ТАК ПОЯВИЛСЯ «МАКЛЕР»

Институт леса расположен под Москвой в поселке Строитель.

Не обязательно ехать в институт, можно было довольствоваться протоколом голицынской милиции и рапортом лейтенанта Климовой, но разные точки зрения на один и тот же предмет, как мне кажется, дают наиболее полное представление.

День был ясный, по-осеннему пахнувший арбузными корками. Сквозь молодые клены, окрашенные багрянцем, проглянула скульптура рабочего и колхозницы, за ней торжественные ворота выставки. Справа Яуза. Ростокино — старая Москва. Машина нырнула под мост железной дороги. После Мытищ левый поворот — один, другой, н вот асфальтированная площадь. Большое, довольно тяжелое здание в духе русского классического ампира.

В вестибюле шумно — идут государственные экзамены. Студенты снуют группами и в одиночку.

Положив в тарелку монету, я взял «За инженерные кадры» и, поднимаясь по лестнице, просмотрел газету института. Свидание было назначено в 202-й аудитории.

В комнате никого. Двухместные столы, кафедра, коричневая грифельная доска. Крупно на плакате написано:

«Задача лесоведения — найти законы жизни леса».

Я взглянул на часы — без трех минут двенадцать. Что ж, подождем. Направляясь к окну, я услышал, как скрипнула дверь за спиной.

— Товарищ Никитин? — спросил вошедший и на мой кивок головой представился: — Жбанков.

Коренастый человек лет тридцати. Каштановые волосы подстрижены ежиком. Его светлые глаза смотрели на меня с плохо скрываемым любопытством, а энергичная линия рта застыла в выжидательной улыбке.

— Простите, что потревожил, у вас горячая пора экзаменов. Как-то не удовлетворяет сухой язык протокола. Прошу вас рассказать подробно, со всеми запомнившимися вам деталями всю голицынскую историю.

— Пожалуйста, — согласился он. — Вам не помешает, если, рассказывая, я буду ходить по аудитории?

— Нисколько.

Сев за стол, я открыл блокнот и приготовил шариковую ручку.

— Простите еще раз, что мельтешу у вас перед глазами — привычка, — улыбнулся Жбанков, шагая взад и вперед возле кафедры. — Как натуралиста, меня интересует проблема защиты леса с помощью рыжего муравья «формика руфа». За лето семья одного муравейника собирает несколько миллионов гусениц сосновой совки, непарного шелкопряда, монашенки… Я увлекся… — перебил он себя.

— Интересно все, что имеет отношение к вашей профессии.

— Сам я из Голицына, — продолжал Жбанков, — там живут родители, отец и сейчас работает на железной дороге. Отпуск я обычно провожу дома. В этом году, в подлеске возле Минского шоссе, я обнаружил муравейник и решил наблюдать его в течение недели. В начале июня, вооруженный бинокулярными очками, я сидел на раскладном стуле и наблюдал за муравьиной тропой. В течение часа фуражиры внесли в гнездо до полутора тысяч насекомых. Контрольное время истекло. Я стал записывать цифры и услышал тягучую меланхолическую музыку. На поляне прямо передо мной появился человек с транзисторным приемником в кожаном футляре на ремне. Что-то обличало в нем иностранца. Хорошо скрытый разросшейся бузиной, я наблюдал за ним. Его манера осматриваться, прислушиваться к окружающему выдавала настороженность. Мне даже показалось, что у него шевелятся уши. Некоторое время, выключив приемник, он вслушивался, затем медленно двинулся к сосновому пню с большим корневищем, сел, вынул губами из пачки сигарету и, щелкнув зажигалкой, прикурил. Дымил он молча, осматриваясь по сторонам. Не докурив, продавил сучком в земле ямку, сунул в нее окурок и затоптал ногой. Это особенно обострило мое внимание. Когда, пользуясь биноклем, я взглянул на незнакомца, в руках его был складной нож. Открыв отвертку, он вставил ее в зазор на пне и рывком повернул. На землю упала заслонка, прикрывавшая нишу. Он поднялся в рост, снова осмотрелся и, не заметив ничего подозрительного, достал из пня маленький сверток в черной бумаге. Затем вставил заслонку на место, убедился, что она плотно прикрыла паз, и положил сверток в футляр приемника.

Я стал невольным свидетелем чего-то незаконного, о чем надо было кому-то сказать, схватить нарушителя за руку. Но как? Что, если он выйдет из подлеска и на шоссе его поджидает машина? Я отправился вслед за ним.

Мы вошли в поселок, миновали дачу с буколической башенкой. С проспекта Мира незнакомец свернул на Коммунистический. Я понял, что он приехал поездом и направляется на вокзал. Неожиданно мое внимание привлекла идущая за ним молодая женщина. В согнутой руке она несла букет ромашек и книгу. Так мы дошли до вокзала. Незнакомец посмотрел на расписание. Ближайший поезд на Москву был через двадцать семь минут. Он постоял в раздумье и скучающей походкой двинулся к универмагу. Женщина с книгой направилась за ним.

Я бросал по сторонам отчаянные взгляды, как вдруг увидел подъехавшего на мотоцикле старшину милиции. Подбежав к нему, я как мог рассказал о незнакомце.

«Вы за свои слова отвечаете?» — спросил старшина и, получив подтверждение, отправился со мной в универмаг. «Только сразу отберите у него транзисторный приемник!» — предупредил я.

Старшина задержал незнакомца и повел к мотоциклу. Женщина с книгой улыбнулась мне, как старому знакомому, и протянула несколько ромашек.

Возле мотоцикла мы замешкались, потому что иностранец не хотел сесть в коляску, но старшина был настойчив. Когда мы приехали в отделение милиции, женщина с книгой находилась там.

Дежурный проверил документы задержанного. Им оказался турист, студент Гейдельбергского университета Курт Зибель. Старший лейтенант повертел в руках черный сверток и решил вскрыть его, но женщина сказала: «Не надо. Там может быть непроявленный негатив, и вы его засветите!» Дежурный передал ей пакет.

«Что это вы с таким увлечением читаете?» — спросил я женщину, на что она охотно ответила: «Франсуа Мориак, «Клубок змей». Удивительный дар запечатлевать мельчайшие движения человеческого сердца!»

Мой рассказ близится к концу, и мне хотелось бы, в свою очередь, задать вам несколько вопросов. Разумеется, если я могу…

— Пожалуйста.

— Что было в черном свертке Зибеля?

— Шифровка, которую прочли наши специалисты, — ответил я.

— А женщина с романом Мориака?

— Лейтенанту Климовой сообщили, что в ее районе появился подозрительный иностранец…

— Понятно… Вы получили протокол милиции и доклад лейтенанта Климовой, зачем же вам понадобились еще мои дилетантские суждения?

— Чем разнообразнее точки зрения, тем ярче предстает объект суждения. Разве не так?

— Пожалуй, так, — согласился Жбанков.

Мы простились. До отъезда из Москвы мне предстояла встреча с экспертами, важный разговор по телефону с ГДР и доклад полковнику Каширину. Поезд уходил вечером.

В этот день Ксюша дежурила и ей с трудом удалось вырваться из больницы.

На платформе посадочная суета.

В купе холодный свет ночника, а за окном яркие фонари перрона. Купе двухместное, но я знаю, второе место не продано. Мы молча сидим рядом, рука в руке, Прошло столько лет, а в ней почти ничего не изменилось. Тот же тяжелый узел волос на затылке, лучистые карие глаза, чуть побелевшая на горбинке линия носа, полные, немного вывернутые в улыбке, яркие губы. Выражение ее лица грустно. Мы снова расстаемся на неопределенное время. Слишком много в нашей жизни было встреч и расставаний, с самого первого дня, с первого нашего свидания. Фронт подходил к Воронежу — мое боевое крещение. Я только закончил архитектурный институт и попал в строительный батальон, но знание языков круто изменило мою военную судьбу. Переподготовка. Войсковая контрразведка. Снова фронт. Легкая контузия. Медсанбат. Молодой врач Ксения Вязова — первая встреча и первое расставание.

Я еду на восток, куда ведут следы шифровки голицынского тайника. Кто знает, куда меня еще занесет судьба. Мы с Ксенией молчим. Когда-то я писал стихи, и мне вспомнилось:

Хочется что-то сказать? Пожалуй, нет. Это молчание устраивает нас обоих.

Условный стук в дверь, в купе входит человек в сером спортивном костюме. Это капитан Гаев.

— Здравствуйте, Ксения Николаевна! — Со мной он не здоровается: час назад мы виделись в управлении, — Федор Степанович, — Гаев протягивает мне засургученный пакет, — экспертиза. Думал, не успею.

Я кладу пакет в боковой карман.

— Ксения Николаевна, я на машине, подождать вас? — спрашивает капитан.

— Спасибо. Доберусь на метро.

— Федор Степанович, в случае чего — телеграмму. Буду через три часа! — говорит Гаев, разглядывая кончик своего галстука. Ему очень хочется занять второе место в купе; Ксюша понимающе улыбается.

Простившись, Гаев выходит из купе и осторожно задвигает за собой дверь.

Через приспущенное окно с перрона доносится жеваный звук репродуктора: «Скорый поезд… отправляется через пять минут… просят провожающих…»

Свет фонаря падает на Ксюшу. Привстав на носки, положив руки мне на плечи, она говорит, голос у нее глухой от волнения:

— Ты, Федя, там…

— Понимаю.

Я целую ее, и Ксения выходит из купе. Жду у окна. Она стоит на платформе, приложив пальцы к щеке.

Поезд трогается и медленно набирает скорость.

За вагоном до конца платформы бежит человек в плаще, в руке его зажата шляпа, он что-то кричит, улыбается…

От щедро облитого светом перрона мы уходим в глубокую синь осеннего вечера. Окна домов освещены светильниками, рожками люстр — огни Москвы. Тяжело дыша, перед окнами разворачиваются фабричные корпуса. Задергиваю занавес, включаю настольную лампу.

Я всегда хорошо отдыхаю в поезде. Но на этот раз как-то беспокойно, пожалуй, тревожно. Ничто мне не угрожает, и страха, даже инстинктивного, нет, но тревожит неизвестность…

Проводник вносит чай с лимоном, запечатанный сахар и пачку печенья.

После его ухода достаю блокнот, ручку.

Хочу переосмыслить материалы дела, эпизоды, казалось бы ничем между собой не связанные, и найти между ними общность, логическую нить.

Открыв блокнот, пишу:

«1. «Формика руфа».

Под латинским названием лесного рыжего муравья — голицынская история.

Итак, «формика руфа» — утечка важных сведений из Верхнеславянского завода.

Дело второе. В блокноте я написал:

2. «Счастливая таблица».

В середине июля радиостанция «Дойче велле» («Немецкая волна») после глав из книги Рудольфа Гесса, узника Шпандау, передала добавление к выигрышной таблице лотереи в пользу землячества Кенигсберга около ста четырехзначных чисел. Предполагая, что переданное добавление к таблице может быть шифровкой, адресованной резиденту в СССР, мы направили ее в дешифровку.

Удалось прочесть:

«Тайник сорок третьем километре ликвидирован. Случае крайней необходимости пользуйтесь почтовым ящиком Кронцерштадт, 1/7. Форсируйте подготовку связного. Желаем удачи!»

Стало быть, бдительность натуралиста Жбанкова и провал Курта Зибеля привели к ликвидации голицынского тайника.

3. «Добрый дядя».

В конце июля наши друзья из ГДР, ведя наблюдение за домом на Кронцерштадт, 1/7, перехватили письмо из СССР от некоего Родионова, отправленное Эльзе Даймер — Кронцерштадт, 1/7, Шмаргендорф, Берлин. На левой стороне конверта обращало на себя внимание большое жирное пятно. По указанному на конверте обратному адресу гражданин Родионов Б. Т. не проживает. Письмо было безыинтересное, корреспондент спрашивал о здоровье, кратко сообщал о себе, но меж строк тайнописью было зашифровано:

Милая Эльза! Вы хотели оказать помощь какому-нибудь скромному молодому человеку, сообщаю вам адрес такового: СССР, г. Свердловск, Нижние Выселки, Зеленая улица, 9. Общежитие стройуправления. Комната 5. Семену Григорьевичу Авдееву. Советую выслать ему джинсы сорок восьмого размера и яркой расцветки пуловер, остальное по Вашему усмотрению.

Уважающий Вас Богдан.

По характеристике наших друзей из ГДР, Эльза Даймер почтенная женщина, вдова шляпного фабриканта, ярая католичка, занимается благотворительностью, рассылает продуктовые и вещевые посылки в социалистические страны. Борется, как она говорит, с нуждой и лишениями.

Б. Т. Родионов, надо полагать, посредник между фрау Даймер и Авдеевым. Очевидно, что под видом добавления к выигрышной таблице взамен голицынского тайника ему подтвердили запасной адрес почтового ящика на Кронцерштадт, 1/7.

Письмо Родионова было подвергнуто экспертному исследованию в лаборатории, а потом отправлено берлинскому адресату.

Вспомнив об экспертизе, я сломал печать и прочел заключение на бланке:

«Химический анализ жирового пятна на конверте показал в своем составе присутствие:

1. Смолы лакового дерева (сумаха).

2. Льняного масла.

3. Копала.

4. Эфира целлюлозы.

Можно предположить, что смесь представляет собой лак для покрытия живописи».

Главное — резидент, условно «Маклер». По какому следу надо сделать первые шаги? Попробую сформулировать.

По сведениям шифровки Зибеля можно предположить, что «Маклер» живет, работает или постоянно находится вблизи объекта наблюдения. Чтобы заложить шифровку в тайник, «Маклер» должен был отсутствовать от одного дня (самолетом) до четырех дней (поездом).

Надо просмотреть списки авиапассажиров за первую декаду июня, до появления Зибеля в Голицыне.

Если добавление к выигрышной таблице было адресовано «Маклеру», то он должен располагать радиоприемником и слушать «Немецкую волну» в часы выхода ее в эфир.

Разумеется, искать приемник дело не легкое, но наличие приемника при подозрении — косвенная улика.

Экспертиза свидетельствует, что жировое пятно на конверте имеет отношение к лаку для покрытия живописи. А что, если «Маклер» работает в качестве художника и рецепт его лака представляет секрет мастера? Исследуя рецептуру лака местных художников, можно выйти на «Маклера», пользующегося этим рецептом. Кроме того, наблюдение за Авдеевым может привести к «Маклеру». Не мог же он послать это письмо фрау Даймер, не будучи знаком с Авдеевым!

Какие-то догматические мысли! Думается, что построено все на разумной основе, но гипотеза-то одна! А истину можно извлечь из нескольких версий! Устал. Чертовски устал…

Выключив настольную лампу, раздернул занавеску. За окном мелькали станционные огни. Замедляя ход, поезд подходил к Мурому.

Я смотрел на почти пустую платформу и размышлял. Декарт говорил: «Все подвергай сомнению». Ну что ж, без доли разумного скепсиса трудно установить истину.

Если шифровку в тайник закладывал «Маклер» с помощью другого лица? А транзисторный приемник он слушает, не пользуясь репродуктором? Есть же маленькие мембраны для ушной раковины. Не исключено, что «Маклер» не имеет никакого отношения к живописи, он живет в доме художника или просто воспользовался чужим конвертом.

Короткий сигнал электровоза вывел меня из задумчивости. Дали отправление.

Решил спать. Подумаю утром на свежую голову.

Во сне я часто брожу по роще белой акации. Это детство — Саратов, Митрофановский разъезд. Я брожу среди тяжелых гроздей белых цветов, их одуряющего аромата и перестука дятлов.

Мне кажется, прошло всего несколько минут, как погасил свет и натянул на себя одеяло, а я снова в роще акаций и дятел стучит в сухой ствол: тук… тук-тук-тук… тук-тук…

 

В КАМЕННОМ КАРЬЕРЕ

Ровно в двадцать часов девятнадцать минут поезд подошел к платформе Свердловск-Пассажирская.

Первый, кого я увидел, был приветливо улыбающийся Гаев.

— Что случилось, Николай Алексеевич? — удивился я.

— В Верхнеславянске на заводе при странных обстоятельствах исчез инженер Якуничев. Полковник вызвал меня. «Обстановка изменилась, сказал, догоняйте Федора Степановича самолетом, вы можете ему понадобиться».

— Подробнее! — требую я.

— Якуничев Глеб Матвеевич, способный инженер-конструктор, работает в КБ завода. Имеет самостоятельные труды в области сверхпроводимости и лазерной техники. Второго августа ушел в трехдневный отпуск и не вернулся…

— В шифровке, добытой из тайника, была информация о лазерной технике…

— Вы считаете…

— Ничего я не считаю… Неужели исчезновение Якуничева имеет отношение к «Маклеру»?

— Почему «Маклер»? — спросил Гаев. У него реалистическое мышление, и он плохо мирится с условностью.

— Потому что этот тип был посредником между Авдеевым и фрау Даймер. «Посредник» — по-немецки «маклер».

— Пусть будет «Маклер», — согласился он. — Якуничев мог быть агентом «Маклера»…

— Если бы Якуничев был агентом «Маклера», то информация в шифровке была бы технически грамотнее.

— Какое же отношение имеет «Маклер» к исчезновению Якуничева?

— Многое еще не ясно. Не задерживаясь в Свердловске, ты отправишься в Верхнеславянск. Установишь родственные и дружеские связи Якуничева. Подробности уточним позже: видишь, нас встречают!

К двери купе подошел офицер и, козырнув, представился:

— Старший лейтенант Лунев!

— Майор Никитин, — ответил я и указал на Николая Алексеевича: — Капитан Гаев.

Руку Лунев пожал сильно и энергично.

— Товарищ майор, вас дожидается в управлении начальник отдела полковник Шагалов. Может быть, раньше мы забросим в гостиницу вещички?

— Это далеко? — спросил я.

— Почти по дороге, — ответил Лунев и взял мой чемодан.

— Давайте в гостиницу, — согласился я и вежливо отобрал у него чемодан. — Скажите, Лунев, как вас по батюшке?

— Евгений Корнеевич.

— Так вот, Евгений Корнеевич, расскажите капитану Гаеву, как лучше добраться до Верхнеславянска.

— Лучше всего машиной. Дадим из управления «газик». Два часа езды.

Мы быстро вышли каким-то боковым проходом к машине. Я сел рядом с водителем и с удовольствием осматривал город — проспект Свердлова, улицы, названия которых не успевал прочесть, плотные ряды ясеня и черемухи. Листья уже начали желтеть и падать. Проехали оперный театр, большой сквер, памятник Свердлову и остановились возле многоэтажной гостиницы «Большой Урал».

Номер был забронирован, и уже через несколько минут мы были в управлении.

С полковником я знаком: он приезжал в Москву на семинар. Разговор состоялся деловой и краткий.

— Мой заместитель вчера уехал в отпуск, — говорил Шагалов, — будете пользоваться его кабинетом.

Мы прошли в просторную, хорошо обставленную комнату рядом.

— Работу мы уже начали. Старший лейтенант Лунев выезжал на место. На первых порах вам нужны характеризующие данные на Авдеева Семена Григорьевича. Вот вам ключ от сейфа, в нем папка с материалом. Старший лейтенант Лунев будет работать с вами, — продолжал полковник, — связывать с нужными людьми, знакомить с обстановкой.

— Нужно сейчас же отправить капитана Гаева в Верхнеславянск. Второе: к утру списки пассажиров по авиалинии Свердловск-Москва и обратно за первую декаду июня. Третье: для консультации требуется опытный художник, специалист по станковой живописи и реставрационным работам. Он должен хорошо знать местных художников и уметь держать язык за зубами.

— Все? — спросил полковник.

— На сегодня все.

— Тогда я пока отправлю капитана Гаева в Верхнеславянск, — предложил Лунев и, получив молчаливое согласие полковника, вышел из кабинета с Гаевым.

— Вы посмотрите данные на Авдеева, а я еще часа два буду у себя, в случае чего — милости просим.

— О Якуничеве ничего нового? — Мой вопрос настиг Шагалова в дверях.

Полковник вернулся к столу и сел в кресло.

— На заводе отличная характеристика. Якуничев обладал хорошей памятью. Исполнителен. Человек слова: сказал — сделал. Способный инженер с задатками ученого. Готовился к аспирантуре. Говорят, что последние работы в области лазерной техники легко могли дать ему кандидатскую степень. Жил скромно, по средствам. Поддерживал в Ишиме бабушку Марфу Андреевну. Горсовет отремонтировал ей старый дом, в котором Якуничевы живут чуть ли не со времен Коркинской слободы. Отец и мать Глеба Матвеевича погибли в Отечественную войну, воспитала его бабушка. Якуничев холост, жил в коммунальной квартире. В его письменном столе обнаружены письма из Ишима, в некоторых бабушка Марфа Андреевна передает теплые приветы Глаше. Кто это, пока выяснить не удалось. Соседи не помнят, чтобы у Глеба Матвеевича были знакомые женщины. Друзей у Якуничева тоже не было.

— Дома следы поспешного отъезда? — спросил я.

— Нет. Все в полном порядке. Накануне была получка, в среднем ящике стола обнаружены деньги, он взял с собой только двадцать пять рублей.

— У него кто-нибудь бывал?

— Только товарищи по работе, но в дни, предшествующие бегству…

— Бегству? — уточнил я.

— Ну, исчезновению… Не было никого.

— Кто живет помимо Якуничева в этой квартире?

— Дорожный мастер на пенсии с женой и женщина лет сорока, работающая кассиром в кинотеатре. В квартире три комнаты.

Я просмотрел свои заметки в блокноте и невольно усмехнулся — дело становилось все сложнее.

— Ну что ж, Владимир Иванович, спасибо за сообщение. Буду читать рапорт Лунева. — Я проводил полковника до двери. — В случае чего, воспользуюсь вашим разрешением.

— Пожалуйста.

Я достал из сейфа «дело» Авдеева и открыл папку.

«Авдеев Семен Григорьевич. Родился 18 апреля 1944 года в селе Ново-Оськино, Одесской области. Работает землекопом в стройуправлении № 20. Адрес: Нижние Выселки, Зеленая улица, № 9. Общежитие. Комната № 5».

В середине апреля 1944 года гитлеровский гарнизон, отступая на запад, поджег Ново-Оськино. Село занялось огнем. В это время в наскоро вырытой лесной землянке у Евдокии Авдеевой родился второй сын. Первый, Яков, был уже «работник».

Григорий Авдеев с женой и родившимся сыном, названным в честь деда Семеном, выехал на восток. Остановились они в двенадцати километрах от Свердловска, в городе на реке Березовке при впадении ее в Пышму. Григорий работал плотником в строительной бригаде.

В тысяча девятьсот пятьдесят третьем году, прослышав о высоких заработках в Красноярске, Григорий Авдеев сперва подался сам в Сибирь, а затем перевез и семью. Семен Авдеев пошел в школу, но, с трудом дотянув до шестого класса, вынужден был поступить в ученики к штукатуру. Дальше рассказывалось о случайной встрече Авдеева с рецидивистом, сыгравшим немалую роль в судьбе Семена. Этот эпизод был записан со слов близкого друга Авдеева — пастуха из села Ново-Оськино Ионы Хлюпина, а также сельского милиционера Остапа Журбы и Евдокии Романовны, матери Авдеева.

Постучав, в кабинет вошел старший лейтенант Лунев и доложил:

— В двадцать два часа капитан Гаев выехал на «газике» в Верхнеславянск. Его встретит капитан Стрыгин. Комната забронирована в доме приезжих. Я созвонился с одним товарищем из гражданского воздухофлота, встречаемся на аэродроме в двадцать три часа. Если я вам, товарищ майор, не нужен…

— Нужны, Евгений Корнеевич, садитесь.

Лунев опустился в кресло и поправил тесный воротничок туго накрахмаленной рубашки.

— Вы были сами в Ново-Оськине? — спросил я.

— Был. И в общежитии СУ-20 жил неделю. Пришлось вспомнить свою старую специальность крановщика.

— Пока о Ново-Оськине. В каком качестве вы появились в селе?

— Там есть сержант Журба. Славный человек. Три ордена солдатской славы. Брал Киев, дважды форсировал Прут. Сержант служит в Ново-Оськине милиционером, так я к нему приехал в качестве племянника, в отпуск. Познакомился с Ионой Хлюпиным. Душевный парень, правда, не развитой и тяжко болен — у него падучая. С Ионой я подружился. Вместе на зорьке гоняли коров. Мать Авдеева, Евдокия Романовна, добрая женщина, простая, словоохотливая.

— А уехали как?

— Кончился отпуск. Провожали меня добром. Ионе я подарил на память волшебный фонарь. Ну, а здесь в общежитии…

Вошел полковник Шагалов. Взглянув на него, я понял, что случилось что-то серьезное.

— Хорошо, что ты, Евгений Корнеевич, здесь! — бросил он на ходу, увидев Лунева. — Звонили из уголовного розыска. На станции Зеленая Падь, это в восемнадцати километрах от завода, метрах в пятистах от вокзала, в каменном карьере обнаружен труп мужчины лет тридцати. Серый костюм, темно-красный галстук, коричневые полуботинки. Документов нет. Отсутствуют часы и деньги. С оперативной группой выехали судебно-медицинский эксперт и наш человек.

— Вы думаете…

— Думаю, Федор Степанович, еще как думаю. Предчувствие редко меня обманывает.

 

ПЕРВАЯ НИТОЧКА

Утро выдалось ясное, безветренное, теплое.

Я встал по привычке рано и пошел в управление пешком, рассчитывая где-нибудь по пути позавтракать.

В закусочной я выпил стакан кофе с булочкой и еще не было девяти часов, как входил в управление. «Одним из первых», — подумал я, но на столе меня ждала записка:

Федор Степанович, зайдите, пожалуйста. Шагалов.

Полковник поднялся навстречу, поздоровался.

— Предчувствие меня не обмануло — это Якуничев. Ночью вызвали в Зеленую Падь Стрыгина, и он опознал: капитан знал Якуничева лично. Вскрытие начали в четыре утра. С минуты на минуту должно быть заключение судебных медиков. По мнению врача-эксперта, смерть наступила три дня назад. Причину установить не удалось, но вскрытие даст ответ и на этот вопрос.

— Как обнаружили труп?

— Вчера ночью выпал туман. Железнодорожник, живущий в поселке, возвращался домой, сбился с пути и провалился в карьер. Там он увидел тело, наспех засыпанное щебенкой… От капитана Гаева из Верхнеславянска еще ничего нет?

— Рано. Он в двадцать три часа только прибыл на место. Мы условились, что капитан будет мне звонить ежедневно с девяти до десяти утра и с шести до семи вечера. — Я посмотрел на часы, было без пяти девять. — Пойду к себе, подожду звонка и дочитаю рапорт Лунева. Если что-нибудь будет новое, прошу, Владимир Иванович, постучите мне в стенку.

Вчера я остановился на возвращении Авдеевых в Ново-Оськино.

«Поначалу, чтобы получить разрешение на приусадебный участок,

— читал я, —

вся семья Авдеевых поступила в колхоз. Но уже в начале шестьдесят четвертого года Семен перешел на кирпичный завод, работа здесь была потяжелее, но заработок выше.

Был в Ново-Оськине только один человек, которому Семен доверял, — его однолетка пастух Иона Хлюпин. В конце декабря Семен завербовался в Свердловск на земляные работы. Он мог бы работать по специальности, но на земляных работах выше заработки, это и решило его выбор. Родители не уговаривали его остаться — не маленький, пусть поживет самостоятельно.

Весь период работы Авдеева на Урале ничем не примечателен и можно было бы его опустить, но два-три эпизода заслуживают внимания.

В бригаде землекопов семнадцать человек. Как Семен Авдеев, они живут в общежитии. Большинство кадровые рабочие, люди серьезные. Вот в этой среде кадровых рабочих Семен решил чем-то выделиться и продемонстрировал свой старый трюк, имевший когда-то успех у сверстников.

В воскресенье после коллективного посещения цирка в общежитии зашел разговор о программе фокусника. Семен поднялся и с усмешкой сказал:

— Эка невидаль! Мура! Вот, глядите! — Он разбил стакан, взял осколок стекла, засунул в рот, пожевал и выплюнул, окинув взглядом присутствующих: мол, что, здорово?

Его поступок произвел удручающее впечатление. Оно и понятно: человек в своем уме не станет жевать стекло.

А Семен, расценив по-своему молчание бригады, хвастливо добавил:

— Да я такое могу… Вот, смотрите!

Он схватил доску, на которой гладили брюки, и кулаком забил в нее трехдюймовый гвоздь.

Сосед по комнате, человек в годах, в прошлом матрос торгового флота, Александр Саввич Дзюба подошел к Семену, постучал пальцем по его лбу, без особого усилия вытащил из доски гвоздь, завязал его узлом и сказал:

— Ты, парень, я вижу, чокнутый. Н а узелок на память, чтобы глупостями не занимался.

С тех пор и сложилось отношение к Авдееву: в каждом городе, мол, свой псих! И хотя Семен работал неплохо, бригадир ему по сто тридцать выводил в месяц, его считали с придурью и откровенно над ним посмеивались.

Как-то Авдеев работал в паре с Дзюбой, рыли они траншею под коммуникацию. Во время перекура Семен поделился:

— Получил я письмо из дома…

Раскуривая тяжелую голландскую трубку, Дзюба из вежливости сказал:

— Интересно.

— Парень у нас один… Ушел за границу…

— Как же это он? — попыхивая трубкой, без интереса спросил Дзюба.

— Да так… В Одессе это было. Ночью украл лодку да и сиганул.

— Куда же он? В Турцию?

— Выходит, туда…

— Один? — удивился Дзюба.

— Один.

— Брешешь ты, парень! Триста морских миль. Один на шлюпке? Да он и за пятнадцать ден не доберется! Хотя, — сам же усомнился Дзюба, — если попросился на иностранное судно, может быть. Что ему понадобилось в Турции? Там своих нищих — пруд пруди! Дурак выискался! — в сердцах сказал он, но подумал: «Это когда же Авдеев получил письмо? Врет. Сколько живем в общежитии, не было ему писем».

Дзюба посмотрел на Авдеева. На лице парня блуждала хитрая ухмылка, словно он смеялся над матросом.

Перекур кончился, и Дзюба забыл об этом разговоре, но как-то поздно вечером, ложась спать, Семен спросил шепотом:

— Саввич, ты думаешь, его на иностранное судно взяли?

Дзюба вспомнил разговор в траншее и, повернувшись на другой бок, бросил:

— Ты бы книжку, что ли, в руки взял!

Месяца два спустя для подведения итогов выполнения плана пригласили бригаду землекопов в контору стройуправления.

На совещании говорили много и не меньше курили.

Семен Авдеев ничего не слышал, его взгляд был прикован к большой политической карте мира, висящей на стене. Он перебрался поближе к карте и, что-то приговаривая, водил пальцем по берегам Черного моря.

— Что, парень, изучаешь географию? — положив руку на его плечо, спросил Дзюба.

Семен был так углублен в свое занятие, что даже вздрогнул от неожиданности, повернулся к Дзюбе, но ничего не ответил.

Все это мне лично рассказал Александр Саввич Дзюба».

На этом заканчивался рапорт старшего лейтенанта. Затем следовали рапортички сотрудников наблюдения, по которым было нетрудно представить себе однообразную жизнь Семена Авдеева.

Парень ни с кем не общался, нигде не бывал, один раз смотрел фильм, показанный кинопередвижкой в столовой общежития. Приходила к ним из библиотеки книгоноша, предлагала литературу, но Авдеев лег на койку и отвернулся к стене.

Раздался резкий, требовательный телефонный звонок, я снял трубку и сразу узнал голос Гаева. Слышимость была хорошая.

— Федор Степанович?

— Здравствуй, Николай Алексеевич! Удалось что-нибудь?

— Пока нет. Капитан Стрыгин сделал все возможное. Материалы выслали фельдсвязью. О находке в Зеленой Пади знаете?

— Знаю. Глашу не обнаружили?

— Нет. Якуничев каждый день после работы бывал в библиотеке. Сегодня я просмотрю его читательский формуляр, поговорю с библиотечными работниками. Буду звонить вечером.

В кабинет вошел старший лейтенант Лунев. Очевидно, он слышал последнюю часть разговора с Гаевым, потому что спросил:

— Есть новости?

— Ничего существенного. Здравствуйте, Евгений Корнеевич, каковы ваши успехи?

— Списки авиапассажиров. Что с ними делать дальше?

— Покажите.

Лунев положил передо мной списки по числам с первого по десятое июня. Семьсот восемьдесят фамилий. С глупой надеждой встретить Родионова я мельком просмотрел список. Конечно, удачи бывают легкими, но не в таком серьезном деле.

— Мы назначим специальную бригаду, которая займется проверкой, — сказал я. — Сначала надо исключить всех женщин, затем мужчин, направленных в Москву по делам службы, старожителей Урала. После чего тщательно проверить оставшихся. Не исключено, что искомый пользовался вымышленной фамилией и на следующий день вернулся обратным рейсом, но уже под другим именем. Как с консультантом?

— Есть такой — Осолодкин Касьян Касьянович. Живет он на улице Чапаева, неподалеку от дома Бажова. Они были дружны, часто встречались. Осолодкин иллюстрировал его «Малахитовую шкатулку». Старик крепкий, памятливый…

— Сколько же ему лет?

— За восемьдесят. Он еще работает. Пешком ходит на натуру. Пишет этюды на озере Шарташ. Мы послали к Осолодкину человека, если договорится, сегодня съездим.

В стену раздался стук.

— Пойдемте, Евгений Корнеевич, к полковнику, — пригласил я Лунева.

Когда мы вошли в кабинет, Шагалов разговаривал по телефону. Указав жестом на лежащий раскрытый блокнот, он продолжал сосредоточенно слушать, очевидно, судебно-медицинского эксперта, потому что сказал:

— А причина смерти у вас не вызывает сомнения?

Я взял со стола блокнот и прочел торопливую запись полковника.

«Смерть наступила от семидесяти до восьмидесяти часов тому назад… После удара тяжелым тупым предметом в затылочную часть черепа потерпевший потерял сознание. Затем длинным острым предметом преступник проколол сердце, что и послужило причиной смерти. На месте проникающего ранения — миллиметровое отверстие в рубахе, а на два пальца ниже соска левой груди — значительное кровоизлияние…»

— Вы понимаете всю важность вашего сообщения? — спросил полковник и, видимо удовлетворенный ответом, добавил: — Когда я получу письменное заключение? Хорошо, Иван Матвеевич, до свидания! — положил на рычаг трубку, помолчав, обратился ко мне: — Прочли? Что скажете, Федор Степанович?

— Очень трудно собраться с мыслями… — Я сел в кресло, задумался, и было над чем. — Гирька на сыромятном ремешке и острый колющий предмет… Очень профессионально, а главное — чертовски знакомо… Вот только не могу вспомнить откуда…

— Художник Осолодкин в одиннадцать ждет вас для консультации. Машина у подъезда. — Полковник взглянул на часы: без четверти одиннадцать.

— Владимир Иванович, надо поручить толковым, главное, упрямым людям проверку списка авиапассажиров. Евгений Корнеевич в курсе. Прошу общее руководство оставить за ним. От консультанта я вернусь в управление.

— Ни пуха ни пера, — пожелал Лунев.

— К черту, — отозвался я и добавил: — За последние два дня я слышу это пожелание во второй раз, но… пока — ни пушинки, ни перышка надежды…

Размышляя о смерти Якуничева, я не заметил, как водитель затормозил возле бревенчатого домика с резными наличниками и узорчатой ротондой над высоким крыльцом. На окнах, словно в теплице, среди пестрых ситцевых занавесок нежно цвел аспарагус.

На мой звонок дверь открыла женщина лет пятидесяти, румяная, полная, опрятно одетая. Она сунула мне маленькую пухлую ручку и сказала напевным уральским говорком:

— Однако, ждет вас Касьян Касьянович. Заходите.

Я оказался в большой комнате. На стенах висели пейзажи уральской природы в богатых рамах и совсем без оформления, точно разутые. Картины писаны в хорошей свободной манере, с тщательно выписанным первым планом. Почувствовав на себе взгляд, я обернулся — позади меня стояла хозяйка, сложив на груди руки и подперев пальцами подбородок.

— Вы, мил человек, однако, зря это! Ей-бо, зря! — сказала она, укоризненно покачав головой.

— Вы о чем? — не понял я.

— Мало ли что бабы языком треплют! У Касьяна Касьяновича пятый год как Анастасия померла, моя сестра… Злыдни говорят, со мной связался, так брехня это! Ей-бо, брехня!

— А хоть бы и так, что с того? — улыбнулся я. «За кого она меня принимает?» — У нас есть и такой обычай — помрет жена, вдовец на сестре женится.

— И правильно, однако, потому дом без бабы — сирота! — Она заулыбалась, как-то вся изнутри засветилась и, протягивая свою пухлую ручку, сказала: — Чтой-то я не назвалась, однако. Милитина Андриановна! Сейчас я Касьяна Касьяновича вам покличу.

Осолодкин оказался жилистым, сухим, лысым старичком, с лицом, густо заросшим, словно у лешего, и совсем молодыми глазами, голубыми, как заводь на солнце. Шел он ко мне какой-то вкрадчивой походкой, точно кот на зазевавшегося воробья, наклонив к плечу голову и прищурившись.

— Наслышан. Прошу садиться, — неожиданно сказал он испитым или простуженным басом. — Ты, Милитина Андриановна, похлопочи по хозяйству. — Он повернулся к двери, где показалась женщина. — Промеж нас разговор мужской, — Тщательно притворив обе половинки двери, он вернулся и, подмигнув мне, поделился: — Все пытала меня: да кто? Да зачем? Я и пустил ей лебедя: из загса, мол, почему мы с тобой не венчаны! А с меня Анастасия перед смертью слово взяла, чтобы я с Милкой не связывался. Захочешь жениться, сказала, возьми молодую…

— А чем же Милитина плоха? Хорошая женщина, — вставил я.

— Так ведь моей Анастасии было бы сейчас пятьдесят…

— А Милитине Андриановне? — удивился я.

— Ей семьдесят второй пошел! Я даром что неграмотный, а пряники ем писаные. Вас зовут Федор Степанович? — садясь в кресло напротив, спросил он и, не дожидаясь ответа, добавил: — Не обессудьте, если что запамятовал: года…

— Требуется мне, Касьян Касьянович, консультация по живописному лаку, — перешел я к делу.

— По лаку я вам кого другого посоветую…

— Почему? — спросил я, скрывая досаду.

— Не люблю я лак в живописи. По мне, чтоб фактура была, мазок. Я иной раз шпателем подложу краску. А живопись, крытая лаком, — баловство, галантерея. Конечно, в старину итальянские или, там, скажем, голландские мастера лаком пользовались, так ведь они лессировкой брали, у них цвет сквозь цвет просвечивал.

— А рецептуру лака вы знаете?

— Отчего же не знать, знаю.

— Вам знаком лак, в состав которого входят смола сумаха, льняное масло, копал и эфир целлюлозы?

— В Германии еще с незапамятных времен у Штобвассера в мастерской работали таким лаком.

— А здесь у вас кто-нибудь составляет лак по такому рецепту?

— Не думаю. Разве что несколько человек у нас есть из церковников, они на реставрации икон лаки применяют.

— Кто это?

— Из мастеров Никон Черноусов, он старый иконописец. Приблудился к нему Донат Юколов. Есть тут под городом церковка Всех Скорбящих, построена в одна тысяча семьсот шестьдесят седьмом году, четырнадцатого октября. Двести лет ей в этом году. Патриарх очень торопит с реставрацией. Говорят, сам епископ свердловский будет служить торжественную службу. Так вот Юколов и Черноусов работают в этой церковке. Живет Черноусов в городе, а Юколов — не знаю.

— Что они собой представляют?

— Черноусову лет шестьдесят, обличия поповского. Мужик здоровый, воду возить на нем можно. Жадный до денег; их, поди, у него столько — пруд пруди! Юколов приехал из Архангельской области. Говорят, помор с Белого моря. Прижился. Работу его я видел — мастер! Миниатюры пишет под лак, пишет чисто, собака, ничего не скажешь. Бородат. Благообразен. А сколько ему годов, сказать не могу: волосом он сед или светел, — не разберешь. Этот мужик такой — из печеного яйца цыпленка высидит. Была у меня с ним свара…

— Расскажите.

— В Союз художников поступило заявление: мол, зачем нам в союзе нужны церковники? Разбирали мы этот документ, а в конце попросил Юколов слово: «Какие же из нас церковники? — говорит. — Мы восстанавливаем памятник старины. Ну, а то, что работаем в церкви, так артисты иной раз в Елоховском соборе поют, а их никто из союза не исключает…»

— Чем дело кончилось? — спросил я.

— Чем? И жгуча крапива родится, да во щах уваривается! Приняли эдакое половинчатое решение и разошлись.

В это время дверь в гостиную распахнулась, вошла Милитина Андриановна.

— Милости прошу дорогого гостя, однако, к столу!

Хозяйка источала такое радушие, такое хлебосольное гостеприимство, что я не устоял и шагнул в столовую. Только взглянул на стол, понял, что машину надо отпустить, тут и за час не управиться, а обижать старика не следовало.

Вернулся в управление как раз ко времени звонка из Верхнеславянска.

— Федор Степанович? — услышал я голос Гаева.

— Что случилось, Николай Алексеевич?

— А вы почем знаете, что случилось?

— Не первый год знакомы.

— Глашу нашел! Завтра с утра до двенадцати она дома. Приедете?

— Буду к девяти часам утра!

Появилась ниточка хотя и не очень крепкая, а потянуть есть за что!

 

ГЛАША БОГАЧЕВА

Я вышел из «газика» перед заводоуправлением, массивным многоэтажным зданием, к которому вплотную примыкал кирпичный забор с колючей проволокой поверху. Первый этаж здания занимала проходная, бюро пропусков и караульное помещение. В дирекцию и управление вел специальный подъезд с медной дощечкой на двери под скупым железобетонным козырьком. За забором уходили в перспективу трехэтажные корпуса, связанные между собой на уровне второго этажа глухими переходами.

Было безлюдно и тихо. От завода исходило ровное жужжание, словно полет шмеля.

Из подъезда выбежал капитан Гаев — он из окна наблюдал за дорогой — и повел меня на второй этаж в угловую комнату длинного коридора, в комнату, где расположился Стрыгин.

Мы поздоровались, сели за стол. Гаев пододвинул ко мне сифон с содовой. Из окна открывался внушительный вид на территорию завода. Бросалось в глаза отсутствие людей.

— Тихо здесь, — сказал я с удивлением.

— Пропуск на переход из цеха в цех выдается немногим, — пояснил Гаев.

— Ну, рассказывай, Николай Алексеевич, как ты обнаружил Глашу.

— Задолго до моего приезда капитан Стрыгин беседовал со всеми, кто общался с Якуничевым. Дублировать капитана не имело смысла. Из записей Якуничева я установил, что почти каждый день после работы он посещал библиотеку и подолгу засиживался в читальне. В библиотеке я познакомился с девушкой, обычно работающей в коллекторе, вчера она заменяла библиотекаря. Когда я поинтересовался читательским формуляром Якуничева, девушка спросила: «Он вас очень интересует?» Я говорю: «Очень». Тогда она: «Вам надо повидаться с Глашей Богачевой, только не говорите, что я вас послала. Между ними была дружба или любовь…» Адрес Богачевой я узнал в клубе завода. Живет она на Лесной улице, в двухкомнатной квартире. Во второй комнате счетовод заводоуправления, он до пяти часов на работе. Богачева заступает в двенадцать и работает до восьми. Сейчас она дома.

— Слухи о смерти Якуничева сюда еще не просочились?

— Думаю, что нет. Железнодорожник, который провалился в каменный карьер, немногословен. А то, что Стрыгин опознал Якуничева, никто не знает. Пойдете, Федор Степанович?

— Да. Пойду один. Вдвоем труднее вызвать человека на откровенность. Что ты можешь о ней сказать?

— Глафира Денисовна Богачева. Двадцать три года. Родители живут в Новосибирске. Кончила библиотечный техникум. В Верхнеславянск приехала по распределению. Работник хороший, книгу знает и любит. Это все, что известно из личного дела. Вот ее фотография.

С открытки смотрела не то что хорошенькая — красивая девушка. Стриженые волосы. Челка на лбу. Удлиненный разрез глаз. Прямой, слегка вздернутый нос. Правильной формы губы…

Когда на мой стук девушка открыла дверь, я сразу узнал ее. В жизни она была даже лучше, чем на фотографии.

— Глафира Денисовна? — спросил я.

— Да.

— Можно с вами поговорить?

— Да, пожалуйста, проходите.

Она пропустила меня в комнату, обставленную хорошо и со вкусом. Лицо ее было тревожно. Беспокойные длинные пальцы мяли тонкий носовой платок.

— Скажите, Глафира Денисовна…

— Зовите меня Глашей, — перебила она и села напротив.

— Скажите, Глаша, вы знакомы с Якуничевым?

— С Глебом что-нибудь случилось? — Она вскочила и сделала шаг ко мне.

— Я приехал для того, чтобы выяснить, где находится Глеб Матвеевич Якуничев. Вы, Глаша, единственный человек, который мне может быть полезен. Вот мое удостоверение…

Глаша взяла книжечку, открыла, пробежала глазами и, возвращая документ, спросила:

— А почему я единственная, кто может вам помочь?

— Вы знаете, что Глеб Матвеевич был очень замкнут, ни с кем не сходился, не дружил…

— А почему «был»? — спросила она, и крылатые брови ее сурово сошлись на переносье.

— Потому что речь идет о времени, предшествующем исчезновению Якуничева. «Был» — это время прошедшее.

— Вы так говорите, словно его нет. Что вам от меня нужно?

— Вы с Якуничевым близко знакомы?

— Когда Глеб Матвеевич закончит работу над диссертацией, мы поженимся. Знаете, он однолюб. Часто Глеб говорит, как трудно ему совместить любовь к науке и ко мне. Но я буду вместе с ним любить свою соперницу, я буду тихой-тихой, смирной-смирной…

Она сощурила глаза, как это часто делают люди близорукие, и на губах ее появилась теплая улыбка.

Наступила пауза. Мне не хотелось тревожить ее добрых чувств. Вчера вечером я ездил с полковником Шагаловым в морг, и против моего желания в эти минуты перед глазами возникло закрытое до подбородка простыней тело Якуничева. С трудом преодолев это, я спросил:

— Скажите, Глаша, вам известно, куда и зачем отправился Глеб Матвеевич?

— Нет. Я только могу предполагать…

— Вы можете со мной поделиться?

— Да, конечно. Какая-то беда стряслась с Аркадием Борисовичем, он срочно нуждался в помощи. Второго августа вечером Глеб забежал ко мне в библиотеку, сказал об этом и уехал…

— Кто такой Аркадий Борисович? Что связывает его с Якуничевым?

— Знаете, это целый роман. — Она улыбнулась. — У вас хватит терпения слушать?

— Хватит. Расскажите подробнее.

— В марте месяце, числа десятого, точнее я могу установить по письмам, Глеба направили в Свердловск на симпозиум. В Свердловске на вокзале он оставил чемодан на хранение и поехал по делам. Когда он собрался на вокзал за чемоданом, оказалось, что у него нет бумажника, где было немного денег, документы и багажная бирка. Глеб поехал на вокзал, чтобы предупредить в камере хранения о пропаже, но ему ответили, что чемодан уже выдан предъявителю бирки. Он очень расстроился. В чемодане были деньги, конспект его выступления на симпозиуме, туалетные принадлежности, белье и мой сувенир. Я ему подарила на счастье слоника из серой яшмы. Мне слоник достался от деда, который привез его с Памира. Вот Глеб стоит там в камере хранения и не знает, что ему делать. Подходит к нему мужчина лет пятидесяти, в шляпе и брезентовом плаще, и говорит как-то задушевно: «Я, говорит, вижу, молодой человек, что у вас что-то случилось. Может быть, я могу быть вам полезен?» Глеб к нему как-то сразу расположился и все как на духу выложил. Он подумал и говорит: «Меня зовут Аркадий Борисович, я кооператор из Невьянска. В Свердловске по делам службы. Живу в гостинице, занимаю двухместный номер. Давайте поедем ко мне, переночуете, а утро вечера мудренее. Деньги у меня есть, вот вам на первых порах пятьдесят рублей. Потом вы их мне в Невьянск вышлете». И вы знаете, Глеб поехал к этому Аркадию Борисовичу, пять дней прожил с ним в номере, участвовал в симпозиуме, хотя с докладом не выступал, за его счет купил билет до Верхнеславянска. У Глебушки такой характер, он зло и добро помнит одинаково хорошо. Он этого Аркадия Борисовича за его бескорыстие, доброту…

— А как фамилия этого доброго человека? — спросил я.

— Знаете, он мне говорил, но я забыла…

— Деньги Глеб Матвеевич перевел в Невьянск?

— Деньги Глеб перевел, но месяца через полтора… перевод вернулся обратно за ненахождением адресата…

— Глеб Матвеевич не рассказывал вам, как выглядит этот добрый человек?

— Постойте… сейчас вспомню… У него борода, усы… Он носит очки, старенькие, в металлической оправе, обмотанные тряпочкой на переносье… И еще глаза… добрые-добрые… Вот фамилию я забыла…

— Фамилию мы легко установим.

— Да-а-а! Как же? — удивилась она.

— Думаю, что на почте сохранилась копия перевода в Невьянск.

— Да! Вспомнила! Глеб никогда не видал Аркадия Борисовича без перчаток. Даже в гостинице, ночью…

— Странно. Глеб Матвеевич не интересовался, почему?

— Аркадий Борисович сказал, что у него на нервной почве экзема рук. Это выглядит ужасно, и вот он… в перчатках.

— Повторите, пожалуйста, что вам сказал Глеб Матвеевич второго августа вечером, когда забежал в библиотеку.

— Он сказал: «Знаешь, приехал Аркадий Борисович! У него какая-то большая неприятность, просит помочь, поехать с ним. Воспользуюсь тремя днями отгула, поеду». Я ему говорю: «Ты так рассчитывал на эти три дня, ты хотел поработать над диссертацией…» — «Знаю, — перебил он меня, — я не могу отказать товарищу, когда он во мне нуждается!» И ушел…

— Глеб Матвеевич не рассказывал вам, о чем они говорили с Аркадием Борисовичем? Они же пять дней прожили вместе.

— Нет. Глеб сказал, что он человек большой культуры, и ему непонятно, почему Аркадий Борисович занимается заготовкой кедрового ореха… Что с ним можно говорить о чем угодно.

— Опишите подробнее слоника из яшмы.

— Ой! Неужели вы его найдете? Вы знаете, как Глеб сожалел о пропаже слоника! «Вот, говорил, пропало мое счастье!» Хотите, я вам его нарисую? Я хорошо рисую. — Она взяла лист бумаги и села за маленькое дамское бюро. Рисуя, она поясняла: — Размером пять на восемь сантиметров… Яшма серая, но слева, на бедре задней ноги, — зеленоватая… Бивни выточены из кости, они пожелтели от времени… Глаза непропорционально большие, зрачки гранатовые… Вот, смотрите. — Она положила передо мной рисунок, выполненный хотя и не профессионально, но с хорошим чувством формы.

Здесь же на листке я записал приметы.

— Еще одна просьба: фотография Глеба Якуничева у вас есть?

— Есть… — Она очень неохотно достала из ящика бюро снимок и, не выпуская из рук, показала.

— Вы не хотите, чтобы я прочел надпись на обороте? — спросил я.

— Да, не хочу. Это написано мне… Только мне! Понимаете… — Она замолчала, видимо подбирая слова, которые наиболее полно выразили бы ее мысль.

— Мне нужна эта фотография на три дня. Даю вам честное слово офицера, что я не стану читать надпись.

— Зачем она вам?

— Надо сделать копию, после чего я верну вам ее в запечатанном конверте.

— Вы даете слово офицера… — сказала она в раздумье.

— Да, слово офицера, — повторил я.

— Хорошо, берите ее…

Положив в бумажник фотографию Якуничева, я спросил:

— Разрешите, Глаша, обращаться к вам по мере надобности?

— Если это будет необходимо…

Она проводила меня до двери, в нерешительности остановилась и сказала:

— Глеб с дороги прислал письмо, просил никому не показывать… Вдруг оно вам поможет…

Девушка открыла бюро и достала конверт, на котором, кроме адреса, я прочел торопливо написанную строчку: «Нашедшего прошу опустить в ящик!»

Волнуясь, я вынул письмо.

«Глаша! Не удивляйся. Пользуясь случаем, пишу в туалете вагона. «Добрый человек» оказался проходимцем. Я его выведу на чистую воду. Вернусь, расскажу — не поверишь. Письмо никому не показывай. Целую. Глеб».

— Как же такое письмо вы от меня скрыли? — не удержался я.

— Глеб просил никому не показывать…

— «Не показывать»! Да разве можно скрывать такое письмо!..

На улице, за углом, в «газике» дожидался капитан Гаев.

— На коне? — спросил Гаев, как только водитель включил скорость.

— Вернее, на слоне! — мрачно сказал я. — На слоне из яшмы!

— Что-то непонятно, Федор Степанович…

— Вот управишься, приедешь в Свердловск, будешь посвящен во все детали. Стрыгин здесь один? — спросил я, как только мы поднялись в кабинет.

— У него два человека. Толковые, с техническим образованием.

— Где он сейчас?

— На станции Зеленая Падь. Стрыгин считает, что среди работников станции и жителей поселка могут быть люди, видевшие Якуничева и с ним неизвестного.

— Мысль правильная, но нельзя ограничиваться Зеленой Падью. Уточнив день отъезда Якуничева, следует охватить поиском и станцию Верхнеславянск, рабочий поселок, железнодорожную бригаду и пассажиров поезда. Включайся в эту работу и ты, Николай Алексеевич. Шире используйте милицию. Кроме того, на почте найди копию денежного перевода в Невьянск, отправленного Якуничевым во второй половине марта, и документ о возвращении перевода за ненахождением адресата. Адрес, имя, отчество и фамилию получателя сообщи мне сегодня же по телефону.

Я очень спешил, водитель чувствовал это и выжимал из машины все, на что она была способна. Если бы Ксения взглянула на спидометр «газика», Вася Машков получил бы хорошую взбучку.

Мне все время казалось, что за время моего отсутствия произошло что-то значительное, и предчувствие меня не обмануло.

Только я открыл дверь кабинета, ко мне бросился старший лейтенант Лунев.

— Наконец-то! Семен Авдеев получил из Берлина посылку! Вот рапорт!

Я прочел:

«10 августа 1967 года.

Вчера поздно вечером Авдеев получил извещение на посылку из Берлина. Утром он отпросился у бригадира, получил на почте хорошо упакованный ящик и вскрыл его в общежитии. В посылке были: пестрый свитер, такая же шапочка с мохнатым помпоном, кашне, темно-вишневые брюки техасского типа с изображением ковбоя, бросающего лассо, на карманах металлические «молнии» и никелированные кнопки. Складной охотничий нож с наборной рукояткой. И несколько десятков цветных открыток с изображением темнокожих женщин в ритуальных плясках.

Авдеев вырядился во все новое и на работу уже не пошел, а гулял по поселку и каждому, кто попадался навстречу, показывал нож и открытки.

Вечером во время возвращения бригады с работы Авдеев был в общежитии.

Дзюба, осмотрев обновы, спросил:

«А за что тебе, Семен, посылка?»

«Стало быть, достоин», — гордо подняв голову ответил Авдеев».

«Колесо завертелось, — подумал я, — теперь можно ждать развития событий». И спросил у Лунева:

— Полковник у себя?

— Владимир Иванович на докладе у начальника. Полковник оставил вам характеризующие данные на Черноусова и Юколова, они в сейфе.

— Вот что, Евгений Корнеевич, между десятым и двенадцатым марта у Якуничева из камеры хранения Свердловского вокзала был похищен чемодан, в котором находился вот этот редкий сувенир. — Я раскрыл перед ним рисунок Глаши. — Срочно побывайте в уголовном розыске и побеседуйте со всеми следователями. Быть может, кто-нибудь из них при аресте или обыске на квартире вора-рецидивиста видел такого слоника. А я пока просмотрю характеризующие данные.

— Ясно. Можно идти?

— Идите.

Захватив с собой рисунок, Лунев пошел к двери, но задержался.

— При проверке списка пассажиров остались невыясненными семнадцать человек, ими сейчас занимается бригада.

Я открыл сейф, подложил в дело Авдеева последний рапорт и взял характеризующие данные.

«Черноусов Никон Фадеевич, — читал я, — родился в 1903 году в городе Златоусте, в семье преподавателя словесности. Кончил восемь классов, в 1920 году поступил в училище прикладной живописи, бывшее барона Штиглица, в Ленинграде. В 1924 году в связи с ликвидацией училища Черноусов уехал на Урал, где работал преподавателем рисования в школе. В 1929 году он бросает преподавание и занимается прикладной живописью в клубах и красных уголках. Уже в это время он выполняет отдельные заказы церковников, а с 1930 года целиком переходит на иконопись, покупает дом, женится.

В 1941 году Черноусов призван в армию. В бою под Тихвином 27 ноября пропал без вести. В 1945 году в числе военнопленных был освобожден частями нашей армии из лагеря близ Кульма (Западная Германия). До конца 1946 года находился на проверке в специальном лагере.

В 1947 году вернулся в Свердловск и занялся иконописью.

В 1956 году привлекался к ответственности за подделку старинных икон и продажу их через подставное лицо иностранцам.

В 1957 году освобожден по амнистии в честь сорокалетия Советской власти. С 1958 года работает в различных церквах области на реставрации икон и фресок. В Свердловск возвращается только под воскресенье».

С фотографии на меня смотрело сильное, волевое лицо, смахивающее на дьякона. Борода, пышные усы, длинные волосы, вьющиеся на концах. Из-под бороды выглядывал бант и пластрон белой рубахи. Темный пиджак с кокетливо торчащим платком из верхнего кармана.

«Если бы Стрыгину и Гаеву удалось найти человека, видевшего их вместе!» — подумал я и открыл вторую папку.

«Юколов Донат Захарович. Родился в 1909 году в Юроме на реке Мезень, Архангельской области, в семье рыболовецкого артельщика. В 1927 году кончил школу в Архангельске, поступил в ученики к живописцу Волошину. В 1940 году переехал в Онегу, женился. В 1941 году был призван, служил на военном тральщике Северного флота, участвовал в боях. Награжден одним орденом и тремя медалями. Демобилизован в звании старшины 2-й статьи. В 1946 году вернулся в Онегу, занимался живописью, работал в клубе художником. В 1958 году во время пожара жена получила тяжелые ожоги и умерла. В 1962 году Юколов переехал в Свердловск, работал в клубе «Заря» художником. В настоящее время работает над реставрацией иконостаса в церкви.

Член Союза художников, член группкома.

Временно прописан в районе Семь Ключей по улице Байдукова, 11».

И снова на фотографии бородатый мужчина, светлые волосы, доброе, задушевное выражение глаз. Ровно ничем не примечательный человек. Такой мог бы быть и художником, и ученым, и писателем.

В кабинет вошел полковник Шагалов, поздоровался и, увидев в моих руках фотографию Юколова, сказал:

— Этот тихий. Эдакий Христос, шествующий на Голгофу. Ему только тернового венца не хватает. А второй — острый мужик. Да и, признаться, я не очень верю в его военную биографию. Как он вел себя там, в плену, неизвестно. Ведь в лагерь близ Кульма он попал уже под занавес.

— Его проверяли, — напомнил я.

— Народу в лагерях было много…

— Нельзя ли, Владимир Иванович, послать в Онегу запрос на Доната Юколова?

— Почему нельзя? Можно. Пошлем сегодня же. Но, признаться, Юколову я склонен верить. Все-таки воевал, награжден орденом…

— Эти данные, очевидно, из его личного дела в Союзе художников?

— Да. Но в личных делах союза, группкома и клуба «Заря» нет никаких противоречий… Как у вас в Верхнеславянске?

— Пойдемте к вам, расскажу.

Я запер документы в сейф и вышел вслед за полковником.

 

СЛОНИК ИЗ ЯШМЫ

В этот день не произошло ничего значительного, если не считать звонка Гаева из Верхнеславянска. Капитан сообщил, что перевод в семьдесят рублей был сделан Аркадию Борисовичу Юсову по адресу: город Невьянск, Мамина-Сибиряка, 15, квартира 3. Пожалуй, наиболее важным было сообщение от капитана Стрыгина. Наконец-то он напал на свидетеля, видевшего Якуничева и Юсова. Когда железнодорожник, проверяя билеты, вошел в тамбур, они о чем-то спорили. Контролер фонарем осветил лицо бородатого человека в брезентовом плаще, шляпе и очках. Железнодорожник говорит, что легко узнает пассажира по фотографии.

#i_002.png

Контролер фонарем осветил лицо бородатого человека в брезентовом плаще, шляпе и очках.

Теперь надо к снимкам Черноусова и Юколова добавить фотографии не менее пяти бородатых граждан и провести опознание. Правда, не очень-то верится в удачу.

На почтамте я заказал телефонный разговор с женой на двенадцать часов ночи из номера гостиницы.

Звонок раздался только во втором часу ночи, после обычной процедуры: «Вы вызывали? Ждите!.. Соединяю… С вами будут говорить!..»

— Федя? — услышал я сонный голос.

— Здравствуй, моя родная!

— Как твои дела?

Я никогда не рассказываю Ксении о моих делах, о них нельзя говорить даже с ней.

Следуют общие слова, которые не хочется повторять.

— Когда ты вернешься? — спрашивает она.

— Трудно сказать, дело затягивается. Думаю, недели через две…

Слышу глубокий вздох сожаления.

— Устал?

— Нет. Прошу тебя, Ксюша, позвони Гаевым, скажи, что Колька жив, здоров, хорошо работает! Он, наверное, не догадается позвонить сам.

Мы говорим обо всем и много. Уже казалось, что на телефонной станции о нас забыли, но чужой женский голос с нотой сожаления — эта женщина слушала наш диалог — сказал: «Ваше время истекло».

После разговора с Ксюшей я достал ее карточку и поставил на ночной столик.

Утром меня разбудил стук. Просыпаюсь, недоумевая: неужели вернулся Гаев? Это его условный стук. Смотрю на часы — семь пятнадцать.

Босой, в одних трусах, подхожу к двери и поворачиваю ключ. Входит… кто бы вы думали? Женя Лунев! Откуда же он знает этот условный стук?

Понимая мой молчаливый вопрос, Лунев торопливо говорит:

— Капитан Гаев, когда я отправлял его в Верхнеславянск, рассказал об условном стуке.

Лунев улыбается так искренне, так просто, что нет сил выругать его за раннее вторжение. Он словно читает мои мысли, потому что вдруг говорит:

— Я бы не решился так рано, но… Федор Степанович, нашелся слоник из яшмы!

— Да ну! Вот хорошо! Садитесь, Женя, сюда. — Я пододвинул ему кресло, а сам стал одеваться. — Расскажите подробно.

— По вашему поручению я и еще один сотрудник беседовали со всеми следователями — ничего. Вдруг один говорит, что ему, кажется, Игорь Трапезников что-то рассказывал о таком слонике из яшмы. Но Трапезникова нет, он поехал в тюрьму на допрос подследственного. Забежал в управление, взял машину, поехал в тюрьму. На полпути встречаю милицейскую «Волгу», смотрю — точно, капитан Трапезников! Показываю ему рисунок. — «Видели такой?» — «Видел, — отвечает. — В рабочем поселке Верх-Исетского завода есть такая Люба Цветаева, знатный токарь. Вот у нее на комоде возле зеркала в форме сердца стоит этот слоник из яшмы, подаренный ей непутевым Вадькой». Рассказываю ему, что к чему, а он ни в какую. Говорит: «Засыпаю на ходу. Завтра в восемь часов утра буду как штык в управлении».

Лунев показал мне циферблат часов. Было семь тридцать.

— Вы на машине? — спросил я.

— На «газике» с Машковым! — улыбаясь, ответил он. Лунев взял фотографию Ксении и уважительно сказал: — Жена.

Спрятав фотографию в бумажник, я достал снимок Якуничева.

— Евгений Корнеевич, вот фотография. На обороте надпись, так вы ее не читайте. Не для нас с вами она писана. Смотрите, я слово дал. Закажите копию, в личном деле старая карточка оказалась, пусть сделают при вас и сейчас же заберите оригинал.

— Ясно.

Капитан Трапезников не заставил себя ждать: ровно в восемь раздался стук в дверь. Лунев взглянул на часы и, улыбаясь, сказал:

— Вот чертяка! Небось время выжидал под дверью!

В кабинет вошел человек баскетбольного роста, в хорошо пригнанной и опрятной форме. Стриженный бобриком, в очках, сильно увеличивающих глаза.

— Капитан милиции, старший следователь Трапезников! — представился он.

— Прошу садиться.

— Разрешите курить?

— Курите. Как ваше имя, отчество?

— Игорь Емельянович. — Он вынул из пачки «беломорину», закурил.

— Вы обещали нам подробно рассказать, где и при каких обстоятельствах вам повстречался слоник из серой яшмы.

— Подробно?

— Насколько возможно, — сказал я.

— Восемнадцатого мая ко мне в кабинет вошла женщина лет двадцати пяти. Рыжеватые волосы заплетены в косы и уложены короной вокруг головы. Темные глаза, яркие губы — словом, интересная женщина. Спрашивает: «Вы капитан Трапезников?» — «Да». — «Сдружилась я с одним человеком, поверила ему. Хочу, чтобы он со мной на одном заводе работал. Фрезеровщик пятого разряда. Золотые руки. Не берут. У него две судимости. Пусть, говорят, милиция за него поручится…» — «А кто вас ко мне направил?» — спрашиваю. «Он сам меня к вам послал, говорит, вы его крестный». — «Где он сейчас?» — «У вас в приемной». Подхожу к двери, открываю, сидит в скромной позе мой «крестник» Вадька Тарасов по кличке «Фикса». Я действительно год назад вел следствие по делу Тарасова о краже бумажника. «Заходи!» — говорю. Зашел он в кабинет, сел. Поговорили по душам. Клянется. Говорит, что любит эту женщину и хочет работать, честно. Завязал навсегда! И знаете, я поверил. Поехал на завод, договорился с отделом кадров. К парторгу ходил. Взяли. Прошел месяц. Звоню начальнику цеха. Говорит, что отличный работник. Норму выполняет на сто. Не пьет. Дисциплинирован. Словом, спасибо. Я не отступаю, дней через двадцать звоню опять. Все хорошо, норму выполняет на сто. Простите, я отвлекусь, — сказал Трапезников и, прикурив погасшую папиросу, сделал несколько торопливых затяжек. — В ближайшее воскресенье, — продолжал он, — выпало мне дежурство. Сижу, решаю в «Огоньке» кроссворд. Вдруг вводит дежурный милиционер «Фиксу» и пострадавшую, эдакую фифу на таких каблуках, — он показал размер каблуков, — рассказывает, как было дело. Зашла она в комиссионный сдать английский вязаный костюм. Ей предложили мало. Она вышла из магазина, и ее нагнал этот бандит. «Разрешите, говорит, посмотреть костюм, он подойдет жене». Фифа эта вошла с ним в ворота, он выхватил у нее сумку и бежал через проходной двор. «Гражданин капитан, — поднимается «Фикса», — можно сказать вам два слова, только с глазу на глаз?» Отвел я его в изолятор, сели на нары. «Можете мне верить, я завязал накрепко, — говорит он, — на всю жизнь! А получилось так. Встретился старый дружок, говорит: «Зайдем в комиссионный, мне нужно сдать шмотки». Почему не зайти, думаю, зашли. Впереди перед нами стоит эта гражданочка, разворачивает свой товар. А я смотрю и в этом шикарном костюме Любашу вижу. И я не понимаю, как все это случилось!.. Я же запросто мог купить этот костюм! Я вчера получил получку, и Люба свои отдала, говорит: «Ты хозяин!» Вернулись мы в дежурку. Написал я протокол и спрашиваю гражданку: «Вы не оставили костюм на комиссию потому, что его недостаточно оценили? Сколько, вы считаете, он стоит?» — «Сто пятьдесят», — говорит. Обращаюсь к Вадиму: «Есть у тебя сто пятьдесят?» Он полез в карман, вынул деньги, посчитал — сто сорок. Я их пересчитал, незаметно подложил десятку, передал деньги женщине: «Считайте, говорю, что костюм вы продали выгодно, он таких денег не стоит. Что касается этого человека, его фамилия Тарасов, то за попытку кражи он понесет наказание». Поехал я с Вадимом к Любе. При мне вручил он ей подарок. Здесь в этой комнате на комоде увидел я слоника из яшмы. Он стоит рядом с зеркалом. Я спросил Любу, откуда эта вещь. Она ответила, что подарил ей Вадим на счастье. Я взглянул на Вадима. Он, словно оправдываясь, сказал, что купил на рынке с рук. Тут я предупредил Любу, что за Тарасовым есть долг, надо парню отбыть дополнительный срок… Она онемела от горя, закусила губу до крови. Вадим подошел ко мне, в глаза не смотрит, притронулся к рукаву и говорит: «Оставьте нас вдвоем на полчаса. Вы не думайте, не сбегу. Во дворе у нас есть лавочка, так вы там посидите». И что вы думаете, я вышел из комнаты и сорок минут сидел на скамейке. Со двора я его прямо отвез в уголовный розыск, оформил возбуждение уголовного дела. Два раза ездил в тюрьму, оба раза заходил к Любе за передачей. Слоник стоит все там же, на комоде. Он серый, с левой стороны зеленоватый, бивни из кости желтоватые, глаза гранатовые.

— Как его полностью? — спросил я.

Капитан меня понял.

— Вадим Нефедович Тарасов. Родился в 1939 году на Брянщине. В сорок втором году прибыл в Свердловск с эшелоном эвакуированных детей. Родители, надо полагать, погибли.

— Вы считаете, что Тарасову можно доверять?

— Смотря что.

— А если действовать через Любу?

— Тогда можно. Очень он ее любит и ребенка…

— Какого ребенка?

— Был у нее первый… Ну, ошиблась она… Родилась девочка Маринка. Полтора года. К Вадиму привязалась девчонка так, что не оттащишь…

— Мне бы хотелось, Игорь Емельянович, съездить с вами к Любе, а затем к Тарасову.

— Что ж, можно. Только я человек служивый, договоритесь с начальством.

— С точки зрения дисциплины, Игорь Емельянович, вы позволили себе много, но с человеческой позиции все правильно. Закон писан для людей и во имя людей. Это у нас, к сожалению, до сих пор не все понимают. Быть может, пройдет не так уж много времени, и Вадим Тарасов станет уважаемым человеком в городе. Это будет ваша заслуга.

— Скажите, товарищ майор, вот вы хотите поехать к Любе Цветаевой, а не могли бы вы разъяснить мне вашу задачу?

Я посвятил капитана Трапезникова в свой план и договорился, что в шесть часов заеду за ним в уголовный розыск.

Ждать звонка из Верхнеславянска остался Лунев.

Ровно в шесть я подъехал на «газике» к уголовному розыску. Капитан сел в машину и дал адрес Машкову.

— Как думаете, капитан, мы застанем ее дома? — спросил я.

— Сегодня Люба оставит ребенка в яслях и с полшестого будет дома.

— Почему она оставит ребенка? Вы что, предупредили ее?

— Да. В обеденный перерыв я ездил на завод.

— Почему? — Я был удивлен.

— Считал, что имею на это моральное право. Кроме того, она должна была знать, что ребенка не следует брать домой.

Я внимательно посмотрел на Трапезникова: конечно, он был прав.

Люба нас встретила в новом английском костюме, причесанная, надушенная. Где-то она раздобыла фрукты и купила несколько банок сгущенного молока.

Заметив мой взгляд, она сказала.

— Вадим очень любит сгущенку, прямо так, на хлеб.

— Вот что, Люба, — я взял слоника, — мы эту вещицу захватим с собой.

Она молча кивнула.

— Я разговаривал с начальником об изменении меры пресечения, так или иначе завтра мы возьмем у него подписку о невыезе и привезем Тарасова в город. Вадим заедет к вам.

Мы ехали молча. Каждый из нас был погружен в свои мысли. Я обдумывал предстоящую втречу и не заметил, как Машков затормозил возле ворот. Люба осталась в машине, а мы миновали вахту, поднялись на второй этаж и вошли в следственную камеру, где нас уже ждал Тарасов. Он выглядел моложе своих лет, все-таки парню было тридцать. Его светлые волосы вились, непокорная прядь спадала на лоб. Темные, сросшиеся на переносье брови выгодно оттеняли ясные глаза. В нем было что-то озорное и самобытное. Одет он в модные узкие брюки, светлую, относительно чистую рубашку и куртку под замшу на «молнии». В верхнем кармане куртки явно дамский платок.

Поздоровались, сели за стол. Я предложил ему место напротив. Тарасов опустился на табурет.

— У меня к вам, Тарасов, серьезное дело, — начал я. — Опасный политический преступник скрывается в этих местах. Мы напали на его след, но хотелось бы ускорить ход событий. Вы должны помочь.

— Я? Вы, наверное, ошибаетесь… — Тарасов взглянул на капитана, словно ища поддержки.

— Посмотрите, Тарасов, на этого слоника. — Я вынул его из кармана и поставил на стол. — Вы помните, как он вам достался?

— Ну, помню… — Смущенный неожиданностью, глядя в пол, он продолжал: — Купил с рук на базаре… Старичок продавал с бородкой, в очках, на переносье перевязанные тряпицей… Такой… в брезентовом плаще и шляпе…

— Наружность вы, Тарасов, описали правильно, только он не продавал этого слоника. Я понимаю ход ваших мыслей: ну вот, думаете вы, еще одно старое дело и новый срок!

Тарасов взглянул на меня, и я понял, что защитная реакция в нем еще сильна.

— Этого слоника я купил на базаре с рук, — повторил он упрямо.

— Вы поможете нам выйти на этого старика?

Тарасов молчал. К лицу его прилила кровь, и на висках, нервно пульсируя, вздулись жилки.

— Я купил слоника на базаре! Скажите же ему, Игорь Емельянович!

— Вадим, ты врешь, — спокойно произнес Трапезников. — Помнишь, там, у Любы, ты говорил правду, я поверил тебе и сорок минут сидел на скамейке… Сейчас ты врешь.

Наступила пауза длительная и гнетущая.

— Ну как, как я могу вам помочь застукать пахана? — Но, спохватившись, поправился: — Старика.

— Завтра мы за тобой заедем, — сказал я. — Сначала ты расскажешь нам все, что тебе известно, затем отвезем тебя к Любе, поживешь у нее. Ты будешь ходить по городу в тех местах, где вы с ним встречались. Как только ты увидишь его…

— Нет! Ничего не было! Не было! Не было!..

— Вадим, без истерики! — перебил его Трапезников.

Тяжело, когда такой здоровый, сильный человек плачет. Трудно было и капитану, он подошел к Вадиму.

— Возьми себя в руки, а то разнюнился, как сморчок… Мы сейчас приведем к тебе Любу, она приехала с нами. Смотри, Вадька, будь с ней поласковей, и так ей горько…

Мы вернулись к «газику».

Капитан помог Любе выйти из машины, подал ей пакет с передачей и проводил через вахту.

Мы сидели долго в полном молчании. Наконец капитан Трапезников не выдержал, вылез из «газика», сказав:

— Пройдусь немного… — и скрылся в подорожном ельнике.

Видимо чувствуя напряжение этого ожидания, преодолевая неловкость, Машков спросил:

— Это жена его?

— Да, жена, — ответил я.

— Ничего из себя, видная… — сказал Машков, и снова наступило молчание.

Где-то из-за решетки жидкий и хриплый тенорок затянул песню.

Наконец вернулся Трапезников, неся в фуражке десяток грибов с аккуратно обрезанными ножками.

— Глядите, Федор Степанович, — сказал он, высыпая из фуражки на сиденье грибы, — какие ядреные рыжики! Глядите! — Он выбрал гриб покрупнее и поднес его ближе. — А пахнут как! — Он шумно втянул в себя воздух. — Сосной! Мхами! Можжевельником! Нет; что ни говорите, красивое дело — грибная охота!

В это время появилась Люба Цветаева, открыла дверцу машины, положила свой пакет меж сидений и сказала:

— Вадим завтра вас ждет. — А передачу что же? — спросил Трапезников.

— А передачу? — повторила она. — «Яблоки, сказал, отдай Маришке. А сгущенку отнеси домой, я завтра приеду — сожру банку!» Так и сказал: «Сожру целую банку!..»

 

СЛЕДСТВЕННЫЙ ЭКСПЕРИМЕНТ

Я тщательно готовился к встрече с Вадимом Тарасовым, для меня он был первым свидетелем, который общался с Юсовым и мог опознать его по фотографии.

Раньше времени из Верхнеславянска звонил Гаев. Им удалось обнаружить еще трех свидетелей.

В минуту раздумья постучал в стенку Шагалов — вызывала Москва.

— Федор Степанович! — Я сразу узнал голос полковника Каширина. — Здравствуй, старина! Сегодня авиа выслали тебе материалы, фотографии, списки руководства, описание интерьера. Кроме того, я послал тебе несколько книжек, они могут быть полезны. Будь осторожен. У тебя вопросы есть?

— Прошу ускорить ответ на наш запрос в Онеге!

— Записал. Все?

— Как будто все.

— Подумай.

— Сегодня мы направим запрос на проверку Черноусова по материалам трофейного архива СД. Очень прошу, Сергей Васильевич, ускорить.

— Все?

— Теперь все.

— Желаю удачи! Жму руку!

Полковник Шагалов слышал мой разговор с Кашириным.

— Вот увидите, Тарасов опознает Черноусова… — сказал он.

— Но может и не признать его ни в одном из предложенных снимков.

— Почему?

— Он видел Юсова в брезентовом плаще, шляпе и в очках, у нас же на фотографиях люди хоть и с бородой, но без верхней одежды и очков, кроме одного, я не знаю, кто это…

— Покажите.

Я достал из кармана фотографии бородачей и показал человека в плаще и шляпе.

— Это начальник геологической партии «Уралзолото», один из самых уважаемых людей в городе — Ивакин Петр Валерьянович.

— Времени осталось немного, увидим. К вам просьба, Владимир Иванович: позвоните в отдел культуры, попросите срочно принять нас, а я пойду к себе.

Когда я вернулся к себе, меня уже ждал старший лейтенант Лунев.

— Товарищ майор, проверку авиапассажиров закончили. — Он вынул из планшета блокнот. — Осталось два человека, которых никто не знает. Второго мая из Свердловска в Москву первым рейсом вылетел Рубцов Г. И., а третьего из Москвы вторым рейсом — Юрков И. Г. Теперь мы установим бортпроводниц этих самолетов и пригласим их на беседу. Думаю, что удастся выяснить, одно это лицо или два.

На чистом листе бумаги я написал:

«1. Родионов Богдан Т.

2. Рубцов Г. И.

3. Юсов Аркадий Борисович.

4. Юрков И. Г.».

— Посмотрите, Евгений Корнеевич.

Положив локти на стол, Лунев взял в руки листок и улыбнулся.

— Интере-е-сно получается!.. Он псевдонимы выбирает на две буквы: «Р» и «Ю». Какой-то странный педантизм!

— Обобщение делать рано, еще не беседовали с бортпроводницами, но в чем-то вы правы. Все это наводит на размышления. Так и хочется назвать пятого…

— Пятого? Кого же?..

Постучав, в кабинет вошел капитан Трапезников, поздоровался и сказал:

— Привез вам Тарасова. Настроение у парня боевое. Люба ему так и сказала: «Возвращайся домой чистый, без груза прошлого!»

— Давайте его, Игорь Емельянович!

Трапезников вышел из кабинета, а Лунев встал подальше и отвернул портьеру, словно сейчас его больше всего интересовал открывшийся из окна городской пейзаж.

Вошел капитан с Тарасовым. Парень поздоровался, подошел к столу и, неловко перебирая борт куртки, выжидательно на меня уставился.

Трапезников с Луневым уселись в дальнем углу и, не обращая на нас внимания, на полутонах затеяли какой-то разговор.

— Садитесь, Тарасов. — Я указал ему на стул. — Нас интересует ваше знакомство с Юсовым, кража бумажника и чемодана. Словом, расскажите все, не опуская ни одной мелочи. — Я включил магнитофон. — Сперва, Тарасов, кратко ваши анкетные данные.

— Тарасов Вадим Нефедович. Родился в 1939 году на Брянщине. Родителей не знаю. Воспитывался в свердловском детдоме. Кончил пять классов школы и училище фабрично-заводского обучения. Получил квалификацию фрезеровщика. Работал на заводе… Потом вожжа под хвост попала и пошел под уклон на полусогнутых…

Нервничая, парень неистово тер нос рукой, другого платка у него не оказалось, а торчащий из верхнего кармана, видимо, был дорог ему как память.

— Достаточно, Тарасов. Переходите к интересующему нас вопросу.

— Слышал я разговор двух женщин, кажется, это было в начале апреля. Одна; которая помоложе, жаловалась на детей: мол, нет в них никакой благодарности; растишь их, ходишь за ними, а встанут на ноги, и ты для них все равно что отрезанный ломоть. А другая ей говорит, что бывают разные дети. Вот у них живут квартиранты, старые люди, приехал к ним сын, служит капитаном в бухте Нагаева, так он привез полный карман денег, чтобы купить старикам в кооперативном доме квартиру…

Тарасов попросил разрешения напиться, налил из графина стакан воды, выпил залпом, вынул из верхнего кармана платок и вытер губы. Затем на столе разгладил его ребром ладони, тщательно сложил и заправил в карман. Мне запомнился морской пейзаж на платке, многоцветная радуга и белый парус.

— Проводил я до дома старушку, — продолжал он, — дождался капитана из бухты Нагаева. Ходил за ним по городу весь день. Все хотел ему помочь деньги истратить, нет, не светит, но вижу: деньги он носит при себе. На второй день идет капитан в гастроном, я за ним, стою и к нему приглядываюсь. Вдруг замечаю на себе колючий взгляд — мужик в брезентовом плаще, шляпе и очках, тряпицей на переносье перевязанных, смотрит за мной, зенки не спускает. Чего, думаю, ему надо? Куда я — туда и он. Прилип как банный лист. Подходит для меня важная минута, капитан через головы людей протягивает руки за покупками, а пиджак на нем оттопыривается и лопатник запросто уголок показывает. Обернулся я, смотрю, мужик в очках исчез. Я — раз!.. Да мимо! Капитан кричит громким голосом: «Держи вора!» Я — к двери. Выскочил на улицу. У самого края стоит заведенный черный «Москвич», дверца открыта, и давешний мужик мне машет рукой в черной перчатке. Я бросился на сиденье, машина — ходу. Капитан выскочил на улицу, кричит: «Вот он! Держи его!» И за нами. Добежал до такси, что-то кричит и в нашу сторону показывает. Куда мы едем, не знаю, поначалу я все через заднее стекло смотрел, догонит или нет. Потом говорю, больше про себя; «Номер бы не записали». А пахан мне спокойно: «У меня этих номеров в багажнике десяток!» Отдышался я, стал понемногу в себя приходить, глянул вперед — мать честная, куда мы едем? Хотя я здесь более двадцати лет прожил, место мне незнакомое. Останавливаемся возле глухого забора, у ворот. Пахан выходит, своим ключом открывает калитку, мы входим во двор. Большой пес на цепи признал пахана, поприветствовал. Подошли к крыльцу, поднялись по ступенькам. Он из-за притолоки достал согнутую и на конце расплющенную толстую проволоку. Сунул ее в отверстие, нащупал концом задвижку и повернул. Через кухню мы прошли в комнату. На стене висят два портрета в дубовых рамах. На одном усатый гражданин в старомодном пиджаке, на другом толстая женщина, невестой одета. На столе ведерный самовар. Стулья с высокими спинками, кожей обиты. Диван со спинкой. Пахан говорит мне: «Я поставлю в сарай машину, вернусь, постучу в окно, ты мне откроешь». Я пошел за ним на кухню, задвинул засов. Потом он вернулся. Ни плаща, ни шляпы не снимает, очки тем более. Поставил пахан на плитку еду, а руки в перчатках, на стол пол-литра, сгонял меня в погреб, лаз из кухни, достать из бочки соленых груздей. Сели мы за стол. Он больше мне наливает, а сам пригубит, и все. Говорю: «Как же, пахан, звать тебя?» — «Паханом назвал, паханом зови!» — отвечает. Разговор у нас не получается, молчит старик как сыч. Поел я картошки со свиной тушенкой, выпил, закусил солеными груздями. Он говорит: «Ложись на диване. Разбужу рано, дело есть. Для надобности в углу ведро». Сказал и из комнаты вышел. Слышу: в двери щелкнул замок. На кухне он еще чем-то погремел и затих. Я прилепился к окну, долго стоял, но во двор пахан не выходил. «Смешно, думаю, вроде я под арестом!» Дернул раму, окно открывается. «Порядок, — подумал я. — В случае чего, уйду через окно, пес на привязи, не достанет». И лег на диван. Проснулся я оттого, что старик поднял меня за плечи и посадил. Вышел я на кухню, умылся. Ходики показывали восьмой час. Пахан поджарил сало и залил яйцами. На другой плитке бухтел кофейник. Поели мы, выпили кофе со сгущенкой. Он говорит: «Слушай меня внимательно. Если бы не я, ты бы нюхал хлорку в тюремном нужнике. Ты мне обязан и должен со мной рассчитаться. Сейчас мы поедем с тобой на бан…»

— Старик так и сказал «на бан»? — прервал я Тарасова.

— Нет, он сказал «на вокзал». «Из Верхнеславянска, — продолжал он, — в девять тридцать приходит поезд. Я тебе покажу человека, он прибывает этим составом, ты вытащишь у него бумажник. Мне нужны документы, остальное твое, кроме того, получишь еще двести рублей. Я буду тебя дожидаться в пивной на площади. Согласен?» Что ж, думаю, дело подходящее, согласился. На вокзал мы ехали двумя автобусами, с пересадкой. Вышли на платформу. Пахан вроде читал газету. Через двадцать минут пришел поезд. «Вот он!» — говорит. Смотрю, парень лет тридцати, шляпа, в руке чемодан. Я за ним. Он в камеру хранения, сдал чемодан, бирку в бумажник, а бумажник в задний карман и бегом на автобусную стоянку. Народу — что людей! Подошла машина. Давка. Я его сзади подпираю, кричу: «Проходите вперед!» — и увел бумажник. Он влез на верхнюю ступеньку, пять мне протягивает и кричит: «Товарищ, давайте руку! Уместимся!» — «Спасибо, отвечаю, я подожду другого!» И — в пивную. Пахан занял угловой столик, потягивает пиво. Усы в пене, для меня стоит налитая кружка. Я сел, отпил глоток, под столом пульнул ему бумажник. Старик быстро посмотрел его, вытащил паспорт, военный билет, заводской пропуск и жетон. «Что это? — говорит. — Он сдал чемодан на хранение?» — «Я сам видел», — отвечаю. «Возьми жетон и получи чемодан. Его фамилия Якуничев. За чемодан доплачиваю еще двести рублей». Смешно мне стало, деньги у него легкие, столько монет ни за понюх табаку! Принес я чемодан. Пахан открыл в ножичке шильце, ковырнул, поднял крышку, поглядел, что в нем, достал тетрадку, перелистал. Вижу, доволен. Опустил в чемодан четыре сотни и говорит: «Чемодан твой, бери его. Помни: я тебя не знаю, ты меня не знаешь». Встал и ушел. За пиво было заплачено. Я пошел на базар, разыскал барыгу и сбыл ему чемодан по дешевке. Были в нем еще четыре десятки, две по двадцать пять, я взял их и слоненка. На такси поехал в сторону Верх-Исетского завода, в том районе у меня жил корешок, я решил с ним выпить по случаю удачи. И вот тут начинается главное…

#i_003.png

…Поднял крышку, поглядел, что в нем, достал тетрадку…

— Главное? — переспросил я.

— Да, для меня главное. До вечера я проканителился у своего корешка. В шестом часу вечера иду через сквер. Впереди меня женщина несет ребенка. Девочка через ее плечо перегнулась и со мной на своем ребячьем языке калякает. Потом женщина остановилась и говорит: «Ой, Маришка, устала я. Посиди немного». Она опустила ребенка на скамейку, а девочка в слезы. Я к ним подошел и говорю: «Разрешите, я ее понесу?» А она: «Маришка к чужим совсем не идет». Я взял девочку и поднял высоко-высоко. Она смеется. «Вот, говорю, стало быть, я ей не чужой». И мы пошли по скверу, потом остановились возле дома. «Здесь, говорит, мы живем. Прощайся, Мариша, с дядей». А девчурка в слезы. «Раз такое дело, — она пожала плечами, — зайдите в дом». Я зашел. После того дня я много раз заходил в этот дом, а один раз зашел и остался. Это была Люба, Любушка. Она мне сказала, что через меня увидела свет! Что солнышком я ей в жизни блеснул. Ну, а про меня говорить нечего, такая мне открылась необыкновенная любовь, что слов рассказать нету!..

Я выключил магнитофон и спросил:

— Вы могли бы, Тарасов, по фотографии опознать человека, у которого на вокзальной площади вытащили бумажник?

— А почему нет, могу.

Я достал шесть фотографий довольно схожих между собой молодых людей и разложил перед ним на столе.

Тарасов внимательно посмотрел все шесть, затем вернулся к четвертой, взял ее в руку и сказал:

— Вот этот Якуничев.

— Евгений Корнеевич, оформите протоколом, — поручил я Луневу.

Пока старший лейтенант писал протокол, я позвонил в гараж и заказал машину. У Трапезникова был очень довольный вид. Он подошел к окну, закурил и, выпуская дым в открытую форточку, одобрительно поглядывал на Тарасова.

После того как протокол был подписан, я сказал Тарасову:

— Вы должны опознать старика. Не торопитесь, будьте особенно внимательны.

Я собрал со стола фотографии молодых и разложил перед ним снимки бородачей. Тарасов подошел к столу. Сперва парень окинул взглядом все семь. Потом взял в руку фотографию Черноусова, взглянул на капитана, словно ища у него поддержки, положил снимок на стол, сказав как бы про себя:

— Не тот… Нет, не тот…

Он долго смотрел все снимки, затем взял один — «всеми уважаемого человека в городе».

— По всем статьям подходит, — сказал, но не очень уверенно. — Нет, это пахан. Определенно он! — повторил Тарасов уже совершенно твердо.

Лунев отвел нас в угол кабинета и тихо сказал:

— Эту фотографию я взял при таких обстоятельствах: Ивакин в начале июня ездил в Москву. Проверяя его по списку, я вспомнил о его бороде. Подумав, что он нам подходит для опознания, я спросил, нет ли у него фотографии. «Есть любительская», — сказал он и дал мне этот снимок.

— Оформляйте протоколом! — сказал я и вышел к полковнику Шагалову.

— Ну что? — спросил тот.

— Тарасов опознал главного геолога «Уралзолота» Ивакина.

— Что он, с ума сошел?

— Говорит, что это и есть пахан!

— Как вы предполагали, его мог сбить с толку брезентовый плащ, шляпа, очки…

— Лунев говорит, что Ивакин в начале июня летал в Москву.

— У него брат живет в Москве, работает в министерстве…

— Не знаю…

— Что думаете делать?

— Подумаем. Простите, Владимир Иванович, Тарасов еще у меня в кабинете.

Когда я вернулся, опознание было оформлено протоколом и подписано.

— Вот что, Евгений Корнеевич, возьмите легковую машину, она стоит у подъезда, посадите в нее Тарасова и поезжайте к гастроному, о котором он говорил. Начнем все от печки. Поставьте машину возле магазина. Тарасов сядет рядом с водителем, и вы на скорости езжайте вперед. Так, меняя направление, начинайте несколько раз от магазина, пока не попадете на дом, где ночевал Вадим. После окончания этого эксперимента вы отвезете его к Цветаевой. Завтра утром мы уточним кое-что здесь и начнем эксперимент сначала.

Раздался стук в стену. Это опять меня вызывал Шагалов.

— Федор Степанович, я договорился с отделом культуры. Александр Владимирович может нас принять, поедем?

— Я готов.

В приемной нас встретила маленькая, очень подвижная женщина с молодыми, яркими глазами и седой головой.

— Здравствуйте, Ильинична! — поздоровался Шагалов.

— Александр Владимирович просит вас пройти в кабинет, — сказала она, открыв перед нами дверь.

Начальник отдела культуры поднялся нам навстречу и, здороваясь, сказал.

— Садитесь, пожалуйста.

Мы устроились в креслах возле журнального столика.

Начальник отдела культуры был приветливый человек со следами пластической операции на лице, в очках с толстыми стеклами. Говорят, в войну он командовал танковым подразделением, и его, обгоревшего, вытащили бойцы из люка. Он прямо приступил к делу.

— Не буду обременять вопросами, — сказал он. — Вас зовут Федор Степанович. Полковник Шагалов поставил меня в известность. Сделаем так. Мы сейчас проводим по городу инвентаризацию частных домовладений. Архитектор Кержавин предупрежден, и вы войдете в комиссию. По части знакомства с реставрационными работами в церкви Всех Скорбящих у вас положение тоже вполне легальное.

По возвращении я застал в своем кабинете капитана Гаева.

— Привет, Федор Степанович! — Он торопливо пожал руку.

— Садись, Николай Алексеевич, рассказывай, что за свидетели появились еще?

— Одного нашел я. Это женщина, продающая пиво в ларьке возле вокзала. Она рассказывает, что восьмого числа, около семи часов вечера, к ларьку подошел бородатый человек в брезентовом плаще, шляпе, очках и заказал две кружки пива. Он взял кружку, рука его была в перчатке, сдул пену и стал прихлебывать маленькими глотками. В это время со стороны поселка подошел Якуничев, его она знала, он выпил вторую кружку и, сказав: «Я пошел за билетами», ушел в сторону вокзала. Старик допил кружку, расплатился и направился в ту же сторону.

— А почему она запомнила, что это было восьмого августа?

— Потому что по понедельникам с утренним поездом у нее забирают бочкотару, а в этот понедельник, восьмого, за бочками с утра не приехали. Когда этот бородач подошел к ларьку, она приняла его за экспедитора, тот ходит в брезентовом плаще.

— Так, а второй?

— Этого свидетеля обнаружил капитан Стрыгин. Женщина из поселка Зеленая Падь шла к десятичасовому поезду и вдруг в распадке возле ручья увидела чужого человека с бородой, в брезентовом плаще и шляпе. Он сидел на корточках у ручья и мыл руки. Луна вышла из облаков и ярко осветила бородача. Эта женщина и после видела чужака на платформе перед приходом поезда на Свердловск.

— Третий?

— Пожалуй, третий заслуживает особого внимания. Это контролер дороги Сударушкин Иван Иванович. Он говорил, что хорошо запомнил старика и по фотографии его опознает. Встреча с Сударушкиным состоялась в кабинете Стрыгина сегодня в семь утра. Среднего роста, с темными усами, спокойный человек. Пришел разодетый, словно на свадьбу. Сударышкин рассказал: «Когда я вошел в тамбур, то увидел двоих мужчин: старого и молодого, которые громко и сердито разговаривали. Я подошел ближе, подсветил фонарем. Молодой предъявил проездные билеты. «Порядок», — сказал я и перешел в другой вагон». Сударышкин внимательно рассматривал фотографии и остановился на этой… — Гаев положил на стол снимок главного геолога «Уралзолото» Ивакина.

— Странно. Тарасов также опознал эту фотографию. Быть может, их обоих дезориентировали брезентовый плащ и шляпа?

— Но Сударышкин легко опознал инженера Якуничева.

— Здесь труднее, больше общих примет: брезентовый плащ, шляпа, борода, очки… Хорошо, мы проверим Ивакина и уточним его алиби. Протоколы опознания привезешь мне. Я тебе дам конверт с фотографией Якуничева, передай его Глаше Богачевой. На словах скажи: слоник из яшмы нашелся, но об этом поговорим при встрече. — Я достал из стола конверт. — Извини, Николай Алексеевич, конверт запечатан. Так мы условились. — Я проводил его до дверей и пожелал счастливого пути.

Вернувшись к столу, я просмотрел последний рапорт наблюдения за Авдеевым — ничего нового, парень осваивал свои джинсы. Затем я перемотал катушку с звукозаписью Тарасова и включил воспроизведение. Внимательно прослушал дважды. Выписал отдельно рассказ Вадима о доме, где он провел ночь.

В это время раздался телефонный звонок. Начальник экспедиции сообщил, что на мое имя получен пакет из Москвы. Я спустился вниз, расписался в получении и в кабинете вскрыл пакет. Здесь были документы, перечисленные Кашириным, и книги: «Новгород Великий» М. Крагера, Г. Логвина, «Вологда» А. Кириллова, «Ферапонтово и Белозерск» Г. Бочарова и В. Выголова, «От Валдая до Старицы» О. Балдина. Раскрыв одну из книг на странице, где описывался иконостас Успенского собора, я так увлекся, что не заметил, как прошло время и вернулся Лунев.

— Тарасова сдал Любе. Следственный эксперимент, Федор Степанович, прошел удачно…

— Садитесь, Женя, рассказывайте.

Лунев положил на стол планшет и показал мне грубо начерченную схему их поездок.

— Вот так мы двигались. От гастронома, видите? Сперва мы поехали так, это одна из наших главных улиц, называть вам улицы не буду, чтобы не заморочить голову. Поехали так, затем так. «Заблудились!» — сказал Тарасов.

Мы вернулись к магазину. Снова поехали и на этой развилочке взяли другую сторону и заехали черт те куда. Тарасов вылез, поглядел. «Нет, говорит, давайте сначала!» Поехали опять к печке. На этот раз угодили в тупик, называется Клевцов. По одну сторону тупика четыре дома, ворота, по другую тянется забор. Тарасов сразу подошел к кованым воротам. Пес за воротами нас учуял, забрехал, гремя цепью. Вадим заглянул в щель, говорит: «Вроде пес тот и крыльцо то же». Больше мы не ездили. Отвезли Тарасова к Любе Цветаевой и заехали в милицию. Нашел участкового. Говорит, что Клевцов тупик знает мало, работает участковым в этом районе с первого августа. До него там был старшина Валиев, его перевели на другой участок. Я записал, сегодня же разыщу. Узнал, что в этом доме живет Казимир Засимович Ежов, вдовец, заведующий мясной секцией в магазине. Что в прошлом он занимался торговлей мясом на базаре. Ездил по деревням, покупал убойный скот и втридорога продавал на рынке. Когда поприжали его, бросил собственную торговлю и поступил продавцом, теперь заведующий.

— Так, Женя. Повидайте прежнего участкового, спросите, был ли он в доме Ежова. Если был, как выглядят комнаты. Вот возьмите записанное со слов Тарасова. И вот еще что: не откладывая в долгий ящик, установите наблюдение за домами Ежова в тупике Клевцова и по улице Красных Зорь, где живет Цветаева.

— Вы считаете, что Тарасов может оторваться? — с вспыхнувшим интересом спросил Лунев.

— Нет, Женя, не считаю. И прошу вас без блатных словечек. Просто, движимый самыми лучшими побуждениями, желая помочь нам, парень может решиться на рискованный шаг…

— Пойти в тупик Клевцова?

— Да. Пахан, как он его называет, — старик. Тарасов молод, силен, ловок. Он считает, что легко справится.

— Я вас понял, Федор Степанович. Будет сделано.

— Вот и хорошо. Пойду пообедаю. Сюда не вернусь, буду у себя в номере. Получил из Москвы литературу. Пожалуйста, Женя, не тревожьте меня, разве что-нибудь очень важное.

В четыре часа утра меня разбудил резкий телефонный звонок. Звонил Лунев:

— Федор Степанович, пропал Тарасов!..

Со сна я не мог ничего сообразить. Помолчав, спросил:

— Откуда вам это известно?

— В три часа утра Цветаева пошла в милицию, узнала адрес Трапезникова — и к нему домой. Она рассказала, что в шесть часов вечера пошел обложной дождь. Вадим надел плащ и попросил: «Люба, сходи к Вешняковым и скажи, что в подъезде меня дожидается компания с выпивкой, чтобы они меня выпустили через свою квартиру на Невьянскую улицу». — «Зачем тебе это нужно?» — спросила она. Тарасов подвел ее к окну и показал на мужчину под козырьком дома напротив. «Видишь? — спросил. — Это глаз за мной». — «Куда ты пойдешь на ночь глядя?» — спросила она. «Я обязан помочь. Это мой долг. Пойду в Клевцов тупик, постучу, мне пахан сам откроет калитку!» Она его отговаривала, но Вадим стоял на своем. «Понимаешь, я им обязан! Они носятся со мной как с писаной торбой. Мужчина я или не мужчина!» С этими словами Тарасов ушел. Люба сама проводила его через квартиру Вешняковых и ждала спокойно до девяти. Потом начала волноваться. В первом часу ночи сходила в Клевцов тупик, Вадим ей рассказывал о нем. Тихо и страшно. В доме света нет. Тогда она бросилась в милицию, добилась Трапезникова…

— А как же его просмотрел наблюдавший в тупике Клевцова?

— Старшина Ратников наблюдал за домом Ежова из окна квартиры напротив. Увидев Тарасова, он бросился к телефону, а когда вернулся к окну, парня уже не было. Оперативная группа прибыла в Клевцов тупик через двенадцать минут, перелезли через ворота, но уже никого в доме не было. След от машины «Москвич» вел на противоположную улицу. Забор здесь был разобран, и на проезде четко отпечатался след от протектора задней покрышки.

Лунев замолчал, но я слышал его тяжелое дыхание. После паузы он сказал:

— Вот так, Федор Степанович.

— Сейчас же позвоните Трапезникову. Я свяжусь с начальником милиции. Надо срочно послать несколько оперативных групп обследовать весь район тупика Клевцова и прилегающих улиц. Через час, Лунев, встретимся у меня в кабинете.

 

ПОСЛЕ ДОЖДЯ

Накинув плащ, я вышел на улицу. У подъезда меня окликнул Вася Машков, приехавший на дежурной «Волге».

Шел дождь, осенний, холодный дождь. На дорогах в свете фар блестели опавшие листья. Было зябко и чертовски скверно на душе.

Мы сделали многое, чтобы сохранить Вадима. Охрана была выставлена, но он понял, что за ним наблюдают, и нашел способ уйти. Можно предположить самое худшее… Глупо оправдываться перед самим собой, все равно какая-то доля вины в исчезновении Тарасова есть и, как это ни горько, никуда от нее не денешься…

В кабинете меня уже ждал Лунев. На лице его можно было прочесть тревогу и озабоченность.

— Вы нашли вчера старшину милиции Валиева? — спросил я.

— Да, Федор Степанович, я застал его дома перед самым отъездом. Валиев получил отпуск и едет к родным жены в Бугульму.

— Рассказывайте.

— Описание двора и дома точно, как у Тарасова.

— Что старшина говорит о Ежове?

— Пройдоха и вор, но не пойманный.

— И это все?

— У Валиева все.

— Вижу, Женя, кое-что вы приберегли напоследок. Так?

— Так, Федор Степанович. От Валиева я пошел в отдел кадров Управления торгами, посмотрел личное дело Ежова. Вот что я выписал. — Он достал из планшета лист бумаги и протянул мне.

«Ежов Казимир Засимович, родился в Саратове, — читал я, — в 1911 году, в семье торгового служащего. Кончил коммерческое училище. В 1928 году поступил продавцом в магазин бывший Блантера. В 1937 году переехал в Свердловск, где вступил во владение жилой постройкой помершего тестя Мартина Львовича Буракова. В 1941 году призван в армию, участвовал в Великой Отечественной войне. В бою под Тихвином 27 ноября был контужен и в беспамятном состоянии попал в плен к врагу. Содержался в Кульмском лагере военнопленных. Освобожден нашими войсками в 1945 году. Находился в спецлагере на проверке. Вернулся в Свердловск в 1947 году и занялся торговым делом. В 1954 году поступил в мясной отдел продуктового магазина рядовым продавцом. В 1959 году за отличную и честную работу был выдвинут в заведующие. В 1961 году от простуды померла моя горячо любимая супруга Ефросиния Мартыновна».

— Стиль подлинника. Автобиография написана лично Ежовым. Почерк у него аккуратный, круглый, без крючков и росчерков. А вот его фотография. — Лунев поставил на стол снимок, прислонив его к графину с водой.

Это был грузный, крупный мужчина с грушеобразным лицом, маленьким узким лбом и массивной челюстью. Глубоко запавшие глаза-щелки, вислые усы, на подбородке родинка.

— Стало быть, у Ежова и Черноусова биографии сходятся на Тихвине 27 ноября 1941 года и на концентрационном лагере под Кульмом. Вы не знаете, полковник Шагалов послал вчера запрос на проверку Никона Черноусова?

— Полковник точен, как хронометр. Да он, наверное, в управлении. После вас я звонил ему…

— Зачем?

— Полковник приказал мне ставить его в известность…

— Вы считаете, что полковник у себя?

— Сейчас я посмотрю. — Лунев вышел и вскоре вернулся. — Владимир Иванович ждет вас.

Когда мы вошли в кабинет, Шагалов разговаривал по телефону с начальником милиции. Положив трубку, здороваясь, он сказал:

— Оперативные группы будут продолжать поиски до семи часов. Пока ничего путного. Ежов не ночевал дома. Один из соседей вышел на стук, от него сотрудник узнал, что Ежов нередко проводит время у своей подружки. Зовут ее Магда, в том же магазине, где Ежов работает, она заведует бакалейной секцией. Что у вас, Федор Степанович?

— Вы направили запрос на Черноусова?

— Давеча, после вашего разговора с полковником Кашириным, сам написал и с грифом «весьма срочно» передал в экспедицию.

— Военная биография Черноусова как две капли воды схожа с биографией Ежова. Тот же плен под Тихвином, лагерь под Кульмом, освобождение и проверка.

— Запрос на проверку Ежова вместе с Черноусовым?

— Да, Владимир Иванович, пожалуйста. Вызвать Ежова надо только тогда, когда мы будем в тупике Клевцова…

— А почему не предупредить его с утра?

— Важно, чтобы он при нас открыл дверь и, ничего не меняя, вместе с нами вошел в комнату.

— Прошу вас дать распоряжение установить, что делал Петр Ивакин восьмого августа с семнадцати до двадцати трех.

— У него шаткое алиби… Я с ним беседовал. — Шагалов был явно огорчен. — Когда вы думаете ехать к живописцам?

— Меня выбило из колеи исчезновение Тарасова. Может быть, послезавтра.

Все время лил дождь. Серый, хмурый рассвет пришел незаметно из перечеркнутого косыми струями горизонта. Лунева я отправил на несколько часов поспать, а сам взял книгу, включил электрический камин, устроился в кресле и пытался читать, но строчки плыли перед глазами. Перемотав ролик звукозаписи, я включил воспроизведение и несколько раз прослушал Вадима Тарасова. Понимаю, что ему стоило признание. Главное, он сказал, — встреча с Любой. Ну да, конечно, для него главное. Да, пожалуй, и для нас… Если бы Вадим не встретил на своем пути эту женщину, вряд ли так круто повернулась бы его судьба. Как он сказал, «под уклон на полусогнутых». Образно и, пожалуй, верно. Конечно, я не могу быть ответственным за его поступок. И все же…

Вошел полковник Шагалов и как бы невзначай сказал:

— Пришел Ивакин. Я думаю, Федор Степанович, что поговорить с ним должны вы. Алиби у него липовое. Говорит, что был в мужской компании. Он не называет, с кем провел вечер, просит поверить на слово. Понимаете, я не могу, не имею права ему верить, но чувствую, что к делу он не причастен.

— Владимир Иванович, вы можете ответить мне честно на вопрос?

— Пожалуйста. — Он снял очки, сложил их и подошел к столу.

Впервые я увидел его глаза — глаза очень доброго человека, окруженные сетью мелких морщинок.

— Какое отношение вы имеете к Петру Ивакину? — спросил я.

— Петр женат на моей младшей сестре…

Теперь я все понял.

— Где Ивакин?

— У меня в кабинете.

— Попросите его зайти.

Шагалов быстро вышел из кабинета, и несколько минут спустя, постучав, вошел Ивакин. Человек лет сорока, с бородой, усами, пышной шевелюрой и в очках с металлической оправой. Он нерешительно остановился подле двери, опираясь на кизиловую трость.

Я пригласил его садиться.

— Петр Валерьянович, ответьте мне на один вопрос, но… Меня устроит только правда. Восьмого августа вы вернулись домой около двенадцати, с работы ушли в шестнадцать часов. Где вы были с семнадцати до двадцати трех?

— Для того чтобы вы меня поняли, я должен начать издалека, со студенческих лет, с первой женитьбы. — Он помолчал. — С Клавой мы жили хорошо, у нас родился мальчишка, назвали его Александром. Потом… я подолгу отсутствовал, уезжал с геологической партией. Однажды, когда я вернулся, Клава рассказала мне… Словом, мы разошлись… Но к Саше я ходил часто, к нему у меня сохранилась глубокая привязанность. Два года назад я женился. Света моложе меня на восемнадцать лет. Как всякая молодая женщина, она несколько эгоистична. В этом году Александр получил осеннюю переэкзаменовку по математике. Восьмого я пришел к нему в пять часов, и мы работали с ним до одиннадцати. Сказать об этом Свете я не могу, она болезненно ревнует меня к прошлому. Вот истинная правда.

— Все, что вы говорите, может подтвердить мать Саши, домашние?

— Да, конечно. Я могу идти?

— Да. Скажите, сын сдал переэкзаменовку?

— Получил четверку.

— Поздравляю. — Я проводил Ивакина до двери.

Весь день прошел в изучении литературы, присланной Кашириным, а утром, придя в управление, я уже застал в кабинете Лунева.

— Федор Степанович, — сказал он, — у подъезда в машине вас дожидаются архитектор Кержавин и участковый милиционер. Надо ехать в тупик Клевцова.

— Хорошо. Евгений Корнеевич, предупредите полковника, чтобы… — Я посмотрел на часы: — Сейчас девять пятнадцать… чтобы Ежова вызвали к десяти часам. Дождь идет?

— Шел всю ночь, но сейчас перестал, не знаю, надолго ли…

Я спустился вниз. Небо, затянутое серыми облаками, было по-осеннему угрюмо.

Клевцов тупик оказался не близко.

Сперва мы постучались в дом № 5, представились хозяевам, двум старым пенсионерам. Обмерили двор рулеткой, заглянули в сарай, в дом. Сказали доброе людям, извинились, что потревожили их, и как раз успели к десяти часам. Вышли из ворот, провожаемые хозяевами, и увидели Ежова. Он шел быстро, запыхался, но все же спросил:

— Что за спех, дорогие товарищи?

Архитектор Кержавин объяснил ему, мне кажется, достаточно убедительно. Хозяин достал из кармана ключ, открыл калитку и пригласил зайти.

Злобно рыча, пес бросился к нам на длину цепи.

Ежов подошел к собаке и ударил ее ногой. Пес взвизгнул и залез в будку.

— За что вы его так? — спросил я.

— Пусть знает свое место!

— Жестоко и несправедливо!

Ежов принимал деятельное участие, помогал обмерять двор и постройки, держа за кольцо мерительную ленту.

Бросался в глаза чисто подметенный двор, очевидно, недавно. За крыльцом куча мусора и метла. На заднем дворе слабо просматривается след автомашины, колея «Москвича». След протекторов вел на параллельную улицу.

В это время Кержавин, обмеряя с хозяином фасад, хвалил добросовестность сооружения. Ежов понимающе поддакивал, стараясь угодить, влез на перила крыльца и потянулся с рулеткой к карнизу.

Я нанес в блокнот чертеж дома, затем попросил открыть сарай, заглянул — поленница березовых дров, старая рухлядь, кресло с выпирающими пружинами… Обошел крыльцо, меня заинтересовала мусорная куча. Хозяин вчера не заходил домой, а двор чисто выметен… И этот след от протекторов… Машина шла по двору во время дождя, следовательно, это было после шести часов. В куче мусора щепки, возле сарая кололи дрова, очистки огурцов и яблок, палые листья березы, ветки, несколько пустых банок из-под консервов, обертки сигарет, какой-то лоскут многоцветья… Пользуясь тем, что Ежов завернул за угол дома, я ногой раскидал мусор… Это оказался клочок от платка с радугой и белым парусом — платок Тарасова!

Ежов пошарил рукой за наличником, достал согнутую и расплющенную на конце проволоку, вставил ее в отверстие и отбросил задвижку.

Комната описана Тарасовым точно — свадебные портреты Казимира и Ефросиньи.

Я вышел на кухню и спросил Ежова:

— У вас погреб есть?

— Как же, родители строили для себя.

— Товарищ Кержавин, посмотрите из погреба фундамент, — сказал я архитектору.

Ежов приподнял творило и зажег в погребе электрический свет, Кержавин спустился вниз.

— А куда ведет эта дверь? — спросил я Ежова.

— Комната покойной жены Ефросиний Мартыновны. Все осталось как при ней, священная реликвия. Пять лет не заходил и даже ключ не знаю где.

По словам Тарасова, в ночь, проведенную им здесь, пахан не выходил из дома. Очевидно, это его комната.

Из подвала вылез Кержавин и, похвалив фундамент, мимоходом сказал:

— У вас большое хозяйство.

— Были грузди своего посола — кончились. Есть капуста, огурцы. Может быть, товарищи, погода сырая, сообразим по сто граммов, под огурчики…

— Благодарим, но мы на работе, — отказался я. — Что же вы, товарищ Ежов, так скучно живете? Один как перст… — сочувственно сказал я.

— Мне пятьдесят пять. Брать молодую — в дураках можно остаться. Брать старуху… Нет, дорогой товарищ, живем для дел, приносим пользу, и то ладно…

Это было так неискренне, так фальшиво, что я невольно улыбнулся. Ежов понял, что переборщил, и, лихо подкрутив усы, добавил:

— К тому же не перевелись на свете добрые женщины!..

Мы вышли из дома, Ежов проводил до машины. Кержавин поблагодарил хозяина, и мы поехали. Как только машина свернула из тупика на улицу, архитектор сказал:

— Если я вас правильно понял, Федор Степанович, вы поручили мне посмотреть в погребе пол и, если он земляной, обнаружить следы, оставленные лопатой. Пол выложен кирпичом на растворе и зацементирован. Никаких следов свежей кирпичной кладки.

— Спасибо, Иван Васильевич, вы действовали со знанием дела. Большое спасибо.

Шагалов ждал меня.

— Думаю, то, что я вам расскажу, соответствует истине, хотя и требует дополнительной проверки, — начал я. — В шесть часов Тарасов ушел от Любы в тупик Клевцова. Около семи часов он постучал в калитку. По-моему, старик снимает жилье у Ежова. Комната, в которую ведет вторая дверь из кухни. В те дни, когда он пользуется комнатой, Ежов с работы не приходит и не ночует дома. Старик услышал стук, посмотрел в щелку и, узнав Тарасова, открыл калитку. Какой между ними произошел разговор, я не знаю, но старик понял, что Тарасов все рассказал об их встрече на вокзальной площади. Старик убивает Тарасова, волочит тело в машину и укрывает парусиной, из которой сделаны чехлы на сиденье. — После этого забирает из своей комнаты все, что может служить против него уликой. Тщательно подметает двор, сглаживает отпечатки протекторов, следы борьбы, волочения, и вот здесь он обнаруживает втоптанный в грязь платок, принадлежащий Тарасову. Он пытается его сжечь, но сырой платок горит плохо. Опасаясь, что за Тарасовым кто-нибудь придет, он торопится, заметает недогоревший платок в кучу мусора и выезжает из дома через разобранный забор на смежную улицу, а оттуда по шоссе в лес, где прячет в кустах труп. К Ежову старик больше не придет, хотя и встретится с ним в магазине или другом месте.

— Надо изолировать Ежова и произвести обыск, — сказал Шагалов.

— Пока непосредственно против Ежова улик мало, и прокурор не даст санкции на арест. Кроме того, наблюдение за Ежовым может вывести нас на старика.

— Пахан или старик? Вы называете его по-разному.

— По тем скудным сведениям, которыми мы располагаем, — это старик. Тарасов называл его паханом, что значит «отец». А когда я строил версию расследования, то условно называл его «Маклером».

— Давайте остановимся на одном, пусть будет «Маклером». Вы рассказали правдоподобную историю убийства Тарасова и последующие действия «Маклера», но это ни на шаг не приблизило нас к его раскрытию. Почти неделю мы ведем наблюдение за Авдеевым, пока впустую. Приехал капитан Гаев — опознание ничего не дало… Продавщица из пивного ларька и женщина со станции Зеленая Падь никого не опознали.

— Где капитан Гаев? — спросил я.

— Он уехал в гостиницу, а Лунев у вас в кабинете.

— Завтра я поеду к живописцам…

— Вы достаточно подготовлены?

— Впереди еще ночь. Хорошо, Владимир Иванович, мы все оговорим позже.

Лунев слушал звукозапись Тарасова. Я молча поздоровался и, чтобы не мешать ему, взял рапорт по наблюдению за Авдеевым, просмотрел — ничего нового.

Я отпустил Лунева, а сам поехал к Любе.

Прояснилось небо. На солнце сверкали капли, падающие с крыш и деревьев. Машины поднимали веера брызг. Босые мальчишки, задрав штаны, бежали по обочинам навстречу бурным потокам. Словом, город выполз из ненастья и засверкал свежими красками. Только у меня по-прежнему на душе было скверно. Ехал я с каким-то дурным предчувствием. Лунев сказал, что на завод Цветаева не пошла, а Маришка в яслях.

Я застал Любу за работой, она гладила мужские брюки, была молчалива и сосредоточенна. Когда я вошел и поздоровался, она бросила на меня вопросительный взгляд и снова взялась за утюг. Впервые я видел ее с распущенными волосами, такую домашнюю, простую.

Она послюнила палец, попробовала, видимо, остывший утюг, вышла на кухню и вскоре вернулась. Скрестив руки на груди, Люба долго смотрела в окно и сказала как-то отсутствующе:

— Глажу Вадиму брюки, чтобы было в чем хоронить… — Затем резко повернулась ко мне: — Вы зачем пришли?

— Понимаю, что вам горько, но…

— Не нужно мне ваше сочувствие! Если бы не вы, Вадька жил бы!.. Был бы отцом Маришки! — Она опустилась на стул, положила голову на руки и разрыдалась.

— Люба, я пришел к вам по делу…

— Говорите. — Длинные пряди ее волос упали на лоб, но глаза были закрыты, и на сомкнутых ресницах дрожали слезы.

— В верхнем кармане Вадима был платок…

— Я сказала ему: «Дарить платок — к несчастью», а он: «Я не верю в приметы! Подари. Он нравится мне, точно первая радуга…»

— Вчера, когда он ушел из дома, платок был, как всегда, в тужурке?

— Вадим никогда не расставался с платком.

Я поднялся и уже в дверях сказал:

— Не могу, не имею права вас успокаивать. Держите себя в руках, у вас дочь, и вы ей нужны.

После Цветаевой я поехал в управление к Шагалову. Новое задание Гаеву и Луневу: проверить знакомую Ежова — Магду. Затем начать поиск черного «Москвича».

После обеда я занялся литературой, присланной мне Кашириным.

Мой отъезд был назначен на завтра в четырнадцать часов. Теперь Черноусов интересовал меня по-настоящему, к нему вело не только заключение экспертизы по жировому пятну на конверте, к нему тянулась ниточка немецкой биографии Ежова.

На следующий день я только справился у полковника по телефону о ходе дела. Не было ничего нового. Поглощенный книгой, я услышал телефонный звонок, когда он прозвучал в третий раз. Снял трубку и сразу узнал хриплый басок художника Осолодкина.

— Федор Степанович?

— Я, Касьян Касьянович!

— Простите, что отрываю от дела. Приперли обстоятельства.

— Готов служить, Касьян Касьянович.

— Срочно нуждаюсь в вашей консультации. Я вам помогал — платите должок. Берите машину и срочно ко мне! — Старик повесил трубку.

Зачем я понадобился Осолодкину?

Но все же я позвонил в управление и вызвал машину.

Когда мы подъехали к дому Осолодкина, хозяин стоял под ротондой. Вид у него был взволнованный. Он обрадовался моему приезду, сел в машину и дал водителю адрес, сказав:

— Сейчас все объясню. Вот какие дела, Федор Степанович. Я думал, все-то я знаю, во всяком деле собаку съел, да вот хвостом подавился. Ну, слушайте: люблю я писать лес после дождя. Погода хорошая с утра. Взял я этюдник, складной стул, поехал автобусом в Дачное. Там три километра по шоссе мачтовый лес. Свернул с шоссе, облюбовал полянку, поросшую молодняком. Присел. Стал разбирать этюдник, вижу, чьи-то ноги торчат из куста. Все-таки, думаю, сыро для отдыха. Подошел… Паренек лет двадцати пяти… Глаза открыты, и в них, жужжа, суетятся мухи… Что делать? Промолчать? Совесть не позволяет, а по милициям таскаться — силенки не те. Решил позвонить вам…

#i_004.png

Левый борт куртки распахнут, и на рубашке у сердца большое пятно крови…

Лесом Осолодкин шел впереди, и я с трудом за ним поспевал. Вот и поляна, поросшая молодым ельником.

Это был Вадим Тарасов.

Левый борт куртки распахнут, и на рубашке у сердца большое пятно крови…

 

ВСЕХ СКОРБЯЩИХ

В оперативной группе криминалистов — судебно-медицинской эксперт Жуков, худой, аскетического вида человек с руками Паганини.

К машине, где я сидел в нетерпеливом ожидании, он подошел, держа на весу руки, согнутые в локтях, растопырив пальцы, и сказал отрывисто, резко:

— Дайте папиросу!

— Я не курю, Иван Матвеевич.

— Тогда достаньте у меня в левом кармане. — Он повернулся ко мне боком.

Я вынул из пачки «гвоздик», сунул Жукову в рот и, достав из другого кармана коробок, зажег спичку.

Он несколько раз пыхнул дымком, выплюнул папиросу и сказал:

— Удар тяжелым предметом в затылочную часть черепа, затем прокол…

— Шляпной булавкой, — вставил я.

— Длинным, узким колющим предметом! — педантично поправил он. — Конечно, это первое впечатление. Заключение экспертизы вы получите после вскрытия тела. Но я редко ошибаюсь, к тому же у нас есть печальный опыт… — произнес он многозначительно и пошел к своей машине, где у него оставался саквояж.

Почему мне так знакомо это единство метода преступления, гирька на сыромятном ремне и шляпная булавка? Гирька… Булавка… Предаваясь мучительным размышлениям, я перебрал в своей памяти все, что было знакомо за двадцать пять лет службы. Нет. Не было у меня такого за всю жизнь, и все же чертовски знакомо! Гирька и шляпная булавка! Почему, собственно, шляпная булавка, откуда я это взял? Иван Матвеевич очень осторожно говорит об орудии убийства — длинный, узкий колющий предмет. Почему мне приходит на ум дамская шляпная булавка?

— Ш-ш-шляпная… — Я произнес вслух, пришепетывая, как говорил, читая нам лекции, Георгий Михайлович Поминов, полковник в отставке, старый специалист по криминалистике.

Он читал нам в сорок четвертом лекции на сборах. А может быть, это ощущение знакомства и идет от полковника Поминова? «Нельзя установить разумное зерно истины при расследовании преступления, не зная метода, которым пользовался убийца. Каждый профессиональный преступник пользуется одним и тем же методом. История утверждает удивительную одинаковость способов преступления». Опираясь на теоретические высказывания крупного немецкого криминалиста Роберта Гейндля, он приводил примеры убийств, совершенных матросом Ост-Индийской компании в Лондоне и почти через столетие в Берлине. «Каждый преступник неизменно возвращается к избранному им способу убийства». Помнится, что Поминов коснулся и более близкого случая: в сорок втором году высадившийся с подводной лодки на побережье Америки гитлеровский агент убил полисмена; это была гирька на сыромятном ремешке и шляпная булавка. Именно она, эта шляпная булавка, фигурировала как вещественное доказательство в Федеральном суде, когда агент был схвачен после второго тождественного преступления. Агента приговорили к тридцати годам каторжных работ. Невольно возникает вопрос: если это он, то как спустя столько лет преступник мог оказаться в нашей стране? Помню, полковник Поминов читал нам выдержки из американских газет…

Мои размышления прервал капитан Трапезников. Он подошел к машине, рассматривая деревянные плашки.

— Вот, Федор Степанович, почти единственный след, оставленный преступником…

— Что это?

— Срезанные ножом торцы веток для маскировки убитого. Видите, какой срез? На ноже были зазубрины, они ясно видны невооруженным глазом.

— Вы сказали «почти»?

— Я имел в виду след протектора. Баллоны повышенной проходимости.

— Странно. Такой «Москвич» есть на учете?

— Нет. Номер фальшивый. Помните, Тарасов об этом рассказывал. Федор Степанович, поедете со мной или дождетесь бригады?

— Вы отправляетесь сейчас?

— Мне нужно срочно в управление.

— Я дождусь бригады…

В управлении я поручил Гаеву немедленно связаться по телефону с полковником Кашириным. Необходимо в библиотеке иностранной литературы поднять подшивки американских газет за сорок третий год; надо найти репортаж из зала Федерального суда по делу гитлеровского агента, обвиняемого в шпионаже, диверсии и убийстве.

Когда я зашел к полковнику Шагалову, чтобы проститься, он сказал:

— Федор Степанович, с вами поедет Лунев. Он будет в поселке Поворотном. От Всех Скорбящих это час ходьбы. Поселок по левую сторону шоссе, спросите дом Стромынского.

— Дом Стромынского… — повторил я.

— Ну, желаю удачи!

Мы пожали друг другу руки, и я вышел из кабинета.

Лунев где-то добыл мне видавший виды черный портфель, в который я напихал предметы туалета, смену белья, несколько книжек, рулетку, блокнот-миллиметровку и пенальчик с остро заточенными карандашами. Я тщательно проверил содержимое карманов, все чекистские документы запер в сейф. Взяв в руки плащ на теплой подкладке, портфель, критически осмотрев себя в зеркало, я остался доволен.

Не доезжая гостиницы, мы с Луневым выбрались из машины и подошли к подъезду, где меня уже дожидалась «Волга».

— Никитин, — назвал я себя водителю. — А как вас величают?

— Вано Трушин! — сказал он и улыбнулся. — Поехали?

— Поехали. Маршрут знаете?

— Знаю.

Я махнул Луневу рукой. Он поймал летящее перо голубя, показал мне его и сделал отрицательный жест. Надо полагать, это значило: ни пуха ни пера!

— Небось думаете: как это — Вано и Трушин? — спросил водитель, переключая скорость, и сам ответил: — Я всю войну прошел с Серго Киладзе. Вместе в госпитале лежали, вместе в часть возвращались, из одного котелка щи хлебали, одной шинелькой укрывались — словом, побратимы! Я был Иван — стал Вано, он — Сережка. У нас так и в паспорте записано.

— Теперь встречаетесь?

— А как же! Он живет в Махарадзе, я у него этим летом гостил. Серега у меня — прошлым.

— Сколько километров до церкви?

— Около восьмидесяти. А в Невьянске вы были?

— Нет.

— Поглядите сторожевую башню Демидова. Говорят, в Италии есть падающая колокольня…

— В Пизе.

— Так в Невьянске тоже падающая. Демидов здесь всем владел: землей, заводами, людьми… Слышал я, один ученый человек рассказывал, после подавления восстания на заводах Порфирий Демидов заложил эту церковь Всех Скорбящих. Три года ее строили…

«Некстати общительный водитель», — подумал я и, привалившись к спинке, закрыл глаза.

Трушин замолчал.

Медленно, тихо ко мне подкрадывалась дремота, то знакомое состояние, когда все, что случилось за день, поднимается, встает в нескончаемый ряд и проходит, словно на смотре, мимо…

Трушин останавливался, обходил машину, постукивая ногой скаты. Где-то водитель пил прямо из кринки молоко. И снова мы мчались по шоссе.

— Проезжаем Верхнюю Пишму!

Я приоткрыл веки и снова сомкнул, но дремота меня покинула. Пришло размышление о церкви, о Черноусове, Юколове, Яковлишине — председателе церковной общины. Как-то они меня примут? Яковлишин был заинтересован в том, чтобы научно-методический совет взял церковь под свою охрану как памятник культуры восемнадцатого века. По собранным мною материалам церковь Всех Скорбящих не представляла собой исторической ценности ни по архитектуре, ни по внутренней росписи. В Свердловске не было специальной научно-реставрационной производственной мастерской, ближайшая находилась в Перми при Управлении культуры. Яковлишин производил реконструкцию церкви хозяйственным способом, а для восстановления икон и фресок нанял шабашников Черноусова и Юколова. Он, конечно, будет заискивать и попытается вызвать у меня доверие.

— Проезжаем Кедровое.

Теперь было недалеко.

— Кажется, вздремнул, — сказал я, — намотался за день…

— Понятно, командировка. Бываешь в Москве проездом, так за несколько часов уходишь ноги! — поддержал меня Трушин.

С полчаса мы ехали молча, затем, указывая влево, водитель сказал:

— Поселок Поворотный! А вот там голубая полоска — озеро Аятское. Сейчас повернем.

Шоссе у обочины расступилось, и мы оказались на узкой дороге, крытой булыжником, обсаженной по краям березой. Где-то впереди, среди зелени, поблескивала золотом церковная луковка с крестом. Но вот мы выехали на прямой участок, и перед нами открылся невысокий холм, сосны и церковь.

Я попросил Трушина затормозить и с интересом рассматривал открывшееся моим глазам сооружение.

К кубическому массиву церкви с северной и южной сторон примыкали приделы. В центре барабан, в нем оконные проемы, украшенные кокошниками. Венчал все сооружение золоченый купол. Под самой крышей фасад обегал аркатурный фриз в виде глухих арочек. Над входным притвором трехъярусная звонница с колоколами. Колоколенку завершала золоченая луковица. Два яруса стрельчатых узких окон с наличниками. Возле ступенек паперти подклет, вывороченные груды земли и несколько малых котлов водяного отопления. Церковь красиво обрамляли высокие, столетние сосны. В стороне слева просматривались крыши домов…

— Что это?

— Слободка, — ответил Трушин.

— Давайте, Трушин, поближе.

Мы подъехали к паперти. Из двери вышел бородатый мужчина в синем халате и веснушчатый толстый мальчонка с чайником. Прямо с паперти он слил бородачу, тот вымыл руки, но, заметив нас, пошел навстречу.

— Инспектор Никитин? — спросил он.

— Совершенно верно. — Я поклонился.

— Художник Черноусов, — представился тот. — Извините, руки мокрые. А ну, Мишка, слетай к отцу, скажи, приехал из Москвы инспектор.

Поставив на ступеньку чайник, малец быстро побежал вниз, к слободке.

— Вы что, ждали меня? — удивился я.

— К нам приезжали из отдела культуры, предупреждали о вашем приезде. Заходите в храм, дорогой гость!

Простившись с Трушиным, я шагнул за художником в притвор, идущий в глубину уступами.

Не входя в церковь, Черноусов прижал меня к стенке и, горячо дыша луковым духом, зашептал:

— Тут у нас работает ваш московский студент, за длинным рублем погнался! Нахал! Стрекулист! Он расписывает главный плафон купола. Голову Христа залепил бумагой. Говорит, незаконченную работу не показывает. Смех! Так вы на него не обращайте внимания.

Мы вошли в церковь. На солее — возвышении пола у алтаря — сидел за мольбертом Юколов. Косой луч предвечернего солнца падал на икону апостола, которую он прописывал. Художник при виде меня встал, поклонился.

— Донат Захарович Юколов! — представил его Черноусов.

Посередине церкви возвышались леса, они пронизывали свод, барабан и подходили к куполу, на котором был изображен Христос, летящий по небу. Лицо действительно залеплено бумагой. С лесов свесился бородатый юнец и приветственно махнул рукой. Я ответил ему и перешел поближе к фрескам, написанным тусклой, невыразительной кистью ремесленника, к тому же не владеющего техникой фресковой живописи. На одной стороне было изображено исцеление апостолом Петром калеки, просящего подаяние у Красных дверей храма. На другой — ангел отворяет двери темницы, освобождая апостолов. Я знал эти легенды, их воплощение было из рук вон скверным.

— Фрески — это моя специальность! — говорил за моей спиной, горячо дыша мне в затылок, Черноусов. — Весь я тут!

Верхний ярус иконостаса уже закончен. Шесть икон апостолов стояли на тябле. Сразу можно было узнать три из них — работы Черноусова и три — юколовского письма, очень тонкого, выразительного и самобытного. Все шесть были покрыты лаком. Я притронулся к поверхности, она показалась мне зеркально ровной, удивительно чистой.

— Как вы этого достигаете? — спросил я Юколова.

— Это Никон Фадеевич, — смущаясь, сказал художник. — Секрет лака. Теперь такого и в помине нет.

В церковь вбежал толстый, коротенький человек в сопровождении веснушчатого мальчугана.

— Очень приятно, товарищ Никитин! Очень приятно видеть вас в наших краях! Разрешите представиться, председатель церковной общины Бронислав Хрисанфович Яковлишин.

Насколько художники бородаты, настолько Яковлишин был лишен всякой растительности. Лицо в склеротических прожилках на носу и щеках. Глаза же совсем не отражали его суетливой подвижности, они были сосредоточенны и внимательны.

— Никитин Федор Степанович. С художниками я уже знаком. Устанавливаете водяное отопление? — спросил я, взглянув на батареи по цоколю стены, крытому мозаикой из кусочков смальты.

— В храме было печное отопление. Устанавливаем водяное; трудности с котлами, не входят в подклет, приходится разбирать кладку. Федор Степанович, у нас сейчас обеденный перерыв. Прошу к моему шалашу. Я тут неподалеку на слободке.

«С позиции инспектора — ни в коем случае! Но где еще я сумею завязать добрые отношения с этими бородачами?» — подумал я и согласился.

Мы все четверо вышли из церкви.

— А как же этот художник? — Я указал на купол.

— Ковалихин с нами не ходок, — сказал Черноусов. — Очень дерзкий мальчишка! Вот с Донатом Захаровичем в контрах. — Художник указал на Юколова. — Он обедает на лесах. Курочку или мясцо пожует и запьет квасом. Дело молодое. Живет в Поворотном, ему хозяйка готовит.

«Шалаш» Яковлишина оказался емким — большая столовая, дубовый резной буфет, стулья в полотняных чехлах, прямоугольный стол, уставленный соленьями и копчением. В центре на стене висел поясной портрет свердловского епископа Флавиана и поменьше фотография священника, дьякона, групповой снимок церковного совета с прихожанами. Хорошо сфотографирована церковь Всех Скорбящих и вековые сосны.

Мы сели за стол. Женщин не было. Хозяин сам разлил по рюмкам «Столичную».

— Мне нельзя, — прикрыл я ладонью рюмку.

— Ну одну?

— Ни капли.

— Неволить не буду. Тогда кваску домашнего.

— Квасу с удовольствием.

Чокнулись, подняли в мою честь рюмки, выпили. Я обратил внимание на руки Черноусова: в заусеницах, с ломаными ногтями и въевшейся краской, особенно выделялся сурик.

— Отчего вы, Никон Фадеевич, не бережете руки? — спросил я.

— А как их убережешь?

— В перчатках можно работать…

— Что вы, разве можно в перчатках! Да и на мои руки где их взять? — Он положил на стол кисть крупной волосатой руки. — Вот Донату Захаровичу перчатки в самый раз. А я и зимой хожу в рукавицах.

— Никон руки портит машиной, — вставил хозяин.

— Водите машину? — поинтересовался я.

— Вон стоит во дворе «Москвич», — охотно ответил Черноусов.

За столом зашла речь о живописи.

— Если по секрету, — разоткровенничался я, — занимаюсь и я живописью. Очень заинтересован, Никон Фадеевич, вашим лаком.

— Охотно поделюсь, — сказал Черноусов. — А что вы пишете?

— Пейзажи Подмосковья.

— Надо вам поглядеть работы Доната Захаровича. Большой мастер!

— Если вы разрешите…

— Завтра воскресенье, с утра уйду на этюды, а часов в двенадцать — пожалуйста, — без особого желания ответил Юколов. — Живу я на Слободке у Марфы. Спросите, каждый покажет.

По дому слышались женские голоса, суетня. Где-то в двери мелькнул Мишкин веснушчатый нос.

Дородная женщина внесла на вытянутых руках большую миску со щами, бросила любопытный взгляд в мою сторону и ушла.

Видимо, Яковлишин возлагал большие надежды на «Столичную», а я спутал ему карты.

— Вот закончим иконостас с Донатом Захаровичем и махну на недельку в Москву, — шумно прихлебывая щи, сказал Черноусов. — Кто там у вас памятниками занимается?

«С запозданием, но все-таки проверка началась», — подумал я и ответил:

— Научно-методический совет по охране памятников культуры.

— Где совет помещается? — вступил в разговор хозяин.

— На набережной, в бывшей церкви Николы на Берсеньевке. Рядом еще палаты дьяка Аверкия Кириллова.

— А как там, не собираются дать команду здешнему начальству взять под охрану Всех Скорбящих? Все-таки восемнадцатый век!

— Вернусь в Москву, доложу, посоветуемся, — сказал я нечто загадочное.

Яковлишин сделал вид, что понял и такой ход дела уважает.

— Так оно, конечно, с кондачка такое дело не решишь.

— Скучно здесь у вас? — задал я ничего не значащий вопрос.

— Почему скучно? Радио слушаем, у некоторых телевизоры есть. Иной раз в картишки перебросимся. Вы преферанс не уважаете? — спросил Черноусов.

— И вы радио слушаете? — улыбаясь, я обратился к Юколову.

— Я человек старый. Ежели интересуюсь тем, что происходит в мире, покупаю газету. Признаюсь, редко. Больше меня природа трогает в своем первоздании. Я могу день просидеть в кедровнике да слушать птичий перехлест, беличью суету в ветках, хруст подсыхающего валежника.

— Божий человек, — ввернул Яковлишин.

— Вы верующий? — поинтересовался я.

— Я верю в человеческую совесть, она простерла над нами свои крыла…

Когда Юколов это говорил, глаза его были удивительно ясные, наполненные каким-то скитским покоем, тишиной забытого, старого погоста.

Обед как начался, так и закончился в молчании да еще сытом тяжелом оцепенении.

Еще раз напомнив Юколову, что завтра в двенадцать приду, я поднялся, снял пиджак, повесил на спинку стула и сходил во двор умыться. Затем, вернувшись в столовую, последовал за Яковлишиным в дом, там мне была приготовлена комната. Очень старая женщина указала мне постель со взбитыми подушками и ушла к самовару, где в одиночестве пила чай.

Оставшись один, я заглянул в карманы пиджака. Ход был правильный: кто-то из художников проверил содержимое карманов и еще раз удостоверился в моей личности.

Надвигался вечер. Тишина, ощутимая, почти зримая, стояла вокруг.

Я сел в старинное кресло и попытался осмыслить минувший день.

Скорее всего, секретом лака владеет Юколов, он настоящий художник, и секреты мастерства ему ближе. Юколов мог открыть рецепт Черноусову. Таким образом, конверт в одинаковой степени может принадлежать им обоим. Черноусов близорук и носит очки в металлической оправе. У Юколова отличное зрение, он работает без очков. Перчатки, чтобы скрыть экзему, конечно, абсурд. Нельзя все время больные руки держать в перчатках. Скорее всего, перчатки нужны, чтобы скрыть профессиональные признаки, по которым легко уличить преступника. Черноусов, пожалуй, прав: на его руку не найти нужного размера. Юколов мог бы легко подобрать перчатки — у него почти женская рука с сильными тонкими пальцами, но также в краске, глубоко въевшейся в поры. Перед обедом они оба мыли руки, но краска осталась, особенно сурик и французская зелень. Помнится, Глаша Богачева говорила: «бескорыстие», «доброта», «глаза добрые-добрые»… Эти эпитеты подходят Юколову и совершенно отпадают при взгляде, на Черноусова. Художник Осолодкин дал характеристику Юколову: «бородат», «благообразен»… «мужик такой — из печеного яйца цыпленка высидит»… А где, в чем Осолодкин усмотрел эту цепкую изворотливость? Ведь то, что сказал Юколов, было разумно. Вряд ли Черноусов был способен на такое. А Юколов умен. Верно: благообразен, вежлив, как-то обтекаем, что ли.

Захотелось поговорить со своим человеком, перед которым можно оставаться самим собой, да и узнать новости: ведь Лунев выехал из Свердловска значительно позже меня.

Я вышел из дома. Чтобы не сбиться с пути, я выбрал прежнюю дорогу — через Слободку, мимо церкви к шоссе и оттуда на Поворотное. Дом Стромынского…

Вечер был безветренный.

Я шел быстро к холму, чернеющему невдалеке, поднялся по лестнице, вырубленной в скале, и вышел напротив паперти. Купол лучился светом редких звезд. Черные кроны деревьев были недвижимы. Я постоял, поглядел и шагнул на дорогу, но меня окликнул незнакомый голос:

— Товарищ Никитин!

Я вернулся к паперти, и ко мне навстречу поднялся со ступенек московский студент Ковалихин:

— Не торопитесь?

Мне сразу не пришло на ум, что сказать, и я ответил:

— Да нет…

— Посидим. — Он подвинулся, уступил мне место рядом.

— Тишина какая!.. — Помолчав, он сказал: — Будем знакомы, Кирилл Ковалихин. Вы, наверное, думаете, студент за длинным рублем погнался… — Снова помолчав, он признался: — Меня действительно соблазнили деньгами. Жена ждет ребенка. Одна стипендия на двоих. А тут предложение. Согласился я, приехал, досталось мне писать Христа в состоянии невесомости. Я его с космонавта сдул, в «Огоньке» обнаружил. А лицо позаимствовал Юколова — без пяти минут христианский мученик…

— Поэтому вы лицо листом бумаги закрыли?

— Он мне знаете какой скандал устроил? «Перепишите, требует, иначе пожалеете!»

— Мне думается, Кирилл, вы к своей работе отнеслись легкомысленно. Ничего в вашем деле нет зазорного, а вы какую-то комедию из этого сделали.

— Небось считаете, что церковная роспись дело богоугодное?

— Нет, Кирилл, не считаю, но охрана памятников культуры — дело почетное, к нему надо относиться без насмешки. Я знаю честных людей, настоящих художников, одержимых творческой страстью, а стоят они месяцами по пояс в битой щебенке и занимаются тем, во что вы и не поверите. Они извлекают из мусора кусочки фресковой живописи, моют в воде, едва прикасаясь пальцами, и бережно укладывают на стенд с просеянным песком. Их глаза светятся радостью открытия…

— Где же такое?

— Верстах в трех от Великого Новгорода, церковь там есть такая — Спаса-на-Ковале. Да не одна она, много таких сооружений русского зодчества — его священная история. Нельзя, Кирилл, шутить этим.

— Вы и Всех Скорбящих ставите в ряд?

— Нет. Не ставлю. В этом сооружении нет ничего ценного и фрески плохие, ремесленные. Разве иконы Юколова, но и они хорошо выполнены, и только…

— Не Феофан Грек и не Симеон Черный, — вставил он со смешком.

— Скажите, Кирилл, у вас есть ключ от церкви?

— Есть.

— А свет на лесах?

— Электричество есть. Хотите посмотреть моего Христа?

— Да, Кирилл, очень хочу.

— Пойдемте.

Ковалихин открыл дверь. Мы вошли в церковь и поднялись по приставной лестнице на леса. Кирилл взял в одну руку лампу-времянку, висящую на шнуре, другой сорвал лист бумаги…

Лицо Христа было выскоблено до штукатурки.

На свежей краске остался след ножа с зазубринами.

И я вспомнил деревянные плашки в руках капитана Трапезникова.

 

ХЕЛЬМУТ МЕРЛИНГ

С утра я читал увлекательную книгу о Новгороде Великом, а без десяти двенадцать собрался к Юколову.

На улице ветром несло тополиный пух. В середине августа тополиный пух! Неужели цветут тополя?

— Где здесь дом Марфы? — обратился я к прохожему.

— Марфы-собачницы?

— Это почему же «собачницы»? — удивился я.

— Марфа собак держит, торгует щенками. Из шерсти вяжет рукавицы. Вон пух летит, стало быть, она своих псов вычесывает. Третий дом направо, с голубыми ставнями.

Направился я в третий дом направо. Еще близко не подошел к воротам, как поднялся неистовый собачий лай.

Калитку мне открыл Юколов.

Под яростный лай собачьей своры я торопливо вошел в дом и через хозяйскую половину в комнату художника.

На стенах комнаты висели десятка полтора этюдов и законченных картин, написанных в манере художников-миниатюристов. Одна особо привлекла мое внимание. Ничего особенного в ней не было, но почему-то я не мог оторвать от нее глаз. Две березки, меж ними качели. — Рубленая стена домика в три окошечка. Старые, покосившиеся наличники. Настежь распахнуты рамы, сквозняком выпростанные ситцевые занавески и на подоконниках в буйном цвету герани. Красные, белые, темно-вишневого тона герани.

Я перешел к другим пейзажам местной природы. Яркие, запоминающиеся уголки леса, приусадебные сады. Но вот этюд мужского портрета, мужественное лицо немолодого человека. Из-под ворота рабочей блузы выглядывает уголок морской тельняшки. Глаза смотрят сурово, углы губ опущены. Он курит голландскую трубку, поддерживая чубук кистью сильной руки с длинными пальцами.

— Это кто, моряк? — спросил я.

— Союз художников поручил нам писать портреты строителей для первомайской выставки. Это рабочий, по фамилии Дзюба, в прошлом моряк.

— Интересное, волевое лицо.

— Да. Я написал портрет, он был на выставке, его купило строительное управление.

Мы сели на старинный, красного дерева диван, бог знает как попавший к собачнице Марфе. На столе лежала «Шагреневая кожа» Бальзака, заложенная на странице.

Увидев книгу в моей руке, Юколов спросил:

— Любите Бальзака?

— Да. Философские вещи меньше, чем другие из этого цикла.

— Вот вы вчера интересовались, как в этой глуши мы проводим время. С утра ходил на этюды, затем хорошая книга, послеобеденный отдых. Мне под шестьдесят, Федор Степанович, огонек поугас, любопытство притупилось. Тихо катится тележка под гору по булыжной мостовой…

— Грустно что-то, Донат Захарович. Так владеть кистью, писать так вдохновенно, так мастерски и думать о тележке под гору. Один писатель сказал об этом еще ярче: «Едем с ярмарки». Но вы зря об этом. Право, зря!

Я осмотрел спартанскую обстановку комнаты. На вешалке висел плащ, подбитй шерстяной шотландкой. Шляпа и светлый шарф. Теплый вязаный жилет. Стеганая синяя куртка. Узкая железная койка застелена чисто и строо, по-военному. На тумбочке стопка книг. Очень хотелось полистать эти книги, но я воздержался. Круглый стол в углу. Гимнастическая резина с блестящими от частого употребления ручками. Мольберт с начатой картиной, закрытой пестрым головным платком. На столе кринка, видимо с молоком, и стакан.

Всякая попытка с моей стороны завязать разговор кончалась неудачей. Еще раз похвалив картины Юколова, я ушел.

До обеда еще было время — Яковлишин предупредил меня, что обедают они в три, — и я направился в Поворотное. Шел я быстро — сорок минут. Сразу нашел дом Стромынского. Во дворе привлек внимание ижевский мотоцикл. Навстречу мне вышел Лунев. Мы оба обрадовались друг другу.

— Знаете, Федор Степанович, я уже беспокоиться начал. Ну как?

— Идем по следу. Это ваш мотоцикл?

— Мой.

— Завтра, коли меня не подведет один парень, наш московский студент, будет срочное дело. Я занесу материал на экспертизу. Надо срочно установить идентичность ножа. Гоните в управление, нажимайте везде, где только можно, чтобы экспертиза была выполнена срочно, и привезите мне. Есть что-нибудь новое?

— Есть. Допрошены стюардессы обоих рейсов. Они сошлись в описании старика, это он — «Маклер»! Брезентовый плащ, очки, перевязанные тряпицей на переносье, борода, усы.

— Протокол есть?

— Здесь, при мне. Предъявить им для опознания снимки?

— По этим фотографиям они не опознают, у нас есть опыт. Но скоро, боюсь об этом говорить, скоро они понадобятся. Держите с ними связь. Это все?

— Пока все.

— Я спешу на обед к трем часам. До завтра, Женя!

На следующий день, делая заметки в своем блокноте, я взял планы церкви и стал их тщательно изучать. Работал я усердно, так же как трое художников. Ближе к полудню, присев на солею у ног Юколова, я вытер пот со лба и с огорчением сказал:

— Хорошо бы, Донат Захарович, объемную модель вылепить…

— За чем же дело стало? — спросил он. — Пластилин захватить не догадался.

— Съездим после обеда на моей машине в Невьянск, купим, — сказал Черноусов.

#i_005.png

—  Я модельку сделаю, а вы, Донат Захарович, подправьте тогда, если что не так будет…

— Как же, найдете вы в Невьянске пластилин! — с лесов отозвался Ковалихин. — Я из Москвы привез, но ни разу не пользовался. Могу с вами поделиться, инспектор!

— Буду очень признателен, — обрадовался я.

Ковалихин спустился с лесов, держа под мышкой завернутый в марле пластилин.

— Разрешите? — спросил он и, не дожидаясь разрешения, выдернул нож из щели солеи возле Юколова, развернул марлю и отрезал кусок. Нож был каленой стали, хорошо заточен, но с зазубринками, хорошо отпечатавшимися на куске пластилина.

— Отличный у вас нож! — похвалил Ковалихин. — Лезвие я вытер, — сказал он, возвращая нож Юколову.

— Ничего, я им вместо шпателя пользуюсь, — ответил тот и взял нож не глядя: в это время он прописывал какую-то деталь иконы.

— Вот хорошо, не придется в Невьянск ехать, — продолжил я разговор. — Я модельку сделаю, а вы, Донат Захарович, подправьте тогда, если что не так будет…

Юколов согласно кивнул.

Чтобы не возбуждать подозрения, я еще с час поработал, затем, простившись, предупредил:

— Иду домой. Скажите Брониславу Хрисанфовичу, к обеду буду.

Окрыленный удачей, я быстро пошел домой. Высыпал из металлической коробки зубной порошок, вымыл ее тщательно, обложив ватой, упаковал пластилин.

Через минут сорок, вручая Луневу перевязанную коробку, сказал:

— Гоните, Женя, что есть сил на вашем «ижике»!

— Федор Степанович, трудно так, не зная существа дела. Можете мне объяснить, что к чему?

— Что понимается в криминалистике под понятием «след»?

— След — это всякий материальный признак, возникший в результате каких-то явлений, связанных с событием преступления, — отчеканил Лунев.

— Очень заумно, Женя, но в общем-то правильно. А в трасологии следом называют отображение внешнего предмета на другом предмете или веществе. Такой след позволяет установить тождество, этот ли именно предмет оставил след. Причем в данном случае нож обладает индивидуальными особенностями в виде зазубрин, заусениц, выщербин. Преступник отрезал ветки деревьев, они отпилены в виде плашек, на торцах остались следы…

— А где, у кого эти плашки?

— Я их видел у Трапезникова. Но все материалы по делу сосредоточены в управлении.

— Все ясно, Федор Степанович, буду через час в управлении.

Я не успел перейти шоссе и углубиться в проселок, как мимо меня промчался Лунев на мотоцикле по направлению к Свердловску.

Встреча в «шалаше» Яковлишина прошла, как всегда, бесцветно, но после обеда художники заторопились, а я, рассчитывая поговорить с хозяином наедине, задержался. Мы остались одни за большим столом, медленно прихлебывая из стаканов чай. Потом я понял, что Черноусов и Юколов тоже ушли неспроста.

— Так вы говорите, Федор Степанович, что окончательное решение совета взять или не взять церковь под охрану, будет в значительной мере зависеть от вашего доклада в Москве? — как бы невзначай спросил Яковлишин.

— Нет, Бронислав Хрисанфович, я этого не говорил. Насколько мне не изменяет память, я сказал: вернусь, доложу,

— В этом нет никаких противоречий. От того, как вы доложите, что посоветуете, зависит решение совета.

— Вы переоцениваете значение моего доклада. В научно-методическом совете работают люди знающие и достаточно самостоятельные.

— Простите за нескромный вопрос, Федор Степанович. Сколько вы получаете зарплаты? — Гладкое, без растительности лицо Яковлишина выражало крайнюю доброжелательность.

— Не понимаю вашего любопытства, — сказал я, хотя уже давно понял, к чему он клонит, — но ответить могу: я получаю сто двадцать рублей.

— Хватает?

— Не жалуюсь.

— А если церковный совет подкинет вам рублей, скажем… пятьсот? — Он произнес цифру и стал с интересом глядеть через окно во двор, где Мишка загонял хворостиной в сарай телка.

— За какие же такие мои услуги вы мне пятьсот рублей? — спросил я с усмешкой.

— Кто нас помнит, того и мы помянем.

— Так вот, Бронислав Хрисанфович, вы этот разговор забудьте. Не было его.

— Понимаю.

Возле дома, взвизгнув, затормозила машина, в калитку вошел Вано Трушин, спросил, здесь ли я, и передал мальчугану синий конверт. Мишка в столовой вручил мне пакет.

Я вскрыл конверт.

Уважаемый Федор Степанович!

Сегодня в Управлении культуры облисполкома в семь часов вечера состоится заседание добровольного Общества по охране памятников старины.

Повестка дня:

Обсуждение плана восстановительных работ по реконструкции бывшего Харитоновского дворца — памятника культуры начала девятнадцатого века.

Прошу Вас временно прервать Вашу командировку и вернуться в Свердловск.

С приветом.

Инспектор Гаршин.

Я дал письмо Яковлишину, он прочел и спросил:

— Вы что же, не вернетесь?

— Вернусь. Сколько я должен вам за питание?

— Да что вы, помилуй бог, Федор Степанович!

— Давайте не будем ссориться! Рублей по пять за день? — Я положил на стол пятнадцать рублей и быстро пошел к двери. — Мы не прощаемся!

В доме, где я остановился, забрал портфель, плащ, расплатился с хозяйкой и пошел в церковь; Яковлишин уже был там и успел рассказать о моем внезапном отъезде. Художники простились со мной, спустился с лесов и Ковалихин. Я сел в машину, и Трушин включил скорость.

Очевидно, были важные новости, если полковник Шагалов срочно вызывал меня.

Всю дорогу до Свердловска я нервничал. Как назло, под Верхней Пишмой спустил баллон. Вместе с Трушиным мы быстро поставили запаску и к восьми часам вечера добрались до города. Водитель затормозил возле облисполкома. Я забежал в подъезд, выждал, пока Трушин уехал, решив, что до управления придется добираться пешком, вышел на улицу и увидел «газик» Машкова.

Полковник Шагалов был в кабинете.

— Вот и вызвал вас, Федор Степанович, как договаривались, — сказал он, направляясь ко мне навстречу. — Пришел ответ из Москвы на запрос о Черноусове и Ежове. Читайте!

Я вынул из пакета документ и прочел:

…на ваш запрос сообщаем:

Среди документов гитлеровского архива, поднятых в этом году со дна озера Теплиц-Зее имеется переписка концентрационных лагерей, в том числе письмо, в котором упоминаются фамилии Черноусова Н. Ф. и Ежова К. 3.

«Вахмистру и рядовым эйнзацгруппы «С-7», принимавшим участие в акции «Кугель» по освенцимскому транспорту от 26 января 1944 года:

унтершарфюреру СС Гансу Штопке,

рядовым Н. Черноусову, С. Рауху, Ф. Лундману, К. Ежову и Р. Вазе

выдача особого рациона спиртных напитков с медицинской точки зрения разрешается.

Гарнизонный врач войск СС гаубтштурмфюрвр СС запаса — подпись".

Под акцией «Кугель» (пуля) надо понимать расстрел военнопленных.

Научный сотрудник архива напитан Лесота.

Документ как бы все расставил по своим местам. 27 ноября 1941 года под Тихвином Черноусов и Ежов Перебежали к врагу. Перебежчики становятся пособниками врага, их направляют в эйнзацгруппу. Когда же Советская Армия подходит к рубежам Пруссии, Черноусова и Ежова, как ценные кадры «вервольфа», переправляют в Кульмский лагерь военнопленных. Они получают задание: после освобождения лагеря частями Советской Армии вернуться к месту постоянного жительства и, приспособляясь всеми силами, ждать появления человека из Германии. Следовательно, агент, получив явку к Ежову и Черноусову, был переправлен через границу. Так «Маклер» приобрел крышу и легализовался.

— Думается, Владимир Иванович, пришло время оформить постановление, получить санкцию прокурора на арест и обыск. Не позже завтрашнего дня я дам вам третьего… Все равно сегодня вы уже не успеете связаться с прокуратурой. Где Лунев?

— На срочной экспертизе. Мне звонил эксперт, жаловался на его настойчивость…

— Да, действительно экспертиза срочная… Что с Авдеевым?

— Никаких изменений.

— Наблюдение за Ежовым и Магдой?

— Также ничего существенного. Кстати, «Магду» зовут Мелания Егоровна, фамилия ее Тутошкина. А как у вас?

— У меня новостей полно, но давайте наш разговор отложим. Помните, в цепочке Авдеев — «Маклер» не хватало нескольких звеньев. Кажется, они вырисовываются, и цепь будет замкнута.

В кабинет вошел Лунев, радостный, возбужденный.

— Федор Степанович, полная идентичность! — сказал он, протягивая мне заключение экспертизы.

Я прочел документ и, передавая его Шагалову, невольно включился в состояние Лунева.

— Вот вам и третий — Донат Юколов! Можно с уверенностью предъявить ему обвинение в убийстве Тарасова. Вот что, Евгений Корнеевич, разыщите капитана Гаева, объясните ему, как добраться до общежития стройуправления. Пусть он срочно привезет ко мне в гостиницу Александра Саввича Дзюбу. И скажет Дзюбе, что он очень нужен, что разговор будет коротким и после мы его домой доставим на машине. Дзюба вас знает, поэтому я поручаю это Гаеву.

В гостинице я принял ванну, побрился и, чувствуя себя бодрым и свежим, приготовился к встрече. Ждать пришлось недолго. Постучав, в номер вошел Гаев с Дзюбой; он был в блузе, изображенной на этюде, тельняшке и в чем-то вроде робы, но на «молнии» и с вязаным воротником. Его густые вьющиеся волосы с проседью были мокры от начинающегося дождя.

Спросив разрешение, Дзюба набил трубку, раскурил и удобно устроился в кресле.

— Я должен извиниться перед вами, Александр Саввич, что побеспокоил в поздний час, но время не терпит. Скажите, в середине апреля ваш портрет для выставки писал художник?

— Писал.

— Сколько сеансов вы ему позировали?

— Три.

— Где он вас писал?

— В комнате общежития.

— Вы живете в этой комнате один?

— Нет. Со мной проживает молодой рабочий Семен Авдеев.

— Авдеев присутствовал при сеансах живописи?

— Он следил с интересом.

— Говорил в вашем присутствии художник с Авдеевым?

— Нет. Но я обратил внимание на какую-то общность меж ними.

— В чем она заключалась?

— Парень оказывал художнику мелкие услуги, хотя это было не в его характере. Авдеев груб и заносчив.

— А мог парень общаться с художником помимо вас?

— Мог. На второй сеанс я задержался: вышел конфликт с бригадиром из-за нарядов. Я послал Авдеева предупредить художника. Когда вернулся, подходил к двери, то слышал какой-то разговор, но с моим приходом он прекратился. После третьего сеанса было поздно, художник опасался идти один, и парень вызвался его проводить. Вернулся он часа через два. Я спросил его: «Что так поздно?» Авдеев ответил: «Трепались!»

— На сколько вы опоздали во втором сеансе?

— Примерно на час.

— Вы знаете имя и фамилию художника?

— Донат Юколов.

— Вы могли бы узнать его по фотографии? — Я разложил перед ним снимки бородачей.

— По-моему, этот… — Он взял со стола фотографию Юколова.

— Вас не затруднит написать все, что вы мне сказали?

— Если надо…

— Надо, Александр Саввич, очень надо. Вот вам бумага, перо. Садитесь к столу.

Раздался звонок телефона. Гаев поднял трубку.

— Одну минуту. — И обратился ко мне: — Вас, Федор Степанович.

— Звонит полковник Каширин, — услышал я. — Можно его переключить на ваш телефон в номере?

— Пожалуйста, переключайте.

Наступила длительная пауза, во время которой я наблюдал за Дзюбой. Он отлично справлялся со своей задачей, писал легко, почти не задумываясь, попыхивая трубкой.

Наконец женский голос сообщил: «Будете говорить с Москвой».

— Федор Степанович? — услышал я голос Каширина. — Задал ты нам работенку!

— Простите, Сергей Васильевич, обстоятельства! — Я пододвинул к себе лист бумаги. — Слушаю вас.

— Хельмут Мерлинг, гамбургский немец. Прибыл в США в 1930 году; через два года принял американское подданство и работал в городе Цинциннати на шелкоткацкой фабрике художником по рисунку тканей. В 1940 году Мерлинг, вызванный телеграммой о смерти отца, выехал в Германию. В Берлине он два года учился в гитлеровской «академии» шпионажа и диверсии, а в сорок втором был заброшен в. Америку. В газете «Джексонвилл Стар» опубликована фотография Мерлинга. Мы сделали копию в пяти экземплярах и завтра утром высылаем со всеми материалами авиафельдсвязью. Я сообщил только существо дела, а подробности узнаешь из фотокопий репортажа. Три газетных подвала.

— Все ясно. Главное я записал. Спасибо! Утром буду звонить!

Я положил трубку. Дзюба уже ждал меня. Написал он грамотно и довольно подробно.

— Очень вам благодарен, Александр Саввич. Понимаю ваше естественное любопытство, но еще некоторое время не могу его удовлетворить. Очень вас прошу не разглашать нашего разговора. Авдеев ничего не должен об этом знать.

— Понятно.

— Слово?

— Даю слово!

— Николай Алексеевич, отправьте товарища Дзюбу на машине.

— Не надо. Схожу в парикмахерскую, постригусь. После доеду автобусом. — Он простился и вышел из комнаты.

— Соедините меня с Шагаловым, — поручил я Гаеву и углубился в свою торопливую запись. Заметив на лице Николая мальчишескую улыбку, я спросил: — Ты что?

— Телефон занят. А вы про мою улыбку? Так я, Федор Степанович, просто люблю, когда вы на этом этапе. Вы вот за собой не замечаете, а со стороны видней. Вы, как пружина, готовая спрямиться, нанести удар! У вас и походка другая, и голос молодой, звонкий!..

Я снова занялся сообщением Каширина.

— Полковник Шагалов? С вами будет говорить майор Никитин.

Полковник давно ждал меня, и я поспешил к нему.

 

СТРАННЫЙ ОБОРОТ СОБЫТИЙ

— По намеченному плану операция «Тихвин» была назначена на девять пятнадцать, — докладывал Лунев. — Магазин открывается в девять. Мы вошли в подсобку, Ежов был один. Прочел постановление на арест, побледнел и говорит: «За мной числится говядина…» Заведующий его успокоил: «Мы в присутствии общественности снимем остатки. Не беспокойся, Казя (он его так называл), все будет в порядке!» Я отправил Ежова с конвойным в машину, а сам задержался с заведующим, который уверял меня, что в отделе Ежова недостачи не было, что работал он добросовестно, что в книге предложений имеются благодарности покупателей. Я не удержался и говорю: «Вот мы и хотим объявить ему благодарность». Подошел к машине, старшина мне с эдакой улыбочкой: «Арестованный от страха в туалет запросился…» — «И ты его, спрашиваю, сводил?» — «А как же!» Ну, я приказал старшине вернуться и осмотреть туалет. Прошло минут десять, возвращается. «Ну?» — спрашиваю. «Все обыскал, ничего подозрительного нет». — «А почему так долго?» — «Я, говорит, торкнулся — занято. Подождал. Там была эта рыжая, у которой он папиросы покупал». — «Какие папиросы?» — «Вышли мы из подсобки, он к нам: «Братцы, курева нет! Разрешите, куплю пачку «Казбека»?» В бакалейном отделе купил он папиросы, спички, и мы отвели его в машину».

— Но Ежов не курит! — вырвалось у меня.

Старшина этого не знал.

— Отделом бакалеи ведает Тутошкина?

— «Магда».

— Что она собой представляет?

— Крашенные хной волосы, модная прическа, глаза навыкате, ровный нос, рот на двоих…

— Как это?

— Ну, двоим бы хватило. Упитанная, крупная женщина. Да, серьги кольцами до плеч — словом, «Магда»!

Вошел полковник Шагалов.

— «Магда» вышла из магазина в пальто, — продолжал Лунев, — остановила такси и долго уговаривала водителя, который сперва не хотел ехать, потом согласился. Они остановились у бензозаправочной колонки. Видимо, рейс большой, и таксист запасается бензином.

— Евгений Корнеевич, срочно исправляйте вашу ошибку. Берите машину и следуйте за «Магдой». Если она направляется в сторону Невьянска, задержите и доставьте сюда. Имейте в виду, при «Магде» может быть записка Ежова, от которой она пожелает избавиться.

— Ясно. Разрешите идти?

— Идите.

Лунев вышел из кабинета, а Шагалов подсел к столу.

— Еще одно важное сообщение: Авдеев подал заявление об уходе. Ему надо ехать в Ново-Оськино, заболела мать. В доказательство он показывал письмо. Затем Авдеев направился в центральный универмаг, почему-то придерживаясь определенного времени, очень торопился, смотрел на часы. В отделе готового платья он выбрал костюм и долго пробыл в примерочной. Из соседней кабины вышел мужчина в новом костюме, взял упакованный продавцом старый и ушел. Кабины отделяются друг от друга декоративной тканью…

— Мужчина с бородой, в очках?

— Нет, без бороды и очков. Лет сорока пяти…

— С какого числа Авдеева освобождают с работы?

— Резолюция с завтрашнего дня. Билет он уже взял через Челябинск, Куйбышев, Пензу, Поворино, Харьков. Поезд отправляется в двадцать часов две минуты.

— Вы сможете направить Лунева в Ново-Оськино к Остапу Журбе?

— Если это нужно, конечно. Когда мы выезжаем в Слободку?

— Как только Гаев вернется из тупика Клевцова. Думаю, что обыск результатов не даст.

— Возможно. Но вы учтите, «Маклер» ушел от Ежова в спешке, мог наследить.

— Такой матерый следов не оставляет.

— Вы что-нибудь утром ели?

— Признаться, не успел.

— Пойдемте в буфет.

Мы молча и торопливо завтракали, когда за нами пришел Лунев.

По дороге он успел доложить:

Взяли «Магду» на шоссе в Невьянск. В такси она успела сунуть за сиденье записку, написанную Ежовым на туалетной бумаге. Водителя такси захватили с собой. Он говорит, что машину она заказывала до Невьянска, а «Магда» уверяет, что до Верхней Пишмы, у нее там тетя. А записку она и не видела! И знаете, так таращит глаза, что они вот-вот вывалятся.

Возле кабинета сидела Тутошкина, а напротив нее водитель такси. Между ними прогуливался старшина. Женщина, глядя в ручное зеркальце, подводила помадой губы.

«Готовится к бою», — подумал я и спросил:

— Фамилия таксиста?

— Ремизов Иван Сергеевич, — ответил Лунев.

В кабинет вошел Ремизов, он производил впечатление человека, разбуженного среди ночи, был неряшлив и с застывшим недоумением в глазах.

— Садитесь, Иван Сергеевич, — пригласил я и, глядя на него, улыбнулся.

По-своему истолковывая мою улыбку, он развел руками.

— Вот ведь какая история может получиться…

— Ничего с вами не случилось, деньги по счетчику вы получите полностью, ну, а помочь следователю, думаю, ваш долг. Не так ли?

— А как же! На этом стоим!

— На чем стоите?

— Выполнить долг и прочее…

— Скажите, Иван Сергеевич, почему вы поначалу не хотели ехать с гражданкой Тутошкиной?

— У нас, у таксистов, закон — чтобы сорок километров, дальше ни-ни, а ей под самый Невьянск, к храму Всех Скорбящих. Знаем мы эту церковь — почти восемьдесят километров. Она говорит, полчаса стоянки оплачиваю и обратный рейс. Я подумал — подходяще, согласился, почти суточный план, за пять часов смотаюсь!

— Евгений Корнеевич, пригласите Тутошкину.

Он вышел, и я спросил Ремизова:

— Сколько у вас на счетчике?

— Два рубля шестьдесят копеек.

С Луневым вошла Тутошкина, кокетливо кивнула, поправила локон на лбу и села в кресло.,

— Мелания Егоровна, куда вы заказывали такси?

— Врать не стану — ко Всем Скорбящим.

— А почему старшему лейтенанту вы говорили — в Верхнюю Пишму?

— Я так считала, что они не в курсе, а теперь я поняла, не дурочка.

— Оплатите по счетчику такси два рубля шестьдесят копеек.

— Со всем моим удовольствием. — Она вынула из сумки кошелек и расплатилась, потребовав сдачу сорок копеек.

— Евгений Корнеевич, запишите показания товарища Ремизова и оформите побыстрей, ему надо работать.

Лунев и Ремизов вышли из кабинета. Я взял скомканную записку, разгладил ее и прочел;

«Ника! Меня взяли. За что, не знаю. Предупреди С. Прояснится, дам знать. Казя».

— Ну рассказывайте, Мелания Егоровна. — Я включил звукозапись. — Если хотите, чтоб вас обошло стороной, говорите правду.

— Что говорить-то?

— Вы знали, зачем Ежов послал вас в церковь Всех Скорбящих?

— Казя, то есть Ежов, написал мне: «Срочно на такси смотайся к Нике, отдай записку». Говорю как на духу, гражданин начальничек!

Я понял, с кем имею дело.

— За что вы, Тутошкина, отбывали наказание?

— Откуда вам…

— По какой статье? — перебил я ее.

— Недостача у меня была… В ларьке…

— Как же вас приняли в заведующие секцией?

— Казя, то есть Ежов, посодействовал. Я честно работала, об этом все знают…

— В книге предложений есть благодарности покупателей.

— О! Точно, гражданин начальничек…

— Скажите, вы читали записку Ежова?

— Читала, но я женщина глупая…

— Ничего не поняли?

— Ничегошеньки, ну ни вот столечко! — Она показала кончик мизинца с большим ногтем.

— Кто такой Ника, вы знаете?

— Нику знаю, богомаз. Мужик жадный…

— До чего?

— До всего, что попадет под руку. Копеечку — и копеечку, баба какая — так и… На что я женщина старая, если Казя напьется, так он и до меня руки тянет. — Она улыбнулась и поправила локон на лбу.

— Вы что же, встречались?

— Было такое.

— Кто да кто?

— Ника, Казя и я. Дом большой, я за хозяйку.

— Это в тупике Клевцова?

— Точно, гражданин начальничек.

— А вы знали художника Доната Юколова?

— Нет. Про такого не слышала.

— В церкви Всех Скорбящих бывали?

— Один раз с Казей на такси ездили. День был выходной. Ника ключи от храма принес. Походили мы, поглядели. Гулко, сыро и страшно.

— Откуда вы узнали, что Ежов в туалете оставил записку?

— А мы там всегда письмами обменивались. Людишки у нас до чужого белья интерес имели. Языки — во! — Она показала ладонью. — Ну, мы через переписку уславливались: когда, где. Записочку на бачок и камешком придавим. Скажите, а вы это надолго?

— Что — надолго?

— Казю, то есть Ежова, взяли?

— Подержим.

— Ну да вам видней.

— Это вы правы. А почему это вас интересует?

— Так я вроде невеста.

Вошел Лунев и положил на стол протокол допроса Ремизова.

— Гражданка Тутошкина, выйдите в коридор и подождите.

Женщина вышла из кабинета. Я включил обратный ход звукозаписи и под гомон птичьего щебетания перемотки прочел протокол.

— Евгений Корнеевич, прослушайте звукозапись, в протокол только главное и дайте Тутошкиной подписать. Почему так долго нет Гаева?

— Дом большой. Сарай, целое хозяйство.

— Да, пожалуй. Я пойду к полковнику.

— Ну, что «Магда»? — спросил меня Шагалов.

— Тертый калач. Отбывала срок за растрату, а в магазине материально ответственная.

— Вы смотрели ее личное дело?

— Уверен, что судимость не указана.

Шагалов достал из сейфа листок бумаги — выписанные сведения из личного дела Тутошкиной, пробежал глазами и сказал:

— У нее перерыв с пятьдесят четвертого по пятьдесят седьмой. «…Не работала в связи с рождением и воспитанием ребенка». В пятьдесят седьмом была амнистия…

— Надо передать дело в ОБХСС. Почему так долго нет Гаева?

А капитан словно стоял под дверью. Гаев вошел в кабинет, поставил на стол тяжелую банку от конфет «подушечка» и сказал:

— Единственная находка, была в погребе среди картофеля, семьсот пятьдесят николаевских золотых десяток. Вот протокол обыска.

— Что говорит Ежов? — спросил полковник.

— Золото ему не принадлежит, уверяет, что подбросили.

— Вы хорошо осмотрели комнату, в которую ведет из кухни вторая дверь налево?

— Хорошо. Арестованный направлен в подследственное отделение городской тюрьмы.

— Владимир Иванович, разделаетесь с золотым запасом Ежова, стукните мне в стену. Не будем откладывать поездку.

Раздался звонок телефона. Владимир Иванович снял трубку.

— Полковник Шагалов. Давайте. — И, положив трубку, сказал: — Ответ на запрос о Юколове.

Дело Хельмута Мерлинга казалось ясным, и все-таки я почувствовал тревогу… Если биография Юколова подлинная, все может статься удивительным стечением обстоятельств.

Привыкнув ко мне, зная, как выражается мое душевное состояние, Гаев молча присел в дальнее кресло. Шагалов в ожидании офицера связи встал и что-то разглядывал за окном.

Вошел связист, положил перед полковником сопроводительную, тот расписался и принял засургученный пакет.

Он не спешил. Подождав, когда офицер выйдет, полковник ножницами разрезал пакет и содержимое передал мне.

В ответ на ваш запрос от 10 августа 1967 года сообщаем:

Юколов Донат Захарович родился в 1908 году, умер в 1959 году. Жива его жена Ольга Викентьевна и сын Леонид Донатович, штурман дальнего плавания.

Фотография и сообщение о смерти к сему прилагаются.

Донат Захарович Юколов служил на малом сейнере «Зубатка» помощником капитана. В июле 1959 года, когда Юколов получил радиограмму о тяжелой болезни жены, сейнер был на промысловом лове в районе Сельдяной банки Баренцева моря.

На пограничном корабле Юколов был доставлен в порт Владимир, где пересел на товаро-пассажирское судно «Беломорье», идущее прямым ходом в Архангельск. Рейсу сопутствовал шторм в семь баллов. На траверзе острова Кильдин накатом волны Юколов был смыт в море. Судно застопорило ход, но обнаружить упавшего не удалось. Позже рыбаки Териберки наткнулись на всплывшее тело Юколова и доставили в порт Гремиха. После судебно-медицинского вскрытия все стало ясно: увлекаемый волной, Юколов ударился о лебедку затылочной частью черепа. Удар был настолько силен, что Юколов потерял сознание и погиб в море.

Документов при покойном не оказалось.

А вот и фотография Юколова: высокий, крутой лоб, редкие волосы, широко поставленные глаза, крупный нос, выступающие скулы, энергичная линия рта, окаймленная поверху усами, широкий подбородок с ямочкой посреди.

Карточка Юколова перешла из рук в руки. Наступила пауза. Мы все ожидали подтверждения того, что «Маклер» завладел документами Юколова, но не такой ценой. Потеряв сознание, Юколов ударился затылком не о лебедку. Это была все та же гирька на сыромятном ремне. В этом случае шляпная булавка «Маклеру» не понадобилась. Он вытащил документы и сбросил Юколова в накатившуюся волну,

— Все ясно, Владимир Иванович, — подвел я итог, — заканчивайте дело с карамелью «подушечка», и поедем. Как-то на душе неспокойно, когда Мерлинг бродит по нашей земле.

Спустя час на нескольких машинах в сопровождении оперативной группы мы выехали из города.

Лунев сидел рядом со мной. Не выдержав напряженного молчания, Женя сказал:

— Привык я к вам, Федор Степанович. Жалко, что вы уезжаете.

— Почему — уезжаю?

— Последняя операция…

«Да, последняя, — подумал я. — Но существует договоренность с полковником о командировке Лунева в Ново-Оськино. Зачем? Мы рассчитывали, что наблюдение за Авдеевым выведет нас на «Маклера», но расчеты не оправдались. Вряд ли эта история нуждается в продолжении. Тщательно, исподволь Мерлинг готовил парня для каких-то своих целей, но арест Мерлинга оборвет эту линию, и, думается, Авдеева можно оставить в покое. Зачем я еду? Если говорить по существу, мне быть на этой машине не обязательно. Мерлинга и Черноусова могли взять и без меня. Почему-то всегда так, заканчивая дело, передавая материал в следующую инстанцию, я всегда чувствую усталость и пустоту. Еще несколько дней на допросы, — оформление, и я снова дома. Возьму билет на самолет. Почему же все-таки грустно? Еще не изжита смерть Тарасова, она перед глазами… Люба Цветаева… Глаша Богачева… Две женщины, две судьбы, в чем-то схожие и такие разные, но обе трагические…»

В таких или примерно таких мыслях прошло два часа дороги. Операцию по аресту Мерлинга и Черноусова полковник Шагалов разработал с предельной ясностью.

Мы свернули вправо, на булыжную мостовую, ведущую к церкви Всех Скорбящих. Как только сквозь поредевшую листву берез сверкнула золоченая луковка звонницы, мы остановились. Мерлинг мог оказать вооруженное сопротивление. Сотрудники спустились с дорожной насыпи и пошли в окружение. Шагалов, Гаев, Лунев и еще два работника оперативного отдела ждали условного сигнала. Минут через десять сигнал поступил. Темнело рано, в это время дня уже становилось сумрачно. Не включая фар, они двинулись на машине к церкви.

Я попытался представить себе, что происходит в церкви. Странно, почему полковник рассчитывал на вооруженное сопротивление Мерлинга? Ведь сопротивление уже само по себе признание вины, наличие неопровержимых улик. Может быть, у Мерлинга уверенность в том, что он пойман за руку? Конечно, нет. Он действовал с достаточной осторожностью.

Со ступеньки паперти торопливо сошел человек и побежал по обочине булыжной мостовой в сторону шоссе. Это был Лунев. Да, теперь я его отчетливо разглядел. По мере того как Лунев приближался ко мне, нарастало волнение. Что-то случилось…

— Федор Степанович, — он облизнул пересохшие губы, — Мерлинг скрылся!

— Когда?

— Вчера, через два часа после вашего отъезда. Полковник сказал, что вы можете вернуться как инспектор.

— Черноусов арестован?

— Ему предъявлено постановление.

— Яковлишин в церкви?

— Да, он совершенно растерян.

— Идите… Или нет, сперва пойду я, а вы вернитесь позже, минут через пять.

Быстрым шагом я направился к церкви.

С внутренней стороны паперти стоял сотрудник у всех на виду он проверил мое удостоверение инспектора, и я вошел в церковь.

Ко мне с надеждой бросился Яковлишин.

— Федор Степанович, товарищ инспектор, что же это?! Вчера сбежал Юколов, сегодня забирают Черноусова! За что, неизвестно!

— Постойте, Бронислав Хрисанфович, я ничего не понимаю. Что здесь происходит?

Черноусов, стоящий у стены, где фреска изображала ангела, освобождающего из темницы апостолов, с горечью бросил:

— Вот! Как в воду глядел! Только где тот ангел, Яковлишин, что освободит меня? Черт его знает! Черт!

— Не богохульничай, Никон. Пишешь лики апостолов, а речешь мерзость! Стыдно!

— Гражданин Черноусов, пойдете с капитаном, понятыми Яковлишиным и слесарем Бочаровым, будете присутствовать при обыске в вашей комнате.

Пока полковник Шагалов отправлял группу на обыск, ко мне подошел Кирилл Ковалихин.

— А знаете, инспектор, к исчезновению Юколова мы с вами имеем некоторое отношение.

— Не понимаю, Кирилл, объясните.

— Помните, вы сказали, что это Юколов соскреб ножом голову Христа и, если я вам помогу, вы это докажете?

— Да, помню.

— Вчера, после вашего отъезда, когда я слез с лесов и завернул в марлю оставшийся кусок пластилина, Юколов сказал: «Дайте его мне. Попробую для инспектора вылепить макет церкви». Ничего не подозревая, я отдал ему пластилин. Он развернул марлю, взглянул на срез и… Я говорил вам, лицо Доната Юколова — лик смирения, христианской доброты. Здесь, не знаю, что с ним сталось, его глаза были страшны от гнева. Он что-то сказал не по-нашему, не по-русски, отпихнул ногой мольберт с иконой и выбежал из церкви. К Яковлишину приходила Марфа-собачница, жаловалась, что Юколов в комнате все перевернул вверх дном, собрал рюкзак и ушел не простившись.

Полковник позвал меня и любезно предложил довезти до города. Я поблагодарил его и согласился.

— Обыск в комнате Юколова у Марфы-собачницы, наверное, уже закончен, — сказал Шагалов, едва машина тронулась. — Вряд ли он даст что-нибудь новое…

Полковник был прав. Обыск в доме Марфы-собачницы, как мы и ожидали, был безрезультатен. Мерлинг ушел и, очевидно пользуясь запасной явкой, на время затаился.

Поздним вечером Шагалов подвез меня и Гаева к гостинице.

Мы вошли в холл. Когда я подошел к дежурному администратору за ключом, он сказал:

— Товарищ Никитин, вам записка. Утром сегодня вы ушли еще рано, целый день вас не было. Так что извините.

Я развернул листок, вырванный из записной книжки, и прочел:

Ф. С. Крайне нужно повидаться. А. Дзюба.

— Николай, ты очень устал? — спросил я Гаева.

— Что нужно, Федор Степанович?

— Пойди в управление, возьми дежурную машину — и в Выселки. Привези Александра Дзюбу. Это очень важно.

— Через час Дзюба будет.

Гаев ушел. Я поднялся к себе в номер, вспомнил о намерении позвонить Ксюше, но сейчас было не до звонка. Несмотря на физическую усталость, я чувствовал, как приходит знакомое чувство настороженности.

Через час с небольшим Гаев привез Дзюбу.

Александр Саввич сел к столу, как в первый раз, набил трубку, раскурил и неторопливо сказал:

— Может быть, это я зря побеспокоил вас, но по тому, как вы интересовались художником, я рассудил, что вам будет интересно знать: Юколов подстригся, сбрил усы и бороду.

— Это очень важно. Расскажите подробно, — сказал я и представил себе, как неузнанный Мерлинг выходит из примерочной кабины после свидания с Авдеевым.

— Прошлый раз вы хотели отправить меня в Выселки на машине. Я сказал вам, пользуясь тем, что я в городе, схожу подстричься. У нас в Выселках один парикмахер, да и тот в прошлом был стригалем овец. Подошел к одной парикмахерской — закрыта. К другой — свет горит, но дверь на запоре. Я к окну, глянул сбоку за занавеску — идет уборка. Мастера пошабашили и только в одном кресле добривают клиента. Я узнал в нем Юколова. У него раньше были длинные волосы, а теперь он коротко подстрижен, ни усов, ни бороды… Быстро вернулся я в гостиницу, но вас уже не застал. Сегодня утром оставил записку.

— Все, что вы рассказали, Александр Саввич, очень важно. Скажите, Авдеев завтра уезжает?

— Да, уже взял билет. Показывал письмо от брата — заболела мать. Странно, что Семен стал хорошим сыном. Но письма он никакого не получал. Хорошо знаю. Почту доставляют в обед. Принесли газеты, а писем не было. Разве что до востребования, но вряд ли…

Я позвонил Шагалову. Узнав меня, он спросил:

— Что-нибудь случилось?

— Случилось, Владимир Иванович. Я к вам приеду через полчаса.

 

НА ЖЕЛЕЗНОДОРОЖНОМ ПЕРЕЕЗДЕ

Накануне день был по-летнему жарок, но под вечер похолодало, и в полночь выпал плотный туман. Машины, автобусы, трамваи, сигналя, едва двигались сквозь белесую мглу. Сырой и холодный воздух проникал в открытую форточку.

Гаев за моим столом делал выборки из протокола, готовя материал к допросу.

Третий день, как Ежов начал давать показания, но в его подленькой жизни не было для нас ничего неожиданного.

Подобрав листовки-пропуска под Тихвином, Ежов и Черноусов перешли линию фронта и сдались в плен. Черноусов плохо, но владел немецким языком и в первое время был переводчиком на допросах. Ежов помогал ему — он мясник, ему было сподручнее на допросах выворачивать руки. Отметив их рвение, абверофицер передал обоих 4-му отделу СД. Некоторое время они были охранниками внутренней тюрьмы, но быстро продвигались по службе, и уже в середине сорок четвертого года их отправили в эйнзацгруппу лагеря Цвиккау (замок Остерштейн). Это признание Ежова последовало за предъявлением ему копии документа врача войск СС. Он вынужден был вспомнить не только расстрел эшелона из Освенцима 26 января 1944 года, но и многие другие, так называемые акции «Кугель», «Нахт унд небель эрлас» — словом, всю систему «Особого обращения», или массового расстрела военнопленных. 13 октября 1944 года их перевели в лагерь близ Кульма. Ежову хорошо запомнилась эта дата, потому что войска 3-го Прибалтийского фронта 13 октября штурмом овладели городом Рига. Накануне освобождения Кульмского лагеря советскими войсками Ежов и Черноусов получили указание: пройти проверку и выехать к месту постоянного жительства. Этот период их жизни будет называться «внедрение». Когда же к ним придет человек и скажет: «Привет от друзей!», они должны ответить: «Вспоминаем с удовольствием». Это будет новый период в их жизни — «процветание». Всеми имеющимися у них средствами они должны оказать помощь пришедшему.

Прошло немало времени. И вот, когда Ежов и Черноусов забыли и думать о периоде «процветания», им привез «привет от друзей» Донат Юколов. Ежов устроил агента в своем доме, Черноусов ввел его в круг живописцев и дал работу.

Черноусов отрицал показания Ежова, называл их «черным наветом». Он уверял, что Казимир, ревнуя к «Магде», клевещет, стремится сжить его со света.

На признание Черноусова нужно было время, которым я не располагал. Обстоятельства требовали моего срочного выезда на юг для встречи с Луневым. По моим расчетам, где-то на юге, быть может в Одессе, Мерлинг должен был встретиться с Авдеевым, которому была отведена роль связного.

Но почему такой опытный агент подобрал в связные тупого, ограниченного парня? А что, если Авдеев подсадная утка? Попытка вызвать ложный ход? Увести следствие в сторону? Но Авдеев не был назойлив. Свои встречи с ним Мерлинг умело маскировал, вот и последняя, в секции готового платья.

— Какие у тебя соображения о примерочной кабине? — спросил я Гаева.

— Мерлинг пришел в универмаг раньше, он долго выбирал костюм, но, когда увидел Авдеева, зашел в примерочную кабину, передал продавцу старый костюм и просил завернуть. В кабину рядом вошел Авдеев, они разговаривали, отвернув занавес. Их разговор слышал продавец, но ничего не понял да и не обратил внимания. Мерлинг купил однобортный костюм табачного цвета, пошива московской фабрики, размер пятьдесят, второго роста.

— Все это я знаю, меня интересуют твои соображения.

— Думаю, это была их последняя, напутственная встреча. Мерлинг дал ему указания, а возможно, и передал шифровку…

— Вот, передал шифровку…

В это время в кабинет вошел Лунев.

Я был до такой степени поражен его появлением, что даже не ответил на приветствие, но вспомнил: «Улыбка — нормальное состояние человека». Лунев улыбался, и мелкие морщинки над крыльями его носа были мне симпатичны.

— Ну что, Женя?

— Порядок, Федор Степанович! Только шифровку я не привез, не дали наши одесские товарищи. Я уж и так и этак — нет! Мы проводили операцию, мы и дешифруем. Я же не мог без них, сами понимаете!..

— Ничего, Женя. Хозяин-то у нас один. Рассказывай все по порядку! Садись. Ты давно с дороги?

— Прямо с аэродрома. Садились по слепому методу. Сплошной туман…

— Я приглашу полковника, Николай…

— Полковника нет.

— Мое появление у Остапа прошло благополучно, — начал Лунев. — Для всех я приехал в отпуск к дяде. Иона Хлюпин встретил меня с радостью. Я привез ему из Одессы несколько фильмов для волшебного фонаря, сходил с ним в поле, на речку — словом, как прежде, дружески проводил с ним время. Но Авдеева все не было. Я уже начал беспокоиться, как вдруг двадцать третьего он приехал. Надо полагать, что два дня он провел в городе и, кто знает, быть может, встречался с Мерлингом. Приехав в Ново-Оськино, он по дружбе рассказал Хлюпину о своих делах, а тот мне. «Есть один сильный человек, — говорил Авдеев, — он все может! Видишь на мне люксусовые шмотки — это по его письму прислали мне из Германии! Этот человек отправляет меня в Лимонию. Есть такая страна. Жить там легко и сытно! Ешь от пуза. Шмоток не надо — ходи голый!» — «За что тебе такое?» — спросил Хлюпин. «Двадцать восьмого августа в воскресенье, — рассказывал Авдеев, — я должен быть с двенадцати до часу возле памятника у лестницы. В руках у меня будет свернутая в трубочку газета. Ко мне подойдет человек и скажет: «Где бы купить бананы?» А я ему: «Бананы у нас днем с огнем не найдешь!» После этого я отдаю ему… Только смотри, Иона, брякнешь кому — убью! Я отдаю ему…» Авдеев потянул за гайтан на шее и вытащил резиновую трубку. Внутри нее что-то было залитое воском. «Он берет эту штуковину и говорит мне, куда и когда я должен прийти. И вот я на белом пароходе, стою на палубе и поплевываю в море. Я там устроюсь, отосплюсь и пришлю за тобой, Иона!» Остальное все было просто. Вот фотография, сделанная в двенадцать тридцать двадцать восьмого августа возле памятника Дюку Ришелье в Одессе. — Лунев достал фотографию и положил передо мной. — Этот господин оказался немецким туристом Эрнстом Эшенбахом с итальянского судна «Палермо».

На фотографии был толстый лысый человек в брюках на подтяжках, с пиджаком, перекинутым через руку. Протянутую ладонь он не успел отдернуть, а в глазах его были страх и наглость. На лице Авдеева глуповатая улыбка торжества, словно он сделал все, на что способен, и ждет заслуженного вознаграждения.

— Что в шифровке? — спросил я.

— Я не мог дожидаться полной дешифровки. Но кое-что мне успели сообщить: более подробные данные в области сверхнизких температур, сверхпроводимости и лазерной техники.

Вошел полковник Шагалов и направился к Луневу, видимо, ему доложили о возвращении старшего лейтенанта.

— Пойдемте ко мне, Евгений Корнеевич, доложите.

Лунев улыбнулся мне и вышел вслед за полковником.

В дверь постучали, и в кабинет вошел капитан Трапезников. Мы с ним не виделись очень давно.

Трапезников поздоровался, сел к столу. Было видно, что Игоря Емельяновича распирает от важных новостей. Он снял очки и, глядя вприщур, обстоятельно протер их носовым платком. Затем достал из пачки папиросу, молчаливо получил мое согласие и закурил.

— Этой ночью, — начал он, — я дежурил по отделению. В четыре утра звонок из ГАИ: «Вы давали поручение на розыск черного «Москвича-403»?» Машина была обнаружена этой ночью в тридцати километрах от города. Оперативный отряд начал преследование. Прилагая все силы, чтобы вырваться из окружения, водитель на большой скорости сбил шлагбаум и врезался в состав дачного поезда, — рассказывал Трапезников. — Был плотный туман, видимость семь-восемь метров. Выезжаю на место: «Москвич» черный. Знакомые протекторы. Лобовое стекло вдребезги. Радиатор, капот, передние крылья, фары покорежены и вмяты в кабину. Водитель одет в однобортный костюм табачного цвета, белая рубашка с вишневым галстуком. Руки в черных перчатках. Лицо до неузнаваемости разбито и порезано стеклом. В боковом кармане паспорт на имя Доната Юколова и членский билет Союза художников, семьсот рублей денег крупными купюрами. В кармане брюк охотничий нож с роговой рукояткой…

— Водитель жив?

— Слабые признаки жизни…

— Перчатки сняли?

— Нет, Федор Степанович. Мы только закончили осмотр и фотографирование места происшествия, а судебный медик работает и сейчас. Мы посоветовались с товарищами из ГАИ и пришли к заключению: дело ваше, вам и заниматься его расследованием. Оставили все как есть, выставили охранение, и я приехал за вами.

— Сейчас я поставлю в известность полковника.

Через полчаса мы были на переезде.

Солнце стояло высоко, туман быстро редел, только в распадке еще держались косматые клочья.

Разбитый «Москвич» находился справа от настила, между полотном железной дороги и стойкой шлагбаума.

Водитель лежал на обочине. Конечно, отсутствие бороды, усов, стриженые волосы и многочисленные порезы сбивали сходство, но все же это был он, Хельмут Мерлинг.

Судебный медик установил время катастрофы: в десять — двенадцать часов.

— Осмотр довольно поверхностный, — сказал эксперт, — но совершенно ясно, что потерпевшего нельзя помещать в тюремную больницу. Он в бессознательном состоянии. Пульс замедлен, рвота — симптомы сотрясения мозга. Кроме того, перелом ключицы и двух ребер с проникающим ранением плевры. Положение тяжелое. Его надо направить в отделение легочной хирургии городской больницы.

— Сколько понадобится времени, чтобы восстановить его здоровье? — спросил я.

— Думаю, что дней пятьдесят, это в лучшем случае…

По моей просьбе эксперт ланцетом вскрыл перчатку на правой руке Мерлинга. Я увидел длинные тонкие пальцы, испачканные красками, особенно бросались в глаза сурик и французская зелень.

К переезду громко сигналя подъехала «скорая помощь». Санитары положили Мерлинга на носилки и внесли в машину.

Я поручил капитану Гаеву проследить за госпитализацией Мерлинга и постоянной охраной палаты.

Больше мне здесь делать было нечего, сегодня же вечером я мог выехать в Москву.

* * *

Прошло ровно пятьдесят дней.

Я заказал разговор с полковником Шагаловым и дожидался у себя в кабинете звонка, как вдруг в кабинет вошел старший лейтенант Лунев. Он был явно смущен и нервно поправлял воротничок рубашки.

Евгений Корнилович передал привет от полковника Шагалова и с виноватой улыбкой замолчал.

— Как Мерлинг? — спросил я.

Помедлив, Лунев ответил:

— В ночь на двадцатое октября Мерлинг скрылся…

Ошеломленный, я даже растерялся.

— Две недели назад я разговаривал с главным врачом больницы. Он говорил, что Мерлинг поправляется, но медленно, едва двигается по палате с чужой помощью.

— Он симулировал, а сам разрабатывал план бегства.

— Вы должны были перевести его в тюремную больницу!

— Перевод был назначен на двадцать первое, а двадцатого в четыре утра он оглушил сиделку и бежал.

— Откуда Мерлинг узнал о своем переводе в тюремную больницу?

— Видимо, проговорился кто-то из больничного персонала. Выясняем…

До этого мне казалось, что это последняя страница мрачной истории Хельмута Мерлинга. Придется открыть новую…

Я вынул из стола чистый лист бумаги, наверху написал и жирно подчеркнул:

ХЕЛЬМУТ МЕРЛИНГ.