На вольных хлебах мне удалось продержаться года полтора. Помогло то, что мне неожиданно заказали киносценарий. В освоении космоса мы всё ещё были «впереди планеты всей», и, видимо, было решено к пропаганде наших успехов подключить и фантастику. Заказ был московским. Под него я получил аванс, очень неплохой по тем временам. И взялся за дело. Кроме сценария, успел написать и небольшую повесть «Исток»; о ней и сейчас думаю без угрызений совести. Повесть вошла в сборник того же названия, изданный в Риге в 1972 году. Сценарий был принят худсоветом Рижской киностудии, на которой предполагалось и снять фильм.

Дожидаясь этого, я наконец отважился сделать то, о чём подумывал уже давно: начал писать большой роман, который потом получил название «Дверь с той стороны». Я легко вошёл в работу и о предполагаемом фильме перестал и думать.

Дела на киностудии тем временем шли своим чередом. Позвонили в Москву, чтобы договориться – когда везти сценарий для утверждения. На студии уже создали съёмочную группу, и директор её размышлял о том, где, как и что нужно достать, чтобы можно было получить нужные фантастические эффекты при съёмках. Но из Москвы неожиданно ответили:

– Сценарий рассматривать не будем. Не привозите.

Мы растерялись. Главный редактор республиканского Комитета по кино позвонил и потребовал, чтобы сценарий всё-таки рассмотрели. Оттуда ответили зловеще:

– Вы хотите? Ладно, приезжайте, мы вам устроим обсуждение…

И устроили. Собрали динозавров сценарного цеха – Нагорного, Блеймана, ещё троих-четверых. И учинили разгром. В фантастике никто из них ничего не смыслил; зато все хорошо знали, что значит «установка». Нам оставалось только спастись бегством.

Сейчас я им за этот разгром благодарен. Сценарий был плохим, и будь картина снятой, потом пришлось бы её стыдиться. Но отвергли его вовсе не потому. А потому, что в космосе мы потерпели ощутимое поражение: на Луне первыми (и пока единственными) высадились всё-таки американцы. И наверху сразу решили, что всю пропаганду надо сворачивать. Но поскольку такие вещи называть своими именами не принято, нам ответили так, как ответили: не привозите, не надо. Мы же на студии не потрудились расшифровать сделанное нам предупреждение.

Тем охотнее я уходил в придуманный мною мир корабля «Кит». Название имело два смысла: наименование созвездия – и ассоциация с библейским китом, проглотившим Иону.

Мне хотелось исследовать литературным путём вопрос: каким должен быть минимальный объём человечества, чтобы оно выжило, лишившись не только всякой связи со всеми остальными людьми на свете, но и – главное – всякой надежды когда-нибудь эту связь обрести. Проблема достаточно абстрактная, не вытекающая из той жизни, которой все мы жили. Несмотря на это, книга – вышла она в 1974 году – была замечена любителями фантастики; вероятнее всего – потому, что фантастических романов тогда издавали мало, да и писали их у нас немного.

Проблема «замеченности» тогда ещё передо мной не вставала. Всё, что было написано, я относил в одно из рижских издательств, даже не пытаясь заинтересовать ими, скажем, «Молодую гвардию» (где тогда ещё существовала великолепная редакция Жемайтиса с Беллой Клюевой и Светланой Михайловой); мне казалось, что невелика разница – издадут ли в Риге или в Москве: деньги платят те же, тиражи в общем тоже такие же. Поэтому единственный сборник, изданный тогда в Москве, в этой самой редакции, я подал туда лишь после того, как мне сказал один из редакторов: «Володя, пора тебе и у нас выпустить книгу». Я, понятно, не стал отказываться, собрал рассказы, которые считал лучшими. Сборник озаглавили по названию одного из них: «Ручей на Япете». Вышел он в 1971 году. Лишь после этого я понял, что разница между Москвой и Ригой есть, и большая: московские издания, пусть хоть считаные экземпляры, попадали хотя бы в библиотеки областных центров и в тамошние книжные магазины, а из Риги они по этим каналам не шли, у нас издатели старались выпустить книгу к курортному сезону, приезжие покупали их и увозили – но ведь не весь СССР отдыхал каждый сезон на Рижском взморье. Так что в очень многие места книги эти вовсе не залетали.

В «Двери с той стороны» я – сам автор – ещё не присутствовал; был как бы сторонним наблюдателем, старавшимся поточнее запечатлеть происходившее. Строго говоря, это была лишь проба сил в жанре романа.

Мне пришлось слышать, как студенты МГУ рассуждали об этой книге: «Ну, Михайлов напал на жилу, теперь будет продолжать, серию за серией».

Но об этом я тогда и не думал: мне казалось, что писать продолжения – легче, персонажи уже есть, нужно только создавать ситуации. А мне не хотелось лёгкого пути. Решение было твёрдым: второй части не будет.

(Но она всё-таки возникла – через двадцать пять лет продолжение было написано и в 1999 году издано издательством «Эксмо».)

Тем временем мои ресурсы исчерпались, и я принялся искать новую работу. Одной литературой было не прожить: издав книгу, автор в те времена знал, что если он даже завтра напишет следующую – издадут её не ранее чем через три года, а вернее – через пять. С одной стороны, это было хорошо: можно было писать неторопливо, закончив – дать рукописи отлежаться, затем перечитать на свежую голову – и переписать ещё разок, а то и два. С другой же – денег от книги до книги, конечно, не хватало: планировать свой бюджет я умел ещё хуже, чем книгу.

Ищущий, как известно, обрящет. Помогало и то, что я был хотя и бывшим, но всё же главным редактором газеты. То, что мне предложили, было вроде бы вполне достойно: пойти на ту же Рижскую киностудию, где я потерпел фиаско со своим сценарием, – стать членом сценарно-редакционной коллегии – подразделения, которое занималось чтением и обсуждением сценариев перед тем, как отвергнуть их, – или, приняв, передать на обсуждение худсовета; на съёмках члены коллегии работали редакторами фильмов, то есть, как у нас говорили – дописывали в сценарий всё то, что автор забыл – или не сумел написать. Платили там неплохо, лучше, чем в печати; работать в экспедициях было интересно и весело.

Я проработал там три года. Но уже на втором году начал думать, куда бы сбежать. Было на то две причины. Относительно первой мой приятель, работавший на студии уже много лет, предупреждал: «На студии можно жить очень неплохо – если только не стараться что-нибудь сделать по-своему». Тогда мне показалось, что я с этим условием смирюсь. Но вскоре я понял, что разучился просто при чём-то присутствовать: хотелось и что-то делать. У нас же все творческие вопросы решал директор студии – перед тем второй секретарь одного из рижских райкомов. Вторая же причина заключалась в том, что (как мне сказали, когда пошёл третий год моего пребывания там) если я не уйду в ближайшем будущем, то не уйду вообще никогда, потому что киношная жизнь засасывает; это я и сам чувствовал. И стал подыскивать позиции для отхода.

Помогли знакомые моряки: посоветовали идти в пароходство, наняться первым помощником на какой-нибудь пароход. Я им говорил, что не хочу быть политработником; они возражали: «Начнёшь плавать, поступишь заочно в мореходку, получишь штурманский диплом и будешь стоять вахты, как и все помощники».

Идея мне понравилась: казалось, что вот-вот осуществится детская мечта о море. Я пошёл в партком пароходства. Стал оформлять выездное дело. Взял на студии характеристику, она была хорошей. Но чем-то я, видно, не понравился тогдашнему секретарю парткома пароходства: он сказал, что характеристика написана не так, надо переписать. Я снова пошёл на студию. Переписали. Секретарь снова сказал, что всё не так. Идти за характеристикой в третий раз мне не хотелось, я понимал, что дело скорее всего не в ней: хотя я и не был больше «сыном врага народа», но оставалось немало людей, для которых реабилитация ничего не значила, а вот мнение Особого совещания оставалось действующим и решающим. Я плюнул и махнул рукой.

Но ещё в пору работы на студии произошло событие, которое я воспринял очень тяжело: наши танки вошли в Прагу, «социализм с человеческим лицом» был задавлен. В Риге по этому поводу никто на улицы не выходил, люди привыкли к осторожности, но настроение было понятное. И я сразу же сел за новый роман.

Когда я начал его, я ещё не чувствовал, что эта книга получится принципиально другой, чем всё, написанное до той поры. Не знал, что я уже пошёл по совершенно другой тропе, уводящей всё дальше от романтического мировосприятия и интереса к науке и всё более приближающей к политическим интересам. Не понимал, что это закономерно; это сейчас я уверен, что такой поворот был обусловлен очень многим – начиная с семьи, в которой я родился, работой в партийном аппарате, журналистике, книгоиздании; во всех этих областях политика – официально или нет – всегда была на переднем плане, внедрялась в сознание и подсознание. Как и обычно, мне было ясно, что я хочу сказать этой книгой, но как-то не осозналось, насколько отличалась эта задача от тех, что я ставил перед собой в написанных до того рассказах и повестях, да и в первом романе тоже: не отношение к природе, не стремление к познанию, не героизм при схватке с неведомым интересовали меня на этот раз, но проблема чисто политическая: если общество велико и сильно, это ещё не даёт ему права навязывать свои понятия о жизни другому обществу, пусть даже не столь многочисленному и хуже вооружённому. Эта мысль наложилась на уже существовавший замысел – написать о космическом экипаже, составленном из представителей разных эпох.

Так возник «Сторож брату моему». Вышел он из печати в 1977 году, хотя в выходных данных стоял 1966-й; такое бывало и бывает не так уж редко. Не будь вторжения в Чехословакию и вызванного им перелома в моём взгляде на мир – я бы наверняка написал что-то совсем другое, да и позже писал бы какие-то другие книги – даже не знаю, какие.

Мне потом не раз приходилось слышать удивлённое: «И как только это издали? У нас (в Москве, в Ленинграде) это ни за что не прошло бы».

И в самом деле: не было никаких затруднений с Главлитом, когда роман проходил через него, да и потом никаких претензий к нему политическое руководство не предъявляло. Почему? Думаю, причин было несколько. Во-первых, политическое руководство и Главлит основное внимание уделяли латышской литературе: считали, что за неё с них строго спросится, а что до русской – то это дело Москвы, пусть она и решает. Москве же хватало своих забот. Во-вторых, меня всё-таки партийные круги продолжали считать своим – пусть и не без грехов, но всё же; поэтому никакого подвоха с моей стороны не ожидалось. К тому же фантастика относилась к развлекательной литературе, гораздо менее опасной, чем та же сатира; поэтому её тексты под микроскопом в наших краях не рассматривались. И наконец – в Латвии тогда других фантастов не было, так что некому было, как того требовала бы конкуренция, «раскрыть начальству глаза», а попросту – настучать. Ещё не начиналась атака на Стругацких, на книги Ефремова. Словом – была тишь да гладь.

И всё же издали книгу тиражом лишь в тридцать тысяч; как мне потом объясняли – просто никто не подумал, что надо бы больше, и сам я тоже не подсказал. Однако, несмотря на это, книгу заметили читатели не только в Латвии.

После этого я поверил, что могу писать романы, и с тех пор к рассказам возвращался лишь в редких случаях – если был заказ. Самого же меня тянуло «лепить кирпичи». И я начал думать над следующим романом. В отличие от «Двери», на этот раз мне не хотелось расставаться с героями. «Сторож» стал первой моей книгой, где я сам как бы участвовал в действии. То есть – одному, другому, третьему персонажу постарался передать что-то, свойственное мне самому и другим людям, которых я знал в жизни; что-то брал прямо из своей биографии. Но взялся я за эту работу далеко не сразу. И потому, что знал: спешить некуда – мой черёд в издательском плане подойдёт не скоро. И потому, что потребовалось опять на какое-то время целиком уйти в работу.

Уже не на киностудии, конечно. Уйти в торговый флот мне не удалось. Может быть, и к лучшему: вряд ли мои тогдашние, сильно изменившиеся за последние годы взгляды позволили бы мне чистосердечно и успешно выполнять обязанности помполита, или, как говорили на флоте, «помпы». Следить, чтобы моряки не сбегали с парохода в западных портах, когда у меня самого (вполне вероятно!) могли бы возникнуть такие мысли. Но со студии я всё же ушёл: мне предложили место консультанта Союза писателей Латвии по русской литературе. Заменить того человека, к которому я приходил в молодости со своими виршами. Соглашаясь, я не представлял себе, с каким множеством графоманских (претолстых!) рукописей придётся иметь дело – прочитывать, потом долго объяснять авторам, почему написанное никуда не годится, выслушивать их заявления о том, что я не понял, не разобрался, и так далее. В тихом кабинете Союза писателей работа оказалась весьма нервной. К тому же меня избрали ещё и заместителем секретаря партбюро, на это тоже уходило время.

Я понял, что, работая в Союзе, ещё долго не напишу ничего. И решил уйти. Снова, как после газеты, – на подножный корм, или, как это официально называлось, на творческую работу. В Союзе не могли понять, какая муха меня укусила: от добра, как говорится, добра не ищут. Может быть, будь я человеком более организованным, я смог бы успешно делать и то и другое. Но у меня не получалось.

Меня, наконец, отпустили, пожав плечами. Но не успел я, так сказать, дойти до дома, как меня пригласили к директору издательства «Лиесма», бывшего Латгосиздата, где выходила большая часть моих книг. Я пошёл, недоумевая: в издательстве у меня ничего не лежало, так что ни у меня к ним, ни у них ко мне вопросов вроде бы быть не должно было. Пришёл. Мне с места в карьер было предложено занять место заведующего редакцией современной художественной литературы. В этой редакции издавались книги благополучно здравствовавших латвийских авторов и на латышском, и на русском языке (перестав здравствовать, авторы переходили в редакцию литературного наследия). Именно в этой редакции вышла моя первая книжка; правда, последующие издавались уже в молодёжной редакции. Я не собирался, бросив одну работу, хвататься за вторую, я хотел посидеть дома и что-то написать. Но если в песенке «жадность фраера сгубила», то меня погубило любопытство: в книгоиздательстве мне ещё работать не приходилось, и я ощутил вдруг интерес к тому, с чем это едят.

Я согласился. Это сразу же стало известно в Союзе писателей, и там мне сказали: «А, вот почему ты ушёл! Что же не сказал сразу?» Я так и не смог убедить их в том, что когда уходил из Союза, я ничего такого и в помыслах не имел. Так я стал писательским «кормильцем» – именно так назывался в разговорах заведующий этой редакцией: он планировал выпуск, он же и заключал договоры с авторами.

Случилось это в марте 1974 года. Опять потребовалось время – чтобы войти в новую работу. Редакция выпускала в год до восьмидесяти названий, так что работы хватало и мне, и книжным редакторам, которых было десять, в том числе два русских. Больше времени стало уходить и на то, что можно условно назвать «светской жизнью»; впрочем, к этому я успел привыкнуть ещё в Союзе.

Конечно, работа в издательстве позволяла вовремя подать заявку на свою книгу и проследить, чтобы она нормально продвигалась в плане соседней редакции: вошла в план редподготовки, через год – в план выпуска. Надо только, чтобы была книга…

Но написать роман, работая в издательстве, так и не удавалось. Слишком много времени уходило на всяческую суету – и на работе, и в Союзе писателей. Со временем всё яснее становилось: совмещать издательские дела со своими литературными будет чем дальше, тем труднее. Я подал заявление и ушёл с работы; на этот раз уже точно домой.

За романом выстраивались в очередь ещё не написанные повести. Чтобы успевать всё, пришлось выработать свой метод работы. Я стал писать быстро – на двадцать листов текста у меня уходило два месяца: тогда я мог долгое время выдерживать такой темп: писать по пол-листа в день. Написав первый вариант, на полгода откладывал рукопись. Через шесть месяцев, успев изрядно забыть текст, возвращался к ней и переписывал всё заново. Второй вариант я подавал в издательство. А в промежутках делал другие вещи.

Так написался второй роман, с теми же героями, что и «Сторож». Он имел длинное (тоже заимствованное из Писания, тогда это ещё воспринималось как крамола) название: «Тогда придите, и рассудим». Хотел я того или нет, но роман получился с явственным привкусом сатиры. Иначе я тогда просто не смог бы.

Подготовленный к печати текст ушёл, как и водится, в Главлит. Поздно вечером мне позвонила редактор – Вета Семёнова, через руки которой прошла большая часть моих изданных в Латвии книг. Она сказала тревожно:

– Володя, твой роман, похоже, завис в Главлите: уже неделя как отнесли им, а они молчат. Сходи к ним сам, а? Они ведь тебя знают…

У нас все друг друга знали – в том числе и тех, кто хоть когда-то занимал какие-то посты в республике. Назавтра я пошёл в Главлит. Заместитель начальника обрадованно сказал:

– Вот хорошо, что ты пришёл. Твой роман прочитал инспектор, я тоже посмотрел; но мы, откровенно говоря, в этих делах ни черта не понимаем. Скажи честно, как коммунист коммунисту: ты там пропагандируешь идею экспорта революции?

То была пора, когда Запад обвинял нас в том, что мы экспортируем революцию во все страны; так оно, по сути, и было, другой вопрос – с каким успехом. Но тогда наши вожди стали от этого открещиваться и уверять, что и в мыслях такого не было. Стали что-то делать, чтобы доказать миру, какие мы хорошие и безвредные; и, кроме всего прочего, «закрыли» книгу «Час быка» И. Ефремова и приказали следить, чтобы в печати и литературе не появлялось ничего такого, ни-ни! Вот чем и было вызвано смущение цензоров.

Я, облегчённо вздохнув, ему ответил:

– Да ничего подобного, скорее наоборот…

На эти последние слова он, к счастью, не обратил внимания. И обрадовался:

– Если так, то завтра получите книгу – с разрешением.

Так и получилось: на следующий день вёрстка с разрешительным штампом оказалась в редакции, и роман пошёл в печать. Вышел он стотысячным тиражом и тоже был замечен. Это был уже 1983-й год.

Кстати: после выхода этой книги кинорежиссёр, с которым я больше всего работал на студии, предложил директору поставить по роману многосерийный фильм (слово «сериал» тогда ещё не было в ходу). Директор ответил:

– Ну, и что же мы скажем этим нашему советскому зрителю?

Коротко и ясно.

В печати оценки были разные. В обширной статье в «Литературке», написанной двумя знакомыми коллегами, отзыв был достаточно критическим, а в качестве одного из доказательств приводилось высказывание самого автора, заявившего, что сам он книгой недоволен. Прочитав, я несколько удивился. Разговор такой у нас действительно был, на вопрос – как я сам отношусь к этому роману – я ответил своим обычным: «Можно было бы написать и лучше». Я могу сказать это – и не раз говорил – по поводу любой своей книги и большинства чужих. Даже самый строгий критик не может видеть всех недостатков книги так, как видит их автор, потому что лишь ему одному ведомо – как вещь представлялась ему до того, как стала овеществляться в словах. Это – вечная разница между идеалом и реальностью.

Другой соавтор статьи мне потом объяснил: выступление было направлено в основном против «молодогвардейской» фантастики, но в редакции стали возражать: что это вы всё по одним и тем же; давайте и кого-нибудь из своих. Выбрали меня – поскольку жил я не в Москве и издавался тоже не в столичных издательствах. Кир Булычёв объяснил мне, как он понимает этот казус: «Ты – провинциал, и сколько книг у тебя уже вышло? Ну, вот видишь. А он – автор столичный, и у него – всего одна. Ясно, что ему обидно».

Я согласился с тем, что и такая версия имеет право на существование.

Аркадий же Натанович сказал философски:

– Хвалят или ругают – неважно, лишь бы не молчали.

Я подумал, что всё-таки лучше, если хвалят, но спорить не стал. В нашей критике никого так не ругали, как Стругацких. Может быть, потому, что никто не писал сильнее во всех отношениях, чем они.

По поводу же романа он заметил:

– Роман хороший. Но тебе, Володя, такого бы редактора, чтобы он тебе руки повыкручивал…

То был явный намёк на многословие. Такой грех я за собой знаю, и тогда тоже знал. Но не мог отказать себе в удовольствии.

О двух великих ораторах древности говорили, что у Демосфена ни слова нельзя отнять, к Цицерону ни слова нельзя прибавить. Я больше люблю Цицерона, хотя перед демосфенами почтительно снимаю шляпу.