1

Корпус Ребиндера готовился в Пиаченце к встрече с любимым полководцем.

С вечера все чистились, бывалые солдаты рассказывали о Суворове и его победах. Рано поутру на равнине, среди кукурузных полей и виноградников, построились в каре три мушкетерских полка, егерский полк, три сводных гренадерских батальона и два казачьих полка — десять тысяч храбрейших воинов. Сверкала медь гренадерок и пуговиц на темно-зеленых с красными отворотами мундирах, сверкали золоченые офицерские нагрудные знаки, сверкала синяя сталь русских штыков.

Стены Пиаченцы сплошь покрыты были толпою горожан. Синими мундирами выделялись среди них раненые французы, покинувшие гофшпиталь, чтобы увидеть своего победителя. Все взоры обращены были на дорогу.

Сержант Ребиндерова полка Яков Старков от радостного волнения всю ночь не смыкал глаз. И вот, вот он, отец Александр Васильевич! Фельдмаршал быстро ехал верхом, окруженный многочисленной свитой.

«Если бы не мать родная — святая дисциплина, удерживавшая в рядах ратников, — думалось Старкову, — то все войско кинулось бы к нему навстречу». Суворов остановил коня, разом оглядел солдат и громко сказал:

— Здравствуйте, братцы! Чудо-богатыри! Старые товарищи, здравствуйте!

В ответ солдаты кричали ему приветствия — кто что мог и у кого что милого было на душе. Наконец громовое «ура» покрыло все.

Затем Суворов приказал начать экзерцицию, продолжавшуюся не более часа. По окончании учений корпус повзводно прошел мимо фельдмаршала. Находившиеся в его свите австрийцы удивлялись стройности фронта, молодцеватости и ловкости солдат, их веселому виду.

Войска остановились. Суворов подъехал прямо к полку Ребиндера, и батальоны тесно сомкнулись вокруг него.

— Побьем неприятеля! И нам честь и слава, — летели над войсками его слова. — Глазомер! Быстрота! Натиск! Неприятель нас не чает, щитает нас за сто верст, а коли издалека, на двух, трестах и больше. Вдруг мы на него, как снег на голову. Закружится у него голова! Атакуй, с чем пришли; с чем Бог послал. Конница, начинай! Руби, коли, гони, отрезывай, не упускай! Пехота, коли в штыки! Братцы, вы богатыри! Неприятель от вас дрожит! Вы русские!..

И крик десяти тысяч солдат: «Веди нас, отец наш! Рады стараться! Ура!» — огласил окрестности Пиаченцы.

Когда Суворов уехал, командиры полков и батальонов повели к фельдмаршалу старых его знакомых. С какой радостью воротились под вечер старики и чего не наговорили солдатам. Гренадер Огонь-Огнев рассказывал:

— Лишь вошли мы в огромную горницу — залу, как навстречу отец наш: «Здравствуйте, старые товарищи! Русские витязи!» — и подошел ко мне: «А, Михайло Михалыч! Здравствуй, Миша!» — и поцеловал меня «Здоров ли ты, Михайло Михалыч? Помнишь, как на Кинбурнской косе спас меня от смерти? Пора нам с тобою, Миша, на покой. Кончим эту войну, и ты поедешь ко мне, будешь за моим столом. О, какой же ты лысый, Миша, — с доброю улыбкой добавил Александр Васильевич, — какой стал старый ты, Михайло!» — и сунул мне в руку вот что…

Тут Огонь-Огнев показывал солдатам в тряпочке четыре золотых червонца, сам плакал и смеялся и продолжал рассказ:

— Нас было человек около полусотни. И почти всех по именам помнил Александр Васильевич! Кто с ним был в Крыму, на Кубани, кто на Пруте, при Рымнике, на Дунае и в Польше, — со всеми он поговорил и всякому нашел свое слово ласковое. Напоследок он сказать изволил: «Прощайте, братцы, покудова! Увидимся! Кланяйтесь от меня всем, всем чудо-богатырям!»

Генерал-лейтенанта Ребиндера Суворов ценил и любил, называл его просто Максимом, но, считаясь со старшинством, отдал его корпус под начальство Розенберга, а корпус последнего — Дерфельдену. Войска расположились лагерем при Александрии, занимаясь маневрами и ученьями. 28 июня с наступлением темноты фельдмаршал приказал произвести примерный приступ на стены города, и французский гарнизон, все еще сидевший в цитадели, с удивлением наблюдал за действиями русских. Быть может, этого и добивался Суворов.

Ровно месяц оставался деятельный и пылкий полководец на одном месте, принужденный ожидать сдачи александрийской цитадели и Мантуи. Неприятельская армия, укрывшаяся за Апеннинами, находилась в столь расстроенном состоянии, что и помышлять не могла о каких-либо наступательных предприятиях. В Средней и Южной Италии французов повсюду теснили и гнали. Суворов получил письма от адмирала Ушакова и кардинала Руффо о падении Неаполя, где главную роль сыграли пятьсот русских матросов во главе с капитан-лейтенантом Белле.

Командующий обратился к австрийскому офицеру, привезшему письмо от Ушакова:

— Здоров ли друг мой Федор Федорович?

Суворов высоко ценил и любил Ушакова, видя в нем близкого по таланту военачальника. Когда он узнал о взятии русским флотом в феврале 1799 года крепости Корфу, то сказал ближним: «Великий Петр наш жив! Что он по разбитии в 1714 году шведского флота при Аландских островах произнес — „Природа произвела Россию только одну; она соперницы не имеет!“ — то ли теперь мы видим. Ура русскому флоту! Генрих IV написал знаменитому Крилену: „Повесься, храбрый Крилен, мы победили при Арке, а тебя там не было!“ Я теперь говорю самому себе: „Зачем я не был при Корфу хотя бы мичманом“».

Так как австриец молчал, фельдмаршал повторил свою фразу:

— Здоров ли Федор Федорович?

Тот не понимал, о ком его спрашивают. Фукс быстро шепнул ему, что об Ушакове.

— Ах да, — опомнился он, — господин адмирал фон Ушаков здоров.

Суворов мгновенно вспыхнул:

— Возьми себе свое «фон» и раздавай кому хочешь. А победителя турецкого флота на Черном море, потрясшего Дарданеллы и покорившего Корфу, называй Федор Федорович Ушаков!

Он тут же ушел с Фуксом к себе в кабинет.

Кардинал Руффо в письме своем приписывал успех единственно победам Суворова: они отвлекли все силы Макдональда к Треббии, и тот принужден был оставить в неаполитанских областях только малочисленные гарнизоны. В присланном пакете фельдмаршал нашел заметки русского очевидца, которые зачитал Фукс:

— «По вступлении войск в Неаполь калабрийцы буйствовали с беспримерной кровожадностью: убивали всех, кто только носил имя якобинца, и невинно и произвольно, грабили домы, неистовствовали с несчастными женами и безвинными детьми. Более двух тысяч домов были разорены. Христианская армия в ужасах превзошла революционную. Во многих улицах жарили пленных, подымали их на штыки. Были чудовища, которые сосали кровь из убиенных. С великим трудом удержал Руффо от пожара хлебные магазейны, в которых спрятались до шестисот патриотов. Русские смотрели с омерзением на таковые бесчеловечия. Они не оставались хладнокровными зрителями: бросались, исторгали невинные жертвы из рук убийц, и сим героизмом в человеколюбии покрыли себя славою, которая в летописях здешних пребудет вечною…»

Слушая Фукса, Суворов содрогался, а потом встал, перекрестился и сказал:

— Трусы всегда жестокосерды!

При подписании письма к Ушакову фельдмаршал добавил что-то, но так премелко, что Фукс не мог разобрать.

— Не надседайся, — улыбнулся Суворов, — это на турецком языке поклон союзному адмиралу Кадыр-Абдул-бею.

После, встретив Фукса, Ушаков уверял его, что турок, прочитавший эти строки, восхищался и не хотел верить, будто их столь правильно начертал русский.

 

2

Суворов желал бы, не теряя времени, предпринять движение в Генуэзскую ривьеру и там нанести решающий удар неприятелю. Но в то самое время, когда французы после понесенных ими поражений деятельно собирали новые силы и пополняли свои армии, весь операционный план гофкригсрата по-прежнему сводился к взятию Мантуи и других крепостей, а также к защите занятых итальянских областей. Пришлось вплотную заняться александрийскою цитаделью.

Отделенная от города рекой Танаре и имевшая вид правильного шестиугольника, она считалась одною из лучших крепостей в Италии и имела трехтысячный гарнизон. Щадя людей, фельдмаршал откладывал штурм, приказав вести тщательные осадные работы, и ожидал прибытия из Турина тяжелой артиллерии. Когда прибыли осадные орудия, Суворов повелел послать коменданту цитадели требование о капитуляции и лишь после лаконичного отказа французского генерала Гарданна решил готовиться к приступу.

В три пополуночи 4 июля все батареи открыли такой сильный огонь, что в цитадели немедля загорелись магазин и госпиталь, а через шесть часов вынуждены были умолкнуть крепостные пушки. Канонада велась непрерывно, и в семь дней из семидесяти пяти орудий было произведено сорок две тысячи выстрелов. 10 июля к генералу Бельгарду явился парламентер с согласием на капитуляцию.

«Сего числа получил я донесение ваше о взятии крепости Александрии, — писал Суворову Павел I — Час от часу успехи ваши и последствия побед утверждаются, и вскоре Италия вся перестанет иметь в глазах безбожных своих завоевателей. Сим обязана она будет искусству, храбрости и добродетелям вашим. Завтра еду отсель в Павловск, где на другой день приезда позову своих и иностранных господ и отпою молебен за здравие всегда победоносного фельдмаршала и войск, с ним воюющих».

После сдачи александрийской цитадели вся осадная артиллерия и часть корпуса Бельгарда отправлены были к еще сопротивлявшемуся Тортонскому замку. В продолжение всей кампании Суворов поочередно обращал все артиллерийские средства от одной крепости к другой. После падения Пицигетоне весь осадный парк был передан в Милан; капитулировала миланская цитадель — орудия перевезли к Турину; сдача туринской цитадели дала средства к осаде Александрии. Противник не выдерживал сконцентрированного мощного огня, и каждая крепость держалась лишь несколько дней. Так уберегал Суворов людей. Однако Тортонский замок мог быть взят только благодаря правильной осаде. Сам фельдмаршал, мы помним, считал его более неприступным сооружением, чем мантуанская крепость.

Блокада Мантуи между тем длилась уже три месяца. Ее комендант, один из лучших французских инженеров, бригадный генерал Латур де Фуссак, имел в своем распоряжении десятитысячный гарнизон и запасы продовольствия на целый год. Крепость эта так сильно заботила венский гофкригсрат, так долго останавливала все предприятия Суворова, что русский главнокомандующий не жалел ничего, дабы развязать себе руки. С прибытием в Италию корпуса Ребиндера большая часть состоявшей при нем артиллерии, все пионеры, саперы, минеры отряжены были к Краю под Мантую. Энергичная осада началась 25 июня, и 18 июля крепость была наконец сдана. Победителям досталось шестьсот семьдесят пять орудий, флотилия канонерских лодок и большие запасы продовольствия.

В Австрии ни одна победа Суворова не была оценена так высоко, как эта. Во Франции сдача крепости ввергла всех в состояние оцепенения. Коменданта обвиняли не только в малодушии, но и в измене, а по возвращении на родину предали суду и приговорили к лишению мундира. Император Павел возвел Суворова за Мантую в княжеское достоинство с титулом Италийского. Просьбу же русского командующего о награждении Края Павел I решительно отклонил, так как был крайне недоволен политикой венского двора.

«Примите воздаяние за славные подвиги ваши, — писал он Суворову 9 августа, — да пребудет память их на потомках ваших к чести и славе России… Хотя вы генерал-фельдцейхмейстера Края и рекомендуете, но я ему ничего не дал, потому что Римский император трудно признает услуги и воздает за спасение своих земель учителю и предводителю его войск… Простите, победоносный мой фельдмаршал, князь Италийский, граф Суворов-Рымникский».

Покорение Мантуи обрадовало самого Суворова прежде всего из-за ожидаемых последствий этого события. Он надеялся, что с падением крепости рушится преграда, удерживавшая его от наступательных операций. Протестуя против мелочной опеки и необходимости предварять каждый свой шаг объяснениями гофкригсрату, великий полководец пояснял русскому послу в Вене:

— Фортуна имеет голый затылок, а на лбу длинные висящие власы. Не схвати за власы — уже она не возвратится…

Постепенно накапливалась горечь; Суворова не только лишали самостоятельности, зачастую повеления австрийским войскам шли помимо него. Сообщая Разумовскому в Вену о невыносимости своего положения, старый фельдмаршал кончает письмо словами: «Домой, домой, домой, — вот для Вены весь мой план», а через несколько дней посылает прошение Павлу:

«Робость венского кабинета, зависть ко мне, как чужестранцу, интриги частных двуличных начальников, относящихся прямо в гофкригсрат, который до сего операциями правил, и безвластие мое в проведении сих прежде доклада на тысячи верстах принуждают меня, ваше императорское величество, всеподданнейше просить об отзыве моем, ежели сие не переменится. Я хочу кости мои положить в своем отечестве и молить Бога за моего государя».

Только получив письмо фельдмаршала, Павел увидел истинную причину разногласий и со свойственной ему переменчивостью воспротестовал против превращения Суворова в покорного исполнителя распоряжений гофкригсрата. Разумовскому дано было повеление потребовать объяснений от Франца; кроме того, австрийскому монарху последовало письмо с указаниями на гибельность предписаний гофкригсрата для общего дела. Наконец, русскому главнокомандующему Павел отправил рескрипт, в котором говорилось о необходимости предохранить себя «от всех каверзов и хитростей венского двора», для чего «искусству и уму Суворова» предоставлялись «дальнейшие военные операции и особенная осторожность от умыслов, зависти и хищности подчиненных австрийских генералов». По сути, это уже было началом развала коалиции.

В вынужденном бездействии фельдмаршал разрабатывал план окончательного изгнания французов с Апеннинского полуострова. Он порешил наступать тремя колоннами, спуститься к Ницце и Генуе и довершить разгром республиканской армии. 19 июля, за несколько часов до падения Мантуи, Суворов обратился к австрийским генералам, не только приказывая, но прося, умоляя их начать движение на Ривьеру. Привыкшему к неукоснительной воинской дисциплине великому полководцу приходилось поступаться ею ради пользы дела.

«Заклинаю ваше превосходительство приверженностью вашею к его императорскому величеству, — писал он Меласу, — заклинаю собственным усердием вашим к общему благу. Употребите всю свою власть, все силы свои, чтобы окончить непременно в течение десяти дней приготовления к предложенному наступлению на Ривьеру Генуэзскую. Поспешность есть теперь величайшая заслуга; медленность — грех непростительный».

Уже прибыли под Александрию войска Края, освободившиеся после взятия Мантуи, уже пала крепость Серравалле, это «орлиное гнездо, висевшее над дорогою в Геную», как готовившееся наступление союзников предупреждено было французами. Пока Суворов терял драгоценное время в изнурительной борьбе с венским «унтеркунфтом», Директория предприняла ряд энергичных мер, формируя новые и переформировывая старые армии — Рейнскую, Швейцарскую, Альпийскую и Итальянскую. 24 июля в Геную приехал новый главнокомандующий Бартоломей Жубер, сменивший на этом посту Моро, который перемещался на Рейн.

Не достигший еще тридцати лет, Жубер был одним из лучших генералов республики, сподвижником Бонапарта в блестящей итальянской кампании 1796 года, безупречно честным и весьма образованным человеком. Он обладал замечательным мужеством, военным дарованием и за четыре года проделал путь от рядового до бригадного генерала. После битвы при Риволи Бонапарт сказал о нем: «Жубер показал себя гренадером по храбрости и великим генералом по военным зданиям». Поход в Тироль, названный Карно «походом исполинов», дела в Голландии, на Рейне, занятие Пьемонта в 1798 году прославили имя Жубера.

Отправляясь в армию прямо от венца, он сказал молодой жене: «Ты меня встретишь или мертвым, или победителем».

У Жубера имелось всего лишь сорок пять тысяч войск, а в наступательных операциях можно было использовать и того меньше. Вполне понимая тяжесть возложенной на него миссии, Жубер просил Моро остаться на несколько дней при войсках и помочь ему своей опытностью. На военном совете в конце концов порешили двигаться через горы на север. 1 августа левое крыло французов заняло город Акви на реке Бормида, а часть правого крыла приблизилась к Серравалле.

Узнав о том, что неприятель сам покинул малодоступные горные ущелья и устремился на равнину, Суворов обрадовался: отпадала надобность в трудном горном походе.

— Юный Жубер пришел учиться, — сказал он, — дадим ему урок…

 

3

Ничего не зная о падении Мантуи и полагая, что войска Края по-прежнему прикованы к ней, Жубер, безусловно, недооценил союзные силы. Пока французы двумя группами — Сен-Сира и Периньона — двигались в направлении на Нови — Тортона, Суворов расположил свою шестидесятичетырехтысячную армию так, что передовые части повсюду должны были встретить неприятеля. Он надеялся притворным отступлением авангарда выманить войска Жубера с высот. Этот маневр — преднамеренный отход в удобное для сражения место — был новым для XVIII века.

Перед рассветом 3 августа 1799 года французы подошли к Нови. Находившийся тут Багратион с частью авангарда стал отступать. Левое крыло неприятеля подалось вперед, но затем остановилось. Выехавший на высоты у Нови Жубер понял свою ошибку. В подзорную трубу он увидел на Тортонской равнине всю союзную армию. Марш французов через горы оказался не только бесполезным, но и поставил армию под угрозу уничтожения.

Единственно верным решением было бы вернуться назад в горы, в голодную Геную, хотя это и нанесло бы удар военному авторитету Жубера. Новый военный совет закончился безрезультатно. По счастью для французов, местность, где они стояли, представляла собою исключительно выгодный рубеж для обороны: крутые северные скаты Апеннин, несколько понижающиеся к западу от городка Нови и покрытые виноградниками и садами, которые расположены террасами. Особенно удобную позицию представляли собой высоты от Серравалле и на северо-запад до Нови.

Суворов, избравший своей ставкой местечко Поцоло-Формигаро, позади авангарда Багратиона, весь день 3 августа был на коне. Впереди линии развернутых батальонов, в хлебах залегла цепь егерей. Фельдмаршал, одетый в белую рубаху, прискакал к ним для рекогносцировки неприятельской позиции. Он уже порешил наступать, опасаясь отхода Жубера.

Французские генералы, смотревшие с высот в зрительные трубы, узнали союзного главнокомандующего. Вражеские сторожевые посты открыли сильный огонь, позади них стала собираться конница. Великий князь Константин Павлович начал побаиваться, как бы французы не предприняли что-либо против фельдмаршала, и выслал для его защиты два взвода австрийских драгун. Однако Суворов скоро сам повернул назад. Обдумывая диспозицию, он был совершенно уверен в успехе и в отличном расположении духа написал Меласу по-немецки стихи, где славил штык и саблю, клял «гадкое отступление», именовал Края героем.

С запиской к Меласу отправился Аркадий Суворов. Высокий и стройный белокурый красавец, обладавший замечательной физической силой, Суворов-младший с юности отличался умом, благородством, прямодушием и храбростью, приводившей в восторг самых отъявленных смельчаков. Он не получил, однако, ни дельного образования, ни порядочного воспитания и, сделав блестящую карьеру, вел впоследствии жизнь самую беспорядочную. Он был кумиром солдат и, начальствуя над дивизией, двадцати-пяти лет от роду утонул, спасая рядового. Сын нашел смерть в 1811 году в водах той же реки Рымника, на берегу которой отец нанес страшное поражение туркам.

В свои пятнадцать лет Аркадий Суворов был уже генерал-майором и состоял при отце в должности генерал-адъютанта.

Согласно плану, принятому фельдмаршалом, сильная группировка Края (около двадцати семи тысяч) поутру должна была справа атаковать левый фланг французов западнее Нови и привлечь к себе основные силы противника. Чуть позже русские корпуса Дерфельдена и Розенберга и австрийские — Меласа и Алькани наступают восточнее Нови, отрезая Жуберу отход на юг и окружая его армию.

«В этом замечательном плане операции, — пишет советский военный исследователь полковник А. Н. Боголюбов, — имеются новые оперативные идеи, примененные впервые Суворовым на практике. На самом деле, атаковать без соответствующего маневра неприступные позиции, занимаемые тридцативосьмитысячной армией французов, хотя бы и с двойным превосходством в силах, не имело смысла. Поэтому Суворов решает создать видимость главной атаки на второстепенном участке фронта. Задачу эту выполняет мощная группа Края… Главный удар наносится не одновременно с второстепенным, а спустя несколько часов после атаки Края. Главные силы для атаки эшелонируются в глубину: в первой линии двадцать три тысячи человек, во второй — четырнадцать тысяч человек, при этом войска второй линии в исходном положении располагаются за первой на расстоянии десять — пятнадцать километров. И, наконец, выбор операционного направления главного удара на правый фланг французов, то есть на наиболее важный участок фронта, показывает искусство Суворова оценивать местность с оперативной точки зрения».

Еще не занялась заря 4 августа, когда раздался первый орудийный выстрел. Край бросил свои войска на левое крыло французов. Отряды Бельгарда и Отта атаковали с фронта, а небольшой отряд Секендорфа направился вдоль реки Лемме в обход неприятеля. Французы не успели еще занять позиции и вступали в бой с ходу. Передовые части их кавалерии были сбиты, завязалась ружейная перестрелка.

Жубер понесся к передовой цепи застрельщиков и тут же пал, сраженный пулей. Последние слова его были: «Вперед, только вперед!» Смерть его скрывалась от солдат до самого конца боя, и главное начальство принял Моро.

Первые цепи солдат Края достигли подошвы высот, перестроились в колонны и стали подыматься, тесня французскую дивизию Лемуаня. К восьми утра бой разгорелся на всем западном участке фронта. Моро послал за подкреплениями. Подоспевшая дивизия Груши и бригада Колли ударили австрийцам во фланги. Край отправлял к Багратиону одного за другим офицеров с просьбой начинать наступление и на левом крыле союзников, но русский генерал не решался действовать вопреки диспозиции. Он и сам уже нервничал, посылал к фельдмаршалу адъютантов и ординарцев, но те не возвращались. Наконец он сам поскакал в Поцоло-Формигаро.

Один из посыльных, встретившийся ему в пути, доложил, что командующий спит, завернувшись в плащ. Багратион встревожился, подумав: «Что бы это значило? Помилуй Бог, уж жив ли он?» — и пришпорил лошадь.

Впереди колонн стояли генералы. Подъехав к ним, Багратион увидел Суворова, который лежал, завернувшись в свой ветхий плащ из синего тонкого полусукна. Едва успел Багратион перемолвиться с генералами, как фельдмаршал откинул плащ, вскочил:

— Помилуй Бог, заснул, крепко заснул! Пора!

Все это время он лежал, вслушиваясь в разговоры генералов, приезжающих с поля битвы адъютантов, и обдумывал предстоявшее дело. Теперь, через четыре-пять часов боя, французы понуждены были ввести в сражение к западу от Нови свои основные силы — около двадцати пяти тысяч. Край, таким образом, свою задачу выполнил. Расспросив наскоро Багратиона и взглянув еще раз на позицию, Суворов приказал ему и Милорадовичу наступать в направлении городка Нови, лежавшего у самой подошвы гор, посредине между двумя реками.

Авангард русских так смело подался вперед, что французы не удержались и ретировались в Нови. Русские, повернув правее города, продолжали под ядрами и картечью подниматься на высоты. Французские стрелки оставались почти невидимыми, тогда как колонны, беспрестанно задерживаемые канавами и изгородями, оказались открыты выстрелам. Авангард нес огромные потери. Три вражеские батареи, неуязвимые для русских пушек, вели непрерывный огонь из-за гребня горы. Вдобавок генерал Гарданн вышел из Нови и ударил в левый фланг атакующих. Малочисленные войска Багратиона начали отходить под прикрытием казаков и австрийских драгун.

Как раз в это время появилась свежая французская дивизия Ватреня: республиканский генерал запоздал выдвинуться к Нови, и теперь головная его колонна случайно вышла во фланг русским. Суворов сейчас же двинул против неприятеля большую часть войск Милорадовича и послал приказание Дерфельдену спешно выступить к Нови.

Милорадович и Багратион пошли теперь левее городка, передовая бригада Ватреня отступила, но атака не удалась и на этот раз. Гарданн опять вывел свои войска из Нови и ударил в правый фланг Багратиона, а две бригады Ватреня, только подоспевшие к месту битвы, взяли в штыки левое крыло Милорадовича. Угроза нависла над всей левой частью фронта союзников. Но тут показались колонны Дерфельдена — они бежали на выручку товарищей.

С барабанным боем и развернутыми знаменами, как на мирных маневрах, русская линия стройно двинулась вперед. Французы отступили на гребень горы, и вспыхнул яростный бой. Как град сыпались вражеские пули и картечь. Неприятель дрался отчаянно. Вторая атака Дерфельдена была безуспешной: не хватало сил взять громящие батареи. Внезапно густая колонна прорвала рассыпную линию сборного батальона и Московского гренадерского полка.

Находившийся беспрестанно в огне, в гуще боя фельдмаршал появился среди отступающих. Быстро разъезжая, вдоль линии, он громко повелевал:

— Ко мне! Сюда, братцы! Стройся! Подъехавшему тут же Дерфельдену сердито сказал:

— Помилуй Бог! Имей под рукой запас!

Вверх по косогору уже бежал из резерва батальон пехоты.

— Братцы! — обратился к солдатам Суворов. — Вперед! Мы русские! Бей штыком! Колоти прикладом! Не задерживайся — шибко вперед! Ух, махни! Головой тряхни! Вперед!

Гренадеры ворвались на французскую батарею. Лишь управились с ней, как показалась новая колонна в синих мундирах и треуголках. Полковник Харламов и генерал-майор Яков Тыртов в один голос крикнули:

— Дети, к нам! Оборачивайте пушки! Заряжай! Катай!

Гренадеры в мгновение повернули неприятельские орудия, зарядили картечью и дали по колонне залп. Она поколебалась и раздалась. Харламов, огромный старик без шляпы и с двумя пистолетами, увлек за собой солдат:

— Дети, вперед! Ступай, ступай в штыки! Ура! Французы побежали, но гребень горы снова не был взят.

Было уже за полдень, а союзники еще не одолели неприятеля. Солдаты выбились из сил: от расслабления и жажды иные падали, а легкораненые умирали от изнурения.

Быть может, никогда еще за свою долгую военную службу Суворов не встречал столь яростного сопротивления. На его глазах атаки отражались одна за другой. В запале он говорил успокаивавшим его генералам, что не перенесет поражения. Ему справедливо возражали, что отбитая атака не есть еще поражение, но он и сам прекрасно понимал это. Более того, фельдмаршал чувствовал, что развязка боя близка. По всему было видно, что противник ввел в сражение все свои силы, меж тем как у союзников оставались в резерве девятитысячный корпус Меласа и еще далее к северу, перед Тортоной, сильный корпус Розенберга.

Суворов приказал Меласу идти вдоль реки Скривии на Серравалле и ударить в тыл французской армии. Войска Розенберга он оставил в неприкосновенности, что уже доказывает, насколько в действительности командующий был далек от сомнения в победе.

Хоть и прокопавшись в пути довольно долго, Мелас в три пополудни зашел во фланг дивизии Ватреня. Услышав слева сильную ружейную и пушечную пальбу, одновременно с ним двинулись вперед и Край, и Дерфельден. Две колонны Меласа уже добрались до Серравалле, опрокинули легионеров Домбровского, заняли в тылу неприятеля местечко Арквату и повернули вправо, на соединение с остальной частью отряда.

Дивизия Ватреня едва держалась. Цизальпинский легион при первом же натиске бросился наутек во главе с офицерами. Начальник правого крыла Сен-Сир прискакал на подмогу с одной полубригадой и остановил Меласа. Дивизия Ватреня оправилась и даже перешла в наступление, захватив две пушки и австрийского генерала. Казалось, фортуна покидает союзников, но над городком Нови и высотами уже гремело «ура». После кровопролитной рукопашной Дерфельдену удалось ворваться в Нови.

Моро находился в полной растерянности. Когда впоследствии его спросили о Суворове, он отвечал: «Что можно сказать о генерале, который обладает стойкостью выше человеческой, который погибнет сам и уложит свою армию до последнего солдата, прежде чем отступит на один шаг?»

Крайнее упорство и ожесточение сражающихся сделали бой исключительно кровавым. Союзники потеряли до восьми тысяч человек, французы — более десяти тысяч, причем погибли Жубер, дивизионный генерал Ватрен и бригадный генерал Гаро. Среди четырех тысяч шестисот пленных оказались генерал-аншеф Периньон, дивизионные генералы Груши и Колли, бригадный генерал Партоно.

 

4

Едва лишь над высотами Нови смолкли выстрелы и на биваках водворилась тишина, фельдмаршал появился в маленьком домике, отведенном под штаб. Суворов был покрыт с ног до головы пылью.

Фукс уже приготовил на столике все необходимое для писания реляций и приказов Завидя его, полководец с восторгом воскликнул:

— Конец — и слава бою! Ты будь моей трубою.

Было около семи вечера, но жара стояла страшная. Доложили, что прибыл из-под осажденной Тортоны от Розенберга офицер. Велено было просить. Юный поручик сообщил, что Розенберг с резервным корпусом ожидает приказаний.

— Хорошо, мой друг, — сказал Суворов и велел Фуксу написать приказ Розенбергу назавтра же начать энергичное преследование разбитой французской армии.

С жадным любопытством смотрел молодой офицер на главнокомандующего, имя которого гремело по всей Европе. Пришедшим чинам штаба фельдмаршал продиктовал еще несколько приказаний о наступлении через Апеннины союзных войск. Одновременно загодя направившийся вдоль морского берега корпус генерала Кленау должен был подойти к Генуе со стороны Тосканы и, по всем расчетам, уже находился у форта Санта-Мария.

Внезапно Суворов обернулся к поручику:

— Заложены ли мины под Тортоною?

— Не знаю, ваше сиятельство, — сорвалось у офицера.

Как ужаленный отскочил от него фельдмаршал:

— Немогузнайка! Опасный человек! Схватите его! — И забегал по комнате.

Постепенно Суворов успокоился, передал сконфуженному поручику запечатанное приказание, сказав при этом:

— Вы должны знать все! Будьте впредь осторожнее!

В окружении австрийских генералов к командующему явился барон Мелас. Суворов обнял его, похвалил храбрость австрийцев и тут же заметил:

— Не задерживаться! Не впадать в унтеркунфт! Вперед, вперед!

— Да, я позабыл — вы генерал Вперед, — пошутил старый Мелас.

— Правда, папа Мелас! Но иногда и назад оглядываюсь! Не с тем, чтобы бежать, а чтобы напасть! А нам сейчас самое время наступать.

— Так вот, назади у нас нет ни продовольствия, ни мулов для продвижения в горы.

Суворов помрачнел.

— Приказываю вашему превосходительству добыть мулов и провиант с наивозможнейшей поспешностию, — твердо сказал он. — Иначе генерал Кленау один выйдет на французскую армию.

— Его превосходительство уже получил приказание гофкригсрата воротиться в Тоскану и до новых предписаний из Вены ничего не предпринимать, — отозвался Мелас. — Хочу ознакомить ваше сиятельство и с другими распоряжениями Придворного военного совета. Генералу Фрёлиху поручено с девятью тысячами солдат навести в Тоскане порядок и разоружить народное ополчение. Его превосходительство генерал Бельгард отзывается в Вену, а граф Гогенцоллерн едет во Флоренцию с дипломатическим поручением…

Видя, что Суворов молчит, Мелас добавил:

— Так как означенное высочайшее повеление должно быть исполнено безотлагательно, то я прямо уже сообщил о нем по принадлежности и сделал надлежащие распоряжения.

Еще несколько часов назад живой, по-юношески бодрый, воодушевленный славною победой русский полководец вдруг почувствовал страшную усталость и слабость. Когда австрийцы ушли, он посадил за стол Фукса и продиктовал ему письмо для начальника военного департамента и любимца императора Ростопчина:

«Милостивый государь мой, граф Федор Васильевич!

Еще новую победу Всевышний нам даровал. Новокомандующий генерал Жуберт, желая выиграть доверенность войск своих, выступил 4-го числа августа из гор с армиею свыше 30 000. Оставя Гави в спине, соединенная армия его атаковала и по кровопролитному бою одержала победу.

Все мне не мило. Присылаемые ежеминутно из Гофкригсрата повеления ослабевают мое здоровье, и я здесь не могу продолжать службу. Хотят операциями править за 1000 верст; не знают, что всякая минута на месте заставляет оные переменять. Меня делают экзекутором какого-нибудь Дидрихштейна и Тюрпина. Вот новое венского кабинета распоряжение… из которого вы усмотрите, могу ли я более быть здесь. Прошу ваше сиятельство доложить о сем его императорскому величеству, как равно и о том, что после Генуэзской операции буду просить об отзыве формально и уеду отсюда. Более писать слабость не позволяет».

Суворов вынужден был теперь послать вслед французам лишь корпус Розенберга. Рано поутру 5 августа русские колонны вышли из Нови на взлобье горы, видя вокруг себя множество поколотых французов. По воспоминанию очевидца, их было больше, чем снопов сжатого хлеба на самом урожайном поле. Гренадеры снимали с головы колпаки, крестились и творили простодушную свою молитву.

К вечеру, часу в десятом, корпус остановился в виноградниках напротив большой и крутой, охренного цвета горы, занятой неприятелем. Генерал Розенберг приказал стоять тихо, а гренадерам обернуть колпаки задом наперед, чтобы медные гербы при взошедшей полной луне не отражали блеску. На заре русские увидели гору во всей ее огромности: вся она усеяна была французами, которые со спехом уходили. Розенберг медлил. Лишь в восьмом часу корпус двинулся с места. Солдаты и офицеры роптали:

— Как? Быть так близко к врагу и упустить его из рук? О, да это не по-русски, не по-суворовски!

В армии Розенберга не любили, приписывали ему чужие ошибки, сам Суворов разделял эту предвзятость. Теперь допущена была оплошность явная. Моро получил передышку. Перед полуднем войска достигли Серравалле: на отвесной горе прицепилась маленькая крепость, а подле нее, на окраине скалы, стоял верховой донец с пикою в руках. Это значило, что ключ в Генуэзские горы снова находился в руках союзников. Часу в четвертом корпус прошел мимо крепости Гавия, на стене которой был выставлен белый флаг.

Только 6 августа русские настигли уходивший арьергард Моро. Несколько батальонов дружно и горячо ударили в штыки, сбили французов с горной позиции и преследовали версты три или четыре. Это было не сражение, а побоище. Четырехтысячный неприятельский отряд перестал существовать: сто тридцать человек попало в плен, многие полегли, а большая часть солдат разбежалась. Однако едва начавшееся преследование прекратилось.

Из-за распоряжений гофкригсрата Суворов понужден был дать приказание всем отрядам воротиться на прежние позиции. Это спасло остатки разбитой армии Моро. Между тем генерал Кленау все-таки решил повиноваться не гофкригсрату, а прежним приказаниям главнокомандующего, и берегом дошел почти до Генуи. Однако, не поддержанный основными силами; он отступил, потеряв несколько сот человек.

Тревожные сведения приходили из Швейцарии и пограничных с Францией областей. Генерал Массена оттеснил бригады Рогана и Штрауха, занял Симплон и Сен-Готард и тем самым открыл себе путь для удара в тыл Итальянской армии. К крепости Кони подходила французская армия Шампионе.

Суворов избрал местом лагеря для своих войск Асти, пункт между Турином и Тортоной, удобный на случай действий неприятеля как со стороны Кони, так и Генуи. Он приказал возобновить осаду тортонской цитадели, последнего очага сопротивления в Северной Италии.

11 августа стороны заключили взаимовыгодную конвенцию. Гарнизон давал обещание сдаться через двадцать дней, если за это время его не выручит французская армия. Взамен солдаты и офицеры получали свободу с правом возвращения на родину.

Три недели, проведенные Суворовым в лагере при Асти, стали сплошным триумфом великого полководца. Сюда стекались иностранцы поглядеть на победоносного вождя. В разных странах появлялись статьи, брошюры, портреты, карикатуры, медали и жетоны в честь русского фельдмаршала. В Германии выбили медаль с профилем Суворова и латинской надписью на лицевой стороне: «Суворов — любимец Италии», на обратной: «Гроза галлов». Русский резидент в Брауншвейге Гримм, которому фельдмаршал подарил после войны в Польше свой миниатюрный портрет, сообщал, что вынужден принимать целые процессии желающих увидеть его.

В лондонских театрах в честь Суворова произносились стихи. Вошли в моду суворовские пироги, суворовская прическа… «Меня осыпают наградами, — писал русскому полководцу Нельсон, — но сегодня удостоился я высочайшей награды; мне сказали, что я похож на вас».

Английские художники наделяли победителя французов самыми фантастическими чертами. На одной из карикатур Суворов, был изображен «в виде толстого, спившегося кондотьера с трубкою в зубах, ведущего благодушно в поводу в Россию связанных членов французской Директории, заплаканные лица которых выражают глубокое огорчение, а сложенные руки молят о пощаде… Другая карикатура, тоже относящаяся к победам Суворова, изображает его пожирающим французов, которые представлены разбегающимися от него во все стороны, тогда как он, попирая их ногами, захватывает бегущих двумя громадными вилками и жадно глотает».

Король Карл Эммануил, изъявлявший желание служить в армии под началом русского полководца, именовал Суворова «бессмертным» и сделал его «великим маршалом пьемонтских войск и грандом королевства» с потомственным титулом «принца и кузена короля».

Суворов шутками встречал этот поток милостей. Когда ему доложили, что пришел портной снять мерку для мундира великого маршала Пьемонта, он тотчас спросил:

— Какой он нации? Если француз, я буду говорить с ним как с игольным артистом. Если немец — то как с кандидатом, магистром или доктором Мундирологического факультета. Если итальянец — то как с маэстро или виртуозо на ножницах.

Узнав, что портной итальянец, Суворов сказал:

— Тем лучше! Я еще не видел итальянца, одетого хорошо. Он сошьет мне просторный мундир, и мне будет в нем раздолье!

Мундир оказался необыкновенно пышным, в полном соответствии с тщеславием правителей маленьких государств: синий, расшитый по всем швам золотом.

Не был забыт даже камердинер Суворова Прохор Дубасов. Карл Эммануил удостоил и его двумя медалями с надписью по-латыни: «За сбережение здоровья Суворова». На пакете рескрипта, запечатанном большой королевской печатью, значилось: «Господину Прошке, камердинеру его сиятельства князя Суворова». Пораженный королевской милостью старый слуга с громким воем принес этот пакет своему господину. Милости сардинского государя Суворов ставил невысоко и обрадовался новой возможности почудить. Он вызвал Фукса и закричал ему:

— Как! Его сардинское величество изволил обратить милостивейшее свое внимание и на моего Прошку! Садись и пиши церемониал завтрашнему возложению медалей!

Фукс сел и написал: «Пункт первый: Прошке быть завтра в трезвом виде…»

— Что значит это? — Суворов изобразил изумление. — Я отроду не видывал его пьяным!

— Я не виноват, — отвечал Фукс, — если не видел его трезвым.

В другом пункте предполагалось, что после возложения медалей Прошка поцелует руку у своего барина. Но Суворов не согласился и потребовал, чтобы камердинер целовал руку не ему, а уполномоченному сардинского короля маркизу Габета.

На следующий день церемониал состоялся в строгом соответствии со всеми выработанными пунктами, за исключением первого. Суворов явился в золоченом одеянии великого маршала пьемонтских войск, а Прошка, несмотря на страшную итальянскую жару, был облачен в бархатный кафтан с большим привешенным кошельком. Он не прислуживал и стоял столбом в отдаленности от стула Суворова. За столом пили какое-то кипрское прокисшее вино и провозглашали здоровье Прохора Дубасова. Суворов сохранял на лице пресерьезное, торжественное выражение. Когда медали, обе на зеленых лентах, с изображением Павла I и Карла Эммануила, были возложены на грудь Прошки, тот попытался поцеловать руку Габета, по маркиз не дался. Суворов и Прошка с криками начали гоняться за ним по комнате, и все трое едва не упали. Так мешал фельдмаршал дело с бездельем, и это называл он своею рекреациею — развлечением.

В самой России имя Суворова окончательно стало легендарным. Павел I писал: «Я уже не знаю, что вам дать: вы поставили себя выше всяких наград». Но награда сыскалась. Повелено «отдавать князю Италийскому, графу Суворову-Рымникскому, даже и в присутствии государя, все воинские почести, подобно отдаваемым особе его императорского величества».