17
Итак, счастливый мир Кита стал похож на бильярдный стол, на котором полтора десятка шаров не составляют одного целого, но, столкнувшись, разбегаются в разные стороны и продолжают существовать сами по себе. И когда завыли сирены и вспыхнули табло, одни люди спали, другие лениво, через силу, жевали что-то, третьи грезили наяву, не замечая, как уходят часы. Вой сирен заставил каждого прислушаться, но не нарушил настроения, а показался даже приятным и вызывающим веселье - как и все вообще в мире. А между тем сигналы эти оповещали о беде, которая грозила людям гибелью.
Капитан Устюг пришел в себя первым. Он почувствовал, что ему не хватает воздуха. Грудь поднималась чаще, но все труднее становилось вздохнуть досыта. Мысль о беде боролась в сознании капитана с настроением покоя и веселья, которое было привычным и единственно возможным в последние дни; борьба была трудной, и неизвестно, что одержало бы в ней верх, если бы в каюту, где капитан в это время танцевал, стараясь попадать в такт то нарастающему, то падающему вою сирен, не ворвался инженер Рудик.
- Капитан! Капитан, авария! Разгерметизация! Это гибель, капитан! Проснись! Надо поднять людей…
Устюг сделал два мягких шага вперед, один в сторону.
- Мало воздуха… - пробормотал он. - Смех, да и только. Пусть синтезаторы увеличат…
- Синтезаторы на профилактике - забыл? Мы гибнем, капитан…
Устюг остановился, и стоял с минуту, закрыв глаза и покачиваясь, готовый то ли продолжить танец, то ли упасть на пол и уснуть; краски ежесекундно менялись на его лице, рот кривился в гримасе. Потом он открыл глаза, прикоснулся ладонью ко лбу.
- Черт, как болит… Идем, вытряхнем всех из кают. Что, говоришь, случилось?
- Разгерметизация…
- А, черт. Я не о том. С нами что случилось?
Они вышвыривали людей из кают, все равно - одетых или в пижамах и халатах. Они были грубы, капитан и инженер. Это дошло наконец до сознания остальных - помогла боль - и вызвало недоумение - тревогу - страх. Рев сирен теперь казался ужасным. Каждый видел страх в глазах остальных и пугался еще больше. Это было еще не сознание, но смутное, инстинктивное ощущение опасности.
Наконец все были собраны в салоне, и капитан обвел их взглядом. Страшно болела голова. Словно после безудержного, многодневного разгула.
- Внимание! - крикнул он. Именно крикнул, боясь, что нормальный голос не дойдет до сознания остальных. - Тревога! Корабль терпит бедствие! Экипаж своими силами справиться не может! Объявляю аврал!
Кажется, люди что-то поняли, а может быть, страх, вызванный заметным уже и здесь недостатком воздуха, заставил их следить если не за смыслом слов, то за тревожной интонацией.
Карский, хватая воздух разинутым ртом, пробормотал, яростно массируя затылок:
- Ничего не понимаю… Все равно. Мы готовы. Распоряжайтесь нами, капитан!
- Вы, администратор, и женщины - к синтезаторам, будете выполнять распоряжения штурмана: надо пустить хоть одну секцию. Мужчины - в распоряжение инженера, в обсерваторию. Я тоже буду там. Быстрее!
Капитан покинул салон последним. Сирены теперь молчали, инженер выключил их; табло продолжали мигать.
Устюг ощутил слабый ветерок. Воздух медленно тек к двери. Когда капитан приблизился к лифту, ветерок усилился: значит, заблокировать поврежденный отсек инженеру не удалось. Это было плохо.
Лишь через час, когда люди начали уже задыхаться от недостатка воздуха, непрерывно утекавшего в пространство, удалось пустить три выхода синтезатора. Возле первого стоял Луговой, у второго - Карский, около третьего работала Вера - третий выход сразу же был поставлен на производство воздуха, два первых изготовляли материалы для ремонта. Мила и Инна относили пухлые, теплые листы пластика, а когда Луговой получал тяжелую металлическую пластинку, к ним присоединялась Зоя и тут же снова присаживалась отдохнуть: заболев раньше остальных, она потеряла больше сил.
Физик и Истомин относили материалы от отсека синтезаторов до лифта. Петров поднимался с материалами наверх и там помогал Еремееву при разгрузке. Футболист, напрягая мускулы, подавал листы наверх, в неширокий люк, где их перехватывали инженер и капитан, работавшие в аварийном отсеке в пустотных костюмах. Инженер прикладывал лист, капитан заваривал. Воздух продолжал утекать, но уже не столь быстро. В мгновения, когда не хватало материала и сварочный аппарат прекращал свое шипение, можно было услышать слабый свист исчезающего в бесконечности газа.
- Капитан! - крикнул Еремеев, подавая очередной лист. - Воздуха все равно не хватает! Можно сделать что-нибудь?
Воздуха становилось все меньше, один выход синтезатора не покрывал утечки - и вместе с воздухом уходили последние остатки счастливого настроения, - оставалась только острая боль в затылке.
Капитан взглянул на часы, прикидывая, сколько еще могут выдержать люди, давно уже отвыкшие от напряженной работы. Они должны были уже снизить темп. Но давно не испытанный страх смерти, наверное, придавал силы.
Вынося из лифта новые листы, Петров успел спросить:
- В чем причина, капитан?
- Сейчас не до причин.
- Пострадало еще что-нибудь?
- Трудно сказать, - ответил капитан, отходя от люка.
Следующие полчаса прошли в работе без единого слова.
- Что с тобой, Вера? Устала?
- А, ничего. - Вера вытерла пот со лба. - Отвыкла. Давно не устраивали тревог… Смотри, у тебя пошел лист.
Карский отошел к своему выходу. Работа была несложная, настроенный синтезатор почти не требовал регулировки.
- Штурман, - сказал Карский, - у меня плиты становятся толще.
Луговой подошел к нему и стал поворачивать одну из рукояток.
Карачаров показался в дверях; в глазах его больше не было сна. Вера взглянула на него и улыбнулась, заметив, как несмело наклонился он к Зое.
- Хорошо! - сказал он.
Зоя кивнула. И в самом деле было хорошо.
Через час капитан велел прекратить работу на синтезаторах, кроме производства воздуха. Истомин передал команду штурману.
- Ничего, - сказал Луговой. - Запас не помешает. А вы, девочки, займитесь-ка обедом. Самое время.
Женщины удивленно переглянулись. И в самом деле, они испытывали голод. От этого ощущения они давно уже отвыкли.
- Девочки! - сказала Инна, поглядывая на Лугового. - Давайте, закатим праздничный обед!
- Да, - сказал Карский, хотя спрашивали не его. - Это будет очень славно.
Опасность миновала, и теперь могло возвратиться то чудесное ощущение счастья, которое люди еще помнили. Но оно исчезло безвозвратно. Зоя, преодолевая головную боль и пытаясь разобраться в происшедшем, подумала, что небывалое напряжение физических и душевных сил в сочетании с кислородным голоданием, наверное, замедлившим какие-то опасные для людей процессы в организме, позволили справиться с болезнью, от которой люди в ином случае вряд ли избавились бы. Ощущение своего, личного, изолирующего от других счастья не возвращалось. Но сейчас люди не жалели об этом.
Они снова любили друг друга. На столе было вино, они поднимали тосты за всех, начиная с капитана и администратора. Странное это было веселье - пир во время чумы; люди говорили о том, что было, и все, как по уговору, избегали всякого слова, какое могло бы навести на мысль о будущем. Сейчас им, усталым, разгоряченным и гордым, было хорошо, и стоило ли думать о том, что впереди?
Разговоры за столом не умолкали ни на минуту. Когда все насытились и тосты стали иссякать, пришла пора анекдотов. Анекдоты были незатейливы, но все смеялись много, охотно и благодарно.
Потом инженер Рудик стал показывать фокусы. Они тоже были простыми и непрофессиональными, из популярных журналов, но большего, наверное, и не требовалось: здесь была вечеринка, не фестиваль искусств. Актриса вовремя почувствовала это, и когда запела, то стала петь по-домашнему - негромко и просто. Луговой принес электронную гитару и аккомпанировал, потом и сам пел песни - мексиканские, гавайские, марсианские - печальные и длинные. У него оказался приятный голос и хороший слух. После него вскочил Еремеев, захмелевший больше остальных, но сейчас никто не обратил на это внимания. Он принес мяч и стал показывать, что можно сделать с простым надутым шаром - ногами, грудью, головой. Он был счастлив; люди снова смотрели на него и аплодировали его искусству, и переживали. Было, правда, тесновато, но он на одном квадратном метре мог обвести троих - и обводил, мужчины яростно сопротивлялись, а он заранее указывал, куда придет с мячом, между какими стульями пройдет; противники выстраивались чуть ли не стенкой, а Еремеев шел прямо на них, и в последний миг делал серию неуловимых движений не только ногами - двигались руки, корпус, глаза - и человек, против своей воли, делал шаг, чтобы перехватить - а Еремеев вместе с мячом проходил в образовавшуюся щель, ухитрившись даже не толкнуть противника и не отпустить мяч дальше чем на двадцать сантиметров от ноги… Потом футбол кончился, и вдруг все почувствовали, что устали до невозможного и пора спать.
Но прежде, чем разойтись, договорились, что завтра соберутся вот так же - посидеть, поговорить, посмеяться. И засыпали все с мыслью о завтрашнем обеде и с желанием поскорее дождаться его.
Администратор уснул последним. Он долго еще сидел в салоне, составляя список предстоящих праздников еще вечером Карский ухитрился, кроме всего прочего, узнать у каждого, на какой день приходится его рождение. Праздников получалось немало. На завтра можно было приготовить подарки, устроить лотерею, игры, какие-нибудь соревнования - много чего можно было придумать, если поразмыслить, как следует.
Потом ему понадобилось что-то спросить у Веры. Он вышел. На площадке лифта ему повстречались два робота. Они протопали мимо, ничем не показав, что замечают человека. Карский задумался и вспомнил, что в последнее время роботы часто разгуливали по кораблю - люди не обращали на них внимания, занятые собой, а неудобств роботы не причиняли никаких. Но сейчас ему почему-то стало неприятно смотреть на эти устройства, которые вели себя почти как люди и которым в то же время были глубоко чужды человеческие трагедии.
Администратор долго глядел им вслед, а они мирно топали по коридору. Они не оглядывались, но Карский знал, что задний робот видит его, фиксирует в своем затылочном объективе. Топ-топ, топ-топ. Ритм будущего, внезапно подумал Карский. Топ-топ, топ-топ…
Ну что ж - может быть, так и надо было, она оказалась вчера в ударе, в голосе и выглядела привлекательно, и вообще, все получилось очень хорошо. Но вряд ли стоило обольщаться этим, потому что все произошло после катастрофы, а катастрофа приключилась явно не зря.
Нет, это не могло случиться просто так. Не зря несчастье показало им край лица именно после того, как она, Инна, пришла к мысли о боге, но не довела дело до конца. Бог сначала наглядно показал им, что такое - вечное блаженство: им было так прекрасно… А потом напомнил ей, именно ей, что это блаженство дается не просто так; что она совершила проступок, скрывая от остальных то, что снизошло на нее (именно снизошло; это было точное слово, и она обрадовалась, найдя его) не ради нее одной, но ради всех остальных тоже.
Теперь ей были ясны корни всего, происшедшего с ними. Люди на Земле слишком увлеклись собой, решили, что они покорили все, что ни есть на свете. Но на свете, над всем, что есть, был бог, а об этом люди забыли. Бог долго не подавал признаков гнева. А может, и подавал, но люди предпочитали находить другое объяснение: случались ведь и раньше на Земле, в космосе и на планетах какие-то аварии, катастрофы, даже люди гибли, но все находили какие-то причины, крывшиеся либо в несовершенстве техники, либо в чрезмерном риске увлекшихся людей, и не видели, что за этим стоял бог. А ведь, не будь на то его воли, никто не стал бы рисковать - это же совершенно ясно! И вот бог сделал еще одну попытку пробудить в людях подлинное сознание и рупором на этот раз избрал ее. А она не сразу поняла это, хотя все было ясно с самого начала: несчастье постигло не какой-нибудь корабль, но тот, на котором находился администратор - нужный Земле человек; и на этом же корабле оказалась она, способная постигать истины и откровения. Теперь к постижению истин должны были быть готовы и все остальные. К пониманию хотя бы того, что вот тут, где они сейчас находились, хозяевами были вовсе не они (они не могли даже выйти наружу), но кто-то, кому принадлежало все пространство, кто чувствовал себя там так же естественно, как они - на корабле. Это был бог, и люди Кита должны были признать его.
Инна давно уже пыталась представить себе его и постепенно увидела: он был, конечно, похож на человека, высокого роста, стройный, светловолосый… Лишь она одна знала, как он выглядит, другие вряд ли могли представить это, а значит - ни администратор и ни капитан были теперь главными тут, а главной была она и то, что она несла в себе. Она должна сообщить волю бога - и сделает это, когда они соберутся вместе. Инна долго думала, как и какими словами она станет говорить, и ощущала приближение того состояния, в каком выходила, бывало, на сцену в свои самые удачные, трепетные дни. Но сегодня будет не роль - будет что-то, куда более серьезное.
Воздух больше не уходил, ремонт, кажется, был сделан на славу, но все же капитан, начиная обход, первым делом направился наверх.
Войдя в обсерваторию, он невольно остановился. Обычно пустое помещение сейчас было заполнено людьми. Тут были почти все пассажиры и штурман тоже.
Нет, они не разглядывали пустоту за бортом. Они вообще, не разговаривали между собою. Люди сидели, стояли или прохаживались по круглому помещению, и взгляды каждого из них то и дело поднимались наверх - к люку, ведущему в носовой отсек, где вчера произошла авария.
Устюг сначала понял их неправильно. Он сказал:
- Не беспокойтесь. Заварили на совесть.
Он тут же понял, что ошибся. Никто не выразил облегчения, а Мила даже вздохнула. Петров пробормотал:
- Да… Что поделаешь. Ну, пора обедать.
Они медленно двинулись к выходу. Когда последний скрылся, капитан покачал головой. Он только сейчас понял: им вовсе не было страшно, просто их потянуло на место, где вчера они испытали ощущение своей нужности, своей полезности - ощущение настоящего счастья.
Люди старались изо всех сил. Но вчерашней непринужденности, любви и веселья достичь не удалось. Не удалось именно потому, что они хотели и старались делать все, как вчера, а такие вещи трудно выполнять по заданию.
Внешне все было так же: вино, анекдоты и песни под гитару. Но когда очередной анекдот был рассказан и очередная песня спета, рассказчик или певец непроизвольно опускал голову, стараясь не встречаться взглядом с остальными и испытывая облегчение человека, отбывшего неприятную, хотя и неизбежную повинность.
Наконец очередь дошла до Инны, и многие взглянули на нее с надеждой. Она сегодня выглядела как-то необычно, и кроме того, ее профессионализм должен был возместить недостаток искренности - тот профессионализм, которым другие не обладали.
Актриса встала и несколько секунд молчала, переводя взгляд с одного на другого. Она была очень красива сегодня. Луговой взял аккорд и вопросительно взглянул на нее, но Инна отрицательно покачала головой. Она сказала:
- Дорогие! Сестры и братья!
Это было неожиданно и невольно заставило вслушаться.
- Можно ли далее не видеть? Можно ли молчать и не признавать? Разве возможно и далее считать себя хозяевами положения и не признавать над собой власти иного существа - высшего? Откуда и зачем эта неумная гордость, эти притязания на всемогущество, которыми мы не обладаем и не можем обладать? Разве случившееся с нами не убеждает, что мы лишь маленькие фигурки в руках высшего существа, которое поступает с нами, как хочет, заставляя служить его высоким целям?..
- Инна, - прервал ее Карский. - Откуда этот монолог?
- Это не монолог. Это он приказал мне говорить.
- Кто - он?
- Бог.
Карский вздохнул.
- Вы это серьезно?
- Разве вы не видите?
- Хорошо, - хмуро сказал администратор. - Давайте серьезно. Как вы не понимаете, что это - тупик?
- Нет. Только в этом - цель жизни. Что вы можете предложить нам? И не случайно он устроил так!
- Но это же низко: вместо подлинной цели дать суррогат!
- Это не суррогат! Все мы хотим одного: избавления от нашей сегодняшней судьбы! Но вы больше помочь не в силах. А вот бог… Теперь ничто больше не зависит от точности ваших мыслей и их реализации. Логика мертва. Лишь вера может жить.
- Нельзя возвращаться к похороненным идеям. Ваша умерла уже давно.
Инна улыбнулась. Она готовилась к этому разговору, готовилась спорить с сомневающимися, пользуясь их языком. Это было трудно, раскалывалась голова, когда Инна пыталась сразу постичь вещи, на постижение которых нужны годы. Но бог помогал. К тому же она не зря была актрисой, и если овладела немногим, то могла сыграть человека, постигшего многое.
- Ваши слова меня не задевают. Что умерло? Идея о белобородом старце, сидящем на облаках? Но представлять себе бога каждый может, как хочет. Всякое представление бога - лишь символ, так же, как шарик, вокруг которого вращаются другие шарики, поменьше - тоже не изображение атома, а всего лишь условный знак. Представить истинный облик бога не легче, чем частицы, обладающей в то же время свойствами волны. А ведь это - ваша наука!
- Да вы эрудит, Инна! - протянул Карачаров.
- Если я верю в то, что мир сотворен богом - таким, каким я его представляю, - то это лишь аргумент в пользу того, чтобы лучше разобраться в устройстве этого мира. Ведь характер автора каждой вещи проявляется в самой вещи, не так ли доктор?
- Как же вы представляете себе бога? - спросил физик, усмехаясь.
- Как вы - электрон: верю в его существование, потому что вижу конкретные проявления его бытия… Верю, как в силовые линии: они - вне нашего восприятия, но железные опилки располагаются именно по ним. И я верю, что судьбы людей и миров…
- Располагаются по этим линиям?
- Да.
Карский хмуро смотрел в стол. Вот уж к чему он не готовился… Точно так же не был он готов к диспуту о выгоде ручного труда по сравнению с поточным производством или о преимуществах рабовладения перед демократией. Что толку слушать глупости?
- Дело! - сказал он голосом, в котором звучало отчаяние. - Конкретное, нужное дело! Иначе мы снова погрязнем в безумии, даже в том, что предлагает она!
- Вы не верите мне, - сказала Инна, усмехнувшись. - Но я докажу вам, что права. И очень скоро!
Она вышла, высоко держа голову. Истомин мрачно поглядел ей вслед.
- О каком деле говорите вы, администратор? - спросил он. - У каждого из нас было свое дело. И оказалось, что тут оно не нужно. Я мог бы работать, чтобы потом написать лучше, чем раньше. А если я никому не нужен, зачем же я стану совершенствоваться? Для этого надо считать себя центром мира, но я-то знаю, что я - не центр.
- Да, - сказал физик. - Я могу прожить без этой роскоши, но мне надо знать, что делается в физике, что сделал мой соратник, что - оппонент, какая гипотеза рухнула, какая - воскресла из пепла. Без этого можно существовать, но не жить.
Карский встал.
- Вы правы. Вы во всем, может быть, правы. Но и я прав. Если человек голоден, то он прав, когда требует еды; но тот, кто говорит ему, что есть нечего и надо терпеть - тоже прав. Мы не отказывались ни от чего - мы лишились этого не по своей вине. И надо найти, надо попытаться найти дело, которое снова объединит нас - как это случилось вчера.
Наступило молчание.
- Ну, например, - сказал Карачаров, - какое же дело мы можем найти?
Карский, конечно, мог бы ответить. Если у вас и нет конкретного предложения, всегда можно отделаться словами, не сказать, по сути дела, ничего, но сделать это так, чтобы собеседнику казалось, что он получил исчерпывающий ответ, и его вина, если он не сумел разобраться в нем до конца. Нет, ответ можно было найти, и если бы все зависело от этого ответа, администратор давно извлек бы из памяти формулировку - одну из пригодных на все случаи жизни, вроде «Ну, вы несколько осложняете вопрос» или «Нам проблема не представляется столь серьезной» или, наконец, «Вы понимаете, что я сейчас не имею возможности посвятить вас во все детали» и тому подобное. Но беда заключалась в том, что ответ ничего не решал, потому что в нормальной обстановке он означал бы, что все остается без изменений - а сейчас как раз и нельзя было оставить все так, как оно шло, нельзя было положиться на естественный ход событий: администратор понимал, что это привело бы к гибели.
Подготовленный к руководству в больших масштабах, Карский хорошо знал, что главное - это сформулировать лозунг, поставить цель, к которой людям хотелось бы стремиться. Насколько и в какие сроки эта цель достижима - другое дело. Но то, чего хотели люди тут, на Ките, к чему единственно могли они стремиться - возвращение в систему Человечества - было уже испробовано, испробовано поспешно, суматошно, бездарно - и не удалось. Цель была дискредитирована, и лозунг не имел бы успеха. И виноват, по сути, он сам: приди он к руководству раньше, он не позволил бы испортить то единственное, что следовало разыгрывать медленно и обстоятельно, растягивать на месяцы и годы, исподволь приучая людей к тому, что достижение цели может отодвигаться все дальше, что жить вместе придется, быть может, очень долго, что, кроме основной работы, направленной на достижение цели, надо заниматься и мелкими повседневными делами. И люди жили бы, и повседневные дела постепенно вытесняли бы из памяти главное, а основная цель отодвигалась бы, неуловимая, как горизонт. Но люди поспешили, не подумав о возможной неудаче, и теперь призывать их было не к чему.
- Прошу вас об одном, - сказал Карский наконец. - Думайте. Ищите. Не может быть, чтобы мы, все вместе, не нашли смысла, не нашли цели своего бытия!
Петров искал. Но не цель. Цель он нашел.
- Хотелось бы посоветоваться с вами, капитан.
- Сейчас буду в вашем распоряжении.
Устюг отдал инженеру распоряжение проконтролировать, как идет восстановление энергетического резерва после аварийных расходов. Затем повернулся к инспектору.
- Прошу извинения, что заставил ждать.
- Служба прежде всего. Я-то знаю.
Капитан кивнул.
- Слушаю вас.
- Меня интересует вот что: можно ли, хотя бы с определенной вероятностью, установить причину аварии?
Капитан помолчал. Они глядели друг на друга в упор, и ни один не отвел глаз.
- Почему это заинтересовало вас?
- Потому, что закон запрещает наносить вред нашему миру.
Капитан пожал плечами.
- Вы не станете отрицать, - сказал инспектор, - что это событие привело к определенным положительным результатам - пусть и на краткое время.
- И что же?
- Такие результаты достаточно умный человек мог бы предвидеть заранее.
- Кого вы имеете в виду?
- О, никого в частности - пока. Но закон требует…
- Но раз это, действительно, повлияло на людей в лучшую сторону?..
- Если закон можно нарушать безнаказанно - что это за закон?
Капитан криво усмехнулся.
- Ну что же. Если это вам нужно… Какая степень достоверности вас устроит?
- Не понимаю.
- Дать исчерпывающее объяснение мы пока не в состоянии. Наш опыт тут помочь не может. Так что пока можно говорить лишь о предположениях.
- Для начала неплохо, - сказал инспектор. - Особенно, если эти предположения выглядят убедительно.
- Как раз точные предположения не всегда выглядят убедительно.
Он поглядел в потолок, потом снова перевел взгляд на инспектора.
- Могу совершенно точно сказать одно: я не устраивал этой аварии. Но и подозревать кого-то другого у меня нет оснований.
- Жаль, - откровенно сказал инспектор. - Ведь если бы мы предположили, что виновником был именно человек, а не просто, скажем, естественная усталость металла или еще что-то такое, то можно было бы ожидать повторения такой аварии.
- Скажите откровенно, инспектор: чего вы хотите?
- Как и все - спастись и спасти других. Прежде всего - других.
- Спасти, охранив от предполагаемого злоумышленника?
Инспектор искоса посмотрел на капитана.
- Итак, вы совершенно исключаете умысел?
- Да.
- А я обязан предполагать его.
- Ничем не могу помочь.
- Что ж, - сказал Петров. - Я справлюсь и сам.
- Нет, Верочка, - сказала Зоя, пытаясь выглядеть если не здоровой, то по крайней мере бодрой. - Мне куда лучше. Не волнуйтесь и не тратьте на меня времени.
- Я посижу, - сказала Вера. - Можно?
- Хорошо, будет веселее. Хотите - поговорим о чем-нибудь? Расскажите, что делается у нас. Сколько я уже - неделю?..
Вера уселась, как она любила - на брошенный на пол коврик, обвила колени руками, полузакрыла глаза.
- Вы? Десять дней. Похудели страшно…
- Поделом мне. Зато теперь я знаю, как надо лечить это. Если мы еще раз заболеем… Ну, что там делается?
- Снова ходят, как сонные, едят нехотя - я ведь вижу, сколько еды уходит, сколько остается… Ссорятся. Будь они нормальными - давно бы уже передрались, а теперь говорят самые страшные вещи - и расходятся равнодушно. А ведь, кажется, никто не болен…
- Небольшие нарушения рефлексов, может быть… В таком положении это понятно. А вы как себя чувствуете?
Зоя спросила - и тут же забыла о заданном вопросе: пустота была в голове…
- О чем я? Да, есть в биологии такой термин - специализация. Мы все - слишком специализированные люди… Есть закономерность в биологии: при резком изменении обстоятельств гибнут в первую очередь именно специализированные виды, а выживают те, кто еще не успел или не смог приспособиться к чему-то одному. Им легче перестроиться. Выживем ли мы?
- Надо, - тихо сказала Вера.
- Да, я знаю, что надо, не знаю только - зачем.
Они долго молчали, потом Вера поднялась.
- Пойду. Вам принести что-нибудь?
- Спасибо, у меня все есть. А вы на самом деле прекрасно выглядите, Верочка, по сравнению со мной, во всяком случае. И не похудели ничуть…
- Да, - слабо улыбнулась Вера. - До свидания. Выздоравливайте. Я зайду завтра.
Зоя проводила ее взглядом. Какая-то мысль пришла ей в голову, но слишком слаба была Зоя, чтобы проследить за мыслью до конца. Она приподнялась на локте, хотела окликнуть Веру, расспросить, подумать вслух, сформулировать промелькнувшую догадку - но тут же откинулась на подушку. Все-таки Зоя была еще очень слаба.
Инна осмотрела себя в зеркале и осталась довольна. Она прошла через пустой салон и вскоре уже стучалась в рубку связи. Как она и думала, Луговой был там.
- Вы… - сказал он радостно.
- Я ведь обещала, что приду еще. Или нет?
- Я… Наверное, обещали…
- Вам это не нравится? - строго спросила Инна.
- Ну, что вы! Я только…
- Вы хотите что-то сказать и не решаетесь, - перебила она. - Такой привлекательный молодой человек не должен быть робким.
- Ну… Инна, зачем вы говорили все это? Такая женщина, как вы, такая…
- О-о! - Сладко, ах, как сладко слышать это. Трудно человеку справиться с собой. Но ведь она пришла не только ради этих слов…
- Вы еще слишком молоды…
- Саша, - торопливо подсказал он.
- Не судите поэтому, Саша, о серьезных вещах поверхностно. Я показалась вам смешной? Но поверьте, я знаю, что говорю. И пришла к вам за тем, чтобы вы показали мне то, что видели когда-то на экране. Помните наш разговор?
Луговой молчал, не зная, что делать. Инна подошла к нему вплотную, провела ладонью по его щеке, улыбнулась, глядя прямо в глаза.
- Ну, решайтесь же… Разве можно заставлять женщину ждать?
Он не выдержал - не хотел обнять ее, но как-то само собой получилось. Инна без труда высвободилась.
- Нет, Саша, нет… Я хочу видеть.
Она отстранилась, но была совсем рядом, и он потерял голову. В конце концов он может показать запись кому угодно, это его дело…
- Хорошо, - сказал он, голос сорвался, и он откашлялся. - Смотрите…
Свет погас, замерцал экран. Узкий полумесяц появился на нем, концы его чуть подрагивали…
Инна досмотрела до конца. Потом спросила звонким шепотом:
- Вы поняли, что это означает?
Луговой замялся.
- Ну… я пробовал составить программу. «Сигма» выдала массу расшифровок, все совершенно разные. Все зависит от программы, а программу составлял я…
- Покажите хоть одну!
Достав клочок пленки, Луговой прочитал:
«Последняя попытка зондирования, успеха нет. Неясно происхождение. Природа первая или вторая. Пересекать пространство без выхода в иные области не могут существа. Тело не источник возникновения мира или системы. Не место проникновения энергии из иной области. Почти не излучает. Случайность. Вернуться через…»
- «Сигма» определяет срок, как тысячу или десять тысяч лет.
- А еще?
- Вот.
«В нулевой момент времени начальная точка системы, неизменная пространственная координата которой равна нулю, совпадает с начальной точкой…»
- Не надо, - сказала Инна. - Я ничего не понимаю. Неужели все ответы такие?
Луговой вздохнул.
«Люблю тебя и хочу, чтобы ты всегда была со мною. Я согласен преодолеть пространство и множество препятствий. В последний раз спрашиваю тебя. Почему ты не хочешь быть со мною. Дать начало детям. Ты почти не глядишь на меня. Но я буду ждать…»
- Тысячу или десять тысяч лет? - улыбнулась Инна. - Саша, милый мой мальчик, о чем или о ком вы думали, когда составляли эту последнюю программу?
Покраснев, он молчал. Инна смотрела на него с нежностью и сожалением. Почему это не случилось раньше? Но сейчас она не могла остановиться на полпути.
- Нет, - сказала она со вздохом. - Это все фантазии вашего компьютера. На деле это совсем другое. И недаром это пришло, как вы говорите, из пустоты. Потому что он - везде! Нет, это не смешно. Вспомните, - она грустно усмехнулась, - когда вы были еще мальчиком - разве вам не казалось смешным, разве не было немного стыдно, когда вы видели, как люди целуются, или слышали, как говорят о любви? Не за себя стыдно - за них… Правда? Но потом вы выросли, и стали воспринимать это иначе. И сами, без сомнения… - Она улыбнулась, и Луговой опять покрылся краской. - Ну, не буду. Но вы меня поняли?
Штурман не знал, понял ли он Инну, но видел, что она его не понимает. Он мучился, старался хоть как-то догадаться о возможном значении изображений, страдал от невозможности рассказать о них кому-нибудь другому на корабле, чтобы не пробудилась ненужная надежда… В конце концов это было единственной его ценностью - случайно записанное изображение. Теперь он отдал его Инне, но, наверное, напрасно, лучше бы странный факт остался похороненным в его памяти, потому что она не поняла…
Инна, не дождавшись ответа, заговорила снова:
- Вещи и мысли, смешные для молодых, приобретают для людей зрелых глубокий смысл. Вас избрали, чтобы передать людям весть. Потому, наверное, что вы чисты душой… Почему же вы не сказали?
Он проглотил комок.
- Через тысячу лет нас не будет в живых…
- Но там сказано совсем иное! Не верите? Хотите доказательств? Но обещайте слушаться меня.
Луговой покорно кивнул. Ей он не мог отказать.
Инспектор снова был в родной стихии, где надо было искать, сопоставлять и делать выводы, основываясь на фактах, а не на теориях и домыслах.
Однако установить что-нибудь в носовом отсеке было трудно. Там ничто не осталось в неприкосновенности. Сама пробоина была надежно закрыта новыми листами, и следы преступника давно уже исчезли или смешались со следами всех тех, кто находился тут во время ремонта или после него.
И все же Петров не спешил покинуть отсек. Он размышлял.
Кто был здесь во время ремонта? Капитан и инженер. Ниже, в обсерватории, находился Еремеев. Временами появлялся Истомин и он сам, Петров, подвозивший листы.
Значит, если тут найдутся следы других людей, то ими, во всяком случае, надо будет поинтересоваться. Если же таких следов не будет, то преступником окажется один из четверых. Себя инспектор, естественно, исключил из списка.
Петров извлек из кармана небольшую прямоугольную коробочку с короткой антенной. Она напоминала приемник, но на самом деле это был дуфтер - искатель запахов, электронный аналог собаки. Индексы запахов каждого, обитавшего в Ките, давно имелись у инспектора: он зафиксировал их почти машинально, по привычке, вовсе не рассчитывая, что они когда-нибудь пригодятся ему.
Инспектор стал медленно поворачивать лимб настройки прибора, сверяясь со своими записями.
- Капитан… Естественно - он и должен быть тут.
Инженер… Тоже.
Он сам, Петров. Контрольный тест. Самый сильный сигнал - потому что он и сейчас здесь.
Луговой. Очень слабо. Вероятно, бывал тут раньше.
Вера. Нет.
Истомин. Почти не ощущается.
Физик. Нет.
Администратор. Ого, как сильно!
Карский? Здесь? Ему не следовало тут находиться.
Администратор Карский - разрушитель корабля, на котором он стал наконец главой общества?
Карский - преступник?
Факт указывает на это. Конечно, преступление еще не доказано, следствие надо продолжить. Но теперь ясно, в каком направлении оно должно идти.
* * *
- Саша! - сказала актриса. - Саша, Саша! - Голос ее был чист и силен, и в нем сквозила убежденность. - Как ты не понимаешь, он сохранил нас и сохранит. Нам не грозит ничто! Глупыми страхами нас пугают, но мы не поддадимся им!
Луговой преданно смотрел на нее, не понимая, чего она хочет.
- Ты не веришь?
Он пожал плечами.
- Откуда же, по-твоему, взялась эта передача?
- Мир велик, - кратко ответил он.
- Глупости! Я поняла, что там сказано!
- Ты?
- Для этого не нужны никакие машины. Надо верить! Помнишь, там это… что-то… пробило и вышло наружу?
- Ну, и что?
- Не понял? Сейчас поймешь. Идем!
Она бросилась из рубки связи, и Луговой поспешил за ней: ему приятно было идти за ней, все равно куда; ему было приятно просто находиться поблизости, и он думал о ней по ночам. Инна промчалась по коридору и вскочила в кабину лифта. Очевидно, она продумала все заранее: не задумываясь, нажала кнопку посадочного отсека. Когда Луговой нагнал ее, Инна уже стояла подле внутреннего люка выходного тамбура. Она повелительно протянула руку:
- Открой, Саша!
- Да там ничего нет: два пустотных костюма и все.
- Открой! И ты увидишь…
Она посмотрела ему в глаза; у него голова кружилась от таких взглядов, это был уже не экран, это была Инна - живая, великолепная… Луговой протянул руку, повернул маховик блокирующего механизма и нажал кнопку.
Пластина неторопливо отошла в сторону. Впереди вспыхнул свет. Выходной тамбур был пуст, на переборках светилось несколько шкал и виднелись дверцы двух шкафчиков, в которых хранились скафандры.
- Ну, видишь? - сказал штурман, боясь, что она оборвет его за то, что он обратился к ней на «ты». Но Инна, кажется, и не заметила этого. Она оттолкнула его и шагнула в тамбур, подбежала к внешнему люку и положила руку на замыкатель запирающего механизма.
- Слушай! - сказала она дрожащим от напряжения голосом. - Сейчас ты увидишь и убедишься, и уверуешь! Зови всех сюда!
Он стоял, нерешительно переминаясь с ноги на ногу, и она повелительно повторила:
- Иди и зови!
- Сперва выйди, я должен закрыть тамбур.
Он действительно должен был сделать это: механизмы выхода были настроены на комплексы признаков только членов экипажа, силой открыть выход было невозможно, это была могучая система, легче было бы разломать корабль, - и без сопровождения члена экипажа никто не имел права находиться здесь. Даже Инна.
- Я побуду здесь. Не бойся.
Он нерешительно шагнул по коридору. Остановился.
- Я все же закрою.
- Не нужно.
- Так полагается.
- Нет!
Луговой сделал шаг к ней. Палец Инны все еще лежал на замыкателе, но раз он, Луговой, был здесь, механизм сработал бы и от ее нажима. Одно слабое движение…
Инна его сделала. Внутренняя пластина тронулась и поползла, возвращаясь на место.
- Что ты наделала? - крикнул он. - Зачем?
- Я открою! Глаза ее блестели, в них было что-то сумасшедшее. - Ничего не произойдет ни со мной, ни с вами! Бог хочет, чтобы я вышла! Он творит чудеса! И я…
Луговой стоял на пороге. Пластина коснулась его, и он машинально шагнул вперед - к Инне. Сейчас внутренняя пластина дойдет до места, сработают реле - и в следующий миг начнет растворяться внешний люк, открывая доступ холоду мирового пространства. Воздух улетучится мгновенно… Ноги ощутили, как чуть дрогнула палуба: это включились насосы, чтобы откачать часть воздуха. Предотвратить гибель, понял штурман, можно было лишь одним способом.
Он сунул руку в карман и вырвал флазер. Инна стояла, прикрывая ладонью замыкатель. В глазах ее мелькнул испуг. Но она тут же выпрямилась.
Штурман выстрелил. Он не снимал пальца со спусковой кнопки, пока не кончился заряд.
Инна лежала на полу. Потом медленно, словно в нерешительности, подняла голову, оперлась руками и встала на колени.
Импульсы исковеркали автоматику внешнего люка, находившуюся за тонкой переборкой, превратили ее в кучку рваных, сварившихся между собой обломков. Внешняя пластина осталась закрытой. Внутренняя замерла, так и не успев дойти до конца. Луговой нажал плечом, и она медленно поползла назад, скрываясь в переборке. Раздался щелчок, и пластина замерла, оставив тамбур открытым.
Штурман рукавом стер пот. Потом подошел к Инне и помог ей подняться.
- Глупая! - сказал он. - Какая же ты глупая!
Инна заплакала, пряча голову на его груди. Обняв ее за плечи, Луговой вывел ее из тамбура и нажал кнопку. Пластина не двигалась. Автомат был испорчен. Но черт с ним в конце концов…
- Пойдем, - сказал он. - Тебе нужно успокоиться.
Она в ужасе взглянула на него.
- Я не могу - в таком виде…
Он раздумывал недолго.
- У меня ты приведешь себя в порядок.
Инспектор продолжал размышлять.
То, что администратор был в носовом отсеке, само по себе еще не доказывало, что он - преступник. Мало было выяснить, кто мог совершить преступление; надо было установить, кто и как его совершил в действительности. Если исходить из мотивов, которые казались Петрову наиболее убедительными, проломить обшивку мог и капитан Устюг. И если бы это сделал он, на душе у Петрова стало бы намного легче.
Способ совершения преступления мог сказать многое, помог бы он и выяснить личность преступника.
Как же было совершено преступление?
Как выглядели пробоины в момент совершения преступления, теперь предположить трудно. Но Петров помнил, что при ремонте часть старой обшивки была вырезана: видимо, неровные края пробоин мешали наварить листы. В отсеке этих кусков металла не было. Но, может быть, они еще не попали в утилизатор?
Он нашел их внизу. К счастью, они оказались слишком велики для утилизации, и их еще не успели разрезать на части.
Глядя на эти куски металла, Петров старался представить, как были разворочены, пробиты, изуродованы плиты обшивки. Казалось, здесь произошла целая серия небольших взрывов. Хотя… пожалуй, нет. Даже при помощи флазера нельзя было бы сделать пробоины, не оплавив их края. А здесь рваная кромка вовсе не была оплавлена. Не взрывы, значит, и не импульсы. Но что-то, равное им по мощности.
Такое мог совершить, пожалуй, человек, вооруженный тяжелым металлическим орудием. Бить с размаху, ударяя много раз. Сильный человек с ломом или кувалдой? Но капитан не производил впечатления особо сильного человека. Администратор? После перенесенных травм?
Инспектор попытался представить, как это происходило. Плиты были металлическими. Орудие разрушения, безусловно, тоже. Куполообразный отсек должен был служить неплохим резонатором. Звуки разнеслись бы по всему кораблю.
Однако инспектор ничего не слышал, да и никто другой не упоминал ни о чем подобном. Конечно, все они были тогда нездоровы… Но ведь воспринимать они воспринимали все, не могли только правильно оценивать события. Нет, такой грохот не ускользнул бы от их внимания. Инспектор представил, какой смех поднялся бы, услышь они тогда что-то подобное, и его передернуло.
Одним словом, преступление было совершено бесшумно или, во всяком случае, настолько тихо, что не привлекло ничьего внимания. Значит, по плитам не били, их не дробили, не плющили и не раскалывали сильными, рассчитанными ударами. Что же могло здесь произойти?
Петров оглядел обломки. Местами они были как бы обработаны наждаком, но инспектор знал, что такими листы стали там, у звезды, от которой едва удалось спастись. В этих местах человек легко мог проковырять обшивку. Но инспектор ясно видел, что и там, где толщина металла оставалась нормальной и достигала десяти миллиметров и даже пятнадцати, листы обшивки были разорваны, словно тонкий картон. При этом следовало учитывать, что вся эта работа была проделана быстро: автомат тревоги включился, как только началась утечка воздуха, но когда инженер прибежал сюда, здесь уже никого не было.
В раздумье инспектор потер рукой подбородок.
Может быть, в аварии все же были виноваты какие-то стихийные силы? Но если поразмыслить - какие стихийные явления могли возникнуть на корабле, задуманном и сделанном людьми?
Вот, подумал Петров, богатейший материал для Перлинской: в происшествии можно усмотреть не только проявление высшей воли, но и высшей силы. Грубой физической силы, принадлежащей высшему существу. Сверхчеловеческой силы!
Инспектор засмеялся, но тут же умолк.
Вот в чем секрет, оказывается!
- Ну, ладно! - сказал инспектор зловеще. Он не мог отказать себе в удовольствии произнести это вслух, как бы ставя точку под расследованием.
Теперь он успокоился. Его профессиональный уровень оставался прежним, и Петров испытывал величайшее удовлетворение, хотя никто из коллег так ничего об этом и не узнает.
Итак, исполнителем преступления был не человек. Им был робот - один из многих, находившихся в распоряжении Нарева.
Робот ничего не мог сделать без команды Нарева.
Значит, Нарев.
Но Нарев не бывал здесь, наверху, в носовом отсеке. А чтобы дать роботу такое задание, человек должен был предварительно сам побывать в отсеке - чтобы установить, пролезет ли робот в люк, достаточно ли тут для него места, как он должен действовать; человеку, наконец, следовало заранее выяснить, где легче всего можно нарушить герметизацию корабля.
А Нарев сюда не заходил. Иначе его запах сохранился бы.
Следовательно, преступная группа: робот - Нарев - Икс. Икс, который побывал в отсеке, нашел слабое место и составил программу действий.
Икс - это либо капитан, либо Карский.
Капитан?
Поразмыслив, Петров отрицательно покачал головой.
Нарев сместил капитана; Нарев был виновником авантюрного (во всяком случае, с точки зрения Устюга) прыжка к звезде.
С Наревым капитан не стал бы разговаривать. И тем не менее - входить в союз для совершения преступления.
К тому же капитан относился к кораблю - инспектор поискал слово - нежно. Пусть и не так, как Рудик, но - нежно.
А Карский?
Между администратором и Наревым не было ни вражды, ни даже недоразумений. Раньше они подолгу разговаривали и, видимо, понимали друг друга.
Конечно, слабые места корабля капитан мог знать лучше.
Но и Карский имел в этом какой-то опыт; попытка бегства на катере убедила Петрова в справедливости такого предположения.
И если для капитана «Кит» был домом, то для администратора, в конечном итоге - всего лишь тюрьмой, местом пожизненного заключения.
Итак, робот - Нарев - Карский. Или, в порядке инициативы и меры ответственности - Карский, Нарев и робот.
Тот самый Карский, охранять которого был послан инспектор Петров. Послан без ведома администратора. На всякий случай.
И вот приходится охранять не Карского, а общество от него.
Петров вздохнул. Ему было тяжело, но он знал, что выполнит свой долг.
Администратора Петров нашел в отсеке синтезаторов. Сверяясь с какой-то схемой, Карский с инженером Рудиком копались в схеме. Панель была снята и стояла, прислоненная к переборке.
- Мне нужно поговорить с вами о важном деле, - сказал Петров.
- Пожалуйста. Я слушаю.
- Не здесь.
- Хорошо.
Карский сказал это охотно: ждал, что люди будут приходить со своими мыслями и находками, сделанными в поисках цели бытия. Петров пришел первым.
- Я закончу сам, - сказал Рудик.
Инспектор привел Карского в носовой отсек.
- Вот здесь мы и поговорим.
- Да?
- У вас есть пластинка Совета, администратор?
- Конечно.
- Разрешите взглянуть?
Петров взял пластинку и опустил в карман.
- Что это значит? - спросил Карский, нахмурясь.
- Я вынужден задержать вас в связи с обвинением в попытке погубить корабль и его население.
- Что?
- Вы можете возражать. Утверждать, что и не думали об этом. Но…
- Думать я думал, - медленно сказал Карский. - Но сделал кто-то другой.
- Сделал это робот, и вы отлично знаете об этом.
- Позвольте, инспектор… В то время, как я, и все мы…
- Знаю: мы мыслили ненормально. Но что это меняет? Напротив, это могло облегчить вам решение. И затем - вы могли организовать все раньше.
- Инспектор! - сказал Карский. - Именно сейчас вы не могли придумать ничего глупее.
- Мне очень тяжело, - искренне сказал Петров. - Но оставлять вас на свободе я не имею права. Слишком опасно для нашего мира. - Он шагнул к двери. - Еду я буду вам приносить. Стойте на месте: я вооружен!
Пятясь, он спустился, закрыл люк и повернул блокирующий маховик.
Население Кита Петров застал за обедом. Не всех, правда. Не было Инны, зато за столом присутствовала Вера.
- Ага, - сказал Карачаров, завидев инспектора? - Хватай Великий жалует.
Он не мог простить инспектору, что тот на самом деле вовсе не был учителем.
- Очень приличный человек, - сказал писатель. - Ему просто повезло: нашел дело по вкусу.
- Подите к нему в ученики, - посоветовал физик.
- Ну прямо как баба, - раздраженно сказал Истомин. - Зудит и зудит.
- Ох, ох! - скривился физик. - Что же так о бабах? Помню, в начале рейса…
- Вот стукну вас сейчас, как следует, - скучливо сказал писатель, поддерживая обычный теперь застольный разговор.
- Слушайте! - сказал Петров, остановившись у стола. - Теперь я могу сообщить вам, кто виноват в аварии. К сожалению, преступником оказался администратор Карский.
- Что? - воскликнула Вера.
- И он должен понести наказание по закону. Чтобы впредь…
Вера, вскочив, выбежала. Физик проводил ее взглядом.
- Изменилась наша девонька, - сказал он. Потом сердито посмотрел на Петрова, раздраженный тем, что ему помешали пикироваться с Истоминым. - Ну убейте его, раз он виноват. Сделайте одолжение. А мы при чем?
- Доктор, - сказал Петров. - Вы должны понять: угроза, которой мы подвергались, реальна. И если мы не осуществим…
- Так точно, ваше обоняние, - сказал Карачаров и отсалютовал вилкой. - Разрешите продолжать существование?
Рифма понравилась ему, и он фыркнул.
- Ну зачем вы так? - спросил Петров обиженно.
- А так. Не нравится?
- Что с ним такое? - спросил инспектор, обращаясь ко всем.
- Интересно! - сказал писатель. - Вы являетесь, и заявляете, что единственный человек, которому мы еще как-то верили и на кого надеялись - преступник, желавший погубить всех нас. Иными словами, отнимаете у нас не надежду - ее, строго говоря, уже не было, - но даже тень ее! И после этого спрашиваете, что с ним. Да то же, что со мной, с Зоей, с Милой, с Еремеевым… Ах да, его нет - молодец Еремеев, он даже обедать не ходит, чтобы не портить себе настроение. Пьет потихоньку. Перехитрил всех.
Еремеев действительно перехитрил всех.
Они, остальные, лишь краткое время наслаждались полным счастьем; потом оно исчезло. А он знал, как удержать это чудесное состояние. И был счастлив каждый день и каждый час.
Еремеев был добрым человеком и из своего открытия не делал секрета. Но все, с кем он делился своей находкой и кому предлагал испробовать - отведав, сразу же отказывались, не понимая, что за всякое блаженство надо платить, и если жидкость, которую он пил, была действительно неприятна на вкус и обжигала рот и гортань, то наступавшая вскоре эйфория с лихвой возмещала эти небольшие неприятности.
А люди (может быть, завидуя его способности делать то, чего не могли они) пытались отговорить его. Даже Мила пришла однажды. Она-то и заметила это первой и сразу же попросила его больше не пить, пообещав, ни много ни мало, вернуться к нему и не идти к Нареву - на что уже совсем было решилась. Да, она приходила, плакала и уговаривала его отказаться от своего счастья. Еремеев рассеянно улыбался. Мила не хотела понять, что больше не нужна ему. Ему ничего не было нужно; он и так был счастлив.
Но сегодня, придя к синтезатору за очередной порцией своей жидкости, Еремеев не получил ее. Напрасно он снова и снова нажимал клавиши, вертел дозатор, стучал кулаком по панели. Все можно было получить - но жидкость, его жидкость, не синтезировалась.
Ему стало ясно: его лишили счастья.
И пока администратор Карский яростно метался по носовому отсеку, откуда не мог выйти, и сжимал в кулаке пакетик с препаратом, который синтезировал перед тем как заблокировать, при помощи Рудика, синтезатор, с препаратом, который позволил бы Еремееву обойтись без его жидкости, почувствовать к ней отвращение и постепенно вернуться к обычным для всех людей нормам поведения, - Еремеев окончательно потерял надежду на обретение утраченного счастья.
Тогда он ушел из отсека синтезаторов и пошел бродить по кораблю. Он шагал все быстрее и быстрее, чтобы движением утолить странную потребность, все сильнее заявлявшую о себе, потребность в счастье. Он поднимался по трапам, спускался по ним, поворачивал; он почти бежал - словно счастье ожидало его в конце пути. Движением он старался утишить поднимавшийся в нем гнев на людей, отнявших у него последнее из всего, чем он обладал.
Он был добр от природы и старался не поддаться гневу, но все в нем требовало сейчас мести - требовало сосредоточенно, настойчиво, неотступно. Мести всем. Всему. Всей жизни. Самой жизни.
Он шел по какому-то очередному коридору, задыхаясь и вытирая обильный пот. Впереди послышались голоса, открылась дверь. Еремеев вовремя прижался к переборке, затаился. Вышли двое, мужчина и женщина. Он что-то говорил - тихо, нежно. По голосу Еремеев узнал штурмана. Они, к счастью, направились в другую сторону и не заметили его.
Когда они скрылись за поворотом, Еремеев юркнул в отворенную дверь. Огляделся.
Это была каюта. Несколько приборов на стенах. Небольшой беспорядок. Стол. На нем - зеркальце. И еще какой-то предмет.
Еремеев не помнил, как называется этот предмет, но знал, для чего он предназначался… Предмет был средством мести. И если Еремеев чувствовал обиду на жизнь, то теперь он мог поступить с нею, как хотел. Мог напугать. Мог даже…
А жизнь, словно издеваясь над ним, все туже сжимала пальцы на его горле. Ему нужно было, нужно, нужно - счастье, счастье, счастье!
Ничего, сейчас он ей покажет.
Дверь оставалась открытой. Еремеев услышал шаги. Мерные, увесистые. На этот раз они приближались.
Он поднес предмет к груди и нажал кнопку.
Штурман Луговой всегда заботился о своем флазере. И пока Инна приводила себя в порядок, успел зарядить его батарею. Но, оглушенный счастьем, забыл оружие на столе, исправное и готовое к действию.
* * *
- Но ведь надо беречь наш мир, - сказал инспектор терпеливо.
- А мне все равно, - буркнул писатель, - от чего мы помрем: от аварии или от тоски.
Ему все было до чертиков безразлично. Все равно, толку никакого. Был написан роман - и того не осталось. Ему больше ничего не хотелось: не хотелось писать, не хотелось славы, есть тоже не хотелось, и хотя запрет на любовь был отменен, ему даже глядеть не хотелось в сторону женщин.
- А закон? - спросил инспектор. - Закон!
- Чихать я на него хотел, - на этот раз ответил уже Карачаров.
- На закон?
- На закон, на вас, на все на свете. И на себя тоже.
Петров почувствовал, что силы оставляют его и становится жутко. Все равно было этим людям - жить, не жить…
- Но ведь совершено преступление! - воззвал он, чувствуя, насколько смешным выглядит. - Преступник должен быть наказан!
Снова было молчание, которое нарушил Истомин.
- А давайте и в самом деле убьем его! - проговорил он задумчиво. - Он мне надоел, и у него скверный характер. Самое лучшее, я думаю - убить.
Инспектор, нахмурившись, сказал:
- Я думаю, мы должны говорить серьезно.
- А я серьезно, - сказал писатель. - Кинуть в утилизатор, и все. И наделать из него пуговиц.
- Почему пуговиц? - в отчаянии спросил Петров.
- В самом деле, почему? - спросил Истомин. - Понятия не имею. Наверное, какая-то сложная ассоциативная цепь.
- Опомнитесь!
- Вот возьму однажды что-нибудь потяжелее, - с угрозой сказал физик, - и разобью тут все вдребезги. Увидите.
И, как будто он уже начал приводить угрозу в исполнение, за дверью салона послышались громкие удары.
Это были тяжелые шаги, размеренные, не похожие на поступь кого-либо из обитателей Кита. Дверь отворилась рывком. Робот вступил в салон. Люди невольно вскочили. Вблизи робот был устрашающ. Он мог раздавить человека, просто притиснув его к переборке. Едва уловимый запах нагретых полимеров, исходящий от робота, показался всем отвратительным.
На руках робот нес тело Еремеева. Он остановился, раздалось хрипение. Робот говорил что-то, но до людей доносился лишь невнятный скрежет. Никто не понял и не ответил. Тогда робот положил труп перед инспектором. Повернулся. И снова отворилась дверь. Вошел Нарев. Бог роботов был невесел. Он поглядел на присутствующих и развел руками.
- Ну вот, - сказал он. - Им я больше не нужен. А вам?
Инспектор растерянно моргнул, не найдя, что сказать.
- Что же это? - пробормотал он после паузы.
- Даже не начало конца, - бодро ответил Нарев. - Просто конец.
Взглядом он искал Милу, и только сейчас увидел и ее, и труп Еремеева; полузаслоненная столом, женщина стояла на коленях, уткнувшись лицом в грудь Еремеева и ее щека была в крови. Нарев вздохнул.
- Конец, - повторил он, и бодрости больше не было в его голосе.
