Еще накануне синоптики предупредили, что летной погоды не будет. Комов перестроил план работы и назначил с утра доклад о боевых традициях части.

Замполит был и остался летчиком. Воздух, стремительный полет, виртуозное мастерство маневра не были для него холодными формулами начетчика. Он говорил, и боевые эпизоды, захватывающие, мужественные и суровые в своей простоте, оживали перед слушателями, будили в них чувство гордости. Слушая Комова, офицеры как бы принимали боевую эстафету старшего поколения. Комов чувствовал аудиторию. Невидимые, но прочные нити протянулись между ним и слушателями.

После окончания доклада майор задержал Бушуева и Николаева, предложив им зайти к секретарю партийного бюро. Разговор состоялся об Астахове.

— Не хочется повторять избитые истины, — сказал замполит. — От частых заклинаний эти истины зачастую утрачивают свою силу воздействия и становятся чем-то привычным и в то же время далеким. Мы очень часто проводим комсомольские и партийные собрания, пишем верные резолюции, посылаем копии наших протоколов и решений в вышестоящие организации и… забываем порой существо наших решений, ту живинку, то волнение крови, без которых всякое дело мертво и обречено на забвение. Два раза на комсомольских собраниях мы ставили вопрос об Астахове. Мы записывали умные, верные, по существу, решения, а дальше? Что мы сделали для того, чтобы поддержать человека, помочь ему выправиться, подняться и осознать свои ошибки? Оказалось, что евсюковы дальновиднее нас, они не теряют времени на скучное резонерство. Бушуев, школьный товарищ, обиделся, стал бойкотировать Астахова, толкая его тем самым в объятия Евсюкова…

— Что же, я должен ходить с Астаховым по ресторанам и пить водку? — бросил Бушуев.

— А почему надо бросаться из одной крайности в другую? Читать скучные наставления или пить водку? Скажите, старший лейтенант Бушуев, Астахов — наш, советский человек?

— По своей природе — да… Конечно советский человек.

— Мне кажется, что очень важно сохранить человека в строю. Астахов болен, тяжело болен, и от нас зависит, что с ним будет дальше. Как он ведет себя в последнее время?

— Нигде не бывает. С Шутовой, как мне кажется, он порвал окончательно. Уже несколько дней она звонит ему, но Геннадий не подходит к телефону. Вчера вечером Шутова приезжала на машине, ждала его. Он слышал сигнал, но не вышел к ней. В свободное время Астахов всегда дома, но ни с кем не общается, не разговаривает, лежит на койке и молча смотрит в потолок…

— Наступил кризис, — заметил Юдин.

— Возможно, — согласился Комов. — Кризис наступил, но в связи с чем? С какой переоценкой ценностей? — обратился он к Бушуеву.

— Не знаю…

— Очень плохо, что мы этого не знаем…

Разговор затянулся за полдень. В час дня Комов направился в гарнизонную библиотеку. Читателей не было, и Леночка, запирая библиотеку на обеденный перерыв, сказала, приветливо пожимая его руку:

— Как хорошо, что вы пришли. «Открытую книгу» прочли?

— Нет. Для меня это не просто книга…

— Что же вы замолчали? — спросила она и, взяв его под руку, повела за стеллажи с книгами. Здесь стояло старое, неизвестно как попавшее сюда, плюшевое кресло, стул и маленький круглый столик. Комов сел в кресло. Леночка, взобравшись с ногами на стул, подперла кулачками подбородок и выжидательно замерла. Он не видел ее глаз. Между ней и окном был книжный стеллаж, и скупой дневной свет, проникая через книги, ложился тенями, похожими на кружевные тени листвы.

— Для вас «это не просто книга», — напомнила она.

— Для меня это открытая дверь в не совсем мне понятный мир, — сказал Комов и пожалел было о сказанном, но Лена заметила:

— Если бы вы знали, как я ценю ваше мнение, Анатолий Сергеевич, ваше теплое, дружеское слово, вы бы смелее перешагнули порог этой двери.

«Опять литература», — с досадой подумал Комов и неожиданно, против своего желания, сказал:

— Мир ваш мне не совсем понятен не потому, что вы представляетесь мне загадочной, сложной натурой. Просто вы у своего порога сложили столько всякого литературного хлама, что за всем этим трудно увидеть и узнать вас — простую, хорошую русскую девушку.

— Я в этом не виновата. Родители мои были всегда заняты. Я рано выучилась читать, герои книг стали участниками моих детских игр, я привыкла мыслить языком литературных образов. Но разве вы когда-нибудь сомневались в моей искренности? — спросила Лена.

— Я и сейчас пришел для того, чтобы поговорить с вами без всяких литературных украшений, искренне и просто…

— Подождите, Анатолий Сергеевич, прежде скажу я, — перебила его Лена. — Я виновата перед вами… Я боролась со своим чувством. Мне казалось, что я сильная и легко справлюсь, но… — Леночка достала маленький батистовый платочек из рукава платья и вытерла глаза. — Если я расскажу вам правду, вы совсем, совсем перестанете меня уважать… Я все время думала, какая она? Красивая? Умная? Почему она сумела отнять у меня Геннадия? И вот, ну, как баба, как настоящая баба, я стояла на улице и ждала ее, эту женщину, чтобы увидеть и понять… Когда я увидела, мне хотелось вцепиться в ее крашеные волосы. Было стыдно этого желания, и в то же время я понимала — это жизнь, и ничего я не сумею сделать, потому что жизнь сильнее меня… По ночам я лежу и думаю о том, что они вместе, и сердце у меня останавливается от горя, а днем я говорю себе: я не люблю его, вот я какая сильная, умная… И никакая я не сильная… Глупая, слабая девчонка, и жизнь мне мстит за то, что я пыталась ее придумать… Я — человек, придумавший самого себя.

— Это звучит, как название «модного» романа, — заметил Комов.

— Вы можете шутить…

— А я не шучу.

— В последний раз когда мы встретились, помните, там, за кладбищем, у ручья, я поняла… Мне стало так хорошо и тепло, словно вы…

Положив голову на согнутые в локтях руки, Лена замолчала. Найдя выключатель, Комов нажал кнопку, вспыхнула висящая на длинном шнуре сильная лампа без абажура. Резкий свет спугнул из углов комнаты тени. Комов взял Лену за локти и, приподняв над стулом, заглянул в ее глаза, зеленые, с сузившимися от яркого света зрачками, они выражали испуг и растерянность…

Комов понял все. Он вышел из библиотеки и закрыл за собой дверь.

Ветер затих. Облака поднялись выше, и в редких просветах была видна слепящая голубизна неба. Из больших репродукторов, укрепленных на столбах, лилась торжественная, широкая музыка. Комов прислушался и узнал «Первый квартет» Чайковского. Горечи в душе не было. Признание Лены не застало его врасплох. Медленно он пошел по направлению к дому офицерского состава.

Из окна второго этажа его увидел командир эскадрильи Толчин и спросил:

— Анатолий Сергеевич, к нам?

— И к вам, — ответил Комов. — Зайду в офицерское общежитие, а после поднимусь наверх.

Астахов лежал на кровати в рубашке с распущенным галстуком, тужурка его висела здесь же на спинке стула. В комнате было неприбрано и душно.

Комов поздоровался, подошел к окну и распахнул его. Вместе с воздухом в комнату ворвались заключительные аккорды квартета. Когда он повернулся от окна, Астахов уже в тужурке выжидательно стоял у стола. Он осунулся и побледнел. Это бросалось в глаза.

— Вы в форме, а я как раз хотел снять тужурку, жарко. Поговорим, Астахов, без чинов. — Комов снял тужурку, повесил ее на спинку стула, сел и закурил. — Ничего, что я курю?

— Пожалуйста. — Астахов был насторожен.

— Я думаю, что никакого душевного разговора, Астахов, у нас с вами не получится до тех пор, пока мы не уберем с нашего пути одно недоразумение. Быть может, это вам покажется странным, но виновником недоразумения являетесь вы сами. Если бы мне передал нечто подобное человек, достойный даже большего доверия, чем лейтенант Евсюков, я прежде всего оградил бы репутацию девушки от пошлой и грязной сплетни. Вы, Астахов, этого не сделали, забыв о собственном достоинстве и офицерской чести.

Едва сдерживая себя, Астахов закусил губу и, словно обессилев, прислонился к стене.

— Я не собираюсь оправдываться перед вами, — продолжал Комов. — Но я вынужден это сделать, чтобы снять пошлое подозрение с Лены Устиновой. После похорон Миши Родина, случайно, по дороге в городок я встретился с Леной. Разразилась гроза, и мы спрятались в стоге сена. Видел нас Евсюков. Думаю, что ему вы, Астахов, и обязаны этой информацией. Не так ли?

— Да, мне сказал об этом Евсюков…

— Лена любит вас…

— Этого не может быть!

— Она вас любит. Это большое, цельное и чистое чувство.

Астахов подошел к Комову, он хотел что-то сказать, но вместо этого бросился на кровать и уткнулся лицом в подушку.

Комов повернулся к окну. Дежурный выключил радио — кончился обеденный перерыв. На плацу начались строевые занятия, слышался резкий тенорок старшины Назаренко: «Ать, два, три… Ать, два, три… Левое плечо вперед… Аррш!» — и затихающая дробь шагов. Комов стоял у окна и, казалось, внимательно наблюдал за тем, как мыли из шланга пожарную машину и как ребятишки с визгом, захлебываясь от смеха, подставляли себя под упругую, рассыпающуюся веселыми брызгами струю воды. Но все его напряженное внимание и слух были сосредоточены на том, что делается здесь, в комнате, за его спиной.

Астахов вскочил с кровати, оправил одеяло, подушку, подобрал с пола обрывки бумаги и, не зная, куда их деть, сунул в карман. Затем, выдвинув из-под кровати чемодан, достал бутылку малаги и в нерешительности глядя на Комова, не зная, как к этому отнесется майор, вынул карманный нож.

Услышав щелчок открываемого штопора, Комов повернулся.

— Это, товарищ майор, мне мама прислала в майской посылке, я все берег до случая… — нерешительно сказал Астахов, показывая бутылку вина.

— Мама не знает, что сын пьет напитки крепче малаги, — сказал Комов, взял из его рук бутылку и поставил на стол. — Как это случилось, Астахов, что вы оказались в ресторане с Евсюковым?

#_23.JPG

Наступила пауза. Играя перочинным ножом, Астахов то открывал, то закрывал штопор.

— Ну, ладно, кто старое помянет, — тому глаз вон, — сказал Комов и, взяв из его рук нож, отложил его в сторону. — В детстве я был шалопаем и после каждой большой проказы просыпался утром с сознанием того, что буду жить по-новому. Я очень любил мать, и мне хотелось сделать что-то очень хорошее, радостное, чтобы она улыбнулась. Мы жили в полуподвале, и солнце никогда не заглядывало в наши окна, но когда мама улыбалась, мне казалось, что герани на подоконниках поворачивались к ней цветами и в комнате становилось светлее. Моя мама, так же как и ваша, Астахов, была прачкой. Она стояла весь день, согнувшись над корытом, опустив голову; наверное, поэтому я так полюбил небо… Так родилась моя мечта, так стал я летчиком. Почему, Астахов, вы стали летчиком?

— Мне хотелось получить крылья… — задумчиво ответил Астахов.

— А позже, когда тень от ваших крыльев упала на землю, вы поняли, к чему это вас обязывает?

Астахов молчал, сосредоточенно ломая на мелкие кусочки обгоревшую спичку.

— Это не золотая рыбка дала вам крылья. Мечту вашей юности, Астахов, помог осуществить народ. Чем вы оплатите этот большой счет?

— Кровью, — ответил Астахов, посмотрев в глаза Комова, и повторил: — Кровью. Если будет война…

— Современная авиационная техника требует от человека такого напряжения сил, которое дается только светлой и чистой жизнью, сознанием высокого долга. А вы, Астахов, говоря нашим, летным языком, все время на критических углах, на пределе. Это понятие аэродинамическое, но вам понятно мое сравнение. Овладение профессией — это начало подъемной силы. Если ты человек цели, все благоприятствует тебе, поднимает тебя на поверхность, и ты становишься хозяином жизни, ее активным творцом. Критический угол в жизни человека — безрассудное испытание прочности. Одно неосторожное движение — и человек летит в пропасть… Вы понимаете меня?

— Понимаю. Неделю тому назад я бы этого не понял, — в раздумье ответил Геннадий.

— Вы, Астахов, способный, сильный человек; вы достойны настоящего счастья, а счастье дается людям цели, людям большой мечты.

Неожиданно дверь открылась, и в комнату вошел Бушуев. Увидев майора Комова без тужурка и бутылку вина на столе, он пришел в такое недоумение, что даже не поздоровался.

Когда Комов поднимался на второй этаж, на губах его была улыбка. Встретив замполита в прихожей, Толчин внимательно посмотрел на него и, невольно улыбаясь сам, спросил:

— Чего это вы?

— Так… — неопределенно произнес Комов. — Хорошо!..