Главный капатас был не в духе. Тропическая лихо­радка скосила за два дня десяток пеонов. Это были лучшие сборщики бананов. Где таких найдешь? Ком­пания задержала доставку хинина. Капатас звонил в контору, но ему намекнули, чтобы он не совался не в свое дело. Американцы обещали днями прислать. А ему лучше заботиться о том, чтобы пеоны не строили из себя коронованных особ и брали в лавках то, что ком­пания присылает. И почему уменьшился сбор?

— Я только что объяснял, — заикнулся капатас.

Но из конторы ответили, что это не объяснение и что при желании спад грузооборота на его участке можно приписать саботажу.

Главный пришел в отчаяние.

Как раз в этот момент заявился негр, назвавшийся разорившимся кабатчиком из Ливингстона, и предло­жил услуги повара. С ним была маленькая помощница.

— Повара нам не нужно. — Капатас отметил про себя широкие плечи негра и его сильные руки и предло­жил: — В сборщики пойдешь? Тогда девчонка могла бы помогать на кухне.

— Можно и в сборщики, — весело отозвался негр. — Приходилось и бананы срезать. Только пусть капатас прикажет выдать парусиновые туфли. Робби страшно боится змей.

— Ладно, туфли выдадим, — сказал капатас. — Но смотри, работай покрепче, болтай поменьше.

— О, Робби не из болтливых — ухмыльнулся негр.

Он действительно работал сноровисто и молча. Раз­говаривать наш старый друг Роб предпочитал в бара­ках, наедине с рабочими.

Незадолго до этого Роб встретился с Риверой, ко­торый предложил ему перебраться в район столицы, а по дороге чуточку поработать на партизан. Одной за­бастовкой больше — одной карательной экспедицией меньше. Роситу можно взять с собой. Но девочку надо поберечь. Она порядком устала, да и в столице ей най­дется дело.

Так Роб и Росита очутились в гватемальском аду, как назвали пеоны район плантаций в долине реки Мотагуа. Зной днем и холод ночью. Тропическая лихорад­ка и укусы москитов. Крики надсмотрщиков и удары хлыстом. Жулики-весовщики и гнилые продукты в лав­ках. Все это выработало в пеонах какое-то безразличие к жизни. Оно было нарушено реформами правительства Арбенса. Оказалось, достаточно бросить спичку, чтобы пеоны откликнулись пламенем. Волнения охватили гва­темальский ад.

Но пришли армасовцы и начали с того, что на ка­ждой плантации воздвигнули десяток виселиц. Пеоны, к которым попал Роб, не выдали вожаков. Тогда армасовцы  стали  обыскивать  бараки.   У  одного   нашли газету с реформой — его вздернули в ту же минуту и объявили самым опасным врагом республики. А соседи по бараку отлично знали, что «самый опасный» был са­мым тихим рабочим, который всего боялся и даже не знал, в какую газету обернул свое единственное до­стояние — крест, полученный от матери.

У другого нашли портрет бывшего президента Арбенса. Владельца портрета постигла та же участь.

Когда армасовцы уходили, они приколотили к во­ткнутому в землю шесту портрет своего президента — дона Кастильо.

— Смотрите и молитесь! — приказал офицер. — Этот человек научит вас жить.

С плаката на пеонов смотрели наглые глаза, жест­кие, слегка вздернутые усы и портупея, натянутая гру­зом тяжелых пистолетов. Казалось, губы истерично вздрагивают и вот-вот с них сорвется вопль: «Моли­тесь на меня, не то начну стрелять!»

У пеонов и без молитв были свои заботы. Весов­щики наглели с каждым днем и обсчитывали сборщи­ков бананов. В лавку завозили гниль. Даже от бобов несло затхлостью. Одной ночью пеоны не спали; они проделали путь в тридцать миль, но принесли из бли­жайшего городка Тенедор запас продуктов на месяц: маис, фасоль, лук, тыквы-чайоты, пальцевидные какту­совые плоды в кожуре с шипами (очищенные от шипов они стоят дороже) и, конечно, яркие стручки перца, без которых не обходится почти ни одно местное блюдо. Лавка компании терпела убыток. Главный капатас по­лучил нагоняй. У ворот плантации выставили охрану, в город больше не отпускали. Не хочешь брать гниль — голодай.

В один из таких тревожных дней Роб с Роситой и оказались на плантации. У Роба были свои дела, у Роситы — свои. В обеденный перерыв она доставляла на участки кофе и маисовые лепешки. Вот и сейчас она погоняет мула и весело напевает ему под смех пеонов:

Бидоны бьют по жестким бокам мула. Росита акком­панирует себе, ударяя по бидонам, и рабочие выходят из банановых рощ, чтобы поздороваться с девочкой. Она успевает одному кивнуть, другому помахать рукой, третьему спеть:

У поляны, где висит большой портрет Кастильо Ар­маса, девочка задерживает мула, привязывает его к шесту. Нарочито долго всматривается она в портрет: жди шутку.

Она похлопывает мула по глянцевитому крупу:

Оглушительный хохот разносится над плантацией. Сбегаются надсмотрщики, Роб подает Росите предосте­регающий знак, но она как ни в чем не бывало отвин­чивает крышку бидона, черпаком разливает по мискам кофе. И при этом поет:

Капатас останавливает певунью:

— Не забывайся... Ла Фрутера не любит этих шту­чек!

Пеоны заступаются за свою любимицу:

— Сеньор капатас, — говорит высокий смуглый па­рень, — да что вы, песенка безобидная...

Нет, сеньоры, Росита не желает, чтобы ее песенки считались безобидными:

Люди смеются от всей души, громко, подбрасывая вверх платки, шляпы.

— Разливай и убирайся! — кричит капатас.

Э, нет, Росита не уберется. Сейчас начнется боль­шой разговор. Но вот тебе, капатас, лучше убраться от­сюда...

— Лавочник просил, сеньор капатас, чтобы вы рас­считались с ним за ящик виски.

— Ладно, помалкивай, — отрезает капатас, замечая вокруг ухмылки.

— Если у вас деньги при себе, — невинно говорит Росита, — вы можете передать через меня.

Смех. Все знают, что капатас не любит платить за выпивку. Капатас багровеет и спешит улизнуть.

— А теперь давайте договариваться точнее, — гово­рит Роб. — Товарищи из центра надеются, что мы от­тянем карателей с Рио Дульсе.

Подкрадывается капатас. Но звонкая песня преду­преждает друзей:

Мул бьет хвостом, отгоняя москитов, дребезжат пу­стые бидоны.

Капатас отшатывается и чертыхается. «Погоди, дев­чонка, мы еще встретимся». Ему и невдомек, что боль­ше им не доведется встретиться. Что последний раз Ро­сита потчует здешних пеонов своими лепешками.

— Расскажи что-нибудь на прощанье, «певунья», — просит Антонио — высокий статный пеон.

— Рассказать? С хорошим концом или плохим?

— Я люблю грустные сказки, — признается Антонио.

— С хорошим концом! — возражает сосед.

— С хорошим! — зашумели пеоны. Девочка смеется.

— Будет по-твоему, Антонио, и по-вашему, сеньоры: будет и грустно и хорошо.

Откуда знает Росита столько сказок? То ли наслуша­лась приезжих — ведь в Пуэрто бункеровались паро­ходы из многих стран, то ли сама придумывает их? Но вот эту сказку о Мариа Текум она слышала от дяди Карлоса. Она хорошо помнит вечер, когда отец и Карлос пришли домой около полуночи, усталые, насквозь промокшие. Она высушила на очаге их куртки, почи­стила туфли, напоила горячим кофе.

— И охота вам была в ливень на собрание тащить­ся? — зевнула она.

Мануэль что-то проворчал. Карлос задумчиво по­смотрел на девочку и, пряча улыбку, спросил:

— А как же Мариа Текум тащилась?

— Какая Мариа Текум?

Тогда Карлос и рассказал ей легенду о Мариа Те­кум.

Росита передает ее пеонам и кое-что добавляет от себя. Самую малость. Был такой замечательный чело­век Текум-Уман. Когда завоеватели пришли на его землю и стали грабить и убивать, Текум-Уман обошел много селений, собрал индейские племена и принял с ними удар завоевателей. Он выиграл много сражений, но хитрый испанец Педро Альварадо заманил Текум-Умана в ловушку и пленил его. Когда Текум-Уман со связанными руками шагал среди стражи, встречные индейцы падали на колени и клялись ему в верности. Гибель вождя оплакивала вся страна. А когда весть о казни брата дошла до Мариа Текум, горе и гнев ее были безутешны. Она поклялась свести счеты с врагами своей земли. Покинув долину, где был казнен брат, Мариа Текум отправилась оплакивать его в горы. Про­бираться было трудно, но горе и гнев придали ей такую силу, что она по пути меняла русла рек, крушила скалы, пробивала новые тропы в горах. И природа покорялась ей: вода, низвергаясь с гор, сносила дворцы чужеземцев, скалы, скатываясь вниз, погребали завоевателей под обломками, вулканы, зажженные ею, выбрасывали по­токи кипящей лавы на города, где квартировали армии испанского короля. Так отомстила убийцам своего брата дочь Гватемалы — Мариа Текум.

— И вот почему, — добавила Росита, — гватемаль­ская земля такая изломанная и крутая. По ней шла Мариа Текум.

— Хорошая сказка, — вздохнул Антонио. — И ска­лы ей подчинились.

— Ты еще много знаешь таких? — спросил кто-то.

— Много, — вздохнула Росита. — Да что сказки — мне бы в школу пойти, писать и читать научиться...

Она отвязала мула и звонко крикнула:

— Попрощайся с сеньорами, мул. Они заслужили много хороших сказок, но у нас мало времени.

Славная девушка Росита.

Гонг. Конец обеда. Пеоны словно не слышат. Сидят, лежат.

— Вставайте, бездельники! — кричит капатас — Вставайте, свиньи! Вы что — не слышите гонга?

Антонио, не поднимаясь, ленивым движением руки ткнул через плечо, в сторону портрета. Капатас посмо­трел в ту же сторону и — то ли от выпитого вина, то ли от испуга — покачнулся. Да и не мудрено. Дерзость пе­онов была неслыханной, полиция арестовывала и за меньшие проступки. Портрет президента Армаса пере­секала сделанная мелом надпись: «Дерево не напоишь огнем, пеона не накормишь гнилью. 24 часа забастов­ки скажут тебе, что мы — люди!»

— Кто писал? — заорал капатас. — Кто бастует?

Он подбежал к портрету и, дрожа и суетясь, рука­вом куртки начал стирать надпись. Вымазался в мелу, диким взглядом окинул лежащих пеонов и бросился к конторе. Через несколько минут все надсмотрщики и служащие плантации, доставая на ходу оружие, мча­лись к поляне. Антонио увидел бегущую группу первым и присвистнул:

— Выбирайся. — сказал он Робу. — В самый раз. Теперь и без тебя управимся. А будешь в наших кра­ях, — весело добавил он, — не забудь «певунью» при­хватить, с новыми песнями.

Роб пожал руки ближайшим соседям и скрылся в банановой роще. У изгороди его ожидали Росита и ко­нюх с двумя лошадьми.

— Садись, компаньеро, — сказал конюх. — Довезу до реки, там вас не догонят.

Он ласково подсадил к себе Роситу, Роб прыгнул в седло, и лишь легкое облако пыли осталось на том ме­сте, где они только что стояли.

К счастью, местность была безлюдна. Впереди за­желтела Мотагуа.

— Здесь мы простимся, — сказал конюх и мягко опустил девочку на землю. — Подари на прощанье еще куплет, Росита.

Девочка засмеялась:

— Талант! — крикнул конюх. — Учиться надо. Про­щай, компаньеро Роб. Нас не запугают.

Их не запугали.

Орущие, беснующиеся, порядком напуганные служа­щие компании крутились вокруг молчаливо сидящих на траве пеонов, но поднять ни одного не смогли.

— Что вам за дело до президента? — в исступлении вскричал главный капатас. — Заботься о своем брю­хе — и баста!

— У нас не только брюхо, у нас и сердце есть, ка­патас, — тихо сказал Антонио.

— Заткнись! — продолжал бесноваться главный. — Где черномазый, что с тобой шептался? Его рожа мне сразу не понравилась. Где он, я спрашиваю!

Надсмотрщики, посланные в бараки, вернулись и до­ложили, что негр и девчонка исчезли.

— Он и есть главный смутьян! — решил капатас. — Эй вы, босяки! Трус, что подбил вас на стачку, сбежал. Сбежал, а вас оставил расплачиваться. Поняли, дурни?

— Он не сбежал, — весело сказал Антонио. — Не та­кой он человек, чтобы сбегать.

— Ты заодно с ним? — крикнул капатас. — На, по­лучай, красная сволочь!

Он подбежал к Антонио и ударил его рукояткой пи­столета по голове. Струйка крови потекла по лицу Антонио. Он упал. В ту же минуту толпа рабочих набросилась на главного капатаса. Служащие рысцой побежали к конторе.

— Плохое дело, — сказал старый пеон, друг Анто­нио, — Уходить надо. Скоро здесь будут армасовцы.

...В тот час, когда одно из звеньев главного кон­вейера — зеленого транспортера, протянутого компа­нией от гватемальского ада через Пуэрто к своим закромам в США, — когда одно из этих звеньев останови­лось, выбыли из строя многие другие звенья. Акцио­неры компании уже знали, что произошло на десятках их плантаций в долине Мотагуа: телефонная сеть у компании действовала отлично.

Но они еще не знали, что маленькие, дробно стуча­щие составы, вывозящие зеленый груз к побережью, остановились. Машинисты сошли на траву, а между ба­нановыми связками, подвешенными к потолкам вагонов, протянулись надписи: «Гватемальские плоды — гва­темальцам! Движение прекращаем на 24 часа».

Портовики остановили ленты транспортера. Вместо банановых гирлянд на суда потекли письма: они не бы­ли подписаны — тяжелую руку Армаса здесь хорошо знали, но они дышали гневом гватемальских женщин, партизанских сестер и матерей, детей и братьев, отча­яньем и ненавистью узников Армаса, суровостью людей Пуэрто.

«24 часа борьбы, — говорилось в тех письмах, — 24 часа гнева: так Пуэрто отвечает на отмену Армасом земельной реформы».

«Армас нам не бог, не президент. Он нам никто. Он даже не гватемалец. Он грингерос».

«Мы требуем прекращения репрессий и немедленного роспуска армасовских банд!»

Большой конвейер встал.

Давно уже в главной конторе Ла Фрутера не тво­рилось такого переполоха. Волна народного негодова­ния напомнила ту, что буквально выплеснула из Гва­темалы карлика Убико.

24 часа... Это значило, что компания потеряет око­ло 150 тысяч долларов чистого дохода.

Это значило, что еще целые горы плодов, которые принесли бы новый колоссальный доход, будь они свое временно погружены на суда-рефрижераторы, сгниют до завтра на берегу и в вагонах.

 Это значило, что могучая и всесильная Ла Фрутера, ворочающая не только бананами, но и президентами, имеющая разветвленную сеть полицейских, шпионов, банды наемных солдат, провернувшая за полвека сотню заговоров и переворотов, должна отступить, сдаться, подорвать свой престиж.

Вот когда карательные войска стали спешно пере­брасываться на ликвидацию гватемальского «сюр­приза».

Щупальца спрута, обвившего  партизан, нехотя на­чали разжиматься.

Подпольщики ударили по мишени без промаха.