В полку не были известны события, предшествовавшие смерти Михаила Родина. Об этом позаботился подполковник Жилин. Из города ползли слухи один нелепее другого; сходились они в одном: лейтенант был убит Мякишевым из чувства ревности.

Родина в полку любили, и проводить его в последний путь пришли немало друзей и товарищей. Шел за процессией и Чингис. Похудевший, со впалыми боками, прислушиваясь к медленным шагам уходивших людей, он остался у ворот старого деревенского кладбища и тихо выл, глядя на позолоченную маковку колокольни.

Мишу Родина похоронили подле большой развесистой липы, и техник-лейтенант Левыкин сказал простую, трогательную речь.

Облака низко ползли над лесом, задевая за кроны старых деревьев.

Комов вышел из кладбищенского сада боковой калиткой. Ему казалось, что его уход остался незамеченным, но, уже идя по тропинке, он услышал позади себя чьи-то легкие шаги. Комову хотелось побыть одному, и он пошел быстрее.

— Анатолий Сергеевич! — услышал он, обернулся и узнал Лену.

Девушка нагнала Комова, и они молча пошли рядом. Низкорослая ромашка пудрила ее обутые в сандалеты ноги желтой пыльцой. Комов видел, что девушка хотела о чем-то спросить его и в то же время сдерживала себя, боясь потревожить эту грустную, торжественную тишину. Так же молча они по камням перешли ручеек и сели на его берегу.

На Леночке было бледно-голубое штапельное платьице с неглубоким вырезом на шее, обнажавшим тоненькую цепочку и медальон. В медальоне был портрет отца.

Обтянув платье и обхватив руками колени, Леночка молча смотрела в глубокую заводь, в которой отражались плывущие облака и далекие вспышки молний.

— Анатолий Сергеевич, зачем вы говорили с этой женщиной…

Комов не сразу ее понял:

— С какой женщиной?

— Я не знаю, как зовут ее, но Астахов…

— Ее зовут Нонна — накрашенная, мелкая дрянь!

— Первый раз слышу, чтобы вы плохо отзывались о женщине, — сказала Лена и посмотрела на Комова так, словно действительно видела его впервые.

— Я до сих пор сам на себя злюсь за этот разговор с Шутовой. Я хотел сохранить хорошего летчика, ну, а… Понимаете, Леночка, она меня злила уже одним своим видом. Маленький, злой хищник, из тех, что тащут в свою нору все про запас. Ей и Астахов-то не очень нужен, разве что про запас! Мне хотелось хоть чем-нибудь досадить ей, как-нибудь зацепить ее за больное место. Представьте себе, еле сдержался.

— Какой вы?! — Леночка оживилась и смотрела на Комова широко раскрытыми от удивления глазами.

— Какой? — не понял Комов.

— Злой! Я не люблю добреньких. Вот у нас в Липках был один старичок, добренький, от него пахло восковыми свечами и земляничным мылом, такой чистенький, обходительный… старичок…

— Что же, вам Астахов сам сказал о моем разговоре с Шутовой? — перебив ее, спросил Комов.

— Сам. Сегодня приходил в Нижние Липки.

— Стало быть, вы, Лена, сильно любите Астахова.

— Почему?

— Злой он, Астахов.

— Злой, это вы правду сказали. Только злость эта не та. Неверно вы, Анатолий Сергеевич, меня поняли. Я говорила о непримиримости ко всякому старью, доставшемуся нам в наследство. Это хорошая злость — гражданский темперамент человека. — Леночка говорила медленно, как бы отбирая из всего того, что ей хотелось сказать, самое важное, самое сокровенное. — Вы хотите примирить меня с Геной. Не надо, мы оба ошиблись. Конечно, мне нелегко, но самое страшное позади. В ту ночь я много думала. Мама уснула, я вылезла в окно, всю ночь по лесу бродила — думала и плакала, очень мне себя жалко было. Левыкин рядом с нами живет. Он на своей гармошке играл, все что-то грустное, тягучее… Теперь мне легче стало, и любовь эта, как синяк, не трогаешь ее — не болит.

#_12.JPG

Внезапно потемнело, и в наступившей тишине с особенной силой прозвучал раскат грома. Яркая вспышка молнии прорезала тучи, и на землю упали первые, крупные капли дождя.

Леночка вскочила и, прижав руку к груди, едва слышно сказала:

— Анатолий Сергеевич, если бы вы знали, как я боюсь грозы…

Яростный ветер помчался по лесу, он гнул старые деревья, гнал валежник и палый лист. Теперь уже один раскат грома следовал за другим. Обнажая стройные, тонкие ноги девушки, ветер трепал и рвал на ней легкую ткань платья. Леночка нагнулась, придерживая подол, и выражение ее глаз, обращенных на Комова, полное откровенного страха и надежды, запомнилось ему навсегда.

Косой, холодный дождь хлестнул по земле, и через мгновение обрушился на них ливнем. Комов схватил Лену за руку и увлек за собой на тропу. Леночка остановилась, скинула сандалеты и, босая, уже сама протянув ему руку, побежала вперед. Добежав до крытого стога, промокшие и озябшие, они зарылись в сухое сено. Сквозь пряные ароматы трав Комов различал ее запах — здоровый запах сильного молодого тела, разгоряченного бегом. Он видел сквозь мокрую ткань, ставшую прозрачной, ее белые чистые плечи и, боясь обмануть это ни с чем не сравнимое, чистое доверие девушки, лежал молча, не шевелясь.

Гроза так же внезапно, как началась, кончилась. Черный полог туч словно разорвался надвое, и выглянуло солнце, предвечернее, но еще по-летнему жаркое. На полянку слетели две птички черноголовки. Они отряхнулись, почистились и улетели. Лес зашумел, отряхивая дождевые капли, запел на тысячу птичьих голосов.

Леночка поднялась и зябко повела плечами. Комов снял с себя тужурку и набросил на плечи девушки. Они пошли к городку так же молча, но между ними протянулось что-то новое, волнующее и незнакомое.

Когда они вышли на опушку леса, Комов сказал:

— Леночка, вы идите вперед, а я приду позже.

Девушка вскинула на него удивленные глаза, но, ничего не сказав, отдала тужурку, обобрала с подола платья приставшее сено и пошла по дорожке к городку, затем повернулась и, увидев, что Комов смотрит ей вслед, махнула ему рукой.

«Хорошее, праздничное чувство…» — вновь вспомнил Комов слова девушки и пошел вдоль кромки леса, чтобы выйти с другой стороны к дому, где он жил.

Углубленный в свои мысли, Комов не заметил техник-лейтенанта Евсюкова, идущего ему навстречу.

— Гуляете, товарищ майор? — сказал Евсюков, снимая фуражку и обнажая безукоризненный пробор прически. Техник был одет в серый костюм с пестрым шелковым платочком в верхнем кармане. — Курите! — предложил он пачку сигарет «Астра».

Минутная растерянность заставила Комова взять предложенную сигарету. Евсюков чиркнул спичкой, прикрыл от ветра огонек, дал закурить Комову и прикурил сам. Выпустив кольцо дыма, Евсюков ловко нанизал его на палец, затем, ткнув этим же пальцем вслед идущей по тропинке Леночке, сказал:

— Хороша, рыженькая!..

По тому, как он это сказал, Комов понял, что Евсюков видел их, когда они вышли из леса, видел, как Лена обирала от приставшего сена подол платья и вернула ему тужурку.

Комов почувствовал такую острую неприязнь к этому человеку, что, не сдержавшись, сказал:

— Вы, Евсюков, пошляк! — и, не прощаясь, шагнул вперед.

Евсюков посторонился, и Комов быстро прошел мимо него, сжав в кулаке сломанную сигарету. Когда, задыхаясь от бешенства и быстрой ходьбы, Комов остановился на дороге, Евсюкова не было видно. Комов разжал кулак и хотел было швырнуть сигарету, но внезапно пришедшая в голову мысль заставила его задуматься. «Из наших, из техников, — говорил Родин… — Сигареты курит без мундштука…»

Комова охватило такое волнение, что он присел на пенек. Пытаясь привести свои мысли в порядок, он думал: «В четверг полковник Скопин посадил техник-лейтенанта Евсюкова под арест на трое суток, стало быть, до утра воскресенья Евсюков находился на гауптвахте, а преступление совершено между десятью и одиннадцатью часами ночью в субботу. Не мог же Евсюков в эти часы уйти с гауптвахты?»

Комов вскочил и быстро пошел в штаб базы. Уже поднимаясь по лестнице, он подумал, что его подозрение может быть вызвано личной неприязнью к Евсюкову. Комов остановился и начал спускаться вниз, но, решительно отогнав эту мысль, вновь поднялся на второй этаж и открыл дверь в кабинет командира роты охраны капитана Фарюбина.

Комову посчастливилось: капитан был на месте. Отвечая на вопрос майора, он очень неохотно достал лист постовой ведомости караула, нашел данные за субботу и сказал:

— Рядовой второго взвода Петр Щербина. Принял пост в двадцать часов, сдал в двадцать четыре. Никаких происшествии за время его караула не случилось. — Фарюбин замялся и добавил: — С рядовым Щербиной, товарищ майор, разговаривать не советую…

— Почему? — удивился Комов.

— Так… — неопределенно ответил капитан Фарюбин и, еще больше смутившись, замолчал.

Поблагодарив капитана за справку, Комов пошел в штаб полка, вызвал посыльного и поручил ему найти рядового второго взвода роты охрану Петра Щербину и привести его в кабинет.

Через несколько минут рядовой, постучав, вошел в кабинет и доложил:

— Товарищ майор, рядовой Щербина по вашему приказанию прибыл! — Это был совсем молодой, веснушчатый парень в лихо сдвинутой набекрень пилотке.

— Садитесь, Щербина, — сказал Комов и испытующе посмотрел в глаза солдата. Его встретил прямой и честный взгляд.

— Вы, Щербина, стояли на посту у гауптвахты в субботу с восьми до двенадцати?

— Так точно, я! — ответил Щербина, вскочив со стула.

— Садитесь. — Щербина сел на кончик стула. — Во время вашего караула сколько было арестованных на офицерской гауптвахте?

— Один человек, техник-лейтенант Евсюков.

— Лейтенант Евсюков отлучался с гауптвахты?

Рядовой Щербина покраснел так, что уши его стали пунцовыми, он вытер рукой выступивший на лбу пот, с готовностью вскочил со стула, но… не ответил.

Было ясно, что рядовой Щербина что-то скрывает. Комов повторил вопрос.

— Товарищ майор, я не могу ответить… — наконец сказал тот, опустив глаза.

— Почему?

— Подполковник Жилин приказали по этому вопросу ни с кем не разговаривать, — выпалил Щербина и, сняв пилотку, стал мять ее в руке.

— Вы поступили правильно, рядовой Щербина. Идите, — сказал Комов.

Как-то весь посветлев, Щербина встряхнул пилотку, надел ее так же лихо набекрень, четко повернулся и, печатая шаг, вышел.

«Стало быть, я и здесь опоздал», — подумал Комов, — подполковник Жилин уже беседовал с рядовым Щербиной…»