ вспоминал взятие Праги и другие виктории. Пришло время ехать к разводу.

Желая сделать приятное Суворову, император приказал на сей раз производить не обычное ученье, а водить батальон в атаку. Но и шаг был не знаменитым суворовским «шагом-аршином», и атака не напоминала сквозной удар штыком. Суворов же позволял себе такие выходки, которые могли бы стоить любому другому головы: он бегал и суетился между взводами; делал вид, что не может справиться с плоской форменной шляпой, хватался за поля и то и дело ронял ее; изображал на лице крайнее недоумение и удивление и что-то шептал себе под нос. Когда Павел спросил, что это делает фельдмаршал, тот ответил:

— Читаю молитву «Да будет воля Твоя…».

Павел вел себя неузнаваемо, сдерживался и терпел, но для обоих военный развод был пыткой: один видел полное устранение прежних порядков, другой — явное неодобрение введенных им новшеств. Суворов беспрестанно подходил к Горчакову и громко говорил ему:

— Нет, не могу более! Уеду.

Перепуганный юноша молил его потерпеть, так как оставить развод, когда на нем находится государь, крайне неприлично. Однако Суворов настоял на своем:

— Не могу, брюхо болит!

По возвращении во дворец Павел вызвал Горчакова:

— Извольте, сударь, ехать к вашему дяде, спросите у него самого объяснение его поступков и привезите ответ. До тех пор я за стол не сяду.

Горчаков поскакал на Крюков канал к Хвостову, где остановился Суворов. Фельдмаршал раздетый лежал на диване. Он резко сказал племяннику, что поступит на службу лишь тогда, когда ему будет возвращена вся прежняя полнота власти, как было при Екатерине II. Горчаков отвечал, что не смеет передать эти слова императору.

— Передай что хочешь, а я от своего не отступлюсь! — сказал Суворов.

Все последующие дни император безуспешно пытался примириться со славным фельдмаршалом, не понимая причин его упорства. Однако, верный принципам самобытности русской армии, Суворов вел неравную борьбу со всесильным монархом. И в отсутствие и в присутствии Павла он не упускал случая высмеять новые правила службы, прусские ритуалы и неудобное обмундирование. Пребывание его в Петербурге делалось все более бесцельным.

Наконец он прямо обратился к Павлу и испросил разрешения вернуться в деревню. Император с видимым неудовольствием дал согласие.

 

4

Первое время Суворов блаженствовал в Кончанском, отдыхая от безотрадных петербургских впечатлений. Унизительный гласный надзор был теперь снят.

Фельдмаршал ездил к ближним помещикам и принимал их у себя, позволяя себе вволю почудить. Раз прибыл к нему в гости некий сосед в карете о восьми лошадях и добился ответного визита, зазвав в этот день всю округу. Удивлению собравшихся не было предела, когда показались восемьдесят лошадей цугом, тянувших бричку. Форейтор полчаса сводил их в клубок, пока наконец во двор, не въехал Суворов. Назад в Кончанское фельдмаршал отправился уже на одной лошади.

Заживши помещиком, он много заботился о благоустройстве усадьбы, видя, очевидно, в ней свое последнее пристанище: велел строить одноэтажный господский дом, сажать фруктовые деревья, перекидывать мостики через ручьи. Часто посещал он крестьянские дворы, устраивал свадьбы, присутствовал на крестинах. Он прибавил жалованье дворовым, назначил пенсию отцу своего верного Прохора, а самому камердинеру обещал по своей смерти вольную. Прохор ее и в самом деле получил от сына фельдмаршала Аркадия Александровича.

Фельдмаршал полюбил более всего в Кончанском остроконечную гору Дубиху, к которой от усадьбы вела березовая аллея. От некогда росших здесь дубов не осталось ничего, кроме названия, — гора была покрыта огромными елями. На Дубихе поставили беседки и маленький, в двенадцать квадратных метров, двухэтажный домик, обнесенный снаружи открытыми узкими галереями. Внизу помещались кухня и людская, наверх вела лесенка в восемь — десять ступенек. В комнате Суворова стояло старое кресло, дубовый стол на одной ножке и лежала куча соломы. Отсюда видны были дальние леса и реки, здесь Суворов наслаждался природой и уединением.

Между тем Павел I, обеспокоенный победами Франции, стал все чаще подумывать об оказании военной помощи Австрии и Англии. События на Мальте сильно повлияли на его решение. Сохранившийся с крестовых походов средневековья державный орден Святого Иоанна Иерусалимского, не зависевший ни от какого государя, в действительности искал себе сильного покровителя. Когда Наполеон завладел Мальтой, Павел взял орден под защиту и принял сан великого магистра. В этом несколько театральном поступке сказался весь характер императора. Какие выгоды приобретала Россия от учреждения «Греко-Российского Великого Приорства»? Кому нужен был бутафорский орден? Но Павел, пылко мечтавший о новом крестовом походе, начал войну с Францией.

В помощь Порте и англичанам император послал адмирала Ушакова, который «при великих воинских дарованиях, при необыкновенной твердости воли… отличался также простотою старинных русских нравов и обычаев». Царьград, еще недавно трепетавший при имени Ушак-паши, увидел в Мраморном море русскую эскадру, и сам султан, переодетый в платье босяка, ездил на лодке осмотреть ее.

На западных границах России в полной боевой готовности стоял двадцатитысячный корпус генерала А. Г. Розенберга. Накануне неизбежного заграничного похода русских войск Павел I снова вспомнил о Суворове. В начале сентября 1798 года к нему выехал генерал-майор И. И. Прево де Люмиан, хорошо знакомый фельдмаршалу по совместной службе в Финляндии. Император поручил ему узнать мнение Суворова о стратегическом плане войны.

Великий полководец продиктовал де Люмиану условия, необходимые для победоносной кампании:

«1) Только наступление.

2) Быстрота в походе, горячность в атаках холодным оружием.

3) Никакой методичности при хорошем глазомере.

4) Полная власть генерал-аншефу.

5) Атаковать и бить противника в открытом поле.

6) Не терять времени на осаду… брать скорее крепости штурмом и сразу живой силой; так имеешь меньше потерь.

7) Никогда не распылять силы для сохранения различных пунктов. В случае если противник их минует, это тем лучше, ибо он приближается, чтоб быть битым».

Это был чисто суворовский план стремительной кампании, противоречивший в корне представлениям пруссофила Павла и придворного военного совета Австрии — гофкригсрата. Фельдмаршал предлагал оставить только два корпуса — у Страсбурга и Люксембурга, а с главными силами идти на Париж. Наблюдая за успехами республиканской Франции, Суворов мечтал сразиться с молодым Бонапартом и говаривал:

— Далеко шагает мальчик! Пора унять…

Очень скоро в беседе с Ростопчиным он назовет Наполеона в ряду величайших полководцев мира — Цезаря и Ганнибала.

Однако, уносясь в мечтах навстречу французским армиям, отставной фельдмаршал прекрасно понимал, что надежд возвратиться на военную службу нет, что близка смерть. Не было в живых уже почти никого из знаменитых современников Суворова — Екатерины II, Фридриха II, Орловых, Румянцева, Потемкина. «Травою забвенья» поросли валы Измаила и поля Фокшан и Рымника, паук стлал свою паутину в спальне огромного потемкинского дворца в Херсоне, и разваливались торжественные врата, выстроенные в честь Екатерины. Новые люди вершили политику и вели войны: двадцатидевятилетний Бонапарт, двадцативосьмилетний командующий Рейнской армией австрийцев эрцгерцог Карл, тридцатилетний Жубер. Казалось, и сам Суворов был уже теперь сказочным обломком уходившего XVIII столетия.

Давали о себе знать многочисленные ранения. «Левая моя сторона, более изувеченная, уже 5 дней немеет, а больше месяца назад был я без движения во всем корпусе», — сообщал Суворов в декабре 1798 года. Чувствуя себя бесконечно одиноким, порвав отношения с Н. Зубовым и даже на время с любимой дочерью, почти семидесятилетний фельдмаршал решает уединиться в монастыре. В том же декабре обращается он к Павлу I: «Ваше императорское величество, всеподданнейше прошу позволить мне отбыть в Нилову новгородскую пустынь, где я намерен окончить мои краткие дни в службе Богу. Спаситель наш один безгрешен. Неумышленности моей прости, милосердный государь». Под прошением подпись: «всеподданнейший богомолец, Божий раб».

История, однако, готовила Суворову еще одно, быть может, самое трудное испытание.

6 февраля 1799 года в Кончанское примчался флигель-адъютант Толбухин с собственноручным рескриптом Павла I: «Сейчас получил я, граф Александр Васильевич, известие о настоятельном желании венского двора, чтобы вы предводительствовали армиями его в Италии, куда и мой корпус Розенберга и Германа идут. И так посему и при теперешних европейских обстоятельствах долгом почитаю не от своего только лица, но и от лица других предложить вам взять дело и команду на себя и прибыть сюда для въезда в Вену». В другом, частном письме император пояснял: «Теперь нам не время рассчитываться. Виноватого Бог простит. Римский император требует вас в начальники своей армии и вручает вам судьбу Австрии и Италии. Мое дело на сие согласиться, а ваше спасти их. Поспешите приездом сюда и не отнимайте у славы вашей времени, а у меня удовольствия вас видеть».

Говорили, что, получив письмо императора Франца, приглашавшего Суворова в военачальники, Павел сказал Ростопчину:

— Вот каковы русские — везде пригождаются…

Император, как и год назад, сомневался, приедет ли Суворов, а если приедет, то скоро ли. Но теперь было иное дело…