1

Недолго оставалось великому полководцу жить на земле после швейцарского похода. Но эти последние полгода он, сделавшись личностью уже легендарной, находился как бы в фокусе всеобщего внимания, восхищения и поклонения. В продолжение всего похода в далекой России затаив дыхание ожидали сведений о разыгравшейся кровавой драме. Только в 20-х числах октября в Петербурге получили известия об исходе кампании. «Да спасет вас Господь Бог за спасение славы государя и русского войска, — писал Суворову Ростопчин, — до единого все награждены, унтер-офицеры все произведены в офицеры». 28 октября 1799 года Павел I пожаловал полководцу звание генералиссимуса всех Российских войск. «Ставя вас на высшую степень почестей, — отмечал император, — уверен, что возвожу на нее первого полководца нашего и всех веков». До этого в России было лишь два генералиссимуса: с 1727 года Меншиков и с 1740-го муж императрицы Анны Леопольдовны Антон-Ульрих. Но в отличие от них Суворов заслужил свое звание не положением, а боевыми подвигами и трудами.

— Другому этой награды было бы много, Суворову мало: ему быть ангелом! — сказал Павел Ростопчину.

Император решает воздвигнуть в Петербурге прижизненный памятник Суворову, подобно тому, как Римский сенат постановлял ставить статуи великим мужам. В те времена в невской столице был всего лишь один памятник — поставленный Екатериной II в 1782 году монумент Петру Первому.

Увы, стать любимцем русского императора оказалось еще опаснее, чем пребывать у него в немилости.

Русский полководец еще мечтал продолжить войну, вынашивал новые планы: «Вернее было бы отдать Швейцарию эрцгерцогу на руки… Россиян же обратить на Италию, где знакомой там Бонапарте оказаться может. Я все настою на пиамонтскую армию, на экспедицию чрез Дофине. Депот в Турине готов; а ежели что Тугут утащил, то пришлет назад».

Русские военные историки не раз высказывали предположения о том, какова была бы судьба Италии, останься там Суворов, так жаждавший встречи с Бонапартом. Они отмечали, что трудно сравнивать почти независимого Бонапарта (а впоследствии самовластного Наполеона) с подневольным главнокомандующим. Однако по широте взгляда и остроте ума, по силе железной воли Суворов, конечно, не уступал французскому полководцу, а по глубине образования, знанию военной истории, ясности суждений, насколько это видно из письменных источников, был наравне с Наполеоном, в некоторых случаях даже превосходя его.

Мечтая сразиться с Бонапартом, Суворов не мог спокойно видеть австрийцев и разговаривать с ними. На приеме, устроенном в городе Линдау, он сказал присланному к нему эрцгерцогом Карлом генералу фон Коларедо:

— Вы мне привезли приказание от эрцгерцога. В Вене я у его ног, но здесь совсем другое, и получаю я приказания только от моего государя!

После этого Суворов стал обходить русских генералов и офицеров. Отличившихся в швейцарском походе он хвалил, с некоторыми целовался, а одному генералу из корпуса Римского-Корсакова порекомендовал после цюрихского поражения подать в отставку. Несчастный Римский-Корсаков, находившийся тут же, не дождавшись разноса, потихоньку удалился.

— Вы видели, господа! — обратился ко всем присутствующим русский главнокомандующий. — Корсаков ушел, хотя ни он мне, ни я ему не сказали ни слова. Он более несчастлив, чем виновен. Пятьдесят тысяч австрийцев шагу не сделали, чтоб его поддержать, — вот где виновные. Они хотели его погубить, они думали погубить и меня, но Суворов на них…!

Употребив крепкое слово, солдат-полководец повернулся к австрийскому генералу:

— Скажите эрцгерцогу, что он ответит перед Богом за кровь, пролитую под Цюрихом!

Дело дошло уже, таким образом, до попреков и даже оскорблений. Впрочем, Суворов здесь лишь разделял общее негодование. Что можно было сказать о русско-австрийском союзе, если 15 ноября Ростопчин получил повеление Павла I: «Когда придет официальная нота о требованиях двора венского, то отвечать, что это есть галиматья и бредни».

В тот же день, 15 ноября, русские войска, несмотря на все просьбы и требования императора Франца, выступили из Аугсбурга в Россию. Замыслив против Франции что-то наподобие крестового похода, Павел теперь ясно сознавал, что только он один бескорыстно действовал во имя идеи, в то время как остальные союзники эксплуатировали ее для собственной выгоды.

Хотя сам Суворов неотвязно мучился из-за неполного успеха итальянской кампании и неудачи кампании швейцарской, современники видели в нем победителя и триумфатора: в городах Германии и Чехии его встречали с музыкой, хоры исполняли кантаты в его честь, девушки подносили лавровые венки. Один из очевидцев, шведский генерал Армфельд, так описал появление русского генералиссимуса на спектакле в Праге:

«Театр был иллюминован, за билеты платили тройную цену. Когда Суворов появился в ложе эрцгерцога Карла, театр разразился громом рукоплесканий, криками „Ура! Виват Суворов!“, и вообще публику охватил необычайный энтузиазм. Когда прошел пролог, написанный в его честь, приветствия повторились так же шумно. Суворов, одетый в австрийский фельдмаршальский мундир и во всех орденах, отвечал кликом „Да здравствует Франц!“ и несколько раз пытался остановить превознесение своего имени, но без успеха, так что наконец перестал жестикулировать и только низко кланялся. Затем он благословил зрителей в партере и ложах, и, что особенно замечательно, никто не находил это смешным; напротив, все отвечали ему поклонами, точно папе. В антракте одна молодая дама высунулась из соседней ложи, чтобы лучше разглядеть его. Суворов пожелал с ней познакомиться и, когда она была ему представлена, протянул ей руку, но дама так сконфузилась, что не подала ему своей. Тогда он взял ее за нос и поцеловал; публика расхохоталась».

В шумных празднествах в Линдау, Аугсбурге, Праге, Пильзене, в разработке новых замыслов и планов Суворов на время забывал о недугах, преследовавших его с самого Кончанского. Но потом наступала общая слабость, мучили кашель и озноб. Ночью в Праге генералиссимус так озяб, что выскочил из спальни и стал бегать по приемной, выискивая с Прохором, откуда же дует. Порою же отрешенность одолевала великого полководца. Разговаривая как-то со своим квартирмейстером о «Дон-Кихоте», Суворов грустно пояснил:

— Да, но, мой милый Цаг, мы все донкихотствуем. И над нашими глупостями, горе-богатырством, платоническою любовью, сражениями с ветряными мельницами так же бы смеялись, читая сию книгу, если бы у нас были Сервантесы. Я, читая сию книгу, смеялся от души. Но пожалел о бедняжке, когда фантасмагория кукольной комедии его начала потухать перед распаленным его воображением и он наконец покаялся, хотя и с горестию, что был дурак. Это болезнь старости, и я чувствую ее приближение…

Тотчас по выезде из Праги он ощутил себя нездоровым, а в Кракове уже должен был остановиться для лечения. Кое-как дотащился Суворов до Кобрина и здесь слег. Болезнь развивалась. Необычайно чистоплотный, он особенно страдал от «огневицы» и гнойных опухолей. «12 суток не ем, а последние 6 ничего, без лекаря, — писал генералиссимус Ростопчину 9 февраля 1800 года.

— Сухопутье меня качало больше, нежели на море. Сверх того тело мое расцвело: сыпь и пузыри — особливо в вгибах… Я спешил из Кракова сюда, чтоб быть на своей стороне, в обмороке, уже не на стуле, но на целом ложе».

Все это время не отлучавшийся от Суворова Багратион поспешил в Петербург с донесением об опасном характере болезни. В Кобрин примчались сын полководца и лейб-медик Павла Вейкарт. Больной не слушался придворного врача, предпочитая ему фельдшера Наума, а на совет Вейкарта ехать на теплые воды возразил:

— Что тебе вздумалось? Туда посылай здоровых богачей, прихрамывающих игроков, интриганов и всякую сволочь. Там пусть они купаются в грязи, а я истинно болен. Мне нужна молитва в деревне: изба, баня, кашица и квас. Ведь я солдат.

Вейкарт отвечал, что Суворов не солдат, а генералиссимус.

— Правда, — услышал он в ответ, — но солдат с меня пример берет.

Что болезнь Суворова сильно зависела от его душевного состояния, подтвердилось, когда были получены новые приятные вести из Петербурга. Генералиссимусу в столице готовился необыкновенно торжественный прием: придворные кареты должны были встретить его у самой Нарвы; войскам приказано было выстроиться по обеим сторонам улиц и встречать полководца барабанным боем и криками «ура».

Суворов повеселел, почувствовал себя лучше и решился потихоньку ехать дальше.

 

2

Вал суворовской славы, прокатившийся по Европе и обогнавший влачившегося в дормезе, на ненавистных ему перинах хворого генералиссимуса, бушевал уже в Петербурге. Нетерпеливый и порывистый Павел I не находил себе места, по нескольку раз на день спрашивая, когда же наконец приедет Суворов.

Всесильный генерал-губернатор Петербурга, начальник почт и полиции, член Иностранной комиссии граф фон дер Пален, на утренних докладах до развода и отдачи пароля не упускал случая дать мыслям императора иное направление.

Когда милость Павла к генералиссимусу достигла апогея и в Петербурге готовилась торжественная встреча победоносному полководцу с оказанием ему всех царских почестей, Пален спросил с придворной почтительностью у императора:

— Не прикажете ли вы, ваше величество, чтобы при встрече с Суворовым на улицах все, не исключая дам, выходили из экипажей для его приветствия, как это делается для особы государя?..

— Как же, сударь! — быстро ответил Павел. — Я сам, как встречу князя, выйду из кареты!

Попытка раздражить государя успеха не имела. Уняв огорчение, Пален продолжал:

— Ваше величество! Наш славный полководец, видно, не очень-то торопится припасть к стопам обожаемого монарха…

Павел подбежал к мосластому немцу, впился в него взглядом.

— Но ведь он, сударь, докладывают мне, сильно занемог!

— Лейб-медик Вейкарт доносил об улучшении здоровья Суворова. А в Риге надевал же он все свои регалии и бриллианты, был в церкви, разговелся у губернатора, видел многих, как, например, Бенкендорфа, — с немецкой педантичностью сообщил Пален.

Павел отвел глаза и запыхтел.

— Брось упражняться в подлости! — наконец картаво сказал он. — И Суворова я тебе, сударь, не отдам!

— Вы не так поняли меня, государь!.. — обиженно наклонил белобрысую голову Пален. — Я просто осмелился доложить вашему величеству, что Суворов слишком возмечтал. Едет и говорит: «Ничего, пускай подождут…»

На разводе император был рассеян и сильно гневался. Изволил кричать на командира Преображенского полка генерала Талызина: «Я из вас потемкинский дух вышибу! Щука умерла, да зубы живы!»

Его мучили сомнения, давно уже подогреваемые фон дер Паленом и другими немцами и полунемцами из придворного окружения. Вспоминалось о намерении Суворова женить сына Аркадия на принцессе Саганской. Точно мало ему русских княжон и фрейлин! Раздражало нежелание полководца после разрыва с Веной отослать туда австрийский фельдмаршальский мундир и его просьбы выяснить через Иностранную коллегию, будет ли он получать пенсию за австрийский орден Марии Терезии. «Вот каков бессребреник!» — добавлял Пален.

А после развода и отдачи пароля начальник военно-походной канцелярии граф Ливен докладывал императору поступавшие донесения инспекторов, которые обращали внимание на то, что шаг в полках, возвращающихся на постоянные квартиры из-за границы, не соответствует установленному, что алебарды и офицерские эспантоны порублены и сожжены в Швейцарии, что у многих солдат обрезаны косы, что в боевых столкновениях применялся рассыпной строй, не указанный в уставе, что немало и других нарушений формы, к примеру, штиблеты заменены сапогами. Перед выходом к обеду и ужину, во время одевания, гардеробмейстер, простодушный Кутайсов, передавал императору неблагоприятные для Суворова соображения, нашептанные Ливеном, Паленом, голштинцами Штейнваром, Каннибахом, Линдерером…

В один из своих докладов в середине марта 1800 года Пален вдруг замялся.

— Мне кажется, сударь, вы чем-то озабочены? — удивился Павел.

Последовал тщательно подготовленный ответ:

— Страшусь, ваше величество! Сумею ли справиться и оправдать доверие монарха в дни приезда и пребывания Суворова в столице?..

— А почему нет, сударь?

— Да слишком высока особа и велики указанные почести!

— Что именно, сударь?

— Так вы сами, ваше величество, будете встречать Суворова?

— А как же.

— И ему будет при вас гвардия отдавать честь?

— Конечно, сударь! Так мною приказано…

— И он поедет при колокольном звоне в Зимний дворец?

— Так.

— И там на молебне ему будет возглашено многолетие, за обедом будут пить его здоровье?

— Конечно! Ведь он войск Российских победоносец, князь Италийский…

— А за обедом будет викториальная пальба?

— Несомненно, сударь.

— А вечером во всем городе будет иллюминация и на Неве фейерверк?

— Верно.

— Ну, это слишком опасно, ваше величество… — Пален замолчал.

— Почему? — повысил голос Павел. Он подбежал к долговязому генерал-губернатору и, дергая его за отворот мундира, стал сыпать словами: — Почему же? Отвечай! Немедля!

— Да как же! Будет жить в Зимнем дворце со всеми почестями, приличествующими высочайшим особам, войска и караулы будут отдавать ему честь в присутствии вашего величества, он станет принимать во дворце генералов и вельмож и ходатайствовать за них у вашего величества. Он будет парадно выезжать в придворных экипажах куда захочет — в свой ли Семеновский или в Преображенский полк. А там его торжественно встретят…

— Ну и что же? — Павел нетерпеливо притоптывал ногой.

— А то, ваше величество, что он, ежели захочет, поведет полки, куда прикажет. На ученье, на маневры… — Пален наклонился к императору и добавил шепотом: — Или еще куда…

Павел задумался.

— Верно, сударь! — сказал он картаво. — Отменить высылку навстречу генералиссимусу придворных экипажей.

Первая брешь в доброжелательном отношении императора к Суворову была пробита.

Оставшись один, Павел вспомнил в туманном зеркале детства давний эпизод.

Набегавшись и нашалившись, он, резвый десятилетний мальчик, смирно сидел за обеденными столами. Кроме воспитателя наследника — Никиты Ивановича Панина и бывшего при его особе поручика Порошина на обед явились известные братья Чернышевы — президент Военной коллегии Захар Григорьевич и президент Адмиралтейс-коллегии Иван Григорьевич. По случаю присутствия гостей Павел был наряжен в богатый мундирчик генерал-адмирала флота российского: звание сие он носил с восьми лет. Потрогав тройной ряд золотого шитья по всем швам и рукавам, Павел сказал: «Ну, ежели кто будет генералиссимус, так где же ему вышивать еще мундир свой — швов не осталось!» Граф Захар Григорьевич отвечал на это: «Генералиссимуса при царской особе быть не должно, потому что государь отдает войско свое в руки другого. А войско государю самому держать в руках надобно!» Сам он тогда только и мог ответить: «А! А!»

— А! А! — пробормотал, задумавшись, Павел. — Так, сударь! Генералиссимус при царской особе опасен паки и паки!

Пален торжествовал. С этого дня посыпались приказы, в которых явлена была крутая перемена императора к Суворову:

20 марта. Генералиссимус князь Суворов вопреки действующему предписанию имел при своем корпусе по прежнему обычаю постоянного дежурного генерала, о чем с порицанием сообщается к сведению всей армии.

22 марта. Его императорское величество с крайним неудовольствием замечает по возвратившимся полкам, как мало господа инспектора и начальники употребили стараний на то, чтобы удержать отряд в желательном для его величества порядке, и видит в этом, как мало усердия они прилагают к исполнению его воли к службе.

17 апреля. Сын Суворова, произведенный во время похода в Италию в генерал-адъютанты, назначается снова камергером.

25 апреля. У князя Суворова приказано отнять адъютанта.

А затем последовали и уточнения к приезду Суворова в Петербург: въехать в столицу он должен вечером, никаких шпалер гвардии не выставлять, колокольный звон отменить, назначенных покоев в Зимнем дворце не отводить. Направиться ему надлежит в дом его племянника Хвостова.

Старания русских немцев увенчались полным успехом. А объяснялись они готовившимся в Петербурге заговором против Павла I, искусно сплетенным Паленом и подкрепленным английским золотом. Суворов, явившийся в Петербург в ореоле европейской славы, был страшен заговорщикам. Один его авторитет, одно его присутствие делали невозможным государственный переворот. Хитроумно вызванная немилость императора к Суворову была, таким образом, лишь одним из звеньев в цепи заговора, впрочем, как и опала, постигшая преданных Павлу Ростопчина и Аракчеева, битье кнутом в Новочеркасске обвиненного в измене верного телохранителя царя казачьего офицера Грузинова. Пален так умело раздул враждебность Павла к собственной жене Марии Федоровне, что тот накануне переворота повелел забаррикадировать дверь, ведущую из его спальни в ее покои.

Павел I сам шел навстречу гибели, последовавшей в ночь на 12 марта 1801 года, когда толпа пьяных заговорщиков ворвалась в Михайловский замок и задушила своего императора офицерским шарфом.

 

3

Только немногим более двух недель пролежал Суворов в доме Хвостова, тяжело пораженный внезапной, ничем не объяснимой опалой.

Он въехал в столицу 20 апреля 1800 года в десять пополудни и как бы тайком медленно протащился на дормезе по сонным улицам до так называемой пустынной Коломны. На Крюковом канале его ожидал еще один удар. Прибывший от Павла князь Долгорукий оставил записку, в которой было сказано, что Суворову не следует являться к государю. На смертном одре Суворов сказал любимцу императора графу Кутайсову, приехавшему потребовать отчета в его действиях:

— Я готовлюсь отдать отчет Богу, а о государе я теперь и думать не хочу…

Дни великого полководца были сочтены и даже, несомненно, сокращены интригами заговорщиков.

В один из дней дом Хвостова навестил Багратион. Узнав о тяжелом состоянии Суворова, император прислал его верного сподвижника и любимца с изъявлением своего участия.

Придворный врач Гриф тер генералиссимусу виски спиртом. Суворов приходил в себя и снова погружался в небытие.

— Князь Петр? Это ты, князь Петр?

Суворов приподнялся на постели. Казалось, одни голубые глаза жили на восковом лице. Багратион кивал головой, слезы мешали ему сказать что-либо.

— Помни, Петр! Берегите Россию… А война с французами будет, князь Петр! Помяни мое слово…

Суворов прощался с близкими, позвал к себе и верного Хвостова, над стихотворными упражнениями которого всю жизнь подшучивал.

— Наклонись, Митя… Ближе… Вот так…

Хвостов почтительно приготовился слушать дядюшку.

— Прошу тебя, — внятно заговорил полководец. — Брось ты писать стихи… не твое это дело! Не позорь ты наш дом…

Когда Хвостов вышел от Суворова, ожидающие бросились к нему:

— Ну как он? Что?

Хвостов скорбно наклонил голову:

— Бредит…

Суворов пожелал видеть Державина и, смеясь, спросил его:

— Ну, какую же ты мне напишешь эпитафию?

— По-моему, — отвечал поэт, — слов много не нужно: «Тут лежит Суворов!»

Полководец оживился:

— Помилуй Бог, как хорошо!..

Суворов умирал, хорошея лицом, которое становилось спокойным и просветленным.

Стоял ясный, не по-петербургски погожий майский день, и деревья сторожко — не прихватит ли поздний морозец? — разворачивали нежную свою зелень. А далеко на юго-западе, в древней полуденной стране, недавно покинутой Суворовым, шли уже в рост травы, буйствовали цветы. За Альпами погромыхивали громы, под трехцветными знаменами собирались колонны солдат в синих мундирах, и маленький человек с налипшей на лбу прядкой, еще худощавый, в знаменитой уже треуголке, готовил австрийцам новые Канны, первой жертвой которых должен был стать Мелас.

Новый, XIX век входил в свои права. Реакционный романтик, российский император-сумасброд в Михайловском замке ненамного пережил Суворова.

Ничего от Павла не перешло потомству, разве что стиль мебели. Смерть Суворова означала же его новую жизнь. Заветы великого полководца, как бы частицы бессмертной его души, остались в сердцах людей — чудо-богатыря и сержанта Ребиндерова полка Якова Старкова и капитана Алексея Ермолова, семнадцатилетним юношей получившего из рук фельдмаршала боевого Георгия; черноволосого гиганта генерала Милорадовича, выказавшего чудеса храбрости в Альпах, и будущего гусара — поэта и партизана Дениса Давыдова, как святыню хранящего память о встрече с русским Марсом; прямодушного князя Багратиона и мудрого Голенищева-Кутузова.

Всем им предстояло вскоре спасти отечество от нашествия, быть может, самого грозного со времен Батыя.