Всю эту ночь Машенька не спала и лишь под утро забылась коротким и беспокойным сном. Когда она проснулась и, набросив халатик, вышла в коридор, отцовской шинели на вешалке не было — сегодня Андрей Дмитриевич уехал в институт еще раньше обычного.
Медленно она открыла дверь в отцовскую комнату. На письменном столе лежал ролик пленки. Она посмотрела несколько первых кадров, репродукции с чертежей зенитного орудия, затем свернула пленку, вышла из кабинета и стала одеваться.
Когда Машенька шла от платформы электрической железной дороги в сторону Первой просеки, сердце ее билось ровными, спокойными ударами, она шла выполнить свой долг и все-таки…
Роггльс не оставил ей ни малейшей надежды и все-таки… маленький, едва ощутимый, чуть теплящийся огонек надежды еще немного грел ее остывшее и оскорбленное сердце.
День был мглистый. Шел редкий крупный снег. За несколько дней оттепели дорога стала рыхлой, ноги проваливались сквозь тонкий наст, идти было трудно и утомительно. Машенька не торопилась. «К чему? — думала она. — Раньше или позже, не все ли равно?»
Вот и глухой забор. Она с трудом, поднявшись на носки, просовывает руку в щель над калиткой, достает бечеву и поднимает щеколду. Когда она идет по запорошенной дорожке, стиснутой со всех сторон большими сугробами снега и буйной зарослью ельника, то чувствует, как утихшее было волнение поднимается вновь. Бетховенская четырехзвучная фраза опять вспоминается ей. Она слышит биение крови в висках, и эти удары переходят в ее воображении в предостерегающие взволнованные такты симфонии.
Машенька без стука открывает дверь и, машинально отряхнув у порога ноги, входит в комнату. Здесь все так же холодно. Печь не топлена. Роггльс спит сидя в кресле, ноги его закрыты пледом. Светится красным, дрожащим светом стоящий рядом с ним на полу электрический камин.
Она открывает сумочку и достает ролик пленки. Замок сумочки издает громкий металлический звук. Роггльс открывает глаза и некоторое время непонимающе смотрит на Машу, затем глаза его приобретают знакомый теплый взгляд и в углах губ дрожит сдерживаемая улыбка. Он протягивает к ней руку, и она, по-своему понимая этот жест, молча вкладывает в его руку ролик. Роггльс так же, как и она сегодня утром, просматривает несколько кадров негатива, затем, уже не сдерживая улыбки, открыв чугунную дверку, швыряет ролик пленки в печь.
Подумав, он говорит:
— Пожалуй, это глупо — придет сынишка коменданта топить печь, найдет эту пленку и… Тогда мы оба с тобой окажемся в глупом положении. Пленку надо сжечь. — Он вновь открыл дверцу печи, нашел ролик и, развернув его, сунул кончик пленки в электрический камин.
Угрожающе шипя и искрясь, огонек поднялся по пленке, вот пламя подобралось к его руке. Роггльс швырнул в печь горящий остаток пленки и шумно захлопнул чугунную дверку.
У Машеньки на все хватило сил. У нее хватило сил прожить эти сутки, прошедшие со времени их последней встречи. Она, не чувствуя слабости, пришла сюда и протянула ему репродукцию чертежей. Но сейчас силы изменяют ей. На нее обрушивается такая лавина чувств, что Патрик едва успевает поддержать ее. У Машеньки кружится голова, и, не думая ни о чем, вся отдаваясь нахлынувшему чувству, она отвечает на его поцелуи, все больше и больше пьянея и теряя голову.
Патрик обнял ее и сказал — эта фраза запомнилась ей на всю жизнь, навсегда: «Прости меня, Машенька, за мою жестокость. Ты должна мне верить, девочка. Я джентльмен в лучшем смысле этого слова».
Роггльс посмотрел на часы и ужаснулся: сегодня в три часа он должен был передавать очередную корреспонденцию в агентство, часы передач были строго ограничены.
Они оделись и, закрыв дверь, вышли на крыльцо. Патрик сунул ключ за наличник двери в условленное место. Они вышли на просеку и торопливо зашагали к платформе. До отхода поезда оставалось пятнадцать минут. Посветлело. Сквозь серое мглистое небо временами проглядывало солнце. Совсем близко, за молодым подлеском, прогромыхал поезд и затих.
Вдруг Роггльс остановился посреди дороги и, хлопнув себя по лбу, вспомнил:
— Камин! Машенька, мы забыли выключить электрический камин!
Бросившись назад, он крикнул ей:
— Подожди меня, я сейчас!
Машенька смотрела ему вслед, пока он не скрылся за поворотом дороги. Патрик бежал в хорошем темпе, красивым, спортивным стилем, немного запрокинув голову назад, энергично размахивая согнутыми в локтях руками и высоко вскидывая колени. Она любовалась им, она любила его. Очень любила. Больше она сейчас не хотела думать ни о чем.
Против нее, слетев с изгороди, присела овсянка, чуть крупнее воробья, с желтой грудкой и темно-бурым хвостом. Мглистая завеса как бы разорвалась надвое, и острый солнечный луч прошел по дороге. Овсянка подняла голову навстречу солнцу и издала счастливую звонкую трель. Боясь вспугнуть птичку, Машенька стояла не шевелясь. «Много ли ей надо, солнечный луч — и она поет», — подумала Маша.
— А мне? Ох, как много надобно мне! — сказала она вслух и вспугнула пичугу.
Раскрасневшийся от бега, тяжело дыша, Патрик вернулся.
— Вот хорошо, что вспомнил! — сказал он, и, взявшись за руки, они уже вдвоем побежали к платформе. Зеленый огонек семафора и близкий звук сирены заставили их бежать еще быстрее, они едва успели, вскочив в вагон почти на ходу.
Всю дорогу Патрик был нежен и предупредителен. Маша чувствовала, что всем своим поведением, каждым словам и жестом Патрик хочет, заслужить ее прощения. И она простила его, она любила этого красивого, сильного и правда… жестокого человека.
Когда они вышли на площадь, Патрик взял такси, у него были считанные минуты, а Маша пошла к метро.
Около киоска «Союзпечать» стоял подросток и просматривал пленку для детского фильмоскопа. Увидев пленку в его руке, Машенька вспомнила о ролике пленки, который вот так же просматривал Роггльс. Она вернулась на площадь и в нерешительности остановилась.
«Зачем Патрик вернулся на дачу? А быть может, он сжег не ту пленку, что я принесла ему сегодня, и теперь, сидя в машине и вспоминая об этом, он смеется над моей глупой доверчивостью?» Эта мысль пришла к ней не сразу, она подбиралась к ее сознанию медленно и осторожно, но, поселив сомнение, она уже преследовала ее неотступно.
Направляясь опять на дачу, Машенька пробовала успокоить себя тем, что, рассказав обо всем отцу, она должна была представить доказательства, хотя бы пепел этого ролика пленки! Ну да, конечно! Она должна представить доказательства, — ей могут не поверить на слово!
Раньше ей никогда не казалась такой бесконечно длинной эта дорога. Мерно, томительно однообразно стучали колеса, вздрагивая на стыках рельс. Мелькал за окном знакомый зимний пейзаж. Машенька смотрела безучастным взором и думала: «Неужели и такая боль пройдет, не оставив следа? Мама говорила… до свадьбы все заживет! Заживет ли?» — и кажется ей, что эти страшные дни и часы, когда нет сил унять бьющееся сердце, никогда не пройдут и не изгладятся из ее памяти.
От платформы до дачи она бежала. Ее вязаная шапочка сбилась на затылок, разметавшиеся волосы падали на глаза, она задыхалась от быстрого бега и, чтобы умерить свое дыхание, перешла на тяжелый шаг, но уже через минуту, забывшись, бежала опять.
Забор. Волнуясь, она не могла нащупать бечевку. Вот она! Подняв щеколду, она распахнула калитку и вбежала в сад. Держась за сердце, готовое выпрыгнуть, она с трудом нашла ключ, долго не могла попасть в скважину, наконец, открыв дверь, бросилась в комнату и…
Дверка печи распахнута и на решетке колосников она видит маленький клочок обгоревшей пленки, уцелело то место, где Патрик пленку держал рукой. Машенька берет это доказательство его чистоты, его честности и, крепко зажав в руке, долго стоит подле печи, пока удары ее сердца не становятся ровнее, затем медленно идет к двери, оставленной открытой, закрывает ее, возвращается в комнату и садится в кресло. И вдруг одна мысль, яркая, как солнечный луч, только что виденный ею на пороге, пронизывает ее сознание: «Ко мне вернулось мое счастье, мой Патрик!» Она смеется, и с ее лба исчезают две глубокие острые складки.
Проходит еще несколько минут. Наконец, будучи не в силах больше сдерживать себя, Маша поднимается с кресла, включает электричество, подходит к самой лампе и подносит к глазам найденный ею клочок обгоревшей пленки… Это почти уцелевший кадр, она сразу узнает его, этот символический снимок — голубь на стволе пушки.
Патрик сжег ту пленку, что она дала ему перед лыжной прогулкой!
Машенька не плакала, глаза ее были сухими. Она положила на стол этот клочок пленки, сняла кольцо с изумрудом, свое обручальное кольцо, положила рядом.
#i_015.png
— Джентльмену в лучшем смысле этого слова, — сказала она, вышла на крыльцо, заперла дверь и положила ключ в условленное место.
Медленно, пошатываясь, долго ходила она по узкой дорожке среди ельника, пока окончательно не пришла в себя.
«Как женщина, как предельно оскорбленный человек я поступила правильно, — думала Машенька. — Я вернула ему кольцо и этот клочок обгоревшей пленки. Он должен знать, что для меня и эта подлость не осталась тайной!» Затем ей пришла мысль, что она плохо выполнила свой долг, его обязательные условия: «Помните, он должен верить вам. Это главное. Хватит у вас для этого мужества?»
«Хватит!» — ответила тогда Маша, и, вспомнив сейчас об этом, она вернулась назад, открыла дачу, вошла в комнату, надела кольцо на палец, бросила клочок пленки обратно в печь, и, тщательно собрав с пола рассыпанную ею золу, высыпала ее обратно на колосники. Затем носовым платком вытерла свой след на золе и, еще раз окинув внимательным взглядом комнату, ушла.
Тем временем Роггльс, расставшись с Машей, вылез из такси на Арбатской площади и, свернув в переулок, остановился, рассматривая окна верхних этажей небольшого, окрашенного в охристый цвет дома.
Вот детская игрушка в одном из освещенных окон привлекла его внимание. Это были большие детские счеты, на таких учат ребят считать. Пестрые шарики показывали тысячу двести двадцать один. На условном, понятном ему языке это значило: «Двенадцатого в двадцать один час». Роггльс посмотрел на часы, время близилось к девяти. Он быстро вернулся к оставленной машине и дал адрес Центрального телеграфа.
Около телеграфа Роггльс расплатился, отпустил такси и прошел в зал телефонов-автоматов к пятой слева кабине. Она была занята. Роггльс встретился глазами с человеком, занявшим кабину, и выжидательно остановился.
Человек вышел из кабины, и Роггльс вошел в нее. Он протянул руку, взял с аппарата записку и быстро пробежал глазами: Томилино. Обратная платформа. Третья скамейка.
Роггльс снял трубку, набрал номер, затем, положив на аппарат ролик пленки, повесил трубку на рычаг и вышел из кабины.
— Мой абонент занят, прошу, — сказал он дожидавшемуся человеку.
Незнакомец поблагодарил его, прикоснулся пальцами к полям шляпы и вошел в кабину.
Убедившись в том, что незнакомец взял предназначенный ему ролик, Роггльс вышел из зала.
Когда Машенька вернулась домой, отца еще не было. Взглянув на вешалку и убедившись в этом, она с облегчением вздохнула и прошла в его кабинет, открыла книжный шкаф, достала с полки книгу и, сняв перчатку с руки, разыскала нужную страницу. Затем она вынула из подставки красный карандаш, подчеркнула одно слово, поставила книгу на место и ушла к себе.
Андрей Дмитриевич приехал поздно. Войдя в кабинет, он опустился в кресло и тут только заметил, что дверца книжного шкафа приоткрыта. Он подошел к шкафу и увидел, что кто-то без него пользовался первым томом толкового словаря. Заинтересованный, он вынул том, легко раскрывшийся на необычной закладке — между страниц книги Машенька забыла свою перчатку, еще пахнущую духами.
«Варвара душилась этими духами», — подумал Андрей Дмитриевич и на заложенной странице прочел текст, резко подчеркнутый красным карандашом: «Джентльмен — человек, отличающийся благородством, порядочностью и великодушием (в духе буржуазно-аристократической морали)».