В село Бор поехали мы по сигналу, два ревизора, молодой да старый, Митко Ефремов — набираться опыта (он в ревизионном отделе всего год с небольшим работал), а я, как говорится, уроки ему наглядные давать. Я хоть и на пенсии, а начальник отдела нет-нет да и призовет меня: ну-ка, бай Ташо, подмогни! Я и соглашаюсь. Дома меня ничего не держит: торчат во дворе несколько ульев, так пчелы гудят себе и без меня.

Сигнал не бог весть какой был: некто Серафим Глухов на председателя пожаловался, что тот не дал ему премию двести левов, а другие все получили; по каким, значит, мотивам обойден один из лучших служащих? Такой сигнал, во-первых, не к нам и относился, а если бы даже к нам, все равно его можно было бы без внимания оставить, всякий председатель волен премировать кого сочтет нужным. Но начальник, призвавши меня, обратил внимание на следующее: премия, мол, в двести левов для сельского совета великовата, проверить надо, откуда председатель берет деньги, какими статьями прихода располагает, нет ли какого нарушения. Да чтобы были пообходительнее: председатель — Чендо Червеняшки, человек со связями, не обидеть бы ненароком. Предупреждение было излишним; это молодой ревизор может не понять что к чему, а человек с моим опытом — никогда; двадцать с гаком протрубил я на этом поприще, от всех пристрастий освободился, как старый автомат стал: действую медленно, зато надежно. Всякому своя судьба.

Так вот, сели мы в автобус и в Бор отправились, два часа до гор тряслись, а как приехали, сразу же спросили про председателя Чендо. Конторщик нам сказал, что на месте его нет, но он близко где-то, по селу ходит, надо, мол, подождать.

Уселись мы перед конторой на скамейку, отсюда почти все село виднеется: горная речка, сельсовет и закусочная на одном берегу, школа на другом, по скатам холмов домишки лепятся, возле каждого — небольшой дворик с плодовыми деревьями в полном цвету — стоял на исходе апрель, — а повыше, почти на вершине холма, поросшего темно-зеленым сосняком, — вилла для гостей. Я про эту виллу слыхал, хоть и не видал ее никогда: большое здание в два с половиной этажа, с террасами застекленными. По крутым улочкам ковыляли куры, прогромыхивала иногда ослиная запряжка или легковушка карабкалась — народ тут все больше по окрестным шахтам работает, живет в достатке. Сидим мы с коллегой с моим, на коленях по ревизорской сумке с бумагами, там же пижама, зубная щетка да мыла кусок, изредка словечком перебросимся, вдыхаем прекрасный воздух и поджидаем Чендо. В такой бы день да пойти куда-нибудь в гости, попивать себе ракийку, устроившись на пригреве и слушая, как звенит деревенская тишь. На жалость, у ревизора другая совсем судьба: редко когда хорошие минуты перепадают, все время или что-нибудь выпытываешь или выпытанное пережевываешь.

Наконец показался Чендо: плотный мужчина с брюшком, голова лысая, для своих лет проворный — ему уж под пятьдесят, видно. Я его в городе иногда встречал, но личного знакомства мы не водили. Приблизившись, глянул на нас с интересом, спросил, не его ли мы ждем, пригласил войти: пожалуйте. А как услышал, кто мы да что мы, рассмеялся — не весело, но и без испуга. Для начала, говорит, я вас в виллу устрою, сейчас Евтимию кликну, отдохнете, а уж после и поговорим. Я его сразу же остановил, не успел он руку до телефона дотянуть: нет, говорю, такой надобности, ревизоры мы, не в гости приехали; наверняка найдется тут у вас в гостинице комната, там и устроимся. Ваше дело, Чендо руку убрал, комната есть, но плохонькая и обставлена кое-как. Ничего. Потом уж Митко Ефремов мне сказал: ты как бритвой ему отрезал, бай Ташо, я вот так не могу. Научишься, отвечаю, коли охота есть, ревизору всякий норовит ловушку поставить, а первая из ловушек — радушная встреча. Ну да ладно. Чендо велел конторщику освободить комнату техников (их так и так не было), чтобы мы могли где-нибудь за дело приняться.

Как оно, это дело, повернется, неизвестно, всякие у меня бывали случаи, потому я к работе стараюсь без предубеждения приступить. Мы спросили про Серафима Глухова, и конторщик за ним пошел: Серафим техником работал в совете и сейчас был занят на стройке. Через пятнадцать минут явился — молодой здоровяк, потемневший уже на весеннем солнце, а брови заносчиво этак вздернуты. Сговорились они с Чендо, нет ли, только от самых от дверей он объявил, что жалобу написал в момент раздражения, ошибка председателя уже исправлена, ему тоже выдана премия, как и другим всем, так что в сущности и повода никакого начинать расследование нет, он извиняется, что нас побеспокоил зазря. Та-ак. Я спросил, сколько человек из сельсовета получили премии, он ответил, что точно не знает, но многие, почти все, это-то его и обидело: всем, значит, премии, а его обошли! Секретарь нам все объяснит в лучшем виде, список у него.

Хорошо. Потребовали у секретаря (тоже молодой парень) список и увидели, что премированных и впрямь многовато для штата сельсовета и что в целом получили они сумму в две тысячи четыреста левов. Попросили секретаря показать бюджет, а развернувши его, обнаружили, что статья, определенная для всяческих премий, не две тысячи с лишком, а всего только шестьсот левов. Митко Ефремов дух перевел и подмигивает мне: нечистое, мол, бай Ташо, дело! Я дал ему знак молчать, а секретаря спрашиваю, откуда взяли они столько денег, не предусмотренных бюджетом? Молодой человек рассмеялся; все по закону, товарищи, у сельсовета есть внебюджетные доходы с грузовика. С какого грузовика? Бай Чендо вам лучше объяснит, но могу и я, у нас тайн нету, все расходы утверждаются исполкомом. Выбежал куда-то и вернулся с переплетенной тетрадкой, пронумерованной и прошнурованной, аккуратно разграфленной на приход-расход, а к тетрадке папка приложена с квитанциями и выписками из протоколов. Я отпустил секретаря, и мы быстренько кипу документов вчерне просмотрели (для подробного анализа времени много потребуется), закрыли комнату и пошли в закусочную. Вместе с гостиничной комнаткой она помещалась в старом здании, определенном на снос, как потом выяснилось, в бывшем владении бывшего торговца табаком — здешний народец, между прочим, и посейчас разводит табак. В это село гости нашего низкого ранга редко, видать, наезжают, без предварительного заказа тут ничего не готовится; буфетчик сонливо предложил кильку, сардельки, вафли, что годами на полках стоят. Выбор, как понимаете, небогатый, и мы решили остановиться на вафлях, ревизор, он вроде верблюда в пустыне, должен уметь обходиться малым. Поскольку питья никакого не было, кроме ментовки, мы попросили по стакану прозрачной горной воды и прошли в соседнее помещение, именуемое гостиницей. Оставили пижамы на вытертых одеялах в означение того, что занято, и вернулись в сельсовет.

Надо было все хорошенько обмыслить. Посторонний человек и понятия не имеет, сколько вопросов приходится решить ревизору, пока он задачу свою исполнит, на скольких местах он может споткнуться. К примеру, хоть и наш случай: копать вокруг жалобы Серафима Глухова смысла теперь не имело, он сам от нее отказался. Хорошо, но выданные премии в четыре раза превышают сумму, определенную бюджетом, следовательно, нарушение есть. Само по себе оно довольно серьезно, если средства взяты из других бюджетных статей. Но этого нет, на премии пошли доходы с грузовика. То, что сельсовет самочинно себе завел грузовик, тоже, конечно, нарушение, если он ездит туда-сюда бесконтрольно и никто не следит, что он привозит и что отвозит. В селе Бор, однако, имеется тетрадка с приложенными к ней квитанциями и выписками из протокола, вероятно (это требуется выяснить!), приход и расход тщательно контролируются, злоупотреблений нет. И наконец: если бы среди премированных фигурировала и фамилия председателя, можно было бы допустить, что вся эта система выдумана им для личного обогащения; однако его имени в списке нет. На что решиться, прежде чем продолжать работу? Может, составить акт о незаконном использовании грузовика (хотя подобные нарушения — глубоко укоренившаяся практика) да и удалиться восвояси?

Пролистали мы документы взад-вперед — многонько их оказалось, все аккуратно описанные и подшитые, — и молодой мой коллега высказал мысль, которая и меня посещала: что скажешь, бай Ташо, если мы поле боя покинем? В документах рыться много времени надо, десятки людей выслушать придется, а разве у нас задача такая? Не такая, согласился я, другая у нас задача. Тогда что?

Пока мы размышляли, что нам дальше делать, дверь медленно приотворилась и в нее задом протиснулся конторщик с подносом в руках, а на подносе два высоких хрустальных бокала с каким-то напитком: «Председатель швепсу вам послал охладиться». Оставил бокалы, чистые, запотевшие, а поднос вынес. Та-ак. Не стоит и говорить, что один вид холодных бокалов подействовал на нас соблазнительно после давешних сухих вафель, в трактире пить было нечего, кроме ментовки да ключевой водицы. Потчует нас, сказал Митко Ефремов с кривой ухмылкой. Верно, говорю, потчует, надо его уважить.

Выпили мы этот самый швепс, белесоватый цветом, а на вкус ананасом отзывает, хорошее питье, и, освеженные, залистали бумаги. Когда я позднее всю историю обмозговывал, то понял, что кабы нам питья этого не поднесли, дело бы так наверняка и закончилось обычным, простеньким актом о незаконном пользовании грузовиком. А швепс нас не только приободрил, но и настроил малость подозрительно: где это видано, чтобы ревизору предлагали пристанище в вилле да редкими напитками угощали! Ну ладно. Поработали мы над документами довольно долго и, когда в головах у нас загудело от цифр, вышли на воздух, чтобы коллега мой выкурил сигарету, я ему в комнате не давал курить. Походили вокруг закусочной, послушали, как река шумит — горная, с чистой водой, в которой утки плещутся, новый магазин осмотрели — в поздние послеполуденные часы там много толклось народу — и перед самым заходом солнца вернулись в контору, чтобы прибрать бумаги; на сегодня хватит. На площади перед входом в сельсовет жужжал на малых оборотах тот самый грузовик, о котором была речь, — мы догадались, что это он. Какой-то гибрид самодельный, что-то среднее между «зилом» и «татрой», с обшарпанной кабиной, раз десять перекрашенный. Из конторы сперва вышел Чендо, а следом за ним парень. Чендо ему что-то приказывал громким голосом, а тот почесывал шею да слушал. Кстати, сказал Чендо, заметивши нас, вот он, грузовик, про который вы спрашивали, полюбуйтесь, какое добро! Стефчо, объясни товарищам, что у тебя за машина и как ты водишь ее. Значит, ему уже доложили, что мы грузовиком интересовались! Так вот и вожу, сказал парень (он, видно, не знал, кто мы такие), под горку сама идет, а в горку упирается, без ручки завести не могу, все жилы из меня вытянула проклятая таратайка. Ну беги, отпустил его Чендо, живой, мертвый, а чтоб завтра привез мне три машины щебенки! Парень почесался и с недовольным видом залез в кабину. С фырканьем, скрежетом и подскоками машина поползла вниз по улице, тут и неспециалист может понять, что добро-то и впрямь невеликое. Чендо глядел на нас с добродушной усмешкой. Ну что, сейчас про грузовик поговорим или на завтра отложим? Можно и на завтра, ответил я, поздно уже. Хорошо, я возьму там кое-что у себя да прогуляюсь с вами, покажу наши места.

От такого предложения мы, конечно, отказаться не могли. Он медленно повел нас по крутой улице к сосновому бору, мы часто останавливались дух перевести, а Чендо предлагал поглядеть направо, поглядеть налево, полюбоваться то тем, то этим. Чем выше мы поднимались, тем просторней и чудесней становилась панорама, а он не переставал говорить, медленно, слегка горделиво, любезно, как и положено говорить перед гостями: когда и как сделал он то-то и то-то, как предлагали ему посты повыше, да он отказывался, потому что с народом умеет ладить, он слушает людей, и люди его слушают, село это к сердцу приросло, и если и есть у него под старость надежды какие-то, все они связаны с селом. В словах его была откровенность, обязывающая слушать внимательно.

У ревизоров свой кодекс поведения: даже если бог знает в чем подозреваешь человека, рассказывающего тебе про свои надежды и мечты, нельзя к нему повернуться спиной потому только, что завтра или послезавтра ты можешь открыть непорядок в его работе. А тут к тому же было неизвестно (я уж про то говорил), то ли считать использование грузовика нарушением, то ли просто подражанием широко распространенной моде. Чендо говорил красиво, но ведь и село-то красивое, человеку чужому и тому ясно, что личных его, Чендо, стараний немало вложено, чтобы оно стало таким. Мы, слушая его, взбирались наверх, останавливались время от времени, чтобы перевести дух, а он переходил с темы на тему, с легким добродушным смехом заговорил о гостеприимстве, о своем личном и о гостеприимстве своего села и всего нашего балканского народа, сумевшего сохранить национальные устои среди исторических бурь; про село Бор многие могут подтвердить, какое оно гостеприимное, товарищ Цветанов сюда приезжал, и товарищ Сильвестров, и другие многие товарищи разных общественных положений, потому как, что и говорить, без друзей ничего в наше время не делается, а уж коли ты взялся принимать человека, сумей на него взглянуть с хорошей стороны, чтобы и он тебе отплатил тем же. Да-а, сказанное Чендо выражало целую философию, но тогда у меня не было времени над ней задуматься, я только заметил и почувствовал его дар покорять любезным своим добродушием. Среди крестьян такие люди встречаются.

Мы поднялись до самой границы соснового бора, подышали прекрасным послезакатным воздухом и зашли на виллу, осмотреть заодно и ее. Для села роскошное здание: уютные комнаты, мягкая мебель, лампионы, халиште здесь, халиште там — садись и блаженствуй. Когда Чендо оставил нас на минутку, что-то проверить пошел, Митко Ефремов мне говорит: бай Ташо, промашечку мы с тобой сделали, надо было тут поселиться, десять комнат свободных, да какие шикарные, не хуже, чем в балкантуристской гостинице, а мы в какую-то дыру грязную забились. Я коллегу моего понимал и ничего не возразил ему, но решения своего не переменил; много раз ездил я по ревизиям, будь они неладны, на разных людей насмотрелся и привык к осторожности. Хорошо тут, просторно, да не про нас: мы не гости, а ревизоры! Чендо вернулся из краткой своей отлучки и пригласил: прошу вас, товарищи, в столовую.

Мы пошли за ним. Просторная зала в несколько столов, красивый вид на долину внизу, по стенам натюрморты с разрезанными арбузами и свиными окороками, а на столе в центре — три шопских салата, бутылка охлажденной водки и несколько запотевших хрустальных бокалов со швепсом. Уж не для нас ли все это приготовлено? И когда приготовлено, может, еще с утра? Как и следовало ожидать, мы на этом месте споткнулись, и было отчего: поселиться в вилле мы отказались, прохладительное сегодня днем приняли, а теперь как — усаживаться с ним за водку? Удивленный и огорченный даже приглашением, я было открыл рот для отказа, но Чендо, видать, встречал старых чудаков вроде меня, замахал руками: да что вы, товарищи, уж не думаете ли вы, что я все село мобилизовал вас выслеживать, подкупать и подольщаться? Я вам объяснил, какой я человек и какое наше село, если останетесь и на завтра, сами увидите. У нас тут традиция такая, я вас по-человечески приглашаю и слышать про отказ не хочу, а что вы там после решите, дело ваше. И вы и я не вчера родились, ясно, что вы свою совесть за рюмку водки не продадите, а я ее покупать не намерен. Посидим, пропустим по рюмочке, поболтаем, а потом идите себе в гостиницу, я вас задерживать не стану.

Всяких людей я встречал: и мошенников, и подхалимов, и бюрократов, и нахалов высокого класса, но в Чендо ничего похожего не было. Доброжелательный, радушный, весь нараспашку, он не подходил ни под какие мои мерки. Несмотря на свой долгий опыт, я не знал, что и сказать, словно мне язык подвязали; достаточно было на него взглянуть, чтобы понять, как глупо отнекиваться. Прямо волшба какая-то, будто он чары на нас наслал!

Мы опустились на удобные стулья возле накрытого стола, и Чендо продолжал рассказывать про село, что он начал да что доканчивает и какие у него планы. Подняли рюмки, чокнулись. Я хоть и не совсем трезвенник, но спиртного почти не пью, не по моему это возрасту, так что водку я только пригубил маленько. А Митко Ефремов глотнул и во время долгого Чендова рассказа на меня поглядывал: не будем, мол, обижать человека, бай Ташо, а уж после свое возьмем… Закусили салатом, хороший салат, с наструганной брынзой и с парниковыми помидорами, Чендо все говорил и говорил, и от приятной обстановки слова его обретали особую убедительность. Потом женщина вошла в белом фартуке: на подносе три дымящиеся порции жареного барашка… Оставь это, Евтимия, и иди, завтра приберешь, сказал Чендо, а нам пояснил: не совсем свежий, три дня как зарезали, но у нас холодильник есть, так что вкуса не потерял, пожалуйте…

Так вот оно и шло. Сказать, что напились мы, так нет, я едва притрагивался к водке губами, а Митко Ефремов две маленькие рюмки выпил, не больше. Но мы словно примерзли к своим местам, словно загипнотизированные сидели. Работая всю жизнь в ревизорах, я частенько размышлял над тем, с чего начинается падение человека, и пришел к выводу, что с пустяка начинается, с глупого слова, с одной рюмки. Я, разумеется, вовсе не хочу сказать, что и сам я на старости лет вниз покатился от порции ягненка да от бокала швепса. Говорю это, чтобы про волшбу напомнить, про чары, которые караулят человека на каждом шагу. Ладно. Поели мы, швепсом запили, и уж больше, правду говоря, и искушений никаких не было. Чендо не уставал говорить про село, где он родился и где его похоронят, вон на том лугу — и в окошко нам показал ближнюю полянку, с которой мы недавно смотрели вниз, на чудесную долину, уютную, чистую, пропитанную сосновым духом. Мрак стал заползать из котловины наверх, мы довольно долго просидели просто так, без еды, без питья, на душе хорошо как-то было от этого негаданного короткого ужина в горах на границе с лесом. А потом Чендо нас проводил до центра, пожелал спокойной ночи и ушел.

Вошли мы в свою пыльную дыру, по постелям расселись, переглянулись, и Митко Ефремов вдруг засмеялся: без бою мы сдались, бай Ташо! Сдались, говорю, что делать. Помолчали немного, а Митко Ефремов снова: все же очень мне любопытно, чего это человек вцепился в нас мертвой хваткой? Мне так яснее ясного: рыло у него в пуху! Как знать, возражаю, мне вот он совсем не ясен; представь себе, что все это от доброго сердца! Да я уж и то пробовал представить, только как-то не получается… Разделись, легли, а через минуту-две Митко Ефремов снова смеется, молодой, все его на смех тянет: нет, ты только погляди на него, барашками нас угощает! Тут одни вафли, а на вилле — барашки! Я уже три года как барашка не ел. Я тоже не ел, говорю, спи давай, утро вечера мудренее.

Проснулись мы с угрызениями совести. Чары прошли, и стало ясно, что неладно мы поступили, поддавшись на Чендовы соблазны. А он как будто догадался об этом: не показывался целый день. Позавтракали вафлями и уже без всяких колебаний сели анализировать документы.

Не буду говорить в подробностях, что мы сделали, постороннему человеку, чтобы понять, нужны долгие объяснения. Но ясно стало уже к полудню, что придется нам людей порасспросить. Доходы сомнений не вызывали: тому доставлены кирпичи, другому камни тесаные, третьему — негашеная известь из озировских печей, четвертому — мебель привезли, люди строятся, обзаводятся — грузовик всем нужен. И не наше дело расследовать, давали клиенты лев-другой шоферу на чай или нет; чаевые — не наша забота. Так. Но если доходы были ясны, то расходы требовали внимательного анализа. Перерыли мы несколько раз документы и наткнулись на список, составленный в связи с окончанием работ по оформлению парковой аллеи (Чендо нам ее показал во время вчерашней прогулки), в котором расписалось восемь человек, каждый против ста левов; на аллее они по десять дней проработали. Мы выписали три одинаковых фамилии: Марко Кутев, Тодор Кутев, Мария Кутева и попросили конторщика позвать этих людей.

Я из долгого опыта знаю, что случай иногда помогает ревизору, а иногда мешает. Нам случай помог. Услышавши, о ком речь, конторщик сказал: Марко Кутев — отец Тодора Кутева, оба в шахте работают, будут только к вечеру, так что и искать их сейчас нечего. А Мария Кутева умерла. Как это умерла? А так, женщина больная, долго хворала, еле ноги таскала, ну и умерла. Когда? Года три-четыре назад.

Та-ак. Вот почему Чендо поил нас студеным швепсом да барашком потчевал. Митко Ефремов взвился: я еще вчера вечером тебе говорил, бай Ташо, что с этим человеком все ясно! Фальсификация подписи — уголовное преступление! Погоди ты, говорю, не горячись, если Кутевы в шахте сейчас, другой кто-нибудь найдется; пригласим, узнаем, как обстоит дело.

Мы составили для конторщика список, он живо обернулся, и через полчаса подошли первые. В комнату мы их запускали по одному и заводили беседу. Как фамилия? Работал на аллее? А на декоративной чешме? А на улице настил делал? (Общественные все объекты, числом десять.) Работал. Твоя подпись? Моя. Деньги получил? Получил. Многих мы людей порасспросили, не только тех восьмерых, что на аллее работали, ответы у всех были краткими и обескураживающими: работали, подписали, получили. Коллега мой пришел в уныние, поглядывал на меня недоуменно: в чем же, мол, тут дело, бай Ташо? Спокойно, отвечаю, спокойно! За конторщиком мы, конечно, не следили, как он людей созывает да что им говорит, а может, сам Чендо их загодя проинструктировал, что отвечать, или же все дело давно было обговорено, еще при составлении списков. Мы ведь не тайные сыщики, а ревизоры, и нет у нас особо надежных средств заставить человека говорить правду. Нас всякий обмануть может, и всякий обман для нас истина, если не противоречит бумажке. Так или иначе, вопрос об умершей Марии Кутевой оставался открытым и ждал своего ответа.

Ответ нам вечером дал сам Чендо; днем он, оказывается, куда-то по делу уезжал из села, стало быть, на инструктаж никого не призывал. Солнце клонилось к закату (мы уже отобедали вафлями да прозрачной водицей), когда в коридоре послышался его громкий голос, а через минуту и сам он ввалился к нам в комнату. Ну как, товарищи, идет? Идет. Не закончили еще? Еще нет. Обветренный, в хорошем настроении, уселся без приглашения, ударив себя по коленям. Выглядел так, будто вот-вот опять нас на водку пригласит и на барашка. Однако не пригласил. Я сказал ему, что многих людей пришлось нам позвать для беседы и со многими придется еще поговорить, — что делать, такая у нас работа. А это уж кто ее как понимает, сказал он и спрашивает: ну и что же выходит из ваших допросов? На последнем слове нажал, но без злобы. Ничего особенного, мы обязаны это сделать и прочее. Дайте, говорит, я посмотрю, кого вы там вызывали. Я показал ему список, какой толк в прятки играть. Он его проглядел, рассмеялся и спрашивает: и что они вам наотвечали? Что работали и деньги получали. Не совсем, говорит так, часть истины они утаили, побаиваются вас. А поскольку народ разный случается, может кто-нибудь и донести, я сам вам правду открою. Объекты эти на добровольных началах построены. Те люди, что подписались, ни копейки не получили; вся сумма решением исполкома пошла на халишта да на другие подарки.

Вот тебе и на!

На какие подарки? На такие, разным людям, он уж точно не помнит кому, в решении записано, если хотите, все можно завтра проверить, секретарь уж поди ушел, а вся документация у него. Халишта, к примеру, подарены товарищу Цветанову, товарищу Сильвестрову… Еще несколько имен перечислил, и каждым именем как обухом по голове. Митко Ефремов съеживался на глазах, а я себя проклинал втихую, что ввязался в эту ревизию, вместо того чтобы пчелами заниматься. Сглотнул я несколько раз и спрашиваю: неужели не нашлось другого способа организации подарков, коли уж так они вам нужны (про покойную Марию Кутеву и смысла не было спрашивать). Закон других способов не признает, сказал Чендо, вы это знаете лучше меня, а этим товарищам мы очень обязаны: только за последние два-три года мы с их помощью промкомбинат расширили, построили цех бытовых услуг, пустили новую автобусную линию, не говоря уж про комбикорма для отраслевого хозяйства; если интересуетесь, сходите поглядеть, какие у нас коровы откормленные, и это в апреле, когда в других селах скотина с голоду подыхает. Чтобы всего этого добиться, связи нужно не только создавать, но и поддерживать, потому для друзей села мы средств не жалеем. На моем месте, если в такие игры играть не умеешь, лучше сразу же подавать в отставку да и идти ко всем чертям! Раз уж вы решили и на завтра остаться, возьмите у секретаря протоколы, там все точно записано, что кому подарено. Потом спросите у соответствующих товарищей, получали они подарки от села Бор или нет, вряд ли они откажутся вам ответить.

Он поднялся, крупный, благодушный, и добавил: вот так-то, товарищи, сообщите мне, когда закончите. Я буфетчику велел яичницу вам пожарить, на вафлях долго не продержишься.

И ушел.

А мы остались… Пришли в себя помаленьку. Бай Ташо, говорит Митко Ефремов, пустышку мы с тобой тянем! Завел себе человек двойную бухгалтерию и чистосердечно в том признается! Кабы он таился, было бы над чем голову ломать, а он сам все карты напоказ. Полезным людям — подарки и сладкие речи, бесполезным — ментовка и вафли! Истина глаголет устами младенца! Чтобы поймать начальство на двойной бухгалтерии, ревизору приходится затрачивать усилия чуть ли не героические, а когда человек сам свои махинации на тарелочке подносит, тут что-то большее кроется, чем двойная бухгалтерия, тут либо на нем никакой вины нет, либо вина его куда тяжелее. А что в нашем случае?

Унылые, пошли мы ужинать. За столиками народу немного, трудовой сельский люд, ментовку пьют, громко разговаривают, но никто ничего не ест, потому как есть нечего. Только мы в дверях появились, буфетчик нам место освободил, усадил и ни килек, ни вафель уже не предлагал, а принес по порции свежей яичницы-глазуньи, приправленной перцем. Мы молча поели, заплатили по пятьдесят стотинок и, расстроенные, пошли спать.

На другое утро принялись за работу нехотя. Бывают такие ситуации: берешься за дело, заранее зная, что оно никчемное, но закончить надо. Наше дело все более суживалось вокруг одного вопроса: у самого-то Чендо есть ли корысть в двойной бухгалтерии или нет? Людям своим из сельсовета раздает премии (чтобы слушались и любили), высшему начальству — подарки (чтобы помогали селу), честно-благородно во всем признается (почуял, видать, что мы и без его признаний до всего докопаемся). Деньги на премии и подарки берет с грузовика, тут бумаги ведутся аккуратно (в этом мы больше не сомневались). Как я уже говорил, использование списанного грузовика само по себе дело незаконное, но общепринятое, так что какое-то оправдание у него есть. Хорошо, но ему самому какая польза? Есть у него личная корысть или нет?

Этот вопрос стал для нас с молодым коллегой порогом, о который мы споткнулись, Митко прямо рвался в бой, а у меня не было настроения ни соглашаться, ни спорить. Сидели мы над ворохом бумаг (уж третий день пошел), все просмотрено, проанализировано, описано. Можно к выводам переходить. А тут Митко Ефремов: бай Ташо, что мы с тобой гадаем! Человек выпивал да закусывал с большими чинами, вот и вся его корысть! Он не больше нас с тобой виноват, мы ведь тоже барашка ели и водку пили. Я против того, чтобы дело заводить, отчитаемся про грузовик, и баста!

Снова повторяю: у ревизора много поводов споткнуться, а еще больше поводов растеряться; дела часто путаные попадаются: по одному закону кажется — нужно наказать человека, а по другому (писаному или неписаному) вроде бы и не за что. Подожди, говорю, давай подумаем, мы, во-первых, не знаем, сколько в словах Чендо правды, и, во-вторых, даже если это правда… Даже если это правда! — рассердился Митко Ефремов. Мы что, пойдем к товарищу Сильвестрову спрашивать, получал он халиште из села Бор или нет? Это ты предлагаешь? Уж ты, бай Ташо, иди тогда без меня, я всего только год на службе, у меня пока что нет охоты мозолить товарищу Сильвестрову глаза! Я уже приготовился ответить ему в том же духе, но тут дверь отворилась и конторщик позвал нас к телефону: звонили из города. Мы мигом вскочили, и в пустой Чендовой комнате (его и сегодня не было) Ефремов схватил трубку, послушал-послушал и молча протянул мне. Сначала были шорохи какие-то и трески, а потом раздался обоим нам хорошо знакомый голос начальника отдела: немедленно возвращайтесь в город! Погоди, говорю, почему? Здесь узнаете.

Можно было бы еще поработать, но не хотелось. Свалили мы кучей бумаги на стол Серафима Глухова (он после разговора с нами и не появлялся), комнату закрыли и пошли на остановку автобус ждать. В город уже поздно вечером приехали.

Я в разных передрягах бывал и, что теперь ни случись, удивляться не стану. Я и не удивлялся. Увидевши нас утром на пороге своего кабинета, начальник спросил с запланированной строгостью, чего мы еще ищем в этом пропащем Бору, четвертый день торчим там из-за какой-то дурацкой премии, может, командировочные копим, а уж ты-то особенно, бай Ташо, ведь старый же волк, — и все в таком духе. Митко Ефремов, телок несмышленый, пустился в объяснения: иначе никак невозможно было, товарищ начальник, то надо проверить, другое, а я молчал, ясно же, как дважды два: за служебной строгостью начальника кроется что-то! Хватит, Ефремов, крикнул он, и Ефремов осекся. Знаю, предполагаю, допускаю, не про то моя речь! И без дальнейших проволочек камень из-за пазухи вынул: звонил ему товарищ Цветанов от своего имени и от имени товарища Сильвестрова, председатель сельсовета в селе Бор травмирован нашей чересчур придирчивой ревизией, в селе создается атмосфера подозрительности по отношению к местной власти, будто там не председатель сельсовета работает, а чуть ли не уголовник, ревизоры предвзято и пристрастно допрашивают кого попало, не хватало только дацзыбао нарисовать на манер хунвэйбинов! Меня полоснула обида: вот тебе и добродушный Чендо! Предвзято и пристрастно, хунвэйбины! Митко Ефремов изумился, открыл было рот что-то сказать, но начальник его прервал: хватит вам с этим грузовиком, знаю я про него, уже не думаете ли вы, что Чендо им нелегально владеет? Странные вы люди, бай Ташо (он все ко мне обращался), вас за одним посылаешь, а вы лезете куда не просят, обижаете человека, а ведь я вас предупреждал! Скрипнул я пару раз искусственными зубами и попытался сказать, что мы-то никого не обижали, наоборот, Чендо нам сам сориентироваться помог… Начальник меня прервал, хоть и не так резко: если вы его не обижали, чего же он жалуется?

А и вправду, чего? Обходились мы с ним по-людски, даже водки его отведали и барашка, он так и таял, а потом взял да нажаловался самым пакостным образом: хунвэйбины…

Оставив мой вопрос без ответа, начальник пожелал узнать, как все же обстоят дела по существу с нашей точки зрения, есть ли что-нибудь кроме того, что всему округу известно? Митко Ефремов снова принялся объяснять, а начальник все на меня смотрел, часто его прерывал и махал рукой, точно муху отгоняя. Ясно, ясно, деньги на подарки и премии с грузовика брал, ясно, ну а еще что, какие злоупотребления? Нет… А коли нет, пишите отчет, и считаем вопрос закрытым! Ефремов вздохнул с явным облегчением: мы тоже так думали, товарищ начальник, хоть и были у нас кое-какие сомнения, хе-хе… А начальник, не спуская с меня глаз, говорит: даю вам еще день, идите составляйте отчет и завтра чтоб были здесь, хватит вам в этом Бору баклуши бить, не на курорте! Ефремов поднялся: пошли, бай Ташо!

Но у меня в голове, пока они разговаривали, кое-что проясняться стало. Уставившись в стол и корябая его ногтем, я тихо и размеренно сказал, что, по-моему, ревизия не может сейчас закончиться и не будет закончена (в глазах начальника мелькнул страх), мы этим грузовиком Америку не открываем, но нарушения есть и гораздо более серьезные, чем кажется на первый взгляд, так что тут не отчет требуется, а дело надо готовить для прокурора… При слове «прокурор» начальник заорал: да погоди ты, бай Ташо! Но я годить не стал, а начал перечислять нарушения: грузовик, список с именем умершей Марии Кутевой, подарки и премии, и, пока я говорил, махинации представлялись мне все серьезнее и важнее, особенно теперь, когда позвонил товарищ Цветанов с явным намерением предотвратить упоминание своего имени в ревизионном акте, где оно связано будет с получением халиште, как будто ему собственной зарплаты не хватает купить себе не одно, а хоть целых сто халишт! Но Чендо-то чего выигрывает, крикнул начальник вне себя (он не хуже меня знал, что если я упрусь, то никто не заставит меня прервать ревизию, у меня есть право составить акт, требующий принятия мер, этого он и боялся), он-то чего выигрывает, я тебя спрашиваю, что ты к нему так прицепился? Ничего он не выигрывает, никакой ему выгоды нет! Давайте не будем притворяться, товарищ начальник, возразил я (суть дела наконец-то до самого меня дошла), оба мы хорошо знаем, что он выигрывает: популярность выигрывает, доброе имя, связи, друзей, и все это не за свой, а за государственный счет! Подчиненным рот премиями затыкает, у начальства совесть покупает подарками да лестью, мало того, еще во всем этом и признается! Он, видите ли, для своего села старается! Только все нечестным манером, все за счет других! Посовестился хотя бы! Сходите, говорит, поглядеть, какие у нас коровы в апреле, а в соседних селах с голоду дохнут. Ты меня извини, товарищ начальник, но я за последние годы человека опаснее не встречал… Начальник как подскочит: погоди, бай Ташо (глаза молнии так и мечут), а Митко Ефремов криво улыбается, в лице побледнел, со всем, что я сказал, с каждым словом он в душе согласен, подумал я, а в село Бор больше ни за что не поедет… Чендо этот, продолжал я, вместе с щедростью своей да с добротой, в тюрьму должен идти, там ему самое место. Тут уж начальник не выдержал, как грохнет по столу кулаком: да ты соображаешь, что говоришь-то, бай Ташо? Я на минуту замолк, подождал, пока удар отзвучит, и, стараясь сдерживаться (в мои годы любое волнение опасно), докончил: и я его в тюрьму упеку, если не помешаете!

Когда я поднялся, уж и не помню, после последних ли слов или раньше, и начальник тоже стоял, и Митко Ефремов, все мы стояли и друг на друга глядели, а начальник вдруг рассмеялся ни с того ни с сего, коротко и зло: ну хорошо, бай Ташо, но ведь все же так делают, а кто не умеет, пеняй на себя! Если все так делают, говорю, это вовсе не значит, что и мы им помогать должны; наше дело — мешать, где и как можем, днем и ночью им мешать, а иначе на что мы вообще нужны?

Долгонько говорили мы в таком тоне. С начальника гнев сошел, сам знает, какие права мне закон дает, на испуг меня сперва взять хотел, но нервы у меня старые, крепкие. Начальники у меня всякие были, кое-кто пробовал кулаками стучать, да быстро от меня отступались, старую кость вроде меня просто так не сгрызешь. Под конец он угрозы оставил, принялся уговорами донимать, а потом аж взмолился: товарищ Цветанов сердитый звонил, бай Ташо, ты что, под меня, что ли, мину подводишь, скажи, ты мне навредить хочешь? Не хочу я тебе вредить, говорю, ты сам знаешь, что я человек беспристрастный, но если дело потребует, могу и тебе навредить, тут моей вины нет, ты в Бор меня на ревизию посылал, а не воздухом горным дышать! Так-то оно так, бай Ташо, вмешался Митко Ефремов (у самого улыбка виноватая, насильственная), но ведь и товарища начальника тоже надо понять, по-моему, ревизию мы закончили и в селе Бор больше нам делать нечего. Поглядел я на него, умный он парень, хорошо сообразил, что к чему, да к тому же молодой, в начале карьеры, может, и сам надеется вскорости в начальники выйти. Хорошо же ты начинаешь, Ефремов, говорю ему, только я тебя этому не учил, запомни, я тебя совсем другому учил, да, видно, пропали мои уроки впустую. Я буду дело готовить для прокурора, а он уж пускай сам решает, сажать Чендо в тюрьму или нет; я со своей стороны сделаю все, чтобы он там оказался, на своем месте.

Долго меня начальник уговаривал, да этак ласково, разводил на бобах, и по-дружески меня просил, и по-человечески, всяко, только на меня давно уж слова не действуют, знаю я, чего они стоят, когда люди душой кривят. Уговаривает он меня, а я все припомнить стараюсь, с какого момента мои размышления о Чендо изменились ему во вред, и понял: жалоба его меня разобидела! Я хоть и беспристрастный, а здорово обозлился: он еще жаловаться будет, хунвэйбинами обзывать! Воображает, что от звонка товарища Цветанова я хвост подожму.

Когда начальник говорить притомился, взял я свою ревизорскую сумку и, не заходя домой — кто меня там, старика, не видел, — пошел на автовокзал, ждать автобуса на Бор. Обида моя скоро прошла, только горчинка маленькая оставалась, слабая, вроде детского голоска, из-за Митко Ефремова: быстро он уроки ревизорские схватывал, да только не так, как мне бы хотелось! Мысли прояснились, собрались вокруг одного вопроса, на который предстояло ответить: что они еще могут сделать, чтобы помешать мне прищемить Чендо, и как должен действовать я, чтобы преодолеть все помехи?

По пути я прихватил с собой батон и полкруга брынзы, чтобы не садиться в Бору на вафельную диету.

Перевод Н. Смирновой.