Глава первая

Волна холодного, сырого, промозглого воздуха, перемешанного с выхлопной копотью только что отъехавшей иномарки, обдала его с ног до головы и заставила очнуться. Он открыл глаза.

Серые, в мокрых разводах, деревянные постройки барачного типа тянулись вдоль узкой грязной улочки. Было почти безлюдно, лишь изредка из сырого полумрака осеннего дня выплывали немытые и небритые тела местных аборигенов; безразлично скользнув мутным похмельным взглядом по одиноко стоящей фигуре, они растворялись в близлежащей подворотне. Откуда-то доносилась пьяная брань и звон бьющейся посуды. Где-то вдалеке простучал колесами товарняк.

Память туго возвращалась к нему. Он силился вспомнить, кто он, где он и как вообще оказался в этой захолустной провинциальной дыре, но какая-то невидимая пелена застилала его мозг, не давала просочиться воспоминаниям.

Голова гудела, тупо ныл затылок.

И вдруг — вспышка!.. Пелена треснула и разорвалась. В мозгу, подобно анкетным данным, стали отпечатываться четкие скупые слова:

«Петр Суханов. 1963 года рождения. Адрес: 1-й Заводской переулок, дом 14, квартира 38. Женат. Имя жены — Клавдия».

Пелена снова сомкнулась. Что-то там было еще, он это чувствовал, еще целый сонм каких-то воспоминаний, обрывочных сведений о его личности. Целое досье на него самого. Вот только доступа к этому досье у него почему-то не было.

Однако хоть что-то о себе он все-таки знал. Имя, возраст, адрес… Не густо. Но самое страшное было в другом: он не имел ни малейшего представления, что с ним было пять минут назад. Десять минут назад, час, неделю… Откуда он, что он здесь делает — именно здесь, в эту самую минуту? Почему именно здесь, а не где-либо еще? Кто он, черт побери?!

Он шагнул на мокрую грязную мостовую и наобум зашагал вдоль узкой улочки. Правое подреберье пронзила острая боль, отозвавшаяся пульсирующей болью в затылке. Он провел ладонью по мокрым волосам. Пальцы нащупали на затылке свежий, едва начавший заживать, рубец.

Ничего не помню… ни-че-го… Полная амнезия — так, кажется, это называется?..

Он чувствовал себя беспомощным и совершенно одиноким.

Метров через сто он наткнулся на какую-то забегаловку. Спустился по стершимся ступенькам вниз и очутился в едва освещенном полуподвальном помещении, где несколько смурных типов безразлично тянули мутное прокисшее пиво.

Отыскал туалет. Там, среди вони и грязи, в полном одиночестве, он ощупал свои карманы. Паспорт на имя Суханова Петра Андреевича, несколько купюр по сто, пятьдесят и десять тысяч — и все. Никаких свидетельств, могущих пролить свет на его прошлое, при нем не имелось.

В стене, над захарканным и заблеванным умывальником, он обнаружил бесформенный огрызок зеркала. То, что отразилось в его мутной поверхности, не вселило в него оптимизма.

Худое, изможденное лицо, покрытое недельной щетиной, ввалившиеся глаза, в глазах — отчаяние и немой вопрос… старая телогрейка с клоком ваты, торчащим из правой полы, ношенные солдатские брюки, заправленные в старенькие потрескавшиеся сапоги… часы «Полет» с треснувшим стеклом на левом запястье… Видок еще тот…

И это — я? Я!?

Он вернулся в зал, через силу влил в себя кружку мутного пива и вышел в сырую промозглость осеннего дня…

* * *

Четырнадцатый дом по 1-му Заводскому переулку он нашел только к вечеру. Ветхое трехэтажное кирпичное строение с облупившейся штукатуркой стояло в самой гуще таких же архитектурных уродов и являло собой типичный образчик советского провинциального градостроительного искусства 40-х годов. Закопченные стены в мокрых разводах, слепые прищуры крохотных оконцев, кривобокие ветви телеантенн на ржавой покатой крыше, груды мусора вдоль всего фасада, мерцающие в вечернем полумраке голодными огоньками десятков крысиных глаз, два пьяных мужичка, спавшие вповалку в луже у единственного подъезда — именно таким предстало родное жилище взору Петра Суханова, когда ему, наконец, удалось отыскать нужный дом.

С трудом преодолев тошноту от удушливой вони, пахнувшей в лицо из темного подъездного зева, он поднялся на пятый этаж. Номер нужной квартиры был нацарапан обломком кирпича прямо на двери. Он хотел позвонить, но звонка не нашел — лишь два провода, торчащие из стены. Поднял было руку, чтобы постучать, но…

Что-то удержало его.

Все это походило на кошмарный сон. Нет, это не могло быть его квартирой. Не могло . Он упрямо затряс головой, пытаясь стряхнуть жуткое наваждение, в глубине души лелея призрачную надежду, что вот сейчас он проснется, откроет глаза — и вся эта грязь, мразь, вонь и дрянь, весь этот ужас, ужас бесконечного сна развеется, словно утренний туман под лучами раннего солнца.

Сон… если это сон, то какова же явь? Что он увидит, когда, пробудившись, откроет глаза?

Он знал: все тот же обшарпанный подъезд со свастиками, нецензурщиной и идиотски-примитивной живописью на стенах, всю ту же сырую промозглость и серую безысходность окружающего его мира.

Он сел на ступеньку, достал купленную по дороге пачку «Пегаса» и закурил.

Те два-три часа, что он блуждал по городу в поисках пристанища, принесли ему еще одно откровение, пролившее скудный свет на его личность.

Он «вспомнил», что не был в родных краях уже три года. Три года назад он покинул дом и жену и подался на заработки, так как город достойного дохода ему обеспечить не мог. Исколесил низовья Енисея в составе геологической партии, какое-то время проработал на строительстве нефтеперерабатывающего завода в крупном промышленном центре Сибири (в каком именно, он так и не вспомнил); потом золотые прииски, лесосплав… Смутно вспомнилось о какой-то пьяной драке, полученном им ножевом ранении, больничной палате, белых халатах врачей…

Да, память сыграла с ним дикую шутку… Эдакий выкинула фортель, что хоть волком вой.

Он попытался сопоставить обрывки скудных фактов, и чего не смогла восстановить его память, то он восполнил, прибегнув к силе логики и доводам рассудка. В голове начала выстраиваться смутная, нечеткая логическая цепочка: пьяная драка, удар ножом, больница, боль в боку и затылке, практически полная потеря памяти… Видать, хорошо ему досталось тогда, во время той злополучной драки! Память отшибло, можно сказать, напрочь.

Ладно, с этим он как-нибудь разберется. Что было, то прошло, в конце концов, прошлого уже не вернешь. Его сейчас беспокоило другое.

Он совершенно не помнил свою жену. Даже представления не имел, какая она. Клавдия… Это имя ничего, абсолютно ничего ему не говорило, не вызывало ни единого отзвука в его сердце. Сплошная пустота…

Выкурив третью сигарету, он поднялся и, поборов неуверенность, толкнул дверь квартиры под номером тридцать восемь.

Дверь оказалась незапертой.

* * *

В нос шибануло чем-то прокисшим и вонючим. Воздух был спертым и тяжелым, словно помещение не проветривалось годами. На полу полутемной прихожей, среди телогреек, рваных сапог, кошачьего дерьма и пустых бутылок, кто-то протяжно храпел.

Перешагнув через спящего, он прошел дальше по коридору и очутился на пороге единственной комнатушки, которая также, как и все вокруг, тонула в сером полумраке.

В комнате было трое. Мужчина и женщина, оба в стельку пьяные, сидели прямо на полу (из мебели в комнате было только две табуретки и старенькая раскладушка) и пили водку. Ни закуски, ни посуды, ни даже стаканов здесь не было и в помине: водку пили из горла, передавая бутылку из рук в руки. Пили молча, сосредоточенно, словно совершая какое-то таинство.

Третий тип, ободранный старик в каком-то тряпье, в беспамятстве валялся на полу в луже собственной блевотины и мочи.

Из тех двоих на вошедшего никто глаз не поднял — настолько оба были увлечены поглощением спиртного. Но вот, наконец, бутылка опустела.

Женщина громко икнула и загоготала. Мужик, мотнув головой и выругавшись, облапил ее и стал шарить у нее по юбкой. Она хихикнула и принялась игриво его отпихивать — правда, не слишком активно, а скорее так, для приличия.

— Клавка, дура, не ерепенься… — пыхтел он, потея.

И тут она увидела Петра. Мутный взгляд ее медленно сфокусировался на незнакомце.

— А тебе, парень, чего? — заплетающимся языком прогнусавила она. — Ко мне, что ли? Что-то я тебя здесь раньше не видела.

Мужчина оторвался от своей подруги и уставился на Петра.

— В очередь, сукин сын, в очередь! — прорычал он. — Много вас здесь шляется!

— Водку принес? — спросила Клавдия, обращаясь к Петру.

— А вот мы сейчас проверим! — Мужчина, шатаясь, двинулся на него…

 

Глава вторая

Он вылетел из подъезда так, словно за ним гналась свора бешеных псов.

Сюда он больше не вернется, это он знал наверняка.

И эта женщина — его жена?! Спившаяся потаскуха, пьянь подзаборная — допилась до того, что даже собственного мужа не признала! Правда, в комнатушке было темно, да и три года — срок немалый. За три года столько воды может утечь, что и собственное имя немудрено забыть.

Свое имя он помнил… вернее, «вспомнил». Как, впрочем, и имя жены. А вот саму ее он видел впервые — здесь он готов был дать голову на отсечение. Совершенно чужая женщина, не вызывавшая ни единого проблеска в памяти. Клавдия… Пустой звук, полный вакуум, абсолютная амнезия.

Впрочем, все к лучшему. Забыть навсегда, вычеркнуть из памяти, забыть дорогу к «родному очагу». Тем более, что ему все равно нечего терять. Эта грязная баба — не его жена. Не может быть его женой. По крайней мере, отныне таковою он ее не считал.

Сюда он больше не вернется. Никогда. И хватит об этом.

Он остановился.

Ночь уже опустилась на город. Темень стояла такая, что хоть глаз коли. Места были совершенно незнакомыми, как, впрочем, и весь этот смрадный городишка, который вызывал у него лишь тоску и чувство полнейшей безысходности.

Куда же теперь? Он огляделся. Впереди, за чертой города, смутно вырисовывалась громада черного леса. Зато слева, в конце кривой улочки, копошилась какая-то жизнь. Доносились людские голоса, тусклый свет нескольких освещенных окон кабака (это был именно кабак, в этом он не сомневался: он уже успел подметить, что местом концентрации жизни в этой глухомани служили, как правило, питейные заведения самого низкого пошиба), — итак, тусклый свет нескольких освещенных окон кабака вырывал из ночного мрака облезлую стену дома напротив да два-три уродливых безлистых деревца… Именно туда он и направил свои стопы.

Напиться и забыться… Что ему еще оставалось делать в этой безвыходной ситуации? Выхода, действительно, он не видел. Пустой вакуум позади, мрак безысходности и неизвестности впереди. Внезапно он почувствовал себя выброшенным из этого мира, по странной прихоти кого-то очень могущественного (Бога?) оказавшимся на обочине жизни.

Он всмотрелся в свои ладони. На что способны эти руки? Кем он был раньше? Где работал? Что умеет делать? Кто он, черт побери?!

Кто я?

Вопросы, вопросы… одни только вопросы, и ни одного ответа.

Напиться. Вот что ему сейчас нужнее всего.

Не доходя метров тридцати до заведения, он чуть было не споткнулся обо что-то, лежащее поперек дороги в грязной, мутной луже. Он наклонился. Это был человек.

«Пьян в стельку», — решил было он.

Тот лежал лицом вниз, корпус его чуть ли не наполовину утопал в воде. Он перевернул его на спину и понял: человек мертв. Видать, напившись до потери пульса, бедолага свалился в лужу и, не смогши подняться, захлебнулся.

Он выпрямился, перешагнул через труп и зашагал дальше. Ни ужаса от только что увиденного, ни каких-либо иных чувств он не испытывал. Им овладело всепоглощающее состояние какого-то жуткого, сомнамбулического отупения. Ему было все равно.

Находясь во власти этого состояния, он проник в слабо освещенное помещение забегаловки, прошел прямо к стойке, заказал стакан водки, тарелку кислой капусты и две вареные сосиски с куском черного хлеба, потом прошел к ближайшему столику, молча выпил, закусил, поднялся и зашагал к выходу. И лишь вновь оказавшись около стойки, за которой властвовала большая рыхлая дама с кислым, как и ее капуста, выражением лица, он словно бы очнулся.

— Там труп лежит, — он ткнул пальцем в сторону двери.

— А? Чево? — барменша уперла в него равнодушно-кислый взгляд маленьких коровьих глазок.

— Мертвый, говорю, лежит. Там, в луже.

— Ну и чево?

Он пожал плечами и двинулся к выходу.

— Николай! — рявкнула хозяйка, зовя кого-то невидимого. — Пойди, глянь-ка на улицу, кто там в луже отмокает… Эй, парень, а ты погоди, — окликнула она готового покинуть заведение незнакомца. — Покажешь этого своего мертвяка.

Он на мгновение остановился, снова пожал плечами и толкнул дверь.

— Сами найдете, — буркнул он.

— Эй, эй! Погоди! — неслось ему вдогонку. — Может, ты сам его и пристукнул… Николай, да где же ты, мать твою!.. Задержи этого…

Но он уже растворился в промозглом сумраке наступившей ночи.

Выпитая водка пошла на пользу: живительное тепло разлилось по жилам, щемящая тоска немного отступила, дав место призрачной надежде. Надежде на что? Он не знал. Подобно черной дыре, неизвестность стояла перед ним и затягивала в свое нутро. И все же он почувствовал себя легче. Наверное, и в черных дырах живут люди — лишь бы в такую вот черную дыру не превратилась его собственная душа.

Откуда-то донесся шум проходящего поезда.

* * *

Он вышел к железнодорожной насыпи и прямо по полотну зашагал в сторону мерцающих вдали огней станции.

Станция была безлюдна и пустынна, нигде не было ни единой живой души, и лишь со стороны буфета несся заунывный плач старенькой гармошки.

Спать. Сейчас он хотел только спать. Выспаться бы как следует, а там, на свежую голову, глядишь, и выход из этой дурацкой ситуации забрезжит. Потому как безвыходных ситуаций не бывает, это он знал с детства.

Детство… детства своего он не помнил. Ни отца с матерью, ни самого себя в те далекие-далекие годы…

Побродив по пустым закоулкам станционного здания, он набрел, наконец, на помещение, которое служило, по-видимому, чем-то вроде зала ожидания. Как и везде, здесь не было ни души. Никто никуда не уезжал, никто никого не встречал — время как бы обтекало стороной это забытое Богом место. Именно в этом мрачном зале он и решил скоротать остаток ночи.

Растянувшись на одном из жестких обшарпанных диванов, он задремал.

Проснулся он оттого, что кто-то бесцеремонно тряс его за плечо. Он вскочил, еще ничего не понимая и не помня, где он и кто он, — и лишь потом открыл глаза.

Перед ним стоял милиционер с погонами сержанта.

— Кто такой? — строго спросил тот.

Он вынул паспорт и протянул блюстителю порядка. Тот небрежно перелистал его и вернул хозяину.

— Что, лучшего места не нашел? Почему домой не идешь?

После небольшой паузы последовал неуверенный ответ:

— Да… некуда мне идти…

— Что, с женой поцапался?

— Что-то вроде того…

Сержант понимающе кивнул.

— Знакомо дело. У самого жена еще та стерва. Ладно, эта ночь — твоя. Но чтобы в следующий раз я тебя здесь больше не видел. Иначе сдам в каталажку.

— Спасибо.

Сержант ушел. А он снова улегся на диван и проспал до утра.

 

Глава третья

Прошло несколько дней. Он продолжал слоняться по городу, который носил странное, но романтичное название — Огни. Питался он в попадавшихся по пути забегаловках, а ночевал где придется: в подъездах домов, в подвалах, на чердаках. Поселиться в единственной городской гостинице он не рискнул: недельное проживание в этой кишащей тараканами и клопами дыре уничтожило бы все его скудные сбережения. А сбережениями он, действительно, похвастаться не мог: к исходу третьего дня своего пребывания в этом сыром и сером городишке он имел в своем распоряжении 378 тысяч с копейками. Не густо, если учесть, что целых три года он вкалывал, как вол, на бескрайних сибирских просторах с единственной целью — сколотить небольшой капиталец. Сколотил, нечего сказать…

На станции он больше не появлялся, боясь наткнуться на того сержанта. Свой дом — вернее, дом, который, согласно штампу в паспорте, значился местом его постоянного жительства — он также обходил стороной. Здесь он не появится никогда.

Постепенно, шаг за шагом, он узнавал об окружающем его мире все больше и больше.

Городок, в который забросила его судьба, находился где-то на Восточном Урале. Ничем примечательным он не отличался, если не считать большого бетонного завода, который поставлял свою продукцию чуть ли не всей западной Сибири и значительной части уральского региона. Завод обеспечивал работой добрую половину населения Огней; другая же половина была занята либо мелкой коммерцией, либо службой в государственных учреждениях (школы, поликлиники, детские сады, городская больница, и т. д. и т. п.), либо пьянством. Впрочем, пили здесь все. Пили страшно, до потери человеческого облика, до белой горячки, до летального исхода. Смертность от спиртного в городе была едва ли не самой высокой по стране. Обпившиеся мужики валялись прямо на улицах, и это стало настолько привычным и обыденным явлением, что на них давно уже никто не обращал внимания. В лютые морозы, которыми славились здешние зимы, люди мерли десятками: свалившийся в снег от чрезмерной дозы алкоголя, бедолага замерзал в считанные минуты. Город изобиловал десятками питейных заведений, в которых сутками напролет околачивались здешние работяги и бомжи. А последних, надо сказать, в городе было с избытком. Поодиночке и группами, они бесцельно слонялись по улицам, оккупировали заброшенные дома, жгли костры на окраинах — словом, создавали определенный колорит пейзажу Огней. Много среди них было пришлых, неведомо откуда взявшихся, бродяг.

Может быть, именно поэтому еще один новоявленный «бомж» не привлек ничьего внимания.

А «бомж» все продолжал бродить по городу, с каждым новым днем все больше и больше впадая в отчаяние. Память его замкнулась окончательно, глубины подсознания не желали расставаться со своими тайнами. Он чувствовал себя беспомощным, словно слепой котенок, окруженным глубоким вакуумом, глухой, непрошибаемой стеной неведения.

Мысли о самоубийстве все чаще стали посещать его.

* * *

На четвертый день бессмысленных блужданий по городу, в поисках ночлега, он очутился на одной из окраин Огней, где стояли ветхие, заброшенные домишки, частью обвалившиеся, частью еще целые, но уже непригодные для жилья. Этот район был чем-то вроде городского гетто, где обычно собирались здешние бомжи и бродяги, и потому прозывался «бомжеубежищем».

Над городом висела темная, сырая, беззвездная ночь. С десяток костров покрывало этот забытый Богом уголок; разбившись на группы, бомжи жались к огню. Кто-то молча сидел, покачиваясь, и тупо смотрел на пламя, кто-то жевал добытую за день пищу, кто-то пил водку, кто-то, уже изрядно набравшись, валялся прямо на земле в пьяном полузабытьи. Разговоров почти не велось: этим отбросам общества не о чем было говорить друг с другом.

Он приблизился к одному из таких костров. Четверо безликих существ сидели возле огня, пятый спал чуть поодаль.

Молча сел к огню. Было холодно, накрапывал мелкий колючий дождь, и ему необходимо было отогреться.

— Мы тебя не знаем, — прошамкал один из бомжей, оказавшийся стариком в рваной, местами прожженной телогрейке. — Мы чужих не берем. Прописка есть?

Он пожал плечами.

— Какая еще прописка?

— Нету у него никакой прописки, — встрял другой бродяга, здоровенный детина лет пятидесяти, закутанный в старенькую солдатскую шинель.

Он снова пожал плечами.

— Ну и что?

Вступать в беседу с этими битюгами ему не хотелось.

— А и то, — раздраженно ответил тот, что в шинели. — Пузырь поставишь — пропишем. Бессрочно.

— Дело говоришь. Коля, дело, — подал голос старикан. — Перед законом все равны. Здесь тебе, парень, не партсанаторий.

— Это я уже заметил, — проворчал он.

— Ну как, сгоняешь за пузырем? — спросил здоровяк в шинели, или, попросту, Коля.

Он молча кивнул.

Через полчаса он вернулся, неся две бутылки водки, несколько соленых огурцов и буханку черного хлеба.

— Вот это по-нашему, — расплылся в беззубой ухмылке старикан. — Садись, парень, сейчас прописку оформлять будем.

Пили впятером. Из завязавшейся беседы выяснилось, что здоровяк Коля — бывший полковник КГБ, оказавшийся не у дел и клявший новые порядки на чем свет стоит; дед Евсей (так звали старика) — коренной питерец, на волне приватизации за бесценок продавший свою квартиру, а деньги пропивший. Двое других пили водку молча и о себе рассказывать, по-видимому, ничего не собирались.

— Ну а ты чего молчишь? — прошамкал дед Евсей, обращаясь к Петру и хрустя соленым огурцом. — Из каких краев будешь?

— Местный я. Из этого самого города.

— Местный? А какого хрена здесь ошиваешься? Топал бы до дому, до хаты.

— Нет у меня дома. И идти мне некуда.

Больше он ничего рассказывать о себе не стал. Впрочем, и рассказывать-то было нечего.

Заснули здесь же, у костра. А утром он снова побежал за водкой.

За те несколько дней, что он провел в «бомжеубежище». Он сильно пристрастился к спиртному. Пил либо в компании новых знакомых, либо в одиночку. Деньги таяли с неимоверной быстротой.

Как правило, днем бомжи отправлялись на промысел, а вечером вновь собирались у костров. Так и текла их жизнь — бесцельно, тупо, в пьяном угаре.

 

Глава четвертая

Вот в один из таких сырых вечеров и объявился у их костра доктор. Он действительно был врачом из местной городской больницы, а сюда, в «бомжеубежище», наведывался исключительно из альтруистических побуждений. С каждой получки покупал несколько бутылок водки и поил местных бродяг, за что и был здесь всеми уважаем и почитаем. Некоторым из них походя оказывал необходимую медицинскую помощь, а двоих или троих, которые нуждались в более серьезном лечении, на свой страх и риск пристроил к себе в больницу.

Было ему лет тридцать семь — сорок, носил бороду и страшно любил выпить.

Доктор вырос из темноты и присел у костра.

— Здорово, мужики. Примете в свою компашку?

— Такому гостю мы всегда рады, — оживился дед Евсей, узнав в незнакомце их общего благодетеля. — С чем пожаловал?

— Как всегда. — Доктор вынул из сумки три бутылки водки. — Пей, мужики, сегодня я у вас за виночерпия.

— Хороший ты мужик, понимающий, — сказал полковник Коля. — Вот только не балуешь ты нас своими визитами.

— Так я ж не Рокфеллер, чтоб поить вашу братву каждодневно, — рассмеялся доктор.

— А ты так, налегке, заходи. Без спиртного.

— Тебе у нашего костерка всегда место найдется, — добавил дед Евсей. — Фигурально выражаясь, имеешь ты здесь, в нашем бомжатнике, пожизненную ренту.

Доктор тем временем был занят откупориванием бутылки.

— Вся эта водка — дерьмо, — мрачно заявил полковник. — К стенке поставил бы того подлеца, который ее выдумал.

— А зачем же ее пьешь?

— Так ведь и жизнь — тоже дерьмо…

Все рассмеялись.

Принесенные доктором бутылки опорожнили в считанные минуты. Доктор пил наравне со всеми.

— Болящие есть? — поинтересовался он, когда все было выпито.

— Геморрой у меня, — отозвался дед Евсей.

— На заднице сидишь много, — отмахнулся доктор.

— А на чем же мне сидеть? — огрызнулся дед.

— Да нет у нас здесь больных, — сказал полковник. — Это вон у того костра, — он махнул рукой в пустоту, — мужик животом мается. Какой-то гадости обожрался, того и гляди, коньки отбросит. Несет его в тридцать три струи.

— Посмотрим.

Доктор поднялся и растворился в темноте. Через четверть часа он вернулся.

— Все, жить будет. Напичкал его таблетками. Завтра к утру полегчает.

Тут взгляд его остановился на Петре.

— Новенький?

* * *

К тому часу он был уже изрядно пьян, и на вопрос доктора смог лишь кивнуть.

Доктор с интересом изучал его.

— Откуда же ты такой взялся?

— Да здешний он, — пояснил дед Евсей. — Приблудился вот на днях.

— Вот оно что!

Больше доктор к нему не обращался, хотя изредка продолжал бросать на него любопытные взгляды.

На следующий день страшно болела голова. Он провалялся у потухшего костра до полудня, затем попытался подняться, но внезапно пронзившая правый бок острая боль заставила его со стоном рухнуть на землю. Он был один: ни деда Евсея, ни полковника, ни других его соседей по костру в «бомжеубежище» не было. Видать, подались в город на заработки и поиски пропитания.

Доктор объявился ровно в час. Он вырос перед ним так же внезапно, как и накануне вечером. Присев на корточки, долгим участливым взглядом рассматривал лежащего у его ног человека. Потом достал из кармана плаща начатую бутылку водки, налил полстакана и протянул Петру.

— На, полечись. А то весь посинел с перепою.

Тот жадно выпил. Через минуту ему заметно полегчало.

Доктор закурил.

— Ну и дальше что? — спросил он. — Так и будешь здесь валяться, пока не сдохнешь?

— А тебе-то что за дело?

— Да мне-то, собственно, никакого дела нет. Просто жаль мне тебя.

— Тоже мне — мать Тереза в штанах…

— А ты не язви, мужик. Вот смотрю я на тебя и вижу: погибнешь ты тут. Хреновый из тебя бродяга, понял? Ты на этих-то не смотри, — он кивнул в сторону лагеря, — они тертые калачи, за жизнь крепко держатся. Им все нипочем: ни холод, ни мороз, ни жара летняя. А ты… словом, не место тебе здесь.

— Отвяжись.

— Вот и здоровьице-то, вижу, у тебя не ахти какое, — как ни в чем не бывало, продолжал доктор. — Бок-то болит?

— А ты откуда знаешь?

— Я, братец ты мой, все-таки врач. И не простой какой-нибудь, а хирург. Я ведь тебя, мужик, насквозь вижу. Что с боком-то?

— Не знаю… Вроде как ножом пырнул кто-то.

— Что значит — вроде? Не помнишь, что ли?

Он покачал головой.

— Не помню. Ничего.

— Вот так-так! Загадочный, смотрю, ты тип. Прямо одна сплошная тайна… Ладно, мужик, крепись, я как-нибудь на днях наведаюсь. А сейчас мне пора.

Доктор ушел.

Оставшись один, он кое-как поднялся и, шатаясь, поковылял к ближайшему магазину — за водкой. Но водки он не купил.

Уже в магазине, сунув руку в карман, обнаружил, что все его деньги исчезли. Правда, и денег-то там оставалось с гулькин нос, но и тех не оказалось. Видать, ночью, пока он спал, кто-то обчистил его карманы.

Он знал, что без денег ему крышка.

Мысль о самоубийстве с новой силой забрезжила в его мозгу.

 

Глава пятая

Несколько часов прошли в бесцельных блужданиях по городу.

Та мысль навязчиво преследовала его и крепла с каждой минутой. Наконец он решился.

Все. Пора кончать с этим дерьмом.

Принятое решение заметно приободрило его. Так случилось, что в этот час он оказался ввиду железнодорожной станции, где он провел свою первую ночь в Огнях.

Его била крупная дрожь — то ли с похмелья, то ли от возбуждения, вызванного принятым решением.

Голову на рельсы — и… Вот только бы дождаться хоть какого-нибудь поезда…

Но, как назло, поезда через Огни проходили редко.

Он бродил по территории станции уже около часа, когда увидел, как к одним из ворот подъехал грузовик. Ворота распахнулись, и грузовик, пыхтя и тарахтя, скрылся за их створками. Из дверей одной из построек выскочила толстая женщина в белом халате и переднике не первой свежести. Буфетчица, догадался он, а этот грузовик наверняка привез продукты.

Он остановился в воротах и стад безучастно наблюдать за происходящим.

Женщина металась по двору и, похоже, кого-то искала.

— Михалыч! Николай! Да куда они все запропастились…

— Грузиться будем, или как? — раздался из кабины нетерпеливый голос экспедитора.

— Сейчас, сейчас, вот только разыщу этих дармоедов, — отозвалась женщина.

И тут она заметила одинокую фигуру Петра.

— Ну что стоишь, как бедный родственник. Иди сюда, подсобишь. На обед заработаешь.

Он послушно залез в кузов, и за полчаса вдвоем они покончили с разгрузкой. Потом перетаскали продукты в кладовую, после чего женщина все тщательно заперла, рассчиталась с экспедитором и отпустила грузовик.

— А теперь займемся тобой, — вернулась она к Петру, который, едва живой от непривычной физической нагрузки, сидел на пустом ящике из-под пива и обильно потел. — Пойдем, накормлю. Заслужил.

Он покорно последовал за ней в одно из служебных помещений.

— Борщец есть, свежий, со сметаной. Будешь?

От еды он отказался. Взял водкой. И тут же ее выпил.

Она неодобрительно качала головой, глядя, как этот доходяга пьет отвратительное зелье прямо из горла.

— Дело твое, парень. Только не советовала бы я тебе увлекаться этой гадостью. Молодой еще.

Он ничего не ответил и, лишь кивнув на прощание, ушел.

В этот день ложиться под поезд он не стал.

* * *

К своему костру он вернулся только заполночь. Все уже спали, бодрствовал один только дед Евсей.

— Где это тебя носило, Петенька?

Он сел молча, ничего не ответив.

— Ну не хочешь, не говори. А мне, вишь, не спится, — бубнил дед Евсей. — Выпить охота, а не с кем. У тебя там пузырек, случайно, не завалялся?

— Все, старик, баста, капиталы мои кончились.

— М-да… Да ты не горюй, Петруха, все мы тут без гроша сидим, однако ничего, копошимся. И ты приноровишься, дай только срок. Жить-то все равно как-то надо.

— Надо ли?

Дед Евсей внимательно, с прищуром, уставился на собеседника.

— Э-э, да ты, я смотрю, совсем никудышний. Что, невмоготу стало от такой-то житухи? Мыслишки-то, небось, в башку лезут, а? Ле-езут, как не лезть. И мне лезли, и еще как лезли! На жизни крест решил было поставить, одним махом, чтоб не мучаться. Вешаться хотел, да друган вовремя из петли вынул. А потом ничего, отошел, оклемался. И понял: жизнь, она ведь одна, другой уж не будет, и какая бы она ни была, а она твоя. Твоя, понял? Оттуда дороги уже не будет, это ты себе уясни раз и навсегда. Этот шаг делается только в одну сторону, второй попытки тебе не дано. Так что повремени, Петька, покумекай еще разок, жизнь, она ведь сама подскажет, как и что. Она ведь мудрая, эта самая жизнь, прислушайся к ней.

Дед Евсей вытряхнул из пачки «Беломора» две папиросы и одну протянул Петру. Тот молча взял и закурил.

— А насчет выпивки не беспокойся, — продолжал старик. — У меня ведь тоже кое-что имеется. — С этими словами он извлек из груды тряпья бутыль мутного самогона. — Пей, парень, сегодня я угощаю.

Они выпили. Потом еще раз. И постепенно какая-то удивительная легкость овладела Петром, словно бы жизненная энергия трухлявого деда Евсея вливалась в него с неудержимой силой, вселяя оптимизм и желание трепыхаться в этом чертовом болоте, именуемом «жизнью».

И несмотря на то, что никаких перемен к лучшему в ближайшем будущем не предвиделось, в эту ночь он впервые за последние дни заснул с улыбкой.

* * *

Он стал появляться в станционном буфете каждый день. Выполнял разную черную работу, включая уборку помещений, разгрузку и погрузку приходящих машин и т.д. В качестве платы Александра Ивановна, заведующая станционным буфетом, кормила и поила его, однако он, как правило, от пищи отказывался, а брал спиртным. Водку он тут же выпивал, и часто можно было наблюдать, как он, в стельку пьяный, валяется где-нибудь в коридоре, на ступеньках зала ожидания, на заднем дворе среди пустой тары, в старой коробке из-под холодильника или на куче мусора. Когда был трезв, отличался молчаливостью и исполнительностью, работал быстро и на совесть — может быть, именно поэтому Александра Ивановна терпела этого странного, неизвестно откуда свалившегося ей на голову молчуна. Тем более, что двое штатных грузчиков, Михалыч и Николай, ушли в длительный и продолжительный запой, и к концу месяца она их не ожидала. А работы в буфете было невпроворот. Да и случая воровства, даже самого мелкого, за ним не заметила ни разу.

У них было договорено, что, помимо съеденного и выпитого в течение рабочего дня, вечером он получает на руки бутылку водки и что-нибудь из съестного: грамм триста колбасы, буханку черного хлеба или кастрюльку супа. Все это он относил своим товарищам в «бомжеубежище». Бывали, впрочем, случаи, когда к вечеру он напивался до такой степени, что не в состоянии был добраться «домой» и оставался ночевать на территории станции, либо прямо на полу в подсобке, либо на жестком диване в зале ожидания. Тот самый сержант, что встретился ему в первую ночь, не трогал его, зная, что этот угрюмый забулдыга работает в буфете, — однако не раз осуждающе качал головой, видя, как тот, грязный, небритый, отупевший, в стельку пьяный, сидит где-нибудь на полу и подпирает спиной обшарпанную стену. «Вот до чего человека баба довела. Стерва», — думал сержант в эти минуты, в глубине души жалея несчастного бедолагу.

 

Глава шестая

В один из таких дней в станционном буфете появился доктор. Было около трех часов пополудни; Петр, хотя и был уже изрядно пьян, на ногах еще держался.

— А, вот, значит, где ты сутками пропадаешь, — весело проговорил доктор. — Что ж, дело хорошее, работа, она, как известно, из обезьяны человека сотворила. Хотя видок у тебя, надо сказать, неважнецкий. Пьешь?

— А тебе-то что за дело? — огрызнулся Петр, ворочая ящики с пивом. — Уму-разуму учить пришел? Так и без тебя учителей предостаточно.

— Да на хрена ты мне сдался, чтобы тебе, дураку непутевому, мозги вправлять. Просто шел мимо, вот и заглянул.

— Ну и дальше что?

— А и то. Будешь продолжать в том же духе, сопьешься, мужик, в два счета. Это я как врач тебе говорю.

Петр сухо, со злостью рассмеялся.

— Рано ты на мне крест ставишь, понял?

— Ну, крест, положим, ты себе сам ставишь. Могильный.

— А ты не каркай. Не выросло еще то дерево, из которого мне гроб сколотят.

Доктор рассмеялся.

— А вот это другой разговор. Вот это я и хотел от тебя услышать. Значит, жить будешь, мужик. Это я тебе как врач говорю.

Он ушел, не простившись. А Петр, злой и внезапно протрезвевший, с остервенением проработал до вечера и к костру вернулся трезвым.

Прошло еще несколько дней. Он продолжал пить, с каждым днем все больше и больше. Теперь по утрам, едва продрав глаза, колотясь в похмельном ознобе, он сначала выпивал стакан водки, тайком припасенный с вечера, и лишь потом отправлялся на станцию.

Однажды вечером, когда он, сильно пьяный, отсыпался прямо на полу зала ожидания, на станции остановился состав. Это был пассажирский поезд дальнего следования. То ли в самом электровозе случилась какая-то поломка, то ли где-то впереди, по пути следования, возникла неожиданная проблема, только остановка поезда не была запланирована. Пассажиры высыпали на перрон и, в ожидании отправления поезда, разбрелись кто куда. Кто-то из них забрел в буфет и бросил якорь там, кто-то, ворча и кляня все на свете, кутаясь в плащ, бесцельно бродил по окрестностям станционного здания; несколько человек оказались в зале ожидания.

Среди этих последних была респектабельная молодая пара, мужчина и женщина. Было видно, что и он, и она являются людьми с достатком. Оба брезгливо морщились, проходя по темным, сырым закоулкам станции, нетерпеливо поглядывали на часы и тихо переговаривались друг с другом.

Оказавшись в зале ожидания, они не сразу заметили валявшуюся на полу фигуру пьяного бродяги. Но вот ее взгляд случайно упал на заросшее щетиной, испитое лицо Петра Суханова. Она вздрогнула и остановилась.

— Что с тобой, Ларочка? — спросил ее спутник.

— Посмотри, — прошептала она, не отрывая застывшего взгляда от пьяницы. — Это же… это же…

Мужчина скользнул взглядом по Петру и с отвращением отвернулся.

— Да на что здесь смотреть? На это обпившееся животное?

— Да это же… Сережа! — вырвалось у нее.

— Это? Это Сергей? Этот бродяга — твой Сергей?! Не смеши меня, Ларочка, этот тип раза в три старше. Неужели ты не видишь?

— Вижу, — машинально ответила она. — Но…

— Сергей мертв, — жестко произнес он, — и ты это знаешь не хуже меня.

В этот момент репродуктор надтреснутым голосом объявил, что поезд «Иркутск — Москва» тронется через три минуты. Пассажиров просьба занять свои места.

— Пойдем, Лара, пойдем, — заторопил он ее. — Не дай Бог, опоздаем, тогда мы из этой дыры до скончания века не выберемся. Здесь и поезда-то раз в год ходят.

— Да-да… — забормотала она и, увлекаемая своим спутником, неуверенно направилась к выходу. Однако у порога остановилась и бросила последний взгляд на бродягу. — Нет, конечно это не он… Идем!

Они ушли, а через пару минут поезд, набирая скорость, стуча колесами и унося странную пару, покинул одинокую станцию.

Петр же… он был не настолько пьян, чтобы ничего не слышать, но и не настолько трезв, чтобы понять, что происходит. Смутно, сквозь полусомкнутые веки, он видел молодую красивую женщину и ее респектабельного спутника, слышал их голоса, отдельные слова, которые, кажется, имели какое-то отношение к нему. Нет, он ничего не понял из сказанного, но сердце его почему-то вдруг сжалось так, что, казалось, вот-вот разорвется на куски. Все это походило на какой-то странный, фантастический сон, от всего этого веяло чем-то потусторонним, нездешним, невозможным…

Наутро, очухавшись, он так и решил, что все это ему приснилось — и женщина, и пижон, ее сопровождавший, и их непонятные речи.

С этой ночи ему стали сниться сны. Они смущали, тревожили, пугали его, вносили какую-то сверхъестественную, сюрреалистическую струю во всю его никчемную жизнь, заставляли часами сидеть, задумавшись, где-нибудь в углу — и вспоминать, вспоминать… Вспоминать сны.

Но снов он не помнил. Проснувшись, он тут же все забывал.

* * *

Ударили первые октябрьские морозы, однако снега еще не было. В городе стало сухо и чисто, да и сам он как-то посвежел, помолодел, приободрился.

В середине октября вернулись из запоя Михалыч и Николай, работавшие грузчиками в станционном буфете. Оба были злые, трезвые, с посиневшими, заросшими щетиной лицами и трясущимися руками. Наткнувшись на пьяного Петра Суханова, они молча, методично избили его. Били не сильно, без злости, а так, скорее для острастки. Напоследок пригрозили, что если он еще хоть раз появится здесь, башку снесут в два счета.

В «бомжеубежище» он вернулся раньше обычного, еще засветло. На вопрос деда Евсея, где это он заработал фингал, Петр лишь сухо рассмеялся и добавил, что получил расчет и в буфет ему дороги больше нет.

Забившись в подвал одного из полуразвалившихся строений, он заснул беспокойным сном. За ночь столбик термометра упал до минус десяти, и к утру он продрог до самых костей. Провалявшись на куче тряпья до полудня, он хотел было подняться, но не смог: его бил сильный озноб, лоб пылал, во рту пересохло, мысли путались.

Таким его и застал дед Евсей.

— Плохи твои дела, Петруха, — покачал головой старик. — Ну ничего, мы тебя враз на ноги поставим. Лежи здесь и не высовывайся, а я сейчас…

Сердобольного деда Евсея обуяла жажда деятельности. Выскочив из подвала, он обежал весь лагерь, раздобыл где-то заварки, старый закопченый чайник с кипятком, полбутылки водки, немного меду — и приволок все это в подвал, где метался в жару Петр Суханов. Потом вывалил все принесенное в чайник и как следует взболтал.

— Пущай настоится.

Минут через десять он заставил больного выпить эту «адскую смесь» всю без остатка. Петр безропотно подчинился.

— Молодцом, парень. Сейчас полегчает.

Через четверть часа ему, действительно, полегчало. Обильный пот заструился по всему его телу, знобить стало меньше. Однако в подвале было слишком холодно для того, чтобы «лечение» возымело должное действие. Осененный внезапной мыслью, дед снова убежал наверх.

Вернулся он с полковником Колей и еще двумя бродягами. Они тащили целый ворох старых, местами прожженных одеял и разного другого тряпья; дед Евсей заботливо вывалил все это на Петра и как следует укутал его.

— Порядок, — прошамкал старик, любуясь результатами своего труда. — Если завтра не встанешь на ноги, можешь плюнуть мне в рожу.

Однако к вечеру ему снова стало хуже. Опять подскочила температура, заложило грудь, появился кашель. Четверо бродяг поочередно дежурили у его бомжарского ложа, удрученно глядя, как он мечется в тяжелом бреду.

Утром он пришел в себя, но изменений к лучшему пока не намечалось.

— Слушай, дед, — торопливо проговорил он, тяжело дыша, с трудом ворочая языком, — помнишь, ты мне о жизни рассказывал?.. о том, что нет ничего более ценного… так вот, дед… я понял… Слышишь, дед! — Он порывисто сел, глаза его запылали огнем одержимого. — Я не хочу умирать!..

— Не хочешь — не умирай, — философски заметил дед Евсей, — все в твоей воле. Ты, главное, Петька, держись. А мы… чем можем — поможем.

— Факт, — кивнул бывший полковник. — Мы тебе, парень, так просто помереть не дадим.

Дед Евсей снова исчез. Вернулся он с доктором.

Тот бегло осмотрел больного и мрачно покачал головой.

— Плох ваш приблудный, совсем плох. Помрет он здесь, это я вам как врач говорю… — Он в раздумье почесал свою бороду, прошелся по подвалу и наконец принял решение. — А ну-ка, мужики, тащите-ка его ко мне до хаты. Пускай у меня отлежится, в тепле и уюте. Боюсь, как бы до пневмонии дело не дошло.

Бомжи подняли Петра с его ложа и поволокли вслед за доктором. Доктор жил в двух кварталах от «бомжеубежища», и процессии потребовалось не более четверти часа на этот марш-бросок.

Как они добрались до квартиры доктора, Петр уже не помнил: он потерял сознание еще в самом начале пути.

 

Глава седьмая

— Очухался, мужик? — услышал он насмешливый голос доктора, когда открыл глаза.

Петр попытался подняться, но нашел в себе силы только на то, чтобы пошевелить рукой.

— Лежи, лежи, мужик. Тебе пока еще рано вставать. — В голосе доктора он уловил заботливые нотки. — Для тебя теперь главное — сон, покой и хорошее питание. Самое страшное уже позади.

— Где я? — произнес Петр, и сам не узнал своего голоса — настолько он был слаб.

— В моих хоромах, вот где.

Он огляделся. Это была небольшая комнатка, тонувшая в полумраке и освещенная лишь светом настольной лампы; убранство комнаты было небогатым, даже скудным, однако это не мешало ей быть уютной и какой-то теплой.

Он лежал на старой, скрипучей железной кровати, заботливо укутанный двумя ватными одеялами. У изголовья кровати стояла тумбочка с какими-то склянками, чашками и стаканами. В воздухе веяло запахом лекарств и болезни.

— Целую неделю в бреду метался, — продолжал доктор. — Думал, не оклемаешься, мужик, коньки отбросишь. Ан нет, выкарабкался. Видать, жилка в тебе жизненная крепко натянута, туго бьется.

— Неделю?! Ты хочешь сказать…

— Ну да, неделю, — пожал плечами доктор. — А ты думал, такой тяжелый бронхит, какой был у тебя, в три минуты лечится? Нет, мужик, тут ты пальцем в небо попал. Не будь рядом меня, ты бы вообще вряд ли выжил.

— Так мне спасибо, что ли, тебе сказать? — проворчал Петр.

— А это как знаешь. Хочешь — скажи, а не хочешь — оставайся свиньей неблагодарной. Я, знаешь ли, не обидчивый… Ладно, хватит языки чесать. Мне на смену пора, я сегодня в ночь. Сейчас я тебя покормлю — и адью. Один остаешься, за хозяина. И нечего на меня волком смотреть, я ведь тебя как-никак целую неделю выхаживал.

— Я тебя об этом не просил, — мрачно отозвался Петр. Он и сам не мог понять, откуда бралось то спонтанное раздражение, которое вызывал у него доктор. Этот чудаковатый бородач был ему симпатичен, чего уж душой кривить, однако… однако ситуация, в которой он оказался по воле своей непутевой судьбы, была ему явно не по нутру.

— Потом поговорим, — как ни в чем не бывало, сказал доктор. — Некогда мне сейчас, понял? Вот вернусь к утру — тогда и обсудим.

Он скрылся на кухне и вскоре вернулся со стаканом крепкого чая и тарелкой, на которой ароматной горкой возвышалась жареная картошка, увенчанная двумя толстыми, разбухшими сардельками.

— На вот, поешь, — сказал он, ставя тарелку на тумбочку. — А я ушел. Все. Пока.

Он хлопнул входной дверью и закрыл ее на два оборота ключа. Петр остался один. Взглянув на принесенную доктором еду, он внезапно почувствовал такой острый голод, что чуть было не захлебнулся собственной слюной. В считанные минуты он съел все, потом в блаженстве растянулся в постели и крепко заснул.

Проснулся он уже утром. Яркий солнечный луч бил ему прямо в глаза. Он невольно зажмурился. Вновь открыв глаза, он видел улыбающегося доктора. На изможденном лице Петра невольно скользнула ответная улыбка.

— Так-то лучше, — кивнул доктор. — Больной идет на поправку, а это значит, что не зря меня шесть лет в мединституте знаниями накачивали. Ну как, мужик, настроение? Все еще хандришь, или готов к новым трудовым свершениям?

Петру, действительно, стало лучше. Этой ночью он впервые за прошедшую неделю как следует выспался: это было не полуобморочное состояние человека, находящегося на грани между жизнью и смертью, а нормальный, крепкий, здоровый сон человека выздоравливающего. Пропало и вчерашнее раздражение.

— Извини, — сказал он, — я вчера сболтнул лишнее. Спасибо тебе.

— Лучше поздно, чем никогда, — весело отозвался доктор. — Ладно, забыто. Голоден?

— Как волк, — невольно вырвалось у Петра. Он, действительно, чувствовал себя так, словно готов был сейчас проглотить целого быка.

Доктор рассмеялся.

— Обожаю голодных людей. Голодный — значит здоровый. Ладно, лежи, сейчас чего-нибудь сварганю.

Они позавтракали.

— Водки не предлагаю, — подытожил трапезу доктор. — Рано тебе еще, на ноги сначала встань. Да и сам я в последнее время все больше в трезвенниках хожу — не до нее, проклятой, будь она трижды неладна. И курить я тебе не дам. С таким бронхитом тебе вообще лучше забыть об этом дерьме, понял?

Странно: ни пить, ни курить у Петра желания не было.

— А теперь давай о деле, — продолжал доктор.

— О каком еще деле?

— Сейчас узнаешь. — Доктор с минуту чесал в затылке. — Понимаешь, мужик, какая странная история с тобой приключилась. С тем, что у тебя полная потеря памяти, я еще как-то могу смириться — как-никак, а такие случаи науке известны. Странно здесь другое. Я никак не могу понять, что же послужило причиной твоей амнезии?

Петр дотронулся рукой до своего затылка.

— Рана на голове, — пояснил он. — В драке, видно, кто-то шарахнул меня по темечку. Вот память и выключилась.

— Да слышал я эту твою легенду о какой-то мифической драке, — махнул рукой доктор, — от твоих же корешей по бомжатнику и слышал. Не то все это, не то. Понимаешь, рана твоя на голове пустяковая, даже и не рана это вовсе, а так, царапина, ссадина. От таких царапин людям память не отшибает. Нет, здесь что-то другое.

Петр почувствовал сильное смятение. Он давно уже оставил попытки установить истину о своем прошлом, понимая, что без посторонней помощи все равно ничего не добьется, но сейчас… Сейчас доктор, может быть, сам того не ведая, затронул самую потаенную, наиболее глубоко запрятанную струнку в его душе, которая вдруг зазвенела, заныла, задребезжала… Он вдруг понял: не может человек жить без своего прошлого. Не может . Потому и запил он, и в бродяги попал поэтому, и с жизнью своей кончать хотел — и все из-за того, что не было у него корней в этой жизни, корней, уходящих в прошлое, прочно удерживающих человека на плаву, служащих опорой в трудную минуту, питающих душу целительными токами матери-земли.

Он приподнялся на локте и впился взглядом в бородатое лицо своего собеседника.

— Не береди рану, доктор, — прошептал он, — говори что знаешь. Не томи.

Тот кивнул.

— О том и речь. Хотя знаю я, честно говоря, не много. Можно сказать, почти ничего. Что касается твоей амнезии, то тут я в тупике. Дело сейчас не в ней. Я тут, понимаешь ли, осмотрел тебя, пока ты в беспамятстве валялся. Вспомнилось мне тогда, что жаловался ты на боль в боку. А от деда Евсея слышал о твоей непутевой истории и якобы полученной тобою ножевой ране во время какой-то пьяной драки. Вот и решил взглянуть: как-никак, а я все-таки хирург, и притом неплохой, заметь.

— Ну и?.. — не выдержал Петр.

— Да никакая это не ножевая рана.

Петр выпучил глаза.

— Как так не ножевая?..

— Да так. Я ножевых ран на своем веку знаешь сколько повидал? Не счесть. Я ведь в Чечне врачевал, когда там заварушка случилась, в полевом госпитале. Так вот, брюхо тебе вспорол не нож пьяного собутыльника, а скальпель опытного хирурга. Именно опытного, уж я-то руку своего собрата по ремеслу в миг узнаю. Вот только зашили тебя наспех, неаккуратно, словно торопились шибко. Потому и беспокоит тебя твой бок.

У Петра голова шла кругом. Так, значит, память сыграла с ним злую шутку? Теперь он уже совсем ничего не понимал: как, каким образом он вообще мог вспомнить то, чего с ним никогда не было?

Доктор продолжал, в упор глядя на Петра:

— А теперь, мужик, после всего, что я тебе сообщил, подумай и скажи: никаких проблесков, озарений или чего-нибудь подобного мои слова в твоей непутевой башке не вызвали? Ведь все, что ты якобы вспомнил до сего момента, — откровенная туфта. Истина-то, она глубже зарыта, понимаешь?

Петр с минуту молчал. Потом медленно покачал головой.

— Ни-че-го. Полная пустота. Абсолютный ноль.

— Этого я и боялся.

Доктор машинально закурил, потом, спохватившись, затушил сигарету.

— Извини, забылся…

Он прошелся по комнате, запустив руки в свою густую шевелюру. Затем остановился напротив кровати, где лежал больной.

— Но и это еще не все, мужик.

Петр усмехнулся, хотя в глубине души ощущал приступ все возрастающей тревоги.

— Что, еще один сюрприз приготовил?

— Сюрприз не сюрприз, а некоторое наблюдение имеется. Словом, когда ты тут в отключке лежал, то в бреду такое нес, что я, сказать по чести, решил было, что нахожусь не иначе как на ученом совете где-нибудь в Академии Наук или, на худой конец, на совещании совета директоров какой-нибудь шибко продвинутой компании. Я тут даже кое-что записал… Вот, например: слово «франчайзинг» тебе ничего не говорит?

Лицо Петра дрогнуло.

— Так-так, — кивнул доктор, уловив реакцию собеседника. — Значит, мы на правильном пути. Вот и выходит, что личность ты весьма и весьма темная. Я бы сказал, загадочная личность. И в бомжи ты попал явно случайно.

— Кто же я? — в отчаянии спросил Петр.

— Это ты у меня спрашиваешь? — усмехнулся доктор. — Ладно, давай пока поставим точку. У меня тут один план есть. Если все будет о'кей, надеюсь, многое тогда прояснится.

— Что еще за план?

— А план следующий. Еще денька два-три ты здесь прокантуешься, пока силенок не поднаберешься, а потом я тебя к себе в отделение положу. Просветим тебя, снимочки кое-какие сделаем, ультразвуковую диагностику проведем, а заодно и котелок твой проверим, — словом, устроим тебе проверочку по полной программе. Может, ты шпион какой-нибудь, а? — Доктор хитро подмигнул. — И заслан ты сюда, в наш город, для сбора секретной информации стратегического характера. Ладно, шутки в сторону. Согласен на мой план?

Петр кивнул. Он почему-то чувствовал полное доверие к этому чудному человеку.

— А заодно и подлечим тебя. Негоже такому здоровому парню по больничным койкам валяться.

 

Глава восьмая

Доктор не обманул: в городской клинике Петра проверили по полной программе. На следующий день после окончания обследования доктор отвез Петра к себе на квартиру.

Было начало ноября, однако снегу уже навалило предостаточно, да и морозы стояли под пятнадцать-двадцать градусов; в этих местах зима начиналась рано и как-то сразу, без предупреждения.

Доктор был мрачен и все время молчал, на вопросы отвечал односложно и часто невпопад. О результатах обследования Петру он пока еще ничего не сообщил. Не рискнул. То, что он узнал, походило на самый настоящий кошмар.

Однако не сообщить он не мог. И этот ответственный момент настал.

— Долго будешь меня томить? — нетерпеливо спросил Петр, когда они снова оказались в гостеприимном жилище доктора. — Вижу, что дело хреново, так выложи все разом — и делу конец.

— Уверен? — коротко бросил доктор, полуобернувшись.

— Уверен.

— Тогда слушай, — решился наконец доктор. — Только предупреждаю: то, что ты сейчас услышишь, превосходит самые страшные твои ожидания.

— Я должен знать правду, — решительно заявил Петр.

— Правду так правду. Понимаешь ли, дело в том… словом, просветил я твои потроха на рентгене и обнаружил, что у тебя…

— Ну?!

— …только одна почка!

— Погоди, погоди, что-то я в толк не возьму, — забормотал Петр, обалдело уставившись на собеседника. — Что значит — одна? Как это так — одна? А вторая где же?

— Вырезали ее у тебя, вот где! — выпалил доктор.

Петр почувствовал, что задыхается — словно кто-то наступил на шланг, который подает кислород к его легким.

— Чего ты мелешь, а? Как это — вырезали?! — выдавил он из себя.

Доктор уже обрел уверенность.

— Тот шов у тебя на боку — не от ножевой раны, а от тонкой хирургической операции, цель которой — удаление почки. Слышал что-нибудь о трансплантации органов? — Петр машинально кивнул. — Насколько я хоть что-то понимаю во всей этой дерьмовой истории, какому-то богатому ублюдку понадобилась здоровая почка. Твоя почка. И он ее получил. И здравствует теперь, подонок, с твоей почкой, и будет здравствовать еще лет пятьдесят, поскольку здоровья в тебе как у быка-трехлетка. Знали ведь, кого в доноры взять, знали, мерзавцы!

Петр слушал, раскрыв рот и выпучив глаза. Все, что он только что услышал, не укладывалось у него в мозгу. Не хотело укладываться.

— Да как же это, а? Вот так запросто взяли — и вырезали? Так что ли получается? Да это же… это же…

— Успокойся, мужик. — Доктор положил ему руку на плечо. — Не все так плохо, как ты думаешь. Да хрен с ней, с этой почкой. И с одной люди живут, и горя не знают. Забудь. Почку ты все равно не вернешь.

— Забыть? Забыть?!

— Ладно, не паникуй. Насчет забыть, это я, конечно, чушь сморозил. Но жить-то все-таки как-то надо, так ведь? Так. Возьми себя в руки, и давай потолкуем. Дело-то здесь не только в почке. Сейчас нам нужно думать о другом. О другом, понимаешь. О том, что было потом.

— Потом?

— Именно. Потом, после операции. После того, как тебя лишили части твоего организма. И если честно, то меня удивляет, что тебя вообще оставили в живых: мертвые, как известно, молчат. А им, я думаю, огласка была совершенно ни к чему. Однако ты жив. Отсюда вопрос: кто еще молчит кроме мертвых? Отвечаю: те, кто ничего не помнит. Улавливаешь, куда я клоню?

Петр в упор, не мигая, смотрел на доктора.

— Они выключили мою память, — прошептал он.

— Похоже на то, — кивнул доктор. — Я бы сказал: не выключили, а заблокировали. Кстати, исследования твоей черепушки дали именно такой результат: у тебя там такой сумбур творится, что… — он развел руками. — Наш энцефаллограф аж задымил, когда мы тебя электродами обложили. Словом, все, что с тобой было до сентября, в твоей голове не зафиксировано. Мертвая зона, так сказать, прямо по Стивену Кингу. Белый лист бумаги — ни точки, ни запятой, ни тире; полный провал: даже детство, и то выпало напрочь, как будто его и не было вовсе.

— Та-ак, — протянул Петр, сдвинув брови, — выходит, что я вовсе не тот, за кого себя выдаю? Так, что ли?

— Выпить хочешь? — внезапно предложил доктор. — По сто пятьдесят? Для поддержания духа, а? А то что-то меня трясет всего.

Петр кивнул. Доктор налил по полстакана водки; они молча выпили.

— Не знаю, — сказал он, — кто ты на самом деле — тот ли, кто обозначен в твоем паспорте, который, возможно, липовый, или кто-то другой… — он пожал плечами. — Не знаю. Возможно, к Петру Суханову ты, действительно, никакого отношения не имеешь.

— Надеюсь, что так.

— Надеешься?

— Именно. Не нравится мне этот тип, а особенно его пьяница-жена. Бр-р!..

Доктор вдруг встрепенулся.

— Кстати, кто такая Лариса? — быстро спросил он, в упор глядя на Петра.

Тот вздрогнул, как от удара током.

— Н… не знаю… не помню. — Он отчаянно замотал головой. — Хоть убей, не помню! А она что, из… из этой… из прошлой моей жизни, да?

— Мне-то откуда знать! Я ж все-таки не ясновидящий. Просто в бреду ты неоднократно называл ее имя, вот я и решил, так сказать, прозондировать.

Петр обхватил голову руками и застонал.

— Не помню… ничего, ничего не помню!.. Что делать-то теперь, а? — он поднял на доктора глаза, полные беспомощной тоски. — Куда же теперь?..

— Не дрейфь, мужик. — Доктор уверенно поднялся и плеснул себе в стакан еще грамм сто. — Найдем мы твое прошлое, найдем; все раскопаем, до самой последней минуты, до самого отдаленного мгновения твоей темной пока еще жизни. Только одно мне скажи, мужик: сам-то ты согласен на эти раскопки, а? Если да, то вот тебе моя рука.

Он порывисто протянул руку и замер в ожидании.

Петр растерянно перевел взгляд с этой дружески раскрытой ладони на лицо доктора, раскрасневшееся то ли от выпитой водки, то ли от охватившего его воодушевления. Наконец он решительно поднялся и крепко пожал протянутую руку.

— Согласен.

— Вот это по-нашему! Вот таким ты мне нравишься. Вдвоем мы — сила! Вдвоем мы горы свернем, а если потребуется, то и шеи кому нужно.

Петр, не выпуская руки доктора, пристально смотрел тому в глаза.

— А теперь ты мне ответь, — медленно проговорил он, — на кой хрен я тебе сдался? Валандаешься со мной, от смерти, можно сказать, спас, а зачем? Смысл?

Доктор грустно усмехнулся.

— А если без всякого смысла? Если просто так, за здорово живешь? Смысл, говоришь? А скажи-ка, в твоей жизни много смысла? Вот то-то и оно. В моей, если говорить начистоту, его тоже не слишком-то. Просто, понимаешь… — он слегка стушевался, — приглянулся ты мне. Что-то у тебя в глазах было эдакое… не знаю, как и сказать. Словом, не вписывался ты в бомжарскую среду. Впрочем, если тебе мое участие в тягость, ты так и скажи. Я в друзья набиваться не стану.

Петр хитро прищурился.

— Э, нет, так дело не пойдет. Если мне не изменяет память, мы уже скрепили наш союз. Так что на попятный теперь уже идти поздно. По крайней мере, я этого делать не собираюсь. Да и тебе не позволю.

Доктор улыбнулся.

— Думаю, я в тебе не ошибся, мужик. Ладно, оставим сантименты, пора браться за дело.

— У тебя уже есть какой-то план?

— План не план, а так, некоторые наметки. Во-первых, жить ты будешь у меня. Никакие возражения не принимаются, — второпях добавил доктор, заметив протестующий жест Петра. — Я все равно живу один, так что в тягость ты мне не будешь. Вдвоем даже как-то веселей. Во-вторых, завтра же устроишься на работу. На первых порах поработаешь санитаром в нашей клинике. Бабки, правда, небольшие, но на жратву хватит. А там поглядим. В-третьих, завтра я свяжусь с одним корешем из городского УВД, задам ему несколько вопросов по старой дружбе. Я ему когда-то пулю из брюха вытащил, так что он мне многим обязан. Как тебя моя диспозиция?

Петр кивнул.

— Вполне.

— Тогда ужинать — и на боковую. Завтра начинаем новую жизнь, мужик. Вот увидишь — мы им еще покажем!..

* * *

Утром, ни свет ни заря, доктор поднял Петра с постели.

— Собирайся. На работу пора. Хватит баклуши бить. Завтрак уже готов. Кстати, ты когда в последний раз в зеркало смотрелся? Ага, не помнишь! Так пойди и взгляни — там, в ванной, зеркало есть.

Петр послушно направился в ванную комнату.

Из зеркала на него уставился мрачный, обросший тип с полуторамесячной щетиной, покрывавшей все его изможденное лицо. Петр невесело усмехнулся: фото с такими вот физиономиями обычно украшают плакаты «Их разыскивает милиция».

На пороге ванной появился доктор.

— Ну как, впечатляет? Хорош видок, не правда ли? Желания побриться не появилось?

Петр кивнул:

— Появилось.

— Тогда дерзай. Бритвенные принадлежности найдешь вот здесь.

Через четверть часа Петр, гладко выбритый и надушенный лосьоном, вошел в комнату. Доктор окинул его оценивающим взглядом и удовлетворенно кивнул.

— Порядок. Теперь хоть на человека похож стал. Лет двадцать как минимум сбросил. Садись за стол, мужик, времени у нас в обрез.

Когда с завтраком было покончено, доктор еще раз критически осмотрел своего постояльца и покачал головой.

— С рожей твоей мы разобрались, а вот прикид у тебя явно неважнецкий. В таком даже в нашей Богом забытой клинике появляться не рекомендуется. Значит так: я тебе кое что выдам из своего барахлишка, благо, у меня этого добра навалом, а ты запрячь свою гордость куда подальше и поживей одевайся. Как заработаешь — рассчитаешься. Понял? И не ерепенься, у тебя все равно выбора нет.

Петр возражать не стал, хотя идея доктора пришлась ему явно не по вкусу. Впрочем, тот был прав: другого выхода у него, действительно, не было. В своем бомжарском наряде он вряд ли мог появиться в городской больнице, куда его в качестве санитара собирался пристроить доктор.

В тот же день Петр был принят на работу и уже с полудня приступил к исполнению своих новых обязанностей.

 

Глава девятая

Пролетел ноябрь, а за ним и декабрь. Петр трудился в больнице, в поте лица добывая хлеб свой. Деньги, правда, платили небольшие, но на жизнь, как и предрекал доктор, хватало.

В клинике, каждый занятый своей работой, они почти не пересекались, однако вечерами, собираясь за кухонным столом на квартире у доктора, подробно обсуждали минувшие события и планы на будущее. Впрочем, событий за эти полтора-два месяца не было почти никаких. Память к Петру так и не вернулась, а сведения из городского УВД, на которые возлагал большие надежды доктор, пока не поступали. Каких именно сведений ждал доктор, Петр не знал, доктор же на его вопросы лишь лукаво щурился и подмигивал: мол, не торопи события, мужик, придет время — узнаешь.

Разговоры в основном вертелись вокруг той темной истории с вырезанной почкой и неизвестным мерзавцем, эту почку присвоившим.

— Я одного в толк не возьму, — говорил доктор, прохаживаясь по комнате, — почему они тебя не укокошили? Ведь куда было бы проще: пулю в затылок — и концы в воду. Уж тогда-то тебе язык точно никто развязать не смог бы. С мертвых, сам понимаешь, взятки гладки. Так? Так. А они почему-то пошли на риск. Спрашивается — зачем?

Петр пожал плечами.

— А леший их разберет — зачем…

— А ты думай, думай своим умишком, мужик, кумекай, шевели извилинами. Ну?

Петр снова пожал плечами.

— Да тут думай не думай, все одно выходит: слишком они уверены в себе, эти мерзавцы. Не боятся ничего, вот и пошли на такой риск. Видно, все у них схвачено, за все, как говорится, заплачено. Игру затеяли с живым человеком, как кошка с мышью: нет бы сразу сожрать, так нет, сначала надо помучить! Да и риска, если честно, нет никакого — я все равно ничего не помню.

— А вот это ты брось, мужик. Придет время — все вспомнишь, это я тебе обещаю.

Петр невесело усмехнулся и ничего не ответил.

— А насчет уверенности это ты верно подметил, — продолжал доктор с воодушевлением. — Сила, видать, есть у мерзавцев, и сила немалая. На больших бабках сидя, большими делами ворочают. Ну ничего, докопаемся мы до них, это уж как пить дать!.. Кстати, есть у меня для тебя одна новость. Снес я тут на днях твой паспорт в городскую управу, показать тамошним экспертам. Дай, думаю, проверю, не липовая ли твоя ксива. И знаешь, какое заключение дали эксперты? Ксива-то оказалась настоящей, самой что ни на есть подлинной!

— И что же из этого следует? Что я действительно Петр Суханов?

— Не спеши делать оргвыводы, мужик. Из этого пока ничего не следует. А все-таки сдается мне, что паспорт твой фальшивый. То есть состряпали-то его, действительно, в органах — по крайней мере, эксперты это установили, — но состряпали, похоже, на заказ.

— Догадываюсь, кто заказчик, — мрачно кивнул Петр.

— Вот-вот. Связи, видать, у них обширные, везде свои люди посажены. За хорошие бабки сейчас кого угодно купить можно. Понимаешь, куда я клоню?

Петр снова кивнул.

— А клоню я к тому, — продолжал доктор, — что ты, действительно, к Петру Суханову, похоже, никакого отношения не имеешь. Паспорт-то твой, понимаешь, с виду старенький, потрепанный, да и дата выдачи на нем стоит семилетней давности, а вот номерок-то свеженький, и серия из самых последних. Так-то вот, мужик.

Петр долго молчал, хмурил лоб, что-то пытаясь вспомнить.

— Я тут знаешь о чем подумал, — проговорил он наконец, растягивая слова. — В тот самый день, когда я вроде как бы очнулся, то есть впервые осознал себя Петром Сухановым — это было где-то в середине сентября, я стоял на улице и не мог понять, где я и кто я, — краем глаза я заметил машину, явно не из дешевых. Она прошмыгнула у меня за спиной и быстро скрылась в какой-то улочке. Тогда я не придал этому значения, но сейчас… Скажи, у вас в городе иномарки часто можно увидеть?

Глаза у доктора загорелись.

— Ни одной до сих пор не видел, — быстро сказал он. — Народ у нас бедный, не то что иномарка — старенький «жигуль», и тот нашему обывателю не по карману.

— А местные коммерсанты?

— Да какие они коммерсанты! — махнул рукой доктор. — Едва-едва концы с концами сводят. Не до жиру им. Нет, некому здесь на иномарках разъезжать, это уж я тебе как старожил заявляю. А чужие к нам не заезжают, тем более на иномарках.

— Вот и выходит, что меня на той самой машине привезли, — нахмурился Петр. — Привезли — и прямо на улице бросили.

— Вполне вероятно, — задумчиво произнес доктор. — Я бы сказал, не бросили, а просто-напросто выбросили. На обочину. Сунули в зубы липовый паспорт, запудрили мозги легендой о Петре Суханове — и выбросили. А там… выбирайся, мол, сам. Похоже?

— Похоже, — кивнул Петр мрачно. — Расклад вроде верный.

— Вот и будем придерживаться этого расклада. Тем более, что он хорошо вписывается в нашу версию о богатом мерзавце, позарившемся на твою почку.

Спать легли уже заполночь. А наутро снова отправились на работу в городскую клинику.

Ежедневные беседы, вертевшиеся всегда вокруг одной и той же темы, заметно сблизили их. Петр оттаял и перестал дуться на своего спасителя, в его отношениях с доктором наметилось какое-то молчаливое взаимопонимание и взаимодоверие: они понимали друг друга с полуслова, полувзгляда, полунамека.

Курить Петр так и не бросил и вскоре дымил уже как паровоз. «Горбатого могила исправит», — махнул на него рукой доктор. Правда, здоровье Петра заметно поправилось и продолжало быстро улучшаться с каждым днем, несмотря на вернувшееся пристрастие к табаку: видно, запас жизненных сил у него был слишком велик. А вот пить они с доктором стали значительно меньше: выпьют, бывало, грамм по сто после работы, для поддержания беседы, да и то не каждый день. Так и тянулись дни однообразной чередой, не принося ничего нового. Но оба знали: что-то должно произойти. Что-то, что в корне изменит их судьбу.

Постепенно между ними завязалась крепкая дружба.

 

Глава десятая

Накануне Нового года от доктора поступило неожиданное предложение: отметить праздник в «бомжеубежище», на свежем воздухе, среди старых знакомых-бомжей. Тем более, что к концу декабря столбик термометра сильно подскочил вверх и замер примерно на отметке «минус пять». После лютых, трескучих морозов в ноябре и первой половине декабря стало казаться, что вот-вот грянет весна.

Петр горячо поддержал идею доктора. Встреча новогодних праздников под открытым небом, в кругу бездомных бродяг, явно пришлась ему по сердцу: если честно, где-то в глубине души он скучал по этим несчастным оборванцам, особенно по деду Евсею и полковнику Коле.

С аванса купили десять бутылок водки, пять бутылок шампанского, два ящика пива, несколько батонов колбасы, три трехлитровые банки соленых огурцов, полмешка хлеба, яблок, мандаринов и еще целую кучу всякой всячины, в том числе несколько упаковок бенгальских огней. В одну из ночей, где-то суток за двое-трое до Нового года, доктор отлучился в ближайший лесок и приволок оттуда пушистую елку.

— Новый год без елки, — назидательно заметил он, — все равно что Испания без корриды.

Потом выгреб с антресолей целую гору каких-то пыльных коробок, в одной из которых обнаружились старые елочные игрушки, мишура и даже стеклянная пятиконечная звезда с отбитым лучом, которую доктор решил водрузить на самую макушку елки. Словом, приготовления шли полным ходом.

В последний день старого года у кого-то из знакомых он одолжил старенький «рафик», в который они и погрузили все приготовленное добро.

В девять вечера тридцать первого декабря их «рафик» уже подруливал к «району высадки».

«Бомжеубежище» в ту предновогоднюю ночь представляло собой унылое зрелище. Белое заснеженное поле было усеяно огоньками костров, у которых грудились бездомные бедолаги; где-то заунывно скулила гармошка. Атмосфера, царившая в этом забытом Богом уголке, была далека от праздничной. Этим несчастным было не до веселья: прошел еще один год, мрачный, тяжелый, для многих оказавшийся последним, а следом накатывал другой, не обещавший никаких перемен к лучшему. Да и откуда этим переменам взяться? Они знали: многие из них не переживут эту зиму. Нет, не веселье и праздничное настроение — безысходность, пьяное отупение, чувство никому-не-нужности, забытости, заброшенности, безнадеги царили здесь, в этом последнем земном пристанище опустившихся, потерявших человеческий облик существ.

Слегка припорашивал легкий мягкий снежок. Ночь стояла темная, беззвездная, в двух шагах от костра человек терялся во тьме, словно его никогда и не было.

— Да-а, — протянул доктор, окидывая взглядом заснеженную равнину, — здесь явно праздником не пахнет. Ну ничего, сейчас мы их расшевелим.

Он остановил машину у того самого костра, где обычно коротали долгие ночи дед Евсей, полковник Коля и двое-трое других бомжей. На фоне пламени четко вырисовывались несколько бесформенных фигур.

Доктор с Петром вышли из «рафика».

— Гостей не ждете? — весело крикнул доктор.

— Э, кто это к нам пожаловал? — донесся от костра голос одного из бродяг, в котором Петр признал бывшего полковника КГБ.

— А вот догадайся! — отозвался доктор.

Они уже были у костра. Неверные, подрагивающие отблески пламени легли на их лица.

— Так это же наш доктор! — радостно воскликнул второй бомж, которым оказался дед Евсей. — Вот так сюрприз! А это кто еще с ним? Ба, да это же Петька!

Старик вскочил и бросился в объятия Петра. А тот, растерявшийся, растроганный до глубины души, глупо улыбался и мягко похлопывал деда Евсея по спине.

— Жив, подлец, жив! — лопотал старик, шмыгая носом. — Рад, чертовски рад тебя видеть, Петенька. Порадовал старика, ох как порадовал. Прикипел я к тебе, сам не знаю за что. Думал, и не свидимся боле.

Полковник Коля с трудом оторвал старика от Петра и в свою очередь облапил того своими огромными ручищами.

— Вот это по-нашему, мужики, — гудел он, скаля свое широкое лицо в добродушной улыбке. — Люблю вас за это.

Обмен приветствиями продолжался еще минут десять. Привлеченные шумом, к костру постепенно подтягивались другие бомжи, и вскоре вокруг доктора и Петра сгрудилось около двух десятков бродяг. Каждому хотелось лично поздороваться с вновь прибывшими.

— А теперь, братва, — крикнул доктор, когда церемония приветствия подошла к концу, — выгружайте все из этой тачки. Это все ваше. Сегодня мы будем гулять. Кто сказал, что мы чужие на этом празднике жизни?..

Дважды повторять не пришлось. «Рафик» опустел в считанные минуты. Вскоре у костра уже красовалась новогодняя елка, наряженная и украшенная лично доктором. Тут же сложили съестные припасы и выпивку.

Основная часть населения «бомжеубежища» сошлась у костра дела Евсея и кольцом расположилась вокруг огня. Каждый пришел со своим стаканом, кружкой или черпаком: другой посуды бродяги, как правило, не имели. Атмосфера в лагере в корне изменилась: чувствовалось воодушевление, предпраздничное возбуждение и оживление, в обычно тусклых, безжизненных глазах бомжей засветились веселые огоньки, а на их небритых и немытых физиономиях заиграли радостные улыбки.

Появился гармонист и заиграл какую-то залихватскую мелодию, кто-то хрипло, фальшивя, затянул песню.

Дед Евсей и доктор суетились больше остальных. Когда, наконец, все приготовления к празднику были окончены, бутылки откупорены, колбаса и хлеб порезаны, соленые огурцы выложены прямо на газету, а бенгальские огни розданы всем присутствующим, доктор поднялся со стаканом водки в руке и призвал всех к тишине. Шум у костра мгновенно утих.

— Мужики, я не мастер говорить длинные и красивые речи, — начал он свой тост. — Поэтому буду краток. Я хочу поднять этот стакан за ту искорку, порой крохотную и едва заметную, искорку, которая живет в сердце каждого из вас и поддерживает в самые тяжелые минуты вашей нелегкой жизни, ту самую искорку, которой жив каждый русский человек и без которой все мы гроша ломанного не стоили бы. Я хочу выпить за надежду.

При всеобщем молчании доктор опорожнил свой стакан.

— За надежду! — подхватил полковник Коля. — За нее, родимую!

Еще секунд двадцать полной тишины, пока люди пили водку, припав жадными губами к своим стаканам и кружкам — а потом тишина вдруг разом разорвалась. Посыпались ответные тосты, одобрительные возгласы, смех, кто-то хлопал доктора по плечу, кто-то клялся ему в вечной дружбе, кто-то пускал слезу.

Веселье набирало силу.

Дед Евсей оказался рядом с Петром.

— Как живешь, Петенька? Вижу, прифрантился ты, на человека стал похож. Работаешь?

Петр кивнул.

— Работаю, дед, тружусь, жить-то ведь на что-то надо. Да я и могу без дела сидеть.

— И правильно. Не хрена тебе по помойкам шастать и бутылки пустые собирать. Я сразу понял: есть в тебе какая-то жилка, не приживешься ты в бомжах. Я ведь тебя еще тогда насквозь разглядел, когда ты от водки чуть было коньки не отбросил. Пьешь сейчас-то?

Петр мотнул головой.

— Завязал, дед, завязал подчистую. Так, за компашку с доктором грамм по сто, бывает, вечерком тяпнем, для поддержания беседы, а так чтобы напиться — ни-ни. Да и не тянет что-то.

— Одобряю. Не нужна тебе, Петенька, эта зараза. Жизнь у тебя вся еще впереди, сейчас сгубишь, потом поздно будет на попятный идти… А доктора нашего крепко держись, сынок, он мужик что надо. Редкой души человек. Один он, понимаешь, один на всем белом свете, не на кого тепло свое излить, вот он к тебе и приклеился. Смотри, не оттолкни его.

— А отчего ж он один?

Дед Евсей на минуту задумался, закурил папиросу.

— Была у него жена, — сказал он, — да года три назад умотала в Тверь с каким-то офицеришкой. Вот с тех пор он один и кантуется. И, заметь, никогда ни на что не жалуется. Оптимист, каких еще поискать.

— Да, — согласился Петр, — оптимизма у него не отнять, это ты верно, дед, подметил.

— А я всегда все верно подмечаю, — рассмеялся старик.

Ровно в двенадцать открыли шампанское. Полковник Коля провозгласил тост за крепкую мужскую дружбу и выпил с доктором на брудершафт.

Вновь заиграла гармошка, несколько бродяг пустились в пляс.

Доктор, прищурившись, с улыбкой смотрел на все это веселье.

— Слышь, мужик, — толкнул он локтем Петра, — а ведь есть во всем этом что-то эдакое… Есть ведь, а?

— Есть — в чем? — не понял тот.

— Ну, как тебе сказать… В том, — он обвел рукой круг ликующих бродяг, — чтобы… чтобы давать, наверное. И видеть, что это нужно людям.

— Есть, — кивнул Петр. — Так уж человек устроен: любит давать, даже если не всегда это осознает.

— О, да ты философ! — рассмеялся доктор. — А давай-ка мы с тобой еще по одной тяпнем. Сегодня можно.

— Давай. За что будем пить?

— А вот за это за самое. За то, чтобы уметь давать людям то, что им действительно нужно. А еще за этих бедолаг, выброшенных на обочину жизни. И за нас самих — ведь мы немногим от них отличаемся.

Они звонко чокнулись и выпили.

 

Глава одиннадцатая

Около трех часов ночи на шоссе, метрах в трехстах от костра, где кутили бродяги, остановилась легковушка. Из нее вывалились пятеро крепких парней и пристроились у дороги справить малую нужду. Краем глаза Петр видел их, но поначалу не придал этому факту значения.

Парни же, посовещавшись, направились к «бомжеубежищу». Вторично Петр заметил их, когда они были уже метрах в ста от костра. У одного из них он заметил монтировку. Холодок пробежал у него по спине.

— У нас гости, — толкнул он доктора и кивнул в сторону парней.

— А? Что? — завертел головой тот, пока не наткнулся взглядом на вновь прибывших.

Парни остановились метрах в тридцати от костра. Все они были в изрядном подпитии.

— Эй, рвань подзаборная! — крикнул один из них, оказавшийся долговязым бритоголовым верзилой. — Какого хрена вы здесь балаган устроили?

Доктор поднялся и шагнул им навстречу.

— Идите, ребята, своей дорогой. Мы вас не трогаем, и вы к нам не лезьте. Не мешайте людям Новый год справлять.

— Ха! Люди! — сплюнул сквозь зубы верзила. — Дерьмо вы, мать вашу, а не люди. Сворачивайте манатки и канайте отсюда, пока ребра вам не переломали. Живо!

— Это кто дерьмо? — зарычал полковник Коля. — Это я дерьмо?!

— И ты, и все эти псы вонючие, — зло проговорил верзила.

Наступила гробовая тишина. Полковник Коля набычился и весь сразу как-то посерьезнел.

— Слушай, ты, бритоголовый, — медленно процедил он сквозь зубы, — если ты позволишь себе еще хотя бы одну гадость в адрес моих друзей, я тебя уроню.

— Ага, уронил один такой, — заржал верзила, — до сих пор кровью харкает.

Перекинувшись между собой парой слов, парни вновь двинулись к костру.

На их пути оказался доктор.

— Погодите, ребята, давайте по-хорошему, — попытался урезонить он их. — Тихо-мирно разойдемся в разные стороны и забудем этот печальный инцидент.

Сильный удар в лицо свалил его с ног. Доктор тяжело рухнул в снег. Петр было рванул ему на помощь, но его опередил полковник.

— Ах ты мразь!.. — прорычал он и кинулся на верзилу, но мощный удар в пах свалил и его. Полковник грузно осел и завыл от боли.

— М-м-м… Ну все, хана вам, подонки… — прошипел он, корчась на снегу и хватая ртом воздух.

Кое-кто из бомжей бросился врассыпную, остальные же сгрудились плотной группой и отступать, видимо, не собирались.

Верзила присвистнул.

— Глянь-ка, Гудзон, — кивнул он своему дружку, тому, что с монтировкой. — а эти псы, кажись, на серьезные проблемы нарываются.

— Уже нарвались, — прохрипел Гудзон и занес было монтировку над Петром, который был к нему ближе всех.

Петр и сам не помнил, как это произошло — словно какая-то пелена застлала его разум. Он лишь смутно осознавал, как внезапно выдал серию молниеносных ударов, каждый из которых — он чувствовал это — попал в цель. Когда пелена спала, он увидел у своих ног лежавших бритоголового верзилу и типа по кличке Гудзон. Оба были в отключке и не подавали признаков жизни. Трое других отскочили на безопасное расстояние и с опаской поглядывали на внезапно ставшую грозной толпу оборванцев.

Петр ошалело смотрел на свои руки и ничего не понимал. Он никак не мог взять в толк, что же он все-таки сделал с этими двумя идиотами? Все получилось как-то само собой, но как именно? И тут бледный, призрачный свет забрезжил в его сознании: знание навыков какой-то борьбы, полученное им в той, прошлой, жизни, вдруг прорвалось наружу и сумело защитить его.

Доктор, кряхтя, уже поднимался на ноги. Из рассеченной губы его струилась кровь.

— А здорово ты их, — скривился он в подобии улыбки. — Вот уж не ожидал.

— Да я и сам, честно говоря, не ожидал, — растерянно признался Петр.

Полковник Коля стоял на коленях и судорожно шарил у себя по карманам.

— Сейчас я им устрою Варфоломеевскую ночь, — глухо рокотал он, — сейчас они у меня волками выть будут, подонки…

Он уже был на ногах. В руке его вдруг блеснул пистолет.

— Колька! Не надо! — надсадно крикнул дед Евсей.

— Еще как надо, — процедил полковник и вскинул пистолет.

Грянул сухой выстрел, и один из троих парней, вскрикнув, упал. Двое других в панике кинулись к машине. Полковник еще дважды выстрелил вслед убегавшим, но промазал.

— Эх, ушли, гады!.. — в сердцах выругался он.

— Ты что, Колька, совсем ополоумел?! — бросился на него дед Евсей. — Палить по живым людям! А если ты его убил? Тоже мне, Рэмбо нашелся!

Полковник Коля ничего не ответил и лишь махнул рукой.

После первого же выстрела толпа бродяг быстро рассеялась. Праздник, начавшийся за здравие, в буквальном смысле закончился за упокой: выстрел полковника, похоже, сразил парня наповал.

Петра била крупная дрожь. Да и доктор был явно не в своей тарелке. Он подскочил к подстреленному парню, склонился над ним, быстро осмотрел, выпрямился и облегченно вздохнул.

— Жив.

— Ну слава Богу, — выдохнул дед Евсей. — А ты, Колька, молись, чтобы он живехонек остался. Понял?

Полковник смущенно смотрел себе под ноги. Боевой пыл его понемногу угасал.

— Да я и сам не знаю, что это вдруг на меня нашло, — виновато пробормотал он. — Понимаете, очень уж мне обидно стало за нас, мужики. Вот я и… Пистолет-то у меня еще со службы в органах остался. Именной, — не без гордости добавил он.

— Хватит языки чесать, — крикнул доктор. — Помогите лучше перенести раненого в машину. Его нужно срочно в больницу. А то, того и гляди, концы отдаст. Тогда не только полковнику — никому из нас не отмыться.

Петр кинулся было на помощь своему другу, но какое-то смутное шевеление справа заставило его остановиться.

— Петька, берегись! — заорал дед Евсей.

Это был Гудзон. Оклемавшись, он неожиданно вскочил на ноги, замахнулся все той же монтировкой и…

Петр не успел отскочить. Кусок металла обрушился на его голову. Острая боль пронзила затылок, что-то теплое, липкое заструилось по шее… Ноги, вдруг ставшие ватными, подкосились.

Тьма поглотила его.

Еще три выстрела прогремели в эту новогоднюю ночь. Но Петр их уже не слышал…

 

Глава двенадцатая

Окно с чуть приоткрытой фрамугой… белая полоска солнечного света, мягко скользившая по белым стенам, белому потолку, белому халату молоденькой медсестры… птичий гомон и ароматы весны… капельница у изголовья кровати… приторный запах лекарств… Больничная палата. Он в больнице.

Сквозь ресницы приопущенных век он видел, как суетится, гремя склянками на больничном столике, медсестра. Ему не хотелось открывать глаза, не хотелось привлекать ее внимание. Он не был готов к этому. Слишком многое надо было обдумать. Ему требовалось время.

Он помнил все. Сознание было ясным и прозрачным, как стекло.

Встреча Нового года в «бомжеубежище», праздник у костра, ликующие, словно дети, бродяги, потом — стычка с бритоголовыми ублюдками, выстрелы, полковник Коля с именным пистолетом, удар монтировкой по голове… Да, все это он прекрасно помнил.

Но помнил он и кое-что еще.

Он помнил себя.

Теперь он знал, кто он.

Это было главное. И с этим надо было разобраться, все разложить по полочкам.

Никогда еще голова его не была такой ясной. Он лежал и думал, думал, думал… Постепенно, шаг за шагом, мгновение за мгновением, вся череда событий начала выстраиваться в цельную логическую цепочку. И когда, наконец, эта цепочка обрела четкие очертания, он вдруг понял, в какой ужасной ситуации оказался.

И понял еще: из этой ситуации нужно было как-то выбираться.

Он не заметил, что давно уже лежит с открытыми глазами, устремив невидящий взгляд в потолок. Едва слышный скрип кровати привлек внимание медсестры.

— Ой, мамочки! — взвизгнула та. — Он очнулся!

Он попытался было улыбнуться ей, но не успел: она уже выскочила в коридор. По кафельному полу коридора мелкой дробью зацокали ее тоненькие каблучки.

Через минуту в палату влетел доктор.

— Наконец-то, — сказал он и тяжело опустился на стул возле кровати. — А я уж, грешным делом, решил было, что ты так в коме и проваляешься до конца дней своих. Ну, с возвращением, мужик!

Он улыбнулся, и в уголках глаз его обозначилась сетка тоненьких морщин. Доктор осунулся, выглядел усталым, невыспавшимся, каким-то помятым — и совершенно счастливым.

Петр улыбнулся в ответ, попытался что-то сказать, но не смог: тяжелый, словно налитый свинцом, язык не слушался его.

— Молчи, молчи, мужик, — движением руки остановил его доктор. — Тебе еще рано речи толкать. Денька через два-три оклемаешься, вот тогда и потолкуем. А пока — полный покой, сон и здоровое питание. Наденька, — он обернулся к медсестре, — под твою полную ответственность.

Она горячо заверила его, что он может на нее положиться.

Доктор ушел, оставив Петра наедине с медсестрой.

Сон навалился на него внезапно, и он не заметил, как заснул.

 

Глава тринадцатая

Доктор не появлялся три дня: на бетонном заводе случилась авария, нескольких человек покалечило, и он безвылазно торчал в реанимационном отделении. Все это время Петра опекала медсестра Наденька. От нее-то он и узнал, что провалялся в коме около четырех месяцев — сейчас на исходе уже был апрель. Шансов на то, что сознание вновь вернется к нему, было мало, однако доктор не терял надежды помочь своему другу. А сколько бессонных ночей он провел у его изголовья, поминутно щупая пульс и прислушиваясь к едва ощутимому дыханию! Сколько ведер крепкого, густого кофе он поглотил в эти долгие, долгие, долгие ночные часы! А тут еще эта история с милицией, о которой Наденька знала лишь понаслышке. Доктора куда-то таскали несколько раз, снимали какие-то показания. Потом, вроде, все затихло.

Петр жадно слушал рассказ медсестры, а предательские слезы сами собой наворачивались на глаза. Прав был дед Евсей: такого человека, как доктор, еще поискать надо.

За эти дни Петр немного окреп и уже мог сидеть в кровати. Речь снова вернулась к нему. Капельницу убрали, ее заменило полноценное трехразовое питание.

На исходе третьего дня доктор, наконец, появился в палате. Выглядел он еще хуже прежнего: посеревшее, землистого оттенка лицо, ввалившиеся глаза, всклокоченная борода, следы крови на зеленом хирургическом халате…

— Фу-у-ух! — выдохнул он, падая на стул. — Устал, как собака. Как самочувствие, больной?

— В норме, — улыбнулся Петр. — А вот тебя, кажется, самого на больничную койку положить пора. Сам-то здоров?

Доктор небрежно махнул рукой.

— Пустяки, дело житейское. На мне еще пахать можно. Главное сейчас — тебя на ноги поставить.

Они были одни в палате: дневная смена закончилась, и медсестра Наденька уже ушла домой.

— Курить будешь? — спросил доктор, доставая пачку «Пегаса».

— А можно?

— Я врач или кто? Если спрашиваю, значит можно. На, дерни пару затяжек.

Они закурили. Голова у Петра сразу же закружилась.

— Все, хватит, — сказал доктор, выхватывая сигарету у Петра изо рта. — Для первого раза достаточно.

Он докурил свою сигарету, затушил о пустую тарелку.

— Надюху-то мою не обижал? Нет? Славная девчонка. Если бы не она, не выкарабкаться б тебе. Сутками напролет хлопотала возле тебя.

— А она мне вот то же самое про тебя рассказывала. И про твои ночные бдения, и про литры черного кофе.

— А ты слушай ее больше, — проворчал доктор смущенно, — она тебе еще не такое обо мне напоет.

Петр приподнялся и облокотился на локоть.

— Дай пять, — сказал он.

— Чего?

— Руку, говорю, дай.

Доктор, пожав плечами, протянул руку. Петр крепко пожал ее.

— Спасибо тебе. За все.

— А, оставь. Не люблю я этого. Давай лучше о деле. Разговор предстоит длинный и, как говорится, содержательный. Готов?

Петр кивнул.

— Вот и прекрасно. А начну я с того, что наш бравый полковник ухандохал-таки того мерзавца, что тебя по башке монтировкой хватил. Из своего именного. Три пули всадил. А тот, первый, жив остался, я лично из него свинец вытаскивал. Я тогда сразу смекнул, что полковнику решетка светит, и в ту же ночь, когда мы тебя с дедом Евсеем в больницу везли, шепнул старику, что не было никакого полковника, а из пушки палил какой-то приблудный, чужой, никому не известный бродяга. Поднатаскай, говорю старику, своих орлов, чтобы с одного голоса пели и правильные показания где нужно давали. Старик сработал как нельзя лучше. К утру, когда на место происшествия менты нагрянули, наши бомжарики уже назубок знали нужную легенду. Позже, когда следователь проводил выборочный опрос свидетелей, ни один из не прокололся: ничего, мол, не знаем, того парня с пушкой видели впервые, а опознать его не можем, потому как темно было, хоть глаз коли. Меня тоже пару раз на ковер дернули. Словом, кто стрелял, установить не удалось, виновными же признали этих бритоголовых идиотов. Кстати, тех двоих, что вовремя улизнули, так и не нашли, а тот гад, который больше всех выступал и которого ты уложил, сейчас срок мотает. У него уже была одна судимость, по сто пятьдесят восьмой, так что срок свой он легко получил. А вот полковника Колю пришлось в бега снарядить, от греха подальше. И где он сейчас, не знает никто. — Он выдержал многозначительную паузу. — Никто, кроме меня. — Он понизил голос до едва слышного шепота. — У меня на квартире прячется, носа за дверь вот уже три месяца не показывает. Вот такие, брат, дела. Что же касается бомжатника, то здесь тоже не самым лучшим образом обернулось. Словом, разогнали бедолаг. Где-то через неделю после происшествия понаехали туда местные власти, оцепили лагерь и через мегафоны потребовали очистить территорию в течение часа. Тех же, кто по истечении указанного срока все же окажется в оцепленной зоне, обещали отправить в кутузку. Дважды повторять не пришлось: бомжи разбежались кто куда. Лагерь мигом опустел.

— Так где же эти бедняги сейчас?

Доктор хитро прищурился.

— Да все там же. Через два месяца, где-то в начале марта, они снова стали стягиваться на старые обжитые места. По двое, по трое, обычно ночью, возвращались они в свою, можно сказать, землю обетованную. Я тут виделся как-то с дедом Евсеем: это его идея. Пущай, говорит, возвращаются, это, говорит, наша территория, и жить мы будем только здесь. А дабы не привлекать внимания городских властей массовой миграцией, решено было возвращаться не всем скопом, а маленькими группами, в темное время суток. Словом, бомжатник снова функционирует, хотя ряды его заметно поредели: многие совсем ушли из города. Власти-то, конечно, в курсе подобных передвижений, но делают вид, что ничего не происходит: они всегда были лояльны к местным бездомным. Да и на руку властям, что бомжи группируются в одном месте — так их легче контролировать.

Он достал сигарету и закурил.

— А теперь о главном. То есть о нашем общем деле. — Он выдержал паузу. — Помнишь, я тебе говорил, что подключил к поискам одного моего хорошего знакомого из городского УВД? Идея заключалась в следующем. Как тебе, может быть, известно, в Москве, на Петровке, имеется некий информационный банк данных, где хранится вся информация криминального характера. В этот банк данных стекаются официальные сводки со всей страны, из самых отдаленных ее уголков. Вот я и подумал: а нельзя ли оттуда выудить информацию об исчезнувших людях за некий определенный период времени? Ведь сведения такого характера наверняка хранятся на Петровке. Ты объявился в Огнях где-то в середине сентября. Так? Так. На проведение операции по пересадке органов, небольшое послеоперационное лечение, обработку и промывку твоих мозгов и доставку твоей персоны в Огни ушло, по грубым подсчетам, месяца два. Дабы не ошибиться, я добавил к этому контрольному сроку по полтора месяца, до и после, и получил, таким образом, временной диапазон, равный трем летним месяцам: июнь, июль, август. Иначе говоря, поиск нужно было проводить именно в этом интервале времени. А поскольку мне, как и любому другому простому смертному, доступ к банку данных закрыт, я и решил воспользоваться услугами местного УВД. В Москву полетел официальный запрос с просьбой предоставить информацию обо всех фактах исчезновения людей, имевших место в стране за период с июня по август прошлого года. Через месяц пришел ответ. И вот здесь-то начинается самое интересное. Из всего списка исчезнувших за указанный период ни один, слышишь, ни один не соответствовал тебе — ни по возрасту, ни по комплекции, ни по другим данным. Расчет был простой: сопоставить факты, исключить тех, кем ты явно быть не можешь, и определить, кто же из указанного списка есть ты. Но, увы, официальный ответ из Москвы нужных результатов не дал. Тебя в этом списке не оказалось. Правда, было в списке несколько человек, соответствовавших твоим внешним данным, но все они, так или иначе, уже обнаружили себя: кто-то утонул и был найден в таком-то водоеме, кто-то стал жертвой мафиозных разборок, а кто-то просто сбежал от сварливой жены, был вычислен расторопными сыщиками и водворен в лоно семьи. Возникал вопрос: а не могло ли так получиться, что факт твоего исчезновения в органах вообще не зафиксирован? Я прикидывал и так, и эдак, и в конце концов пришел к выводу, что в принципе это возможно, но очень маловероятно. Каждый человек всегда оставляет какой-то след, и когда след обрывается, это сразу становится заметным. В конце концов, каждый человек имеет родственников, друзей, знакомых, где-то работает — если, конечно, он не бродяга «без определенного места жительства», к каковым ты явно не относился. Выброси человека из привычного круговорота событий — и тут же образуется вакуум, нарушающий сложившиеся связи, заставляющий окружающих тем или иным образом реагировать. Понимаешь, не мог ты исчезнуть бесследно, я это нутром своим чуял. Я готов был дать голову на отсечение, что факт твоего исчезновения где-то зафиксирован, например, в каком-нибудь районном отделении милиции. Однако на Петровке о тебе никаких данных не имелось. Где-то цепочка обрывалась, но где? Я был в тупике. И тут мне на помощь вновь пришел мой знакомый из городского Управления. Желая довести начатое до конца, он воспользовался какими-то личными каналами — то ли друг у него работает на Петровке, то ли дальний родственник — и послал еще один запрос, уже неофициальный. И представь себе, на этот раз сработало! Как оказалось, факт твоего исчезновения, действительно, был зафиксирован в банке данных на Петровке, но очень скоро, по негласному указанию сверху, эта информация была из банка изъята. Просто стерта из памяти центрального компьютера. Однако в архиве одного из периферийных компьютеров, через который эта информация прокачивалась, сохранился нужный нам след. Тайком, без ведома руководства вычислительного центра, удалось восстановить потерянные данные. Так же тайком они были переправлены сюда. В начале марта я уже имел их. Понимаешь теперь, какому крупному зверю досталась твоя почка? Для того, чтобы осуществлять контроль над центральным банком данных МВД России, нужно иметь не просто большие бабки — нужно иметь огромные бабки. Или огромную власть, что, в принципе, одно и то же.

Доктор закурил еще одну сигарету, несколько раз прошелся по палате и остановился. Лицо его было серьезно, скорее даже торжественно, глаза в упор смотрели на собеседника.

— Теперь я знаю, кто ты, — произнес он, медленно проговаривая слова.

Петр улыбнулся и остановил его движением руки.

— Погоди, не торопись. Дай и мне словечко вставить. У меня ведь тоже есть для тебя новость.

Доктор удивленно вскинул брови.

— Ну, выкладывай.

— Я тоже знаю, кто я.

Доктор вытаращил глаза.

— Вспомнил?! — воскликнул он. — Сукин сын! И ты… ты молчал!

— Да ты мне рта не дал раскрыть, — рассмеялся Петр.

— Рта не дал раскрыть! И он еще оправдывается! — Доктор подскочил к нему, схватил за плечи и с силой тряхнул. — Ну, говори! Как тебе это удалось?

— Да я и сам не знаю. Как пришел в сознание, так сразу и сообразил: все теперь на своих местах. Словно какая-то стена рухнула.

Доктор хлопнул себя ладонью по лбу.

— Понял! — заорал он. — Все понял! Это тот тип с монтировкой тебе мозги вправил! Помнишь? Гудзон, кажется. Которого полковник завалил.

— Выходит, добрую службу мне Гудзон сослужил.

Доктор вскочил и быстро заходил по палате.

— Вот так-так! Бывают же чудеса на свете!

Он снова остановился.

— Что ж, будем знакомиться.

— Будем, — улыбнулся Петр. — Думаю, время пришло. — Он протянул руку. — Сергей Ростовский, помощник генерального директора по экономическим вопросам одной из московских фирм.

Доктор ответил крепким рукопожатием и в свою очередь представился.

— Николай. Осипов Николай, хирург Огневской городской больницы.

— Что ж, официальную часть церемонии можно считать законченной.

Петр, вернее, Сергей Ростовский, внезапно расхохотался.

— Ты чего, мужик? — уставился на него доктор.

— Да понимаешь, — сквозь смех отвечал Сергей, — я ведь до сих пор понятия не имел, что тебя Николаем зовут. Все доктор да доктор. Даже неудобно как-то.

Доктор открыл было рот, намереваясь что-то сказать, но не удержался — и тоже расхохотался.

Когда на шум прибежала дежурная медсестра, она решила, что и у доктора, и у пациента поехала крыша. Причем, капитально.

 

Глава четырнадцатая

До прибытия поезда оставалось десять минут. Сергей Ростовский и Николай Осипов стояли на платформе и молча курили. Говорить ни о чем не хотелось.

— Не люблю провожать, — нарушил молчание доктор. — Нудное это занятие, словно клещами душу из нутра вытаскивают.

Стояло начало июня. Сергей к этому времени окончательно поправился и даже успел загореть. Его неудержимо тянуло домой, к жене и дочке, которых он не видел уже около года. Да, почти год минул со дня его исчезновения. Как они его примут? Наверное, уже давно вычеркнули из списка живых. Сердце бешено колотилось в груди, когда он представлял, как входит в подъезд своего дома, как поднимается по лестнице, как нажимает до боли знакомую кнопку звонка, как дверь открывается… Дальше его воображение буксовало. Сотни раз он прокручивал в голове эту картину, но так и не мог решить, кто же ему откроет дверь — дочь или жена? А если дома никого не окажется? Ведь у него даже ключа от собственной квартиры нет.

Где-то пробило двенадцать пополудни. Сергей очнулся от своих дум.

Поезд опаздывал.

Доктор был мрачен и печален, в глазах, предательски блестевших, таилась тоска. Сергей прекрасно понимал состояние своего друга и от души жалел его. Ему и самому было жаль расставаться с этим чудаком, но он знал — впереди его ждала встреча с самыми родными, самыми близкими ему людьми.

— Не горюй, Николай, — похлопал он доктора по плечу, — не на век прощаемся. Свой московский адрес я тебе оставил, приезжай, как только выберешь время. Надеюсь, не заплутаешь в Москве-то?

— Я, к твоему сведению, мединститут в Москве кончал, целых шесть лет оттрубил, от звонка и до звонка. Так что столицу как свои пять пальцев знаю.

Наконец послышался шум приближающегося поезда.

Доктор встрепенулся.

— Ну все. Поезд уже на подходе. — Он стоял, не отрывая преданного взгляда от Сергея. — Ты только одно помни, мужик — у тебя здесь есть верный друг. Если честно, Бог меня в этой жизни друзьями обидел. Не было у меня настоящих друзей. И еще: найди того мерзавца. Из-под земли достань! Понял?

Сергей кивнул.

— Найду, — твердо сказал он.

Поезд остановился. От него пахнуло жаром раскаленного металла.

— Остановка поезда — две минуты, — сонно-монотонным голосом объявил диспетчер.

— Давай, что ли, обнимемся, — смущенно предложил доктор.

Друзья крепко обнялись.

— Ну будет, будет, — мягко отпихнул он Сергея. — А то опоздаешь.

Поезд уже тронулся, когда Сергей вскочил на подножку.

— Если что, бей телеграмму! Примчусь! — крикнул вдогонку доктор.

Сергей лишь кивнул: комок, застрявший в горле, мешал говорить.

Поезд быстро набирал скорость. А на платформе таяла одинокая фигурка доктора с поднятой в прощальном жесте рукой.