На побережье Баренцева моря весь год дуют ветры муссонного характера: в зимнее время — с суши, в летнее — с моря. Весною ветры изменчивы, и, как говорят поморы, юго-восточный обедник часто сменяется полуночником, северо-восточным ветром.

На этот раз с удивительным для весны постоянством третьи сутки дул свирепый северо-восточный ветер.

Сторожевой корабль «Вьюга», пережидая шторм, зашел в губу Железную и отдал якорь.

Команда, утомленная трехдневным, вымотавшим силы штормом, с облегчением вздохнула.

Поливанов спустился в каюту — последние сутки он не сходил с мостика.

Сняв обледеневший реглан, Поливанов повесил его возле грелки, с трудом стянул валенки и, не раздеваясь, лег поверх одеяла. С висящего на переборке каюты портрета смотрела Наталья — жена. Виделись они не часто. Наталья преподавала английский язык в Мурманском мореходном училище. Во время каникул жена обычно приезжала к нему в Коргаеву Салму, и, если ее приезд совпадал с его отпуском, они вместе уезжали на юг. В прошлом году им повезло. «Вьюга» стояла в Мурманском доке, и Поливанов часто бывал дома. Очень редко, когда корабль приходил в базу, ему удавалось с почтовым катером наведаться домой.

Жена смотрела на него с фотографии знакомым, прищуренным взглядом. Наталья была близорука, но сфотографировалась без очков и поэтому смотрела загадочно, немного насмешливо. Такой он впервые увидел и запомнил ее двадцать лет назад.

«Скоро день нашей свадьбы, — подумал Поливанов, — сможем ли хоть в этот день повидаться?»

Когда Девятов постучал в дверь и, не получив ответа, осторожно вошел в каюту, командир спал, но под взглядом помощника открыл глаза, поднялся с койки и, уже надевая валенки, спросил:

— Что там?

Девятов протянул командиру текст радиограммы:

«ПРИМИТЕ НА БОРТ КУКАН-НАВОЛОКЕ ЖЕНУ НАЧАЛЬНИКА ЗАСТАВЫ РАДОВА, ДОСТАВЬТЕ РАЙОННУЮ БОЛЬНИЦУ СЕВЕРНОГО».

— Надо полагать, на заставе увеличивается население, — высказал предположение Девятов.

— Возможно, — согласился Поливанов. — Я еще помню то время, когда на всем полуострове было только три человека… Двадцать восемь лет плаваю на Баренцевом море. Начал раздельщиком рыбы. Мой путь, Девятов, был труднее вашего… — последнее он сказал уже поднимаясь на мостик.

Корабль вышел из губы Железной, развернулся и самым полным ходом пошел по назначению.

Глядя на помощника, Поливанов думал: «Еще годика два-три — и Девятов примет у меня корабль. Пойду на покой. Надо поменьше его опекать, он уже может стоять на собственных ногах», — и с неожиданно теплой интонацией сказал:

— Командуйте, капитан-лейтенант. Пойду отдыхать. Разбудите меня за час до подхода.

Через два с половиной часа корабль отдал якорь на рейде Кукан-Наволока.

Девятов приказал подготовить к спуску на воду шлюпку и назначил людей.

На ходовой мостик поднялся комендор Нагорный и обратился к помощнику:

— Товарищ капитан-лейтенант, назначьте меня гребцом в шлюпку.

— Вы же ночью стояли на вахте! — удивился Девятов.

— На этой заставе служит мой друг Лобазнов. Мы земляки, — оба из Каширы. Думали служить вместе, а получилось врозь — я на флоте, а он на сухопутье. Повидаться хочется…

— Хорошо, скажите мичману, что я разрешил.

Нагорный четко повернулся и спустился с мостика.

«Казалось бы, после такого шторма этот парень должен лежать пластом, а он… моряк из него получится», — думал Девятов, провожая взглядом Нагорного.

В бухте Кукан-Наволок было тихо.

Когда моряки «Вьюги» высадились из шлюпки, Нагорный обратился к встретившему их пограничнику:

— Товарищ, Фома Лобазнов не на вашей заставе?

Набивая козью ножку махоркой, пограничник с любопытством посмотрел на матроса.

— Дружки? — почему-то подмигнув, спросил он.

— Дружки, — кивнул Нагорный.

— Считай: повезло! Лобазнов с нашей заставы. За ездового поехал. Привезет сюда жену своего командира. Она, видишь, на «сносях, ну и… Время пришло, а у нас здесь места… Сам понимаешь.

— Понимаю.

— Куришь? — спросил пограничник, протягивая Нагорному кисет.

— Нет, не научился.

— Зря, кисет у нашего брата заместо первого приветствия. Передал солдат солдату кисет с табачком да кусок газеты, цигарки свернули, прижгли, дымок пустили и разошлись, а вроде как обо всем душевно поговорили.

Из-за поворота показалась шустрая, видно застоявшаяся лошадка. Она бежала мелкой рысью, вскидывая задними ногами. Розвальни бросало из стороны в сторону и подкидывало на ухабах. В розвальнях сидела женщина, укутанная с головой в овчинный тулуп. С одной стороны ее придерживал, обняв за плечи, офицер в легкой шинели, с другой примостился ездовой в полушубке, теплой шапке и валенках.

Друзья встретились.

Они даже не обнялись — кругом народ. Нагорный было шагнул навстречу и открыл объятия, но Лобазнов застеснялся и только протянул ему руку.

Сказать друг другу надо было много, а времени в обрез, и настоящего разговора не получилось.

— Ну, как ты, Фома?

— Ничего, служу. А ты?

— Как видишь.

— Море дает?

— Дает.

— Света пишет?

Нагорный утвердительно кивнул головой.

Рыжие брови Фомы заиндевели на морозе, а веснушек, казалось, стало еще больше, они густо залепили все его лицо.

Лобазнов высморкался наземь и, вынув чистый, тщательно выутюженный платок, приложил его к носу.

— Это чтобы не пачкать, — пояснил он. — Стираю-то сам.

— Эх ты, Фома — горе от ума! — вздохнул Нагорный и, услышав команду, бросился к шлюпке.

— Саша, молоко прокипяти для Леночки! Да сам не забудь поесть! Там гуляш, чугунок, в газету завернутый, под подушкой! — крикнула из шлюпки женщина. Она уже была в светло-зеленом пальто; тулуп держал, перекинув через руку, офицер, оставшийся на берегу.

— Все будет хорошо! Не волнуйся, Аннушка! — ответил офицер и, сняв шапку, помахал на прощание жене. Он вспотел, и его цвета зрелой ржи волосы прилипли ко лбу.

Матросы так и звали эту женщину — Аннушкой. Устроили ее в каюте фельдшера Варенова. Когда Радову вели от трапа, поддерживая под руки, все увидели, какая она красивая. «Словно белая чайка!» — тепло сказал кто-то из матросов.

Шлюпку подняли и укрепили на кильблоках. Боцман доложил помощнику командира. Поливанов, уже отдохнувший, побритый и пахнущий «Шипром», курил трубку, навалившись грудью на обвес мостика.

— Хорошо, боцман, — кивнул Поливанов и скомандовал — По местам стоять, с якоря сниматься!

По кораблю рассыпалась звонкая дробь колоколов громкого боя. Личный состав занял места по авральному расписанию. Натужно зажужжала лебедка, выбирая якорную цепь.

Как всегда в это время, возле палубного якорного клюза стоял Юколов. Механик собирал для дочки всякую донную тварь: морских ежей, коньков, звездочек. Прилипнув к звеньям цепи, живность попадала на полубак и становилась добычей Юколова. Деревянная подушка, окаймляющая клюз, дымилась от трения. Но вот якорь, обмытый упругой струей из брандспойта, встал на место. Спущен флаг на флагштоке и поднят на гафеле.

Медленно, самым малым ходом корабль направился к выходу из бухты.

Чувство неудовлетворенности не покидало Нагорного. Он представлял себе встречу с Фомой совсем иначе, и вдруг — встретились! Другое дело солдат с кисетом махорки. Пройдет много лет, но будешь помнить и эти холмы, занесенные снегом, и рябую от мелкой волны бухту, отливающую холодным блеском серебра, и живое, человеческое слово…

Ветер словно ожидал их за мысом, чтобы с яростью наброситься на корабль. Хлесткие комья снежной крупы с силой охотничьего дробового заряда застучали по обшивке и палубе сторожевика. Большая волна била в левый борт, кренила корабль.

В момент большого крена, когда секунды кажутся особенно длинными, случилась беда: сорвало крепление тележки с глубинными бомбами. С угрожающим скрежетом многопудовая тележка покатилась по юту.

Моряки не растерялись, упершись в тележку спиной, ногами — в кнехт, боцман успел удержать ее от скольжения к борту. Три матроса подхватили тележку с краев, в то время как два других крепили ее на растяжках.

Все началось в эти минуты.

Матрос Лаушкин накрывал на стол в кают-компании к утреннему чаю, когда раздался первый, казалось, нечеловеческий крик… В привычном шуме двигателей крик этот прозвучал особенно неожиданно…

Не соображая, зачем он это делает, как был в одной белой куртке, Лаушкин бросился наверх. В несколько прыжков он одолел все три трапа и, ворвавшись без разрешения в ходовую рубку, задыхаясь, выпалил:

— Там… Женщина! Она кричит!.. Она так кричит!..

Командир понял состояние матроса и, обращаясь к помощнику, спокойно распорядился:

— Товарищ Девятов, спуститесь вниз.

Теперь крики женщины раздавались по всему офицерскому коридору, через равные промежутки времени.

Аннушку перенесли в кают-компанию. Фельдшер и санитар, скрывая растерянность, старались сделать для нее все, что могли.

Свободные от вахты матросы, встревоженные и молчаливые, сгрудились на трапах кубриков и в коридоре.

Сильная качка и приступ морской болезни, видимо, ускорили то, что случилось бы несколькими днями позже.

'Прошло два часа. В ходовую рубку вбежал улыбающийся матрос, посланный фельдшером из кают-компании. После его короткого доклада капитан-лейтенант Девятов открыл вахтенный журнал и, посмотрев на часы, сделал запись:

«15 марта. 9 час. 45 минут. Координаты 69°30′ северной широты и 33°32/ восточной долготы…»

Он отложил перо и задумался над тем, как избежать казенщины бездушных слов, и через всю страницу угловатым, как и он сам, почерком написал:

«ЧЕЛОВЕК РОДИЛСЯ!»

Такая запись в вахтенном журнале военного корабля казалась странной, но ее торжественно-эпический стиль отвечал настроению экипажа.

Прошло еще полчаса. Замполит Футоров спустился на верхнюю палубу. Фельдшер вышел из кают-компании и на молчаливый вопрос замполита ответил:

— Девочка. Большая, здоровая. А мать говорит: ждала мальчика и сшила голубые распашонки, теперь надо все приданое делать заново, розовое.

— Можно к ней зайти?

— В кают-компании прибрано, но… подождите минутку, товарищ капитан-лейтенант, сейчас я ее спрошу, хозяйку, — улыбнулся фельдшер и вышел. Вернулся он скоро и пригласил замполита в кают-компанию.

Аннушка была бледна, но на лице ее светилась счастливая, умиротворенная улыбка. Рядом с ней в составленных и связанных линем двух креслах лежал ребенок.

— Знаете, Аннушка, — сказал замполит, — в таких случаях не принято произносить длинных речей… Командир корабля, офицеры, старшины и матросы от всей души вас поздравляют с дочкой. Хотелось бы подарить вам большой букет весенних цветов, но цветов у нас нет. Поэтому вот вам, Аннушка, скромный подарок от всей команды в память о корабле, на котором вы дали жизнь вашему ребенку.

Замполит вынул из кармана миниатюрную модель корабля, искусно вырезанную из моржовой кости. Футоров всегда очень гордился этой моделью, сделанной для него старым корабельным мастером в Коргаевой Салме.

Аннушка взяла в руки кораблик и благодарно улыбнулась.

В дверях кают-компании толпились матросы во главе с боцманом. Сняв шапки, они стояли молча, словно в эти торжественные минуты им вручали ленточки бескозырок.

Так уж устроено человеческое сердце: не может оно жить без привязанностей.

Самой большой и сильной привязанностью команды «Вьюги» был горшочек с геранью. Когда боцман впервые принес этот горшочек и поставил на стол в старшинской каюте, матросы прозвали чахлый кустик «замухрышкой». Пришел в каюту механик, посмотрел на «замухрышку» и, покачав головой, сказал, что в каюте никогда не бывает солнца, и герань завянет, если не дать ей света. Тогда электрики раздобыли трехсотсвечовую лампу, соорудили из белой жести колпак-рефлектор и повесили над геранью. Так была решена солнечная проблема. Возникла новая трудность— удобрение. Кто-то из матросов вычитал в календаре, что удобрение можно с успехом заменить табачным пеплом. Тогда матросы поставили в гальюне банку из-под консервов «Язь в томате». В часы, когда матросы собирали в банку пепел, видимость в гальюне была ноль. Стоя впритык друг к другу в тесном помещении, моряки рассказывали байки и с длинных самокруток стряхивали в банку пепел. Чахлый кустик герани окреп, поднялся и зацвел. Матросы часто подходили к старшинской каюте посмотреть через открытую дверь на распустившуюся герань, и никто уже не называл этот красивый цветок «замухрышкой». Горшочек с геранью для каждого из них как-то связывался с далеким домом.

От дверей кают-компании, не сговариваясь, боцман и матросы решительно направились к старшинской каюте.

— Постойте, я сейчас! — крикнул старшина Хабарнов и, мигом слетав в кубрик, принес лист красивой мраморной бумаги.

Боцман завернул горшок в бумагу и бросил вокруг взгляд в поисках, чем можно было бы его перевязать.

Тогда старшина Басов достал из рундука бескозырку, снял с нее ленту и сказал:

— Возьмите, товарищ мичман, я скоро ухожу в запас.

Боцман взял ленту и перевязал цветочный горшочек.

— Девочка родилась на корабле, товарищ мичман, нам ее и крестить, — напомнил Хабарнов.

— Дело говоришь, — согласился боцман. — Какие будут предложения?

— Вьюга! — предложил Федя Тулупов.

— Чего, чего? — удивился боцман.

— Вьюга — женского рода… — уже не так смело пояснил Тулупов.

— Вот бы тебя, Тулупов, оженить на Вьюге!

— Светлана… — сказал Нагорный и покраснел.

— А что? Светлана хорошее, светлое имя. Возражений нет?

— Нет! — за всех ответил старшина Басов.

Сопровождаемый матросами, держа на вытянутых руках цветок, Ясачный не торопясь направился в кают-компанию.

Куда девались блестящие ораторские способности боцмана! Он словно проглотил язык:

— Вот… От матросов корабля… — еле выговорил он и, передав Аннушке в руки горшок с геранью, добавил: — Матросы и старшины просят назвать девочку Светланой. Обычай такой есть — на корабле родилась, на корабле и крестить…

Женщине трудно было держать на весу тяжелый цветочный горшок, она поставила его на грудь, и капля материнского молока просочилась сквозь тонкую блузку.

Посмотрев на улыбающиеся лица матросов, Аннушка перевела взгляд на герань и, с трудом сдерживая слезы благодарности, прочла на ленте тисненные золотом слова: «Морские части погранвойск».