— Факелы не худо погасить! — крикнули сзади.

Карлос спросил у старика: как думает он? Наранхо задрал голову вверх.

— Звезды видишь? Нет? А что видишь? Шапки де­ревьев. И сверху увидят только шапки.

Он осмотрелся.

— В темноте не найду зарубок...

Вторые сутки люди отряда пробирались через вяз­кую, засасывающую трясину к твердому грунту. Каждая миля пути обходилась дорого. В переходе потеряли уже шесть человек — их поглотило болото. Карлос приказал людям двигаться, сохраняя между собой интервалы. Двое суток во рту у бойцов не было и крошки. Только однажды юный Наранхо, завидев молодые побеги пальмы коросо, осторожно подобрался к ним, срезал несколько стеблей и пустил по цепочке. Мякоть их на­поминала овощи. Но что значили несколько стеблей для большого изголодавшегося отряда!

Измученные, дрожащие от сырости, люди мечтали о твердой земле и смотрели на своего проводника как на спасителя, пришедшего по зову команданте из дру­гого мира.

Когда-то путь, которым пробивался отряд, лежал между двумя болотами. Очевидно, твердый грунт осе­дал, и постепенно видимая граница между обеими топ­кими зонами исчезала. Но только видимая. Волшебник мог бы пересечь топь, лишь слегка замочив ноги. Та­ким волшебником был старик Наранхо.

Только ему одному были понятны знаки, которые иным показались бы прихотями природы. Искалеченный сук на дереве мог сойти за жертву времени; но старик помнил, что сук обломал он и его товарищи, бежавшие с апельсиновой каторги. Иногда попадалось маогони, у которого несколько веток были коротышками по срав­нению с другими. И старик поворачивал на маогони, молча умиляясь тому жизнелюбию, с каким пробивали себе дорогу к свету молодые ветви, проросшие на местах среза. Часто отряду встречались вырезанные на коре цифры: то «7», то «9», то «13»... И Наранхо, а за ним бесконечная цепочка людей проделывали семь, девять или тринадцать шагов от дерева, чтобы затем наткнуть­ся на живый знак.

Несколько раз старик ошибался. Нога его уходила вперед, а тело проваливалось в вязкую массу. Но же­лезная рука Карлоса, который глаз не спускал с На­ранхо, поднимала его и принимала кариба на себя. Иногда старик подолгу стоял на одном месте: трудно было сказать, оглядывает ли он местность своими боль­шими зоркими глазами или вспоминает прожитую жизнь. Люди терпеливо ждали, веря в лесного волшеб­ника. Ни словом, ни движением не торопил в эти ми­нуты старика командир.

Карлос осунулся, похудел; его смуглое лицо словно обуглилось. Может быть один в отряде, он понимал что с той минуты, как они выберутся из топи, людям станет не легче, а тяжелее. И эта мысль точила, беспо­коила, заставляла снова припоминать явки, адреса, пароли, которые он роздал самым надежным товари­щам по борьбе. Он представлял себя в роли антиквара Феликса Луиса Молины и начинал мысленно выиски­вать черточки, которые спасли бы фальшивого анти­квара от разоблачения. Наконец Карлос не знал, как поступить с Диего. Судить его не позволяло время; рас­правиться без суда, к тому же после того, как Диего дал Чиклеросу все позывные, — не хотелось; оставлять его армасовцам тоже было нельзя. Диего заставили уйти с отрядом, и сейчас он брел где-то в середине, раз­деляя с теми, кого предал, тяготы последнего пути. И, мучительно раздумывая обо всем, что волновало и смутно вырисовывалось впереди, Карлос должен был не спускать глаз с Наранхо, бережно поддерживая и ободряя старого кариба.

Немного поотстав от Карлоса, шли мальчишки. До­рога их сблизила.

Словоохотливость и чувство юмора, свойственные Наранхо, казалось, не вязались с молчаливостью и серь­езностью Хосе. Но это не помешало Наранхо выведать у Хосе его короткую и бурную историю. Работал на ба­нановой плантации с отцом, потом без отца. Как и все, хотел получить свой участок. Большой босс вызвал Хосе Паса в контору и уговаривал не требовать землю, остаться у Ла Фрутера. Хосе не остался. За это Ла Фрутера его хотела убить, но портовики спрятали, увез­ли, спасли. Когда в Пуэрто высадились армасовцы, Хо­се ушел в леса с отрядом.

Не было больше Хосе-мальчика, которого видный акционер компании собирался обвести вокруг пальца. С Наранхо шел и разговаривал солдат с лицом маль­чика, умеющий по-взрослому ненавидеть и стрелять.

Наранхо меньше сталкивался с людьми. Все, что он знал о богатых сеньорах и проделках Ла Фрутера, шло от деда. Но зато о море и лесе и о своем маленьком племени он мог рассказывать без конца.

— Ни одно племя, — говорил он, сверкая зубами, — не любит море, как мы, карибы. Море нас выплеснуло на этот берег, — толкуют старики. Есть такая легенда. Кариб стоит на скале и ждет сильной волны, кото­рая подхватит его и откатится до самой Африки. При­шла такая волна, но, чтобы не расплескалась она в пути, карибу нужно петь. Он долго пел, но ему не хва­тило двух куплетов, и волна принесла его обратно.

— Вот мы и поем во время ловли рыбы, — засмеял­ся Наранхо, довольный своей шуткой. — Длинной песни хватит до счастливого берега.

Хосе отозвался:

— Я — ица. У ица тоже есть легенда о счастливом береге, — в его глазах зажглась смешинка, — а берегов счастливых мало.

Наранхо ответил веселым смехом:

— Ты догадливый, Хосе. Попробуй сообразить, по­чему у нас, у карибов, мужчины говорят на своем язы­ке, а женщины — на своем?

— Не знаю, — признался Хосе. — Два языка одному народу слишком богато... Все равно как два дома од­ному сеньору.

— И на это есть легенда, — сказал Наранхо, очень довольный, что нашел внимательного слушателя. — Од­нажды мужчины были в море, а к женщинам залетела маленькая колибри. Но это была не колибри, а дочь самого царя Ветров — Пассата. Она облетела все ост­рова и хотела рассказать карибкам, как далекие люди добыли себе счастье. Одна беда: наши женщины не понимали язык Пассаты, а она не понимала их. Но кто же не хочет добыть себе счастье; вот наши женщины и выучили язык Ветров и теперь ждут не дождутся при­лета Пассаты.

Хосе любил более земные сказки и задумчиво ска­зал:

— А я думаю, вашим женщинам не хотелось доса­ждать усталым рыбакам жалобами — они и жалуются друг другу по-своему.

— Плохо, что дед не слышит, — чуть не закричал Наранхо. — Он вроде тебя объясняет...

Долгая дорога... А запас сказок у Наранхо не исто­щается.

— Много ты знаешь, — удивился Хосе, — а работать тоже умеешь много?

— Работать люблю, — сверкнул улыбкой Наранхо. — Плоды папайи люблю, лепешки из маниока люб­лю...

— Не дразни, — перебил его Хосе, — початок маиса и тот хорош будет.

Наранхо неожиданно остановился; за ним остано­вился идущий следом. Маленький кариб вскрикнул и прыгнул к кустам, на которых повисли тяжелые корич­невые шары. Но он просчитался, рука скользнула мимо кустарника, тело съехало вниз; еще секунда — и он ушел бы в трясину. Раньше, чем кто-либо понял, что произошло, Хосе раскрутил свой длинный пояс и ловко набросил его на товарища. Пояс обвился петлей вокруг тела Наранхо; Хосе и сосед-боец дернули пояс к себе и подтащили Наранхо к твердой почве. Растерянный, сконфуженный, Наранхо стоял на узкой дорожке и очи­щался от грязи.

— Почему задержка? — спросил Карлос, стараясь рассмотреть силуэты идущих сзади.

Хосе молчал. Молчал и Наранхо.

— Отвечать! — приказал Карлос.

— Я прыгнул за сапотоном, — наконец выжал из се­бя Наранхо. — Хороший плод, сочный плод. На десяте­рых хватит.

— Мы потеряли уже шесть человек, — резко сказал Карлос. — Ты хочешь быть седьмым?

Старик Наранхо подошел, увидел, что Хосе снимает свой пояс с талии Наранхо-внука, и обратился к ма­ленькому ица.

— Старик Наранхо не знает твоего имени, сеньор, но прими от меня в подарок имя Находчивый. Дру­гого подарка я не могу тебе сейчас сделать.

Так он поблагодарил спасителя внука.

— Ица говорят, — просто отвечал мальчик, — если змея подползает к доброму человеку, — спаси его, если к злому, — спаси змею.

Так он ответил любезностью на похвалу старика.

Старик Наранхо шел с трудом. Он прерывисто ды­шал, кашлял, чаще останавливался, но, как только Карлос предлагал ему сделать привал, пучок морщин собирался возле его губ, что придавало лицу смеюще­еся выражение.

— Большой человек не должен притворяться ма­леньким, — отшучивался   старик. — Дон Карлос видит, что для привала нет места, для ночлега нет времени, для отдыха не хватает еды и для души нужно поскорее убраться от погони.

И он всматривался в свои почерневшие, заросшие, зарубцевавшиеся знаки, как в книгу глубокой мудрости.

— Я слышал, — сказал старик, — что твои люди на­звали тебя коммунистом. Я мало смыслю в политике... Скажи, ты из тех, кто должен прятаться, как только гринго волокут к нам своего президента?

— Из тех.

— И ты из тех, — продолжал Наранхо, — кто креп­ко насолил сеньоре фруктовке?

— Я отстаивал в парламенте земельную реформу.

— ...И ты из тех, — с воодушевлением закончил старик, — кто с радостью уступит дорогу рыбаку и пе­ону и не сдвинется даже на локоть для знатного сеньо­ра. Научи этому моего внука, дон Карлос.

— Попробую... Если выйду живым.

...Проводник сдал. Не выдерживали и молодые. Трое суток старик пробивал дорогу сквозь чащу, оку­танную болотными парами. Трое суток он не присажи­вался. А сейчас прижался к толстому стволу дерева, прижался, чтоб не упасть, чтоб не вызвать отчаяния на лицах людей, которым еще нужны были силы.

— Больше не могу, — прохрипел он. — Дон Карлос, дальше пойдет крест на пне, от него сто шагов к про­леску. .

Его подхватили, напоили из фляжки.

— Будем нести поочередно, — скомандовал коман­дир и первым поднял Наранхо на руки.

Прошло еще несколько часов, и люди наткнулись на глухую стену исполинов.

— Придется врубаться, — сказал Наранхо. — Даль­ше болота не будет.

— Это же победа, мой дорогой старик! — закричал Карлос. — Это же замечательная победа. Вы слышите? Болота больше не будет. Час на отдых — и готовьте мачете, топоры, веревки. Последний прорыв!

Он-то хорошо знал, что за этим последним проры­вом последуют новые. Он обходил свалившихся на зем­лю людей, которые еще вчера были бойцами, а завтра должны будут стать титанами.

Они сражались против карательных экспедиций армасовцев целым отрядом, — отныне каждому пред­стоит в одиночку перехитрить всю тайную полицию Армаса. Они привыкли бить врага пулей, гранатой, ножом, — отныне им придется бить его словом, листов­кой, плакатом, бить под маской: каждый на какое-то время должен забыть свое имя, свое прошлое, взять другое имя и чужую страницу биографии. Как поведут себя его люди в новых условиях?

Карлос всматривается в спящих. Нелегко тебе при­дется, горшечник из-под Сан-Томаса. Ты чист сердцем и весь как на ладони. Но с ними нельзя играть в откры­тую. И тебе, дружище из Пуэрто, будет трудно притво­ряться. Льва не сделать лисой, медведя не научить пры­гать с лианы на лиану. А научиться нужно.

Диего... Диего... Из тебя мог выйти человек. Ты ловок, смышлен, образован. Но посмотри, во что пре­вратила тебя двойная игра: ты дрожишь, озираешься, глядишь на меня сквозь моргающие ресницы. Что дали тебе те? Страх и жестокость. От нас ты получил бы радости жизни — сочные краски морской волны, благо­ухание гватемальских плодов, радость дружбы...

Диего провожал взглядом команданте. Бешенство и злоба горели в нем, искали выхода, бились о стенки че­репной коробки, готовые все вдребезги сокрушить. Он сжал кулак и стремительно перевернулся с одного бока на другой.

Индеец из Сан-Томаса, которому  поручили  сторо­жить Диего, певуче сказал:

— Не мечись. Бежать некуда. Одно болото. Оно не лучше пули.

— Слушай, Нортеньо, — шепотом сказал Диего, — хочешь заработать? Много заработать. У меня спря­таны доллары... Если бы их передать одному человеку в Пуэрто...

Диего решил таким образом подать армасовцам весть о своем провале и с нетерпением ожидал ответа.

Индеец задумался, и Диего решил было, что он так и не ответит, когда Нортеньо с неожиданной для него живостью отозвался:

— Говорят, ты умный, Диего, Зачем Нортеньо передавать доллары армасовцам, если Нортеньо воюет с армасовцами?

И он отвернулся.

Диего дождался, когда индейца вызвали к команди­ру, и подозвал к себе мальчишек.

— Хосе Паса, — пробормотал он. — Я не всегда был такой. Вспомни, в первом бою я тебя научил прятать голову от пули.

— Помню, — сказал маленький ица, — одну голову сберег, чтоб продать тысячу.

Диего закусил губу,

— Хосе Паса, — сказал он с усилием. — У меня есть отец. Старый, больной человек. Ты поймешь меня, если любишь своего отца.

— Отца ужалила змея, — спокойно сказал маль­чик. — Его уже нет. Что ты хочешь?

— Сообщи старику, — в замешательстве сказал Ди­его. — Столица, четвертая авенида, шесть. Чтоб не ждал... В лагере... под тем самым деревом... Я за­рыл деньги. Сделай это для старика, Хосе.

Диего не прибавил, что старик был отцом... но не Диего, а тайной полиции Армаса.

— Ладно. Если команданте разрешит, — сделаю.

— Команданте может не понять сыновних чувств, — пробормотал Диего. — Выполни мою последнюю просьбу.

— Команданте все может понять, — оборвал его Хосе. — Для него каждый гватемалец сын и брат. И еще он может понять то, что не понимает Хосе. Ты опасный человек. Отец говорил: если крокодил захочет тебя поцеловать, — подставь мачете.

Да, это был уже не тот Хосе, которого собирался надуть заправила Юнайтед фрут компани. Ка­жется, это понял и Диего. Он перевел взгляд на Наранхо, словно пытаясь пробудить в нем искру сим­патии к себе. Наранхо встретил его взгляд с любопыт­ством.

— Наранхо, — сказал Диего. — Ты не боец. Ты про­сто мальчик. Ты не связан палочной дисциплиной. Пой­ми, как тяжело умирать и знать, что никто не сообщит отцу...

— Я тебе расскажу легенду, — с лукавством сказал Наранхо. — Молодой рыбак поймал тарпуна, а тарпун взмолился: «Кариб, как неловко ты подсек меня! Повтори снова». Молодой рыбак открыл сеть, тарпун прыгнул за борт и крикнул из воды: «Мне расхотелось прыгать, кариб». — Наранхо фыркнул: — Я не боец. Я мальчик. Но я уже порядком нарыбачил, Диего. Потом он сказал серьезно:

— Пусть будет, как скажет дед Наранхо... и команданте.

— Мне ничего от вас не нужно, — крикнул Диего. — Скотское племя! Выродки! Вас еще повесят за ноги!

Мальчишки отскочили от него.

— Не расходись! — приказал ему конвоир. — Маль­чишки как мальчишки. Наши! А ты — чужак!

— Я — гватемалец. Это моя земля.

— Видали мы таких гватемальцев, — хмуро ото­звался конвоир. — За медную монету продашь всю пла­нету. Молчи лучше!

Через час отряд двинулся. Тому, кто не пробивался сквозь стены тропического леса, трудно понять, как простые человеческие руки могут справляться с веко­выми исполинами, прорезать дыры в густой паутине лиан, кромсать кустарник да еще переносить за собой больных лихорадкой. Каждый шаг пути давался с боем. Стучали топоры, свистели мачете, а сверху, не то поте­шаясь над людьми, не то подбадривая их пронзитель­ными криками, раскачивались на зеленых мостах боро­датые моно — ревущие черноволосые обезьяны. Заце­пившись хвостами за лиану или ветку, они, казалось, спрашивали пробивающихся людей: «Зачем валить де­ревья и рубить кустарник, когда так просто уцепиться хвостом за лиану и, раскачавшись, перелететь через могучую крону».

Диего рубил со всеми. А когда сквозь последний лесной барьер брызнуло солнце и в воздухе разнеслось многоголосое, напугавшее бородатых четвероногих «Ви-ва!», Диего подошел к Карлосу.

— Команданте, — сказал он. — Меня будут судить. Зачем формальности? Я сам подписал себе приговор. Пусть та пуля, которая мне причитается, выйдет из моей руки.

У тебя есть родные? — спросил Карлос.

— Я один на свете. Науаль меня не помнит,

— Ты честно делил с нами последний переход, — размышлял вслух Карлос. — Что ж, получи эту пулю.

И он протянул Диего пистолет, бросив выразитель­ный взгляд на конвоира.

То, что произошло дальше, определялось какими-то долями секунд. Диего схватил пистолет и шагнул к де­ревьям. Карлос в эту минуту поднимал старого Наран­хо, собираясь вынести его на солнце. Мальчишки, сто­явшие между Диего и лесной стеной, расступились, чтобы дать ему пройти. Но Диего резко повернулся и, вскинув руку, направил пистолет в спину Карлоса.

— Берегись! — крикнул Наранхо-внук, прыгнув, как кошка, на Диего.

Карлос со своей тяжелой ношей отпрянул в сторо­ну, выстрел прогремел, и старик Наранхо дернулся всем телом.

Диего сбросил с себя мальчишку и побежал к бо­лоту.

— Взять живым! — закричал Карлос.

Диего бежал, а с трех сторон его окружали бойцы. С четвертой расползалось болото. Он обернулся, дико зарычал и бросился в темную массу. Вязкая каша по­крыла его. Потом показалась покрытая тиной голова, забили по хлюпкой грязи руки.

— Не хо...чу! — раздалось из болота. — Лучше пуля!

— Тебе предлагали пулю! — сказал Нортеньо. — Ты сам захотел болото.

Диего что-то кричал, руки извивались, как щупаль­ца. Потом появились лопающиеся пузыри, все стихло. Болото простиралось спокойное, невозмутимое.

Наранхо лежал на лесной поляне и улыбался солн­цу. Бойцы стояли вокруг, суровые, тихие. Стояли и пла­кали.

— Слышишь, Карлос, — шепнул старик. — Сейчас пойдут плантации... Четверть века спину здесь гнул. Поклонись деревцам. Оттуда вам путь к Рио Дульсе и домой... А где дом? Он всюду... Наранхо! Покажись мне, Наранхо!

— Я здесь, дед, — сказал Наранхо, положив ему голову на грудь. — С кем же я буду, дед Наранхо?

— Ты будешь с ними. Карлос... Ты научишь его не уступать дороги...

— Я научу его, мой дорогой старик. Клянусь тебе в этом.

Старик закрыл глаза, и снова морщинки собрались в тугие узлы у его губ.

— Верю, — сказал он. — Коммунист. Можно ве­рить.

И это было последнее, что услышали люди.

Здесь, между лесом и плантациями, на стволе мо­гучей пальмы была вырезана надпись:

«Гватемальская земля не забудет старого Наранхо».

Карлос смахнул непрошеную слезу и сказал Наранхо-внуку:

— Ты пойдешь со мной. Со мной и с Хосе.

Они ушли, а пальма осталась. Она стоит там и сей­час.