Кастильо Армас ошибся. Личный представитель пре­зидента Соединенных Штатов прибыл не за цветами и улыбками. Цель его поездки была более земной, но по­дойти к ней легче было, ступая по цветам и принимая гватемальские улыбки.

Он вышел из самолета, очаровательно улыбнулся и, в сопровождении вооруженного эскорта и репортеров, легким, быстрым шагом направился к Кастильо Армасу. Десятки рук протянули к ним чашечки микрофонов. Армас открыл церемонию встречи.

— Я счастлив, мистер Лайкстон, приветствовать вас на земле, которую ваши соотечественники по праву на­зывают витриной западной демократии. Вы увидите ти­пично антикоммунистическую страну, мистер Лайкстон, вы увидите, на что мы оказались способны.

Мистер Лайкстон произнес в микрофон несколько вежливых фраз, из которых следовало, что он при­был сюда движимый симпатией к гватемальскому на­роду, вздохнувшему полной грудью после «освобожде­ния».

— Я всего лишь турист и доброжелатель, — скромно подчеркнул он.

Свита Армаса подняла мистера Лайкстона на руки и, неомотря на его протесты, донесла таким образом до открытой легковой машины, куда гость был опущен на сиденье рядом с гватемальским президентом.

Отдохнув после дороги, гость принял приглашение Кастильо Армаса осмотреть достопримечательности сто­лицы. Опережая цепочку машин, вдоль тротуаров бежали молодые люди в светло-серых костюмах и вы­крикивали «вива». Гость поморщился: у него был слиш­ком наметанный глаз, чтобы не распознать по военной выправке и дешевым стандартным костюмам взвод пе­реодетых полицейских.

На одном из перекрестков в машину полетели бу­кеты цветов. Мистер Лайкстон с интересом поднял с сиденья несколько лилий.

— А что, доктор Армас, — неожиданно спросил он, — у вас в Гватемале растут только черные и желтые цветы?

— Напротив, — улыбнулся Армас. — Гватемалу на­зывают цветущим садом Америки. Наш цветочный ко­вер пестр и ярок, и желтый цвет — цвет траура или чер­ный — печали — в нем составляют ничтожные вкрапле­ния.

— Тогда почему же эти вкрапления, — спросил ми­стер Лайкстон, — заслоняют все другие краски?

Армас и сам начал замечать, что в машину праздные зеваки бросают букеты расцветок национального трау­ра. Мысленно он проклинал глупость организаторов «цветочной встречи». Но откуда было знать президенту Гватемалы, что в подборе букетов проявился тонкий расчет его сограждан. И не только Роситы и ее подруг, опустошивших в поисках желтого и черного чуть ли не все цветники города и окрестностей. Жители столицы, согнанные к трассе следования, не желали, чтобы их принимали за глупых овечек. Стоит ли удивляться, мистер Лайкстон, что они захватили с собою не те цветы, которые выражают радость при встрече?

— Мои соотечественники — люди со странностя­ми, — наконец нашелся Армас. — Никогда не знаешь на­перед, какое чудачество они собираются выкинуть се­годня.

— Ну что ж, в каждой стране свои нравы, — лю­безно отозвался гость.

Он был весьма любезен, мистер Лайкстон.

Женщины, сидящие в окнах, приветствовали высо­кого гостя ритмическими взмахами платков и пальмо­вых вееров. А на тринадцатой авениде они опустили на цветочных гирляндах красочные карикатуры, по кото­рым можно было проследить всю историю удушения маленькой республики. Заправилы фруктовой компании разрезают, как пирог, гватемальскую землю. Заправилы вырывают из рук статуи Свободы факел и, раздувая его, бросают в Гватемалу. Армас, подстегиваемый послом США, перелезает из Гондураса в Гвате­малу...

Да, Рина Мартинес и ее друзья неплохо потрудились.

Кортеж, по знаку мистера Лайкстона, остановился у витрины американской туристской фирмы с привле­кательным приглашением: «Прелести Гватемалы снова к вашим услугам!» Ведь мистер Лайкстон назвал себя туристом — почему бы ему не поинтересоваться преле­стями страны, которая его принимает?

Ах, если бы кто-нибудь мог подсказать мистеру Лайкстону, что это опрометчивый шаг! Но, увы, ни свита Армаса, ни туристская фирма не подозревали, что круглый стенд-барабан с панорамой горных пей­зажей плавно повернется и перед взорами туристов предстанет другая панорама:

Государственный секретарь США, подняв указатель­ный палец вверх, сурово предостерегает Гватемалу...

Американские самолеты «Р-47» и «С-47» бомбят гва­темальские селения...

Кастильо Армас и его американские советники осма­тривают закупленные фруктовой компанией вооружение и боеприпасы...

Суда под гондурасским флагом везут интервентов к гватемальским берегам...

Государственный секретарь улыбается...

Суда с бананами плывут из Гватемалы; мистер Лайкстон летит в Гватемалу...

Убийственные фотографии! Документы, от которых не спрячешься, не отведешь глаза, не сбежишь!

В толпе, окружающей кортеж, вспыхивают улыбки. Вы хотели, чтобы Гватемала улыбнулась вам, мистер Лайкстон, — взгляните же: она улыбается. Больше того, она смеется.

Взгляните, мистер Лайкстон, на юношу, стоящего у витрины. Обыкновенный, ничем не примечательный юноша. Округлое лицо, похожее на девичье, мягкие ли­нии носа, губ, подбородка. И зовут его обыкновенно — Донато. Это имя носят пять—шесть парней любой гвате­мальской деревни. Донато — скромный, требовательный к себе студент. Он очень дисциплинирован. Студенче­ский комитет поручил ему оформить туристскую витри­ну, и он выполнил задание.

Конечно, ему пришлось применить маленькую воен­ную хитрость. Что поделаешь, как говорит французская поговорка, — на войне как на войне. Оформить своими снимками центральную витрину фирмы было предло­жено победителю фотоконкурса «Лучшие пейзажи стра­ны». Истинного победителя — маленького тщеславного лаборанта из университета — студенты подпоили, а До­нато под его именем поспешил в рекламное бюро. Так как час был поздний и сотрудники расходились, ему предложили остаться вместе с художником фирмы и оформить витрину. Обещали даже заплатить за ночную работу. Юноша с радостью согласился. Когда все разо­шлись, художник зорко взглянул на своего партнера и сказал:

— А ведь победитель — другой парень. Пониже вас и посветлее. Выкладывайте, — что вам понадобилось?

Донато смертельно побледнел. Художник не пойдет на риск. Его ждет безработица и тюрьма. Да и вправе ли Донато подводить простого труженика? Он молчал минут пять, и все это время художник дымил трубкой и загадочно посматривал на студента.

— Впрочем, нетрудно догадаться, — прервал молча­ние художник. — Вы желаете порадовать мистера Лайкстона другими картинками. Они у вас с собой?

Донато, ничего не говоря, достал из папки толстую пачку фотографий и протянул художнику.

— Так, так. — Он просматривал их бегло, словно знал давно. — За каждую можно получить по году тюрьмы. Итого сорок лет. Две человеческие жизни при армасовском режиме, — пошутил он. — Так что же меня может заставить их сунуть в витрину?

— Совесть, — сказал Донато, — но если у вас семья...

Он опять замолчал.

— Совесть? — задумался художник. — Одной ее мало. Нужно еще иметь смелое сердце и быстрые ноги. А у меня сердце пошаливает... после того, как они уничтожили мою семью в Рио-Чучо. И ноги плохо дви­гаются с тех пор, как я семеро суток бежал от армасовцев, а они гнались за мною с собаками.

— Чем вы им насолили?

— Я был членом аграрного комитета. В день, когда они ворвались в Рио-Чучо, я разделил всю помещичью землю между бедняками. Сорок девять наделов. Сорок девять крестьян они расстреляли, а мою семью... за­перли в бане и сожгли. Как вы хотите разместить эти снимки?..

Художника укрыли надежно. А Донато ничем не ри­скует. Он стоит у витрины и строго смотрит на мистера Лайкстона. Посмотрите же на этого юношу, мистер Лайкстон, и вы поймете по его глазам, что вам не стоило приезжать в Гватемалу.

— А я и не знал, — наивно сказал мистер Лайк­стон, — что наши частные фирмы продавали вам ору­жие.

Армас с наигранной веселостью предложил приез­жему принять предложение министра хозяйства и за­глянуть к гончарам. В гончарной мастерской гостя раз­веселили девочки, которые бегали вокруг глиняных сосудов и обжигали их с помощью тлеющей пакли. В сухом и горячем воздухе трещали искры, шуршала солома, на которой работали мастерицы, легко звенела лукавая песня:

Лайкстону мастера преподнесли в подарок оберну­тый в целлофан большой кувшин с яркой росписью. Он снял целлофан уже в машине и пробормотал:

— Так я и полагал.

Армас искоса бросил взгляд на роспись. Идиоты! Перестарались! Поместили портреты великих американ­ских президентов, а между ними — господи, кто знал, что министр хозяйства окажется первым мулом в стра­не! — а между ними портреты южноамериканских дик­таторов.

Кувшин обращался к представителю сильной север­ной державы и говорил ему: у вас были Авраам Лин­кольн, Георг Вашингтон, Франклин Рузвельт, замеча­тельные свободолюбцы, ненавидящие угнетение рас и наций. Латиноамериканцы подыскали на своих землях тоже неплохих президентов, но почему-то не они кра­суются на стенках сосуда, а вешатель из Сан-Доминго Трухильо, первый грабитель Кубы Батиста и, конечно, ваш любезный друг дон Кастильо. Приберегите их для себя, мистеры, если вам нравятся они больше Лесо­руба, а нам дайте жить по-своему.

Мистер Лайкстон уже не смотрит на праздных зе­вак, уже не слушает полицейское «вива!» Пусть бес­нуются, выводят дерзкие надписи на витринах, бро­саются траурными цветами. Когда голод возьмет их за глотку, они обратятся к американцам.

На развилке двух улиц кортеж остановился. Капи­тан Фернандо Дуке, распоряжающийся солдатами, по­дал знак, и шеренга расступилась. Случайно ли это произошло или так было задумано, но в образовавшемся проходе гость увидел фигурку маленького чистиль­щика, о котором, движимый любовью к детям, давно мечтал. Улыбаться перед киноаппаратом, брать на руки детей в чужих странах и запросто беседовать с чистиль­щиками сапог — было тремя известными слабостями мистера Лайкстона во время его туристских вояжей. Сейчас он решил взять реванш за поражения сегодняш­него дня и доказать гватемальцам, что они имеют дело со свойским человеком.

Он шагнул навстречу чистильщику, работающему щетками, и весело сказал:

— Алло, мальчуган! Ты не хочешь поболтать с при­езжим?

Репортеры подошли поближе и зашелестели блокно­тами.

Хосе Паса — он был в зеленом комбинезоне — под­нял голову и тоже весело отозвался:

— Можно поговорить, сэр. Садитесь, а я пока на­чищу до блеска ваши туфли.

Но мистер Лайкстон уселся прямо на ящик рядом с Хосе и, похлопав его по плечу, отказался от услуг чис­тильщика.

— Давай лучше вспоминать детство, — начал он. — Мальчишкой я обожал твое занятие. Мать меня звала обедать, из миски шел ароматный пар, а я не мог уйти от сапожного ящика и с завистью смотрел, как мой сверстник заставлял сверкать ботинки. Ну, а что тебе запомнилось из детства?

— Шевелись быстрее! — пронзительно крикнул Хосе. — Вычту из получки! Не раздави бананы!

Мистер Лайкстон отшатнулся.

— Не пугайтесь, сэр, — успокоил его Хосе. — Это не я кричал. Это надсмотрщик. Я родился на плантации сеньоры Ла Фрутера. С детства слышал, как кричали надсмотрщики. Матери не помню, и похлебку меня не звали уплетать, — сам готовил. Ица говорят: мужчина должен уметь работать за себя и за женщину.

— Ты из племени ица? — растерянно спросил мистер Лайкстон.

— Угу, — подтвердил Хосе. — Древнее племя. По­древнее вашего будет.

Мистер Лайкстон и репортеры дружно засмеялись, — мальчишка оказался кусачим.

— Как тебя зовут, ица? — вежливо спросил гость.

— А вас как? — дерзко спросил юный пеон.

— Друзья называют меня Рикки, — ответил приез­жий, — ты слышал имя Ричарда Лайкстона?

— Нет, — признался Хосе. — А  вы  слышали  имя Хосе Паса?

Память у Ричарда Лайкстона была блестящая. Он вспомнил события, предшествовавшие интервенции. Юный пеон тогда доставил много хлопот и фруктовой компании и госдепартаменту США.

— Ты  знал Хосе  Паса? — живо спросил   мистер Лайкстон. — Ты работал с ним рядом?

— Я сам Хосе Паса, — сказал мальчик.

Он пристально посмотрел в глаза собеседнику. Ре­портеры зашумели. Хосе атаковали вопросами. Но он молчал и не сводил странного мальчишеского взгляда с американца. Мистер Лайкстон почувствовал себя не­ловко. Чтобы скрыть замешательство, он осведомился:

— Как тебе живется, Хосе?

— Мне здорово хорошо живется, — громко сказал Хосе, и на его лицо цвета меди набежала усмешка. — Сначала компания угощала в конторе, а потом трахнула Хосе по голове. Мне здорово хорошо живется. Сверху на нас сыпались бомбы, а потом за нами стали охо­титься, как за бабочками. У Хосе был друг. Верный друг. Руфино Чако. Спросите у того сеньора, что стоит рядом с вами: зачем он в него стрелял?

Аугусто Чако подавленно вскрикнул.

— Ну, здесь не место для истерики, — с раздраже­нием сказал Ричард Лайкстон, обращаясь к Чако, и встал с ящика. — Что я могу для тебя сделать. Хосе Паса? Говори, не бойся.

— Э, я не боюсь, сэр. Если вы могли бы снова на­чать раздачу земель пеонам...

— Кто тебя подучил так говорить? — вмешался Ли­нарес. — Кто тебя прислал сюда?

Хосе взвалил ящик на плечо и строго сказал:

— Когда соберешь сто тысяч связок для компании, то спина подучит. — Он повернулся к американцу. — Ица запоминают друзей, сэр. Если долго будет невмо­готу, — Хосе Паса вас разыщет. Кто чистил ботинки в детстве, — поймет пеона. Кто не поймет, — тот не чистил.

Репортеры опять засмеялись, а Хосе зашагал в сто­рону, и двое полицейских, по знаку Линареса, двину­лись за ним. Но за углом полицейских остановил капи­тан Дуке и велел возвращаться.

— Я отвечаю за охрану этого квартала, — сказал он. — Извольте подчиниться.

С ним был патруль, и полицейским пришлось отсту­пить. Солдаты капитана довели Хосе Паса до людного перекрестка, и Хосе растворился в толпе.

— Чистильщик, кажется, срезал гостя, — сказал один из солдат, провожая Хосе взглядом.

— Славный мальчуган, — отозвался второй.

— Откуда взялся этот негодяй? — требовательно спросил Армас у полковника Леона. — Разве я не про­сил вас подготовить гостю более приятного собесед­ника?

— Ничего не понимаю, — развел руками полков­ник. — На этом месте обычно сидит другой мальчишка. Он получил вознаграждение наперед…

В эту же минуту кто-то из репортеров насмешливо спросил у гостя:

— Вы довольны полученным интервью, сэр?

— Приятно было вспомнить детство, — засмеялся Лайкстон. — Но для вас, ребята, беседа была не очень интересной. Я не думаю, что ее стоит печатать.

Репортеры ответили молчанием.

Как только Ричард Лайкстон очутился в президент­ском дворце, он предложил перейти к обсуждению де­ловых вопросов.

— Наша страна, — с пафосом начал Армас, — как витрина западной демократии, заслужила...

Ричард Лайкстон позволил себе прервать доктора Армаса. Когда он говорил о деловых вопросах, то он имел в виду не витрины и не цветы. На сегодня тех и других довольно. Ричард Лайкстон прежде всего дело­вой человек и желает знать, на каких условиях доктор Армас надеется получить новый заем у американского правительства.

Армас был не очень подготовлен к тому, что его сразу  после экскурсии по городу схватят за горло.

Поэтому он пробормотал, что рука дарующего благо­словенна, а сердце принимающего хранит вечную бла­годарность.

Слова, слова!.. Доктор Армас путает встречу на аэродроме с разговорами деловых людей. И мистер Лайкстон продиктовал свои условия так, как будто перед ним находилась обыкновенная стенографистка: возвращение всех привилегий Юнайтед Фрут компани, ликвидация всех старых долгов компании гватемаль­скому правительству, предоставление американским монополиям права разведки нефти еще на двадцати ты­сячах акров гватемальской земли.

Затем он поднялся, и очаровательная улыбка верну­лась на его моложавое, но хранящее следы усталости лицо.

— Благодарю вас за трогательную встречу, джен­тльмены. Лучше, если в газетах ее не будут чересчур рекламировать.

И снова мистера Лайкстона выносили на руках из машины. И снова он садился в самолет, провожае­мый гватемальскими улыбками.

— Приветствуйте своих чистильщиков, Рикки! — за­смеялся кто-то в толпе провожатых.

Гватемальцы умеют смеяться.