С утра до позднего вечера нещадно палило солнце. Высоко в голубом безоблачном небе звенели жаворонки. Весь день техники, механики и прибористы готовили авиационную технику к предстоящим завтра полетам. В темных комбинезонах, рубашках хаки, галстуках, фуражках и тяжелых сапогах, техники изнывали от жары, пили кислый, тепловатый квас, доставленный на аэродром в бочке, и вспоминали недобрым словом тех, кто придумал эту тяжелую обременительную летом форму. Наконец день кончился. Зачехлив и запломбировав самолеты, техники сдали их дежурному по стоянке и уехали в городок.

Отпустив машину, капитан Данченко пошел пешком. До Нижних Липок, где он снимал комнату, было сорок минут ходьбы. Сорок минут испытания характера — письмо от Юльки, еще не читанное, лежало в боковом кармане его тужурки. Письмо шелестело, напоминая о себе, когда, нагибаясь, он рвал полевые цветы. На полпути, у запруды, где старые ивы спускались к воде, поросшей желтыми кувшинками, он присел на пенек, достал знакомый конверт, осторожно, словно чужой, вскрыл его и… характер не выдержал, достал письмо. Мелкий, округлый почерк Юльки был похож на тонкие нитки жемчуга:

«Мой дорогой, любимый!

Еще месяц, и мы будем вместе! Я жду этого и боюсь… Твое последнее письмо привело меня в бешенство! О какой жертве ты говоришь? Ведь я все равно не стану полковой дамой! Я буду работать, много работать! Опять ты скажешь, что в моем письме слишком много восклицательных знаков? Мы с тобой часто говорили о моем будущем. Ты знаешь, что, поступив в ИНЯЗ, я мечтала стать литературной переводчицей, что же может этому помешать?! Нижние Липки или гарнизонный городок? Работать можно везде, было бы только желание. Кажется, мои переводы поучат хорошую оценку. Когда я решила для диплома переводить Джеймса Олдриджа, надо мною смеялись. А мне кажется, что нельзя переводить писателя, если он не близок и не волнует тебя. Ну вот, опять я разговорилась о переводах…

Максимка, я так давно не видела тебя, что… Проснулась этой ночью в ужасе — не могу вспомнить твоего лица! Долго лежала без сна, пока вновь не почувствовала теплый, ласковый взгляд твоих серых глаз. Мысленно запустила руку в твои мягкие, золотистые волосы и целовала созвездие крупных, ярких веснушек… Так и уснула. Утром Зинка, это такая черненькая, с французского отделения, говорит: «Утром проснулась, смотрю ты спишь с блаженной улыбкой и все чмокаешь губами». Вот, Максимка, сколько у тебя оказалось веснушек, их хватило мне до утра! Последние дни что-то на сердце тревожно. Мне кажется, что тебя подстерегает опасность. Я понимаю, что это глупо — начиталась девка приключенческой литературы, а в жизни все спокойнее и проще.

Целую тебя, мой родной! До скорой, теперь уже скорой встречи!

Твоя Юлька.

P. S. Только вчера узнала — Максим по-римски значит величайший, а Юлия по-гречески — принадлежащая, вот как!

Тебе, Величайший, Принадлежащая!»

Максим еще раз перечитал письмо, бережно свернул его и, положив в карман, направился домой. Он шел прямо через поле к синеющей гребенке леса.

День угасал. От нагревшейся за день земли поднималось теплое марево, оно дрожало и курилось над полем. Желтогрудые овсянки взлетали с песней и камнем падали в траву.

Перечеркнув небо, над его головой пронесся истребитель. Это летали «соседи». Самолет вернул его к действительности. «В жизни все спокойнее и проще», — невольно вспомнил он Юлькины слова и задумался. Сопоставляя факты в их взаимосвязи, он мысленно строил версию и тут же, испытывая прочность своих предположений, опровергал их и строил вновь. «Если предположение подполковника верно, — думал он, — то наибольшую активность враг проявит лишь после прибытия эшелона. Враг будет пытаться похитить или сфотографировать чертежи и расчеты новой техники, а быть может, и перегнать самолет на Запад. Но добыча сведений — это лишь наиболее легкая часть агентурной деятельности. Самые секретные сведения, добытые агентом, не стоят и ломаного гроша, если они не переданы по назначению. Передача добытых сведений, пожалуй, наиболее ответственное и, конечно, самое сложное в «профессии» шпиона. Возникает новый вопрос — средства связи. Непосредственная агентурная связь? Телеграфная? Почтовая? Наконец, радиосвязь? Убийство Родина заставляет предполагать, что враг рассчитывает на непродолжительное времяпребывание в части, разве до прибытия новой техники, а затем он скроется и лично передаст полученные им сведения. Как же проходит освоение новой техники? Командиры эскадрилий и звеньев, несколько человек инженеров и техников выезжали на завод для знакомства с новыми самолетами. По прибытии эшелона с техникой в часть проводятся систематические занятия с техническим и летным составом, но конспекты лекций в опечатанных конвертах хранятся в сейфах спецчасти, а чертежи — и подавно за семью печатями. Может ли враг перегнать самолет на Запад? На самостоятельный вылет не допускают летчика даже после краткого перерыва в летной практике во время отпуска. Как же враг без предварительной тренировки сядет в кабину нового сверхскоростного реактивного самолета? Но если враг не может сам перегнать самолет, он будет среди летчиков искать подходящего для себя человека. Социальный состав летчиков исключает всякую возможность сознательного преступления. «Старички» — ровесники Октября, молодежь — люди, которым все дала Родина, «от любви до квартир», — вспомнил он Маяковского. — Что же, остается — моральное падение? Но такого человека летчики не станут терпеть в своей среде! А как же с остатками прошлого в сознании человека? Или здесь все благополучно? Я продолжаю настаивать на второй версии. Но… Нет ли в этом глупого мальчишеского упрямства. Вся линия поведения Евсюкова — подполковник прав — свидетельствует против этого». Если Евсюков — враг и ему действительно удалось подслушать разговор Родина с замполитом, то, помимо расправы с техником, рассуждая логично, он должен был бы уничтожить единственную против себя улику — сигареты «Астра» — и освободиться от своеобразной манеры закуривать. А вместо этого, встретив майора Комова, словно нарочно, у него на глазах Евсюков закуривает сигарету точно так, как рассказывал об этом Родин, и даже угощает замполита. Нет! — решает Данченко. — Техник Евсюков не тот человек, о котором говорил Родин. Василий Михайлович прав. Евсюков может быть слепым и послушным орудием в руках врага, но главная фигура умнее, а главное, осторожнее его».

Данченко в раздумье остановился среди поля и сорвал цветок. Стебель, выпустив клейкий сок, запачкал его руки. Цветок издавал резкий, неприятный запах, и в чашечке его, хищно схваченные лепестками, лежали мертвые, уже успевшие высохнуть насекомые.

Послышался звук приближающегося автомобиля. Вскоре со стороны города показался голубой «Москвич», за рулем которого сидела женщина. Пальцы ее рук в длинных, до локтей, черных перчатках, под цвет платья, цепко держали руль.

Автомобиль остановился у кромки леса подле стоявшей в стороне старой сосны. Из леса вышел человек, одетый в спортивный костюм, и сел в машину. «Москвич» развернулся и проехал мимо Данченко к городу. На этот раз за рулем сидел мужчина, и рука женщины в черной перчатке лежала на его руке.

Когда пыль немного улеглась, Данченко увидел, что он не один наблюдал за «Москвичом»: в мелколесье у дороги стоял человек в комбинезоне. Когда машина скрылась, он повернулся и вошел в лес.

Еще не понимая, зачем он это делает, Данченко бросился вслед за незнакомцем. У кромки леса Данченко остановился и прислушался. За гулкими ударами сердца, он ничего не услышал, затем из глубины леса донесся громкий, все удаляющийся топот и хруст валежника. Было ясно — человек в комбинезоне заметил преследование и, не желая быть узнанным, пытается скрыться.

#_17.JPG

Данченко захватил азарт погони. Он бежал, перепрыгивая через корневища, не разбирая дороги; ветки больно хлестали его по лицу, царапали руки. На мгновение остановившись, он вслушивался в топот ног, хруст сучьев и, определив направление, бежал вновь. Лесная чаща становилась все глуше, здесь было влажно и сумеречно; ноги по щиколотку уходили в торфяник, скользили на кочках. Напрягая силы, он бежал все быстрее. Вдруг яркий солнечный свет ударил в глаза. Тяжело дыша, Данченко прислонился к стволу березы. По ту сторону просеки мелькнула тень и снова скрылась в лесу. Их отделяло полсотни метров. Данченко бросился вперед, но, поскользнувшись, упал, услышав в то же мгновение свист пули.

Некоторое время он лежал, не шевелясь, вслушиваясь в разноголосый шум леса. Различив все удаляющийся хруст валежника, он поднялся и подождал пока шаги не затихли совсем. На дереве был свежий след пули. Данченко подошел к березе, у которой минуту тому назад стоял, и смерил высоту отверстия. Оно приходилось на уровне сердца. Это был меткий, а главное, бесшумный выстрел. Полковник не ошибся: враг вооружен беззвучным пистолетом.

Продолжать преследование, оставаясь незамеченным, было невозможно. Данченко осмотрелся и попытался сориентироваться. Вырубку окружала плотной стеной все та же лесная чащоба. Он припомнил, что начал преследование человека в комбинезоне от шоссе, ведущего на запад, и все время бежал вправо; следовательно, углубляясь в лес, он двигался в северо-восточном направлении. Осмотрев ствол березы, Данченко определил стороны горизонта: с северной стороны грубее и темнее окраска коры и у основания дерева гуще растет лишайник.

Делая зарубки перочинным ножом, он уверенно шел в юго-западном направлении и минут через сорок выбрался на шоссе. Данченко знал, что подполковник вернется из штаба дивизии поздно вечером, поэтому свернул на тропинку, ведущую в Нижние Липки. Его встретили низкие плетни палисадников, заросли цветущей мальвы, колодезные журавли, крытые щепой и черепицей крыши, ленивый собачий лай. Данченко шел по улице мимо дома с высокой антенной. Здесь жил техник-лейтенант Левыкин. Из открытого окна доносились мелодичные звуки гармони. Левыкин играл что-то незнакомое, тягучее, жалостное. Дальше высился большой пятистенный, крытый железом дом правления колхоза и затем маленький, в три окна, домик Устиновой, директора и педагога нижнелипской школы-семилетки.

Данченко жил на самом краю деревни. Достав из-за наличника ключ, он открыл большой висячий замок и вошел в сени. На него пахнуло прохладой свежевымытых полов и запахом ромашки, развешанной в сенях для просушки. В комнате на столе его ждала кринка топленого молока и душистый ржаной хлеб. Поужинав, он снял сапоги и лег на кровать. «Один час», — подумал Данченко. Набитый сеном матрац был не очень-то мягок, но усталость взяла свое…

Ровно через час Данченко проснулся. Ополоснувшись до пояса холодной колодезной водой, он почувствовал себя бодрее. Порывшись в хозяйском сарае, он нашел ножовку, сунул ее в полевую сумку и вышел на улицу. Солнце село. От старых лип легли косые глубокие тени. Не торопясь, капитан пошел по обочине, поросшей травою.

Подле плетня на длинной скамейке Данченко увидел Левыкина. Окруженный группой ребятишек, техник принимал деятельное участие в сооружении бумажного змея. Увидев капитана, он улыбнулся и дружески кивнул головой. Посмотрев на часы, Данченко решил задержаться: еще было время.

— Не зайдете ко мне? — спросил Левыкин.

— Сейчас должна быть передача международной футбольной встречи… У вас приемник работает?

— Попробуем. У меня любительский, самодельный, — уже на ходу ответил Левыкин, поднимаясь на крыльцо дома.

Комната Левыкина представляла собой угол, отгороженный от хозяйской половины деревянной перегородкой не до потолка. Здесь помещались: кровать, большой некрашеный стол, служивший Левыкину верстаком, письменным и обеденным столом одновременно, два венских стула и на тумбочке самодельный приемник.

Оказалось, что город выключил электричество. Подвесная линия электроснабжения была ветхой, и ее на неделе несколько раз выключали для ремонта.

На столе лежало концертино. Левыкин взял инструмент в руки, растянул меха и под звуки физкультурного марша, подражая Синявскому, скороговоркой сказал:

— Наш микрофон установлен на стадионе «Динамо».

— Мелодичная гармошка, — с видом знатока заметил Данченко, хотя он никогда не отличался хорошим музыкальным слухом.

— Оскара Циммера, мюнхенская. Интересно, товарищ капитан, она мне досталась.

— Расскажите, — попросил Данченко.

— Когда наши войска вступили в Шнейдемюль, я еще был старшим сержантом и служил механиком. Полк тогда летал на Ла-5, хорошие были машины. И вот в одном дальнем фольварке (мы передвигались на новую базу) в подвале нашел я человека, немца. У него были отрублены пальцы обеих рук… Вытащил я его на воздух, первую помощь оказал. Пришел он в себя и рассказал свою историю. Был он музыкальным клоуном в цирке Гагенбека, мобилизовали его в фольксштурм и направили на восточный фронт. Видит он, что гитлеровцам капут приходит, и сочинил он песенку о драпармии и о медали за обмороженное мясо. Услышало начальство эту песенку, и посадили раба божьего в подвал, а чтобы он больше не мог под гармошку песни петь, отрубили ему топором пальцы. Язык хотели отрезать, да не успели: наши танкисты ворвались в фольварк. Ну, и подарил он мне на память эту гармошку. «Теперь, — говорит, — она мне ни к чему…»

— Печальная история, — сказал Данченко и, взглянув на часы, добавил: — Через полчаса уходит автобус в город. Извините, тороплюсь.

Данченко едва успел к отходу автобуса. Заплатив за билет до города, он, что-то вспомнив, с озабоченным видом попросил водителя остановить машину и, ругая свою забывчивость, вылез на дорогу.

Свернув в лес, по отметкам на стволах деревьев Данченко быстро вышел на вырубку и разыскал дерево: здесь среди осинника и сосны береза попадалась нечасто.

Предстояла трудная задача: маленькой, мелкозубой ножовкой спилить березу толщиной сантиметров в пятнадцать. Данченко влез на дерево, подвязал к стволу один конец тонкой прочной веревки, другой конец, сильно натянув, укрепил на старой сосне и на три пальца ниже пулевого отверстия начал пилить ствол. Поначалу ножовка шла легко, но, чем дальше пила уходила в древесину, тем сильнее ствол сдавливал полотно.

Стемнело, когда Данченко закончил работу. В его руках был кусок березового ствола с пулей, застрявшей в древесине.

Подполковник уже вернулся и ждал его. Доложив об эпизоде в лесу, Данченко выжидательно посмотрел на Жилина.

Подполковник молча выкурил папиросу, сплющил в неспокойных пальцах гильзу и сосредоточенно свернул ее. Это не предвещало ничего хорошего.

— Так, Максим Фадеевич, квартиру получаете в гарнизонном городке? Боюсь, что при таком методе работы квартира вам не понадобится. Где-то у Шекспира говорится: «…Осторожность — лучшая часть храбрости», а ведь вас чуть не подстрелили, как самовлюбленного глухаря на току. Эх, вы, контрразведчик! — бросил уже через плечо подполковник и вышел из кабинета.

Жилин долго чем-то гремел около отопительной системы, затем вернулся в кабинет с топором в руке и расколол чурку надвое. Звякнув, на пол упала пуля.

Данченко поднял ее и положил на стол. Это была пуля калибра 7,65. Надпиленная у наконечника, она развернулась на четыре лепестка.