Глава 0

В просторном, дорого, но не кричаще отделанном, прекрасно оборудованном кабинете, где всё под рукой, но в то же время ничто не мешает и не отвлекает, в удобном дорогом кресле сидел человек средних лет. Электрический свет был выключен, и в предрассветном полумраке, а дело было перед рассветом, он казался современной вариацией Роденовского «Мыслителя». Выглядел он, мягко говоря… проблемы, бессонные ночи с постоянно повторяющимся кошмаром в редкие минуты сна, личные неурядицы, а в довершение ещё и этот странный телефонный звонок из прошлого, которое он всеми силами пытался забыть:

– Сергей Николаевич?

– Да.

– Выслушайте меня внимательно. От этого очень многое зависит. – Он говорил, старательно подбирая слова.

– Знаете, что… – попытался оборвать его Сергей Николаевич.

– Дюльсендорф. Карл Дюльсендорф. Надеюсь, вам это имя о чём-то говорит?

– Вы? – Сергея Николаевича бросило в жар. Он вспомнил этот голос.

– Узнали?

– Но я…

– Знаю. Поэтому вы ещё живы.

– Чего вы хотите?

– У нас с вами осталось одно нерешённое дело.

– Какое?

– Я хочу вернуть себе то, что по праву принадлежит мне.

– Что?

– У вас есть то, что принадлежит мне.

– Я не понимаю…

– Встретимся на рассвете, – перебил его собеседник и положил трубку.

Сергей Николаевич сидел, полностью погружённый в себя, упразднив, отбросив, сдав в утиль то, что мы называем забавным словом «вне». Для него «вне» больше не существовало, как не существовало солнечного света, пробивающегося сквозь занавески, истлевшей до фильтра и давно уже потухшей сигареты на дорогом столе, рядом с пепельницей, и миллиона других мелочей, которые вкупе и создают нашу с вами реальность.

Мыслитель… Шутник вы, наверно, товарищ Роден. Кто же в таком состоянии мыслит. Это, скорее, сродни анабиозу хладнокровных, когда остывание приводит к замедлению, практически к остановке внутренних биологических часов, радикальное решение вопроса, вычёркивание неблагоприятных условий из собственной биографии за счёт киномонтажа, удаления нежелательных элементов реальности. Эстетически приемлемый вариант тумблера в положении выключено… Мыслитель…

– Сергей Николаевич? – услышал он голос собеседника.

Напротив, в кресле для посетителей, сидел странного вида субъект. Широкий бесформенный плащ, смешная широкополая шляпа. Он был похож на персонажа шпионского мультсериала.

– Не надо включать свет, – опередил он Сергея Николаевича.

Но как? Мимо охраны, мимо не спавшего (за такие деньги на работе спать не полагалось) секретаря?

– Не будем отвлекаться на ерунду, – гость словно бы угадал его мысли. – У меня мало времени, да и вы человек занятой. Я перейду сразу к делу. Речь идёт об одном сне.

– О чём?!

– Вы случайно присвоили мой сон. Вам он совершенно ни к чему, учитывая те суммы, которые вы оставляете психиатру. Я думаю, эта сделка устроит нас обоих. Мне сон, ну, а вам душевный покой. Поверьте, многие ваши неприятности из-за этого сна.

«Это сон, глупый, дурацкий сон», – думал Сергей Николаевич, рациональное сознание которого было не в состоянии воспринять абсурд происходящего.

– Тогда, тем более, давайте покончим с делом и разойдёмся, – словно прочитал его мысли гость.

– Что вам нужно?

– Я же говорил, сон. Или вы меня не поняли?

– Я не понимаю…

– Вы согласны или нет?

– Согласен.

– Вот и хорошо. Сядьте поудобней, расслабьтесь, закройте глаза…

 

Глава 1

Когда это началось или произошло впервые? Возможно, уже с рождения я был отмечен ее проклятием или благословением, не знаю. По крайней мере, сколько я себя помню, она всегда была в моей жизни. Среднего роста, изящная, в длинном пальто тёмного цвета и ботиках на шнурках под цвет пальто, к которым не приставали ни пыль, ни грязь. Женщина-тайна, она превратилась сначала в тайну, а потом, по мере моего взросления, в женщину моей жизни, роковую женщину моей жизни.

Она приходила во сне. Мы встречались с ней в Городе, именно в Городе с большой буквы (но об этом позже), на центральных улицах в часы пик, или во время прилива человеческого моря. Обычно я куда-то спешил или опаздывал. Я бежал, вернее, шёл, стараясь пробиться сквозь человеческий поток, или пытался взять штурмом автобус, в котором уже было в несколько раз больше людей, чем он мог вместить. Тогда-то и появлялась она. Среднего роста, всегда в длинном пальто тёмного цвета и шнурованных ботиках под цвет пальто. На голове всегда шляпка с вуалью, закрывающей лицо. Она шла сквозь людской поток, не замечая никого и ничего, словно никого больше и не было. И людской поток расступался перед этой удивительной женщиной, словно она была единственным существом, имеющим лицо, истинное лицо, внутреннее лицо, среди лицеподобного ничто, безликой массы, которая, кроме того, чтобы удобрить собой почву, когда придёт время, больше ни на что не годилась.

Она всегда проходила мимо, не замечая никого, в том числе и меня. Для нее я был одним из этих, одним из миллиардов этих, заполонивших собой планету, не достойных при этом даже взгляда, одного её взгляда. Я с самой, наверно, первой встречи навсегда попал в сети её обаяния. Стоило ей появиться, и я застывал на месте, забывая обо всем. Была ли она красивой? Не знаю. Я даже не знаю, какая она, как она выглядит, какой у неё голос, в конце концов. Пальто, ботинки, шляпа с вуалью и магнетизм, нечеловеческий магнетизм, заставляющий забывать обо всём. Понимаю, это звучит нелепо, но я готов был на всё, чтобы хоть на мгновение оказаться у её ног.

Временами мы могли видеться чуть ли не каждую ночь, а временами она исчезала на месяцы, тогда я впадал в особый вид анабиоза, сутками валяясь на диване без малейшего желания шевелиться или что-либо делать вообще. Я мог ни с кем не разговаривать, не отвечать на вопросы, не выходить к обеду…

Мама, думая, что у меня очередная детская болезнь (он такой болезненный мальчик), приглашала свою подругу – противную тётку, от которой несло резкими духами, потом и табаком, отчего становилось ещё противней и обидней. Она подходила к моей постели, смотрела на меня в упор во все очки, после чего говорила:

– Нуте-с, молодой человек…

И мне приходилось вылезать из-под тёплого одеяла, становиться босыми ногами на грязный пол (она никогда не вытирала ноги и умудрялась затаптывать пол почти мгновенно). Она подолгу ощупывала меня холодными руками и противно лазила во рту ручкой чайной ложечки, от чего меня тошнило и хотелось кашлять.

Обычно она приходила с дочкой примерно моего возраста, задавалой и врединой, которая залазила в грязных туфлях в моё любимое кресло и глупо хихикала, глядя, как измывается надо мной её мать. Закончив осмотр, врачиха отправляла меня обратно в кровать и шла пить чай, оставляя со мной свою противную доченьку, которая тут же начинала хозяйничать в моих вещах (что я всегда ненавидел страшно) и ломать игрушки. Больше всего на свете в эти минуты мне хотелось засветить ей от всего сердца в глаз, что я и делал с завидной периодичностью. Тогда она поднимала крик на весь дом, будто её как минимум режут, и бежала на кухню жаловаться мамочке.

– Какой же он у вас! – говорила недовольно врачиха и уводила своё всхлипывающее чадо домой.

– Игорёша, нам надо серьёзно поговорить… – начинала читать мне долгие нотации мать, от которых становилось совсем уже тошно и тоскливо.

Если папа был дома, он всегда за меня заступался:

– Молодец, сыночек, с бабами по-другому нельзя. Не заметишь, как на шею усядется, тогда её оттуда не сгонишь.

– Чему ты ребёнка учишь? – возмущалась врачиха.

– Чему надо, тому и учу. Он у меня казак.

После этого дочка отправлялась на кухню, к мамочке, которая ещё долго о чём-то болтала с моей мамой, воняя на всю квартиру своими сигаретами, которые она курила одну за другой. Я же заворачивался с головой в одеяло и лежал так по несколько дней, пока, наконец, не появлялась дама с вуалью, чтобы в очередной раз пройти совсем рядом, настолько близко, что я мог слышать лёгкий, почти незаметный аромат её волшебных духов.

Я никогда не считал её сном, наоборот, я всегда был уверен, что она настоящая, что она где-то рядом, где-то совсем близко, буквально на расстоянии вытянутой руки. Не даром же наши сны настолько соприкоснулись, что превратились в один единый сон, перевернувший полностью мою жизнь. Я рос, взрослел, формировался, становился личностью под влиянием этого сна. Дама с вуалью никогда не выходила у меня из головы. Более того, все свои мысли, все поступки я расценивал исключительно с позиции: а как это понравится ей, и вечером, перед сном, я мысленно просил у неё прощения, если что-то в моём поведении было не так, не по её. Она была моим наваждением, паранойей, моим Богом и Дьяволом в одном лице, и в то же время она была моей тайной, моей самой страшной тайной, которую я никогда никому не рассказывал. Для всех остальных я был нормальным, правда, немного необщительным ребёнком, что я постарался исправить, когда стал немного взрослей. Она была моим пропуском в тайную, известную только нам реальность, куда не было входа для посторонних.

Была весна. Выдался один из тех удивительных дней, которые случаются обычно в апреле, иногда в марте, когда буквально во всём чувствуется наступление весны. Я медленно брёл по одной из центральных улиц, стараясь не пропустить ни единого мгновения замечательного дня. Странно, но людей на улице было мало, гораздо меньше, чем обычно бывает в это время дня, что не могло меня не радовать. Люди тоже были весенними, словно бы оттаявшими от зимней стужи. Они были в плащах и куртках, а некоторые женщины были уже в туфлях. Они больше не казались мне страшной, безликой, угрюмой массой. В них появилась индивидуальность, появилась жизнь. Я даже почувствовал искреннее любопытство, впервые мне захотелось посмотреть на их лица, на одежду, на манеру поведения, попытаться понять, что происходит у них в душах.

Я настолько увлёкся рассматриванием людей, что не сразу увидел её. Она шла мне навстречу. Продолжай мы так идти, мы бы столкнулись лбами. Она тоже выглядела по-весеннему. Пальто сменил длинный плащ, на ножках у неё были легкие, осенние сапожки, идеально чистые, словно она не касалась ногами земли. Шляпка тоже была другой. Более лёгкой, весенней, с более короткой, закрывающей только верхнюю часть лица вуалью. На лице играла улыбка. Я никогда ещё не видел такой улыбки, способной вместить в себя всю вселенную. Мои ноги стали ватными, а сердце бешено заколотилось. Я остолбенел. Я больше не мог идти. Я стоял посреди улицы и смотрел на неё во все глаза. И тогда она улыбнулась мне! Она посмотрела на меня и улыбнулась!

Я как ужаленный вскочил с постели. Она меня заметила! Она меня заметила и улыбнулась! Мне! Значит, я всегда был прав. Значит, она действительно существует, и не где-нибудь, а здесь, рядом, на расстоянии вытянутой руки, настолько близко, что наши сны слились в нечто единое, превратившись в одно общее пространство, где среди прочих кукол-статистов, которых рисует нам сон, мы были настоящими. Мы были настоящими!

Я был настолько счастлив, что мог бы всё рассказать тебе, чтобы тут же услышать от тебя очередную колкость, ведь ты самая практичная, самая трезвая и самая умная на свете, тогда как я… Но сейчас не это было определяющим, и даже не наш с тобой последний разговор, не твой любитель Толстого, не Мага, которая тоже ничегошеньки не знала, определяющим был тот раскол, который начался уже тогда, когда наши пальцы сковали золотые обручи из чистой лжи, тоже, наверно, 523 пробы.

– Ты не мужик! – крикнула ты мне, давясь злобой и сигаретным дымом во время нашего последнего разговора, того самого разговора. – Ты не мужик! Ты даже для приличия не хочешь сделать вид…

– А зачем? Мне плевать на приличия, ты же знаешь. К тому же факт – это факт, и теперь уже поздно что-либо делать, и я не хочу что-либо делать, и я не буду что-либо делать, делай сама, всё, что считаешь нужным.

Ты разрыдалась, а я отправился на кухню ставить чайник, но ты прибежала ко мне с сигаретами. Ты курила и говорила, курила и говорила, курила и говорила…

– Тебе плевать! Тебе всегда было плевать! Тебя это даже не волнует. Не скажи я, ты бы даже не заметил, а если бы и заметил, продолжал бы и дальше делать вид, что у нас всё нормально, что ничего этого нет и никогда не было.

– Ты выговариваешь мне, словно не ты, а я пришёл с чистосердечным признанием в измене. Ты хотела, чтобы я тебя вздул? Хлопнул дверью? Ушёл из дома? Набил бы лица вам обоим? Но зачем? Зачем устраивать сцены, если мы с тобой давно уже не муж и жена, а чёрт-те кто с чёрт-те кем. Ты мне изменила, когда променяла меня на своего боженьку. Ты ушла от меня к нему, так что теперь проси прощение у него, а меня во всё это не путай.

– Ты… ты… ты…

Ты схватила уже изрядно помятую пачку, как кошка неосторожную птичку, и, конечно же, сломала последнюю сигарету, твой последний спасательный круг.

– …! – ты выругалась, как обычно ругаются вульгарные молодые девицы, когда хотят выглядеть крутыми, и пулей выскочила в прихожую, где принялась нервно натягивать сапоги и плащ.

В таком состоянии ты могла собираться куда угодно. Ты могла пойти в магазин, уйти навсегда, уйти из жизни… Перед тобой лежал миллион дорог. Но капля никотина иногда имеет свойство спасать, и в кармане плаща у тебя обнаружилась почти что ещё полная пачка сигарет, и ты, бросив плащ на пол в прихожей и не снимая сапог, которые оставляли следы в виде сухой, отскакивающей от подошвы грязи, вернулась на кухню. Твоё гипертрофированное чувство вины, пропущенное, наконец, через нужное давление и температуру и ещё бог весть что, обратилось в ярость.

Я никогда не был ревнивым. Ревновать, когда всё нормально, глупо, а когда это произошло – поздно. К тому же у меня была Лариска (она же Мага), и это уравнивало нас с тобой. Да, я сторонник равноправия, плюс я всегда исповедовал следующий принцип: если ты что-то не позволяешь кому-то, не позволяй это и себе. К тому же моё поклонение даме с вуалью научило меня уважать в женщине женщину, воспринимать её как объект или самоцель. Я никогда не рассматривал женщин как средство или вещь, или нечто принадлежащее… Никто никому не принадлежит, и если уж что-то и должно регламентировать отношения, так это равноправный договор двух сторон. И то, что ты не знала ничего о Маге, не делало её существование менее важным фактором.

Ты осыпала меня отборнейшей бранью, отскакивающей от моего равнодушного спокойствия. Ты не могла пробиться сквозь стену или пропасть, которая давно уже была между нами, и от этого распалялась ещё сильнее. Ситуация зашла в тупик. Ситуация требовала разрешения.

Я убрал с огня чайник и приготовил нам кофе. По чашке крепкого, очень крепкого кофе.

– На, выпей, а то из тебя уже песок сыпется.

Ты опешила и даже посмотрела на грязный твоими стараниями пол…

– Какая же ты скотина! – сказала ты, но кофе выпила, и эта чашка кофе стала неким началом перемирия.

– Так что мы будем делать? – спросил я тебя так, словно бы речь шла о том, как занять вечер.

– Делай, что хочешь. Ты не представляешь, как я устала.

Ты затушила, практически полностью уничтожив, едва прикуренную сигарету и, шатаясь, медленно ушла в спальню. Не раздеваясь, не снимая сапог, ты рухнула на кровать. Я открыл окно, оделся и вышел из дома.

 

Глава 2

– Господин Дюльсендорф?

– Вы?!

– Не ожидали?

– Но как?

– Вы что, действительно думали, что, кроме вас, я имею в виду вашу компанию, никто не сможет сюда проникнуть?

– Но как? Мы же закрыли ворота.

– Кому, как не вам, господин Дюльсендорф, знать, что любой забор – это не более чем рамка для множества лазеек. Я могу войти?

Он произносил слово «господин» с чётко отмеренной порцией иронии.

– Не думал, что вам потребуется приглашение.

– Вы слишком плохо обо мне думаете. Вы всегда плохо обо мне думаете, что, кстати, не делает вас умней.

– А вы считаете…

– О, нет, господин Дюльсендорф, я совершенно не требую от вас таких банальностей, как любовь и уважение. Мне это не нужно. А вот то, что мне действительно бывает нужно, я научился брать. Надеюсь, вы не забыли?

– По-вашему, это возможно забыть?

– В таком случае вы должны к тому же помнить, что я редко бываю невежлив, а если точнее, то только в тех случаях, когда меня не хотят понимать. Есть люди, которые могут понять только грубую силу, и это уже не моя вина, как любят говорить в плохом кино.

– Что вам угодно на этот раз?

– Для начала чашечку кофе. У вас, знаете ли, холодно.

– Да, климат здесь значительно хуже.

– Тогда почему бы вам не перебраться в более удобоваримое место, где солнце поярче да и воздух почище.

– Мне нравится здесь. Подобные места отпугивают молодчиков типа вашего Клауса.

– Вы хотели сказать, типа меня.

– Вас ничто не может отпугнуть. Доказательством тому служит то, что вы здесь. Ваш кофе.

– Спасибо, Дюльсендорф.

– И так, что вам угодно на этот раз?

– Вы прекрасно знаете, что мне угодно.

– Скоро, господин Каменев, уже скоро.

– Вы уверены?

– Я более чем уверен. Я знаю это наверняка.

– Что вы понимаете под «знаю наверняка»?

– Некоторые технические детали вам лучше не знать, господин Каменев.

Произнося «господин Каменев», Дюльсендорф морщился, как от зубной боли. Он ненавидел своего собеседника, ненавидел ненавистью слабого, и даже не пытался скрывать своих чувств. С Каменевым это было пустой тратой энергии, лишним, совершенно не нужным шагом к инфаркту, которого у Дюльсендорфа, слава богу, быть не могло.

– Давайте только без этого.

– Вас удивляет, что у нас есть секреты?

– Давайте без этого, Дюльсендорф. Зачем оскорблять интеллект.

– Какие могут быть оскорбления после того, что произошло между нами…

– Только не надо строить из себя жертву – это ведь не я тогда, а вы… Помните?

– Я делаю то, что требует Он. Думаю, как и вы.

– Давайте не будем. Кофе, кстати, у вас замечательный. Так вот, господин Дюльсендорф… Они уже встретились?

– Ещё нет, господин Каменев, не так сразу, но они встретятся, можете мне поверить.

– Вам опасно верить.

– Вам ведь больше ничего не остается, если я не ошибаюсь?

– Да. Вы правы.

– Тогда верьте, что они встретятся.

– Где и когда?

– Я буду держать вас в курсе.

– Это в ваших же интересах.

– Я помню.

– Ладно. Руки я вам не подаю, как, собственно, и вы мне.

– Прощайте.

– Нет – нет, господин Дюсельдорф, до свидания, и я надеюсь, до скорого свидания.

 

Глава 3

Не помню, с кем ты пришла тогда на мои посиделки, похожие на сборища кортасаровских персонажей. Вино, папиросы (тогда ещё холостые), литература, музыка. Только вместо джаза андеграунд. Мы собирались каждый раз, когда родители (как это было давно) ездили по выходным на дачу. Иногда набивалось столько людей, что поздним гостям приходилось сидеть прямо на полу в коридоре между прихожей и кухней. Кто-то оставался до утра, кто-то занимал очередь в комнату для любви. В свою спальню я не пускал никого.

– Лет в 16 мне приснилась свадьба, – рассказывал я тебе, – женихом был я. Мы уже обвенчались или зарегистрировались, неважно. Всё это осталось за кадром. В кадре же тяжёлая дверь или даже двери. Ну да, две двери, которые на удивление открываются легко. Мы, вокруг меня какие-то люди, мы входим в эти двери и оказываемся в удивительно красивой комнате. Свечи, музыка, хрустальные люстры, опять-таки с настоящими свечами, и ОНА в белом платье, невеста, или, вернее, уже жена. Я понимаю, что это смерть, но я её не боюсь. Скорее, я влюблён, влюблён безумно. Она красивая, необычайно красивая. Я тону в её глазах. Я смотрю ей в глаза и тону, растворяюсь в них, исчезаю, перестаю быть собой и в то же время обретаю себя, понимаю, что только здесь, в её глазах, происходит рождение меня, тогда как раньше… Ты знаешь, часть меня осталась там, с ней, в этом сне. Как и потом, в другом. Но этот другой сон мне снится часто. Я в лесу. Вокруг какие-то люди, но я их не вижу. Я вижу лес, и этот лес со мной. Понимаешь, мы вместе, как… как любовники, но не в смысле секса, а… Абсолютное единение душ. Знаешь, я всегда считал и считаю язычников более понимающими, чем мы со своим христианством, буддизмом, исламом… Они понимали жизнь, чувствовали её животом, задницей, если хочешь. Я в лесу. Один, совершенно один. Я исполняю очень древний языческий обряд ЕДИНЕНИЯ. И вдруг лес начинает меняться, он превращается в Город, живой, чувствующий, дышащий Город, Город-личность, Город-дух. Я на одной из главных улиц. Вокруг люди, толпы людей, толпы серых, безликих людей. Они вызывают во мне отвращение, брезгливое отвращение, как те бабки, которые, чтобы получить свою бутылку, стоят у тебя над душой, ещё и недовольные тем, что ты якобы медленно пьёшь. Люди, люди, люди, они кишат вокруг, они воняют страшной, абсолютно лишённой запаха вонью, они толкаются, пачкают меня своей человечностью. На меня нападает ужас отвращения, я начинаю задыхаться, паниковать… Но вот появляется она, моя женщина-нагваль, моя всемирная тоска по несбыточному, невозможному, невыполнимому…

Ты была совсем ещё девочкой. Детская стрижка, слегка пухленькие щёчки, футболка, джинсы, сандалии почти без каблучков. Ты забавно держала папиросу в руке и совсем ещё по-детски щурилась, когда дым попадал в глаза.

Тогда у нас ничего не получилось. Мы были слишком пьяны, слишком возбуждены, слишком… Мы пили крепчайший (по столовой ложке с горкой на чашку) настоящий варёный кофе (другой я не признаю), закусывая его «White-see-channel», или, говоря проще, «Беломорканалом». Ты читала «Соловья и розу», а я любовался тобой. Ты осталась, осталась до утра, несмотря на то, что мама строгая, но мама – это только завтра, тогда как сейчас… Сейчас было нашим, и ты позволила себя раздеть до трусиков, чтобы, юркнув под одеяло, снять последнее вето на любовь, которое тут же было отправлено под подушку…

Меня трясло тогда мелкой дрожью от страсти, которая, о злой рок, сделала меня ни на что не способным. И только утром, после короткого тревожного сна, я смог тебя взять, сонную, очень похожую на маленького ребёнка.

Наша свадебная фотография. Ты, милая… Строгий классический костюм (практичная, ты предпочла его подвенечному платью – куда я его ещё надену), туфли на высоких каблуках (настоящая пытка для тебя, привыкшей к легкой, практичной обуви). На твоём полностью соответствующем протоколу лице улыбка победительницы. Ты выиграла эту партию. А я… Я никогда не умел, вернее, не хотел проигрывать с хорошим лицом… На моём лице траур.

Дяди, тёти, бабушки, дедушки… Толпа родственников саранчой облепила свадебный стол. Идиотские тосты, тошнотворные традиции. Массовик-затейник, не дающий ни пожрать толком, ни покурить… Покупка невесты, машины, загс… Обряд, сценарий которого написан выпускником школы для умалишённых, фотографирование у памятника (что мы, хуже других?). Комсомольское собрание в самом кошмарном его проявлении. Моей же мечтой была свадьба о четырёх головах – я, ты и два свидетеля…

Выиграв бой, ты проиграла войну. Конечно, ты теперь взрослая замужняя женщина. Детские забавы, как и детские болезни… Всё как надо, всё как у людей. Ты и меня пыталась сделать рабом протокола.

Одни воскресные обеды у твоих родственников чего стоили. Они повторялись практически слово в слово, превратив воскресные дни в пытку пошлостью. Твой подвыпивший папик комментировал события в Мире, до которых мне не было никакого дела, или делился жизненным опытом. Он учил нас жить, а сам продолжал класть деньги на книжку. Твоя мама вечно рассуждала о нравах и о том, какой должна быть семья. За столом же все сосредоточенно пытались есть ножом и вилкой (что вам давалось с большим трудом) и мешать сахар без малейшего звука. Однажды у меня зачесался нос…

Наши ссоры начались из-за денег. Я слишком мало для тебя получал и слишком легко зарабатывал. Сознаюсь, я работал не более 4 часов в день, но мне этого хватало. К тому же бизнесменом мне было не стать, характер не тот, да и не хотел я. Тем более что от голода никто не умирал и голиком не ходил. Твоей же маме хотелось иметь зятя-труженика, зятя при карьере и положении, в то время как моя официальная служба не давала мне ровным счётом ничего, кроме стажа в трудовой книжке, честной уплаты налогов и возможности работать не более двух часов в день. Воздав Кесарю Кесарево, я отправлялся домой, где меня ждало хобби, которое как раз и приносило те самые средства к существованию. Хобби тоже отнимало часа по два в день. Оставшееся активное время суток уходило на восхищение древними греками, больше всего на свете ценившими досуг. Твоя же мамочка досуг совсем не ценила, определяя его как леность и тунеядство. И каждый раз после обеда, когда вы уединялись у неё в комнате (ну, не будем мешать мужчинам), ты получала очередное вливание на тему: каким должен быть зять. Она заводила тебя на все сто, и по возвращении домой ты как хорошо выдрессированная собака выполняла команду «фас», омрачая тем самым не только не испорченный твоими родственниками остаток выходного, но и пару-тройку последующих дней.

Наши «серьезные разговоры» выглядели примерно так:

– Опять ты целый день торчишь за компьютером! – набрасывалась ты на меня. – Лучше бы работать пошёл, как все нормальные люди.

– Я работаю.

– Ты называешь это работой?!

– Я называю это работой.

– Ни хрена не делаешь, целыми днями сидишь за компьютером.

– Что тебе надо?

– Чтобы ты работал, как все нормальные люди.

– Тебе надо, чтобы я где-то шлялся целый день?

– Мне надо, чтобы ты деньги зарабатывал.

– На тех работах, какие ты мне сватаешь, я буду получать ещё меньше.

– По крайней мере, будешь меньше торчать в Интернете.

– Ты предлагаешь мне торчать где-нибудь в бане с тёлками и пивом?

– Ты на самом деле такой дурак или специально надо мной издеваешься?

– Это ты надо мной издеваешься. Хочешь сделать из меня приличного человека, загнать в гроб, а вдобавок заставить целый день ишачить ради таких же денег, которые у нас есть сейчас.

– Я хочу, чтобы ты стал нормальным.

– Как ты? Или как твои папочка с мамочкой?

– А чем тебе не нравятся мои родители?

– Мне всем нравятся твои родители. Это я вам никому не нравлюсь.

– Потому что ты ни хрена не делаешь, чтобы понравиться.

– Если я смогу когда-нибудь понравиться твоей мамаше, то перестану нравиться себе.

– Вот именно. Ты никого не любишь, кроме себя.

– Я люблю тебя.

– Да? И что же ты такого сделал из любви ко мне?

– Сходил на воскресный обед. И даже был немного вежливым.

– Ну, знаешь…

Ты нервно закуривала сигарету. Ты всегда хваталась за сигарету, когда у тебя по какой-либо причине не было нужных слов. Иногда мне казалось, что ты и начала-то курить только ради того, чтобы было чем латать лингвистические дыры в твоём миропорядке.

Такие разговоры, повторяющиеся с регулярностью размеренных сексуальных актов, не могли привести ни к чему хорошему. Мы понимали, что это начало конца, но ничего не могли с собой поделать. По большому же счёту, мы и не пытались ничего поделать с собой, избрав друг друга точками приложения сил, что воистину было сизифовым трудом.

Отчаявшись сотворить из меня человека, ты повернулась к Богу. Сначала это была дань моде, превратившаяся со временем в навязчивую идею замолить грехи. Бедняжка, ты решила, что твоя несчастливая жизнь, непутёвый муж и полное отсутствие перспективы есть не что иное, как наказание за грехи, которые ты теперь пыталась замаливать. Ты расписалась в нашей несостоятельности, решив получить всё то, о чём так долго мечтала, непосредственно из первоисточника.

Я оказался не у дел. Я почти физически ощущал его присутствие даже в нашей постели, что делало меня совершенно несостоятельным как мужчину. Я не мог, не хотел тебя делить ни с кем, даже с Богом. Всё или ничего! Первое время меня это бесило, вгоняло в уныние, лишало сна. Я ревновал, ревновал тебя страшно, при этом я никому не мог пожаловаться на свою ревность. Разве можно ревновать к самому Богу!

Тогда-то и появилась Мага. Милая, нежная Мага, расставившая всё по своим местам. Я начал «много работать», иногда даже по выходным. Я перестал ходить к твоей родне обедать, а ты нашла для этого благовидный предлог. Приличия вроде как были соблюдены, а больше тебя, если честно, ничего и не волновало. К тому же я так сильно уставал на работе, что это вполне извиняло мою ночную холодность, которая тебя вполне устраивала. Я всё чаще ночевал в другой комнате, оставляя тебя наедине с твоим Богом. Каждому своё.

Так мы и жили вполне счастливо, пока, дурочка, ты не испортила всё.

Он был высоким, стройным, красивым, хорошо одевался, умел себя вести, хорошо зарабатывал, читал Толстого и Крейна… Он свободно владел ножом и вилкой, не ковырялся в носу, не ходил в дырявых джинсах, был приличным, вежливым, обходительным, терпеливым. Другими словами, полная моя противоположность, хотя я тоже совсем не урод, не дурак, Толстому предпочитаю Басё, но Крейна люблю, знаю, как разделаться с бифштексом, чтобы гарнир не попал на штаны… Но, увы, я ненавижу условности и приличия, мне плевать на общественное мнение (остальные – это всего лишь человечество), и, что самое страшное, я частенько самозабвенно ковыряюсь пальцем в носу, получая от этого чуть ли не эротическое наслаждение.

Он не был твоим сослуживцем в буквальном смысле этого слова. Он работал на твоём этаже в соседней конторе. Вы часто встречались на лестнице по утрам, выходили одновременно покурить, возвращались с работы сначала в одном автобусе, а позже, когда у него появился шикарный автомобиль, он часто подвозил тебя домой. Я знаю, милая, ты совсем не думала об измене. Твой Бог (моя скромная особа здесь совершенно ни при чём) не допускал измен. Вы были друзьями, хорошими близкими друзьями. Домой ты его, правда, не приглашала. Ты стеснялась показать ему меня, мою комнату с плакатом «СЕКС – НЕ ДАЙ ЕМУ ОТСОХНУТЬ!» на самом видном месте, мою небритую (в дни, когда я не виделся с Магой) физиономию, моё наплевательское отношение к светскому чёсу, который я мог воспринимать исключительно в изложении Уайльда. В общем, я был не тем мужем, которого ты могла гордо демонстрировать гостям.

Вы предпочитали уютные бары, куда заглядывали практически каждый день после работы, посидеть, покурить, выпить кофе или что-нибудь покрепче. Меня вполне устраивали ваши отношения. С одной стороны, у меня была Мага, с другой, сложившийся жизненный уклад, который я меньше всего на свете хотел менять. Хозяйкой ты была неплохой, а больше мне от тебя ничего не было нужно. Твой роман, как мне казалось, должен был принести нам ещё больше свободы.

Увы, такое положение вещей совсем не устраивало твоего Бога, который требовал искупления греха, а ты согрешила, ты сама не поняла, как согрешила, как согласилась заехать к нему домой. Вы говорили о Толстом, о роли судьбы в жизни человека, о любви, верности, вере и целомудрии…

– Игорь… нам…

Красные пятна на белом лице, трясущийся подбородок. Ты с трудом подбирала слова, делая поистине ельцинские паузы.

– Игорь, нам надо поговорить.

Я посмотрел на тебя непонимающими глазами. Конечно, я понял, я сразу всё понял, на твоём некрасивом в эти минуты лице было написано не только ЧТО, но и ПОЧЕМУ. Ты говорила не со мной, а со своим Богом, ты искупала ГРЕХ, а я был всего лишь частью твоего искупления. Я был статистом, декорацией, японской куклой начальника. И я сыграл свою роль как смог.

– Игорь, дело в том, что… понимаешь… так получилось, что… в общем, я и…

Я стал участником очередного мексиканского сериала с идиотическими до неприличия диалогами. Подобно бесчисленным Мариям и Марианнам, ты долго ходила вокруг да около, прятала голову в песок слов, зарывалась с головой, но так и не решалась произнести это слово. Тебя терзали стыд, раскаяние, злость. Ты злилась на себя, на него, на Толстого с Крейном, на меня за то, что я такой непонятливый, что заставляю тебя глотать раскалённые угли слов вместо того, чтобы мановением руки, кивком головы или движением глаз дать понять, что я всё понял, что дальнейшие объяснения не нужны, что теперь настало время моей реакции и явка с повинной, конечно же, учтена.

Я смотрел на тебя непонимающими глазами, радуясь в душе твоему состоянию. Нет, это не была ревность, это была обида, старая, выдержанная в дубовых бочках души обида. Я злился на тебя за другую измену, за твою единственную измену (измена бывает только одна, всё остальное уже не в счёт) с Богом, который даже трахнуть тебя не мог как следует. Я смотрел на тебя и чувствовал, что даже здесь или там, разговаривая со мной об этом, ты была с ним, ты всегда оставалась с ним, я же просто для тебя ничего не значил.

– Ну, и? – совершенно спокойно спросил я, когда ты выдавила из себя признание.

Теперь остолбенела ты. Бурная сцена, оскорбления, рукопашное выяснение отношений, ты готова была ко всему, кроме совершенно будничного «НУ, И?»…

Глупая, ты принялась повторять своё признание, теперь уже как хорошо выученный урок, теперь уже слова вновь стали словами, произнесённые один раз, они потеряли свою магическую силу.

Как? Вот что меня интересовало в этот момент. Как он тебя взял? Как заставил пойти против воли твоего Боженьки, в чьи уста кто-то вложил: НЕ ПРЕЛЮБОДЕЙСТВУЙ? Чем он тебя взял? Такую набожную и такую правильную? Хотя – какого чёрта! Твоя набожность была ни чем иным, как флиртом с Господом, разрешённым моралью романом на стороне с весьма своеобразной сексуальной подоплёкой. Конечно, твоя новая пассия не бог, зато вместо СЛОВА у него есть весьма конкретный предмет для благословений, которым он и не преминул воспользоваться. К тому же Господь далеко, и таких, как ты, у него миллиарды, а этот с тобой, всегда рядом, всегда вежливый, воспитанный, предупредительный, в меру религиозный. Приличный человек. Настоящий, приличный человек, как в женских романах о высшем свете.

Он читал тебе Крейна, любил для тебя Толстого, смотрел влюблёнными глазами, не позволяя себе ничего лишнего. Есть такая игра в соблазнение. Вовик рядится в педика, а этот в нецелованного ангела. Нет, дорогая, я не ревную. Разве только чуть-чуть. Ревновать вообще глупо. Если она или он хранит верность, ревность может сама спровоцировать измену, ну, а если тебе уже изменили, то ревновать поздно. Ревновать же, когда собственное рыльце покрыто толстым слоем пуха, по моему разумению, вообще недопустимо.

Соблазнение через Толстого. Я пытался представить себе эту сцену. Романтическая обстановка в духе историй «Плейбоя», свечи или звёздное небо. Он говорит о судьбе, иногда называя её роком. «Война и мир»… Человек не волен… Мы должны покориться своей судьбе, такова воля… Как только увидел Вас (они и в постели были на вы)…

– Ну, и? – повторил я вопрос.

– Как!.. Ты!.. Ты…

Ты хватала воздух ртом, не находя слов.

– Ну, изменила, дальше что? Чего ты хочешь?

Тогда ты и бросила мне оскорбление, достойное голливудской мелодрамы середины шестидесятых:

– Ты не мужик!

 

Глава 4

– А вы хитрая лиса, Дюльсендорф.

– Это, надо полагать, комплимент?

– Всё свернули, закрыли лаборатории, спрятались в этой дыре. Кого вы пытаетесь обмануть?

– Не знаю, скорее всего, себя. Больше всего на свете мы любим обманывать себя. Так уж сложилось.

– Поэтому вы сделали вид, что всё свернули?

– Есть время собирать…

– Я это где-то уже читал. Но почему именно здесь, в этой дыре, почему он?

– Вы слишком наблюдательны для…

– Для дилетанта, вы хотели сказать?

– Вас трудно назвать дилетантом.

– Бог с ним, не в названии дело. Скажите лучше, как успехи?

– Ещё не знаю.

– Не скромничайте.

– Я не скромничаю. Если вы достаточно в курсе, то понимаете или должны понимать, что так называемый результат имеет внезапный, квантовый характер, поэтому говорить о чём-либо в процессе, по меньшей мере…

– Успокойтесь, Дюльсендорф, не надо изливать на меня свою желчь. К тому же я, скорее, жертва, нежели…

– Вы жертва?! Не смешите.

– А ведь это действительно так.

– Ещё кофе?

– Не откажусь. Сегодня вы очень любезны.

– Это потому, что я смирился с вашим существованием. Я слишком стар, чтобы тратить силы на ненужные сантименты.

– Это точно. Вы намного старше, чем можно предположить. Сколько вам лет, Дюльсендорф?

– Это к делу не относится.

– Относится, мой друг, ещё как относится. Столько же не живут? Я прав?

– Ну, я живой. Значит, живут.

– Чем вы там занимались у себя в лаборатории?

– Проблема взаимоотношения человека и власти в условиях…

– Только не говорите, что вы действительно занимались этой ерундой.

– Ерундой? Любовь к вождям, энтузиазм, всенародное счастье, причём, заметьте, без лагерей и аппарата насилия. Вся страна, весь Мир, всё человечество дружными рядами, все как один… Любое правительство…

– И вы действительно работали в этом направлении?

– Несомненно. И долгие годы только над этим.

– Тогда почему же ваш эксперимент провалился?

– Я бы не стал говорить о провале. Большевизм, Третий Рейх… Конечно, пытаться объяснить поведение народных масс исключительно влиянием результатов эксперимента… но и не без того. Тогда мы достигли больших результатов, и массовая апробация была просто необходима, но выявленные в связи с этим недостатки… Кстати, полностью никто не отказывался от технологий. День десантника ещё никто не отменял. Масса людей оббивает пороги военкоматов, чтобы быть полезными Родине. Кто надо покаялся, кто надо покончил с собой. К тому же всеобщий пароксизм – это не совсем то, чего мы хотели. Слишком уж бросается в глаза.

– К тому же вы не были единственным человеком, для кого путь к власти…

– Здесь я с вами не соглашусь. Власть меня никогда не интересовала. Власть – это хлопотно. К тому же надо быть пешкой, чтобы стремиться стать королём, да простят меня шахматисты. Я стремился к контролю и независимости. Я чужд тщеславия и роскоши – за всё в этой жизни приходится платить. Если продолжить шахматную аналогию, меня больше интересовало то, что находится за пределами доски.

– Так что же случилось, Дюльсендорф?

– Побочные эффекты. Эксперимент стал давать побочные эффекты, и некоторые из них по своему значению были намного важней, нежели эксперимент как таковой.

– Например, бессмертие?

– Ну, о бессмертии говорить ещё рано. Я бы назвал это долголетием.

– Деньги?

– Вы пошлы и мелочны.

– Только не говорите, что вас всё ещё интересовал вопрос лояльности.

– Меня интересовали новые горизонты. К тому же у меня были благоприятные условия для работы. Мне даже не приходилось ничего скрывать. Достаточно было не обращать на некоторые аспекты их внимания. Проблемы появились с вашим исчезновением. Они так и не смогли понять, как вам удалось скрыться в предельно охраняемом месте.

– Не смешите меня, Дюльсендорф, из этого клоповника мог удрать любой.

– Это была только видимость. Одно из условий эксперимента. Но вы действительно ушли помимо нашей воли.

– И как вы это им объяснили?

– Безопасность – не моё дело.

– Вы не стали оправдываться? Умно.

– Я начал шуметь. Потерять такой ценный экземпляр, как вы…

– Поэтому вы охотились за ней?

– Её способности намного сильнее ваших. Этим и объясняется успех…

– Я бы не стал называть это успехом.

– Почему?

– Учитывая её нынешнее положение.

– Её нынешнее положение намного завидней, чем наше с вами, просто вы не хотите этого признавать.

– Знаете, Дюльсендорф, а ведь я собирался вас уничтожить.

– Да? И что вас остановило?

– Я вдруг понял, к чему вы действительно стремитесь. Вы правы, власть или бессмертие – слишком мелкие для этого цели.

– Не стоит об этом вслух.

– Как скажете.

– Это в наших общих интересах. Я ведь тоже кое-что о вас понял.

– Когда?

– Когда вы позволили мне уйти. Вы пытались воссоздать…

– Об этом тоже не будем вслух.

– Хорошо. Не будем так не будем. Знаете, в чём вы просчитались? Вы думали, что я тоже способен… На самом же деле это не так. Мне нужен поводырь. Как, собственно, и вам.

– Мне нужна она.

– Мне тоже. Думаете, она была жертвой?

 

Глава 5

Лариска. Её появление было столь же закономерным (если, конечно, можно говорить о закономерности в подобных вещах), как доказательство школьной теоремы или результат классически разыгранного гамбита, не говоря уже о законах жанра, которые настойчиво требовали появления…

Мы расходились с тобой, как солнечные лучи, как непараллельные прямые или лучи угла. Наша точка пересечения, о как давно это было, наш незначительный угол расхождения какое-то время ещё создавал иллюзию параллельности, но чем дальше…

Ты всё больше уходила в так называемую приличную жизнь, жизнь, как у всех, тогда как для меня это было хуже смерти. Социальная тюрьма, конечно, не столь страшное явление, как тюрьма государственная или армия, или… Никто тебя не пытается бить, насиловать в задний проход, никто не изобретает изощрённые дембельские шутки, но довлеющая паутина ТАК ПРИНЯТО, ницшеанский дракон ТЫ ДОЛЖЕН, тонкая форма рабства с лоботомией в виде традиций и приличий. Кастрированный серый мирок, в который ко всему прочему вторгся твой Бог, оттеснив меня на задний план.

Религия затягивала тебя с фатальностью трясины, с обречённостью большого наркоманического синдрома, запечатывая глаза и уши, лишая разума, воли и понимания. Ты могла воспринимать реальность только через призму религиозной дозы, через паутину писания, теряя последнюю критичность и способность мыслить. Первостепенными стали давно уже вымершие слова твоего древнего бога и зажатый в корсет благообличия образ еврейского парня, которому, кстати, ничто человеческое было не чуждо.

Твою жизнь полностью заполняли работа и Бог. Твой босс, обнаружив в тебе ценного сотрудника, решил поднять тебя до нужного уровня при помощи бесчисленного количества учебных семинаров, на которые я отпускал тебя с радостью. Я сажал тебя в самолёт, после чего буквально из аэропорта звонил Ларисе, и мы отправлялись на дачу. Дачу ты не любила. Скорее всего, тебя перекормили в детстве огородами, на которых твоя семейка пыталась выращивать картошку. Для тебя до сих пор дача – это пыль, тяпка и зной. Я же обожал дачу как возможность побыть наедине с природой, отдохнуть от всех этих рож, а в последнее время и как возможность побыть с Ларисой наедине. Она вообще была дитём природы и могла часами гоняться за бабочками. Стоило ей выехать за пределы города, как она тут же превращалась в ребёнка.

Иногда на дачу приезжала и ты. Это случалось, когда тебе надо было кого-то угостить, какого-нибудь важного столичного гостя, которому опостылели рестораны и прочие атрибуты городской жизни. Уха, шашлыки, домашние пирожки, свежий воздух… Эти люди умели ценить изысканность простоты. Не все, но весьма и весьма многие. Ты отправляла меня организовывать праздник, а сама появлялась уже потом, практически перед приездом гостей, когда надо было накрывать на стол (ты мне этого не доверяла). Протокол требовал присутствие мужа за столом, и тут я не пытался выделываться. Для тебя это была карьера, твоя жизнь, то, к чему ты стремилась, и я не хотел портить тебе всё. Более того, я всегда поддерживал тебя в твоих начинаниях. Перестав быть супругами, мы остались неплохими друзьями, к тому же я был далёк от того, чтобы валить на тебя все шишки. Просто мы не сошлись характерами, что ли, но это совсем не значило, что ты или я были плохими. К тому же мы всё ещё оставались мужем и женой.

Тем летним днём мы грелись с Лариской на солнышке на безлюдном участке песка, окружённом с трёх сторон лесом, с четвёртой же путь воображаемым супостатам преграждала река. Деревня в пятнадцати минутах от города. Музей-заповедник со своими заповедными алкоголиками, разграбленными музеями и действующим монастырем. Здесь не бывало практически никого. Туристы целлюлитной грудой громоздились на так называемом пляже, местные сюда тоже не заходили – далеко от пивных точек. Да к тому же надо было немного пройти по колено в грязи. Но игра стоила свеч.

Лариска, это дитя урбанизации, отправилась бороздить неизвестность в босоножках на высоких каблуках, но держала себя молодцом и даже не хныкала. Вскоре, правда, она вспомнила о пользе ходьбы босиком. Босоножки оказались у меня в руках, а она умилялась всему как маленькая, гонялась за ящерицами, визжала при виде ужа и махала руками, глядя на цаплю. Вылитая кортасаровская Мага. Поэтому я так её и называл.

– А что бы ты мог сделать ради любви? – спросила Мага, сладко потягиваясь.

– Любить.

– Нет, я серьёзно. Чем бы ты мог пожертвовать ради любви? Ради меня, например?

– Не знаю, милая, – я не люблю разговоры о любви в духе женских романов, – сейчас очень легко говорить о том, что сделал бы в какой-нибудь ситуации. Очень легко быть на чужом месте. Гораздо легче, чем на своём.

– А я для тебя готова на всё.

– Ты серьёзно?

– Серьёзней не бывает.

– То есть, ты со всей ответственностью заявляешь, что готова ради меня на всё. Я правильно тебя понял?

– Да, – согласилась она, готовясь к подвоху с моей стороны.

– Тогда брось курить.

– Что?

– Брось курить.

– Что за глупости?!

– А как ты хотела. Сделаю всё – это далеко не всегда означает дам денег или брошусь в воображаемые огонь и воду, тем более что мне от тебя нужно не это. А здесь маленький каждодневный подвиг, причём, заметь, кроме пользы, от него ничего не будет.

– У тебя детство в жопе не отыграло?

– Я тебя за язык не тянул.

– Да, но…

– Хорошо, дорогая, ты можешь курить сколько угодно, но тогда ты должна признать, что все твои слова о любви – пустая болтовня.

– Но я люблю тебя!

– Я верю каждому твоему слову до первой затяжки.

– Ты серьёзно? – Она пристально посмотрела мне в глаза.

– Серьёзней не бывает. Ты же знаешь, я не шучу в подобных вопросах.

– Хорошо. Я больше не курю. Но и ты должен бросить.

– Почему?

– Потому, что это провокация, потому что, когда бросаешь курить, курение близкого человека вызывает отвращение. К тому же раз ты требуешь от меня этой жертвы, значит, ты сам должен быть к ней готов. Я так это понимаю.

– Согласен.

Мага скомкала пачку с оставшимися сигаретами и выбросила в воду.

Домой возвращались молча. Сказывалось никотинное голодание.

– Ты чего такой? – спросила ты прямо с порога.

– Курить бросаю.

– И как?

– Херовей некуда.

– А зачем?

– Хватит. В моём возрасте пора уже начинать думать о здоровье.

– Кто не курит и не пьёт, тот здоровеньким помрёт, – сказала ты, закуривая сигарету.

– Наверно, – буркнул я и ушёл к себе в комнату.

Следующие две недели прошли просто ужасно. Я не находил себе места. Мало того, что хотелось курить со страшной силой, у меня чесались все зубы, было постоянное ощущение раздражения, меня трясло. Я не мог спать. При этом мне постоянно надо было что-то жевать. Жвачки уходили тоннами, я опустошал холодильник с бешеной скоростью. К концу недели я понял, что, если ничего не предприму, сойду с ума. К тому же ты продолжала курить в квартире, доставляя тем самым мне дополнительные мучения. Маге, наверно, тоже было несладко, но она держалась молодцом и даже звонила мне иногда по телефону. Я же только и делал, что ел и валялся на диване.

Тогда же мы начали спать раздельно. Ты продолжала дымить, как паровоз, а для меня запах табака стал невыносимым. Если вначале он хоть немного снимал состояние абстиненции, то потом у меня возникло стойкое отвращение к запаху табака. Когда же после долгих и упорных боёв я выгнал тебя курить на балкон, между нами окончательно опустился железный занавес. С Магой…

Мага старше меня на пять лет, и это во многом определяет наши взаимоотношения. Её любовь сопровождалась положенными по штату страхами, истериками и сомнениями. Она боялась каждой молодой ссыкухи, стоило той на меня посмотреть чуть внимательней. Нет, она не устраивала мне совсем уж бурных сцен, ведь она достаточно умна. Она нервничала, переживала в себе, становилась грустной. Мага нервничала ещё и от отсутствия сигарет. Она не курила, не курил и я. Это словно контракт, подписанный кровью. Тогда, на пляже, мы словно бы совершили магический ритуал, отступление от которого подобно смерти. К тому же, только бросив курить, начинаешь понимать, как убивала тебя эта гадость.

Я тоже люблю Магу. Люблю безумно, люблю как никого на свете. Мага для меня всё. Даже дама с вуалью стала меня интересовать постольку поскольку. Одно только присутствие Маги действует, как достаточно крутой кайф, даже зрачки становятся другими.

Я был нянькой, любовником и папочкой в одном флаконе. На конспиративной квартире (мы снимали квартиру) я появлялся несколько раньше её, наводил при необходимости порядок, готовил еду, если мы никуда не шли, перестилал постель. К приходу Маги всё уже было готово. Когда появлялась Мага, я раздевал её, разувал, надевал ей носочки и тапочки, целовал ножки. Я купал её в ванной, кормил в постели, приводил в порядок вещи.

Я получал огромное удовольствие от всех наших маленьких штучек. К тому же Мага… Она капризничала, вредничала, устраивала показательные шоу в присутствии редких посвящённых, но никогда не пыталась трактовать моё поведение как проявление слабости, хотя любая другая на её месте…

С Магой никогда нельзя было угадать ничего заранее, она была непредсказуемой, загадочной, Сфинксом в человеческом обличии. Бывало, мы накидывались друг на друга уже с порога и занимались любовью, как будто делали это в первый и последний раз в жизни. Иногда она была холодная, как полярные льды, и мы могли всё свидание смотреть телевизор, пить чай или просто спать в самом буквальном смысле слова.

Временами Мага срывалась, и тогда на меня сыпались угрозы, подарки, обещания вечной любви. У самой Маги денег нет, но её папочка занимает слишком серьёзное положение, чтобы отказать ей в маленькой просьбе тысяч так на несколько.

Тогда я в миллионный раз пытался ей объяснить:

– Пойми, глупыш, мне ничего этого не надо. Я не гожусь на роль Барби или Альфонса. К тому же в этом случае в наши отношения должен вмешиваться твой папочка, а я этого не хочу. Не спорь, пусть наши отношения остаются нашими отношениями или отношениями между нами. Я люблю тебя, ты любишь меня. Всё. Мне больше ничего не нужно.

– Ты так говоришь, потому что пока не встретил какую-нибудь молодую…

– Ты что, думаешь, я с тобой потому, что никого нет рядом получше? Думаешь, я себе бабу не могу найти?

– Вот видишь…

– Что – видишь? Я с тобой потому, что мне нужна ты, только ты и никто, кроме тебя. Понятно? Я люблю тебя, дуреха ты моя.

Такие разговоры могли длиться до бесконечности, и когда мне надоедало спорить, я брал её практически силой, ей это нравилось, и только в моих объятьях, уже после излияния страсти, она успокаивалась и засыпала. Я засыпал следом.

И вдруг, словно гром среди ясного неба, совершенно неожиданный, странный, нелепый звонок от Маги.

– Выслушай меня внимательно. Только не перебивай. Хорошо? – её голос дрожал и срывался.

– Что… Что случилось, милая?

– Я… я люблю тебя больше жизни, но я должна… Не приходи ко мне больше… и не звони…

– Да что случилось, Мага?!

– Я буду любить тебя всегда…

Короткие гудки срезали меня, как автоматная очередь. Как был в тапочках, я выбежал из дома.

– Такси!

На мой призыв откликнулся старичок в прогнившей и перекошенной «копейке».

– Жми, – я назвал адрес. – За скорость плачу отдельно.

– Понял. – Он рванул с места.

То ли мужик был неразговорчивым, то ли он по моему виду понял, что меня сейчас лучше не трогать, но ехали мы молча, а самое главное, быстро.

Я затарабанил что есть силы в ворота. Я совсем забыл про домофон. Дверь открыла зарёванная Мага.

– Я же просила тебя не приходить…

– Что случилось?

– Я не могу тебе этого объяснить…

– Что случилось, Мага?

– Нам надо расстаться…

– Вы что, сговорились? Вчера жена, сегодня ты?

Мага не обратила на мои слова ровным счётом никакого внимания. Она толком ничего не могла объяснить. Да, она меня любит больше всего на свете, но она должна уехать, надолго. Нет, мы не можем уехать вместе. Всё это она говорила, ревя навзрыд, и вообще она была в истерике. Сказать честно, я был не лучше. Я тоже ревел вовсю, совершенно не скрывая своих слёз. Я любил Магу. Она любила меня, я это видел. Я представить себе не мог, что могло случиться. Она же наотрез отказывалась мне говорить.

– Когда ты уезжаешь?

– Завтра.

– Во сколько?

– В полдень. У нас ещё есть время.

Я был на грани сумасшествия. Наверно так чувствует себя человек, обречённый на смерть. В моём мозгу работал секундомер, отсчитывая последние наши с Магой секунды. Говорят, что, когда человек пребывает в состоянии аффекта, он ничего позже не помнит. У меня совсем стерлись из памяти эти несколько часов с Магой.

Я пришёл в себя, когда её самолёт взлетел в небо. Я вдруг очнулся в аэропорту посреди зала ожидания. Я был без сил. Если бы сейчас не нашлось сиденья, я бы упал замертво на грязный пол. Как я не попал в милицию? Небритый, всклокоченный, с глазами маньяка, в комнатных тапочках на босу ногу – я так и не обулся. Я вдруг почувствовал глубокую апатию ко всему, словно вместе с Магой меня покинула сама жизнь.

Немного подумав, я взял такси. Дома я слегка переоделся, надел носки и туфли и отправился к Вовику. В тот момент это была единственная альтернатива петле.

 

Глава 6

У Вовика была пьянка. По крайней мере, во всех окнах горел свет, громыхала музыка, а на балконе курили заметно подвыпившие девицы. «Тем лучше», – подумал я. К тому же, влекомый желанием излить душу, я прихватил с собой бутылку водки. Тем лучше. Будем пить, а не разговоры разговаривать.

В подъезде было как всегда темно. Воняло котами и чем-то кислым. Наверняка опять сосед Вовика сверху или кто-то из его друзей. Повадились, уроды, в подъезде гадить. То обоссут всё, то обрыгают, а один раз даже насрали посреди лестничной площадки. Уже все уборщицы от них поотказывались. Вовик алкашей терпеть не может. Ненавидит их лютой ненавистью. Соседа же своего мордует каждый раз при встрече. И хорошо мордует, основательно. Как он его ещё не прибил? А ведь за такую мразь и посадить могут. Нет, чтобы их отстреливать вместо бродячих собак.

Дождавшись паузы между песнями, я забарабанил ногами в дверь (звонка у него отродясь не было).

– А, это ты? – Вовик был заметно пьян. – Заходи. Пить будешь?

– Буду. Держи, – я протянул ему бутылку.

Немного подумав, или, как любят говорить военные, оценив обстановку, я решил не разуваться. Погода была сухой, а на полу у Вовика был давно мечтающий о мытье линолеум со следами пепла, вина, пива, салата и ещё черти чего.

Как всегда у Вовика был фуршет. Жил Вовик один, готовить терпеть не мог, питался в забегаловках или у друзей. Иногда ходил к матери… Все давно уже поняли, что к нему надо приходить, предварительно плотно покушав, потому что, кроме орешков, чипсов, бутербродов с подозрительной колбасой и иной малосъедобной ерундой, у него ничего не было. Зато выпивки всегда было море.

Я навёл себе водки с тоником, предварительно вымыв стакан. Теперь надо было где-то устроиться так, чтобы меньше бросаться в глаза. Словно бы специально для меня в укромном уголке пустовало вполне подходящее кресло, где я и устроился, прихватив с собой нужные бутылки.

Публика была разношерстной. Несколько подростков (ненавижу слово тинейджеры), одетых, как пародия на бруклинских негров, изрядно пьяный субъект в костюме и при галстуке, пара наших общих приятелей и, конечно же, девочки наилегчайшего поведения, но бесплатные. Вовик предпочитал блядей.

– Будешь? – Вовик протянул мне ароматную, приятно пахнущую анашёй папиросу.

– Спрашиваешь.

Я глубоко затянулся, сдерживая кашель, чтобы раньше времени не растерять драгоценный дым.

– Подлечи, – буркнул Вовик.

– Сам вижу, – огрызнулся я, обмазывая слюной папиросу.

– Ты чего такой?

– Меня Мага бросила.

– Как?

– Вот так.

– Ни хрена себе! Чего это она?

– Понятия не имею. Она так и не смогла толком ничего объяснить.

– У вас же вроде любовь была?

– Почему – была?

– Так какого…

– Не знаю. Я ничего не знаю. Сначала жена, теперь Мага…

– Может, это у тебя кармическое?

– Хуическое! – выругался я.

– Я сейчас, – сказал Вовик и исчез в туалете, оставив мне внушительную пятку.

Меня как-то сразу прибило к земле. Сказывалось то, что я не курил. Это была ещё не трава, а, скорее, гремучая смесь из табака, положенного на алкоголь. Травка взяла меня позже и, надо сказать, взяла по высшему классу. Я успокоился, погрузился в себя, наблюдая за тем, как анестезия убирает остатки боли из моей души. Я был на качелях, когда наркотическое опьянение сменяется алкогольным и наоборот. Я хотел умереть, покончить с собой, если не взаправду, то хотя бы полностью заглушить себя алкоголем и наркотиками.

С Вовиком мы дружили с детства. У нас была общая страсть, а именно тяжёлый рок. Это было ещё в эпоху бобинных магнитофонов и студий звукозаписи. У Вовика был тогда бобинный «Акай» – мечта любого меломана, а у меня шкаф плёнок и доступ к первым копиям с пластов, с новых забугорных пластов, совсем ещё без «песка», не говоря уже о более крупных дефектах. Фактически мы были обречены на знакомство. Потом были девочки (обычно его подруги, но на моей квартире), выпивка, рок-концерты. Нам даже комсомольские билеты вручали в один день, на открытии памятнику Ленину на главной площади города как лучшим из лучших.

Вовик был единственным из МОИХ друзей, кто знал о Маге.

– Обобщения, – вспомнил я вдруг наш разговор во время вечерней прогулки по городу. Мы часто гуляли с Вовиком по вечернему городу, спускались к реке, забредали в дебри частного сектора, в район трущоб и заброшенных фабрик. Особенно мы любили небольшой райончик, который практически не изменился со времён советской власти. Такие же улицы, дома, магазины. Всё тот же кинотеатр, который когда-то считался очень даже крутым и куда мы ходили в холодные дни пить вино или пиво. Попадая в этот райончик, я вновь оказывался в середине восьмидесятых… Мы садились на любимую лавочку у вечного огня, который заменял нам камин, и открывали дверь в чулан с воспоминаниями. Когда-то один из городских хулиганов попытался жарить на вечном огне курицу, которую он где-то умудрился поймать и разделать. Его тогда забрали в милицию и избили до такой степени…

– Обобщения, – говорил я, скорее себе, чем Вовику, который думал о чём-то своем, позволяя мне умничать в своё удовольствие, – половина наших проблем существует в результате обобщений. Мир – бардак, бабы – суки, мужики – козлы, молодежь – тупая… и так далее. Мы смотрим друг на друга сквозь прицел-перекрестие осей координат, дающих точное местоположение объекта в бесчисленном множестве классификационных таблиц. Обобщения и принадлежность, обобщения и принадлежность, а каждый… каждая тварь в Мире является уникальным, единственным в своём роде творением, каждый камень, каждая частица… Я, например, знаю одного мужика, бывшего начальника ГАИ. Очень обязательный, порядочный человек, и так далее. Взять хотя бы Лариску. Умная баба, насквозь меня видит, книжки читает, а иногда такое сморозит. А всё почему? Она меня классифицирует, а потом начинает просчитывать моё поведение на основании своей классификации. Я пытаюсь вести себя иначе, но она вбила себе в голову… Она все время ждёт, что я её брошу, найду себе молодую дуру и брошу. Или пакость сделаю в самый неподходящий момент. Тут ещё наши отношения с женой… Лариска ревнует к каждой юбке, боится, что загуляю.

– А ты от неё не гуляешь?

– От Лариски? Ни разу. Даже и не пытался. Не хочу никого больше, даже думать не хочу. К тому же у нас никаких с этим проблем.

– Не гони.

– Да не гоню я! Чего мне перед тобой рисоваться?

– Я такого не понимаю, – Вовик воспринимает личную жизнь как нечто среднее между спортом и охотой, – мне всегда хочется чего-то нового.

– Ты баб за людей не считаешь, для тебя они не более чем средство для получения удовольствия.

– Они не люди.

– Для меня же Лариска важна сама по себе. Она не средство, а цель.

– По мне, так все одинаковые.

– Поэтому ты меня никогда не поймёшь. Мне в первую очередь нужны личные отношения, а потом уже секс, хотя трахаться я обожаю. Личные отношения – это отношения между личностями. Поэтому я никогда не пойду на сторону… при таких, конечно, отношениях, как с Лариской. И это не вопрос нравственности или морали.

– Зря. В этом есть свой кайф, когда чисто животные отношения. Встретились, спарились, разбежались. Ни ухаживать не надо, ничего.

– Ночь, проведенная вместе, ещё не повод для знакомства?

– Вроде того.

– Я вообще всё воспринимаю лично. Бабу же я должен любить хотя бы те пару часов, что мы вместе, к тому же я должен знать, что ей в данный момент нужен я и только я. Потом она может меня вообще забыть, но только потом. Иначе это разврат или скотство. Я всегда люблю своих баб. Иногда недолго, иногда как Лариску, несколько лет, но пока я люблю, я не изменяю.

– Ты заметил, о чём бы мы ни говорили, в конце концов, всё сводится к разговорам о бабах.

– Мы говорили о жизни и жизненном опыте в частности. Всё логично и взаимосвязано.

– Жизненный опыт. Он как героин для наркомана. Это как уважение к старшим. Скорее даже не уважение, а послушание. Ещё лет сто назад это было оправданно. Жизнь изменялась медленно, а до старости ещё надо было суметь дожить. Тогда жизненный опыт имел огромное значение, как, собственно, и традиции. Опыт помогал выжить. Сейчас же каждое следующее поколение живёт в принципиально новой реальности. Мой брат вон на пять лет моложе, а у них совсем другие приколы. Мне нечему его научить. Слишком мы разные.

– Всё равно какой-то опыт…

– Несомненно, но только как информация. Если же я начну от него требовать, чтобы он жил по моим понятиям… Скорее, мне надо у него учиться жизни.

– А я вот недавно пил коньяк и думал. Смотри, масса людей пытается представить себе наши взаимоотношения в виде шахматной игры. А если наоборот? Если взять любую, наобум, шахматную партию и расписать её как какое-нибудь противостояние. Политический кризис, война, разборка. Ходы – это действия основных героев, но каждый ход должна окружать обычная в таких случаях светская шумиха: бабы, водка, газеты, сплетни. Каждая фигура должна иметь свой ранг и социальный статус, иначе это уже не шахматы. И тут меня осенило. Никакие мы не шахматы. Скорее, карты. Причем не благородные игры, вроде преферанса. Даже не «дурак», а «верю – не верю» или какая-нибудь другая фигня. Может, даже не игра, а просто кто-то тасует от нечего делать колоду. Мы встречаемся, расстаёмся, вступаем во взаимодействия, ищем объяснения, ищем логические объяснения, пренебрегаем несущественным, чтобы хоть как-то втиснуть реальность в корсет математики, ищем предназначение, высший смысл бытия, а если два и два не срастаются в четыре, начинаем пить, перестаём бриться, обвиняем во всём дьявола или правительство и ничего не понимаем. Ради чего Господь сотворил нас такими? Ради какой великой цели? А если нет? Если мы – результат скуки, результат вековой скуки создателя, который от нечего делать просто мешает карты? Или, ещё лучше, побочный продукт, отходы, мусор, непереваренные остатки бытия? А мы надеемся, молимся, наделяем его понятными, льстящими нам качествами, ищем порядок и справедливость, а когда не находим, пытаемся объяснить царящий в этом Мире бардак испытанием Божьим или грехами прошлой жизни, тогда как…

– Я тут как-то смотрел целый день сериалы, – перебил меня уставший от проповедей Вовик, – удовольствие получил неимоверное. Они там десятилетиями не могут друг другу отдаться, сохраняя девственность и целомудрие. Я всё время думаю о тех, кто снимает эту фигню. Какими же надо быть циниками, чтобы так ненавидеть людей?

– Вряд ли они ненавидят людей. Они их просто не уважают. Хотя тоже вряд ли. Они их просчитывают, как лабораторных крыс, причём достаточно точно. Так, например, Лёня Голубков – это собирательный образ вкладчиков «МММ», и так далее.

– Вообще, если подумать, нам жилось лучше. Вспомни, какой у нас был Винни-Пух.

– Умный, а у них красочный и пустой. Но у них есть выбор: как ты дурака не науськивай, кроме тошноты, ненависти к настоящей культуре, ничего ты у них не воспитаешь. У дурака сам организм отвергает эту самую культуру. А умные мальчики и девочки будут рыться на книжных полках и в видеоархиве.

– А, по-моему, они сейчас все уткнулись в компьютеры.

– Опять обобщение. Компьютер компьютеру рознь. Для одних – это игры, порно, чаты. Для других – способ что-либо узнать или познакомиться с себе подобными. Представь: сидишь ты в каком-нибудь Урюпинске и в 16 лет читаешь Маркеса, а с Маркесом… Как без компьютера?

– Думаешь, в Москве они умнее?

– В процентном соотношении нет. Но если сравнивать численность населения какого-нибудь поселка Мирный в районе Земли Франца Иосифа и Москвы, то, сам понимаешь.

– Потанцуем? – Она стояла напротив меня. Молодая, стройная, слегка пьяная и слегка, надо думать, развратная. Короткая юбка и облегающие ногу лёгкие сапожки подчеркивали привлекательность её красивых ног – она тоже не стала разуваться.

– Давай, – согласился я, подчиняясь чужой воле, так как собственной у меня больше не было. По крайней мере, сегодня.

Мы составили компанию одной молодой паре. Они были сильно пьяны. Девочка была раздета по пояс и хотела продолжить раздевание и не только, она готова была сделать это буквально здесь же, на диване, с которого нужно было предварительно согнать перепившихся подростков, тупо смотревших в пустой экран телевизора. Кассета давно уже кончилась. Она была готова, но парень был слишком пьян, чтобы это понять. Он вряд ли вообще мог понять хоть что-то после наслоения алкоголя, анаши и, наверно, таблеток или ещё какой новомодной гадости.

– Только не ЭТО! – сказала она, когда поняла всю двойственность приглашения танцевать в подобной обстановке.

– Не это так не это, – согласился я. Наверно, я бы согласился, если бы она предложила мне выпрыгнуть из окна.

– Давай сначала выпьем.

– Давай. Хотя я и так уже пьян.

– А мы много не будем.

– Почему?

– Почему? – мой вопрос застал её врасплох.

– Ты же уже пьян.

– Слишком пьян, но ещё недостаточно, чтобы… – я потерял мысль.

И мы выпили и ещё выпили, а потом и ещё, чего делать совсем уже было не надо, учитывая даже моё желание напиться до коматозного состояния. Но мы уже выпили, а выпитого не вернёшь, при хорошем, конечно, раскладе, и так уж случилось, что оказались мы с ней на улице, причём совсем одни, и было темно, и наши губы нашли друг друга как бы помимо нашей воли, а найдя друг друга, уже не захотели расставаться. Когда она опомнилась, было уже поздно, мы уже целовались, и я прижимал к себе её жаркое (это чувствовалось даже через одежду) тело, и, поняв, что уже слишком поздно, она ещё сильней прижалась ко мне…

– Может, пройдёмся? – поспешил предложить ей я, видя, что Вовик собирается разгонять народ.

– Куда?

– Куда хочешь. Земля огромная.

– Тогда пойдём на речку.

Ночная река. Тёмная… она только в книжках бывает гладью, постоянно меняющаяся поверхность с танцующей на волнах лунной дорожкой, всплески, будто она шепчет или мурлычет себе под нос… Запах воды.

– Знаешь, здесь я становлюсь язычником. Здесь всё живое… небо, звёзды, река, деревья… они думают, чувствуют, разговаривают… раньше люди это чувствовали… Знаешь, как древние колдуны открывали тайны трав? Они погружались в транс и разговаривали с растениями.

– А ты что чувствуешь?

– Мне кажется, что я их понимаю. Иногда смотрю вот так на здание или просто куда-нибудь между деревьями, и мне кажется, что это дверь в иной мир.

– Правда? – как-то слишком уж серьёзно спросила она. – И давно это у тебя?

– Почти с детства. А ещё я лечить умею. Не сильно, но немного могу.

Мы расстались, когда уже было светло и дома тошнило заспанными, с недовольными лицами людьми. Ей на работу, мне… Мне в самую отвратительную из действительностей, в действительность без Маги.

– Я позвоню, – сказала она у подъезда.

 

Глава 7

На следующий день мы сидели в кафе «У Лысого» (так мы называли кафе возле памятника Ленину), пили коньяк. Светлана (так звали мою новую знакомую) рассказывала о своём детстве, а я… я бежал от одиночества. Наверно, вчерашний алкоголь ещё не успел окончательно выветриться из организма, потому что я пьянел со страшной силой. Светлана тоже пьянела. Плюс ко всему она курила одну сигарету за другой, что, конечно же, не могло не сказаться на её состоянии.

– Дай затянуться.

– Возьми целую.

– Я не хочу целую. Просто дай затянуться, если тебя это не напрягает.

– Меня это совсем не напрягает. – Она протянула мне сигарету.

– Я из твоих рук. Можно?

– Сколько угодно. Ещё?

– Нет, пожалуй, хватит.

– Мы закрываемся, – официантка выросла словно из-под земли.

– Что, уже?

– Да. Уже время.

– Хорошо. Сколько с нас?.. Нет, дайте нам ещё две коньяка с собой.

– Сейчас принесу.

– Сдачи не надо.

– Спасибо.

– Ты всегда такой добрый? – спросила меня Светлана, когда мы вышли из кафе.

– Они здесь не избалованные. К тому же я дал ей не так уж и много.

– Куда пойдём?

– Не знаю. Перед нами весь Мир.

– А давай я покажу тебе одно интересное место?

– Далеко?

– Возле железной дороги.

– Пойдём.

– Куда ты меня привела? – спросил я.

С пьяну я не сразу понял, что мы находимся в совершенно незнакомом мне районе, хотя мы с Вовиком облазили город вдоль и поперёк.

– Помнишь, ты вчера мне рассказывал, что видишь как бы ворота в иную реальность.

– Ну…

– Так вот, у меня от них есть ключ.

– Твою мать! И где мы?

– Это город, но такой город, куда обычным людям дороги нет. Это город-сон или сон города.

– Какой же я… Ты, наверно, в душе смеялась, когда я тебе рассказывал вчера о своих чувствах.

– Ничего я вчера не смеялась. Я ещё у Вовика поняла, что ты один из нас.

– Один из кого?

– Один из тех, кто может сюда войти.

– А это сложно?

– И да, и нет. Это должно быть в тебе от природы. А иначе…

– Это сон?

– Совершенно верно. Сны существуют параллельно с нами. Большинство из нас могут с ними взаимодействовать исключительно в особом состоянии сознания или во сне, другие же, и таких немного, способны сознательно перемещаться из одной реальности в другую.

– Ничего не понимаю.

Мы пришли в заброшенный железнодорожный тупик. Рельсы, покрытые толстым слоем ржавчины, лежали среди густой травы. Кое-где между шпал росли молодые деревья. Вокруг без всякой системы стояли железнодорожные вагоны. Некоторые были разрушены почти до основания, другие – совсем как новые, а некоторые из них были даже подключены к линиям электропередач.

– Милое местечко, ничего не скажешь.

– Это сон города, а у городов особые сны. К тому же здесь живёт замечательный человек, с которым я хочу тебя познакомить.

– Здесь, по идее, полно всякого сброда.

– Здесь никого нет, кроме него. Иногда сюда, правда, заходят гости, но это бывает крайне редко.

– Странно…

– Ты ещё не понял? Это сон, настоящий городской сон. Этого места нет и никогда не было в том мире, – она говорила со мной тоном учителя начальных классов, объясняющего нечто очевидное непонятливому ученику.

– Можно подумать, я каждый день по снам шляюсь, – огрызнулся я.

Она ничего на это не ответила.

– Здесь живёт очень замечательный человек, – сказала она, когда мы подошли к одному из вагонов.

– А мы не поздно? Уже глубокая ночь на дворе.

– Мы никогда не поздно. К тому же дверь открывается только в определённое время.

– В полночь?

– Необязательно.

– Я это так, шучу. Честно говоря, в голове не укладывается.

– Ничего, уложится. Для меня, например, это стало более привычным, чем метро или самолёты.

Светлана без стука вошла в вагон и включила свет, быстро найдя выключатель.

– Входи. Карл! Ты дома?

– Для тебя, Светланка, я всегда дома.

– Карл, я не одна.

– Ты не одна?

– Я с другом.

– Что?

– Подожди здесь, – сказала она мне, уходя в глубь вагона.

– Входи, – она вынырнула из купе буквально через пару секунд.

Внутри вагон был перестроен в некое подобие двухкомнатной квартиры со всеми удобствами. Сначала шли туалет и душевая, затем кухня, следом зал-гостиная и, наконец, спальня. Ванную хозяин этого дома на колёсах решил не ставить – все равно он в ванной не парится, для стирки же у него была машина-автомат. Вагон был подключён к горячей и холодной воде и канализации.

Зал был достаточно большим и широким. Он включал в себя не только несколько купе, но и коридор вагона. В зале были складные кресла, стол, небольшой диванчик, книжная полка… и даже печка-буржуйка, превращённая в некое подобие камина. Также возле стола, на полу, стоял настоящий медный самовар, почти как новый, начищенный до блеска.

У двери в зал нас и встретил хозяин. Это ещё крепкий, стареющий мужчина небольшого роста. Он был похож на Зиновия Гердта, причём не только внешне, но и манерой… или нет, не манерой… что-то в его голосе тоже было созвучно с Зиновием Гердтом. Лет ему было около шестидесяти. Его можно было бы вполне назвать милым, если бы в нем не было чего-то отталкивающего. Возможно, мне не понравились его бегающие глаза. Он весь как-то засуетился, застеснялся, покраснел, как девица, впервые увидевшая жениха.

– Знакомьтесь, – сказала Света.

– Игорь, – представился я.

– Карл Дюльсендорф, – сообщил он, протягивая руку для рукопожатия. Разумеется, я её пожал.

– Проходите, молодой человек, присаживайтесь, – пригласил он.

– У вас неприятности? – спросил меня Дюльсендорф, когда с первой бутылкой коньяка было покончено.

– С чего вы взяли?

– У вас потерянный вид.

– Вы правы, господин Дюльсендорф…

– Не называйте меня так!

– Простите, не буду.

– Так меня называл один страшный человек.

– Да?

– Так что с вами стряслось? – вернулся он к теме разговора.

– От меня ушла жена, а потом и любовница, – признался я.

– Вы их любили?

– Жену… Не знаю. Когда-то любил, раз женился.

– Люди женятся по разным причинам.

– Я, наверное, по любви. Потом любовь кончилась.

– Быт?

– Хуже. Быт особо нам не мешал. Она вдруг стала после свадьбы серьёзной, а я как был шалопаем, так и остался. Ненавижу дешёвую провинциальную светскость. Слишком это всё выглядит пошло.

– Поэтому вы расстались с женой?

– Мы не расстались. Мы живём под одной крышей. Иногда даже спим в одной постели, спим в буквальном смысле слова. Два совершенно чужих человека в одной постели.

– Что-то произошло?

– Она променяла меня на другого.

– И вы не вынесли обиды…

– Если честно, то мне было уже всё равно. Мне даже нравилось, что у неё появился он. На самом деле, она меня предала намного раньше. Она изменяла, не таясь, изменяла каждый день, рядом со мной, в одной со мной постели. У меня на глазах.

– Вы не похожи на…

– Она изменяла мне с Богом, а это многое меняет. Изменять с Богом – это прилично, это морально, а сейчас, когда все вдруг стали жутко религиозными, – это модно и почётно. А я даже пожаловаться никому не мог.

– Вы держали всё это в себе?

– Я завёл любовницу.

– Вы сделали это назло жене?

– Нельзя так с людьми. Нельзя использовать кого-то вот так. Любовница-то при чём? Она же не виновата, что у тебя с женой не всё в порядке. Ей за что мстить?

– Вы влюбились?

– Сначала я думал, что это так, ничего серьёзного. Потом понял, что не могу без неё.

– И она ушла? Я вам сочувствую.

– Всё было хорошо, всё было замечательно. И как гром среди ясного неба. Не понимаю…

Меня прорвало. Я говорил и не мог остановиться. Я рассказал этому странному человеку всё или почти всё. Нет, про даму с вуалью я ничего ему не сказал. Что-то во мне заставило меня молчать. Какие-то внутренние инстинкты сигнализировали об опасности. Иначе я, наверно, рассказал бы и про неё. Со мной случилось то, что в гуманистической психологии называется катарсис. Вся та боль, которую я пытался глушить в последние дни, вылилась, превратилась в слова, которые текли из меня сплошным потоком.

Дюльсендорф, надо отдать ему должное, слушал (или делал вид, что слушает) с тем сочувствующим вниманием, которое заставляет продолжать говорить ещё и ещё. Светлана во время моего монолога стояла за моей спиной и гладила мои волосы. Она тоже поддерживала меня как могла, за что я был ей искренне благодарен. Она была моим врачом реаниматором, ангелом – хранителем, спасением. Она прекрасно понимала свою роль и не претендовала на большее. Вот только для чего ей был я? Но тогда я не хотел об этом думать. Тогда я совсем не хотел об этом думать. Тогда я вообще не хотел ни о чём думать.

– А я потерял всё, что можно было потерять, – Дюльсендорф совсем опьянел и теперь он делился со мной наболевшим. – Ко мне пришёл очень страшный человек с двумя не менее страшными друзьями…

«О, тогда я жил не в этой дыре, да и был совсем другим, преуспевающим человеком в полном расцвете сил. Я был счастлив. У меня была любимая жена. Мы ждали ребенка. Все было хорошо, пока в мой дом не ворвались они. Их было трое. Три страшных человека: Ганс – вылитый эсесовец. Знаете таких, чистая нация, голубая кровь и любовь к утончённому унижению второсортных людей. Я для них был второсортным. Второй был похож на гориллу, его звали Генрихом. Не знаю, зачем они взяли себе немецкие имена. В том, что это не настоящие имена, я уверен на все сто. Третий, главный, назвал себя Каменевым, что тоже вряд ли было его настоящим именем. Он был похож на следователя ГПУ, расследующего дело о врагах народа. У него были страшные глаза ненависти.

– Здравствуйте, господин Дюльсендорф, не ожидали? – Каменев был сама любезность, но от этого мне было ещё страшней.

– Я не понимаю…

– Сейчас вы всё поймете. Мне нужно от вас одно одолжение.

– Какое?

– Профессор Цветиков, кажется… Знаете такого?

Мои волосы поднялись дыбом.

– Вижу, знаете.

Я знал Цветикова. Противоречивая фигура, словно бы вышедшая из-под пера Федора Михайловича. Он был руководителем бесчеловечных экспериментов над людьми. Мы познакомились, когда я оказался жертвой одного из таких экспериментов. Не знаю, чем я ему так понравился, но он вытащил меня оттуда, спас мне жизнь. Это был визит из прошлого, из страшного бесчеловечного прошлого. И вот это прошлое вернулось в лице троицы, жаждущей мести. У них были свои счёты с Цветиковым. Какие? – я не хотел этого знать.

– Так же как и вы, – я понял, что Каменев тоже был жертвой эксперимента.

– О нет, Дюльсендорф, не так же. Совсем не так же.

Я не стал с ним спорить.

– Что вы хотите?

– Мы хотим с ним встретиться. Надеюсь, вы нам поможете?

– Неужели вы думаете, что я могу знать что-либо о таком человеке, как Цветиков, и оставаться в живых?

– Что ж, Дюльсендорф. Придётся разговаривать в другом месте.

Они надели мне мешок на голову, вывели из дома, посадили в машину. Когда же с меня его сняли, мои ноги подкосились от страха. Меня привезли в одну из бывших лабораторий Цветикова. Это не предвещало ничего хорошего. Меня бросили в комнату, полностью обитую поролоном. Вы должны были видеть такие в кино. Так обычно показывают палаты для буйных душевнобольных. Меня закрыли там и выключили свет.

Когда ко мне пришёл Каменев (прошла целая вечность), я был на грани нервного срыва.

– Здравствуйте, господин Дюльсендорф. Как спалось на новом месте? Сон загадывали?

– Где моя жена? – спросил его я.

– О, за неё не волнуйтесь. Она в полном порядке.

– Я хочу её видеть.

– Нет ничего проще. Помогите мне найти Цветикова, и мы отвезём вас обратно домой.

– Я не знаю, где он.

– Вы не знаете… я вам верю. Вы действительно не знаете наверняка, где он, но вы можете знать, где он может быть, его привычки, интересы. Вы могли совершенно случайно узнать о нём нечто важное, некую зацепку. Пожалуйста, вспомните, помогите нам…

– Я ничего не знаю.

– Я совершенно не вижу у вас желания с нами сотрудничать.

– Поймите, я с радостью бы вам помог, но я не знаю, где он. Мы не виделись несколько лет.

– Я вам верю, господин Дюльсендорф, верю всему, кроме слов «с радостью». Но я прошу вас помочь нам. Напрячь память, воображение, интеллект. Вы же умный человек, Дюльсендорф.

– Но я действительно ничего не знаю.

– Послушайте, Дюльсендорф… Я попытаюсь догадаться… Я, кажется, понял, вам недостаточно того, что я вас прошу об одолжении. Но, может быть, другая просьба заставит вас быть более сговорчивым. Я попрошу вас пройти со мной.

Меня привели в одно из рабочих помещений лаборатории и усадили в особое кресло – детище профессора Цветикова. Это кресло позволяло фиксировать пациента, полностью лишая его возможности двигаться.

– Может, вы избавите нас от всего этого? А, Дюльсендорф? – спросил меня Каменев.

– Я уже сказал вам, что ничего не знаю.

– Ну что ж, Дюльсендорф, это ваш выбор. Генрих.

Генрих принялся, не торопясь, фиксировать меня в кресле.

– Ганс, – сказал Каменев, когда я был прочно прикручен к креслу.

Я приготовился к боли, но они приготовили для меня нечто более изощрённое, чем физическая боль. Ганс вышел из комнаты. Буквально через минуту он вернулся с сыном моего хорошего друга. Его рот был заклеен скотчем.

– Итак, господин Дюльсендорф, надеюсь, просьба этого человека значит для вас несколько больше, чем моя. Не заставляйте его умалять вас проявить благоразумие.

– Но я действительно ничего не знаю.

– Хорошо. Ганс, Генрих. Прошу вас, джентльмены.

Они медленно, нарочито медленно связали ему ноги, перекинули верёвку через блок, прикреплённый к потолку. Они подвесили его за ноги метра на полтора над полом.

– Одно ваше слово, Дюльсендорф, и всё тут же закончится.

– Я ничего не знаю.

– Джентльмены.

Ганс и Генрих взяли по бейсбольной бите и принялись медленно избивать ни в чём не повинного парня. Они били его медленно, нанося не более двух-трёх ударов в минуту, ломали ему ребра, руки, ноги… Я что-то кричал, молил о пощаде, рыдал, угрожал, умалял вновь. Я был на грани сумасшествия…

Они кинули труп парня в мою комнату. На этот раз они оставили включённым свет.

– Ну, как ваши дела, Дюльсендорф? – спросил меня Каменев тоном доброго доктора во время следующего своего визита. – О, нельзя же так. На вас лица нет. Сегодня вы плохо выглядите, мой друг. Бессонница? Я понимаю, вы, наверно, пытались вспомнить, ведь правда? Надеюсь, вы мне скажете, шепнёте на ушко одно или несколько слов. И мы расстанемся, так сказать, друзьями, хотя нет. Я бы не хотел быть вашим другом после того, как вы мне продемонстрировали вчера своё отношение к друзьям. А вот я готов пойти вам навстречу. Вчера вы сказали, что хотите встретиться с женой, и вот сейчас вы её увидите. Вы не хотите в благодарность мне что-то сказать? Нет? Вы неблагодарный человек, Дюльсендорф. Пойдёмте.

Меня привели в ту же комнату, что и вчера, усадили на стул, зафиксировали. Затем Ганс привёл жену.

– Ну что, Дюльсендорф, ваше слово.

– Я вам сказал.

– Что ж, вы сами во всём виноваты.

В комнату вошли какие-то грязные отвратительные бродяги и принялись насиловать мою беременную жену у меня на глазах.

– Дочь! У него есть дочь! – закричал я.

– Где? Говорите, Дюльсендор.

– Остановите их, я всё скажу!

Ганс и Генрих оттащили бродяг от жены, а я рассказал им, где живёт его девочка. Я понимал, что они с ней сделают. Фактически я выносил ей смертный приговор, но я не мог… был не в состоянии смотреть, как…

– Вот видите, Дюльсендорф, при желании вы оказали нам очень большую услугу, и мы отпустим вас и вашу жену. Хотя нет, она перенесла невыносимые страдания, к тому же наверняка ребёнок уже не будет здоровым. Или будет? Ганс?

– Не знаю. Я думаю, лучше проверить.

– Ну так проверьте.

Тогда Ганс ударил её ножом в живот. Она медленно опускалась вниз, а нож продолжал резать её тело. Она рухнула на пол, но перед этим… из неё выпало всё… и… клянусь богом… я видел… это невозможно, но я видел… я видел, как на пол упал наш неродившийся ребёнок…»

 

Глава 8

Я никогда не был слишком уж впечатлительным, но рассказ Дюльсендорфа подействовал на меня так, словно всё это произошло не с ним, а со мной. Я был убит, уничтожен, размазан, как кусок масла по булке. Это было словно в кошмарном сне. Конечно, если верить Светлане, которой, кстати, совсем не было смысла меня обманывать, это и был сон, самый настоящий сон объевшегося на ночь Города. Бред, Тарковщина или «Пикник на обочине» со своим сталкером в мини-юбке. Или, что уже более правдоподобно, алкогольный делирий во всей своей красе. Я вдруг ощутил себя героем американского фильма ужасов, пытающегося при помощи своего жалкого умишки втиснуть необъяснимое в рамки патентованного американского опять-таки здравого смысла. С одной стороны, это было весьма забавно, с другой… Подобные скептики обычно погибали в первую очередь, и это совсем не внушало мне оптимистичного взгляда на жизнь. Шестое чувство уверенно твердило мне, что это далеко не плод подогретого лошадиной дозой (лошади столько не пьют) алкоголя воображения, а самая что ни на есть не прикрытая ничем реальность. В такую реальность я меньше всего хотел бы верить. Хотя, с другой стороны, не так важно, в какую реальность веришь ты, намного важнее, какая реальность верит в тебя.

Рассудок напрочь отказывался принимать то, что говорил странный человек с экзотической фамилией Дюльсендорф. Его рассказ был невероятным, невозможным, неправдоподобным, в конце концов, но у меня в ушах всё ещё стоял его крик, обрушивший на меня безграничность человеческого горя. Он рассказывал совершенно спокойно, я бы даже сказал, безучастно, как на его глазах погибали любимая жена и неродившийся ребёнок, он говорил, словно речь шла о погоде на завтра или иных совершенно несущественных мелочах. Он закончил рассказ, сделал большой глоток прямо из бутылки и зарыдал или зарычал, я даже не знаю, как назвать его полный отчаянья вопль. Он рыдал без слёз, он кричал, закрыв руками лицо, ничего не видя и не слыша. Для него ничего больше не было во всём мире, кроме горя, вечного, бесконечного горя, над которым…

– Помоги. Не сиди как пень, – вывела меня из ступора Света.

– Что?

– Давай его переложим на диван. Ты в состоянии?

– У меня весь хмель прошёл.

– Вот и хорошо. Бери его… Не урони только.

Её предупреждение было более чем уместным. Дюльсендорф, несмотря на свою тщедушную внешность, оказался достаточно тяжёлым. Его тело было жилистым, мускулистым и совсем не дряблым. Мне бы такое тело. Он был словно боец ушу или ниндзя, «переодетый» в старика. Так в старых китайских фильмах про единоборства молодых актёров гримировали под стариков. Будь я в другом состоянии или расположении духа, меня наверняка бы насторожило подобное несоответствие формы и содержания, но тогда… Тогда я хотел как можно быстрее убраться из этого чёртового тупика. В общем, думать я начал только после того, как свершилось непоправимое, и мне пришлось, что называется, в принудительном порядке срочно анализировать ситуацию. Тогда же я только матерился и тащил тяжёлое тело молодого старика на диван, который был, слава богу, в двух шагах от стола.

– Давай быстрее, – поторопил я Светлану.

Меня терзал страх вперемешку с тем отвращением, которое возникает у людей при виде змей или некоторых насекомых. Я боялся Дюльсендорфа, как прокажённого или больного чумой. Едва я выбрался из вагончика, как меня вырвало прямо на ступеньки.

– Зашибись, – услышал я почему-то далекий голос Светы, – Карл будет доволен.

– Да пошла ты со своим Карлом!

– Пошли уже.

Она взяла меня за руку чуть повыше локтя и потащила за собой. Как маленького.

Дома я первым делом скинул с себя всю одежду и отправил в корзину для грязного белья, словно боялся, что на ней остались испарения или, лучше сказать, миазмы Дюльсендорфа со всей его отвратительной реальностью, способные проникнуть каким-то образом в меня и отравить мою и без того не очень счастливую жизнь, и принял душ. Никогда ещё я не мылся с таким остервенением. Если бы было можно, я бы, наверно, содрал с себя всю кожу, вырвал бы желудок и лёгкие, чтобы только окончательно избавиться от всего, что хоть как-то соприкасалось с Дюльсендорфом. Я извёл на себя целый кусок мыла, стараясь смыть малейшие воспоминания. Я вернулся домой из чумного района и теперь проходил санобработку.

Супруга моя была на очередном семинаре, и это меня радовало. Не надо было придумывать объяснения своему поведению. Правду я ей всё равно не смог бы сказать. Во-первых, она бы не поверила. Слишком уж взрослый и здравый у неё рассудок. Во-вторых… Во-вторых, вполне достаточно и во-первых.

Надо было исчезнуть, спрятаться, скрыться от всех и вся. Я никого не хотел видеть, а уж тем более Светлану или Дюльсендорфа. Я был настолько возбуждён, что до самого утра ходил по квартире из комнаты в комнату, оставляя после себя мокрые следы. Я даже не подумал о том, чтобы одеться или вытереться. Утром я позвонил на работу, сказал, что заболел (нет, ничего серьёзного, возможно, грипп), затем переключил телефон на автоответчик, принял сразу две таблетки феназепама и забрался с головой под одеяло.

Я провалялся в постели больше суток, но чувствовал себя полностью разбитым. Тело болело и совсем не хотело двигаться, как обычно, когда слишком долго валяешься в постели. Крепкий кофе, душ… к зарядке тело отнеслось с нескрываемой враждебностью, и, махнув пару раз руками, я решил заменить её прогулкой. Почему бы не посидеть на лавочке в парке со стаканчиком мороженого? Весна, птички, девочки… банально, но мило.

– Игорь! Привет!

Дима собственной персоной. Как обычно немного пьяный и слегка неряшливый. Мы не виделись… Сколько же мы не виделись? С тех пор, как он вообразил себя гением литературы, Дима редко показывался на людях, предпочитая сидеть дома за машинкой образца тридцатых или сороковых годов. Машинку он нашёл на чердаке у деда, экспроприировавшего её в одном из немецких штабов во время войны. Принёс он её с войны в качестве контрибуции да и положил на чердак. Дима привёл всё в порядок, почистил, смазал, кое-что заменил, и стала машинка вполне сносно печатать. Писать он начал ещё в школе и начал, как это водится, со стихов. Вполне, кстати, приличные были стихи. А буквально с год назад переключился вдруг на прозу. После нескольких неудачных рассказов (Дима их порвал, так и не дав никому прочесть), позволивших ему набить немного руку, он переключился на роман о себе, отвлекаясь иногда на небольшие рассказы. Рассказы он писал совершенно разные, от экстремально – бредовых до романтических, в духе Куприна, частенько очень даже приличных. Телевизор он не смотрел, только видак, радио не слушал, газет отродясь не читал, при этом он всегда был в курсе и всегда оказывался в нужных местах.

– Пойдём куда-нибудь посидим? – предложил он.

– Мне лучше лишний раз не светиться, – признался я.

– Теряешься?

Я кивнул.

– От кого?

– Да есть тут…

– Обещал жениться?

Я скривился.

– Должен денег?

Я скривился ещё сильней.

– Не знаешь, как от неё отвязаться?

– Я вообще ничего не знаю.

– Ну, это излечимо. Берём пиво, и ко мне.

– Тапочки? Хотя можешь не разуваться. Я ещё не убирал.

Дима жил в однокомнатной квартире «хрущёвского» типа. Он убрал все перегородки, оставив разве что стены ванной и туалета (совмещённых). Кухня отделялась от жилой части квартиры исключительно цветом отделки. Такими вещами, как уборка или приготовление пищи, он занимался исключительно по вдохновению. Он мог не браться за веник неделями, что не мешало ему принимать гостей, среди которых нередко попадались и весьма симпатичные девочки.

– Садись на диван. Сейчас всё приготовлю.

Дима брезгливо сложил грязную посуду в и без того полную мойку, смахнул крошки прямо на пол, протёр стол отбивающей своим видом аппетит тряпкой. Немного подумав, он помыл стаканы.

– Курить будешь? – Он кинул на стол пакет анаши и пачку папирос.

– Меня и без этого глючит.

– Жизнь кипит?

– Кипит, чтоб её.

– Рассказывай.

– Чего рассказывать: жена ушла, любовница тоже. Познакомился с бабой…

– А ты уверен, что тебе это не приснилось? – спросил он, когда я пересказал ему историю Дюльсендорфа.

– Иди ты…

– Подожди. Это, конечно, мистично, увлекательно, стильно, но ты бы поверил, если бы тебе кто-нибудь рассказал что-нибудь похожее?

– Наверно, нет. Зря я тебе рассказал, проехали.

– Подожди. Давай плясать от фактов.

– Какие тебе ещё факты?

– Хреново тебе. Это факт? Факт. Далее… ну, с женой всё понятно, тебя это не беспокоит. Любовница, говоришь, так толком ничего и не смогла тебе объяснить, ну да тоже бывает, потом эта у Вовика, и сразу к своему Будапешту…

– Дюльсендорфу.

– Один хрен. Послушай, а что тебе здесь не нравится? Ну, напились где-то у чёрта на рогах, ну, услышал сентиментальный бред старого мудака. Ну и что?

– Не знаю. Это как боязнь тараканов. Глупо и в то же время ничего с собой не можешь сделать.

– Жрать будешь? – спросил вдруг Дима.

– Нет.

– А я пожру. Мне после пива всегда есть хочется.

– У тебя ж наверняка ни хрена нет.

– У меня есть макароны и тяй.

– Тяй с макаронами?

– Ты предлагаешь есть его без макарон?

– Не знаю, тяй с макаронами…

– Ты буржуазен, и это когда-нибудь тебя погубит. Сходи лучше ещё за пивом.

В ларьке юная особа увлечённо читала «Мастера и Маргариту». Какие продвинутые у нас продавцы, подумал я, но не стал обыгрывать эту тему. Не сейчас, хотя, наверное, это было бы интересно. Немного подумав, я взял к пиву чипсы (не травиться же голыми макаронами).

Пока я ходил, Дима успел приготовиться к трапезе. Он бухнул хорошую порцию тяя прямо в кастрюлю с макаронами (воду он слил) и разделся до пояса, чтобы не заляпать рубашку. Адепт неаккуратности, он предпочитал есть раздетым, обильно роняя еду на покрытый густой шерстью живот, а потом, вылитая обезьяна, выбирал всё руками, отправляя самые аппетитные крошки в рот.

– А это здесь зачем? – спросил я, увидев мелкий гребень, который Дима положил рядом с тарелкой.

– Это для чистки животика. Думаешь, наука стоит на месте?

– Ты вычёсываешь этим?!

– А почему бы и нет? Что тебе не нравится?

Я представил себе Диму, вычёсывающего макароны из растительности на животе, и мне стало вдруг весело. Теория Дарвина, фильм первый. Превращение обезьяны в человека! Наверно, это была разрядка, катарсис или истерика. Я смеялся, как ненормальный, смеялся до слёз, сначала над Димой, потом над собой, над своими страхами, бедами, проблемами. Я вдруг представил всё это со стороны…

– Ты чего? – спросил Дима, когда я наконец остановился.

– Ничего… это от нервов.

– Лечились бы вы, барин.

– Так наливай лекарство.

– Может, папироску?

– Можно и папироску, – я был смел и весел, как заяц во хмелю.

– Слушай, а как ты умудряешься сюда баб водить? – спросил вдруг я, выпустив наркотический дым изо рта.

– Я никого не вожу. Ко мне все приходят сами.

– Тем более. Тут вертишься, стараешься, всё для неё делаешь…

– Это от незнания элементарных основ.

– Чего?

– Основ. Вселенная основана на вращениях, и ты либо в центре, либо нет.

– Это как-то и без соплей…

– Без соплей, – передразнил меня Дима, – я стараюсь быть центром.

– Все стараются быть центрами.

– Чушь. Все стараются вертеться, я же, наоборот, стремлюсь к полной неподвижности.

– Под лежачий камень…

– Это такая же чушь, как уборка листьев в саду. У нас сосед по даче во время субботников, наоборот, загонял к себе на дачу несколько машин с листьями. Так у него груши были… Одной хватало, чтобы наесться. Так вот. Стоит тебе обрести неподвижность, как вокруг тебя тут же начинается движение. Ты становишься центром маленькой вселенной. Ты как паук сидишь в центре паутины, а вокруг происходит жизнь. Мир начинает вращаться вокруг тебя.

Я представил себе Диму в центре патины, держащего лапки на пульсе событий и чешущего свой лохматый, обильно сдобренный макаронами и пивом живот, и мне стало совсем спокойно. Захотелось даже новых приключений.

– Пойдём, может, правда, куда-нибудь посидим? – предложил я.

– Куда пойдём?

– К Лысому.

– К Лысому так к Лысому.

Едва мы устроились за столом кафе, как перед нами появилась Светлана собственной персоной.

– Привет, – сказала она.

– Здравствуйте. Вы Светлана? – Дима посмотрел на неё так, что только двойного лорнета ему не хватало. – Мне Игорь о вас много рассказывал.

– Садись, – я пододвинул стул, – что будешь?

– Кофе. Кофе и мороженое.

– Может…

– Нет, – отрезала она. Светлана была злой.

Над столом повисла пауза.

– Ладно, пойду, – засобирался Дима.

– Кто я, по-твоему? – спросила Света, и этот её вопрос не предвещал ничего хорошего.

– Что?

– По-твоему, со мной можно вот так?

– Как?

– Ты знаешь как. Если не хочешь меня видеть, так и скажи, но зачем прятаться по углам?

– Ты не так поняла…

– Не зли меня.

– Нет, правда. После истории твоего сумасшедшего друга…

– Он не сумасшедший!

– Хорошо… Мне надо было побыть наедине. Слишком уж как-то было муторно.

– Наедине. Ну и торчи наедине! Надумаешь – звони. Только не опоздай. – Она бросила на стол бумажку с номером и быстро вышла из кафе.

 

Глава 9

Постепенно моя жизнь начала обустраиваться на новом квантовом уровне. Похоже, не только элементарные частицы имеют двойственную природу. Частица-волна или человек-квант. Мы тоже, подобно электронам, существуем на своего рода стационарных орбитах. Любое изменение орбиты вызывает у нас чувство дискомфорта, независимо от того, повышается квантовое число, а следовательно, социально-личностный статус, или наоборот, понижается. И только заново утвердившись на новой стационарной орбите, мы говорим себе «фух», переводим дыхание и начинаем новую жизнь.

Дима по-своему прав. Перестав вертеться, уйдя с квантовых орбит, можно стать ядром или центром вселенной, вокруг которого будут плясать новые электроны. Надо только обладать массой покоя, что, увы, дано далеко не каждому. У меня, судя по всему, массы покоя не было, и мне, словно мотыльку, чья лампочка перегорела, необходимо было лететь во тьме в поисках новой пустой орбиты соответствующей мне величины, чтобы вновь обрести себя или хотя бы иллюзию себя, что меня вполне устраивало.

Таким центром был Дюльсендорф. Светланка не была, да и не могла стать центром в силу своей природной слабости или отсутствия массы покоя. Она была транспортом или той силой, что, придав правильное ускорение, вывела меня на новую орбиту вокруг Дюльсендорфа.

Наталья для меня тоже никогда не была центром, да и вращались мы в несколько иных плоскостях, которые, не спорю, пересекались, после чего расходились вновь.

Настоящим центром стала для меня Мага, моя милая Мага, поэтому её потеря и явилась потерей всего. Я потерял свой центр, своё вращение, своё квантовое число. Я готов был вращаться вокруг чего угодно, даже вокруг Светланы, для которой при других обстоятельствах сам мог бы стать иллюзией центра.

Что же касательно Дюльсендорфа, то он был не просто центром, а центрищем, некоей чёрной дырой, пожирающей всё, что приближалось к нему достаточно близко. Я был слишком слаб, слишком инертен, слишком поглощён своими проблемами, чтобы не то что попытаться вырваться из-под его влияния, а даже заметить, что несусь с бешеным ускорением по уменьшающейся спирали.

Мы бежали к нему со всех ног, стоило калитке между мирами образовать достаточную щель, чтобы можно было протиснуться. Это была паранаркотическая зависимость, которая, тем не менее, мною совершенно не осознавалась. Я просыпался утром, выпивал кофе, после чего сразу же звонил Светланке. Она назначала мне встречу у Лысого, и мы шли к Дюльсендорфу, или приглашала к себе в однокомнатную квартиру, слишком нежилую для настоящего дома. Скорее всего, квартира появилась специально для наших встреч, и будь я хоть чуть-чуть повнимательней… но, кроме постели, меня тогда мало что волновало. Я спешил слиться с ней в любовных объятиях, иногда не удосужившись даже как следует раздеться. Стоило ей оказаться в пределе досягаемости, я буквально взрывался страстью, хотя на расстоянии мог о ней даже и не вспомнить ни разу за весь день. О Маге я почти что не думал, за исключением приступов сожаления, когда в очередной раз остро осознавал, что ничего подобного в моей жизни больше не будет, а будет лишь стихающая боль утраты. Зато дама с вуалью вновь заняла первое место в моём сознании. Я буквально осязал связь между Дюльсендорфом, экспериментом и ей.

Я прочно осваивал свою новую орбиту. Наталья меня покинула окончательно и бесповоротно. Она съехала к родителям, оставив мне старую квартиру, кстати, мою. Себе же она купила новую, улучшенной планировки, которую теперь приводила в божеский вид бригада строителей. Она сама занималась разводом, который был нужен ей, чтобы выйти замуж за своего принца на белом «Мерседесе». Я был за неё искренне рад. На работе меня отправили в отпуск за свой счёт, что тоже не могло не радовать. Работал я исключительно ради стажа: на то, что они называли зарплатой, можно было скромно существовать дней пять, если не платить за коммуналку. Шабашек у меня хватало, к тому же они отнимали не так много времени. В общем, я был совершенно свободен.

Я начал привыкать к Дюльсендорфу, к его квартирке, к манере поведения, манере говорить. Он больше не вызывал во мне брезгливого отвращения, перестал быть неким запредельным тараканом в супе. Он стал для меня пришельцем из других миров. Он рассказывал удивительную, невероятную, страшную историю, в реальность которой я не мог поверить. Слишком уж была она невероятна для нашей реальности, хотя в нашей реальности, а особенно в той её части, что носила название СССР, возможна любая мерзость со стороны правительства, включая всевозможные эксперименты над своим народом. Хотя, с другой стороны, в плане правительства наша страна в принципе ничуть не хуже, да и не лучше других.

«Тогда я вёл свободный образ жизни или попросту бродяжничал, – рассказывал Дюльсендорф. – Иногда устраивался на работу, иногда занимался шабашками, не без того, но большей частью старался не утруждать себя заботой о хлебе насущном. Я был бродягой-романтиком, таким, какими в своё время были Горький, Шаляпин и многие другие. Я упивался свободой духа, предпочитая её благополучию тела. Выглядел я всегда прилично, более того, всегда имел чистую рубашку в запасе и новые носки. Пить я почти не пил, вернее, пил, но как любой нормальный человек.

Не помню, куда мы тогда шли. Нас было человек пять весёлых парней. Шли мы, скорее всего, на юг, туда, где светит солнце, где плещется море и где можно было иногда закосить под отдыхающих в столовой одного из бесчисленных санаториев или домов отдыха.

Застряли мы в каком-то зачуханном городишке с незапоминающимся названием. С электрички нас сняли, пообещав отправить в милицию, на автобус денег не было, автостопом ехать в ночь было гиблым делом. Решили переночевать в городе, утром провести операцию «Пушнина» – собрать и сдать бутылки, если ничего иного не подвернется под руку, и разделиться. Место следующей встречи решили обсудить утром. Немного поблукав, мы обнаружили весьма подходящий дом под снос, куда было не так уж и трудно проникнуть.

Мы только-только успели расположиться на ночлег, только-только закончили ужин: хлеб, кильки, дешёвое вино, одна бутылка на всех, чисто для аппетита, – как к нам нагрянули гости. Их было человек пять в милицейской форме, но без оружия и знаков различия.

– Всем оставаться на местах!

Какой там на местах. Руки в ноги, и кто куда – к этой братии лучше не попадаться. Я, естественно, попытался вскочить на ноги, но не тут-то было. Меня словно бы парализовало. Я не то что бежать – пошевелиться не мог. Я был словно во сне, когда все движения либо нарочито замедленные, либо совсем замираешь на месте, и надо срочно что-то делать. Потеряв равновесие, мы, как кули с дерьмом, повалились на землю, а они, не торопясь, они совсем не торопились, взяли нас под руки, вывели из здания и погрузили в машину, такую же, как пьяноуборочный комбайн, но совершенно без окон. И только после того, как за нами захлопнулась дверь и защёлкнулся замок, в жаркой, воняющей пылью и бензином темноте будки к нам пришёл мучительный страх неизвестности и чувство абсолютной беспомощности. В тот момент я бы с радостью сдался в руки милиции, настоящей советской милиции с настоящим советским правосудием. То, что они были кем угодно, но только не ментами, было понятно даже дошкольнику. Менты так не умеют. Менты сначала всей толпой тебя ловят, потом бьют, потом… ГБ-шники? Возможно, и они, но зачем мы им сдались, и откуда у них такая сила?

Неизвестность пугала, и чем больше я об этом думал, тем сильнее меня охватывал страх. Боялся не только я. Мы все сидели тихо в тёмной будке, боясь даже громко дышать, словно невидимость в этой темноте нам могла хоть как-то помочь. А может, мы были там всё ещё под воздействием силы? По крайней мере, мы сидели тихо и не мешали процессу транспортировки.

Нас везли долго. Очень долго. Конечно, темнота и страх превращали каждое мгновение в вечность, но даже с учетом этого нас везли как минимум день. Целый день без остановки, без воды, без пищи, не выпуская даже в туалет. Скорее всего, мы делали под себя, не замечая этого, потому что к концу поездки запахи были невыносимыми.

Наконец, машина остановилась, с лязгом открылась дверь. Яркий свет заставил закрыть глаза.

– Выходи.

Инстинктивно, прячась от света, мы забились в самый дальний конец будки, сжались в комочки и закрыли глаза, точно слепые котята. Кто-то запрыгнул в будку. Меня без церемоний, но и без лишней жестокости извлекли из машины. Тело было ватным и совсем не слушалось. Ноги подкосились и я сел на землю. Глаза всё ещё оставались закрытыми. Через несколько секунд покоя я смог открыть их и осмотреться:

Мы находились на сравнительно большой ровной асфальтированной площадке размером с теннисный корт. Скорее всего, это и был корт, только без сетки и разметки, или разметка была, я уже сейчас не помню. Корт был огорожен мелкой рабицей. Вокруг были деревья. Огромные липы, берёзы, сосны. И цветы. Здесь было море цветов. Воздух благоухал.

– Стройся, – приказал человек в милицейской форме.

Мы кое-как построились.

– Направо. За мной, шагом марш.

Шагом марш у нас, конечно, не получилось, но мы покорно шли за ним. По бокам от нас и сзади шли конвоиры, настроенные совсем не дружелюбно.

Нас вывели из корта и по выложенной плиткой дорожке привели в небольшое здание, стоящее особняком. Это была баня. Не настоящая баня со всеми её атрибутами, а, скорее, душевая на несколько кабинок. Там нам приказали раздеться. Все наши вещи сразу же сгребли в большой контейнер для мусора. Потом под присмотром милиционеров мы долго мылись с мылом. Душевые были чистыми и просторными, вода самой приятной температуры, мыло и шампунь из дорогих. Затем, уже в другом предбаннике, нас встретили люди в белых халатах. Передав нас, менты удалились. Нам выдали пижаму, новенькую и по размеру, привели в порядок волосы (там был и парикмахер) и запустили в соседнюю комнату, где нас посадили в удобные кресла возле журнальных столиков, на которых лежали журналы, газеты, брошюры и прочая обычная в таких случаях дребедень.

Примерно через равные промежутки времени, достаточно большие, чтобы устать от ожидания, один из нас скрывался за единственной, кроме входной, массивной дверью, откуда никто не возвращался назад.

– Ты, – сказал мне санитар, говоря тем самым, что теперь моя очередь.

Я не спеша поднялся с кресла.

– Быстрее! – Он подтолкнул меня к двери.

Я оказался в большом, просторном кабинете, больше напоминающем ангар, битком набитом оборудованием, вокруг которого с деловым видом сновали люди в белых халатах. «Вот тебе и поликлиника для опытов», – подумал я, но улыбаться даже в душе мне совсем не захотелось.

Медосмотр. Меня почти что разобрали на части, меня крутили, вертели, сажали на тренажёры, обвешивали проводами, просвечивали, выкачивали кровь, мочу, выдавливали из меня дерьмо… О подобном осмотре мне даже читать не приходилось. Космонавтов, скорее всего, и тех так не осматривают. Затем, когда я уже был готов отдать богу душу, меня усадили за стол, вручили карандаш и бесконечное количество анкетных бланков с бесконечным количеством дурацких вопросов типа: «Что Вы предпочитаете: гольф или теннис?»

Наконец, весь измочаленный, я предстал перед очами председателя комиссии, который, бегло глянув на меня и даже не глядя в моё дело, нехотя бросил:

– Дверь № 1. Смотри, не перепутай.

Из этого кабинета действительно было два выхода или две двери. Дверь № 1 и № 2. Что было за второй дверью, я, слава богу, так и не узнал. А вот за первой дверью находилась ещё одна приёмная, где меня угостили бутербродами и кофе, а потом позволили подремать в кресле. Оттуда, из приёмной, я отправился совсем не в кабинет, меня так никто и не принял, а в большую просторную столовую, где уже был накрыт стол на троих. Двое отсеялись в процессе отбора.

– Не повезло ребятам, – сказал кто-то из нас, глядя на великолепие в тарелках.

Не повезло. Нам всем не повезло, и неизвестно, кому не повезло сильнее: нам, оставшимся в живых, или им. Хотя я до сих пор не знаю, что с ними стало. То, что они погибли, – это факт, но убили ли их сразу или пустили на иной, не менее безжалостный эксперимент…

После ужина, это был ужин – медосмотр продолжался целый день, – нас поместили в большую больничную палату, где мы вырубились, едва добрались до постелей, чистейших постелей на удобных больших кроватях.

Подняли нас в 8 часов утра. Полчаса на умывание и одевание (нам выдали спортивные костюмы и кеды) и построение у главного входа. Всего нас было человек сто – сто пятьдесят, мужчины, женщины, дети. Минут пять на построение, затем бегом, но не быстро (мы не в армии), а трусцой, не торопясь, для поднятия настроения. Затем зарядка на живописной лесной поляне, за которой кроме санитаров наблюдали пара белок, заяц и ещё один небольшой потешный зверёк. Звери здесь были ручными.

После зарядки душ и завтрак – овсянка, бутерброд с джемом и чашка горячего крепкого чая. Столовая поразила меня чистотой, уютом и комфортом. Вечером мне было уже не до таких вот подробностей. Удобные мягкие кресла, белоснежные скатерти, стерильный, чище, чем в операционной, пол, вымытая до блеска посуда. И цветы. Море цветов в причудливых горшках и кадках. Даже на каждом столе стоял цветок в красивом горшке. Рвать цветы, как нам сказали позже, было запрещено.

После зарядки мы вернулись, до следующих распоряжений, в палаты. Делать было совершенно нечего, и я, вспомнив, как Карлсон жаловался Малышу на бессонницу (ночью я сплю, до обеда тоже, а вот после обеда не могу глаз сомкнуть), лёг вздремнуть до этих самых следующих распоряжений. Сквозь сон я слышал, как санитары выкрикивали фамилии.

– Дюльсендорф!

– Что?

– Дюльсендорф! Тебе особое приглашение надо? – услышал я над собой недовольный мужской голос.

– Извините, я задремал.

– Поднимайся.

– Куда?

– К главному.

Я быстро поднялся на ноги.

– Я готов.

– Пошли.

Санитар провёл меня через весь корпус и оставил в огромной приемной, где в неприступной крепости из техники и телефонов сидела строгого вида молодая тощая особа.

– Дюльсендорф, – сказал ей санитар и вышел.

– Садитесь, – сказала она, так и не взглянув в мою сторону.

Я сел в мягкое удобное кресло и уставился в никуда.

– Дюльсендорф!

От неожиданности я подпрыгнул.

– Вас ждут, – сказала она, также глядя куда-то в сторону.

Я для приличия постучал и, не дожидаясь приглашения, вошёл внутрь.

Кабинет был огромным, просторным, выполненным в мягких тонах большей частью серого цвета. Возле огромного окна стоял большой стол с мягким удобным креслом, стоившим, наверно, целое состояние. Рядом со столом стояли тоже удобные, дорогие кресла, но попроще. Вдоль стен были стеллажи с книгами, папками, кассетами и прочей ерундой. Излишеств в кабинете не было. Всё было выполнено в стиле изысканной простоты.

За столом сидел мужчина в белом халате, удивительно похожий на доктора Айболита из чёрно-белого детского фильма. Он что-то сосредоточенно писал.

– Здравствуйте, – сказал я нерешительно.

– Здравствуйте. Проходите, присаживайтесь, – он показал рукой на кресло сбоку стола.

– Папироску? – Он протянул мне пачку «Герцеговины флор» – точь-в-точь такие курил Сталин.

– Не откажусь.

Он дал мне прикурить, и я затянулся дымом дорогого хорошего табака.

– Как вам тут у нас? Нравится? – Он улыбнулся обворожительной улыбкой и посмотрел на меня добрыми, удивительно добрыми, проницательными глазами.

Он смотрел на меня, и я полностью терял контроль… нет, не контроль… ладно, пусть будет контроль. Он смотрел на меня, и я чувствовал, что меня накрывает волна неведомого мне ранее экстаза. Этот человек, совершенно незнакомый, чужой человек с добрыми глазами становился для меня самым родным, самым близким существом на всём белом свете. Он был моим богом, этот человек с внешностью доброго доктора. Он – Бог, мой единственный Бог, которому я готов был служить всю оставшуюся жизнь. Прикажи он, и я, не раздумывая, покончил бы с собой или убил бы кого угодно, даже родную мать. Он же улыбнулся мне ещё раз своей обворожительной улыбкой и совершенно спокойно, без грома и молний или неземного света, который обычно сопровождает явления бога, спросил:

– Как устроились?

– Замечательно, – ответил я, – лучше, чем в раю.

– Лучше, чем в раю? – Он ещё раз улыбнулся. – Что ж, рад, что вам здесь понравилось, м…

– Дюльсендорф, Карл Дюльсендорф.

– А я профессор Цветиков, или Марк Израилевич Цветиков, если вам так удобней.

Если мне так удобней! Мне! Я чувствовал себя… пылинка на его туфлях по сравнению со мной казалась мне целой вселенной! Этот человек полностью покорил меня, уничтожил, сделал фанатичным почитателем себя. Даже сейчас, спустя много лет, спустя годы и годы анализирования тех событий, я чувствую в душе трепет и благоговение, когда говорю об этом человеке. И это несмотря на то, что именно он обрёк меня на бесчеловечные мучения эксперимента, к тому же из-за него погибли моя беременная жена и неродившийся ребёнок.

– Нас ждёт большое будущее, Дюльсендорф, – сказал он мне, давая понять, что наш разговор окончен, – помните об этом.

Обед прошёл в неестественной тишине. Все переживали встречу с Цветиковым, по крайней мере, так мне тогда казалось. Нас стало значительно меньше. Человек двадцать так и не попали на обед, царствие им небесное. Возможно, их расстреляли тут же, в лесу, или прокатили на спецмашине, которые частенько применялись у нас в эпоху построения большевизма. Этакая душегубка на колёсах, когда выхлопные газы подаются прямо в будку. Хотя вряд ли. Скорее всего, они тоже пошли как материал для какого-то эксперимента.

После обеда было кино. Показывали один из тех голливудских фильмов, где о развитии сюжета и финале можно узнать уже буквально с первых титров. Я сыто дремал в мягком кресле кинотеатра, изредка обращая внимание на экран. Я был счастлив. Почти. Что-то в глубине души не давало мне покоя. Какая-то тревога прочно удерживала моё сердце.

– Сразу после еды построение возле столовой! – прокричал дежурный санитар и закашлялся.

Шёл пятый день нашего заточения, пятый день жесточайшего отбора. Каждый день отсеивалось по несколько человек, и к этому дню нас осталось: 20 мужчин, 20 женщин и 10 детей возрастом от 8 до 14 лет.

В столовой все только и говорили о предстоящем построении, означающем только одно: перемены. Одни ждали перемен, другие боялись, третьи старались ни о чём не думать, четвёртые…

До меня долетали отдельные фразы из всеобщего гула голосов.

– Настало время, – произнёс напыщенно толстячок с багровой лысиной.

– А что вы такой торжественный? – вступила в разговор бесцветная дама средних лет в больших, портящих её очках.

– Ну как же? Время миссии наступило, – ответил мужичок и посмотрел на даму так, словно она одна не знала о миссии.

– Какой миссии? Вы о чём? – не унималась дама.

– Ну как же… Нас собрали, выбрали лучших…

– Вот-вот, – перебил его молодой парень спортивного вида, – отобрали, весь вопрос в том, для чего?

– А может, нас всё-таки отпустят? – заметила девица лет 16 с прыщавым лицом.

– Щас, догонят и ещё отпустят, – оборвала её дама в очках, – так бы тебя тут кормили, чтобы отпустить.

– Всё ж лучше, чем неизвестность, – вздохнул старичок с семитским лицом.

Всё верно, неизвестность была хуже всего. С самого утра у меня болела душа, ныло сердце и было повышенное желание сбежать, спрятаться, забраться под кровать. Это была паника соло, паника одного человека.

На построении санитары провели перекличку, потом пересчитали нас, словно мы могли куда-нибудь деться с этой подлодки, и только после этого повели в кинотеатр.

На сцену по случаю водрузили небольшую трибуну, возле которой стояли рослые санитары. Нас разместили в передних рядах. Через несколько минут на трибуну быстрой походкой взошёл сам Цветиков.

– Товарищи! – начал он свою речь. – Вас отобрали для добровольного участия в социально-психологическом эксперименте. Вам предстоит провести здесь какое-то время, строго выполняя все наши требования. Требований, или правил, будет немного, но каждое из них, я повторяю, каждое, обязательно для исполнения. Иногда правила будут меняться…

– Вы говорите, добровольного. А если я захочу отказаться? – перебил Цветикова здоровый битюг.

– Вы можете уйти.

– Что, просто встать и уйти?

– Сначала вам надо будет подписать некоторые бумаги, и всё, собственно. Хотите выйти из эксперимента?

– Да нет, я просто так, – смутился битюг и поспешно сел на место.

– Ещё вопросы есть?

Больше вопросов не было.

– Тогда я продолжу. Причиной проведения эксперимента стал рост преступности как у нас в стране, так и во всём мире. До сегодняшнего дня не было придумано ни одного более или менее удачного способа борьбы с преступлениями. Все усилия общества направлены на наказание лиц, уже совершивших преступление, или на жалкие потуги профилактики преступности. В результате, даже в идеальном случае мы имеем уже факт совершённого преступления, то есть урон уже нанесён и теперь общество вынуждено тратить значительные средства на поимку, суд и содержание преступника в течение срока, предусмотренного законом, после чего он выходит на свободу ещё более матёрым преступником. Мы же решили принципиально иначе обозначить проблему. Для нас преступник – это фактически больной человек, неспособный адаптироваться в существующих условиях обитания. Следовательно, преступность, как и любую другую болезнь, следует диагностировать и лечить. Никаких судов, никаких сложных доказательств виновности. Выявление на самой ранней стадии развития симптомов болезни и лечение в специальных медицинских учреждениях. Вот цель нашей с вами работы. В чём же состоит суть данного конкретного эксперимента, я, увы, не вправе вам сообщить.

После этих слов профессор быстрым шагом вышел из зала.

– А теперь, – прокричал дежурный санитар, – вы должны заполнить анкету и подписать кое-какие бумаги. Те же, кто не желает участвовать в эксперименте, могут подойти ко мне.

Говорят, что человек, как и любая другая скотина, способен чувствовать приближение опасности. Наверно, это так, потому что никто из нас не отказался от эксперимента, ибо это была бы неминуемая смерть. Теперь-то я знаю, что стало с теми беднягами, которые оказались негодными для участия в эксперименте.

Вечером нам устроили небольшую вечеринку с пивом и танцами. Эксперимент начинался утром.

Утром нас разбудила весёлая музыка, которая была повсюду. Радиоприёмники были установлены в каждой комнате, включая ванную и туалет, да и на улице почти на каждом столбе висел репродуктор. Это был не то марш, не то фокстрот, я сейчас уже и не помню.

– Доброе утро, дорогие участники эксперимента! Поздравляем вас с первым днём этого великого события нашей жизни, – говорил весёлый мужской голос точно как в радиопередачах для пионеров, – сегодня суббота, день первый. Теперь каждое утро мы будем называть день недели и число, показывающее количество дней от начала эксперимента. С новой эрой – эрой эксперимента! Итак, повторяю, сегодня суббота, первое число. У вас есть тридцать минут на зарядку и столько же на утренний туалет. Да, чуть не забыл, начиная с сегодняшнего дня, зарядка является добровольной и становится личным делом каждого из вас. После зарядки праздничный завтрак с шампанским, но не злоупотребляйте. Впереди у вас тяжёлый организационный день. По окончании завтрака всем необходимо собраться в кинотеатре для получения дальнейших инструкций. Удачи.

Радио замолчало. В груди вновь проснулось то неприятное чувство, которое не покидало меня с момента ареста. Оно засыпало, просыпалось, превращалось в панический страх, утихало до еле ощутимой тревоги, но бесследно не исчезало никогда. Чтобы как-то развеяться, я умылся холодной водой (ненавижу эту процедуру), быстро собрался и вышел из дома. У входа в нерешительности толпились почти все. Народ по инерции вышел на зарядку, но, не увидев дежурного санитара, командующего построением, люди, словно стадо баранов, оставшихся без вожака, сбились в кучу, не зная, что им теперь делать. Они жалобно блеяли и жались плотнее друг к другу.

Я сделал несколько взмахов руками и побежал. Стадное чувство мне было незнакомо.

– Карл, ты куда? – услышал я удивлённый голос.

Ко мне подбежал Жора Михеев, неплохой, но совершенно безвольный тип.

– На зарядку, – спокойно ответил я.

– Но… – он не знал даже, что сказать, бедняга.

– С сегодняшнего дня зарядка является личным делом каждого, – передразнил я голос диктора и, видя его непонимание, добавил, – каждый делает зарядку, когда хочет, как хочет и если хочет.

– Это точно?

– Точнее не уточнишь.

– Так можно того, вообще ничего не делать?

– Сколько угодно.

– Отлично! – сказал он, остановился и тут же закурил.

Завтрак действительно был великолепным. Особенно удивило меня шампанское. Согласно этикетке, это было самое обычное «Советское шампанское», но вкус… Я вспомнил, как когда-то давно меня угостили правительственной, из обкомовских, колбасой. Там тоже, кроме названия, не было ничего общего с народным прототипом.

Сразу после еды нас собрали в кинотеатре. На этот раз говорил дежурный врач:

– Дорогие друзья! Разрешите вас поздравить с началом эксперимента и пожелать успехов, успехов и ещё раз успехов. Сегодня наш с вами первый день. Сразу отсюда вы пойдёте в соседнее здание, которое с завтрашнего дня будет играть роль поликлиники. Там вы пройдёте регистрацию, получите свой первый аванс, запишетесь на работу, получите адрес и ключи от квартиры. Далее, сегодня для вас открываются и будут работать все магазины. Вы сможете купить в рамках своего аванса, что пожелаете. Жить сначала вы будете по двое. Ключи и адреса выбираются в случайном порядке. Потом сможете всё это сами изменить. Единственно что, вам придётся после каждой перемены места жительства сообщать свой новый адрес дежурному врачу или санитару. Работа, как и зарядка, теперь являются добровольными, но отныне вы будете проживать здесь за свой счёт. Также вы сможете покупать каждый раз обеды или заказать оптом комплексное питание, гарантировав себе регулярную еду и отсутствие головной боли по поводу пропитания. Ваши комнаты оснащены по минимуму всем необходимым, включая минимум одежды. Остальное вы сможете докупить в магазине. Так же, как и везде у нас, есть свои законы. Для вас это инструкции. Их надо соблюдать неукоснительно. Нарушение инструкции – это особо тяжкое преступление, которое будет караться достаточно серьёзно. Также обязательным для вас будет посещение терапии или особых киносеансов. Пропуск терапии, наверно, самое тяжкое нарушение распорядка. Со временем инструкции будут изменяться, о чём мы будем вас информировать заранее по радио. Также на территории эксперимента будут работать круглосуточные кафе и рестораны. На этом всё. Можете быть свободны.

Все вскочили как угорелые и побежали занимать места в очереди. Я же решил не спешить. Я был уверен, что здесь давно уже всё распределено, включая квартиры и рабочие места, так что спешить было нечего. Я, не торопясь, вышел на улицу, сел на лавочку и закурил.

– Вы позволите? – это был Цветиков.

– Конечно, садитесь. Здравствуйте.

– Здравствуйте.

Мы обменялись рукопожатиями.

– Ничего, если я вас буду звать Дюльсендорфом? Нравится мне ваша фамилия. Звучная и необычная. Как и вы сами.

Я не знал, что во мне показалось ему звучным и необычным, но решил ничего об этом не говорить. Чем бы дитя ни тешилось, лишь бы денег не просило.

– Хотите чаю? Настоящего хорошего чаю?

– Индийский?

– Зачем. Грузинский, но собранный вручную, когда надо, как надо, кем надо и где надо.

– Не откажусь.

Он махнул рукой, и перед нами возник небольшой стол с чаем и пирожками.

Чай был действительно замечательный. Свежий, горячий, крепкий. С богатой вкусовой гаммой. Чай был приготовлен по всем правилам, так, как мне объяснял когда-то один бродяга. Не люблю слово бомж. Бомж – это как-то унизительно. А бродяга… Джек Лондон, Шаляпин, Горький были бродягами. Так вот, чай надо заваривать крепким и пить крепким и свежим, не разбавляя водой. Если же от чая вдруг затошнит, значит, всё, норма. Тогда надо взять хлебную корку, макнуть её в соль и съесть. Тошнота пройдёт. Цветиков пил именно такой чай. Нам подали его в дорогих чашках тонкой работы. Цветиков ненавидел стаканы. Он всегда говорил, что чай из стаканов пьют только комиссары и пассажиры поездов. Приличные же люди пьют чай или из чашек, или из пиал.

– Мы на вас возлагаем большие надежды, – сказал мне за чаем Цветиков.

Я внимательно на него посмотрел.

– Я не могу сказать вам больше, тогда эксперимент потеряет свою чистоту, единственно, о чём бы я хотел вас попросить, – это отнестись со всей серьезностью к происходящему. Конечно, многое вы не будете понимать, многое покажется вам неприемлемым, но вы не должны забывать, что это эксперимент, направленный на благо человечества, и если некоторые моменты способны приносить боль, то скальпель хирурга тоже приносит боль, однако же это боль во благо. Помните это, Дюльснендорф.

Разговор был окончен. Я ещё выкурил сигарету и отправился на регистрацию. Передо мной ждала своей очереди пара неудачников, торчащих всё это время в душном коридоре. Эти тоже спешили получить свою похлёбку первыми, но волею судьбы оказались разве что впереди меня – человека, который никуда не спешит. Я не участник собачьих бегов. Пусть другие носятся за пластиковой костью на потеху зевакам, я же давно потерял интерес к этим химерам.

Регистрация напоминала медкомиссию в военкомате. Та же очередь, те же сквозные кабинеты, из одного попадаешь в следующий, и т. д. Я получил свой расчётный номер, получил ключи, получил аванс – тетрадный лист, на котором прописью было написано «сто рублей» и стояла печать. Получил разнарядку на работу. Мне надлежало работать по улучшению территории. Замечательно. Ничего не имею против труда по силам на свежем воздухе. Перетруждаться, естественно, никто не собирался.

Уладив формальности, я отправился домой. Мне досталась маленькая однокомнатная квартирка на третьем этаже с крохотной кухонькой, маленьким балкончиком, совмещённым санузлом и небольшой комнатой на все случаи жизни. Квартирка была недавно отремонтирована, и в ней ещё пахло краской. Не понимаю, по какому принципу подбираются и вообще производятся все эти отвратительного цвета обои, линолеумы, краски…

В квартире было всё необходимое. Даже посуда и постельное бельё. Можно было вполне отказаться от бега с препятствиями по магазинам, толкотни с согражданами и прочей общественной жизни.

Соседа моего ещё не было, и я решил его подождать. Я лёг на кровать, закурил и уставился в потолок. Всё вроде бы складывалось хорошо. Эксперимент мне начинал даже нравиться, но что-то продолжало сосать у меня под ложечкой.

Вскоре, пыхтя и отдуваясь, в квартиру ввалился сосед. Это был лысеющий мужчина лет пятидесяти в метровой толщины очках. Не то чтобы мы с ним не были знакомы – в наших условиях это было практически невозможно, но, если я не ошибаюсь, мы ни разу не обмолвились словом. Я не особо лез со знакомствами, да и он держался большей частью в стороне. Он, словно муравей дохлую гусеницу, тащил невообразимых размеров и формы свёрток с покупками: в основном всякие причиндалы для дома, которыми обычно занимается хозяйка, пирожные к чаю и фарфоровую кису, которую мы тут же окрестили Будённым. Сразу было видно, что он домашний, хозяйственный человек, представитель одной из ныне современных семей, где муж и жена незаметно поменялись ролями.

– Подождите, я помогу.

– Валентин. – Он протянул мне руку, когда куль (единственное пришедшее на ум определение его свёртка) был втащен в квартиру, а его содержимое благополучно разложено по полкам.

– Дюльсендорф, – почему-то назвал я фамилию, – вообще-то меня зовут Карл, но Дюльсендорф мне нравится больше. – Я пожал его руку.

– Будем знакомы.

Я что-то похожее пробурчал в ответ. Ненавижу фразы типа «очень приятно» или «рад был познакомиться». Пошлятина, но в подобных ситуациях лично мне ничего оригинального в голову не приходит.

– Давай, может, по пиву? – предложил я.

– Пойдём, – охотно согласился он.

Кафе было несколько. Маленькие, на четыре-пять столиков, они казались естественным элементом ландшафта среди цветов и деревьев. Уютные столики идеальной чистоты, мягкие удобные кресла, приятные официантки. И пиво, настоящее вкусное пиво. Такое пиво я пил только один раз, когда попал на день рожденья к дочке директора пивкомбината. Тогда он нас угощал пивом из своей «особой бочки».

Мы заказали пиво и сосиски. Сосед попытался было сам за себя заплатить, но я пресёк эту его попытку на корню.

– Вы и так, наверно, потратили весь аванс на благоустройство жилья. Я же не догадался даже бутылку взять, так что угостить – это моя почётная обязанность, и не возражайте.

Он и не возражал.

– Честно говоря, я думал, что будет хуже, – разговорился сосед за второй кружкой пива, – после того, что мне наговорили, здесь просто рай.

– Вам говорили об эксперименте? – чуть не подпрыгнул я.

– Да нет. Я понятия не имел об эксперименте, а когда меня взяли, думал, всё, конец. Там бы я не выжил.

– Влипли куда-то?

– Именно влип как кур в ощип. У меня жена, дочки. Надя и Галя. Замечательные. Умные девочки. Работал я на заводе технологом. Зарплата, сами понимаете, какая. Звёзд с неба не хватал, пресмыкаться не пресмыкался. В партию вовремя не вступил. Семью же содержать надо. Вот я и подрабатывал, печатая на печатной машинке. Деньги не большие, но вместе с зарплатой уже что-то. Однажды мне принесли какую-то книгу, затёртую третью или четвёртую машинописную копию, настолько неразборчивую, что о многих словах приходилось догадываться. Деньги пообещали хорошие. За это меня и взяли. Оказывается, мне подсунули запрещённый самиздат, который, получилось, я распространял. Следователю я рассказал всё сразу, не дожидаясь, когда начнут обрабатывать. Он выслушал меня внимательно, потом предложил на выбор: добровольное участие в эксперименте или пребывание в местах заключения по всей строгости закона. Здесь на меня не то, что судимость… здесь я вроде как герой.

Мы выпили ещё, и его окончательно развезло. Он принялся рассказывать мне о жене. Жену он любил до обожания и в то же время боялся. Дома всё делал сам, не представляя себе жизни вдали от обожаемого каблука. К тому же по его словам она была красавица, а он никакими такими достоинствами не отличался. В общем, она могла бы найти себе другого, но выбрала его, за что он и был ей несказанно благодарен.

Самое главное и самое неоценённое человеческое благо – это стабильность. Мы способны привыкнуть к любой жизни, к любым мало-мальски подходящим условиям для существования, если у нас для этого есть необходимое количество времени. Можно жить в богатстве, в нищете, прикованным к инвалидному креслу или постели. Люди умудрялись жить даже в лагерях смерти, и некоторые из них живы до сих пор. Нас угнетают бедность, одиночество, отсутствие любви или здоровья? Нет и ещё раз нет! Нас угнетает потеря, реальная или вымышленная, когда мы в мечтах имеем то, что приходится терять по возвращении в реальность. Но дайте немного времени, и мы уже не помним имена любимых, без которых не могли прожить и минуты. Конечно, есть любители перемен, но их перемены не более чем стабильное изменение условий бытия, и стоит нарушиться этой текучей стабильности, как весь мир для них превращается в хаос.

Постепенно жизнь входила в своё русло. Работа была совсем не пыльной, правда, творческой её тоже трудно было назвать. Обычно приходилось выполнять задания, требующие однообразного, монотонного труда. Это с лихвой компенсировалось зарплатой, которой хватало за глаза. Шмотки меня не интересовали, выпивка и дорогая жратва требовались не так уж и часто, а больше тратить было не на что. Я выкупил отдельную комнату и был сам себе хозяином.

Каждый обустраивался как мог. Многие брали на воспитание детей, увеличивая за счёт этого жилплощадь, да и пополнение в семейный бюджет было немаленьким – детям платили очень даже приличное пособие. Некоторые из нас поженились, разменялись и жили семьями. Были дамочки, открывшие настоящий бордель. Брали они по-божески, да и дело своё любили, так что популярность их быстро достигла максимального значения. Захаживал к ним и я, если не мог найти какую-нибудь бесплатную блядь. Таких у нас, как, собственно, и везде, было достаточно. Были у нас и откровенные алкаши, которые нигде не работали, жили скопом в самой отвратительной квартире, сдавая в наём остальное жильё, за что и пили.

Главным недостатком нашего бытия были махровое однообразие и мёртвая скука. Дни протекали как один бесконечный день. Работа, терапия, кино, кафе, секс… мы медленно двигались по кольцевой, наматывая оборот за оборотом. Я чувствовал, как мозги заплывают жиром, я тупел, тупел день ото дня. Я даже начал получать удовольствие от этих дурацких фильмов, которые нам показывали каждый вечер. Казалось, что скука была одним из условий эксперимента. У нас не было ни газет, ни журналов, ни телевидения, не говоря уже о книгах. Радио транслировало только местные новости и дурацкую, лишённую всякого эстетизма музыку, от которой начинало сводить зубы уже с утра. От скуки мы попытались заняться художественной самодеятельностью и даже выпустили один номер стенгазеты, но нам это тут же запретили:

– Эксперимент не предусматривает подобной активности с вашей стороны, – такими были их объяснения.

Чтобы совсем не свихнуться от скуки, я занялся спортом. Кроме зарядки, которой я занимался в любую погоду и с любым настроением, я каждый вечер ходил на спортивную площадку. Я занимался йогой, бегал, отжимался от пола, подтягивался на ветках, качал пресс. Из нескольких простыней я соорудил что-то вроде каната, привязал его к дереву и лазил по нему каждое утро. Я выпахивался на износ, до появления того кайфа, который приносит только регулярный спорт. Я приходил с тренировки, принимал душ, выпивал в кафе чашечку кофе с пирожным, выкуривал сигарету и отправлялся спать, если, конечно, в мои планы не входила личная жизнь. Тогда я либо снимал скучающую дамочку и вёл её к себе, либо шёл в бордель. После секса я мгновенно проваливался в сон, в очередной кошмар, которые меня преследовали с начала эксперимента.

То я проваливался глубоко под землю, настолько глубоко, что у меня закладывало уши. Я блуждал по подземным коридорам, тщетно ища выход и всё больше увязая в этой подземной паутине. То я от кого-то убегал, и мои движения были мучительно медленными, слишком медленными, чтобы спастись. Почти каждую ночь я продирался сквозь колючие заросли или пытался преодолеть огромные старые заборы, готовые вот-вот упасть. Я начал кричать по ночам. Я не понимал, что со мной происходит, не понимал до поры до времени.

– Уважаемые участники эксперимента! Всем приготовиться к проверке. Вам надлежит в течение трёх секунд подняться с кровати, отойти от неё на два шага и ждать комиссию. Члены комиссии откроют дверь своим ключом, так что беспокоиться не надо. Не надо волноваться. Это обычная проверка. Выполняйте все требования членов комиссии, и всё будет нормально, – выдало радио равнодушным мужским голосом.

Было раннее утро – до официального подъёма оставался час-полтора.

Минут через пять ко мне в комнату вошли три санитара.

– Карл Дюльсендорф? – спросил один из них, наверно, старший.

– Да.

– Предъявите, пожалуйста, свои деньги.

– Минуточку.

Я открыл ящик стола и достал несколько листов бумаги.

– Вот.

– Больше нет?

– Больше нет.

Они направили на мои деньги специальный фонарик, и на обычной с виду тетрадной бумаге появились водяные знаки и моя фамилия. Изучив деньги, они прошлись с каким-то прибором по квартире.

– Большое спасибо, гражданин Дюльсендорф, – сказал мне старший, отдавая деньги, – извините за беспокойство.

– А что произошло? – спросил я, понимая, что обычной проверкой это быть совсем не могло.

– Это не в нашей компетенции, – сказал старший и вышел вместе с остальными из квартиры.

Я сел на постель и закурил.

– А теперь, уважаемые участники эксперимента, можете собираться на завтрак. Спасибо за сотрудничество. После завтрака общее собрание в кинотеатре. Спасибо за внимание, – произнесло радио и замолчало.

Столовая гудела. Все только и говорили, что о сегодняшнем происшествии. В центре внимания был мой бывший сосед с огромными линзами очков. Пользуясь случаем, он рассказывал всем и каждому о причине сегодняшней проверки. Вот уж действительно пятнадцать минут славы.

До меня доносились только обрывки разговора, поэтому некоторые подробности я упустил, но вот общая картина происшествия: Выпивали они, значит, с девочками. Два на два. Он, как хозяин, уединился на кухне, предоставив в расположение гостей свою комнату. Ночью они разошлись, и дёрни его черт полезть за чем-то в шкаф с чистым бельём. Бельё он нашёл, а вот денег недосчитался. Ушёл целый непочатый лист. Аванс или получка. Он, недолго думая, к санитарам. Они его успокоили, приказали сидеть тихо и помалкивать, а сегодня утром во время проверки взяли вора, что называется, с поличным.

Народ негодовал. Украсть деньги! И это возмущались люди, далеко нечистые на руку в прошлой, свободной жизни, люди, для которых обчистить ближнего всё равно что сказать «здрасьте». Здесь же это было ЧП. У нас не было криминала. Даже бытового хулиганства не было. Мы настолько отвыкли от этих обыденных атрибутов той, прежней жизни, что находились в состоянии шока ещё несколько дней.

Конечно, всем нам приходилось слушать истории про «те времена», когда дома не запирались, а если хозяева уходили из дома, то закрывали дверь на крючок. Честность? А что было красть? Что было красть, если ни у кого ничего не было, а если и было, то в одном экземпляре на всю деревню – попробуй потом покажи. Конечно, были и чужаки, которые часто ходили по тем дорогам, но стоило кому-нибудь обнаружить пропажу, как чужак навсегда исчезал среди бескрайних просторов «тех времён». Поэтому чужаки тоже не особо крали. У нас не крали по тем же самым соображениям, а вот, поди ж ты, нашёлся умник, устроил нам, что называется, почин. И вроде бы приличный был мужик.

Цветиков, выслушав все за и против, приговорил вора к пятнадцати суткам карцера.

Все пятнадцать суток мы сетовали на то, что наказание слишком уж мягкое и теперь пойдёт-поедет, но когда через пятнадцать суток мы увидели вора…

Мы его не узнали. Он был старым, седым, трясущимся и совершенно сумасшедшим. Тогда мы ужаснулись самой возможности попасть в карцер.

Это происшествие на какое-то время вырвало нас из мёртвого оцепенения скуки, но, поднявшаяся было пыль времени, осела на свои места, и мы вновь погрузились в тихую, полужвачную жизнь.

Проснулся я совершенно разбитым. До подъёма было ещё полчаса. Всю ночь меня терзали кошмары. Как я уже говорил, эти сны изводили меня с самого первого дня эксперимента. Со временем я немного привык к ним, и хоть сценарии сновидений продолжали приходить ко мне из фильмотеки фильмов ужасов, сам элемент ужаса или кошмара из них исчез. Той же ночью волна непреодолимого страха накрыла меня вновь. Мне снилась глубокая яма в рыхлой жирной земле, даже, скорее, не яма, а зыбучий чернозём. Я целую вечность проваливался сквозь мягкую, рыхлую чёрную землю. Наконец, движение прекратилось. Я оказался у входа в небольшой грот, в который можно было протиснуться только на четвереньках. Я полз, чувствуя всю тяжесть нависающей надо мной земли. Не помню как, скорее всего, внезапно, как это часто бывает во сне, я очутился в большой, бесконечно огромной пещере. Раздался писк миллиона глоток, и на меня накинулось полчище летучих мышей. Я пытался отбиться, но это было всё равно что отбиваться от снежной лавины. Тогда я лёг на пол пещеры и закрыл руками лицо. Я лежал, а мерзкие твари больно ранили меня своими когтями и зубами. Я уже начал прощаться с жизнью, когда они вдруг исчезли так же внезапно, как и появились. Я стоял на полу из белого мрамора, а мои руки. Руки буквально раздулись от гноя до неимоверных размеров. Пальцы шевелились, но были как бы не моими. Тогда я крепко сжал палец, чтобы выдавить гной. Ноготь поднялся шубой. Из-под него хлынул поток гноя. Тогда я начал нервно выдавливать гной из всех пальцев обеих рук…

Я лежал на спине, тяжело дышал и смотрел в потолок. Страшно хотелось курить, но сил на то, чтобы взять сигарету, у меня не было. Я был полностью раздавлен и выпит сном. Наконец, пересилив себя, я поднялся, на ощупь, не включая света, нашёл брюки и достал пачку сигарет. Глоток дыма принёс облегчение. Я жадно, большими частыми затяжками выкурил сигарету и закурил ещё. Вторую сигарету я курил уже медленно, наслаждаясь вкусом табака и наблюдая, как в моё тело возвращается жизнь.

Обойдусь сегодня без зарядки, – решил я, – лучше лишние полчаса поваляться в постельке. Я никогда не насиловал тело. Конечно, лень приходилось преодолевать частенько, но с голосом плоти я старался не спорить. Тело умней головы. Для меня эта мыль всегда была аксиомой. Я не признаю ни диеты, ни режимы питания, ни, упаси боже, режим дня. Всё это не что иное, как навязывание воли глупого ума разумному своим генетическим разумом телу. Вместо того чтобы учиться различать малейшие голоса тела, мы заковываем его в кандалы распорядка, разрушая мост к самому себе ещё с раннего детства.

– Внимание всем! – рявкнуло радио громче обычного. – После завтрака всем собраться в кинотеатре. Повторяю, всем собраться в кинотеатре. Неявка… – но тут что-то щёлкнуло, и радио замолчало.

– Вот тебе, батенька, и сон в руку, – сказал я себе и начал собираться на завтрак.

Моё предчувствие разыгралось с новой силой. Душа выла, как собака на луну в холодную долгую ночь.

Народ, а что, собственно, с народа взять, гудел, как потревоженный улей. Мнения разделились. Одни решили, что нам объявят об окончании эксперимента и отправят по домам – счастье не вечно. Другие готовились к приятному сюрпризу, конфетке за хорошее поведение. Третьи воспринимали ситуацию как контрольный промежуточный замер, точно мы свиньи на ферме.

Я сидел, механически ковырялся вилкой в тарелке и пытался побороть страх, готовый перерасти в неконтролируемый панический ужас. Я боялся сам не зная чего. Я чувствовал себя беспомощным существом перед невидимым и оттого ещё более страшным врагом.

В кинотеатре энтузиазм трудящихся заметно поугас. И было от чего. В зале было полно санитаров, вооружённых большими дубинками с электрозарядом. Такой мало того что получаешь порцию хорошего тумака, так ещё и приличный удар током на закуску. Жуткая вещь. Подобные декорации совсем не способствовали распространению оптимистичных настроений. Все сразу как-то поутихли, расселись по местам и стали ждать новостей.

Наконец на трибуну взошёл профессор Цветиков.

– Здравствуйте, товарищи, – начал он свою речь. В зале прошёл гул облегчения. Все сразу решили, что это что-то вроде комсомольского собрания. Сначала слушаем докладчика, потом преем в прениях, потом домой, так как какая может быть работа после собрания.

– Дорогие товарищи, – продолжил Цветиков, хлебнув воды из чистейшего стакана, – разрешите поздравить вас с окончанием первой фазы эксперимента.

Снова прошёл шумок, дескать, всё правильно, первая фаза закончена, а, следовательно, будет как минимум ещё и вторая, а если повезёт, то третья, четвёртая и так до бесконечности.

– Что я могу сказать? Конечно, до того момента, когда я смогу обнародовать результаты эксперимента, ещё далеко. Но я вами доволен. По большей части вы были молодцами. И я за вас рад. Более подробно, к сожалению, я не могу вам ничего рассказать. Увы, таковы требования эксперимента. Итак, первая часть эксперимента подошла к концу. Сегодня начинается вторая часть. Под кодовым названием «Лазарет». Сразу отсюда вы переходите в медпункт, проходите медкомиссию и поступаете в стационар. Там вы и будете проходить вторую фазу эксперимента. Там же вас ознакомят и с новыми правилами. У меня всё.

Нас вновь крутили и вертели на всех мыслимых и немыслимых тренажёрах, вновь брали кровь, откуда только можно, вновь задавали сотни вопросов. К концу экзекуции я уже с трудом мог вспомнить своё имя и год рождения. Я был олицетворением усталости и страха. Казалось бы, медосмотр – вторая фаза эксперимента, но с каждой минутой, с каждой галочкой и неразборчивой подписью в моём деле страх становился всё сильнее и сильнее. Даже усталость на него не действовала.

В стационаре, который находился здесь же, на втором этаже, нас переодели в больничные пижамы, отобрав всё, включая зубные щётки и запасные трусы.

– Вам выдадут всё, что нужно, – только и сказал угрюмый санитар с огромным животом.

В его глазах не было и следа дружелюбия, а если взять во внимание увесистую дубинку, которой он недвусмысленно поигрывал… В общем, охотников задавать дополнительные вопросы не было.

Нас построили вдоль угнетающе зелёной стены. Все тот же угрюмый санитар называл фамилии и номера палат, после чего учтённый счастливчик получал салфетку с порядковым номером, которую надо было пришить сзади к пижамной куртке. Затем санитар зачитал нам новые правила, которые сводились к одному пункту: «Вождь всегда прав». В расшифровке это выглядело примерно так:

Нам надлежало строго подчиняться санитарам и выполнять любое их распоряжение; надлежало выполнять все предписания врача; запрещалось без особых распоряжений покидать палату; также нам запрещалось говорить.

За малейшее нарушение правил – карцер.

После того как мы подписали бумагу, в которой говорилось, что мы ознакомлены с правилами эксперимента и добровольно (попробовал бы кто отказаться) обязуемся выполнять эти правила, нас развели по палатам – одиночным камерам два на два с голым антисанитарного вида матрасом на полу. Окон в палате не было, электричества тем более. Единственным источником света было небольшое оконце в двери, куда проникали жалкие остатки тусклого света из коридора. Зато обед подали в номер. Приоткрылась дверь, и мне в комнату всунули миску без ложки с жуткой кашей на воде.

Страх мой, как это ни странно, после такого поворота событий исчез. Конечно, настроение подобное положение вещей вряд ли кому могло улучшить, но теперь я знал врага в лицо, а это что-то, да значило.

Ночью меня разбудил крик. Кто-то истошно кричал и бился в истерике. Не выдержали, видать, нервы у бедолаги. Раздался выстрел, оборвавший крик, затем второй, контрольный.

Ещё через минуту лязгнул дверной замок.

– Встать!

Я поднялся на ноги.

– Выходи.

Я повиновался.

– Стой, – приказал санитар, когда я вышел из палаты, – шаг вправо и замер.

Я встал справа от двери, прижавшись спиной к стене. Точно также стояли и все остальные. На лицах был испуг.

Двое добровольных участников протащили за ноги труп, оставляющий следы крови на полу. Их сопровождал санитар с дубиной.

Другой, с пистолетом в руках, нервно ходил перед строем, зло глядя в наши лица, словно хотел ещё на ком-то продемонстрировать действие своего оружия.

– Бешенство – болезнь заразная, – прошипел он, – мы будем отстреливать любого, кто проявит симптомы болезни. Всем понятно?

Нам было понятно всем, поэтому мы стояли, не шелохнувшись, боясь отвести глаза от страшного оружия.

– Ты и ты, – ткнул он, не глядя, пистолетом в строй, – убрать здесь всё. Остальные по камерам.

«Конечно, многое вы не будете понимать, многое покажется вам неприемлемым, но вы не должны забывать, что это эксперимент, направленный на благо человечества, и если некоторые моменты способны приносить боль, то скальпель хирурга тоже приносит боль, однако же это боль во благо. Помните это, Дюльснендорф», – звучали в моей голове слова Цветикова. Я повторял их мысленно вновь и вновь, словно в этих словах была разгадка, способная подарить мне жизнь. А ещё я думал, что люди переживали гестапо, да что там гестапо, НКВД с нашими советскими лагерями, а там было страшней.

По утрам, накормив какой-то баландой, нас выводили на работу. Нам надлежало вычерпывать воду ведрами из одного колодца и выливать её в другой. И так целый день с коротким перерывом на скудный обед. Наиглупейшая, надо сказать, работа, к тому же колодцы были сообщающимися, что делало наше занятие ещё более тупым и бессмысленным. И никакой остановки. Стоило кому-нибудь замедлить работу, как санитары тут же набрасывались на него с дубинками, избивая до полусмерти, а если это не помогало, а это никогда не помогало, отправляли в карцер. Тогда-то мы узнали, что это такое, от редких счастливчиков, вернувшихся оттуда к нам. Карцером были небольшие ниши, в которых можно было только лежать. Человек замуровывался там, в абсолютной темноте и тишине. Не знаю, какую надо иметь психику, чтобы выйти оттуда нормальным. Представьте себе: страх, голод, жажда, полное отсутствие времени, отвращение оттого, что надо ходить под себя и во всём этом лежать до бесконечности. К тому же я не уверен, что после того, как на свет божий извлекался очередной клиент, это заведение чистилось.

Увеличилось время терапии. Теперь мы по несколько часов подряд смотрели на экран, на котором в совершенно странном порядке мелькали вспышки, фигурки, надписи. После сеанса терапии многих из нас приходилось вести под руки. Многие стали писаться и кричать по ночам. Мы медленно теряли человеческий облик, превращаясь, нет, не в животных – тварей, в которых превращались мы, могли породить только люди.

Тем же, кто мог сопротивляться давлению, в ком ещё оставалось хоть что-то от человека, вводили внутривенно какую-то дрянь, от которой забывалось всё. Хотелось сразу всё: сидеть, лежать, бежать, молчать, говорить, спать, бодрствовать… ты пытаешься делать сразу всё, при этом буквально зависаешь, как компьютер. Фактически ты застываешь без движения в какой-нибудь жуткой позе, пока тебя не отпустит. Такие уколы делали перед сном, чтобы «счастливчиков» утром уже можно было вновь гнать на работу.

Я был на грани срыва, а если вернее, то далеко уже за той гранью, которая отделяет человека от… Как человек, как личность я перестал существовать. Всё во мне было уничтожено, оставались только инстинкты, и эти инстинкты не захотели умирать, не захотели сдаваться.

Инстинкты решили пойти по пути лояльности. Инстинкты поняли, что я должен стать идиотом, патриотически мыслящим идиотом с патриотических плакатов. Я преданно смотрел в глаза санитарам, благодарил за те жалкие крохи, что нам давали на обед, проявлял энтузиазм. Да, я устал и вымотан, говорил я всем своим существом, но я понимаю, что всё это во благо эксперименту и человечеству, и пока я живой, я буду выполнять свой долг.

А тут и облегчение свалилось. Нас перевели на другую работу. Теперь надо было сидеть за столом и сортировать цветной рис, такой, каким обычно пользуются тибетские монахи для создания своих мозаик. Целый день мы сортировали этот чёртов рис, рисинка к рисинке, чтобы в конце рабочего дня санитар, оценив нашу работу, высыпал всё на наших глазах обратно в общую кучу.

Несмотря на весь идиотизм такой работы, я старался как мог. Рисинка к рисинке, рисинка к рисинке… Я старался как мог, и вскоре санитары перестали следить за моей работой. Нет, я не пытался лебезить или подхалимничать, не пытался просить пощады или выклянчивать более человеческие для себя условия существования. Я всеми силами старался выполнять свой долг. Всё для эксперимента!

С вдохновением Толстого, творящего «Войну и Мир», я собирал возле лавочки шелуху от семечек по одной, как и было приказано, и относил их в урну, где они должны были лежать наружной стороной вверх. За мной никто не наблюдал, по крайней мере, визуально, но я всё равно старался до мельчайших деталей следовать приказу. В поле зрения появились два санитара. Определённо, они шли ко мне.

– Дюльсендорф!

Я встал по стойке смирно.

– Пойдём.

Они повернулись и пошли, а я засеменил следом. Санитары ни разу не оглянулись, чтобы удостовериться, что я за ними иду. В последнее время они доверяли мне на все сто.

Меня привели в баню. Надо сказать, что со времени перехода в стационар нас ни разу не купали и не меняли нам бельё, а в последнее время запретили пользоваться туалетом. Приходилось всё делать у себя в палате, но это уже не вызывало никаких чувств. Мы были настолько грязными, что даже вши бежали от нас.

– Вымойся как следует, – приказал мне санитар.

«Неужели расстрел?», – промелькнуло у меня в голове. Мне было уже всё равно.

После бани была парикмахерская.

– Сделай с ним что-нибудь, – ответил санитар на вопросительный взгляд парикмахера.

– Я могу только наголо. Такое…

А после парикмахерской меня привели к самому Цветикову, один взгляд которого вернул меня к жизни.

– Здравствуйте, Дюльсендорф, заходите, присаживайтесь. – Он вышел мне навстречу и протянул руку, которую я уважительно, но без подобострастия пожал. – Как настроение?

Я вопросительно кивнул, дескать, мне никто не разрешал говорить.

– Ах да, инструкция, – вспомнил Цветиков. – Какой же вы у нас, право, дисциплинированный, Дюльсендорф. Я отменяю инструкцию, запрещающую вам говорить. Трудно было?

– Очень, – признался я.

– Вы, наверно, на нас злитесь.

– Сначала злился, а потом вспомнил ваши слова о том, что в любом случае это эксперимент, направленный на благо людей, и что я сам согласился в нём участвовать, добровольно, я понял, что, хоть я и не понимаю, почему нас поставили в такие условия, я должен знать, что это продиктовано необходимостью эксперимента, пусть даже не сознаваемой мной необходимостью.

– И что потом?

– Потом я решил быть полезным в меру своих сил.

Главное было не врать. Я не мог врать под его пристальным взглядом. Правда, только правда и ничего, кроме правды!

– Поздравляю, Дюльсендорф. Вы достойно выдержали все испытания. Для вас вторая фаза эксперимента закончена. Как вам это удалось?

– Не знаю, – честно признался я.

– Ваш опыт очень важен для нас. Поэтому…

– Я действительно не знаю. Это произошло как бы само собой.

– Всё верно. Как бы само собой. Сознательно вы бы не смогли просчитать правильную стратегию. Только само собой, только инстинкты и подсознание. Что ж, добро пожаловать, коллега».

 

Глава 10

Мы обожали гулять со Светой по малоизвестным улицам частного сектора, где, казалось, возможным было всё. Иногда мы останавливались, иногда замедляли шаг, но обычно наши прогулки проходили в быстром темпе. Достаточно было немного перетерпеть усталость, и открывающееся второе дыхание приносило непередаваемое ощущение лёгкости. Казалось, ещё чуть-чуть, и ты взлетишь, вопреки законам тяготения и прочей трихомундии того физико-математического мира, за пределы которого ты только что вырвался. Мы прибавляли шаг и устремлялись в вечность уже на всех парусах. Мы настолько полюбили эти прогулки, что старались не пропускать ни единого дня. Мы выползали из дома, когда на улице начинало темнеть, иногда отправлялись к Лысому поесть мороженого и выпить чашечку кофе, который там начали вполне прилично варить. Заправившись, а иногда и сразу выйдя из дома, мы устремлялись вперёд по одному из бесчисленных маршрутов, которые Светлана прокладывала с той гениальностью, что свойственна исключительно женщинам. Она умудрялась выбирать маршрут таким образом, что, гармонируя с нашим настроением на старте, по мере продвижения он конструировал наше состояние, доводя нас до мистического экстаза. Мы пели, танцевали, занимались любовью, иногда прямо на улице, прислонившись к дереву или устроившись на лавочке. Чаще мы всё-таки возвращались домой, чтобы пустить нашу страсть вскачь по бесконечным, как сама вселенная, просторам любовного наслаждения.

Периодически мы наносили визиты Дюльсендорфу, чтобы за чашкой настоящего душистого чая послушать очередное продолжение его рассказа.

Мы стали адептами трезвости, не давая алкоголю мешать нам врываться в струю Города, осязать его душу, его призрачный мир. Мы почти ничего не пили, разве что иногда вино или пиво, когда встречали кого-нибудь из друзей.

Мои чувства обострились настолько, что я буквально по запаху мог угадывать желания Светланы, сливаясь с ней в любовном экстазе в единое целое. Во время прогулок я всё больше чувствовал себя приобщённым к древнему пониманию мира, к некоему тайному, эзотерическому знанию, к языческой магии. Я словно бы впервые ступал по улицам Города, и Город открывал мне свои тайны. Имеющий уши…

– Глянь, какой! – Мне под ноги попался спичечный коробок, пузатый, с деревянным каркасом, какие делали в эпоху моего детства. Он лежал на самом виду на тропинке в паре сотен шагов от жилища Дюльсендорфа.

– Ты как ребёнок.

– Да нет, смотри, сейчас такие не делают. Я даже забыл, как они выглядели. А как классно их было пинать! Главное, чтобы коробок не ушёл за пределы поля. Примерно так, – с этими словами я загнал коробок в кусты.

– Примерно так ты всё и делаешь.

– Ты начинаешь разговаривать, как жена со стажем.

Я двинул ногой по кустам, и вместе с коробком на дорожку вылетел небольшой лоскут вуали. ТОЙ САМОЙ ВУАЛИ! У меня от волнения подкосились ноги, но запрятанный глубоко в подсознании инстинкт самосохранения запретил мне проявлять свои чувства. Внутренний голос говорил – НЕЛЬЗЯ. Собравшись с мыслями, я запустил коробок, на этот раз окончательно за пределы досягаемости.

– Давно бы так, – пробурчала Светлана.

Лоскут вуали! Это был ключ, формула, недостающее звено! Всё встало на свои места. Эксперимент! Чёртов эксперимент, который совсем не закончился, нет. Этот эксперимент подобен гидре, только каждая новая голова вырастает совершенно не похожей на предыдущую. Светлана, Мага, Дюльсендорф, моя бывшая жена… Все мы не более, чем ингредиенты, карты, кубики, фишки… А над нами мощной колонной возвышается эксперимент! И следующая стадия…

– Что? – Светлана прервала свою бесконечную тираду об очередной ерунде и уставилась на меня.

– А что?

– Ты что-то сказал.

– Я?

– Я понимаю, что тебе это неинтересно, но зачем так демонстративно храпеть на концерте?

– Тебе показалось.

– Ну вот, теперь ты хочешь из меня сделать дуру.

Я ничего не ответил. Светлана была не в настроении, а если точнее, то в таком ужасном настроении я не видел её ещё никогда.

В тот же день Дюльсендорф подтвердил мои догадки:

«Меня перевели в лаборанты.

– Поздравляю, Карл, – сказал мне Цветиков, – теперь ты один из нас.

Меня поприветствовали жидкими аплодисментами (это было на утреннем совещании в кабинете Цветикова), после чего старшая сестра – бесцветная грымза неопределённого возраста, обиженная на весь свет по причине отсутствия мужика, проводила меня в мои апартаменты. Это была небольшая комната на втором этаже, в конце коридора. Ничего особенного: стол, кровать, шкаф, радио, старый магнитофон. Туалет и душ были общими, по два на этаж. Корпус для персонала, где мы жили и работали, прямо как на памятных табличках, был неприметным, огороженным высоким забором зданием. Со стороны «свободы» ограды не было. То есть, был забор, были ворота, были колючая проволока и электрический ток, но лишь как защита от вторжения извне. Мы же могли выходить беспрепятственно. Возможно, попытайся я бежать, меня никто бы не остановил, но я, словно волк, оказавшийся перед флажками, не мог сделать ни шагу за пределы территории. Третья стадия эксперимента. Это звучало как предупреждение, и хоть меня и признали своим, всё равно я был чужаком с той стороны эксперимента, со всеми вытекающими отсюда последствиями.

Работа… Сутки через сутки (таков был график наших дежурств) я наблюдал за аппаратурой слежения. Обеспечение бесперебойной работы оборудования и наблюдение за соблюдением порядка на территории базы… Кажется так определялись мои обязанности. Другими словами, в случае сбоя камеры слежения или записывающего устройства я должен был вызвать механика. В случае же обнаружения какой-либо внештатной ситуации мне надлежало поставить в известность дежурного врача.

Для меня это был возвращённый рай с видом на преисподнюю. Я наблюдал, как прибывают всё новые и новые люди, как они обживаются, как привыкают к спокойной сытой жизни, как попадают в стационар, как погибают в мучениях, так и не понимая, что с ними происходит. Пройдя через ад, я не мог не сочувствовать этим беднягам. К тому же я все ещё был там, внутри эксперимента. Третья стадия… За ней ведь могла быть четвёртая, пятая, шестая… Откуда мне было знать, что ещё для меня приготовил эксперимент.

Цветиков, с которым мы виделись довольно-таки регулярно, старательно избегал темы эксперимента. Он заходил ко мне или приглашал к себе на чашку чая с чем-нибудь покрепче. Мы играли в шахматы, смотрели видео (телевидение было запрещено, и даже у него не было антенны), разговаривали о пустяках. Казалось, мы жили сами по себе, отдельно от эксперимента, который развивался, следуя только ему одному ведомым законам.

– Я вижу, Дюльсендорф, тебя что-то гложет, – сказал вдруг Цветиков, после того как я глупейшим образом подставил под удар ферзя.

– Сострадание, Марк Израилевич, сострадание. Каждый раз, когда прибывает новая партия материала, я вместе с ними как бы вновь прохожу через весь этот кошмар. Не понимаю…

– Чего ты не понимаешь?

– Не могу понять, почему никто из них до сих пор так и не смог выжить?

– Они не понимают, с чем имеют дело.

– Я тоже не понимаю, с чем имею дело.

– Не скажи, ты до последнего момента понимал, что это эксперимент, а не благотворительная компания, не лагерь смерти и совсем не тюрьма. Ты искал выход, и ты его нашёл.

– Это инстинкты. Я до сих пор не знаю, какими судьбами остался жив.

– Ты и не можешь знать. Для этого надо понимать суть эксперимента.

– Но я как участник…

– Отчего же. Кое-что я могу тебе сказать. Мы ищем человека.

– Какого человека?

– Настоящего человека, человека, который необходим.

– Кому?

– Если хочешь, Господу богу.

– Наверно, каждый человек необходим Богу.

– Отнюдь нет. До большинства из нас ему нет дела. Мы есть навоз. Много званых, но мало избранных.

– Странный способ…

– Отнюдь нет. Если до нас с вами ему дела нет, то избранного он будет беречь как зеницу ока.

– То есть вы пытаетесь определить степень важности того или иного человека по степени вмешательства бога в его судьбу?

– Что-то вроде того.

– А вы уверены, что Господь не вмешается ещё до того, как вы обратите внимание на этого человека?

– О чём ты?

– Вы уверены, что Господь допустит, что нужный человек попадёт сюда?

– Мы об этом тоже думали.

– Ну и?

– Мы стараемся это учитывать.

– Каким образом?

– А вот это я уже не могу тебе сказать.

Ей было лет двадцать. Средний рост, тонкие благородные черты лица, изящные руки и ноги, совершенная фигура. Она была совершенством. Казалось, сам Бог спустился на землю, приняв её обличие. Глядя на неё, я понял всю силу и обаяние Христа, а также остервенение черни, кричащей: РАСПНИ! Но больше всего мне запомнились её глаза. Это были глаза маленького морского котика или глаза Бога. Меня всегда поражали люди, способные убивать эти создания. Убийцы Бога на земле. Если где-то и есть Бог, то он среди них, этих невинных детёнышей, истребляемых зачастую просто ради забавы, а никак не среди хмурых церквей и храмов, призывающих убивать в себе всё живое… Её большие глаза всегда были немного удивлёнными, всегда свежими, как у пророков или детей. Её глаза светились ведомыми только ей пониманием, мудростью и силой, первичной силой женского начала.

Это была любовь с первого взгляда, отчаянная любовь без будущего, которая продолжает расти по мере понимания того, что ей никогда не суждено исполниться, любовь, порождающая отчаяние и боль, самую сладкую боль в мире. Я любовался ей, ни на мгновение не отрываясь от экрана. Я смотрел, как она ходит, как спит, как ест, как о чём-нибудь думает. Я смотрел на неё, а потом, по окончании смены, возвращался к себе в комнату, выключал свет, зарывался лицом в подушку, чтобы, ни дай бог, камера, а я был уверен, что за мной продолжается наблюдение, не могла зафиксировать беззвучный крик немого отчаяния. Я буквально сходил с ума от понимания того, что её ожидало, и от своей неспособности что-либо сделать.

Всё верно, она оказалась слишком твёрдым орешком для гниющих зубов эксперимента. Она вступила с ними в борьбу. Она единственная вступила с ними в борьбу! Она не пыталась с ними спорить или отлынивать от работы. Это было бы слишком просто, слишком примитивно. К этому они были готовы. К чему они не были готовы, так это к встрече с сильным сверхчеловеческим духом. Она сразу поняла своим исключительно женским чутьём, что вторая фаза есть не что иное, как уничтожение в человеке всего человеческого. Она это поняла и вступила в борьбу. Она приняла вызов системы – бесчеловечного чудовища с миллионами щупальцев.

Она выполняла все требования, но делала это с грацией королевы. Она оставалась богиней даже там, в условиях, когда и человеком-то невозможно быть. Ни карцер, откуда она не вылезала, ни лошадиные дозы адских лекарств, ни побои не были властны над её духом. Она продолжала оставаться собой, точно такой же, как и в первый день появления. Казалось, она не замечала своего внешнего вида, не замечала плачевного состояния, истощения и постоянной боли. Она словно бы жила в раю своего внутреннего богатства, которое было сильней любых их усилий.

Тогда-то и произошло то, что должно было произойти. Расписавшись в собственном бессилии, а это был акт злобного бессилия, они пошли на крайний шаг. Ночью после изнурительного рабочего дня к ней в камеру ворвались санитары, вооружённые фонарями и дубинками, человек пять или шесть. Они били её долго, бесконечно долго и с особой жестокостью. Они били так, чтобы навсегда поломать, искалечить её прекрасные черты, они ломали ей кость за костью, пытаясь через тело уничтожить нечеловеческий дух. Избиение продолжалось более часа. За это время её не один раз можно было забить до смерти, но над ней работали настоящие профессионалы. Они умудрялись причинять нечеловеческие страдания, но так, что она продолжала оставаться в сознании. Она ни разу не закричала и даже не застонала. Её лицо продолжало оставаться спокойным, совершенно спокойным. Тогда они накинулись на неё, все вместе, сразу. Они насиловали её самым отвратительным, бесчеловечным образом. Всё её тело было сплошной кровавой раной, и в эту рану они сплёвывали своё тупое бессилие. Когда и эта часть процедуры была позади, один из санитаров помочился ей прямо на лицо. Вряд ли он собирался останавливаться, но тут она открыла глаза. Она посмотрела ему в глаза, она только посмотрела ему в глаза, а он рухнул к её ногам. Он рыдал, целовал её изувеченные ноги, умаляя о прощении. Он рыдал так, словно это над ним только что совершили все эти зверства.

Он покончил с собой той же ночью. Другие насильники кто сошёл с ума, кто спился, а кто умер при странных обстоятельствах.

Её бросили в карцер, умирать.

Когда же похоронная компания открыла склеп, чтобы выбросить гниющие останки, камера была пуста».

– Тот человек, что искал Цветикова, он приходил из-за неё? – спросил я Дюльсендорфа, стараясь изо всех сил держать себя в руках. В том, что речь шла о даме с вуалью, я не сомневался. Кажется, я начинал понимать, я начинал понимать… Конечно! Она вырвалась и теперь пытается как-то связаться с реальностью, хоть с кем-то, кто мог бы ей помочь! Все эти годы…

– Это был её отец.

– И вы хотите, чтобы после всего этого он отнёсся к вам по-другому? Вам и вашему Цветикову, которого вы покрывали? – Я был готов убить Дюльсендорфа.

– Ты забываешь о том влиянии, которое оказал на меня Цветиков. Я был запрограммирован на верность и покорность.

– Поэтому он вас и не убил?

– Цветиков?

– Нет, отец этой женщины.

– Смерть – это слишком лёгкое наказание. Есть вещи сильней, значительно сильней.

– Убийство близких?

– Нет, это был всего лишь аргумент в нашем споре, и аргумент не в мою пользу. Этот человек знает, как получить своё.

– Если это всего лишь аргумент, то каково должно быть наказание.

– Прекрати! – вмешалась Светлана. – Ты разве не видишь…

– Заткнись! – оборвал её я.

Я был полон ненависти ко всем вокруг, особенно к Дюльсендорфу, которого я бил прицельно своими вопросами, каждый раз под ватерлинию. Он прекрасно понимал, что я делаю, но даже не пытался защититься или оказать сопротивление. Он покорно принимал каждый удар, словно причиняемая мною боль освобождала его от другой, несоизмеримой по силе боли.

– Моим наказанием была совесть. Она разбудила во мне совесть. Самое невыносимое наказание – это ощущение своего предательства по отношению к ней. Я словно Иуда, предавший Христа.

– Однако вы не повесились.

– Я слаб, я слишком слаб. К тому же мне очень дорога моя шкура, моя, может быть, не самая лучшая, но именно моя шкура.

А она… Она была Человеком! Она была именно тем Человеком, Человеком, избранным Богом. Это было видно невооружённым глазом, с самого начала… Как они могли этого не понять! Я всё больше и больше об этом думал, и чем больше я думал, тем больше понимал, что они не слепцы. Они совсем не слепцы. Они искали её, чтобы уничтожить, и когда Бог наконец-таки вмешался… он просто её забрал. Они искали Человека избранного, чтобы уничтожить его божественную искру, а уже потом… Тогда-то я и понял, что живым оттуда не уйдёт никто. Надо было бежать. Мои хозяева совершили недопустимый поступок. Они позволили флажкам потерять цвет. Флажки выцвели, и теперь я мог выбежать на свободу. Не надо, думаю, говорить, что я был наивен и глуп. Меня взяли. Взяли через десять минут после побега. Ко мне подсоединили десятки электродов и пустили электрический ток. Ток был разной мощности, разной частоты и разной силы. Я потерял сознание, а когда очнулся, то был уже далеко, очень далеко. Я был на железнодорожной станции, возле пустых вагонов. Сначала я подумал, что меня выкинули, решив, что я уже мёртв, но вокруг не было тел, как если бы это было захоронение. В любом случае надо было скорее уходить. Каково же было моё удивление, когда я понял, что не могу выбраться. Я доходил до определённого места, и как ни пытался, дальше не мог сделать ни шагу. Нет, я мог идти сколько угодно, но при этом оставался на месте. Тогда-то я понял… Я был там, куда исчезла она! Я был Робинзоном, попавшим на свой необитаемый остров! К счастью, недалеко от вагонов находился ручей, а вокруг было полно змей, лягушек и крыс. Голодная смерть мне не грозила, правда, жрать их мне приходилось сырыми. Целыми днями я пытался найти лазейку, пытался выбраться из своей тюрьмы… Случайно я набрёл на открывшееся окно… Я уехал на север. Несколько лет работал на стройках века… Вернулся, устроился здесь на завод, женился…

– Нам пора, – прервала его Света. – Скоро закроется дверь.

 

Глава 11

– Не желаешь прогуляться в горы? – спросила меня Светлана, словно речь шла об очередной прогулке по городу.

– Смотря когда и на чём туда ехать, – ответил я. Перспектива тащиться в плацкартном вагоне или в автобусе меня совсем не прельщала.

– Ехать никуда не надо. Через пару дней откроется окно.

– Очередной кошмар урбанизированного чудовища?

– Лес. Настоящий мистический лес. Ты же давно мечтал в таком побывать.

– Джунгли?

– Зачем сразу джунгли. Скорее, один из лесов средней полосы.

– Да я это так. Всё равно ничего не понимаю в лесах.

– Так пойдёшь?

– Смотря куда и зачем.

– Помнишь, ты говорил, что чувствуешь древнее язычество.

– Ну?

– У тебя есть хороший шанс это проверить.

– А кто идёт?

– Я, ты, Карл и ещё одна девушка.

– Надолго?

– Два дня туда, два обратно.

– Спать в палатках? Ненавижу палатки. У меня был один печальный опыт…

– Никаких палаток.

– Это уже радует. А что с собой брать?

– Ничего. Вещи укомплектуют и без тебя.

– Что требуется от меня?

– Съездить со мной в магазин, подобрать кое-что из одежды.

– В последнее время я финансово похудел.

– Карл за тебя заплатит.

– Вот как?

– Ты нам нужен.

– Ладно, раз нужен.

В магазине всё было как в американском кино про туристов-неумех. От этого закоса под классность мне захотелось похулиганить. Поэтому, когда Света выложила за меня кучу денег, я спросил:

– И это всё? А пробковый шлем?

– Что? – не поняла Света.

– Ты собираешься отправить меня в лапы диких зверей без пробкового шлема?

– Какого рода шлем вы бы хотели? – вмешались продавцы.

– Настоящий пробковый шлем, как у всех настоящих путешественников.

Они мне стали предлагать разное спортивное оборудование, но истинно английских колониальных пробковых шлемов у них не было.

– Нет, – капризничал я, отвергая очередную вариацию каски, – в этом я буду выглядеть туристом, а не путешественником. Ни один порядочный путешественник никогда не выходил в джунгли без пробкового шлема.

И только когда Светлана уже готова была забить меня до смерти очередным головным убором, я капитулировал:

– Хорошо, дорогая, – сказал я ангельским голосом, – я пойду с тобой даже без шлема, что является верхом неприличия.

После этого мы покинули магазин под пристальными взглядами продавцов.

Галюсик (так звали нашу четвёртую спутницу) оказалась глуповатой, вечно чём-то недовольной и некрасивой. Вылитый Иа в пятницу. Как я понял, ей пообещали что-то вроде прогулки в спортивный парк с увеселениями, рестораном и богатыми мальчиками в новых «Мерседесах». Вместо этого…

Вместо этого был лес. Настоящий, дремучий лес с рубленой раной просеки, по которой мы и шли. Вдоль просеки лес выстроил великолепную линию обороны: непроходимые кусты, поваленные деревья, за которыми периодически слышалось чьё-то злобное урчание.

– Пока светло, они не опасны, – вот и всё, что сказала Света относительно хозяев недружелюбных голосов.

Пару часов Галюся, видно, решив, что так и должен выглядеть туристический парк для богатых сынков, гордо несла свой рюкзак и даже не задавала вопросов. Она была мила эти пару часов, по крайней мере, не мешала наслаждаться птичками, кустами, травой, деревьями, комарами, клещами, мошками… Всем тем, что в совокупности и было лесом. К тому же лес пах, лес издавал тысячи запахов, объединявшихся в букет, выступающих соло, пьянящих, кружащих голову, бодрящих и освежающих… Только ради этого запаха уже стоило согласиться идти.

Часа через полтора полоса леса справа резко сменилась пустотой, наполненной туманом.

– Осторожно с обрывом, – предупредил Карл.

Ещё минут через тридцать, когда до Галюси, наконец, дошло, что «Мерседес» тут никак не проедет, она подняла восстание.

– Я больше не пойду, у меня ноги болят, и вообще… – заныла она голосом капризного дитяти.

– Заткнись, – оборвала её Света.

– Сама заткнись! Ты мне не… – огрызнулась та, но тут вмешался Дюльсендорф.

– Прирежь эту суку, – приказал он.

Светлана, ни слова не говоря, достала длинный охотничий нож. Они совсем не шутили.

– Вы чего? Я… я… – прошептала белая как мел Галюся.

– Покажи ей, – распорядился Карл.

– Пошли! – Света схватила обалдевшую Галину за волосы и потащила к обрыву.

– Тебе тоже стоит туда взглянуть. Тогда не будет вопросов, – сказал мне Дюльсендорф.

Осторожно приблизившись к краю обрыва, я посмотрел вниз.

Там текла молочная река густого тумана. Иногда туман рассеивался, и тогда из него, словно тридцать три богатыря из моря, появлялись вершины деревьев, на каждой ветке которых белело что-то округлое.

– Смотри, сука, они тоже любили пиздеть, – прошипела Света, тыча Галину лицом в обрыв, как нашкодившего кота в свежую лужу.

Черепа! Это были человеческие черепа! Тысячи, десятки тысяч черепов на ветках!

– А теперь слушайте меня внимательно. Это священный лес-прародитель. Если мы будем шуметь – это смерть, если кинем хоть одну бумажку или сорвём хоть один листок – смерть, если остановимся не там где надо – смерть, и если не доберёмся до места ночёвки до заката – смерть. Всё понятно? – Дюльсендорф посмотрел на нас, ожидая ответа. – Ну, раз понятно, пошли.

Как всё-таки смена роли меняет человека. Ещё пять минут назад жертва обстоятельств и маленький человек Дюльсендорф превратился в полевого командира, героя спецназа, стремящегося выполнить задание любой ценой. Да и Светлана вела себя не лучше, чем сука-сержант из американского блокбастера.

Дело было к обеду, когда дорога уперлась в правильный круг метров пяти в диаметре, выложенный одинаковыми круглыми камнями.

– Привал, – сказал Карл, – за пределы круга не выходить.

– А мне в туалет, – чуть не плача пошептала Галя.

– За пределы круга не выходить.

– Но как…

– Ты совсем дура неумная? Русский язык понимаешь? За круг не выходить.

– Но в туалет?

– Поссать, что ли, приспичило?

Она закивала головой.

– Ну так садись и ссы.

– Где?

– Здесь.

– Здесь?!

– Мы с Карлом отвернёмся, а вы со Светланой сделаете своё дело, потом наоборот, – вмешался я.

– Что за детский сад?

– Карл.

– Что Карл!

– Иди ты нахуй! Тебе что, отвернуться влом?

Дюльсендорф окинул меня взглядом, полным ненависти, и, ни слова не говоря, отвернулся.

Я почему-то был уверен, что мне он не сможет возразить.

– Пора, – решил Дюльсендорф.

Галина с трудом надела рюкзак, но не удержалась на ногах и упала на спину.

– Ничего не сломала? – ехидно спросил Карл.

– Нет, кажется, – она с трудом сдерживала слёзы.

– Бросай рюкзак и пошли.

– Но…

– Тебе жизнь дороже или рюкзак?

Галина освободилась от лямок и поднялась на ноги.

– Ты тоже можешь оставить рюкзак, – сказал он мне.

– Я потерплю.

– Смотри, в следующий раз ты сможешь избавиться от рюкзака только на стоянке.

– Ничего, я думаю, справлюсь.

– Тогда пошли.

К месту стоянки мы прибыли тютелька в тютельку перед закатом. Больше всего это место напоминало развалины древнего храма. Повсюду были странные письмена и картины – порождения больного воображения художника-сюрреалиста. Дюльсендорф достал из специальной ниши в стене фляжку с бесцветной жидкостью, налил по несколько капель в специальные углубления в стенах и зажег огонь.

– Это нас будет охранять, – сказал он, пряча флягу обратно в нишу.

– А не мало? – поинтересовался я.

– Это асбестовое масло. Оно горит, не сгорая.

– Дорогая, должно быть, штука, – уважительно заметила Галя.

– Бесценная.

– А что если её забрать с собой?

– Ты деревья внизу видела? – ехидно спросила её Светлана.

Галина сразу поникла и замолчала.

– Пора спать. Завтра встаём на рассвете. К полудню мы должны быть на мете, – распорядился Дюльсендорф.

Не успел я лечь, как странная, вязкая дрёма обрушилась на меня. Сквозь сон я слышал топот ног, хруст разгрызаемых костей, крики жертв, а ещё какая-то безликая тварь внимательно изучала меня, запуская свои бесплотные щупальца в моё подсознание.

Пунктом назначения была вершина невысокой горы – гладко выбритая тонзура католического священника. Она была метров десять в диаметре, а метрах в пяти от центра напротив друг друга стояли две каменных колонны около полуметра в диаметре и высотой метра по три. Не успел я сбросить рюкзак, как сильный удар по затылку сбил меня с ног. Я потерял сознание.

Очнулся я оттого, что кто-то щекотал меня волосами.

– Прекрати. – Я пытался отмахнуться, но не смог даже пошевелиться.

Тогда я открыл глаза.

Я был совершенно голым. Я стоял на куче сухих веток, крепко привязанный к столбу, а напротив… Напротив было тело Галины, лишённое головы! От ужаса мои волосы поднялись дыбом.

– Извини, но так получилось, – Светлана рисовала на мне кровью какие-то знаки, используя вместо кисточки волосы Галюсика, – ничего личного. Мне так ты даже нравишься, но они требуют тебя. Твоя смерть откроет ворота в святая святых. После этого мы будем на ты с самим Богом. Ты даже представить себе не можешь, что это значит.

Я молчал. Это только в фильмах, попав в подобное положение, герои ведут светские беседы со своими палачами. Мне же было не до разговоров. Я буквально умирал от страха.

– Ты особенный, – продолжала Света. – Ты не то, что она. Её мы взяли в подарок Хранителям. Они ведь тоже не против покушать свежатинки.

– Ты закончила? – услышал я голос Дюльсендорфа.

– Последняя буква. Всё, можешь поджигать.

Запахло дымом. Затрещали разгорающиеся дрова. Дюльсендорф со Светланой затянули заунывную песню…

– Когда-то давно в одном городе жил судья, – услышал я вдруг шёпот дамы с вуалью. – Слепой от рождения, он жил, словно совсем не был увечным. Горожане обожали своего судью. За многие годы службы он не вынес ни одного несправедливого решения. Он судил так, что не только выигравшая, но и проигравшая сторона покидала суд с благодарностью. Казалось, что своим слепым, не видящим наш бренный мир взором он проникал в саму суть вопроса, легко распутывая самые запутанные дела. Многие спрашивали его с почтением, из каких глубин черпает он мудрость. «Я её слышу, – отвечал он, – истина похожа на кружева» – а кружева были его страстью. Он мог дни напролёт сидеть с кружевами в руках, мысленно распутывая их орнамент. Надо сказать, что судья не был обычным слепым, нет. Людям свойственно жить глазами, поэтому мы с таким состраданием смотрим на слепых. Слепой – это почти что мёртвый, так думают зрячие. Слепые, даже с рождения слепые в лучшем случае компенсируют отсутствие зрение другими чувствами, чаще всего слухом. Судья же не нуждался в зрении. Его слух, его прикосновения, его осязание были настолько тонкими, что он замечал даже то, что ускользало от всех остальных. Этим и объяснялся его успех. По дыханию, по шороху, по запаху пота, по запаху самих мыслей он определял меру вины и степень наказания. Слепой от рождения, он был более зрячим, чем все остальные. Одно только было ему неподвластно – тишина. Он никогда не слышал тишины. Его мир всегда наполняли звуки, и там, где для других была тишина, для него был стук сердца, звук движения крови и роста волос, шорох мыслей. В его мире было всё, кроме тишины. Тишина для него была только словом, таким же словом, как цвет или пейзаж. Он же мечтал хоть на мгновение услышать тишину. И однажды он её услышал. Тишина предстала перед ним в виде кружева, которое плелось у него в душе. ВСЁ ЕСТЬ ТИШИНА! – словно молния сверкнула у него в сознании. С тех пор он больше ничего не слышал, кроме тишины. Он стал другим человеком. Его больше не заботили закон, порядок, справедливость. Только тишина, только кружево тишины, в которое вплеталось всё, включая и его, только узор. Теперь само его присутствие превращалось в суд без суда. «Нас судил сам Господь Бог», – говорили люди, и были в чём-то правы, ибо если где-то и есть Бог, то имя ему ТИШИНА. Тем временем в городе исчезла преступность. Каждый чувствовал на себе взор Господа. Судья больше не вёл процессы. Он тихо жил, практически не покидая своей комнаты, но люди постоянно ощущали его присутствие. Однажды они не выдержали. Трудно жить под постоянным вниманием Господа. Так случилось, что люди пришли к нему не сговариваясь. Весь город пришёл, чтобы убить его. «Выходи!», – кричали они. Когда же он вышел из дома, наступила гробовая тишина. Ещё минуту назад желавшая крови толпа превратилась в ручного зверушку. «Я вышел», – сказал он спокойно людям. Тогда они бросились перед ним на колени, умоляя его о прощении. «Глупые, это не вы… Это тишина… Так что делайте своё дело». Но люди только ещё громче завопили о прощении. «Делайте!», – приказал он, и словно неведомая сила подняла людей с колен. Говорят, он умер с улыбкой на лице.

Она говорила, и ко мне возвращалось спокойствие, абсолютное спокойствие. Я слушал её с закрытыми глазами и видел кружева, огромные белые кружева, в которые превратился Мир. И в этом мире кружев я был тоненькой нитью, которая, однако, тоже вносила свою лепту в непередаваемый по своей красоте узор.

– Продолжи рисунок, – прошептала она, и я увидел, куда должна пойти нить.

В то же мгновение я очутился возле своего дома. Я всё ещё был в крови и был совершенно голым. Домой идти было страшно. Я был один во всём Мире, и это одиночество ввергло меня в отчаяние.

 

Глава 12

– Как рыбалка, Дюльсендорф?

– Не жалуюсь.

– Я слышал, у вас рыбка сорвалась?

– У меня не срывается.

– Да? А как же форсирование событий?

– Вы что-то имеете против форсирования событий?

– Ничего, если, конечно, не считать такой мелочи, как результат.

– О каком результате вы говорите?

– А у вас их несколько?

– Лично у меня ещё ни одного. Форсирование намечено на следующий месяц.

– А как же ваша удивительная прогулка?

– И вы называете это форсированием?

– А вы?

– Я называю это стимуляцией.

– В любом случае вы его потеряли.

– Жизнь – сложная штука.

– Что вы хотите этим сказать.

– Только то, что не всё лежит на поверхности. Иногда трудно сказать заранее, где найдёшь, а где потеряешь.

– Вот вы его и потеряли.

– Не знаю. Может быть, потерял, а может, и нашёл. Время покажет.

– Время покажет, но сейчас оно работает против вас.

– А вот здесь вы ошибаетесь в корне. Время не работает ни за, ни против. Время нейтрально, как и всё вокруг.

– Вы так считаете?

– Намного важнее, как считает время, вы не находите?

– Ну, это нам, как говорится, не дано.

– А раз не дано….

– Ладно, Дюльсендорф, до встречи.

 

Глава 13

Материализовавшись у своего подъезда, голый и окровавленный, я по какой-то совершенно не ведомой мне причине бросился не домой, а к Диме. Как я тогда не попал в милицию?!! Не иначе как вмешалась одна из заинтересованных сил. Ну да об этом можно только гадать.

– Нихуя себе! – вырвалось у Димы, когда он увидел меня во всей моей красе.

Я пулей влетел в квартиру и запер дверь на все замки.

– Ты откуда такой? – спросил Дима, глядя на меня глазами того самого рака, из анекдота, который увидел любовь кита и камбалы.

– У тебя водка есть? – спросил я, проходя на кухню.

– Есть.

– Давай.

Я вырвал у него из рук бутылку и сделал несколько больших глотков.

– Так откуда ты такой взялся?

– Может, я сначала приму душ?

– Прими. Полотенце сейчас принёсу.

Водка и душ подействовали на меня благотворно. Вместе с кровью я смыл с себя шок последних событий. Не то чтобы я успокоился, об этом не могло быть и речи, но, по крайней мере, ко мне вернулась способность мыслить, чувствовать, воспринимать…

– Дима, у тебя нет чего-нибудь надеть? – спросил я, выходя из душа.

– Сейчас.

Порывшись в шакфу, он достал спортивные штаны и футболку. Затем мы сели за стол, где уже ждала водка и простая закуска: хлеб, аджика, сало, квашеная капута.

– Давай выпьем, и ты расскажешь, в честь чего ты в таком виде, – предложил Дима.

– Кажется, я влип в историю.

– Кажется?

– Да, дерьмо полное, – решил Дима, когда я закончил рассказ.

– Что мне делать?

– Что делать? Вот тут дерьмо и начинается. Можно, конечно, обратиться в милицию, но что ты им скажешь? Что был участником ритуального убийства в мистическом лесу в параллельном или перпендикулярном, хрен разберёшь, мире? Что убил некто по имени Дюльсендорф, человек, которого в нашей реальности просто не существует. Да они в лучшем случае вызовут психбригаду.

– Но если они меня найдут…

– Тогда тебе пиздец по полной программе.

– Так что мне делать?

– Что бы ты ни делал, всё равно тебя поимеют. Как в том анекдоте. Ладно, пару дней можешь побыть у меня, а потом бери деньги, документы и дуй туда, где тебя никто не знает.

– Спасибо.

– Я бы тебя подержал и дольше, но я представлен твоей даме, так что ко мне они придут.

– Нет, на самом деле, спасибо.

– Тогда давай ещё выпьем.

В квартире было чисто, стерильно чисто. Раньше у нас никогда не было такой чистоты. Каждая вещь, каждая мелочь лежала на своём месте. Ни пылинки, ни соринки. Квартира образцового порядка. И среди этого порядка, в спальне, в ещё недавно нашей спальне на застеленной чистейшим бельём кровати лежала ты в дорогом костюме и новых туфлях, подошвы которых ещё не успели поцарапаться.

Ты была спокойной, с легким налётом одухотворения, и если бы не рана на шее с орхидеей кровавого пятна вокруг, можно было бы подумать, что ты примирилась со всем на свете, включая так любимого тобой Бога. Всё это было настолько абсурдно, что казалось экспозицией музея или панорамой в какой-нибудь комнате страха. Не хватало только таблички с разъясняющей надписью.

О ходе времени, о так любимых философами ЗДЕСЬ И СЕЙЧАС напоминал дым, поднимающийся из пепельницы, где мирно и совсем уже обыденно тлела твоя сигарета. Чтобы как-то прийти в себя, воспринять, переварить и отреагировать, замкнуть тем самым пресловутую нервную дугу, я взял твою сигарету и втянул в себя ставший отвратительным (я не курил уже целую вечность) дым. Моя затяжка была неким ритуалом, нелепой попыткой хоть что-то сделать, пусть даже обронить дурацкое ПРОЩАЙ.

– Прощай… – прошептал я, положил сигарету на место и, пятясь, вышел из комнаты.

Нервно и совсем уже неуместно засвистел поставленный на огонь тобой или убийцами чайник, требуя безотлагательного вмешательства в свои внутренние дела. Вот кому действительно не было никакого дела… По дороге на кухню я зашёл в ванную, где всё тоже сияло чистотой. Умывшись и почистив зубы, я пустил изо рта белую от зубной пасты струю воды прямо в зеркало, чтобы хоть как-то избавить себя от этой довлеющей чистоты.

– Да заткнись ты! – крикнул я чайнику, но ему было наплевать на мои слова.

Войдя на кухню, я выключил газ, и чайник в последний раз недовольно свистнул и затих, немного потрескивая. Он всегда немного потрескивал, когда остывал. Я совершенно механически заварил себе чай и выпил чашку с сыром без хлеба, макая сыр в мёд. Поев, я принял душ, словно ничего такого здесь не произошло.

– Ну, и что ты мне скажешь? – спросил я себя и уставился в зеркало, из которого на меня смотрел Дюльсендорф собственной персоной.

– Ты мой, – прошептал он мне.

– Выкуси, сука. – Я показал ему средний палец.

После всего происшедшего меня совершенно не удивило поистине твин-пиксовское появление Дюльсендорфа.

Я оделся, взял документы, деньги… Я словно бы собирался на работу, в гости или в очередной ежедневный поход, так неуместный в подобных обстоятельствах. Я чувствовал себя одновременно актёром и зрителем плохого кино или, скорее, плохого спектакля с плохими актёрами, по крайней мере, я был плохим актёром, которого вытащили на сцену из зала и заставили что-то делать.

Зазвонил телефон, и я, прекрасно понимая, что этого делать совсем нельзя, поднял трубку.

– Привет. Не занят? – спросил вроде бы знакомый мужской голос.

– Смотря, о чём идёт речь, – уклончиво ответил я.

– Не узнал, что ли?

– Нет.

– Да Ромка я.

– Ни хрена себе! Ты откуда?

– Отсюда. Я в двух шагах от тебя. Ты дома?

– Нет. Лучше… Там, под Лысым кафе, открыли…

– Понял. Когда?

– Я уже выхожу.

Я положил трубку, ещё раз прошёлся по квартире, словно покидал её навсегда, и вышел из дома.

Он изменился. Похудел, повзрослел, стал серьёзным. И дело совсем не в том, что в голове у него появилась заметная седина, а на лице морщины.

– Ничего, бывало и хуже, – отмахнулся Роман от моего обычного при встрече вопроса, – ты как тут?

Не найдя ответа (а что я мог ему сказать), я предложил выпить. Захмелев, Ромка стал говорить:

Досталось ему по полной программе. Он успел жениться, обзавестись ребёнком, устроиться на работу… Потом началась война – они жили в Сухуми. Мать погибла под бомбами, отец увёз дочку (Ромкину младшую сестру) сюда, подальше от взрывов… Нелепо всё, глупо… Уехать за столько километров, чтобы найти свою смерть. Она выпала из окна и не приходя в сознание… Отец начал пить, и в сильно холодный зимний день… жена, русская по национальности, осталась там, на Кавказе. У неё там хорошая должность, да и отношения уже…

А Ромка до последнего так и жил в Сухуми. Уехать вовремя не успел или не получилось. Жил в доме без дверей и окон, зимой, когда холодный ветер гулял по комнатам. Поначалу во время обстрела уходил в подвал. Потом плюнул. Научился даже спать во время бомбёжек. Однажды снаряд влетел в окно, пролетел над его головой и вылетел из окна на противоположной стороне дома, так он даже не проснулся. Перевернулся на другой бок, и всё.

Потом из дома пришлось уйти. Появились пьяные молодчики. Сопляки и уголовники, которые всегда сопровождали войска. Эти пили, насиловали девок, стреляли по чудом сохранившимся стёклам, выдирали зубы, ставили к стенке. И грабили, грабили, грабили… Отбирали всё, что могли отнять.

Он жил в каком-то подвале. Голодал. Благо, километрах в трёх от подвала была заброшенная грядка, и ночью по-пластунски он с другими такими же полз и в темноте собирать малопригодные в пищу овощи. Голову поднимать было нельзя. Снайперы били не разбираясь.

Бежал он практически из-под расстрела. За ним уже шли, когда приятель, рискуя жизнью, вывозил его в багажнике автомобиля из Абхазии в Адлер, где к тому времени обосновались его друзья. Они предложили Ромке кров, деньги на первое время, работу, но он, напуганный самой возможностью того, что туда тоже могут прийти, подался дальше в Россию.

Первое время он маялся. Жил в однокомнатной квартире, которую с ним делили ещё несколько человек. Работу найти не мог, прописки тоже не было. Устроился на базар продавать петрушку. Поднимался чуть свет, ехал на оптовый рынок через весь город на первом автобусе. Брал петрушку, вёз на базар в свой район, продавал до позднего вечера. Терпел унижения от хулиганов и ментов. Несколько раз его забирали в отделение, подвешивали за руки и били. Потом вывозили куда-нибудь за город, вливали на всякий случай в рот водку и выбрасывали на пустыре.

Петрушку сменило мороженое, потом были автомобильные краски… Он купил квартиру, женился, открыл магазин… Стал уважаемым человеком…

– А поехали со мной? – предложил вдруг Ромка.

– Куда?

– В Адлер.

А почему бы и нет? В Адлер так в Адлер. Перед смертью не надышишься, но пару глотков воздуха сделать можно.

– Надолго?

– Дней на пять.

– Когда?

– Да хоть сейчас.

– Если сейчас, то поехали.

– Я позвоню, – сказал мне Ромка на прощание, высадив меня возле подъезда.

– Конечно, звони, и главное… ты не теряйся.

Было ещё раннее утро, часов около шести. О том, чтобы идти домой, не могло быть и речи. Заявиться к Диме? Я представил себе его недовольную сонную рожу, и мне стало даже немного веселее, но тут из-за его спины показалось ехидно улыбающееся лицо Дюльсендорфа, испортив мне всё видение. Выругавшись вслух, я отправился к ближайшему таксофону.

– Да, слушаю, – послышался в трубке заспанный голос Димы после нескольких минут изнуряюще длинных гудков.

– Это я, Дим, привет. Извини за столь ранний звонок.

– Да ничего, проехали. Где ты там пропадал? Мы уже не знали, что и думать.

– На море ездил. Друга старого встретил.

– Ну, ты красавец.

– Как тут, тихо? Новостей никаких?

– Да в принципе никаких. Звонила твоя подруга…

– Какая?

– Ну, та самая.

– Светка, что ли?

– Наверно… Ну, ты понял. – Дима не обременял себя именами чужих подруг.

– И?

– Искала тебя. Просила позвонить.

– Что?

– Она сказала, что у вас был какой-то пикник на природе.

– Значит, пикник. Сейчас это так называется.

– В общем, у вас должно было состояться какое-то там посвящение, и тебя перепоили ганджибасом. У тебя полностью сорвало крышу. Короче, ты от них убежал.

– И всё?

– Она спрашивала, видел ли я тебя.

– И что ты?

– Сказал, что видел. А что мне было говорить?

– Ну спасибо.

– Тебя могли увидеть, а так я вроде ничего не знаю, ничего не ведаю.

– Струсил?

– Спрашивала, что ты говорил и куда собирался, в общем, интересовалась, где тебя найти.

– Ну а ты?

– А что я. Сказал, что ты был невменяемым, обозвал меня мудаком и убежал.

– Она поверила?

– По крайней мере, сделала вид.

– Ты хоть им не веришь?

– Я всем верю. Так меньше тратится энергии.

– Но я не хавал ганджибас.

– Не хавал так не хавал. Я передаю то, что мне сказали.

– Про жену мою ничего не слышно?

– Твоя жена, тебе и должно быть слышно.

– Точно никаких новостей?

– Да какое мне нахрен дело до твоей жены, к тому же вроде как бывшей, – разозлился Дима.

– Ладно, Дим, извини, – сказал я и повесил трубку.

Похоже, после моего ухода из дома кто-то замёл следы, а это означало, что за мной не охотились хотя бы менты, что в том моём положении было весьма слабым утешением.

Не зная, куда деваться, я побрёл на автобусную остановку.

 

Глава 14

– … в какой-то степени побочный эффект эксперимента. Первоначально перед нами стояла задача создания человека лояльного, любящего власть и свою работу, непримиримого к нарушениям закона и норм морали, а также готового ценой жизни защищать существующий порядок вещей. Любая система насилия порождает мучеников и героев, рождает недовольство, рождает оппозицию. Мы же работали над тем, чтобы исключить саму возможность существования оппозиции, причём без видимого давления на человека. Все как бы само собой и как бы добровольно.

– Простите, вы сказали первоначально, следовательно, в настоящее время исследования в этом направлении остановлены?

– Отнюдь нет. Исследования продолжаются в полной мере, разве что немного смещён акцент на побочные эффекты эксперимента.

– Такие как ваше рекордное долголетие?

– Это не самый значимый результат.

– Тогда поведайте нам о главных, на ваш взгляд, результатах.

– Первым и, пожалуй, наименее изученным явлением было исчезновение испытуемого во время одной из начальных фаз эксперимента.

– Вы о параллельных реальностях?

– Отнюдь нет. Испытуемый исчез, или, попросту говоря, сбежал с охраняемого объекта без перемещения в бета-реальность.

– И каким же способом ему это удалось?

– Нам это неизвестно.

– Почему?

– Объект вне предела досягаемости.

– Насколько нам известно, в последнее время вы неоднократно вступали с ним в контакт.

– Это он вступал со мной в контакт, причём инициатива и параметры контакта определялись исключительно им. Я так и не смог найти ошибку в его действиях.

– Насколько это проблематично?

– Думаю, на сегодняшний день наши с ним интересы в принципе совпадают.

– На сегодняшний день?

– До тех пор, пока его поиск не увенчается успехом.

– И что тогда? Нам не нужны непредвиденные осложнения.

– Тогда он станет для нас уязвимым.

– Продолжайте.

– Следующим эффектом было перемещение нескольких объектов в бета-реальность.

– Одним из таких объектов были вы сами.

– Я подробно изложил всё в отчете.

– Ваш отчет мы читали. Очень подробный и очень необходимый труд.

– Благодарю вас.

– Над чем вы работаете сейчас?

– В настоящий момент мы работаем над выявлением необходимых людей и критериев необходимости.

– Необходимых кому?

– Господу Богу.

– Что за мистификация?

– Отнюдь нет. Назовите это природой, движущими силами бытия, как угодно.

– Остановитесь на этом, пожалуйста, подробней.

– Во время наших экспериментов мы столкнулись с ситуациями, когда для защиты испытуемых возникали определённые силы или обстоятельства, нарушающие ход эксперимента. На основании этого мы предположили, что, подобно биологической значимости, есть и значимость личностная.

– Поясните.

– Природа основана на принципе изначальной избыточности. Так, для того чтобы существовали бабочки, природа создает на несколько порядков больше зародышей, чем необходимо для существования данного вида бабочек, но большинство из них погибает, в результате чего только необходимые особи дают потомство.

– Это, кажется, называется естественным отбором.

– Не совсем. Как мы поняли, среди общего поголовья организмов возникают так называемые необходимые. Эти просто обязаны выжить и оставить после себя потомство. Остальные же просто статисты, пригодные разве что для поддержания пищевой цепи.

– Но сейчас большинство людей выживают и дают потомство. Не слишком ли натянуто ваше предположение?

– В случае с человеком мы выходим за рамки биологического выживания. В человеке должно выжить нечто человеческое, и это человеческое должно породить нечто следующее.

– Вы говорите загадками.

– Это потому, что мы до сих пор не знаем критериев отбора. Мы не знаем, что необходимо существованию.

– А какие прикладные выгоды принёсет ваше исследование?

– Зная критерии отбора, мы, во-первых, сможем сами стать необходимыми, во-вторых, мы сможем огородить себя от опасности столкновения с необходимыми людьми, тем самым обезопасить себя от гибели. Ну, и в-третьих, мы сможем вступить в диалог с самим Богом, что тоже нельзя сбрасывать со счетов.

– Хорошо. Теперь расскажите нам о ЧП, происшедшем с испытуемым…

– Плебеи, жалкие плебеи, – ругался он, садясь в машину, за рулём которой сидела высокая властная женщина лет сорока пяти, не растерявшая, надо сказать, былую привлекательность.

– Успокойся, Карл. Таковы издержи нашего дела.

– Тебе легко говорить.

– Мне? – Она удивлённо посмотрела на собеседника.

– Извини. Меня всегда бесит, когда эти убожества пытаются указывать. Тоже мне хозяева.

– Они так считают. И это хорошо, ты сам знаешь.

– Наверно, я всё-таки старею.

– Ты? Не смеши.

 

Глава 15

– Молодой человек! – окликнул меня тощий мужичок маленького роста и азиатской наружности. На нём была лёгкая куртка на все случаи жизни и старые спецовочные брюки, заправленные в резиновые сапоги.

– Молодой человек, – повторил он.

– Да.

– Извините, молодой человек, у вас закурить не найдётся?

Я хотел было сказать, что не курю, но обнаружил в кармане папиросы. Случайно увёл у Ромки.

– Папиросу будете?

– Ещё и лучше. Люблю настоящий табачок, а то сейчас делают…

Он взял папиросу, смял мундштук, сунул в уголок рта. Он ждал, что я тоже закурю, чтобы прикурить от одной спички.

– Я не курю.

– А…?

– Случайно у друга увёл. Так что вам повезло.

– Домой возвращаетесь? – спросил он, все ещё не решаясь сказать мне «ты».

– Да я так… – промямлил я, не зная, что ответить.

– А я вот из командировки. Целину опускаем. Читал «Поднятую целину»? Вот её мы и опускаем. Разбираем сооружения. Что можно – продаём, что нельзя – в утиль. Сейчас много чего в утиль принимают… – сообщил он, обрадовавшись свободным ушам.

– Пионером работаете? – пошутил я.

– И пионером, и комсомольцем… Кем только я не работал…

– Большие командировки?

– Да полгода уже там. Домой только раз в месяц. Зато жена родная… Родней не бывает… А там. Жил у мужика… ну и народ… С голодухи пух. Хлебную корочку в рот засунет и сосёт. Неделями с дивана не встаёт, энергию экономит. Купался в последний раз года два назад. Пропил всё. Они там все пьют и нихрена не хотят делать. Мы с трудом рабочих себе нашли. И деньги ведь хорошие платили. Всё равно. Голы-босы, жрать нечего, всё равно. А один раз просыпаемся, а у нас мент бензин сливает. Зашёл во двор… канистра, шланг. Мы ему: «Нахрена так делать? Трудно попросить по-хорошему?» А он глаза вылупил, оскорбился, блин, мудак, да как заорёт: «Нахуя мне ваш бензин! Хоть залейтесь!» Орёт, а сам на ногах еле стоит…

– Автобус.

Кроме нас и кондуктора в автобусе было человек пять. Такие же как и мы – помятые, небритые, одетые кое-как.

– Оплачиваем проезд, – произнесла механическим голосом сонная кондукторша.

– Я заплачу! – засуетился мужичок, видя, что я полез в карман.

– Да у меня есть.

– Ничего. Вот, возьмите за двоих…

– Спасибо.

– Далеко едешь?

– Ещё не знаю, – честно признался я.

– А поехали ко мне.

– Да ну, у тебя там жена, не виделись сколько.

– Ушла она, – грустно сказал он, – к другу ушла… бывшему. Не выдержала такой жизни. Поехали. Тебе всё равно деваться, смотрю, некуда, а мне всё ж не одному.

– Тогда поехали.

– Ты какую водку предпочитаешь? – спросил он меня в магазине, куда мы зашли за продуктами по дороге к нему домой.

– Не знаю. Я вообще её нечасто пью.

– Понятно. Тогда вот эту. Она хоть и неказистая, а настоящая, фирменная.

– Ты уверен?

– Я точно знаю.

– Тогда её.

Я попытался, было, заплатить за часть припасов, но он резко воспротивился.

– Сегодня ты мой гость. Я угощаю.

Возражать я сильно не стал. В моём неопределённом положении деньги лучше было экономить.

Дом у него оказался очень даже ухоженным, хоть и было видно, что здесь какое-то время никто не жил (не было в нём жилого запаха), всё было чисто и в полном порядке.

– Проходи. Сейчас будем есть.

Он открыл воду, проверил газ… Минут через тридцать на столе стояла жаренная на двух жирах (сливочном и растительном масле) картошка, огурчики, помидорчики, грибочки, аджика и свежий хлеб. Рюмки были чистыми и удобными, а водка холодной.

– Ну, за знакомство, – сказал он, поднимая рюмку, – меня, кстати, Геннадием зовут, а то мы не познакомились…

– Игорь.

– Вот теперь можно и за знакомство… Ты хлеб в аджику макай. Нет ничего лучше для водки, чем хлеб с аджикой. Ты ешь. По глазам вижу, голодный.

Я приготовился к куче вопросов, но вместо этого он показал рукой на старые часы, шумно отсчитывающие секунды.

– Присмотрись внимательно. Ничего не находишь в них необычного.

– Странные они какие-то.

– А точней?

– Точней не скажу.

– Это ошибка часовщика. В этих часах стрелки останавливаются не 60, а 61 раз. 61 минута, состоящая из 61 секунды. Но идут точно. Месяцами можно не подводить.

– Странная штуковина.

– Странная и символичная. Я когда их в карты выиграл, долго не мог поверить. Специально считал раз за разом… Они изменили моё представление о жизни и о времени. Двадцать пятый кадр, шестьдесят первая секунда… Скрытая секунда. Одна на час. За годы жизни, знаешь, сколько их таких набегает. Если собрать все секунды, которые от нас убежали… Знаешь, сколько в среднем живёт человек?

– Сложный вопрос.

– Несколько минут. Всего каких-то несколько минут. Всё остальное время он занимается чёрти чем. Всю жизнь мы носимся в поисках чёрти чего, замечая лишь на мгновения жизнь. И таких мгновений всего на несколько минут. А некоторые так и умирают лет в восемьдесят, не прожив и секунды…

– За это можно и выпить.

– За это необходимо выпить!

– А ты знаешь, – заговорил он, закусив водку капусткой, – что в астрологии один градус земной орбиты соответствует одному дню.

– Не стыкуется. Триста шестьдесят и триста шестьдесят пять.

– Это дань принципу неопределённости.

Он разлил остатки водки по рюмкам.

– А теперь спать.

– Может, останешься? – спросил он, накормив меня на следующий день завтраком.

– Да нет, я пойду. Спасибо.

– А то оставайся. Место есть, да и мне веселее.

– Нет, спасибо. Мне действительно надо.

– Ну, надо, так иди.

Мы крепко пожали руки.

– Ты это… Я завтра уезжаю. Ключ будет вот здесь, – он показал мне малозаметный гвоздь, – если надо… ты не стесняйся.

– Спасибо.

Я хотел ещё что-то сказать этому, по сути, совсем чужому мне человеку, как-то выразить нахлынувшую на меня волну сыновней нежности, но в голову лезли только банальные глупости, и я решил ничего не говорить. Только спасибо, и всё.

Я повернулся и быстрым шагом пошёл прочь от приютившего меня странного человека. Я вновь был бездомным беглецом, бойцом с тенью, параноиком. Впереди был весь мир, страшный, организованный в борьбе со мной, с такими, как я, мир. В кармане было чуть больше двух тысяч рублей, в голове самый насущный в мире вопрос: Куда? И откуда-то из глубины подсознания ко мне пробился тихий, спокойный ответ: Вовик.

Конечно же, Вовик! Как я мог о нём забыть! Позвонить? Или лучше нагрянуть незваным гостем? Немного подумав, я решил обойтись без звонка. Не до церемоний.

– А я о тебе только что вспоминал, – сказал мне Вовик, открывая дверь.

– Я не помешал?

– Заходи. Чай будешь?

– Буду. Ты точно не занят?

– Заходи.

Не успел я войти, как в дверь позвонил кто-то ещё.

– Чайковского трахаете? – на пороге был улыбающийся Дима. – Я тоже хочу.

– Кстати, я кое-что принёс, – сообщил Дима, садясь за стол. – Специально для вас. Только послушайте, – он развернул пожелтевшую методичку и начал читать: – «Лягушка кладется на стол под стеклянный колпак. Через одну-две минуты производят постукивание по крышке стола, при этом отмечают реакцию животного на стук. Затем подкожно в брюшной области вводят 1 мл 0,02 %-го раствора стрихнина. Через каждые 2–3 минуты повторяют стук по столу. Отмечают постепенное усиление реакции на раздражение. Наконец, наступает время, когда в ответ на звук возникают генерализованные судороги в виде гипертонуса мышц-разгибателей…». Или вот: «Готовят спинальную лягушку, т. е. лягушку с удалением головных частей центральной нервной системы, кроме спинного мозга. Затем лягушку подвешивают на штативе за нижнюю челюсть. Выжидают несколько минут, пока не пройдут явления шока. Раздражение кожных рецепторов задней лапки производят растворами серной или соляной кислоты возрастающей крепости, каждый раз изменяя время рефлекса. Погружаются только кончики длинного пальца и всегда на одинаковую глубину. Перед каждым новым раздражением остатки кислоты от предыдущего раздражения тщательно смывают погружением лапки в стакан с водой…». Этот опыт, помнится, нам рекомендовали проделывать в школе. А вот ещё: «Лягушку заворачивают в салфетку так, чтобы голова её осталась открытой. Ножницами делают поперечный разрез кожи позади ноздрей, от краев которого проводят два длинных косых разреза до туловища лягушки. Образовавшийся трапециевидный лоскут кожи отгибают вниз. Срезают верхнюю часть черепной коробки. Для этого делают небольшой поперечный разрез кости по краю переднего разреза кожи, а затем осторожно (чтобы не повредить мозг), прижимая брашну ножниц к крышке черепа, срезают её с двух сторон и обнажают головной мозг. После вскрытия черепной коробки головной мозг перерезается по заднему краю больших полушарий. Удаляют из полости черепа части мозга, лежащие кпереди от разреза. Лягушку подвешивают за нижнюю челюсть на штативе и через пять минут определяют время сгибательного рефлекса задних конечностей, пользуясь 0,5 %-ым раствором кислоты. Пробу повторяют три раза с интервалом 1–2 минуты. После каждого определения тщательно обмывают лапку водой. После определения времени рефлекса разрез просушивают ватным тампоном и накладывают на него небольшой кристаллик поваренной соли. Через одну минуту измеряют значение рефлекса. Пробы повторяют через каждые 3 минуты. Примечание. Если после наложения кристаллика соли наступают конвульсии, значит, соль затекла в нижележащие отделы мозга. Мозг следует промыть, осторожно просушить ваткой и опыт повторить снова». А вот как рекомендуется делать ЭКГ: «Лягушку обездвиживают разрушением спинного мозга, прикалывают к дощечке спиной вниз, вскрывают грудную клетку. В области сердца вскрывают сердечную сумку, перевязывают уздечку и перерезают. К верхушке сердца прикрепляют специальный зажим – серфин. Нитку, идущую от серфина, соединяют с тензометрическим датчиком…»

– Перестань! – не выдержал я.

– Что, нервишки?

– Тут и без того хреново…

– Уроды, – поморщился Вовик.

– Великая наука требует великих жертв, и несколько миллионов лягушек по сравнению с… – Дима замялся. – В принципе неважно.

– Лучше бы они друг другу так ЭКГ измеряли, сволочи, – выдал Вовик.

– Измеряли. Всё это было, потом, правда, это назвали преступлением против человечества и долго обсуждали в Нюрнберге.

– А лягушек резать – это нормально?

– Кого-то же надо резать. Нам без этого нельзя. Евреев нельзя, негров нельзя, индейцев нельзя, гомосексуалистов, и тех нельзя… Если ещё лягушек запретить…

– Ну ладно, когда это действительно необходимо, например, поиск нового лекарства или ещё… но вот так, рекомендовать проворачивать подобные вещи на уроках…

– Воспитание необходимой доли исследовательского садизма у учащихся.

– Тогда почему все так вопят о насилии на экране?

– На экране – это аморально.

– А на уроке морально.

– На уроке морально. И после уроков, например, с соседскими кошками тоже морально.

– Мораль, нравственность… Она как презерватив – куда хочешь, туда и растягиваешь, лишь бы не лопнул.

– А потом и с соседскими детками, – продолжил свою мысль Дима.

– Не понимаю, почему для этого не воспользоваться рецидивистами и прочей дрянью?

– Ну как же. Какими бы они ни были, они представители человечества, или высшей формы жизни, мать её. Точно так же в своё время нигде в мире не казнили особ королевской крови.

– Геноцид. Биологический геноцид в самом отвратительном его проявлении.

– А как ты хотел. Мы без этого не можем. Вся наша цивилизация основана на принципе иерархии. Всегда есть те, кто второго сорта. Признай мы в них таких же, подобных нам, как мы все должны будем ужаснуться: концлагеря для животных, уничтожение ради интереса, бесчеловечные, хотя, вернее сказать, очень даже человечные опыты, зоопарки… мы же подмяли под себя всё, и нам ничего больше не остается, кроме как уничтожать их и дальше, лишая их, подобно христианам, души и обучаясь в школах ради, так сказать, научного интереса резать их на уроках. Поэтому везде декларируется только одна ветка исследований, говорящая, что у животных интеллекта нет, что они низшие твари, следовательно…

– Господа, а вы обратили внимание на мой букет? – спросил Вовик.

– Нет.

– В вазе на телевизоре…

В вазе на телевизоре стояли пять представителей искусственной флоры. На тридцати пяти – сорокамиллиметровых стеблях из алюминиевой проволоки распустились цветы-тампаксы с цветоложем и чашелистиками из укороченных (обрезал ножницами) аппликаторов. Листья, по два у каждого растения, были выполнены из прокладок на каждый день для трусиков танга. Получилось очень даже ничего.

– Красавец, – выдавил из себя Дима после приступа смеха, – после такого и покурить не грех. Пойдём? – предложил он мне.

– Покурим или курнём?

– И курнём, и покурим.

– На балкон, – милостиво разрешил Вовик, но с нами не пошёл.

– Как у тебя, кстати, дела? – спросил Дима, протягивая мне дымящуюся папиросу.

– Запарился. Они постоянно на хвосте. Если бы не факты, можно было бы подумать, что это паранойя. Я постоянно чувствую на себе их взгляд.

– Может, это эксперимент?

– Что ты хочешь этим сказать?

– Ничего, кроме того, что это подходит под понятие эксперимента, а именно доведение человека до крайнего состояния.

– Ты хочешь сказать, что ОНИ пустили меня по лабиринту?

– А ты думаешь, что ты их дурачишь? Посмотри на себя. Ты от пьяного участкового сбежать не сможешь, не говоря уже о сверхмогущественной, как ты их описал, организации.

– Тогда что мне делать?

– Что бы ты ни сделал, всё равно тебя отымеют. Так что расслабься и попробуй получить удовольствие.

– Насколько ты уверен, что это эксперимент?

– А что, не эксперимент? В каком-то смысле всё эксперимент. Огромный, широкомасштабный эксперимент непонятно кого непонятно зачем. Бог, инопланетяне, случай, причуды материи… Какая в принципе разница? Какая нам в принципе разница…

Что-то Дима был слишком нервный для доморощенного философа. Он нервничал и нервничал сильно, пытаясь спрятать за философствованием свою нервозность.

– Что-то не так? – спросил я и внимательно посмотрел Диме в глаза.

– Не знаю. Предчувствие у меня нехорошее. Болит душа, хоть ты её выверни… Знаешь, я начинаю верить в твои бредни…

 

Глава 16

– Подходите, не стесняйтесь, достойные истории за достойное вознаграждение!..

В последнее время на базаре поразвелось всяких клоунов. Кто побирался, кто играл на чём горазд, а этот устроил настоящее представление. Так когда-то папа, который выращивал и продавал помидоры ради удовольствия, а часто и себе в убыток кричал на весь базар:

– Кому помидоры! Кому хреновые помидоры! Самые хреновые помидоры на рынке! – И у него всегда была очередь.

Мужик был высокий, седой, с длинными волосами и бородой, ну вылитый Лев Толстой. Он кричал на весь базар, но его предложение спросом явно не пользовалось.

Я гулял. Попробуй расслабиться и получить удовольствие – так пару дней назад сказал мне Дима. Нужное слово в нужный момент. Я вернулся домой, позвонил на работу… оказывается, им звонили, с ними договаривались, так что я был вроде как в командировке. Фантастика! Когда же мне сказали, что меня ждёт зарплата, я почти поверил, что это сон. Супругу мою тоже никто не спрашивал, никто не искал. Словно бы никогда ничего и не было. Меня эта тишина угнетала ещё сильней, чем преследование. Нервы были на пределе, и я сдувал с них пыль, гуляя среди людей.

Не знаю, что привлекло меня в этом немного экстравагантном мужике, но меня потянуло к нему, словно он был родным, словно там мёдом было намазано, как говорила когда-то бабушка. Заметив мой интерес, он замахал мне руками как старому другу.

– Подходи, не бойся, одна монетка – одна история. Оплата после рассказа.

– А если я не заплачу?

– Заплатишь. У меня для тебя есть история, за которую точно заплатишь.

– Ты уверен?

– А как, по-твоему, я не умер от голода?

«Логично», – подумал я, а вслух спросил:

– У тебя много историй?

– Столько, сколько у тебя монет. Достойные истории за достойные монеты.

– И насколько достойные у тебя истории?

– Истории, как и монеты. У каждой своё достоинство. Одна достойна копейки, другая тысячи.

– А какое достоинство у той истории, что ты хочешь мне рассказать?

– А ты достань первую попавшую в руки монету, пусть нас рассудит случай.

Я засунул руку в карман и достал пять рублей.

– Смотри. Монета достоинством в пять рублей. Этим они и отличаются от нас. Вроде и пять рублей, но достоинство, мы же хоть и значительно больше… За эту монету я расскажу тебе историю о доме с тысячью дверей:

«Когда-то они любили друг друга. Их любовь была крепче самого крепкого камня, глубже самой глубокой впадины в океане, светлее чистого неба и сильнее самого страшного урагана. Но что-то они сотворили не так, что-то важное, необходимое, без чего любовь не может жить. Любовь… она как редкая свободолюбивая птица, что сама садится в распростёртые ладони. Возможно, они сжали руки в кулак, возможно… Никто не знает, что было не так, только любовь начала исчезать, угасать, таять на глазах, как тяжело больной человек. Сначала исчезла страсть, потом нежность, потом способность друг с другом молчать и быть вместе, потом… В конце концов остались только привычка, только вежливость, только уважение. Им больше не было интересно вдвоём. Они начали путешествовать, начали приглашать гостей, устраивать вечеринки, у него появилось много работы, у неё свои дела. Они делали всё возможное, чтобы спрятаться от понимания происходящего, старались не замечать отчуждения и возникшего одиночества, самого страшного из одиночеств – одиночества с любимым человеком, с ранее любимым человеком.

И вот однажды к ним пришло приглашение посетить Дом с Тысячей Дверей – так было написано в приглашении. Обычный конверт, обычный печатный текст, обычные билеты на самолёт, а также подробное описание дороги. Это письмо пришло как раз в канун отпуска.

А почему бы и нет? – решили они. – Почему бы и нет?

Снаружи дом им совсем не понравился. Большой, безвкусный, разляпистый, он выглядел совсем неуместным посреди большого, но давно уже запущенного сада. Даже газоны не стриглись здесь, наверно, несколько лет.

– Зря мы сюда приехали, – пожалела она.

– Вернемся домой? – предложил он.

– Извините за беспокойство, – перед ними словно из-под земли возник мужчина средних лет, одетый в дорогой костюм, – я бы всё-таки попросил вас заглянуть внутрь. Я понимаю, снаружи дом не бог весть что, но внутри… Уверяю вас, внутри это нечто совсем иное.

Да, действительно, он был прав, этот человек в дорогом костюме. Конечно, глупо было вестись на подобное приглашение, но ещё глупее, преодолев все эти километры, развернуться и уйти, так и не заглянув внутрь.

А внутри дом поражал воображение. Внутри это был поистине неописуемый механизм, состоящий из огромного множества полупрозрачных кристаллов, причудливо отражающих свет, играющих тенями и тысячами отражений. К тому же дом постоянно двигался. Невидимый чрезвычайно сложный механизм совершенно бесшумно приводил в движение его стены, окна, двери, которые то исчезали, то появлялись вновь. Каждое мгновение дом становился иным, и это не могло не захватывать дух. Поражали также размеры дома. Казалось, он мог вместить в себя целую вселенную, и всё равно в нём бы осталось ещё место для чего-то ещё. Как я уже говорил, дом постоянно менялся, и за каждым таким изменением гостей ожидал сюрприз.

Так, за исчезнувшей в одно мгновение стеной мог появиться грандиознейший карнавал в Рио во всём своём великолепии, а буквально через несколько минут на смену ликующему городу приходила стихия – шторм в летнюю ночь с волнами высотой с гору. Здесь было всё: богатство и бедность, балы и погони, встречи и расставания. Были женщины, мужчины, благородные вина, изысканные кушанья, опасные приключения… Они то встречались, то расставались, чтобы встретиться вновь уже в новой роли и при совершенно иных обстоятельствах. Это было бесконечное по своему масштабу театральное действо, причудливо совмещающее в себе сразу множество пьес. Он мог быть рыцарем, а она прекрасной дамой, чья улыбка была высшей наградой турнира, он мог спасать её от разбойников – прекраснейшую из принцесс и единственную дочь короля, или плыть за ней через океан в ветхом судёнышке…

Конечно, были и другие женщины, было много красивых, очень красивых женщин, но, тем не менее, им всегда не доставало чего-то, что было у неё. Она тоже познала любовь многих мужчин – таковы были правила, но каждый из них казался всего лишь его тенью. К тому же каждое новое приключение освещало каждый раз новую грань, новую черту, новую особенность, казалось бы, абсолютно знакомого человека. Они даже представить себе не могли, насколько они незнакомы.

И вот любовь вспыхнула вновь, да и как иначе? Ведь они были созданы друг для друга. Снова были слова любви и тот восхитительный блеск в глазах, который никогда не врёт.

– Я больше не хочу здесь находиться, – сказал он ей.

– Я тоже устала от всего этого шума.

– Пойдём?

Взявшись за руки, они направились к выходу.

Она уже вышла из здания (входная дверь была слишком узкой для двоих), когда его кто-то окликнул. На мгновение он обернулся, на одно лишь мгновение замедлил шаг, но этого мгновения было достаточно, чтобы между ними возникла стена. На этот раз они расставались навеки – таковы были правила.

Тогда он упал на колени и закричал. Это был крик человека, потерявшего всё, абсолютно всё. Это был крик боли, запредельной боли, настолько сильной, что её невозможно почувствовать. Он кричал, и его крик разносился по всему зданию. Само здание стало болью, и здание не выдержало, оно рухнуло, разорвалось, рассыпалось по кирпичикам, похоронив его под собой».

– Твоя история стоит больше, чем пять рублей, – сказал я, потрясённый его рассказом.

– Тебе судьба дала в руки монету, мне историю… Слушай судьбу, и всё будет нормально. Слушай её вот здесь. – Он постучал себя по груди.

– Расскажи ещё что-нибудь.

– Хорошая история подобна хорошей женщине, а хороших женщин не может быть несколько. Прощай. Слушай судьбу, и всё будет нормально, – сказал он и быстро пошёл прочь, ловко лавируя среди людей, а я долго смотрел ему вслед, даже когда он исчез из виду.

 

Глава 17

– А тебе не кажется, Карл, что он становится опасным? – спросила она, садясь на манер психоаналитиков на стул у изголовья его кровати.

– Они все либо опасны, либо бесполезны, и тут мы с тобой ничего не можем поделать.

– И все же он становится опасным, – она закурила сигарету, и выпустила вверх струю дыма, – у него открываются глаза.

– Вот именно.

– Ты не боишься создать себе второго врага?

– Таковы правила этой игры, милая. Шаг вправо, шаг влево, а иначе и не стоило вообще ничего затевать.

– Знаешь, иногда мне кажется, что это не мы проводим эксперимент, а наоборот, эксперимент создал нас, чтобы мы его проводили.

– Скорее всего, так и есть на самом деле. По крайней мере, мне ни разу не удалось навязать ему свою волю.

– Так навяжи её сейчас, возьми его, арестуй, закрой, изолируй.

– А если он тот, кого мы ищем?

– Тем более, Карл.

– Я слышу страх, или мне кажется?

– Ты прав, я боюсь, и с каждым днём боюсь всё сильней. У меня предчувствие, а ты знаешь, что это не просто так.

– Кому как не мне знать силу твоих предчувствий. Но пойми, это самая козырная карта в колоде… И потом, как ты себе это представляешь?

– Что?

– Ну то, на чём ты настаиваешь.

– Хочешь, я его уберу?

– Боюсь, ты не справишься. Он уже не тот, и потом, как ты объяснишь там своё поведение?

– Но я могу просто исчезнуть.

– Ещё никто не исчезал, чтобы уйти от них.

– А этот твой…?

– Ты не он. И потом, они сразу поймут, что это с моей подачи.

– А если вызвать группу?

– И расписаться в собственном бессилии?

– Мы проиграем, Карл, я чувствую, мы проиграем.

– С таким настроем, да.

– Мы упускаем время.

– Пойми, девочка моя, мы не готовы, мы совсем не готовы…

– К чему?

– Вот именно, к чему? Все говорит о том, что он – это ОН, а следовательно…

– Ты боишься вмешательства?

– Я боюсь сверхсильного вмешательства, и я не хочу брать ответственность на себя. К тому же для равновесия не хватает ещё нескольких сил.

– Ты о чём?

– Скоро узнаешь.

– Ты говоришь загадками.

– Так в своё время открыли несколько планет. Высчитали, что на данных орбитах должны быть планеты, иначе…

– Ты чувствуешь ещё чье-то влияние?

– Я чувствую, что оно должно быть, но я его не вижу, и это меня настораживает. Невидимый враг – самый страшный.

– В таком случае…

– В таком случае, мы будем ждать. Мы будем ждать… Свари, пожалуйста, кофе.

– Но, Карл!

– Не спеши. В своё время мы подключим к нему всех, кого надо. В своё время, когда это будет продиктовано экспериментом.

– Давай сделаем это сейчас?

– Для того чтобы вызвать Редактора, нужен веский мотив.

– Редактора?! Неужели всё так серьёзно?

– Это серьёзней, чем ты думаешь. Ты не представляешь себе всего масштаба происходящего, поэтому…

– Я, кажется, поняла! Ты боишься, что результат кардинального решения…

– Вот именно, результат кардинального решения. Мы абсолютно не понимаем, с чем приходится иметь дело.

– По-твоему, он ещё опасней?

– Я этого не знаю, и это неприятней всего.

– Так что же нам делать?

– Ждать.

– Ждать чего?

– Ждать, когда сдадут нервы у кого-то ещё.

 

Глава 18

– Игорёк, – услышал я знакомый женский голос сквозь сон, – Игорёк.

Она сидела на стуле, где до этого лежала моя одежда. Я отчетливо видел её силуэт на фоне окна. Это была Она! Дама с вуалью! В моей спальне! Первым моим чувством был шок, настоящий, вышибающий последние остатки мозгов шок. Я готов был, как юный пёс, которого берут на прогулку, носиться по комнате и лаять в потолок. Это была она! Я хотел вскочить на ноги, кинуться к ней, к её ногам, кричать о своём обожании, но внутреннее чутьё, которое с каждым днём становилось все более опытным, да и сама дама остановили меня.

– Тише, глупыш, тише. Постарайся не двигаться.

– Это ты? – прошептал я идиотский вопрос, всё ещё не веря в своё счастье.

– Я это, я, – она говорила со мной как с маленьким ребёнком.

– Я всю жизнь мечтал об этом.

Странно, но я совсем не стеснялся говорить ей подобные вещи.

– Я знаю… – Мне показалось, она улыбнулась.

– Ты мне снишься?

– Не совсем. Скорее, я как видение.

– Я когда-нибудь увижу тебя? По-настоящему?

– Если будешь вести себя правильно, да.

– Что я должен делать?

– Для начала выслушай меня внимательно. У нас не так много времени.

– Говори.

– На тебе ставят эксперимент.

– Я понял.

– Они считают, что ты тот, кого они ищут.

– А кого они ищут?

– Они, похоже, и сами затрудняются сформулировать. Сейчас тебя временно оставили в покое. Пользуйся этим, набирайся сил. Они скоро тебе понадобятся. Убегать бесполезно. Они найдут тебя везде. Даже из-под земли вытащат, так что готовься к бою.

– Из меня плохой боец.

– С закрытыми глазами да. Но если они успеют открыться…

– Что для этого надо сделать?

– Ничего. Всё что нужно они уже сделали за тебя. Тебе же остаётся ждать.

– И всё?

– Используй каждое мгновение. Соберись, расслабься и позволь этому в тебе происходить.

– Чему?

– Сначала это будет лёгкое недомогание. Как при гриппе. Потом появятся притчи.

– Как та?

– Как та.

– Я ещё не отблагодарил тебя.

– У тебя ещё будет возможность не только отблагодарить, но и отплатить.

– В чём сила этих историй?

– Каждая притча – это вход.

– Любая?

– Любая. Всех времен и народов. А иначе это не притча, а всего лишь сказка. В каждой притче содержится мистический ключ.

– Но что надо делать, чтобы его понять?

– Ничего. Впусти в себя притчу, и она сделает всё сама. Впрочем, твои тело, подсознание и инстинкты и так уже всё знают.

– Кто такой Дюльсендорф?

– Дюльсендорф, наверно, самая загадочная фигура своего круга.

– Какого круга?

– Эксперимент многогранен. Он как матрёшка, каждый новый уровень включает в себя предыдущий и добавляет что-то своё.

– Сколько всего уровней?

– Не знаю, но ты вряд ли когда-нибудь столкнёшься с кем-то из более высокого круга.

– Тогда расскажи мне о нём.

– Я это и пытаюсь сделать. Дюльсендорф страшен, мистичен и опасен. К тому же ему уже много лет. По крайней мере, несколько сотен. Как я понимаю, когда-то давно эксперимент позволил ему открыть секрет долголетия. Опасайся его больше всего. У него всегда есть туз в рукаве. К тому же это он организатор и вдохновитель данного этапа эксперимента.

– А Цветиков?

– Цветиков – технический директор, он разговаривал с властями, добивался финансирования, создавал отчёты. В самом же эксперименте он не понимал ничего, как, собственно, и все они. Даже Дюльсендорф, хотя он больше других понимает, с чем имеет дело. Именно он решает, какой аспект эксперимента требует наибольшего внимания и участия.

– А мне он рассказывал, что стал жертвой эксперимента.

– Когда эксперимент стал давать поразительные результаты, Дюльсендорф решил рискнуть. С его стороны это был отчаянный, безрассудный поступок. Он настоял на том, чтобы всё было по-настоящему, к тому же он разработал для себя отдельную подготовительную программу, позволившую ему перестать быть организатором и стать только жертвой эксперимента. Он там был на общих основаниях, и если бы он не открыл ворота, его ждала бы смерть.

– Но зачем? Ради какой цели?

– Ради знания. Дюльсендорф своего рода фанатик. Ему не нужны ни деньги, ни власть. Он обожает вспоминать историю похорон Александра Великого. Когда его хоронили, руки свободно свисали из гроба. Этим он хотел показать, что как пришёл сюда с пустыми руками, так и ушёл. Дюльсендорфу же нужны полные руки, он хочет понять, во всём разобраться, понять то, что является непознаваемым по своей природе, и ради этого он готов на всё.

– А Света?

– Она никто. Одна из бесчисленных ассистенток. Правда, она предана ему как собака, да и он относится к ней с несвойственной ему нежностью, но, если вдруг потребуется для эксперимента, он не задумываясь пустит в неё пулю или всадит нож.

– Скажи… – я не знал, как задать ей этот вопрос, – а то, что он рассказывал о тебе…

– Не совсем. Он всегда берёт что-то реальное за основу, но так всё перевирает… В какой-то степени в происшедшем был виноват мой отец. Когда-то в детстве он тоже стал жертвой эксперимента, правда, проходившего немного в другой форме. Ему тогда удалось от них бежать. Он бежал, и бежал в реале, что было единственным случаем в истории эксперимента. Со временем он решил, что о нём забыли. Он обзавелся семьёй… Они решили, что мне мог передаться его дар.

– И ты прошла через этот ад?

– Дар открывается только как третье дыхание. Ты либо просыпаешься. Либо погибаешь. Третьего не дано.

– Почему ты не можешь вернуться?

– Я слишком далеко ушла, и теперь я не могу самостоятельно открыть ворота. Для этого мне нужен ты.

– Но ведь ты смогла помочь мне тогда, на костре, да и сейчас…

– Я использую твою силу. Ты ещё не умеешь ей управлять, но у тебя она уже есть.

– Твой отец… Он погиб?

– Нет. Когда меня брали, его не было дома. Потом, когда он стал воином, он вернулся, но ни он, ни Дюльсендорф ничего не смогли сделать.

– Так это Дюльсендорф рассказывал про твоего отца?

– Про него. Отец тогда с ними со всеми обошелся круто.

– Они этого заслужили.

– Отец ищет тебя. Он хочет помочь. Ты – его последняя надежда.

– Значит, и твоя тоже?

– Ты, главное, доживи до того момента, когда у тебя откроются глаза.

– А как я об этом узнаю?

– Не беспокойся, ты об этом узнаешь. А теперь мне пора. Извини.

Она встала со стула, а я провалился в сон.

 

Глава 19

– Не помешал? – На губах вошедшего играла не предвещающая ничего хорошего улыбка.

– Да теперь уж… – пробормотал Дюльсендорф и опустил глаза.

Стучаться надо, хотела было сказать Света, но вместо этого молча забилась в угол, откуда смотрела на гостя исподлобья.

– Можно? – спросил гость, садясь на диван. – Я принёс к чаю пирожные. – Он протянул коробку, в каких обычно продают торты.

– Поставь, пожалуйста, чайник, – попросил Дюльсендорф, и Света удалилась на кухню.

– Как поживаете? Я вижу, у вас тут идиллия.

– Какая тут может быть идиллия… – вздохнул Дюльсендорф.

– Когда шляются всякие, – подхватил вошедший.

– Вы придаёте своей персоне слишком большое значение.

– Как и все мы. Хотя, впрочем… но это неважно.

– А что в таком случае важно?

– Важно? Важно… Наверно, вам будет важно узнать, что я иду на «вы».

– Вы объявляете мне войну?

– Что-то вроде того.

– И пришли вы, чтобы сказать мне об этом?

– Да, Дюльсендорф. А ещё чтобы попить с вами чаю и поболтать ни о чём. Вы любите болтать ни о чём?

– В зависимости от обстоятельств.

– Вот именно, в зависимости от обстоятельств.

– Скажите, а зачем вы это делаете?

– Начинаю войну?

– Нет, зачем вы мне об этом говорите?

– Это утонченная месть, Дюльсендорф. Я совсем не получу удовольствия, уничтожив вас внезапно. Это слишком безболезненно. Теперь же вы будете мучиться, делать поправки, совершать движения, и кто знает…

– Не сделаю ли я роковую глупость?

– Вы её уже сделали. Вы упустили сначала меня, потом её, а теперь и его. Вы теряете все значимые фигуры, Дюльсендорф, и начальство, я имею в виду ваше настоящее начальство, вынуждено будет принять меры.

– Я им нужен. Без меня…

– От вас тоже никакой пользы. Вы же скрываете всю более или менее важную информацию.

– Ну, это недоказуемо.

– Отнюдь нет.

– Хотите сказать…

– Нет, Дюльсндорф, это будет опять слишком мелко.

– А что же тогда не мелко? Привязать меня к столбу и кидать томагавки?

– Нет, Дюльсендорф. Индейцы пытали свои жертвы из уважения. Если вы помните, способность переносить пытки считалась у них хорошим тоном. Пытая, они тем самым признавали в противнике достойного человека. Я же обрекаю вас на совершенно иные пытки, пытки презрением. Знаете, какое самое изощрённое наказание для изменившей тебе супруги? Равнодушие. Полное равнодушие. Это ничего не значит! А следовательно, она тоже ничего не значит. Совсем ничего. Ни одна женщина не согласится быть никем… Ладно, Дюльсендорф, мне пора. Попью с вами чаю как-нибудь в другой раз. Пирожные кушайте смело, они не отравленные.

Сказав это, гость поднялся и вышел из вагона.

– Карл, это он? – спросила встревоженная Света.

Дюльсендорф утвердительно кивнул.

– Почему ты позволяешь ему так себя вести?

– Потому что он вне досягаемости.

– Но ты бы мог…

– Если бы я мог, он бы не пришёл. Он очень осторожен, несмотря на видимую бесшабашную наглость.

– Что ему надо?

– Он хочет меня уничтожить.

– Убить?

– Это было бы слишком просто.

– Тогда…

– Тогда ты сейчас соберёшь свои вещи и уедешь отсюда на край света. И лучше всего, если никто, ни одна живая душа не будет знать, куда ты делась.

– Я не брошу тебя.

– А чем ты мне сможешь помочь? Пойми, в таких делах ты балласт, а мне надо быть налегке. Ты – уязвимое место.

– Не прогоняй меня…

– Это решённый вопрос. Собирайся.

– А что будешь делать ты?

– Воевать. И в первую очередь, я навещу объект. Но это немного погодя.

 

Глава 20

Была глубокая ночь. Часы показывали что-то около четырёх. Странный, удивительно яркий сон потряс меня до глубины души. Я вышел на кухню и жадно осушил полчайника воды. Немного полегчало. Можно было возвращаться в постель, хотя вряд ли я смог бы быстро заснуть. Я принёс себе ещё одну подушку и устроил высокое ложе, с которого очень удобно наблюдать за игрой теней на тюлевой занавеске.

Сначала не было ничего интересного, но потом, после того, как в окно ворвался свет фар проезжающей мимо машины, я отчётливо увидел забавную физиономию коровы, которая ловко ела что-то похожее на лапшу длинными китайскими палочками.

– Привет, – сказала она, видя, что я на неё смотрю.

– Привет.

– Как дела?

– Ничего.

– Что-то приснилось?

– Да. Странный такой сон.

– Расскажи.

– Была тьма. Абсолютная тьма. Бесконечная абсолютная тьма. И был свет. Ровный круг света метра два в диаметре. В центре этого круга сидел я, как обычно сидят японцы. Сколько я там сидел, не знаю. Похоже, само понятие времени было чуждо этому месту. И вот в круге появилась девушка. Она была совсем ещё юной, совершенно обнажённой и удивительно красивой. Она держала в руке цветок лотоса, а на губах у неё играла улыбка. И было что-то дьявольское в этой улыбке. «Убирайся прочь!», – крикнул я ей. «Это тебе». – Она положила цветок возле меня на пол. «Убирайся!», – крикнул я снова и выбросил цветок за круг.

Корова почесала нос палочкой и чихнула.

– Должна заметить, хреновый сон.

– Ты трактуешь сны?

– Берусь иногда, когда сон мне понятен.

– А мой сон тебе понятен?

– Твой сон проще простого. Тьма – это Мир во всём его многообразии.

– Никогда не думал, что мы живем во тьме.

– Круг света символизирует ту часть бытия, что ты познал на сегодняшний день.

– Негусто.

– Я бы даже сказала, ничто.

– А девушка?

– Девушка – это жизнь или природа. С одной стороны, она юная и красивая, с другой, у неё улыбка дьявола. Лотос символизирует высший мистицизм бытия. Рождённый в грязи, он проходит сквозь воду и расцветает, поднявшись над всем. Цветок лотоса – это наивысший момент мистицизма. Но ты отбросил цветок. Ты испугался и всё испортил. Ты испугался её улыбки и совсем не уделил внимания её красоте. Такова твоя роковая ошибка.

– А у тебя есть сны?

– Не знаю.

– Что значит, не знаю?

– Я сама сон. Или ты думаешь, что умеешь разговаривать с тенями и наяву?

– Так ты сон?

– Не совсем. Есть тонкая грань между сном и смертью, и ты сейчас на ней, поэтому можешь управлять сном.

– Но почему раньше ничего такого не было?

– Раньше в тебе это спало, а теперь просыпается. Раньше ты мог только мельком видеть свою незнакомку, а совсем недавно ты разговаривал с ней почти до утра.

– Но как?!

– Тише, не кричи. Не я одна умею входить в чужие сны. Нас много, и не всем ты по нраву.

– Ты с ней знакома?

– Я о ней слышала, как и все мы.

– А вы – это кто?

– Мы – это мы, зачем тебе это?

– Ну, знаешь, говорящие коровы – это всё-таки чудо.

– Ты дурак. Ты всю жизнь живёшь среди настоящих чудес, которых ты не замечаешь. Чудесно всё: трава, деревья, вода, время. Ты думаешь, ты смог хоть что-то в этом понять? Ты просто привык и перестал видеть. Тебя удивляет говорящая корова? Но всё на свете имеет свой язык, надо только уметь его понимать.

– И раз я с тобой разговариваю…

– Это я разговариваю с тобой. Так что особо не обольщайся на этот счёт. У тебя только немного приоткрылись веки, на какие-то доли миллиметра, ровно настолько, чтобы уловить существование света. Даже не свет, а только сам факт его существования.

– И что, это безнадёжно?

– Если бы это было безнадёжно, я бы с тобой не разговаривала. У тебя открываются глаза, и это важно. На сегодняшний день это самое важное, что могло с тобой произойти. С одной стороны, это величайшее благо, с другой – величайшая опасность. Для кое-кого ты начинаешь представлять опасность.

– Для кого? Для Дюльсендорфа?

– Давай обойдёмся без имен.

– Но…

– Если я тебя не переоценила и ты не болван, ты сам во всём разберёшься. Ну а если ты болван, всё равно ничего не поймёшь.

– Я ничего не знаю о них.

– А тебе и не надо знать о них ничего. Для тебя важнее совсем не это.

– Тогда что?

– Помнишь Борхеса?

– Что именно?

– «Молитву».

– Я когда-то её читал, и она произвела на меня неизгладимое впечатление, но сейчас я её почти не помню.

– Сейчас для тебя важна последняя строка: «Хочу умереть раз и навсегда, умереть вместе со своим всегдашним спутником – собственным телом».

 

Глава 21

Было уже темно, когда вокзал вытолкнул меня из своего чрева в совершенно чужой, враждебный мне город. Несмотря на то, что всё ещё была первая половина осени, было ощутимо холодно. Город был чужим, и не только потому, что я был там впервые, он был чужим по духу, по своей природе, по той атмосфере, которую смело можно назвать душой города.

КОГДА ОТРЯД ВЪЕХАЛ В ГОРОД… Вовик совершенно по-своему воспринимал эту строчку. Любитель бродяжничать, он объездил всю округу. Приедет куда-нибудь и долго бродит по улицам, пока не начнёт чувствовать настроение, – от дома к дому, от улицы к улице…

Возле меня остановился автобус, из открытых дверей которого повеяло теплом. Ехать мне было некуда, а следовательно, можно было ехать куда угодно. Кроме меня в салоне было ещё несколько человек. Я выбрал себе место в самом конце автобуса. Наверно, работали доставшиеся по наследству инстинкты, заставляющие забиваться в самый дальний и тёмный угол.

– Оплачиваем проезд, – меланхолично произнесла уставшая кондукторша.

– Почём опиум?

– Четыре.

Отсчитав положенную сумму (у меня было полкармана мелочи), я вновь углубился в свои мысли.

Автобус остановился в очередной раз. Выплюнув пожилую супружескую пару, он принял на борт молодую, не старше двадцати пяти, красивую девушку. Длинные пушистые белые волосы, трогательное, немного детское лицо… Она подождала кондуктора, после чего села передо мной. Я закрыл глаза и вдохнул в себя её приятный, слегка уловимый запах.

– Простите, мисс, где вы предпочитаете знакомиться? – решился спросить я.

– Уж точно не в автобусах, – ответила она, но без неприязни.

– Тогда, может быть, познакомимся где-нибудь в другой обстановке?

– Может быть, когда-нибудь…

– Когда-нибудь не получится. Я не местный и вряд ли когда-нибудь окажусь здесь вновь… Разве что вы меня пригласите.

– Не думаю.

Автобус остановился, скорее всего, возле какого-нибудь рынка, потому что в салон стали набиваться не очень опрятного вида люди с большими сумками.

– Сядьте рядом. – Она подвинулась к окну.

– Не хотите, чтобы кто-то из них сидел рядом с вами?

– Они вечно грязные, и вечно от них чем-то воняет, – брезгливо произнесла она.

– Значит, я сегодня работаю злом меньшим?

– Что-то вроде того. – Она улыбнулась.

– Тогда, может быть, познакомимся?

– В автобусе?

– Только имена.

– Ну ладно.

– Игорь.

– Даша.

– Мне действительно очень приятно. Без балды.

– Вы к нам по делам?

– Не знаю.

– Не знаете?

Я действительно не знал, что я здесь делаю.

– Это, наверное, странно?

– Как начало романа.

– А в каком бы жанре вы написали бы этот роман?

– Не знаю. Наверно, это был бы мистический детектив.

– Да? О чём?

– О человеке, который сам не знает, почему он что-то делает.

– А кто знает, почему он что-то делает и делает ли вообще?

– Вы так считаете?

– Это не я… Это… Есть такая гипотеза, что на самом деле мы ничего не делаем. Всё происходит само. Мы не рождаемся – это происходит, мы не умираем, мы не влюбляемся, мы не хотим есть, и так далее. Так называемая свобода воли – это вымысел. Нам только кажется, что мы что-то делаем, что-то решаем, что-то выбираем. На самом деле, данный человек в данных условиях не может поступить по-другому…

– Ложись! – крикнула она.

Не успев ничего сообразить, я уже лежал на полу рядом с ней, а вокруг стреляли из автоматов, сыпались стёкла, летели брызги крови, падали тела людей.

– Надо уходить. Ты можешь открыть люк?

Мы лежали как раз возле люка в днище автобуса.

– Я попробую, если он не закрыт.

– Попробуй, иначе нас изжарят живьём.

К счастью, люк оказался незапертым, и мы без особого труда перебрались под автобус.

– И что теперь? – спросил я Дашу, чувствующую себя совершенно спокойно в этой ситуации.

– Теперь люк. Не можем же мы просто так лежать и ждать под автобусом.

На этот раз мне пришлось изрядно повозиться, чтобы отодвинуть крышку люка, оказавшегося на наше счастье как раз под автобусом.

– Ты можешь быстрей! – торопила меня Даша.

– Лучше бы помогла, чем бурчать.

– По правилам, я не могу вмешиваться.

– Что?!

– Ничего!

Крышка люка, наконец, поддалась.

– Лезь давай.

– Даму вперёд.

Дашу упрашивать не пришлось.

Люк, похожий сверху на обыкновенный канализационный люк, оказался входом в сложную сеть тоннелей и ходов. Наверно, это был один из тех «входов», которыми пользуются диггеры. Несмотря на полумрак (странно, но там не было темно), светлую курточку, обтягивающие джинсы и туфельки на высоких каблучках, Даша чувствовала себя в тоннеле как дома. Я же постоянно обо что-то спотыкался, бился головой, натыкался на всевозможные выступы и коммуникационные системы.

– Осторожно, – сказала Даша, и я тут же шлепнулся в какой-то ров, по которому с бешеной скоростью текла вода.

«Словно какашка в канализации», – подумал я, когда меня понесло вместе с потоком. Через некоторое время поток настолько замедлился, что я смог выбраться на берег. Откуда-то слышались голоса. Медленно, чтобы не шуметь, я пошёл на звук, который доносился из бокового коридора, освещённого отблесками пламени.

Коридор заканчивался огромной, просторной залой, выложенной белым мрамором. У дальней стены залы было небольшое возвышение, представляющее из себя круглый бассейн радиусом метра полтора. Посреди бассейна «рос» грандиозный цветок лотоса, выполненный из абсолютно прозрачного кристалла. Внутри лотоса горел огонь, заставляющий светиться и без того прекрасный цветок. Кроме лотоса помещение освещали факелы, горящие вдоль стен. В зале были люди. Человек пятьдесят. Одеты они были в длинные, как у кук-клукс-клановцев, белые балахоны. Люди читали хором молитву на каком-то непонятном мне языке. Никто не обращал на меня внимания, да я и старался не высовываться.

Молитва оборвалась на полуслове, и началась песня. Это была странная, магическая песня, перерождающая всё внутри. Внезапно мной овладела неведомая доселе сила, и я твёрдым шагом направился к бассейну. Люди расступались, давая мне дорогу. Подойдя к бассейну, я сначала омыл водой руки, потом лицо, потом принялся жадно пить немного горчащую воду. Всё это время люди продолжали петь.

Напившись, я повернулся к ним лицом и жестом приказал остановить пение.

– Моргана! Мне нужна Моргана! – трижды прокричал я в наступившей тишине.

Мои ноги подкосились, и я рухнул на мраморный пол. Люди запели вновь, и мне показалось, что в своей песне они почтительно обращаются ко мне. Я лежал, и моё тело быстро немело. Я больше не чувствовал ног, рук, спины, живота, груди, шеи, лица… Из меня, как из пробитой автомобильной камеры воздух, уходила жизнь. Сначала исчезли ощущения тела, потом я перестал дышать, потом медленно, как звёзды на утреннем небе, начали затухать и исчезать мысли. Последними исчезли чувства.

Я был мёртв, меня больше не было, и в то же время я продолжал быть. На самом деле, умерло всё лишнее, наносное, искусственное, и только теперь, после смерти, я впервые стал собой, настоящим собой, тем, кем не был ни разу со дня своего рождения.

Я был собой, и предельное, бескрайнее успокоение наполняло меня.

– Постой, тебе не сюда, не сейчас… – услышал я до боли знакомый голос.

Дама с вуалью. Она тормошила меня, била по щекам, трясла за грудки.

– Ты? – улыбнулся я.

– Вставай, нам надо идти, пока ещё не поздно.

– Вставать? Но куда…

– Вставай!

Я открыл глаза и увидел над головой огромную, полную луну, ярко освещающую всё вокруг.

– Какого чёрта!

Я готов был поклясться, что не далее как вчера вечером благополучно лёг спать в свою постельку у себя дома за несколько сот километров до ближайшего моря. Проснулся же я на берегу. Я лежал в одежде прямо на песке (пляж был песчаным), а совсем рядом, метрах в двух от меня, было море. Настоящее бескрайнее море.

– Какого чёрта!

– Вставай! Нам нельзя здесь оставаться. Пойдём. – Она схватила меня за руку и пыталась поднять на ноги.

На этот раз она была в джинсах, тёмных кроссовках и джинсовой курточке. На голове у неё была чёрная вязаная шапочка, какие обычно носят спецназовцы. Лицо было открыто, но как ни старался, я не мог его разглядеть.

– Пойдём! – она ещё раз дёрнула меня за руку.

– Хорошо, пойдём, – я встал, – только ты мне скажи…

– Потом. Они уже близко. Ты сам всё скоро увидишь. Пойдём.

Она потащила меня за руку в направлении груды камней, напротив которых из воды торчал одинокий деревянный столб.

– Там есть укромное место.

И точно. За камнями легко можно было укрыться.

– Прячься и смотри.

Едва мы спрятались за камнями, как на берегу появилась группа людей. Они вели на верёвке, как в фильмах обычно водят рабов, человека с мешком на голове. Они остановились буквально в нескольких метрах от нас. Я отчетливо слышал их голоса, но они говорили на незнакомом мне языке, так что я не понимал ни слова. Разглядеть я тоже никого не мог – их лица скрывали маски. Они начертили на песке круг, куда поставили на колени связанного человека. Сами же они стали за пределами круга, образовав собой сложный мистический знак. Выстроившись, они застыли в абсолютной тишине. Казалось, само время остановилось вместе с этим живым изваянием. Они стояли так достаточно долго, наверно, несколько часов, после чего подняли на ноги пленника и сорвали мешок с его головы. Я с трудом сдержал крик. Это был отец Маги!

– Успокойся, – прошептала мне в ухо Дама с вуалью, – иначе они услышат твои мысли.

Меж тем действие продолжалось. Они привязали пленника к деревянному столбу, одиноко стоящему в море. Пленник был по пояс в воде. Его руки были связаны за спиной повыше локтей. Кисти рук были связаны другой верёвкой, конец которой держал один из палачей. То, что это была казнь, я уже понял. Сам же пленник был крепко привязан к столбу в районе пояса. Рядом с жертвой, чуть сзади, стоял ещё один палач. В руках у него был меч. Остальные расположились в одну шеренгу почти у самого берега. Они вновь застыли на неопределённое время.

Наконец, первый луч восходящего солнца окрасил горизонт как раз там, куда были обращены лица всех участников действа. Прозвучала короткая отрывистая команда. Палач, держащий веревку, натянул её, что было силы, а его напарник уверенно взмахнул мечом. Верёвки, связывавшие руки пленника повыше локтей, упали в воду. Снова команда, ещё один взмах меча, и одновременно с криком боли в воду упали отрубленные кисти рук.

Жертва забилась в конвульсиях, разбрызгивая кровь во все стороны, а палачи затянули мрачную, заунывную песню. Море окрасилось кровью. Одновременно встающее солнце окрашивало небо багрянцем. Через несколько минут всё было кончено.

– Ты видел всё, что нужно, – прошептала мне Дама с вуалью.

 

Глава 22

Всеобщая нервозность бросалась в глаза. Несмотря на то, что каждый присутствующий старался вести себя как обычно, множество мелочей выдавало напряжение, которое господствовало в кабинете. Кто-то слишком старательно пытался спокойно курить, и это придавало ему свойственный плохому актёру чрезмерно театральный вид. Кто-то усиленно улыбался и неестественно глупо шутил. Кто-то терзал под столом руками платок, уподобляясь героине Акутагавы Рюноскэ. Нервозность обстановки усугублялась ещё и тем, что человек, занимающий кресло председателя, опаздывал, чего раньше никогда не случалось. Опаздывал также и главный докладчик со своей ассистенткой, и это тоже не сулило ничего хорошего.

Наконец, у входа остановился хорошо известный всем собравшимся автомобиль, откуда вышли: высокая властная женщина лет сорока пяти, не растерявшая, надо сказать, былую привлекательность, и Карл Дюльсендорф собственной персоной. Ассистентки при нём на этот раз не было. Они стремительным шагом проследовали в кабинет, где все остальные уже были на своих местах.

– Здравствуйте, – женщина взяла слово, – я созвала вас на внеочередное собрание по очень веской причине, а именно: эксперимент вышел из-под контроля. Конечно, в любой другой ситуации мы бы сначала выслушали докладчика, потом бы все высказались согласно протоколу, потом… – она так же стремительно, как ворвалась в кабинет, закурила сигарету. – Но сегодня нам рассусоливать некогда, поэтому перейдём сразу к делу. Всех присутствующих я попрошу говорить по возможности коротко и только в случае, если вам будет что сказать. Начнём.

– Если быть кратким, дело обстоит так, – слово перешло к Цветикову, – Он увидел нас во сне. Искажённо, в причудливой форме, но он дважды вступал с нами в контакт, и это ещё не самое страшное. Абсолютно доказано, что ему оказывается серьезная помощь и поддержка с другой стороны, последствия чего на сегодняшний момент непредсказуемы.

– Дюльсендорф? – обратилась к Карлу женщина.

– Согласен, он получает о нас достаточно полную информацию. Также согласен с тем, что у него есть могущественные покровители с другой стороны, природа которых, как и их цели, нам неизвестны. С чем я никогда не соглашусь, так это с тем, что эксперимент вышел из-под контроля. Это невозможно в принципе, так как мы никогда, я повторяю, никогда не контролировали эксперимент. Мы могли только следовать его воле, расчищать ему путь, а он нам за это, в свою очередь, подкидывал некоторые, я бы сказал, бесценные подарки.

– Как вы считаете, мы можем повлиять на ход эксперимента? – спросил мужчина лет шестидесяти с откровенно симитским лицом.

– В каких-нибудь незначительных, непринципиальных вопросах, возможно. В случае, когда что-то является необходимым эксперименту, я бы никому не посоветовал вставать у него на пути.

– Не слишком ли вы мистифицируете эксперимент?

– Не забывайте, что это именно эксперимент создал и собрал нас вместе. Фактически мы вторичны по отношению к эксперименту.

– Вы говорите о нём как о некоем всесильном марсианине, влиятельном демоне или божестве. Не слишком ли вы отдаляетесь от науки?

– Мне нет никакого дела до вашей науки. Я занимаюсь экспериментом дольше, чем кто-либо из вас, а все эти ваши утверждения есть не что иное, как совершенно лишняя в подобной ситуации демагогия.

– Нам сейчас не до рассуждений, есть ли жизнь на Марсе. Если вам есть что сказать, говорите, а если нет, не отнимайте, пожалуйста, время.

– Я предлагаю нанести превентивный удар.

– Вы что скажете, Дюльсендорф? – спросила женщина.

– Милая Моргана и уважаемые члены совета. Господин Зильденштейн изволит предлагать очевидную чушь. Любое силовое воздействие на эксперимент чревато самыми непредсказуемыми и нежелательными последствиями. Скажу лишь одно: противодействие будет на порядок сильнее воздействия.

– Вы новый язычник, Дюльсендорф, – язвительно заметила скучающая до этого бесцветная тётка.

– Язычники были не так уж неправы.

– У нас не так много времени, чтобы… Какие будут предложения? – прервала их Моргана.

Ответа не последовало.

– В таком случае единственным прозвучавшим предложением было нанести превентивный удар, – подытожила она.

– Вы забыли о моём предложении, Моргана, – запротестовал Дюльсендорф.

– Вы забыли его сформулировать.

– Я предлагаю оставить всё как есть.

– Вы уже имели неприятности с Каменевым благодаря подобной политике.

– Да, но никто не знает, какими были бы последствия, поступи я по-другому.

– Хватит! – Моргана стукнула рукой по столу. – Мы наносим удар.

– Это смертный приговор.

– Это только ваше мнение, Дюльсендорф. Не вы управляете советом. Всё. Все свободны.

– Идиоты! Напыщенные идиоты! – кричал Дюльсендорф, мечась по вагону и собирая вещи в большую дорожную сумку. – Это же надо быть такими дураками! Они не поняли! Они ничего не поняли! История их ничему не научила! Никто из них так до сих пор ничего не понял! Почему я не ответил господину Каменеву? Посмотрел бы я на него на моём месте, скотина! Да кто он такой! Да кто они все такие! Ну, ничего, пусть! Пусть порезвятся, пусть поиграют в экспериментаторов, пусть! Тоже мне, венцы природы и образ создателя. Ничего, я посмотрю, что он с вами сделает, а он сделает, можете быть уверены! Эксперимент не шутит! Это вам не…! Ничего, давайте, наносите свой превентивный удар! Ничего! Я ещё посмотрю, что от вас останется, я ещё посмотрю!..

 

Глава 23

– Наконец, слава богу, а то я уже собирался дверь выламывать. Сорок минут звоню, – Дима облегчённо вздохнул, – можно войти?

– Заходи, конечно.

– Ты не с бабой?

– Да нет, один. Сплю я. Целыми сутками сплю. Смотрю странные сны. Например, о том, как менты улетели на юг. Как птицы.

– Да хотя бы. С тобой всё нормально?

– Не знаю. Вряд ли. Иногда мне кажется, что я схожу с ума, и если бы не эксперимент…

– А что эксперимент? – насторожился Дима.

– Не знаю я, что эксперимент. Если всё правда, то ни о каком сумасшествии и речи быть не может. В этом случае мы имеем планомерное воздействие на человека. А если это всё результат моих галлюцинаций?

– Ты не учитываешь то, что галлюцинации вполне могут быть результатом воздействия на твою психику. Может, им достаточно того, что ты это видел, а на самом деле никто никого не убивал.

– Не верится мне в строго наведённые галлюцинации.

– А ты и не верь. Им нужен был кошмар, они его создали, а сюжет уже не имеет значения.

– Слишком как-то по-голливудски.

– Тогда не знаю.

– И я не знаю. Чай будешь?

– Я вообще-то тебя хотел на улицу вытащить.

– В парк?

– Можно и в парк, но мне сначала в аптеку надо.

– Чего так?

– Подруга за постинором отправила.

Вот уже несколько недель Дима жил с какой-то девчушкой.

– Эта дрянь, видишь ли, не захотела и сказала, что у неё месячные, – рассказывал Дима, – ну, я и кончил сегодня туда. А у неё, оказывается, опасный день. Ну не дура? Дура. Дура и сука. Теперь вместо того, чтобы спокойно лежать рядом с ней в кроватке, я вынужден как дурак лететь в аптеку, выкидывать хренову кучу денег. И это ещё может не помочь. Тогда придётся аборт делать. Опять расходы.

– Теперь можно и в парк, – сказал Дима, кладя в карман таблетки, – нет, но какая сука! Надо же было додуматься… ты бы видел её рожу сегодня, когда я ей туда нагадил. «Ты, кричит, чего делаешь?!» «Кончаю». «Туда!!!» «А куда?» «Идиот! Я же забеременею! Слазь нахер и дуй в аптеку за постинором!» «У тебя же месячные только прошли». «Какие, нахрен, месячные!». «Ты же сама говорила…» «Я просто трахаться не хотела. Слезай давай!» Я начал слазить, и меня как назло судорога хватила. Всю ногу. Я ору, матерюсь, а она ржёт. Убил бы суку… А пойдём ко мне, предложил вдруг Дима. Скажем ей: пошла, залётная! Посидим, выпьем, покурим.

– Только без разборок.

– Какие ещё разборки?

– Ну, там, взаимные убийства и выяснения отношений. С меня своих убийств хватает.

– Все будет в абажуре.

– Тогда пойдём.

На лестничной клетке воняло прогорклым маслом и давно уже потерявшей свежесть рыбой. Соседи Димы готовили еду. Интересно, как они это могут есть? И ведь богатые, чёрт возьми, люди. Могли бы… Запахи вызывали чувство глубокого отвращения, но возвращаться в квартиру мне почему-то не хотелось. Сначала неизвестно откуда взявшаяся тревога, заставившая меня искать убежище в вонючем подъезде, а теперь… Я был словно заперт между этажами в невидимой клетке, из которой не было выхода ни вверх, ни вниз. О том, чтобы вернуться к Диме, не могло быть и речи. Невидимый непреодолимый барьер зорко нёс свою службу. Загадочный, надо сказать, барьер. Ни страха, ни боли, ни тревоги. Паралич воли. Я бы так назвал это состояние, когда просто не можешь сделать ни шага в заданном направлении. Паралич воли. Я стоял, прислонившись к стене, дышал вонью и ничего не мог с собой поделать.

Включился лифт, и одновременно во мне включилось питание. Теперь я был словно хищник, готовящийся к прыжку. Послышался топот ног – снизу, одновременно с поднимающимся лифтом, бежали вверх люди. Тяжёлые, массивные люди.

БЕГИ! – вспыхнуло у меня в мозгу, и я, стараясь не шуметь, на цыпочках, поднялся на площадку выше.

Из открывшегося лифта выбежали люди в масках и с автоматами в руках. Сомнений не было, это за мной. Беги! Но куда? Внизу меня наверняка ждали. Не прибегать же к услугам мусоропровода. Оставалось только подниматься вверх, до самой крыши, а потом… Всегда боялся высоты, и на тебе… О том, чтобы попасть к ним в руки живым, не могло быть и речи. Плохо, если чердак окажется закрытым. Но нет, пожалуй, мне сегодня везёт. Свежий воздух! Приятный свежий воздух! Я сделал несколько глубоких вдохов. Перед смертью не надышишься, – вспомнил я дурацкую в своей правоте присказку. Перед смертью… Теперь надо собрать всю волю в кулак, как следует разбежаться и представить себя птицей. Умирать было до отвращения страшно, но ещё страшнее было попадать к ним в руки. Мои ноги подгибались, а руки тряслись. Послышались шаги. Дальше медлить было нельзя. Закрыв глаза, я начал разбег.

– Сюда! – Кто-то схватил меня за руку.

 

Глава 24

«Пиво было тёплым, выдохшимся и слегка отдавало мылом. Отвратительное пиво. Эх, в другом бы месте, в другое время и при других обстоятельствах… Но только не сейчас. Сейчас надо молча глотать это жуткое пойло, следя за тем, чтобы лицо выражало исключительно усталость и тупое уныние. И никаких резких движений. Абсолютное слияние с ландшафтом, чёрт бы его побрал. Я сделал большой глоток. Возможно, на какое-то мгновение я потерял над собой контроль, потому что парень, сидящий рядом со мной за стойкой, как-то уж очень внимательно на меня посмотрел. Скорее всего, уловил что-то на уровне инстинктов. Это не страшно. К тому времени, как хоть что-то сможет достичь его полуразложившегося сознания, меня здесь уже не будет. Уже скоро. Ещё пара минут, и откроется следующий карман, следующий квант безопасности.

Кто не играл в детстве в прятки? Для меня эта игра с самого начала стала философией жизни. Я не был ни сильным, ни смелым, ни быстрым, что в наших местах было подобно смерти, если ты не имел особого дара или таланта, способного сохранить тебе жизнь. Моим талантом было умение прятаться. Нет, я не сидел целыми днями дома и не убегал от местных жлобов и хулиганов, наоборот, я всегда старался быть в гуще событий, находясь при этом в зоне безопасности.

Зоны безопасности. Они как мыльные пузыри: появляются, искрятся своими непроницаемыми для ищущего боками и исчезают, оставляя после себя мокрый след непонимания. Люди сталкиваются с ними буквально каждый день в своей повседневной жизни. Кто хоть раз не переворачивал вверх дном весь дом, чтобы найти какую-нибудь безделицу, которая, в конце концов, обнаруживалась чуть ли не на самом видном месте? И такие зоны есть всегда. Более того, между ними существуют мосты. На самом деле, они не исчезают, а перетекают с места на место. Зона рождается, растёт, созревает, после чего перетекает в новое место, запуская туда щупальце-коридор. Можно всю жизнь прожить внутри такой зоны, и никто даже не вспомнит о тебе.

Игру в прятки вытеснило ужасное в своём идиотизме увлечение. Мы ходили играть с поездами. Дело было недалеко от железнодорожного моста через реку. Поезда там всегда замедляли ход. Мы поджидали поезд, чтобы, выбрав момент, прошмыгнуть между колёсами на другую сторону рельсов. А чуть позже, когда эта забава нам надоела, мы прыгали с поездов в реку, что было значительно опасней, так как надо было рассчитать свой прыжок так, чтобы не столкнуться с одной из бесчисленных металлических опор моста. Увлечение, которое могло стоить жизни.

Тогда-то я и понял, что наша жизнь – это бесконечная вереница поездов, с которых рано или поздно приходится прыгать. Стоит ошибиться хоть на мгновение, и жизнь размажет тебя по одной из бесчисленных опор. Те же, кто так и не удосужился это понять, становились безобразными, размазанными по железнодорожному полотну кусками мяса, а потом, когда наши забавы стали менее безопасными, натыкались на ножи и пули или же навсегда исчезали за колючей проволокой, следуя по бесчисленным исправительным заведениям.

Не высовывайся! Будь внешне таким, как все! Старайся полностью слиться с ландшафтом! Этот закон я узнал слишком поздно. Я очутился в экспериментальном классе особой школы с практически свободным режимом. Можно было даже прогуливать занятия. Осознав ошибку, я сосредоточил все свои силы на том, чтобы полностью овладеть искусством «невидимости», как я окрестил этот принцип. Я старался быть невидимым всегда и везде, даже ночью во сне я не забывал об этом. Результат превзошёл все мои ожидания. Буквально через год меня перестали замечать. Либо обо мне вообще ничего не говорили, либо меня воспринимали как нечто само собой разумеющееся, на что не стоит обращать внимания. А через три года я научился даже уклоняться от обязательной терапии. Нас сгоняли в большой актовый зал и заставляли смотреть специальные фильмы: яркое мерцание и совершенно неразборчивое бормотание. После таких сеансов мы буквально корчились от головной боли.

Не знаю, в кого нас хотели превратить, и никогда уже не узнаю. Нашей группе не повезло. Что-то в эксперименте пошло не так, что-то не заладилось. Эксперимент решили прикрыть, ликвидировав все ненужные материалы. Одним из пунктов ликвидации были мы: тридцать ничего не понимающих подростков. Мне тогда только исполнилось семнадцать.

Нас направили якобы на прививку… Двадцать пять человек так и не вышли из медпункта. Кроме меня избежать прививки смогли ещё четверо, но их очень быстро нашли. Последнего из них пристрелили в школьном дворе при попытке оказать сопротивление. Нас обвинили в убийстве одноклассников, меня объявили в розыск. Любому, узнавшему меня, надлежало немедленно связаться со службой безопасности школы.

Более трёх месяцев я прятался в школе, постоянно кочуя по местам безопасности. Один раз даже ночевал под машиной моих преследователей. Я кружил по школе, ничем не выдавая своего присутствия, часто блуждая среди людей, – они всё равно не могли бы обратить на меня внимания. Однажды, правда, меня узнали. Но это были люди, поставившие на меня деньги (в школе принимались ставки, когда меня возьмут), и, следовательно, они не имели права влиять на результат пари. Я поставил на то, что выйду сухим из воды. К тому времени, как они опомнились, меня уже и след простыл…

Пора.

– Простите, где тут у вас туалет? – спросил я бармена.

– Там. – Он махнул рукой.

– Возьмите. – Я протянул ему деньги.

Он начал нехотя копаться в кассе в поисках сдачи.

– Оставьте себе.

– Спасибо, если не шутишь.

Я быстро вошёл в туалет, закрыл за собой дверь. Окно. У меня было время, чтобы убрать особо острые осколки стекла. Пора. Я выпрыгнул на улицу и медленно пошёл в неизвестность, ведомый исключительно капризами зоны безопасности. Заворачивая за угол, я оглянулся. Возле бара, визжа тормозами, останавливались патрульные машины».

В ресторане было безлюдно. Почти. Обычно публика начинала собираться на пару часов позже, и если бы не один влиятельный посетитель, который, кстати, никогда не платил за обеды (на этом настоял хозяин заведения), в зале не было бы никого. Ресторан и не открывался бы в этот час, но посетитель всегда обедал за одним и тем же столом в одно и то же время, и это спасало хозяина заведения от ряда неприятностей. Конечно, посетитель не был филантропом, взявшим заведение под свою защиту. Скорее всего, ему вообще не было никакого дела ни до хозяина, ни до ресторана вообще, и взорви кто-нибудь ресторан, максимум, что он бы почувствовал, это небольшую досаду: нужно искать новое заведение, а он не любил отвлекаться на подобную ерунду. Он и не отвлекался, но стоило ему появиться, как вмиг исчезли все желающие предоставить «крышу», а редкие инспекторы, как бы извиняясь, находили самые незначительные нарушения, без чего, увы, ни одна проверка не может обойтись.

Посетитель приходил всегда один, в одно и то же время, садился за один и тот же столик. Всегда спокойный, приветливый, корректный. Всегда один, ни охраны, ни сопровождения. Он заходил, садился за свой столик, и буквально в следующее мгновение появлялись еда и музыка. Меню он не читал, полагаясь на вкус официантов, а музыка… Сначала это были кассеты, предпочтительно со струнными квартетами, позже в зале появился живой квартет, играющий исключительно для исключительного посетителя.

На этот раз он пришёл не один. С ним был молодой человек с необычайно волевым лицом, которое, казалось, светилось силой.

– Мне то же самое, – сказал гость подошедшему официанту.

– И что вы собираетесь предпринять, господин…? – начал разговор посетитель, когда они вновь были одни.

– Каменев, зовите меня просто Каменев, – назвался гость.

– Хорошо, Каменев, я повторю свой вопрос.

– Не стоит. Я его прекрасно помню.

– Так что же? Убьёте? Сдадите в руки правосудия? Будете пытать?

– У вас слишком хорошо развито чутьё, чтобы появиться там, где действительно опасно. К тому же отсутствие охраны – это не более чем видимость, и не успею я захотеть что-либо с вами сделать, как меня тут же продырявит какой-нибудь снайпер. Так что ни о какой личной расправе… ПОКА ЧТО… не может быть и речи, – он сделал ударение на словах «пока что», явно демонстрируя, что в любой иной момент личная защищённость собеседника не является преградой для…

– Неужели вы надеетесь на правосудие?

– Не стоит меня оскорблять, Владимир Викторович.

– Это было бы слишком опасно. Я об оскорблении… Правосудие – это чисто теоретический вариант альтернативы.

– Хорошо, что вы это понимаете.

– Да, но я хочу понять кое-что другое, а именно для чего вы так настойчиво добивались встречи со мной?

– Всему своё время. К тому же жалко лишать себя удовольствия… – Он показал на еду.

– Хорошо. Отложим это на послеобеденный сон. Тогда вот такой вопрос, из чистого любопытства: почему вас так оскорбила сама мысль о правосудии?

– Правосудие – это такая огромная туша… Как слон, возможно, даже больше. И этот слон сдох, и сдох достаточно давно, чтобы хорошенько так завонять, не к столу будет сказано. Теперь он свербит, а я как человек с хорошим обонянием. Думаю, вы меня поняли.

– И отчего же он, по-вашему, почил в бозе?

– Его отравили гуманисты.

– Весьма интересно.

– Правосудие было таковым, когда оно руководствовалось принципом: око за око, зуб за зуб. Гуманисты же, объявив, что правосудие не должно быть орудием мести, превратили его в фарс.

– Вы, как я понял, за правосудие как орудие мести?

– Правосудие и есть орудие возмездия. Изначально это было орудием слабого против сильного, так как сильный и сам мог за себя постоять.

– Да, но судьи и сами чаще всего служат сильным.

– Уже нет. Когда-то давно действительно суд был в руках сильнейшего, но потом, когда силу сменили хитрость, коварство, обман и лицемерие, именуемые властью, правосудие стало служить власти.

– Другими словами, ваш слон захромал на обе ноги. Гуманисты же попросту его пристрелили, как загнанную лошадь.

– О нет! Даже в таком состоянии слон был ещё очень опасен. К тому же болезнь сделала его более раздражительным.

– Вы сами произнесли ключевое слово. ОПАСЕН! Вы никогда не думали, что правосудие очень часто бывает опасней преступления. Вспомните хотя бы суды инквизиции или большевистские процессы над врагами народа. Да и сейчас человек, наделённый властью, может сделать с ближним практически что угодно, и правосудие в этом играет далеко не второстепенную роль. Приговаривая злодея к изоляции, а не к возмездию, гуманисты тем самым защищают себя от рук правосудия, которые (руки) вблизи выглядят далеко не так приглядно, как издали. Возьмём хотя бы нас с вами. Что вы успели там натворить? Ерунду? Однако правосудие передаёт вас в мои руки для участия в общественно полезном государственном деле. Вы преступник, а я закон, правосудие.

– Я не говорю, что я не виновен. К тому же око за око в моём случае было бы намного более гуманным и справедливым наказанием, чем…

– Наказанием? Но ведь вас никто не наказывал. Вас, как заблудшую овечку, чуть ли не с любовью передали мне на воспитание, и я всеми силами пытался сделать из вас настоящего человека, патриота и полноценного члена общества, вы же сбежали от нас самым неблагодарным образом.

– Вы называете убийство воспитанием?

– Убийство? О чём вы говорите? Авария на производстве, несчастный случай, результат стихии.

– Только не надо списывать на стихию…

– А я и не списываю. Это на самом деле стихия. Только стихия новая, ранее неизвестная и совсем ещё неизученная. Когда впервые столкнулись с радиацией, тоже дров наломали. Так что вам надлежало бы стать героем, отдать жизнь ради будущих поколений, а вы в бега. Опять преступник вы.

– Если бы всё было так, вы бы не заметали так тщательно следы.

– А в этом и есть парадокс правосудия: больше всего боится тот, кто ничего не сделал.

– Потому что это давно уже не правосудие, а всего лишь его тень, призрак, бездыханная нематериальная субстанция, способная напугать разве что ни в чём не повинного обывателя да поехавшую на мистической ерунде домохозяйку. Такие люди как вы, а в последнее время и я, давно уже перестали бояться приведений и темноты под кроватью.

– А вот тут вы зря… Рычаги правосудия находятся в руках таких же людей, как и мы с вами. Людей, наделённых властью и возможностью её применить. А это люди, обычные люди со своими достоинствами и недостатками, плюс несовершенство системы, плюс недовольство зарплатой, плюс личные неприятности, плюс безнаказанность… Он же может напакостить до того, как поймёт, с кем имеет дело. К тому же что является мерилом правосудия? Это только у Фемиды в руках аптекарские весы, на практике всё отмеряется на глаз, и искупают вину зачастую далеко не те, кто действительно виноват, а те, кому это уготовано богом. Вина есть явление общественное, и любой из нас может быть призван для её искупления. В этом и состоит смысл христианского распятия. Они распяли Иисуса – человека, который должен был искупить вину, вменённую людям Богом. Фактически сами преступники наказали невиновного за собственную вину. Да и были ли виновны они? Не по вердикту Господа, а вообще, на деле? На самом деле, так называемыми гуманистами руководит не любовь к ближнему, а страх повторить опыт Христа или пойти на крест за преступления другого. Общество зачастую страшится правосудия, сильнее, чем преступника, отсюда все эти запреты и ограничения. И опасается, надо сказать, оно не напрасно. Слишком уж велик соблазн у исполнителя закона подкинуть наркотики либо оружие или применить допрос с пристрастием, после которого кто угодно признается в чём угодно. Так уж устроен человек. Общество защищается от правосудия, для этого оно сознательно идёт на то, чтобы сделать это правосудие менее действенным и эффективным.

– В результате чего правосудие становится бессильным по отношению к таким, как вы.

– Укорачивая руки правосудию, люди делают его бессильным в первую очередь по отношению к преступнику. Я имею в виду большого, настоящего преступника. И своё бессилие правосудию приходится вымещать на тех самых обывателях и домохозяйках, которых оно призвано защищать. Честь мундира требует дел.

– Честь мундира. Она как жертвенный алтарь, требующий всё новой крови. И не важно, виновен человек в действительности или нет. Важно, кого правосудие признает таковым.

– Пора переходить к делу, – Владимир Викторович посмотрел на часы, – у меня лимит времени. И так, что у нас получается: казнить вы меня не намерены, а правосудие для меня недостаточно жестоко. Вы в нравственном тупике, господин Каменев. Не находите?

– Отнюдь нет. У меня было достаточно времени, чтобы решить, что с вами делать.

– Так не томите. Если честно, я даже рад нашей встрече. У меня словно камень с груди свалился. Ожидание имеет свойство тяготить.

– Поэтому я приговариваю вас к ожиданию. Вас и вашу семью. Сезон охоты открыт, и рано или поздно я за вами приду, и тогда никакая интуиция вам не поможет. Я начинаю охоту через пятнадцать минут после того, как вы покинете ресторан. Я приду за вами тогда, когда вы меньше всего будете этого хотеть, тогда я вас убью. Или не убью. Я приговариваю вас к страху.

Произнеся это, он поднялся и вышел из ресторана.

«Этот разговор произошёл уже значительно позже, после моего возвращения в родные места. Тогда же, вырвавшись из лап экспериментаторов, я решил мотнуть на север, в Сибирь, за полярный круг, или в самое сердце тайги, туда, где, по моему мнению, можно было бы укрыться от эксперимента. Автостоп, открытые товарные вагоны, долгие переходы пешком, постоянные недоедание и недосыпание, не говоря уже об отсутствии элементарной гигиены… Таковы были прелести моего турпохода.

Я опасался появляться открыто в населённых местах, мало ли что могло быть на свете. Обычно я ждал где-нибудь в укромном уголке на краю селения, пока зона безопасности не позволяла мне совершать короткие вылазки в полузаброшенные огороды. На дома мне везло меньше.

Однажды, заблудившись окончательно в лесу, я вышел на одиноко стоящую бревенчатую избу, от которой так и веяло жизнью. По всем признакам она была пустой, но не заброшенной. Хозяева, скорее всего, были где-то недалеко, так что надо было спешить. Временами мне кажется, что к тому времени я уже научился немного воздействовать на зоны безопасности, слишком уж они для меня гладко ложились. Внутри было тепло и уютно. В настоящей русской печке горел огонь. На столе стояли молоко, хлеб, сало. В духовке грелся котелок с борщом. Как в старых добрых сказках. На меня вдруг накатили детские воспоминания, и мне с большим трудом удалось взять себя в руки. Расслабляться было нельзя. С минуты на минуту должны были вернуться хозяева.

Я заканчивал трапезу, когда в дом вошёл здоровенный мужик с шикарной седой бородой. Настоящий лесовик. Пока он раздевался в сенях, я успел убрать следы своего пребывания и юркнул в зону безопасности. Как я и думал, он даже не заметил, что в доме побывал гость. Раздевшись, он сел за стол, достал из буфета бутылку с какой-то аппетитно пахнущей настойкой, выпил, крякнул от удовольствия, после чего принялся есть…

Очнулся я связанным на полу. Напротив меня сидел хозяин с ружьём в руках.

– А теперь говори, только не вздумай врать. Пусть я не Станиславский, но моим «не верю» будет залп из ружья, – приказал он.

Он не шутил. Он совсем не шутил, и усомнись он тогда хоть в одном моём слове, мне бы пришёл конец. К тому же он мог видеть, несмотря на зоны безопасности, а, значит, я был у него как на ладони с самого начала.

– Если я расскажу вам правду, вы не поверите, – пролепетал я.

– А ты рассказывай так, чтобы я поверил.

И я рассказал ему всё, с самого начала. Я рассказал ему о детстве, о своих проделках, о том, за что меня взяли и поместили в эту проклятую спецшколу, про эксперимент, про зоны безопасности, про свой побег и скитания. Я говорил, а он слушал и кивал головой, словно добрый дедушка Фрейд.

– Стало быть, это ты, – сказал он после моего рассказа, – что ж, будем знакомы. Зови меня Фёдором.

– Алексей.

– Значит, Алёшка, – он перерезал верёвку, – долго же ты шёл. У меня и времени-то почти не осталось, чтобы научить тебя танцу по-настоящему…

– Вы будете со мной вальсировать? – спросил я, понимая, что убивать меня он уже точно не будет.

Это было похоже на бросок хищника. Одно мгновение, и ствол ружья направлен мне в голову, и из него рвётся на волю смертоносный заряд. Моя голова каким-то чудом откинулась в сторону, и пуля только оцарапала мне лицо.

– Вот это, Алёшка, и есть танец. Совместное движение с противником. Точное, быстрое, эффективное. Отклонись ты на мгновение раньше, и я бы успел отреагировать, запоздай, и пуля прошла бы сквозь твою голову. Ты танцуешь, танцуешь от природы. Правда, танцор из тебя хреновый, иначе пуля не повредила бы тебе лицо, да и в спецшколу ты бы не попал никогда. Ну да что было, то было.

– Но… – я боялся и хотел спросить.

– Почему я буду тебя учить?

Я согласно кивнул.

– Такие искусства, как танец, не должны исчезать из мира, а тебя прислала сама судьба. Нам суждено было встретиться. Более того, вся твоя предыдущая жизнь была не более чем подготовка к нашей встрече.

– Хотите сказать, что я рождён для того, чтобы научиться у вас танцевать?

– Я не знаю твоего предназначения. Этого не знает никто. Танец же будет тебе служить на том пути, что уготовила тебе жизнь.

Так я остался жить у Фёдора.

Был он диким, по-настоящему диким. Жил практически всю свою жизнь в лесу. В люди выбирался разве что за патронами, солью, крупой, спичками и керосином. Электричества у него не было. Выберется, закупится на весь год, и обратно в лес. Как он только не потерял способность говорить! Ещё меня поражала его эрудиция. Когда он успевал, только он был в курсе практически всего, что творилось в мире.

Целыми днями мы охотились, работали в огороде, ходили в лес по грибы и ягоды. Славные настойки делал Фёдор из тех ягод. Вечерами мы пели пейотные песни. Откуда Фёдор взял такое название! Кастанедами он не увлекался, в Мексике не был, наркотой не грешил. Да и к пейоту эти песни не имели никакого отношения.

Летом возле костра, на земле, зимой на полу в избе мы усаживались поудобней и начинали петь.

– Ммммммммм… – выводили мы так, чтобы звук щекотал нёбо и отдавался эхом в затылке.

– Мммммм… – пели мы, повышая или понижая медленно звук, пока не начинала звучать та единственная нота, которая определяла наше состояние на данный момент.

– Мммммм… – пели мы, и мысли начинали медленно исчезать до полного состояния глубокого покоя, или, наоборот, накатывали чувства, воспоминания, мысли, которые надо было промычать до полного исчезновения.

– Ммммммммм… – пели мы до тех пор, пока звук не превращался в полную тишину, продолжающую вибрировать в наших существах.

– Ммммм…

Когда же пение исчерпывало себя, мы выходили на улицу слушать лес. И лес оживал, открывал перед нами своё лицо, свою душу. Каждая травинка шептала нам свою тайну, и от этого многоголосья сердце разбухало, как вата в воде, и превращалось в цветок.

Тогда только мы начинали танец. Сначала медленно, потом быстрей и быстрей. Со временем мы начинали двигаться, как великие мастера в кино, только у нас не было спецэффектов и отрепетированных движений. Мы превращались в тандем, становились единым существом, единым движением, осуществляемым по незыблемым законам боя, ибо это был бой, настоящий смертельный бой с настоящим смертоносным оружием в руках. Мы могли танцевать часами, и если всё проходило правильно, мы только становились сильней, впитывая в себя энергию окружающего бытия. В случае же ошибки кого-то из нас ждала неминуемая смерть. Таковы были правила танца.

Прошло несколько лет. Я прижился, успокоился, почувствовал себя намного увереннее. За это время я научился танцевать достаточно сносно. Конечно, мастером танца я не стал, но любому непосвящённому мог дать сто очков форы.

Однажды вечером Фёдор пригласил меня за стол. Было время тренировки, но вместо этого он налил нам одной из своих волшебных настоек.

– Послушай внимательно, что я скажу. Скоро меня не станет. Завтра утром начинай рыть могилу. Я покажу, где. Гроб не нужен. Всю жизнь я кого-то ел, так зачем же кому-то мешать съесть меня. Когда всё будет кончено, убери в доме, принеси дрова, возьми все деньги и уходи домой, туда, откуда пришёл. Твоя судьба там. Живи как все, но продолжай танцевать. Танцуй всегда и везде, тогда ты будешь готов к встрече с судьбой.

Я хотел начать возражать, но он меня остановил.

– Я знаю, что говорю, – сказал он резко, – и давай больше не будем об этом. У меня нет времени, чтобы спорить по пустякам.

Мы просидели за столом до самого утра. Когда рассвело, Фёдор выгнал меня из дома копать могилу возле любимого им куста сирени. Ещё до того, как могила была готова, он умер.

Танец никогда не был боевым искусством как таковым, как не был он ни гимнастикой, ни любой другой формой совершенствования себя. Скорее, танец можно назвать пониманием и следованием. Прежде всего, это было пониманием того, что всё вокруг в мире взаимосвязано, и нет ни малого, ни великого, ни хорошего, ни плохого. Есть постоянно меняющийся рисунок бытия, который по своей природе остаётся недвижимым. На словах это выглядит нелогично и противоречиво, согласен, но на деле всё обстоит именно так. Танцевать можно с кем угодно и с чем угодно. Можно танцевать в бою, и тогда тебе не будет равных, можно танцевать с любимой, и тогда танец превратится в саму любовь, можно танцевать с пассажирами в общественном транспорте, с каплей дождя или сухим листом. Так, некоторым людям интуитивно удаётся танец с музыкальными инструментами, красками или словом. Таких людей называют гениями, и они действительно гениальны. В порыве танца они становятся подобными Богу. Настоящий танцор танцует всегда и со всем, что его окружает. Такой танец превращается в следование. Познавший следование не оставляет следов и не дает ряби, ибо и то и другое есть результат сопротивления. Во время следования сопротивление невозможно. Поэтому следующий неутомим и практически бессмертен. Следующий не умирает, он покидает тело и продолжает танцевать, уже свободный от любых ограничений.

Я сделал всё, что сказал Фёдор. Я устроился на работу – слесарем на завод, купил однокомнатную квартиру. Денег Фёдора хватило бы на хороший дом и ещё бы осталось на безбедную жизнь, но я не хотел привлекать к себе внимания. Танец противился роскоши, и я уступил. Я старался быть таким как все, ничем не выделяться среди окружающих, не показывать своего отличия. Я танцевал каждое мгновение, даже во сне. Я был собран, но расслаблен. Танец научил меня быть расслабленным, напрягать только те группы мышц, которые непосредственно участвовали в работе тела, а движения вдоль силовых линий пространства позволяли мне получать энергию там, где другие её растрачивали. Для меня родной город превратился в глубокий тыл врага, где я должен был исполнить предназначение, сущность которого продолжала оставаться для меня загадкой.

Однажды, месяцев через шесть после возвращения, произошёл инцидент, ставший первой моей роковой ошибкой. Возвращаясь с работы, я обнаружил слежку. Это были профессионалы, которых я смог обнаружить только благодаря умению танцевать. Мне бы затаиться, сделать вид, что я ничего не знаю, выследить основного врага, чтобы быстрым ударом лишить его жизни, обезглавить, уничтожить в самом его логове. Во мне же взыграла молодая кровь. Три трупа. Вот и всё, что я получил в результате.

Тогда-то я и нанёс визит экспериментаторам, не понимая, что за личинами королей скрывались обычные пешки. Выпалив из орудия по воробьям, я успокоился, не понимая, что своей выходкой только разворошил осиное гнездо.

У меня подрастала дочь. Догадайся об этом они, и… Худшей ситуации даже представить себе невозможно. Я любил её всей душой, но вынужден был держаться от девочки как можно дальше. Конечно, лучше всего было уехать, бросить всё и уехать, но я не мог вот так уйти от ребёнка. Я старался держать её в поле зрения, старался быть в курсе, проклиная себя за малодушие. Я подвергал её опасности, и понимание этого добавляло изрядную порцию горечи в моё и без того несладкое существование. Я всё больше чувствовал себя уязвимым, беспомощным идиотом, неспособным на единственно правильное решение. Мне оставался только исполненный отчаяния танец одинокого хищника. Я усиленно готовился к бою с очень сильным противником, который я не имел права проиграть.

Ей тогда только-только исполнилось 17. Был конец лета. В саду цвели розы. Она обожала розы, и розы обожали её. Матери дома не было, она дежурила на сутках. Домашние дела были переделаны, и она устроилась с книжкой в небольшой, аккуратной беседке, увитой розами. Едва она прочитала пару страниц, как возле калитки остановилась новая белая «Волга», откуда вышел удивительно похожий на доктора Айболита мужчина и подошел к забору напротив беседки, где сидела она.

– Здравствуйте, – приветливо сказал он.

– Здравствуйте. – Она нехотя оторвалась от книги.

– Лидия Григорьевна Толстопятенко?

– Да.

– Разрешите представиться. Цветиков, профессор Цветиков.

– Слушаю вас.

– Могу я войти?

– Конечно, заходите. Сейчас я принесу чай.

– Спасибо большое. У вас красивые розы.

– Спасибо. Розы – это моя жизнь.

– Замечательное увлечение.

– Подождите немного здесь… Или, хотите, пойдёмте в дом?

– Нет, лучше здесь. В такую погоду, знаете ли, преступление сидеть в помещении.

– Как хотите. Я сейчас.

– Можете не спешить. Я полностью в вашем распоряжении.

– Я сейчас. – Она скрылась в доме.

– Вы какой пьёте?

– Крепкий. Только крепкий и самый крепкий. А вы?

– Я тоже люблю крепкий и без сахара. Странный вкус для девушки. Не находите?

– Отнюдь нет. Я вообще противник делить что-либо на мужское и женское, кроме, конечно, некоторых биологических особенностей, но их не так много. Можете мне поверить.

– Вы изучаете людей?

– В какой-то степени.

– Ой, вы, наверно, по делу пришли, а я вас болтовней отвлекаю.

– Да нет, знаете ли, но если вы настаиваете… Позвольте сначала задать вам один вопрос? – Цветиков словно бы заглянул к ней в душу своими проницательными, добрыми глазами.

– Я вас слушаю.

– Почему, как вы считаете, ваш отец так с вами поступил?

– Не знаю, – её передернуло, – я никогда не видела отца, да и стараюсь о нём не думать.

– В таком случае вас должно удивить то, что я сейчас скажу. Дело в том, что ваш отец любит вас всей душой.

– Странная, в таком случае, у него любовь.

– Он боится причинить вам зло. Подождите, не перебивайте, – не дал ей раскрыть рта Цветиков, – он боится, что мы сможем вас выследить.

Страх начал вползать в её сердце.

– Не стоит меня бояться. Я не маньяк, не злодей. Я учёный. Когда-то мы под эгидой правительства проводили серию экспериментов, участником одного из которых не посчастливилось стать вашему отцу. Так уж случилось, что ему удалось выйти из-под контроля, проявив некие сверхчеловеческие способности. Мы считаем, что они могли передаться вам по наследству.

– Чего вы хотите?

– Я хочу предложить вам добровольное участие в эксперименте.

– Добровольное – это значит, я могу отказаться?

– Вы совершенно правы.

– И что со мной тогда будет?

– Ничего. Останетесь жить, как живёте, так и не узнав, какой потенциал прячется у вас внутри.

– Могу я спросить?

– Конечно. Спрашивайте, что угодно.

– Что это за эксперимент?

– Я не могу вам раскрывать слишком многое. Скажу лишь одно: это очень опасный, требующий мужества и выдержки эксперимент. Вам будет плохо, очень плохо.

– Зачем вы мне это рассказываете?

– Затем, что вы дочь своего отца.

– А если я всё-таки не соглашусь?

– Значит, мы в вас ошиблись.

Минут через тридцать «Волга» увозила её из города».

«Я опоздал. На мою беду, эти люди умели запутывать следы. Будь я более опытным танцором, возможно, я бы успел, но чего сейчас говорить об этом. Я опоздал. Она исчезла в бесчисленных коридорах непознанного, исчезла, не выдержав боли и унижений, исчезла, взяв слишком большое ускорение, чтобы вернуться, чтобы когда-нибудь вернуться в наш грёбаный мир, измышлённый ополоумевшим садистом в семь дней. Она исчезла…

Ударный отряд из десяти человек, и лаборатория в наших руках. Пятнадцать минут, чтобы…

Боль отчаяния и бессилие злобы в совокупности с наукой убивать сделали своё дело. Мы вычистили всех, от охраны и санитаров до высшего персонала и руководства. Вернее, почти всех. Двое всё же ушли: профессор Цветиков – непосредственный руководитель проекта (как нам тогда казалось), и Карл Дюльсендорф – ассистент и правая рука профессора. Дюльсендорф всегда был хитрой лисой.

К счастью, деньги и нужные друзья способны творить чудеса. Не более чем через полгода мы обнаружили Дюльсендорфа. Он даже не сменил фамилию.

На этот раз нас было трое. Нельзя было допустить, чтобы он почуял опасность. Всё прошло гладко, даже слишком гладко. Несколько часов, и Карл с супругой оказались в одном из лабораторных модулей. Самого Дюльсендорфа трогать было нельзя: в любой момент он мог уйти из нашей реальности. Поэтому мы принялись за жену. Мы делали с ней всё, на что была способна наша фантазия, но он держался. Только когда мы начали её медленно убивать на его глазах, он признался, что у Цветикова есть дочь. Мы оставили Дюльсендорфа с трупами жены и неродившегося ребёнка, решив, что смерть для него будет слишком гуманной.

Дочку Цветикова мы нашли уже мёртвой. Кто-то разнёс ей голову, выстрелив в затылок. Скорее всего, она так и не успела ничего почувствовать. Конечно, это мог сделать и Дюльсендорф, но, как мне кажется, это было делом рук самого Цветикова. Фактически он избавил её от мучений.

Найти исполнителя было уже проще. Нам потребовалось не более месяца, чтобы выйти на Редактора – человека, редактировавшего оплошности экспериментаторов. Ещё немного терпения, и…»

«Не зря ему снились тушки. Целое полчище куриных тушек, которых всё несли и несли ему в подарок незнакомые люди со странным выражением лиц. Ох, не зря. Не зря он не хотел ехать, а в самый последний момент, уже перед выходом, у него скрутило кишечник. Да и ребята, обычно весёлые, сегодня вдруг были не в духе. Не зря…

Их уже ждали в самом стратегически невыгодном месте: узкая, только для одной машины дорога, проходящая между старыми, полузаброшенными строениями: то ли складами, то ли ещё чёрт-те чем. Три километра петляющего бездорожья, по которому ни скорость набрать, ни развернуться.

Яркая вспышка, сопровождаемая оглушительным шумом. Ему как-то приходилось стрелять из гранатомёта: два дня потом не мог толком слышать. Нарочито медленно летящая граната, достаточно медленно, чтобы понять, что сейчас будет, и слишком быстрая, чтобы что-либо предпринять. И вот джип сопровождения уже летит вверх тормашками, полыхая вместе со всеми пассажирами.

Ещё два выстрела один за другим. На этот раз из какого-то ужасного стрелкового оружия: пули входили в бронированное стекло, как в промокашку: первая пуля пробила два стекла, одно почти по касательной, разнесла в брызги голову водителя и оставила внушительный след на одной из стен. Вторая пуля через заднее стекло разворотила грудь охранника и застряла где-то в двигателе лимузина.

А к машине уже бежали люди в камуфляже и чёрных масках. Его вытащили из машины, надели ему на голову мешок и засунули, скорее всего, в багажник.

– Вы! – удивился он, когда мешок был снят.

– Да, мой друг. – Дюльсендорф оскалился в ничего хорошего не предвещающей улыбке.

– Но ведь вы…

– А вот здесь вы ошибаетесь. Увы.

– Чего вы хотите?

– Отдайте её нам.

– Нет! Только не это! Делайте со мной всё что угодно, только её не трогайте. – На его лице был ужас.

– Вы бесполезны, мой друг. С позиции эксперимента вы – шлак или отработанный материал. Вы не более чем мусор, а мусор, знаете ли, надо выносить, иначе он начинает вонять и распространять заразу. Другое дело – она. Во втором поколении они иногда способны творить чудеса.

– Что вы хотите с ней сделать?

– Ничего. Я хочу вернуть первую. Кому, как не вам, знать, что категория бонус – это не что иное, как результат ошибочного понимания неких пространственно – энергетических структур, если я, конечно, не ошибаюсь. Так что ничего плохого её не ожидает, в отличие от вас, мой друг. – С этими словами Дюльсендорф выстрелил в своего собеседника.

– Обыщите его, – приказал он Редактору, вытирая платочком следы крови, попавшие на него при выстреле.

Всё это происходило в одном из складов метров за двести от места нападения. Так нагло работали только Дюльсендорф и Редактор. Теперь я точно знал, кто стоит за этим проектом.

Редактор достал из внутреннего кармана убитого записную книжку и отдал её Дюльсендорфу.

– Есть! – воскликнул Карл, найдя нужную запись. – Пошлите по этому адресу нашего златоуста. Мне нужно её добровольное согласие.

– Вы так и будете прятаться, господин Каменев, или, может быть, всё-таки соизволите показаться на глаза? – прокричал он, когда все ушли.

Прятаться больше не было смысла, и я вышел из своего укрытия.

– Как видите, господин Каменев, я тоже заинтересован в том, чтобы вернуть вашу дочь.

– Что вы собираетесь для этого делать?

– Открыть ворота. Что же ещё?

– Что вам для этого нужно?

– Ключи. Только ключи открывают запоры, даже если в роли ключа выступает динамит. – Он довольно засмеялся.

В эту минуту я готов был его убить.

– Полно вам, господин Каменев, нельзя же так, в самом деле. Вы должны быть веселы и здоровы, иначе вы будете плохим ключом.

– Кого ещё вы видите в роли ключей?

– Вторым ключом будет дочь вот этого мерзавца, ну, а третий ключ она обнаружит сама. И ещё. Нашего Редактора в последнее время мучает один и тот же кошмар. Думаю, вам стоит этим заинтересоваться».

 

Глава 25

Маленький, изящный серебристый автомобиль приятно прошуршал аккуратными шинами по гравию и остановился возле красивого и одновременно простого крыльца небольшого, всего в три этажа, дома. Никакого бетона и, упаси бог, асфальта. Только гравий, только трава, только деревья. И, конечно, цветы. Моргана обожала цветы.

Войдя в дом, она скинула туфли, сбросила прямо на пол плащ и отправилась прямиком на просторную, уютную кухню. Кофе и сигарета, вернее, папироса (она предпочитала дорогие папиросы), были сейчас в самый раз. Сколько раз она пыталась бросить курить, сколько раз истязала себя никотиновой абстиненцией и всё только ради того, чтобы в очередной раз вот так, придя домой, плюнуть на всё и закрыться от мира чашкой кофе и мягкой, душистой папироской. Воистину у курильщика две дурные привычки: курить и бросать курить. Кофе. Она насыпала тёмно-коричневый душистый порошок в турку, залила водой, добавила немного мёда и маленький кусочек чеснока (сегодня ей захотелось сварить его именно так), поставила турку на не зажжённую конфорку, но вместо того, чтобы зажечь газ, крикнула достаточно громко, чтобы было слышно в комнате:

– Делайте своё дело или убирайтесь! Я сегодня не в настроении и хочу спать.

В кухню вошли Редактор и Дюльсендорф.

– Извини, Моргана, за вторжение. Кофе не угостишь? – Дюльсендорф расцвёл в улыбке.

– У вас что, новые завихрения? Вы теперь сначала просите кофе и только потом…?

– Боюсь, Моргана, ты нас не так поняла. Мы пришли не за этим.

– Не за этим? Не за этим приходят после звонка или, по крайней мере, поджидают хозяев на улице.

– Видишь ли, Моргана, нам не до церемоний.

– Что-то не так в Датском королевстве?

– Более чем.

– И чего вы хотите от меня?

– Благословения.

– Благословения на что?

– Видишь ли, Моргана, после того, как эти идиоты проголосовали за превентивный удар, эксперимент не может согласиться с их существованием.

– Кого ты хочешь убрать?

– Всех.

– И твою сучку?

– Её нельзя. Она ключ.

– Один из трёх? А как насчёт двух других? Если я не ошибаюсь, ты их потерял.

– В том-то и дело, что ошибаешься. Если пользоваться иносказаниями, то я их отправил на место в багажном вагоне. Они будут там в нужное время.

– А с чего это ты вдруг решил сделать для меня исключение?

– Принцип субординации. По отношению к эксперименту ты находишься на более высоком уровне. Я не идиот.

– Да, Карл, ты не идиот. Хорошо. Я сварю кофе.

– Угощайтесь, господа. – Моргана поставила перед гостями чашки китайского фарфора, наполненные крепким, душистым напитком.

Пока она колдовала над кофе, все соблюдали тишину. Моргана не терпела разговоров и суеты, когда занималась чаем или кофе. И мешать ей в этом не стоило. Можно было остаться без головы в самом буквальном смысле этого слова. Зато результат превосходил все ожидания. Напиток всегда получался неповторимым.

Разлив кофе в чашки китайского фарфора времён труднопроизносимой династии, Моргана забралась с ногами на удобный кухонный диванчик и закурила длинную тонкую папиросу с фильтром. Комната наполнилась приятным ароматом.

– Благодарю, – сказал Редактор, беря чашку. Это были его единственные слова у Морганы.

– Скажи, Моргана, а ты не пробовала, подобно лорду Генри, пропитывать папиросы опием? – спросил Дюльсендорф, делая маленький глоток.

– В отличие от меня, лорд Генри мог себе позволить такую роскошь, как беззаботность.

– Что ж, в таком случае, разговоры о погоде придётся опустить.

– Что ты ещё от меня хочешь? Не думаешь же ты, что я поверю в то, что ты пришёл исключительно за благословением.

– Собери совет, Моргана.

– Ты хочешь запачкать и мои руки кровью?

– Они давно уже не в белых перчатках, Моргана.

– Я не могу принимать такие решения.

– Не принимай. Ты посоветуйся, подумай. И если ты решишь, что я прав… Скажем, в следующую среду собери совет.

– Хорошо. Я сделаю, что ты просишь.

– Спасибо за кофе. Можешь не провожать.

– Собрание совета в любой другой день будет означать нет.

– Надеюсь, он будет в среду, иначе последствия могут быть…

– Только не надо меня пугать.

– Я не пугаю. Для этого ты слишком разумная. Но, с другой стороны, всю свою жизнь я служу эксперименту, и кое-какие прогнозы всё же…

– Я сообщу решение, а теперь прошу меня извинить.

– Не смеем больше задерживать. Можешь не провожать.

Подождав, пока хлопнет входная дверь, Моргана закурила ещё одну папиросу. Она курила её медленно, в состоянии абсолютной задумчивости, затем, раздавив окурок в пепельнице, подошла к телефону.

– Алло! Это я. Срочно! – произнесла она в трубку. – Хорошо, – добавила она, внимательно выслушав инструкции.

Положив трубку, она закурила ещё, затем надела туфли и плащ и кинулась к машине. Немного покружив для приличия, она выехала на дорогу, ведущую за город. Возле знака, обозначившего городскую черту, её ждали два мощных внедорожника с тонированными стёклами. Можно было перевести дух. Эти не устраняют. Заняв место между машинами, Моргана свободно откинулась на сиденье и закурила ещё одну папиросу. Многовато, подумала она, даже для такого дня, но папиросу не выбросила. Теперь можно было отдохнуть и собраться с мыслями.

Они остановились возле небольшой закусочной рядом с заправкой, где обычно обедали водители грузовиков. Моргана вышла из машины и уверенной походкой вошла в кафе. Сопровождение осталось сидеть в машинах. Осмотревшись, она направилась к человеку неопределённого возраста. Он пил сок и ел мороженое. Казалось, ничего, кроме этого, его не интересовало.

– Говори, – сказал он Моргане, когда она села к нему за столик.

– Они хотят пересдачу.

– Сколько карт?

– Все.

– Насколько это необходимо?

– После того как совет принял неправильное решение, эксперимент попытается исключить негативное влияние.

– Другими словами, если не мы…

– Именно.

– Что мы получаем, соглашаясь на предложение?

– Это своего рода демонстрация лояльности по отношению к эксперименту.

– Тогда в чём дело?

– Если его не остановить при открытии врат…

– Пусть это тебя не волнует.

– Значит, я созываю совет.

– Созывай.

Моргана встала из-за стола и вернулась в машину. Закурив ещё одну папиросу, она почувствовала себя бесконечно усталой, как после долгого тяжёлого дня. Пожалуй, этот разговор стоил ей слишком много сил. Благо, теперь можно было вернуться домой и открыть бутылку любимого вина.

– На пол! Суки! Лицом вниз! – рявкнул Дюльсендорф, врываясь с отрядом головорезов в комнату для совещаний. Головорезы были в камуфляже и масках, а в руках у каждого был автомат. Один лишь Дюльсендорф был вооружён пистолетом. Несколько секунд, и головорезы профессионально уложили господ членов совета на пол вокруг стола, каждого у своего места.

– Всегда мечтал это сделать, – сказал Дюльсендорф, садясь за стол, – господа члены совета, прошу к столу.

Вооружённые люди не церемонясь водрузили членов совета в их кресла.

– Дело в том, господа, что мне нужно четыре добровольца, четверо желающих героически послужить делу эксперимента. Добровольцы есть? Нет? Я так и думал. Хорошо. Тогда сыграем в одну замечательную игру. Пусть эксперимент сам выберет себе достойных. Никто не против? Игра будет очень простой. Вас здесь 15 человек. Троих нет, и они автоматически переходят в категорию проигравших. У меня есть кости. Две штуки. Я кидаю. Выпадает число от двух до двенадцати. Начинаю считать с себя и далее по кругу. На кого выпадает число, тот выбывает. Дальше продолжаем счёт уже со следующего. Всем понятно? Тогда начали.

Члены совета, обалдевшие от происходящего, сидели неподвижно, не решаясь даже вытирать кровь, которая у многих текла из разбитых носов или сочилась из рассечённых губ. До выбитых зубов дело не дошло.

Дюльсендорф кинул кости.

– Шесть три. Считаем. Раз, два, три… – он медленно считал, водя стволом пистолета, – девять.

Точный выстрел в голову, и жертва, интеллигентного вида представительный мужчина, рухнул на пол, оставив аляповатый кровавый след на стене.

– Как вы смеете! – завопила некрасивая бабища в слишком ярком для её возраста и форм костюме.

– Джек-пот!

Выстрел заставил её замолчать.

– Ещё есть желающие заняться конструктивной критикой?

Ответом была абсолютная тишина.

– Тогда продолжим. – Он снова кинул кости.

Примерно через четверть часа люди в масках увозили четверых счастливцев в неизвестном направлении, а Дюльсендорф с Редактором мчались по улицам города в поисках тех, кто избежал этой жуткой игры.

– Давно мечтал это сделать, – сказал Дюльсендорф, которого игра привела в состояние восторженного возбуждения.

– Ты маньяк.

– А ты скучный. Где поэзия? Где творчество? Что, по-твоему, отличает художника от ремесленника?

Развить эту мысль ему не дал телефонный звонок.

– Слушаю… Да… Хорошо… – И уже Редактору, который вёл машину: – Знаешь парикмахерскую на углу Советской и Люксембург?

– Понял.

Редактор прибавил газу.

– Притормози здесь, – сказал Дюльсендорф, когда они проезжали мимо базарчика.

– Зачем?

– Скотч.

– Что ты задумал?

– Творчество, мой друг, настоящее творчество.

Парикмахерская. Не так давно это была однокомнатная квартира на первом этаже пятиэтажной «хрущёвки», расположенной, правда, практически в центре города. Небольшой ремонт, отдельный вход, и квартира превратилась в достаточно дорогой по городским меркам салон, которым заправляла молодая и настолько же некрасивая, насколько и предприимчивая хозяйка. Цветиков, любящий раз и навсегда установленный порядок вещей, регулярно посещал это заведение. Барышня закончила стрижку и готовилась перейти к бритью. Работала она исключительно настоящей опасной бритвой, презирая всей душой специальные, с использованием лезвий, бритвы, и работала, надо сказать, виртуозно. Настолько это всегда было мягкое, чистое бритьё без единого пореза, что Цветиков каждый раз удивлялся результату как маленький.

Выстрел прогремел над самым ухом Цветикова, и парикмахерша рухнула мешком на пол. Он даже не успел ничего сообразить, когда Дюльсендорф и Редактор, предварительно двинув с хрустом по распаренному лицу, примотали его скотчем к креслу.

– Привет, Цветиков, – весело сказал Дюльсендорф, разворачивая кресло на 180 градусов, спиной к зеркалу, – манкируешь обязанностями члена совета?

– На то была причина, Карл.

– Теперь это уже неважно. Извини, я, кажется, помешал тебе побриться. Сейчас мы это исправим.

Он взял из рук мёртвой девушки бритву.

– Но, Карл!

– Помолчи! Я ведь могу и порезать.

Он густо намылил заранее приготовленной пеной лицо Цветикова и принялся аккуратно его брить.

– Извини, я, кажется, увлёкся. Но без бороды тебе всё же лучше. Вообще-то, мой друг, – он избегал обращаться к Цветикову по имени, – о мёртвых плохо не говорят, но подстригли тебя ужасно. Придётся исправлять.

– Карл, что ты задумал? – прошептал весь белый Цветиков.

– Ничего особенного. Хочу тебя подстричь.

– Не надо, Карл, мы же друзья.

– Друзья? Не смеши. Нельзя смешить человека с бритвой.

– Прошу тебя, Карл.

– По-моему, ты слишком много говоришь. Заклей ему рот, – последняя фраза была сказана Редактору, который молча наблюдал за происходящим.

Он так же молча оторвал кусок скотча и заклеил рот Цветикову, который теперь продолжал мычать на разные голоса.

– Во дает! Ему надо было в певцы идти, а не в экспериментаторы! – воскликнул Дюльсендорф. Затем он включил машинку для стрижки волос и аккуратно обстриг Цветикова.

– Уже лучше, – сказал он, отходя немного назад, – сейчас побреем, и будешь как новенький.

Цветиков что-то промычал в ответ.

– Ничего. Потерпишь.

Дюльсендорф намылил ему голову и также аккуратно, ни разу не порезав, побрил.

– Отлично, – сказал он, вновь отходя немного назад, – вот только чего-то не хватает. Или наоборот… Я понял! Уши! Тебе, старина, мешают уши. Сейчас исправим.

Цветиков весь затрясся мелкой дрожью и замычал.

– Потерпи, сейчас будет больно, – сказал Дюльсендорф, отрезая Цветикову ухо. – Нравится? – Он покачал отрезанным ухом перед лицом Цветикова, как гипнотизер часами. – Теперь второе.

– Совсем другое дело, – сказал он, глядя на окровавленного безухого Цветикова, – теперь можно и освежить.

Дюльсендорф тщательно освежил кричащего от боли Цветикова одеколоном, затем, немного подумав, вылил на него все спиртосодержащие жидкости.

– А теперь, извини, у меня больше нет времени. Он зажег спичку и кинул её в перекошенное от боли, увечий и страха лицо.

Зильденштейн как раз собирался ужинать в семейном кругу: с толстой, отвратительной женой и прыщавыми дочками четырнадцати и двенадцати лет, когда к нему в дом ворвались так и не потрудившийся смыть с себя кровь Дюльсендорф и Редактор.

– Не вставайте, мы с неофициальным визитом, – радостно сообщил им Дюльсендорф.

Жена Зильденштейна хотела было что-то сказать, но Редактор её остановил.

– Один звук, сука, и я засуну ствол тебе в манду и выпущу всю обойму!

– Замечательно! Вот видишь, немного творчества, и жизнь становится веселей, – радостно сказал Дюльсендорф Редактору и, уже обращаясь к Зильденштейнам, – здесь принято кормить гостей? Я чертовски проголодался, беседуя с членами уважаемого совета.

Жена Зильденштейна часто – часто закивала головой.

– Отлично! Чего бы такого пожевать… Придумал! А свари-ка мне языка.

– Но у нас в доме нет языка, – пролепетала она.

– У вас в доме как минимум 4 языка, – зло крикнул Дюльсендорф, – какой бы мне выбрать?

От этих слов Зильденштейны побелели ещё сильней.

– Вырви язык у этого мудозвона, – приказал Дюльсендорф Редактору.

Тот ловко, но без удовольствия, предварительно хорошо засветив Зильденштейну в лоб, вырезал у него язык и протянул Дюльсендорфу.

– Зачем ты мне его даёшь? Он ещё не готов. Отдай этой суке.

Жену Зильденштейна стошнило прямо на стол.

– Тебя чего, не учили хорошим манерам?! – накинулся на неё Дюльсендорф. – Быстро убери здесь… Нет, пусть этим займутся твои сучата, а ты займись языком.

– Я не буду это готовить, – прошептала она.

– Что?

– Я не буду это готовить, не могу. – Она разрыдалась.

– Или ты заткнёшься и сваришь мне язык, или я захочу грудей твоих ссыкух. Ты меня поняла?

Она сразу как-то затихла и принялась готовить язык. Дочки убирали со стола и мыли пол. Зильденштейн какое-то время ещё хрипел на полу, захлебываясь кровью, но вскоре затих.

– Всегда ненавидел этого мерзавца. Если бы не он, эксперимент давно был бы уже в своей следующей фазе.

Наступила тишина. Жена Зильденштейна, что-то беззвучно шепча, готовила язык покойного мужа, девочки сидели, ни живые, ни мёртвые, боясь пошевелиться, на своих местах за столом. Редактор стоял в дверях, держа в руках автомат, а Дюльсендорф нервно ходил по кухне.

– Вот скажи мне, – обратился он к Редактору, – откуда в нас эта скотская покорность? Стоит только навести оружие, а ещё лучше кого-нибудь замочить, и люди превращаются в дрессированных баранов. Никто ещё, мать их, не устроил бунт в очереди в крематорий! Никто! Пойми, я не хочу сказать, что слеплен из другого теста. Я такое же дерьмо, как и все. Единственная разница в том, что оружие в данный момент находится у меня в руках. Отними у меня пистолет, и я буду такой же сволочью.

Редактор молчал.

Наконец мадам Зильденштейн трясущимися руками подала к столу язык мужа. Дюльсендорф тщательно вымыл руки, повязал салфетку, отрезал небольшой кусочек языка, подул и положил в рот.

– Чего это я тут один ем? – спохватился он. – Это неправильно. Садись! – приказал он жене Зильденштейна.

Та покорно села за стол.

– Чем бы таким тебя угостить?

Он взял нож и подошел к телу Зильденштейна.

– Вы же вроде как муж и жена? – лицо его скривилось в дьявольской улыбке. – Тогда и подарок тебе будет как верной супруге.

Он нагнулся над Зильденштейном, нарочито медленно расстегнул ему штаны и отрезал мужское достоинство.

– Жри! – Он кинул окровавленный член на стол перед мадам Зильденштейн.

– Я не могу! – вскричала она и заголосила совсем уже нечеловеческим голосом.

– Жри! – Дюльсендорф схватил член и принялся с силой запихивать его в глотку обезумевшей женщины. Когда же она окончательно затихла, он повернулся к дочкам.

– Теперь ты, – выбрал он ту, что постарше, – скажи, ты хорошая девочка?

Она только ещё сильнее сжалась в комочек.

– Говорят, эти сучки сейчас становятся развратными чуть ли не с пелёнок. Раздевайся.

– Нет! – пискнула та.

– Раздевайся!

Дюльсендорф схватил её за руку и выдернул из-за стола.

– Раздевайся!

Он грубо содрал с неё одежду и засунул ей руку промеж ног. Она покорно стояла и только дрожала мелкой предательской дрожью.

– Да она ещё целка! – нарочито удивился он. – Хочешь?

Редактор ответил взглядом, исполненным ненависти.

– Ну извини, не знал, что ты такой нежный. Придётся все самому.

С этими словами он засунул ей в промежность ствол пистолета и выстрелил несколько раз. Одновременно прозвучал ещё один выстрел, и младшая дочь Зильденштейна рухнула на пол.

– Ты испортил мне праздник!

– Заткнись, или я пристрелю и тебя.

– Ладно, поехали.

Когда они вошли к Торопыге, тот висел в зале на люстре. Рядом на полу лежали его жена и сын, застреленные из охотничьего ружья.

– Умный был, сука, – сказал Дюльсендорф, не скрывая своего разочарования.

 

Глава 26

В просторном, дорого, но не кричаще отделанном, прекрасно оборудованном кабинете, где всё под рукой, но в то же время ничто не мешает и не отвлекает, в удобных дорогих креслах сидели двое. Со стороны могло показаться, что это старые приятели, коротающие свободное время за чашкой кофе. Как уже было сказано, они пили кофе и непринужденно беседовали на, казалось бы, совершенно отвлечённую тему. Было время заката, и солнце окрашивало комнату в наиживописнейшие тона.

– Именно понимая всё это, начинаешь особо остро чувствовать красоту таких вот моментов, – сказал хозяин кабинета.

– Вы ещё можете всё изменить. Уезжайте, Сергей Николаевич.

– К сожалению, это невозможно. У меня есть дочь. Вы, как никто другой, должны меня понять.

– Думаете, они оставят её в покое?

– Вряд ли.

– Тогда что?

– Сложный вопрос, Алеша, – он тяжело вздохнул, – с тех пор, как я превратился в Редактора, я понял одно: в этом чёртовом эксперименте все играют чужие роли. Никто не является тем, за кого себя выдаёт.

– Включая нас с вами.

– Включая нас с вами… А хотите водки? Настоящей хорошей водки? А?

– Можно и водки.

Сергей Николаевич, или Редактор открыл замаскированный под шкаф холодильник и достал оттуда бутылку, две небольшие рюмки. Следом на столе появились огурчики, колбаска, сыр…

– За что выпьем? – спросил Редактор.

– Не знаю. В душе сумбур какой-то.

– Вот давайте за этот сумбур и выпьем.

– Согласен. Ясность иногда – это очень хреново.

– Жаль, что при таких обстоятельствах. Ну да ладно.

– При других обстоятельствах… – произнёс задумчиво Каменев и не стал продолжать фразу. – А может, всё-таки рискнете? – спросил он вместо этого.

– Бесполезно.

– Но ведь… – вновь осёкся Каменев.

– Вас выпустили, потому что вы ключ.

– Они знали, что я вернусь?

– Для этого вас и выпустили.

– Как и тех двоих?

– Насчёт Светланы ничего не скажу – тёмная лошадка. А парень, похоже, да.

– И всё же, что бы вы мне посоветовали?

– Не пускайте туда Дюльсендорфа.

– Легко сказать.

– А разве не этому вы учились?

– Не знаю. Да и роль противовеса мне, честно говоря, совсем не импонирует.

– Мне тоже много чего не импонирует, однако…

– В том-то и дело, дружище.

– Давай лучше выпьем ещё?

– А потом ещё, сразу, чтобы хоть на какое-то время…

– Напиваться стоит при хорошем настроении. Иначе водка только усугубляет.

В последний раз запустив свой лучик в окно, солнце исчезло за горизонтом.

– Включить свет?

– Не знаю. А вообще, лучше так.

– Хорошо. Пусть будет так. Простите, я вас не задерживаю?

– До полуночи я в вашем распоряжении.

– Полночь… До чего же мы любим условности!

– В полночь за вами придут.

– Я не о вас. Я вообще. Возьмём хотя бы литературу. Меня всегда смущал тот факт, что всякая нечисть появляется с боем часов, тогда как это не более чем условность нашей двуногой цивилизации. Существуют не так много мест, где календарная полночь, назовём это так, совпадает с астрономической, и если уж нечисть так привязана к полуночи, она должна появляться не с боем часов, а с появлением солнца в зените на противоположной точке земного шара.

– Зато исчезают они с первыми петухами. То есть возвращаются к себе, уже исходя из реального времени.

– Значит, это такая же процедура, как политический арест. Сначала звонок по телефону, потом среди ночи, обязательно среди ночи и обязательно после полуночи…

– Потому что они и есть настоящая нечистая сила, они, а не привидения и бесы.

– А они и есть привидения и бесы. Попав туда, они перестают быть людьми.

– Или только ими становятся.

– Возможно. Взять хотя бы моих экспериментаторов. Когда-то большинство из них были весьма неплохими людьми… Да тот же Дюльсендорф. Ученый бессребреник. Почти фанатик. Он же изначально хотел добра для всех, а теперь…

– Теперь он служит эксперименту, которому, по большому счёту, нет никакого дела до человечества и прочей несущественной, с его точки зрения, ерунды.

– Зачем же тогда, по-вашему, он всё это создал?

– Не знаю. Возможно, чтобы разобраться…

– Разобраться в чём? По-моему, с нашей помощью можно только ещё сильнее запутаться.

– Вы всё ещё слишком хорошо о себе думаете, о всех нас. С чего вы взяли, что он хочет разобраться именно в нас? Может, он как математик… Берёт лист бумаги, точит карандаш, пишет формулы…

– Не знаю. Я вообще ничего не думаю… Особенно в последнее время.

За окном шёл дождь со снегом. Ноябрь. Первый месяц зимы. Настоящей тоскливо-промозглой зимы с обязательной сыростью, ветром и, ещё хуже, морозами. Ненавижу морозы. Для меня нормальная температура окружающей среды находится в районе тридцати градусов по Цельсию. Зимой у меня всегда остервенелая холодная депрессия, когда не хочется ничего, особенно не хочется вставать, вылазить или вылезать из-под одеяла, напяливать на себя кучу одежды и идти в этот холодный, грязно-мокрый кошмар. От одной только мысли об этом мне стало холодно, и я ещё сильней закутался в одеяло.

Наверно, я заснул, потому что не услышал, как вернулся Каменев, который где-то прошлялся всю ночь. Он был злым, небритым, и от него разило водкой.

– Валяешься? – спросил он с явным раздражением в голосе.

– Ненавижу зиму.

– Это хорошо.

– Хорошо?

– Твоя ненависть нам сегодня понадобится.

– Опять манёвры?

С того дня как он снял меня с крыши, он не давал мне покоя. Постоянные рассказы о себе и об эксперименте, постоянные тренировки, а в последнее время добавились ещё и манёвры. Так я называл учебные вылазки в большой мир. Он заставлял меня воровать какую-то ерунду на базаре, зачастую на глазах у ментов, заставлял ходить на футбол, участвовать в потасовках.

– Ты должен быть неуязвим в любой ситуации, – говорил он, покупая билеты на матч, где двадцать два бугая под истошные вопли зрителей пинали ногами мяч, а зачастую и друг друга.

Подобные мероприятия наводили на меня тоску, как и пьяные драки, которые часто провоцировал он сам. Моей же задачей было выйти из всего этого бедлама без какого-либо ущерба для здоровья, чего я и сам желал не меньше, чем Каменев.

– Сегодня боевая вылазка.

– Кого бьём?

– Всех. Одевайся. Сейчас уже люди придут, а ты ещё тут валяешься.

– Ненавижу эту страну! – с чувством сказал я, выползая из-под одеяла в плохоотапливаемую чуть тёплыми батареями комнату.

Труднее всего было заставить себя откинуть одеяло.

– На завтрак время есть? – спросил я, торопливо одевшись.

– Конечно. Никто не знает, сколько мы там пробудем.

– Где?

– Увидишь.

– Хорошо, – согласился я. В таком состоянии он всё равно бы ничего не сказал, – чем будем завтракать?

– Картошка, капуста, рыба.

– Какая рыба? Колбаса?

– Селёдка. Замечательная. – Он улыбнулся.

– Селёдка – это хорошо.

Только мы сели за стол, как заявилась парочка Каменевских бойцов.

– Знакомьтесь.

– Игорь, – сказал я, не подавая руки, – руки в селёдке.

– Ганс, – он автоматически протянул руку и тут же убрал.

– Генрих.

Ребята как ребята. На громил совсем не похожи.

– Пошли, – распорядился Каменев, и мы поднялись из-за стола, так по-человечески и не поев.

Машина остановилась возле небольшой частной автомастерской на краю города, услугами которой, судя по всему, мало кто пользовался.

– Мы закрываемся, – сообщил нам вынырнувший из гаража мужик и тут же получил хороший удар кулаком по лицу, я бы даже сказал профессиональный удар. Всего в гараже было пять человек. Все какие-то однотипные. Неопределённого возраста, неопределённой национальности, в одинаковых спецовках. Мы, вернее, Ганс, Генрих и Каменев, справились с ними в считанные секунды. Чуть больше ушло на то, чтобы привязать их к стульям.

– Нам нужна девочка Света. Где она? – спросил у них Каменев.

– Пошёл ты! – ответил один из пленных.

– Ганс.

Ставший вдруг похожим на здоровенного бульдога Ганс с силой ударил того по лицу.

– Где она? Кто-нибудь может мне сказать? Нет? Тогда мы сделаем вот что. Мы будем играть с вами в бутылочку.

Ганс и Генрих, словно дети, играющие в кукол, усадили крепко привязанных к стульям пленных за стол.

– Правила игры, если кто не в курсе, проще простого, – принялся объяснять Ганс, – на кого укажет горлышко бутылки, тот и квач. Вопросы есть?

Вопросов не было. Тогда Ганс манерно кивнул Генриху (они всё делали немного рисуясь, что должно было наводить на подопечных ещё большую тоску), и тот крутанул бутылку.

Бутылка остановилась напротив типа с разбитым лицом.

– Итак, всё тот же вопрос нашей викторины. Что скажете?

Тип витиевато выругался.

– Ну да! Ты и так умеешь! Готов, значит, ради неё в огонь и воду? И побоев ты не боишься? Ладно, проверим.

– Сожгите этого мудака, – приказал Каменев.

– Где тут у вас бензин? – спросил всё у того же мужика Ганс.

Пленные сидели за столом совершенно белые.

– Нет, Ганс, бензин не пойдёт. Мы тут не самосожжение протеста готовим. Нам не надо, чтобы он слишком быстро… Облей его маслом. Одну голову и подожги. Только рот залепи.

– Что тут у них?

– Да вот, ведро с отработкой.

Среди инструментов Генрих нашёл кисточку и отдал её Гансу.

– Приступим.

Ганс нарочито медленно пропитал волосы мужика маслом, затем прикурил сигарету от зажигалки и только после этого поднёс пламя к голове жертвы. Волосы, пропитанные маслом, затрещали и вспыхнули. Пахнуло палёной шерстью, горелым маслом и ещё чем-то жутко неприятным, как в подъезде, когда соседи готовят еду.

Меня буквально вывернуло наизнанку.

– Пойди умойся, – распорядился Каменев, – вода в багажнике.

На свежем воздухе меня стошнило ещё раз. На этот раз желудок давал пустые спазмы, вызывающие почему-то боль во всём теле. Глаза слезились, а в носу неприятно щекотали остатки еды. Зато запах блевотины стал своего рода панацеей от той, казалось, навсегда въевшейся в меня вони сжигаемого заживо человека.

Умывшись, отсморкавшись и тщательно прополоскав горло и рот, я сел на землю возле машины, предварительно подстелив под себя какую-то картонку.

Было промозгло и сыро. Накрапывал мелкий, отвратительный дождь, но в тот момент это было даже здорово.

А в ушах продолжал стоять треск горящих волос и жуткий, ни на что не похожий человеческий крик.

Следующей остановкой был небольшой, но уютный бар на первом этаже частного дома. Скорее даже не бар, а что-то вроде частного клуба. Тихое, уютное заведение, которое мгновенно обросло постоянными клиентами, да так, что все места, а мест было столов шесть, постоянно были заказанными, по крайней мере, так объясняли тем, кто пытался случайно забрести туда на огонёк. Бар был ночным и закрывался в пять утра.

Ганс посмотрел на часы.

– Сколько? – спросил Каменев.

– Половина пятого.

– Уже скоро.

Несмотря на время, спать не хотелось. После экскурса в гараж я пребывал в состоянии легкого анабиоза, которое меня всегда спасало от нервных перегрузок. Защитный предохранитель вновь сработал, и я был совершенно апатичным, словно вместе с содержимым желудка из меня вылилось и содержимое души. Есть тоже совсем не хотелось. Ничего не хотелось.

– Один неверный шаг, и они сделают с тобой нечто подобное! – прокричал в моё бледное, полуобморочное лицо Каменев, когда они вышли из гаража.

Эта фраза постоянно вертелась в голове, словно повторяющийся обрывок песни на заигранной пластинке.

Наконец, последние посетители покинули бар.

– Пора, что ли?

– Пошли.

Все, кроме меня (у меня оружия не было), дружно, словно на военном параде, передёрнули затворы маленьких автоматов с большими глушителями на стволах. Мы вышли из машины и быстрым шагом направились к входной двери. Холодный мокрый ветер вяло ударил в лицо, и я тут же вспомнил «Хромую судьбу» Стругацких. Эпизод, когда мокрый ветер точно так же надавал пощёчин людям, пришедшим за своими детьми.

– Ненавижу эту страну! – с чувством сказал я.

– Что это с ним? – спросил Ганс.

– У него всегда так на погоду, – ответил Каменев.

– А чем тебе погода не погода?

– Холодно.

– Холодно? Ты, брат, настоящих холодов не видел.

– И не хочу.

– Мы закрываемся, – только и успел сказать рослый детина, работающий официантом, вышибалой и охранником в одном лице. Сколько ему платили? Короткая очередь в живот сложила его пополам.

Следующим оказался Слон – так все звали хозяина этого бара. Гнусный, надо сказать, тип.

– Девчонку! Не упустите девчонку! Её надо брать живой! – распорядился Каменев.

Но она ушла. В потаённой комнате, достаточно уютной, чтобы чувствовать себя комфортно, на небольшом столике дымился кофе. Его только начали пить. Рядом, в пепельнице, тлела недавно прикуренная сигарета. Трудно было не догадаться, что она ушла буквально у нас из-под носа.

– Дверь! Ищите вторую дверь! – зло приказал Каменев.

Мы начали лихорадочно срывать всё со стен и двигать мебель: Диван, стол, небольшой шкаф.

Ход оказался за шкафом. Небольшая нора, в которую надо было пролазить на четвереньках.

– Пошли!

Мы пулей выскочили из бара и…

Небольшой серый автомобиль промчался на бешеной скорости по улице.

– Моргана! – сказал с чувством Каменев, словно выругался. – Чёрт!

– Может, стоит наведаться? – поинтересовался Ганс.

– Не получится. Она сейчас под охраной эксперимента. Уходим.

Проехав всего несколько кварталов от бара, Каменев высадил ребят, и они скрылись в нависшем густом утреннем тумане.

– Теперь ты понял, в какую игру вляпался? – спросил он меня, когда мы остались в машине вдвоём.

Я кивнул.

– Помни об этом. Иначе…

Мне не надо было объяснять, что может случиться иначе, и он это понял.

Дома он, не раздеваясь, вошёл в комнату и достал из бара бутылку водки и две стопки.

– Давай. За одного очень хорошего человека. Не чокаясь.

Мы выпили, и по его виду я понял, что лучше вопросов не задавать. К тому же водка, положенная на бессонную ночь, требовала своё.

– Да тише ты! – зашипел на меня Каменев.

– Тише, тише… нихрена же не видно. Что я тебе, мышь летучая?

– А тебе незачем смотреть. Ты чувствуй. Чувствуй и иди. Глаза можешь вообще закрыть.

– Ага. Перекрывая какой-нибудь канал восприятия, мы тем самым заставляем работать другие в более интенсивном режиме.

– Поначитался… – пробурчал Каменев.

Но глаза я закрывать не стал. Всё равно даже в кромешной тьме с закрытыми глазами начинаешь чувствовать себя неполноценным. К тому же усиливать другие чувства мне не хотелось. Не находили мои чувства ничего здесь хорошего. Один запах чего стоил. Пахло канализацией, затхлостью, сырой землёй, гниющей картошкой, прелыми тряпками и ещё бог знает чем столь же приятным. Под ногами было скользко, а иногда вообще хлюпало. Руки, а я шёл, обшаривая темноту руками, то и дело натыкались на мокрые, скользкие от какого-то отвратительного налёта стены. Хорошо хоть потолок, или как эта дрянь называется у спелеологов, был достаточно высоким, чтобы можно было идти в рост. Правда, с потолка капало нечто мерзкое и холодное.

– Они что, тоже через эту дыру туда ходят? – спросил я чуть слышно Каменева.

– У них есть парадный вход.

– Понятно. А мы, значит, через вход для прислуги.

– Скорее, через слуховое окно или канализацию.

– А откуда ты узнал об этой калитке?

Он оставил мой вопрос без ответа.

Вообще это скорее напоминало один из моих снов. Заброшенный склад на краю города, готовый вот-вот рухнуть от малейшего дуновения ветерка. Тёмный сырой подвал. Разобранная кирпичная кладка, за которой начинается хрен знает как появившийся ход в подземелье… Одним словом, фантастика.

– Словно кто-то специально всё это делает, – продолжил я мысль, но уже вслух.

– Ты о чём?

– Да обо всём этом. Тебе не кажется, что эту дырку здесь сделали специально для нас?

– А ты ещё в этом сомневаешься?

– Эксперимент?

– Хрен его знает. Или ты думаешь, кто-нибудь понимает, что в данном случае стоит за словом эксперимент?

– Не понял?

– Слишком много всего закрутили. Нарвались на ряд необъяснимых явлений, которые назвали экспериментом. Затем его мистифицировали. Как и многое другое.

Он хотел уже развить свою тему и дальше, но вовремя осекся. Мы находились под небольшим окошком, из которого доносился шум.

– Больше ни слова.

Каменев аккуратно убрал решётку, и мы выбрались в уже достаточно приличный коридор. Он был похож на подземелья средневековых замков. Правда, картину средневековости портили идущие вдоль стен кабеля и трубы, но если всё это хорошенько задекорировать…

– Стой, – еле слышно приказал мне Каменев.

Я мгновенно отреагировал. Всё-таки неплохо он меня вышколил за это время.

Мы прижались к стене и стали думать зону безопасности. Оказывается, эти штуки можно создавать и направлять усилием чего-то там в сознании.

– Пошли.

Теперь надо было двигаться как можно тише. К сожалению, на звуки и (о боже!) запахи наше умение не распространялись. Несколько минут мы осторожно двигались вдоль стены, пока не оказались у входа в помещение, которое я видел во сне. Та же огромная зала, выложенная белым мрамором. Небольшое возвышение у дальней стены, круглый бассейн радиусом метра полтора. Грандиозный, абсолютно прозрачный цветок лотоса посреди бассейна. Даже огонь горел в цветке лотоса, как в моём сне. Только вместо факелов были электрические светильники, создающие атмосферу полумрака. Идеальное место для дискотеки, почему-то подумалось мне. В зале были люди. Двенадцать человек, а не пятьдесят, как во сне. Да и одеты они были в самую обычную одежду. Вот только лица были закрыты одинаковыми масками. Карнавал, да и только. Как и во сне, они читали молитву на непонятном языке. Стоял чересчур сильный гул, чтобы можно было услышать наше присутствие.

Зона безопасности удачно расположилась в одном из углов залы, и мы незаметно пробрались туда.

Молитва резко оборвалась на полуслове. В наступившей тишине был слышен каждый шорох. Попробуй мы сейчас хоть пошевелиться…

Тишина продолжалась около минуты, затем люди в длинных чёрных балахонах внесли в залу странную помесь разделочного стола и раскладушки. Установив приспособление, они чинно удалились. Другие так же одетые люди (они встретились у входа) ввели под аккомпанемент собственных шагов отца Маги. Он был немного бледнее обычного, но выглядел спокойным. У меня сжалось сердце. Отец Маги – Редактор! Это объясняло если не всё в нашей с ней размолвке, то, по крайней мере, многое. Балахонщики (так я окрестил для себя этих церемониймейстеров) ловко уложили его на приспособление так, что руки ниже локтей и ноги ниже колен оказались навесу. Вот уж действительно Прокрустово ложе. Затем под руки и ноги поставили что-то вроде специальных тазиков. Проделав все это, балахонщики удалились.

К алтарю приблизилась женщина, буквально излучающая силу и власть, несмотря на невысокий рост и изящное сложение. Балахонщик, преклонив колени, вручил ей небольшой меч. Ни слова не говоря, она повернулась к Редактору и, ловко взмахнув мечом, отсекла ему кисть правой руки. Хор грянул мрачный гимн, а женщина стояла и смотрела, как кровь наполняет тазик. Затем пение стихло, и жрица, обойдя алтарь, вновь взмахнула мечом. Вновь зазвучало пение. Эта сцена повторилась ещё два раза с той лишь разницей, что после того, как она отсекла ему вторую ногу, пение не кончалось до тех пор, пока не перестала течь кровь. Тогда жрица положила меч на Редактора остриём вниз. Это послужило сигналом для балахонщиков, которые торжественно вынесли красивой работы большую чашу, скорее всего, из золота, куда слили кровь. С чашей в руках они опустились перед жрицей на колени, а она принялась читать молитву. Затем она вылила большую часть крови в цветок лотоса, который тут же окрасился в рубиновый цвет. После чего она пригубила из чаши и бережно передала её остальным участникам этого действа.

– Пойдём, – сказал Каменев, – остальное можно не смотреть.

Мы выбрались из пещеры, и только тогда я понял, что дрожу.

– Как ты? – спросил он, пристально посмотрев на меня.

– Трясёт, как при гриппе. Горячка, как у героев Достоевского.

– Ничего, это пройдёт.

– Скажи, она знала?

– Кто?

– Ну, когда все ещё было хорошо и ни о каком эксперименте…

Я боялся произнести имя Маги, словно это могло навлечь на неё беду.

– Она ничего не знала, да, наверно, ничего не знает и сейчас. Эти ребята умеют убеждать.

 

Глава 27

– …И запомни, – напутствовал меня Каменев, наверно, уже в десятый раз за день, – нельзя недооценивать Дюльсендорфа. Он хищник, настоящий хищник. Он боец, зверь по имени человек, опасный и коварный враг. Его не интересуют такие понятия, как добро и зло, хорошо и плохо, человечность и бесчеловечность. Ему плевать. Единственным руководством к действию для него служит целесообразность, эффективность и требования эксперимента. Он не герой. Героям вечная память. Посмертно. Никто так не склонен к вымиранию, как герои, ибо у них вдруг выключается инстинкт самосохранения. Грудью на амбразуру, с гранатами под танк… И всё. И нет больше героя. Хищник – стратег. Он выжидает, притворяется, усыпляет бдительность и, только перехитрив, обезвредив противника заранее, наносит удар. Удар и уход в сторону, в безопасное место, но уже с добычей. Хищник может и убежать, показать трусость, показать видимую слабость, герой – никогда. В результате чего герои в силу своей стратегической неповоротливости оказываются в зубах у хищников. Таковы правила этой игры, а правила он усвоил давно. И ещё, он слишком долго работал под прикрытием правительства, впитывая в себя все его хитрости.

Каменев замолчал, чтобы перевести дух и наполнить рюмки.

– Он работал на правительство? – спросил я, выпив и тщательно закусив хрустящей квашеной капустой.

– Скорее, правительство работало на него. По крайней мере, с тех пор как он открыл эксперимент.

– Что значит «открыл эксперимент»? – не понял я.

– А то и значит.

– Насколько я что-нибудь понимаю, эксперименты ставят.

– Вот именно. Эксперименты, но не эксперимент. Никто не знает, что это такое.

– Так как…

– А вот так. Существует нечто, названное экспериментом. И Дюльсендорф с этим столкнулся, а столкнувшись, начал служить эксперименту. Для него эксперимент – это идея фикс, смысл жизни. Никто, как он, не понимает его чаяния и нужды. Говорят, эксперимент сам ему говорит…

– Чертовщина какая-то…

– Ты ещё перекрестись.

– В голове не укладывается.

– В мире много чего не укладывается в голове. Только к одному мы привыкли, а другое…

– И сколько длится эксперимент?

– Время существования эксперимента соизмеримо со временем существования вселенной. Многие, включая его, думают, что вселенная была создана ради эксперимента.

– Никогда не думал, что правительство интересуется подобными вещами. Особенно наше.

– Ты прав. Они интересуются совсем другими вещами.

– Например?

– Например, эликсиром счастья. Представь себе страну, где все счастливы и любят правительство самой искренней любовью. Где нет преступности, оппозиции, службы безопасности, потому что все, даже вражеские шпионы, становятся счастливыми патриотами вновь обретённой Родины и сами идут сдаваться куда следует. Абсолютное счастье, мечта всех поколений. Рай на земле при сохранении всеобщего бардака.

– Мистика какая-то.

– Не скажи. Сколько людей убивалось, когда умер Сталин. А многие до сих пор его любят.

– Но…

– Вот он и хотел понять, в чём тут дело, и кое-что исправить.

– Как-то мелко для эксперимента.

– Это не эксперимент. Это цена защиты и безопасности. Эксперимент не работает в социальных масштабах. Скорее, он работает с индивидуальностями. И в этом смысле он делится весьма интересными вещами.

– Скажи. А этот Дюльсендорф. Что ему нужно сейчас?

– Сейчас он хочет поиметь всех и стать единственным партнёром эксперимента.

– Это возможно?

– Если у него будем все мы, то да. Тогда он станет практически неуязвимым.

– Тогда зачем…?

– Такова воля эксперимента. Мы всё равно окажемся там в нужное время. От нас лишь зависит, какова будет при этом расстановка сил.

– Поэтому ты так хотел взять Свету?

– Нет, я хотел спасти одного человека.

– Редактора?

Он ничего не ответил.

Было холодно. С неба сыпалась крупа, а ветер профессионально раздевал до гола. Так всегда случается в ноябре, чтобы уже ближе к зиме, ближе к Новому году, вновь пространством завладели дожди и туманы.

Каменев довёз меня почти до подъезда, так что идти было совсем чуть-чуть. Но даже этот участок пути мог испортить мне настроение. Ненавижу холод!

Выругавшись про себя, я побежал к дому.

– Вернулся? – спросила ехидно Падловна, как всегда сидевшая на лавочке возле подъезда.

– Работал. Иногда приходится, – буркнул я и зашёл в подъезд.

– Тут тебя… – начала она что-то говорить, но я не стал слушать.

Как ей только не холодно? Ведь даже летом сидит в шубе, а тут ветер, снег, чёрт знает что…

Дом встретил меня холодно, словно был на что-то обижен. Чистота, порядок, аккуратно заправленная постель (чего у меня никогда не было), ни одной пылинки. Давящая на нервы чистота, как и тогда, когда я обнаружил… Чистота была нестерпимой, и я, не снимая ботинок, прошёлся по всей квартире. Не квартира, а какой-то образцово-показательный номер в гостинице или съёмочный павильон в кино. Не хватало того незримого, что делает дом Домом, того еле уловимого, чем отличается жилое помещение от… Не дом, а вокзал, только не современный, а тот, где когда-то путешественники меняли почтовых лошадей. Или, лучше, музей. Ну да, всё правильно, квартира-музей, куда можно войти, посмотреть, как жил некто №-ский, купить рекламный буклет и отправиться дальше, немного жалея о попусту потраченном времени. Жить же на таком полустанке было практически невозможно. Полустанок – название пришло само по себе. Конечно же, полустанок. Место пересадки из одного вагона в другой…

Чисто автоматически (телефон давно уже должны были отключить за неуплату) я поднял телефонную трубку, и она, о чудо, отозвалась резковатым длинным гудком. Видать, кто-то усердно оплачивал мои счета. Даже тут рассчитали всё, суки! Взять бы этого альтруиста… подумал я, но, что с ним делать после этого, так и не пришло в голову. Я набрал номер.

– Слушаю, – услышал я знакомый голос.

– Это я.

– Ты где?

– Дома. Я вернулся. Скажи это своему хозяину.

– У меня нет хозяев.

– Мне плевать. Да, Каменев найдёт вас позже. И ещё, чтобы вы не путались у меня под ногами… Сегодня вечером у Лысого.

– Хорошо. Я передам.

Между нами повисло молчание.

– Вопросы? – не выдержал я.

– Ты ничего не хочешь мне сказать?

– Нет.

– Как знаешь.

Она бросила трубку.

Я ещё раз сделал круг по квартире. Ничего больше не было мне родным. Абсолютно чужие, посторонние стены, мебель, обстановка… Всё было обычным, тем же самым, в принципе ничего со времени моего отсутствия не изменилось, вот только некий, связывающий меня с этим миром мост был уничтожен, сожжён при отступлении, и строительство нового не планировалось. Только грязные следы всё ещё принадлежали мне. Я вдруг остро ощутил чувство потери чего-то важного, настоящего, чего-то такого, без чего я не мог больше быть самим собой. У меня отобрали самое ценное, что есть в человеке, а именно чувство себя. Теперь я был не больше, чем тенью или ещё одной среди многочисленных пружин эксперимента.

Я громко, с ненавистью и остервенением выматерился. Слегка полегчало. По крайней мере, появилось желание что-то сделать. До встречи была уйма времени, и я решил принять ванну. На кухне я нашёл свежую, ещё запечатанную упаковку кофе. Турка стояла на своём месте. Отлично. Спустив на всякий случай воду, я приготовил кофе. Быстро, пока набирается ванная, я сбегал в ларёк напротив и купил сигарету. Одну-единственную сигарету. Как перед казнью, подумал я. Соорудив в ванной подобие стола, я лёг в приятно горячую воду и начал с кофе. Выпив его медленными глотками, я тщательно вытер руки и закурил. Голова с непривычки закружилась, но неприятных ощущений, как в первые разы, не было. Словно и не бросал.

Я вдруг вспомнил, как кто-то мне рассказывал, что часами может читать в ванной. Один раз, правда, книга упала в воду…

«А почему бы и нет?», – подумал я.

Оставляя после себя мокрые следы, я прошёл в зал, где на полке стоял любимый трёхтомник Борхеса. «Молитва…» Меня всегда завораживали эти слова. С того самого дня, когда я прочитал их впервые. Умереть раз и навсегда вместе с собственным телом. Никакой вечной души, никакого царствия небесного, никаких перерождений. Ничего. Абсолютное ничто, как избавление от всего того, что зовётся Миром. Да и может ли быть так, чтобы тот же создатель, сотворивший столько дерьма ЗДЕСЬ, вдруг где-то там, на пресловутых небесах, создал нечто стоящее? Нет, пусть другие тешат себя подобной ерундой. Имей я возможность выбора… Но выбора как такового у меня никогда не было. Вот бы суметь, как Сократ, но Сократом я тоже не был. И если раньше мне, по крайней мере, казалось, что я как минимум я, то теперь даже такое утверждение без натяжки я не мог бы себе позволить.

Нестерпимо захотелось спать. Глаза буквально отказывались открываться, и я практически на автопилоте выбрался из ванной и, не вытираясь, побрёл в спальню. Как был мокрый, я забрался под одеяло, не удосужившись перед этим снять покрывало, и мгновенно погрузился в глубокий сон.

Надо было вставать. Тело, измученное хождением по хаткам, почувствовав дом, не хотело больше никуда идти. Тело ныло и просило покоя. Может, грипп? Этого мне ещё не хватало. В рамках антивирусной компании я сварил себе кофе, которым и запил таблетку парацетамола. Я сидел, пил кофе и думал о Маге. Конечно, никакая она не агентка. Она вообще могла ничего не знать о папочкином бизнесе. Жила себе спокойно, меня любила… Потом припёрся к ней какой-нибудь урод типа Цветикова… Чего-чего, а убеждать они умеют. Это у них хорошо получается. Поэтому она так себя и вела, испуганная и ничего не понимающая Мага… Не растащи они нас, я бы вообще ни на что не клюнул. Ни на какую даму, ни на какую вуаль, не говоря уже о Дюльсендорфе и Свете. Тоже мне иголка в яйце. Мастер художественной самодеятельности для таких идиотов, как я. А ведь поверил, повёлся на этот спектакль, да и как было не повестись, если на моих глазах тогда с девчонкой…

Ко мне вновь вернулось чувство потери. Сволочи! Ничего же мне не оставили, кроме образа дамы с вуалью, этакой Дульсинеи наших дней. Да и я ничуть не лучше поехавшего на рыцарских романах идальго. Какая она на самом деле? Такая же, как во сне, или…? Тоже ведь приходила ко мне, манипулировала… В этой своре только убийца и оказался порядочным человеком, как сказал мне Каменев после смерти Редактора. Что ж, всё правильно, если, конечно, включить сюда и нас, а возможно, и её… Поздно же я начал хоть что-то здесь понимать, слишком поздно. Пойми я чуть-чуть раньше, и, может быть…

В кафе было немноголюдно. Облюбовав столик в самом углу (меня интуитивно тянуло забиться куда-нибудь в угол), я заказал пирожные и кофе. Вскоре появился Дюльсендорф. Теперь он походил на революционера-террориста из большевистского кино. Сдавленный чахоточный кашель, лихорадочно блестящие глаза, нервозность.

– Я пришёл, – сказал я, не здороваясь.

– Я понял, – ответил он.

– Что ты собираешься делать?

– В воскресенье открываются ворота. Помнишь?

– Сегодня что?

– Вторник.

– Среда, четверг, пятница, суббота… У меня ещё четыре дня.

– Чуть меньше. Ты должен быть у меня в субботу вечером.

– А Каменев?

– Он будет ждать нас на месте.

На моём лице настолько явно проявилось удивление, что он продолжил:

– Он не так прост, как тебе могло показаться. И ещё, пока ничего не случилось… Я хочу, чтобы ты понял… Здесь нет случайных жертв. Они невозможны…

Мы несколько минут сидели молча.

– Где мы встречаемся?

– У меня. Дорогу, надеюсь, ты не забыл?

– А я пройду?

– Не волнуйся. Тебя-то он точно пропустит.

– Хорошо. Только, знаешь, эти несколько дней не надо меня беспокоить.

Дюльсендорф посмотрел внимательно в мои глаза.

– А ты сильно изменился за это время.

– Ты тоже. Ладно, мне пора.

Я поднялся из-за стола. Дюльсендорф хотел было что-то сказать, но вместо этого только махнул рукой и тоже засобирался. Я не стал его ни о чём спрашивать.

 

Глава 28

Я шёл к Дюльсендорфу со странным чувством. Меня не покидала уверенность в том, что где-то глубоко внутри я уже принял решение, всё взвесил, расставил по местам, всё, до последнего хода. Моё подсознание выполнило домашнюю работу, вот только между этим пониманием и сознанием стоял непроходимый барьер. Моё сознание не имело нужного доступа, и это меня немного пугало. Я был уверен, что эта встреча была предопределена ещё с самого начала, ещё с момента моего рождения, а может быть, задолго до него. И дело даже не в отсутствии пресловутой свободы воли как таковой, свободы воли, которая не играла в этом процессе никакой роли. Просто, как бы я ни мыкался, всё одно интеграл по пути после некоторых преобразований дал бы исходную точку «В», куда меня должен привести Дюльсендорф. В этом спектакле мы не более чем актёры, вспомнил я один из снов. Не более чем актёры…

Дюльсендорф пил чай. Стол удобно стоял на небольшой живописной площадке между вагонами. Здесь было тепло, как бывает тепло в середине мая или в начале сентября. Кроме него и Светы за столом сидело четверо угрюмых мужиков. На лицах у них застыло выражение овечьей покорности, и я почему-то вспомнил бесконечные очереди в крематорий, которые я видел в кино. Видно было, что они давно уже смирились со своей участью, и это смирение вместе с совершенно несбыточной надеждой на провидение полностью парализовывали их волю к сопротивлению. Все были в походной форме. Перед Дюльсендорфом и Светой на столе лежали миниатюрные автоматы с короткими стволами.

– Хлебни на дорожку, – пригласил Дюльсендорф к столу.

– Спасибо. Не хочу.

– Послушай. Путь у нас неблизкий. Мы должны за день добраться до места, а это поможет тебе не чувствовать усталость.

– А как же допинг-контроль?

– Допинг контроль уже ждёт. Или ты забыл?

– Такое забудешь! – Я вспомнил населяющих лес тварей, и мне стало нехорошо.

– Тогда пей и иди переодеваться.

Насколько было возможно быстро, я выпил приятно терпкий напиток, от которого немного онемело во рту. Зато резко поднялось настроение. Через десять минут я был готов.

Ещё через пять минут мы были на краю владений Дюльсендорфа, где, надо думать, они со Светой соорудили нечто из линз и зеркал.

– Осталось не более трёх минут. Все готовы?

Всеобщее молчание было утвердительным ответом.

Как он и говорил, минуты через три солнечный луч попал на одну из линз, и всё устройство вспыхнуло ярким, разноцветным сиянием. В тот же миг открылись ворота, и мы увидели лес.

– Бегом! – рявкнул Дюльсендорф, подталкивая нас в спины. Он буквально втолкнул нас всех в лес, после чего ворота закрылись почти мгновенно.

– Сейчас зевать нельзя, иначе…

Грозный, пробирающий до костей вой словно подтвердил его слова.

– Пошли, – приказал он и бодро зашагал вперёд.

Следом, в колонну по одному, пристроились овцы. Мы со Светой замыкали шествие. У неё в руках автомат, у меня за спиной в рюкзаке предметы культа. Крестовый поход какой-то.

Снова был лес, настоящий, дремучий лес с рубленой раной просеки. Он совсем не изменился. Так же как тогда было тепло, а всё вокруг буквально утопало в зелени. И снова меня поразили запахи, которые стали, казалось, ещё насыщенней. Лес пах, лес издавал тысячи запахов, объединявшихся в букет, выступающих соло, пьянящих, кружащих голову, бодрящих и освежающих… Да и картинка приобрела несколько иной, более насыщенный вид. В прошлый раз всё было более плоским и серым, словно тогда я смотрел на мир сквозь грязное стекло, которое кто-то помыл к сегодняшнему походу.

– А что, кто-то настроил изображение? – спросил я у Светки.

– Когда ты бросил курить? – как-то недобро ответила она.

Вообще она вела себя, словно я пообещал на ней жениться, а потом поступил как последний негодяй. О чём я ей и сообщил.

– А ты так не считаешь?

– Я?!!!

– После того, что мы для тебя сделали…

– После того, что вы для меня сделали, я готов вас придушить голыми руками.

– Идиот! Ты не понимаешь, какие горизонты открываются перед тобой.

– У меня была моя жизнь, которой теперь нет, а пялиться на горизонты не в моих правилах.

Она глянула на меня, словно расстреливала в упор. Нельзя так доводить человека с автоматом в руках.

– К тому же вы меня дурите прямо сейчас.

– Интересно, это каким же образом?

– А где мой пробковый шлем?

– Дурак!

– Силы поберегите, – скорее приказал, чем посоветовал Дюльсендорф.

– Здесь что, совсем не бывает зимы? – спросил я у Светы после паузы в пару часов.

– Здесь не бывает времени.

– Но как? Мы идём из прошлого в будущее, солнце движется по небу. Никакая динамика невозможна без времени.

– И тем не менее, здесь его нет. Прими это как данность. Всё равно не понять.

– Ага. Как квантовые процессы.

– Пусть будет так.

– Я бы на вашем месте поберёг дыхание, – снова буркнул на нас Дюльсендорф.

Кроме нас, никто не разговаривал. Дюльсендорф старался держать дыхание, и вообще он был сегодня весь какой-то сосредоточенный. Овцы, как я назвал про себя унылую четвёрку, понуро трусили за Карлом, боясь отстать от него хотя бы на шаг. И только мы со Светой были как школяры на загородной прогулке. Так мы и двигались под бодрое рычание и хруст костей за линией обороны леса.

Иногда туман (а он, пожалуй, с нашего прошлого похода никуда не девался) рассеивался, обнажая страшные деревья, увешанные человеческими черепами. От этого зрелища овцы старались втянуть головы как можно дальше в плечи, точно черепашки-недоумки, а кто-то из них принимался бормотать молитвы.

– Шире шаг! Опаздываем, – распорядился Дюльсендорф.

Теперь нам приходилось почти бежать, но ему никто не перечил. Все боялись украсить собой очередную ветку. Так мы и шли, не сбавляя скорости, не делая привалов до самых развалин храма.

– Двадцать минут. Не больше, – сказал Дюльсендорф, посмотрев на часы.

Мы все рухнули как подкошенные. Карл тоже тяжело глотал воздух ртом. Да, такие походы легко не даются даже с допингом. Без него же…

Казалось, прошло не более пяти минут, когда Дюльсендорф засуетился. Он достал из своего рюкзака (рюкзаки были только у нас двоих) флягу и небольшой стаканчик.

– Осторожно. Расплескаете – и можете не дойти.

Мы бережно выпили по порции волшебного эликсира. Это были первые глотки воды за весь день.

– Пора.

Мы нехотя поднялись на ноги и вновь почти бегом отправились в путь.

На вершину горы мы поднялись почти уже перед закатом. Внизу, по крайней мере, уже была ночь. На вершине горел костер, и приятно пахло едой. Это ещё прибавило нам сил.

– Хорошо ходите, – встретил нас Каменев.

– Я же говорил, – прошептал Дюльсендорф.

– Прошу к столу. Ничего, что не совсем по этикету?

Он снял котелок с огня и раздал всем ложки. Мы жадно накинулись на еду. Это было рагу. Густое мясное рагу, приготовленное с кореньями. Странное, но чертовски приятное рагу. Пока мы ели, стало совсем темно. Скорее всего, коренья тоже обладали каким-то действием, потому что я, да и не только я, почувствовал себя намного лучше, как после долгого отдыха. Я настолько отдохнул, что обратил внимание на то, что сама вершина была другой. Словно это была не вершина, а очень большая сменная насадка.

На этот раз это была ровная площадка из монолитного камня, гладкого как стекло. В камне были вырезаны неглубокие канавки, где тихо горело асбестовое масло. Был абсолютный штиль, и масло горело неподвижным пламенем, что придавало картине некий неземной вид. Пламя образовывало какой-то, скорее всего, магический символ. Этот символ разделял плоскость на две части: внутреннюю и наружную. Внутри символа было три круга одинакового диаметра и одинаковой глубины. Круги образовывали равносторонний треугольник, центром которого была звезда Давида. За пределами символа было четыре овальных углубления, связанных между собой сложной системой канавок. Странно, но, несмотря на то, что канавки пересекались, масло не выходило за пределы символа.

Дюльсендорф с видом театрального режиссёра расставил сначала овец сразу за углублениями, затем нас, чуть дальше от центра, каждого напротив круга. Сам он вошёл в звезду Давида и начал петь. Он пел странную песню на незнакомом мне языке, но, казалось, я понимаю значение каждого слова. Это значение было выражено тишиной, которую скрывали слова, и я слышал и понимал все отголоски этой тишины. Когда песня внезапно оборвалась, Дюльсендорф быстро вскинул руки вверх, и овцы рухнули на землю, точно молящиеся мусульмане. Тогда Карл обошёл их по очереди и, поднимая за волосы их головы, перерезал им горла. Кровь хлынула в углубления, а следом она заполнила канавки. Тогда он выкрикнул слово, от которого кровь загорелась очень ярким небесно-голубым пламенем, преобразившим всё вокруг.

Он вновь выкрикнул слово, и мы, словно зомби, не управляющие телами, начали раздеваться до гола. Впечатление было такое, что кто-то завладел твоим телом и хозяйничает там вместо тебя. Раздевшись, моё тело вступило в круг и село по-японски лицом к центру.

Дюльсендорф ловко отрезал у Светы пучок волос и, макая его в кровь, принялся рисовать на наших телах магические узоры. Высыхая, кровь начинала светиться ещё ярче.

Все это время я был как зомби. Не было ни чувств, ни мыслей. Я был полностью подавлен экспериментом, и моё сознание, на редкость ясное и всепонимающее, жило как бы отдельно от тела.

Дюльсендорф достал прямо из воздуха горящий факел и поднёс его к светящейся в канавках крови. Кровь вспыхнула, и нас отбросило взрывной волной. Но это была не совсем обычная взрывная волна. Она бережно подняла нас на воздух и отнесла на безопасное расстояние.

А в самом центре площадки, там, где была звезда Давида, появилась небольшая воронка смерча, который медленно набирал силу. Он рос, менял цвет и форму, а я смотрел и не мог отвести глаз. Когда этот вращающийся поток достиг метров трёх в высоту и метра полтора в диаметре, вращение прекратилось, и я увидел врата. Конечно, никаких врат там не было, а была бесконечная дорожка, такая же, как та, что можно создать при помощи свечей и зеркал. Там не было света, но не было и тьмы.

Там была она. Такая же, как в моих снах. Среднего роста, изящная, в длинном пальто тёмного цвета и ботиках на шнурках под цвет пальто, к которым не приставали ни пыль, ни грязь. Женщина-тайна, женщина-мечта, женщина-нагваль. На её лице играла улыбка. Лучезарная, казалось, она шла, не касаясь земли ногами, и само время почтительно уступало ей дорогу.

Я был раздавлен, уничтожен, разобран по атомам и собран вновь. Во мне с новой силой вспыхнули благоговейное обожание, поклонение, любовь. Её магнетизм полностью реориентировал мою волю, выстроил её вдоль своих силовых линий подобно тому, как обычный магнит выстраивает железные опилки. Я полностью принадлежал ей, и я был счастлив, безмерно счастлив. Я забыл обо всём вокруг. Я вновь был в сетях её обаяния. Весь оставшийся мир просто исчез за ненадобностью.

У входа её ждал Дюльсендорф. Его лицо сияло торжеством. Он, словно всё это происходило на каком-то приёме, галантно подал ей руку, помогая вступить в наш мир.

И вдруг что-то произошло. Заклинило какие-то контакты, произошёл сбой, и, казалось бы, отрепетированная раз и навсегда сцена пошла наперекосяк. Улыбка торжества вдруг начала стекать с лица Дюльсендорфа. А дальше всё словно в покадровой съёмке: Дама с вуалью, закрывающая собой Дюльсендорфа, нечеловеческий крик Каменева, автоматная очередь… В следующее мгновение я увидел Свету, бросающую ставший не нужным автомат, искажённое лицо Каменева и Дюльсендорфа в броске хищника.

И она на спине, на каменном полу, в неестественной позе. Шляпка с вуалью слетела с её головы, и теперь было видно прекрасное, совсем ещё девичье лицо и широко открытые глаза с застывшим в них удивлением. А вместо фона – увеличивающееся кровавое пятно.

ВСЕ КОНЧЕНО!!! Это не было мыслью. Это было состояние, состояние дальнейшей ненужности и боли. И это состояние было намного сильнее звучащего во мне приглашения. Всё правильно. Дверь открывается кровью. Дюльсендорф и Каменев не в счёт. Они всего лишь статисты. Я и Света. Вот для кого был разыгран весь этот спектакль. Вот о каких горизонтах была речь. Новые горизонты. Новые, почти безграничные возможности. Только слишком уж вы перестарались, господа хорошие. Не так, не такой ценой, не таким способом. Цель оправдывает средства? Ох, как часто средства перечёркивают цель! Не хочу я, не нуждаюсь я в ваших подачках, в ваших горизонтах и ваших возможностях. Вот уж действительно… Я вспомнил Борхеса, вспомнил его «Молитву», вспомнил жену, Магу, Даму с вуалью, вспомнил всех, кто так или иначе своими телами мостил дорогу в эту паскудную хрень. Трупы, трупы и трупы. Они были вокруг, они заполнили всё свободное пространство, ожившие или, лучше сказать, восставшие мертвецы. Они стояли, сидели, лежали, тихонько переговаривались… Они смотрели на меня, и от этих взглядов… Мощная волна отвращения накрыла меня с головой. Это было море, океан, безграничный космос отвращения, отвращения к себе, к своей ненужной, пустой, обрыдлой жизни, отвращение к эксперименту, к земле и небу, к создателю и созданию, отвращение ко всему и ни к чему конкретно.

– Я не Иов! – вырвалось у меня.

«Хочу умереть раз и навсегда, умереть вместе со своим всегдашним спутником – собственным телом…»

Я вдруг понял, что надо делать. Закрыть! Закрыть навсегда к чёртовой матери все эти ворота. Закрыть, уничтожить, разломать, принести боль безликому монстру-эксперименту. А ещё запереть этих бешеных крокодилов, чтобы больше никто никого никогда… Быстро, пока хищники заняты друг другом…

– Я отрекаюсь от тебя! – прокричал я три раза, и, прыгнув в проход, с силой ударил себя ритуальным ножом в сердце. – Будьте вы прокляты! – крикнул я, а ещё успел подумать: «Жил как дерьмо, так хоть подохну как человек».