1

Жизнь в современных мирах характерна, кроме прочего, тем, что, вопреки старым временам, чем выше поднимается человек по лестнице успеха – политического ли, социального или экономического, – тем неуютнее становится для него мир, замешанный на высоких и высочайших технологиях, позволяющих и отследить кого угодно, ненавязчиво наблюдая за ним везде, вплоть до его собственного туалета, и разработать и реализовать комплекс действий, приводящих в конечном итоге к давно известной печальной ситуации: был человек – и нет человека.

И все же людей, пробивающихся наверх, это не останавливает, и о возможном печальном исходе этого продвижения они думают достаточно стандартно: с другими такое, конечно, случалось, но уж со мною – да никогда! Чтобы это не оставалось лишь приятными мыслями, они, конечно, принимают меры. И оказавшийся в опасной близости вертолет будет сбит без предупреждения, и самолет встретится с чужими ракетами, еще не успев выпустить свои, и будут эти ракеты выпущены с того же спутника, просто цель им будет задана другая. И киллеру, даже стань он невидимкой, все сложнее оказаться на дистанции убойного огня. Все было бы, конечно, куда надежнее, если бы системы защиты работали без участия так называемого человеческого фактора, но не получается, и поэтому сбой весьма вероятен. И, однако, это все – не самое страшное. Если опасность известна, то вероятность предотвратить ее получается не такой уж слабой. А вот если неведомо, от чего следует защитить себя, – тогда как? Таки плохо. И, пожалуй, именно с такими обстоятельствами нам и доведется встретиться в самом недалеком будущем.

Предположим, ты достаточно надежно подстраховался от огнестрельного, холодного, химического, бактериологического оружия, контроль – полный, тебя ничем не окормят, не опоят, не уколют, не подсыплют, вокруг тебя не один, а три, а то и больше, живых барьера из телохранителей, маршруты каждый раз меняются – ну вот, например:

– Каким вариантом сегодня и куда, шеф?

– Босс выбрал восьмой.

– Значит: отвлекающий – один пускаем по Липовому шоссе, с обычным сопровождением, двойку – по третьему маршруту через Круглую площадь и по проспекту Голубых Орлов, сопровождение усилить на одну машину, а объект тронется десятью минутами позже, спецтакси, без кортежа, его будут передавать через обычные промежутки, а цель – четвертая нора, так?

(Нет, официально, конечно, это норой не называется, но у профессионалов свой жаргон.)

– Все точно. Иди, распорядись, проинструктируй.

А может быть и по-другому:

– Сегодня так: отсюда поднимаем четыре агрона в четырех направлениях, при каждом – четыре боевые капсулы. Все агроны с бортовым номером «один» и эмблемой. В девятом высотном эшелоне все сходятся, полчаса крутят карусель и разлетаются; объект будет в том, что примет курс… смотри сюда. Усек? Все, пилоты могут занимать места.

Для тех, кто не знает: агрон – это вам не агрик, который кто хочет, тот и купит, если, конечно, денег хватит. Это здоровенный и тяжелый вагон на агратяге, стоит он – ну, у вас все равно столько не найдется, да и продается такое средство передвижения далеко не каждому, а только трем высшим уровням, четвертому – по большой дружбе, в обход правил и инструкций. Но дружба ведь дороже, верно? Вот и мы так считаем.

Вот так или примерно так. Только не думайте, что это какой-то высокий государственный муж собирается после трудов праведных отъехать на свою виллу к жене и деткам. Это – люди, безусловно, весьма достойные во всех отношениях – ну, скажем, председатель правления очень значительного банка, он по земле может, куда захочет, а вот в воздухе верхние эшелоны ему заказаны, а в нижних тесно, значит – опасно. Или это известный судья и одновременно глава такого холдинга, в чьих руках чуть ли не сорок процентов всего мирового производства наркоты: для него и воздух открыт до самого синего неба и немножко за ним. Нет, высокий муж не петлял бы по площадям и проспектам, он и в воздух бы не поднимался: и там, и там коэффициенты опасности не сказать, что низкие, некоторые прямо считают, что они высоки чрезмерно. Высокий муж из своего непроницаемо-непробиваемого кабинета на персонально своем лифте (ну, со свитой, понятно, не в одиночку же) спустился бы метров на сотню под землю, а там пересел бы в свой вагончик, а сопровождающие заняли бы все остальные, и вперед – без разъездов и перекрестков, по туннелю, лишь изредка двоящемуся, и по какой ветке каждый раз поезд свернет – и охрана не знает, управление – компьютерное, и какая сегодня задана программа, знает только сам хозяин да еще его личный программист, решение же о выборе сегодняшней программы они принимают вдвоем, когда поезд уже набрал скорость, так что и захоти программист разболтать по глупости или злому умыслу – не будет у него такой возможности, потому что никакой личной связи у него на время поездки нет, она изъята охраной, и больше он не получит ее, пока завтра поезд не вернется в город. Честно говоря, жизнь такого программиста хуже собачьей, у него, конечно, многое есть, кроме свободы да еще семьи (только одинокий человек может занимать этот пост, ни жены, ни любовницы даже ему не положено, а потребности его удовлетворяются силами соответствующего персонала – как и большинства телохранителей, кстати). Вообще, знающие люди на такую работу не идут, потому что стало откуда-то известно: профессиональная болезнь таких должностных лиц – раннее слабоумие, поскольку после каждой такой поездки ему не только возвращают его коммик и прочее, но и стирают из его памяти все последние сутки. А поскольку происходит это через день, то нервная система начинает быстро давать сбои; говорят, недалеко от Кишарета существует специальная закрытая больница для отставных личных программистов, иные уверяют даже, что не больница, а хоспис, однако нам эти слухи кажутся сильно преувеличенными. Люди ведь любят возводить напраслину на тех, кто больше преуспел в жизни. К тому же программисты эти работают все-таки по щадящему графику: день службы – день отдыха. Мы сказали «службы» – но вы и сами уже, конечно, поняли, что люди они не вольнонаемные, этого только не хватало!

То есть теперь можно с уверенностью предположить, что создать опасную ситуацию для надежно подстрахованного лица – задача практически невыполнимая. Так? Или все же?..

Безусловно, проникнуть в туннель, у которого очень мало промежуточных выходов на поверхность – только вентиляционные шахты, да и то редко, потому что кислородный резерв поезд везет в себе, в самом последнем вагоне, так называемом хозяйственном, – проникнуть, говорим мы, в такой туннель невозможно – особенно если учесть, что и эта вентиляция постоянно под контролем, и попытайся какой-нибудь сумасшедший проникнуть в одну из шахт – на ближайшем пункте охраны поднимется такой трезвон, что и глухой подпрыгнет до потолка, а шахта эта немедленно перекроется и туда начнет поступать некая субстанция, какой дышать мы вам не посоветуем: помрете в секунды. Все так, все верно. Опасности никакой.

Ну а если все-таки?..

Если, предположим, вы владеете собой в самом полном смысле этого слова – то есть умеете своими тонкими телами выйти из плоти? Вы что же – полезете в таком случае в вентиляцию? А зачем? Если вы проходите сквозь любую преграду – металл, бетон, камень, воду, даже их не ощущая? И если можете перемещаться практически с любой мыслимой и немыслимой скоростью? (Нет, все-таки мыслимой, потому что прежде, чем эту скорость развить, ее надо вообразить, представить.) Иными словами – сколько бы ни показывал спидометр подземного экспресса, для вас он все равно что стоящий в неподвижности. И вы окажетесь в нем без малейших затруднений. И в нужном вагоне, и даже в том его помещении, куда и хотели попасть. В месте, где нет никого, кроме самого высокого мужа, который успел уже бегло ознакомиться с последней сводкой очень закрытых (но при этом не обязательно правдивых) новостей, а сейчас невольно задремал, потому что минувший день был каким-то слишком уж утомительным и весь организм настоятельно требовал релаксации и отдыха. А где еще можно расслабиться так беззаботно, как в личном вагоне личного поезда в личном, по сути дела, туннеле?

Задремал – это так, мягко сказано, на самом же деле высокий муж неожиданно крепко уснул. Не провектор и даже не вице, но все же державный секретарь порядка, что в других мирах соответствует министру внутренних дел. Не самое первое лицо в государстве, во всяком случае теоретически; а на практике – как сказать, в жизни ведь не вывеска решает дело, а реальная власть, которой человек располагает. Власть же зависит не от того, чему полагается быть, но от того, что имеется на самом деле, а эти категории редко совпадают. Но даже если и по бумаге судить – все равно очень высокое лицо.

И вот он крепко уснул, хотя и ненадолго, и приснилась ему несуразица. А именно: что вот он уже приехал к себе домой, но никто его не встречает, как полагается, ни семейные, ни челядь, сиречь обслуга, словно бы и не хозяин приехал порадовать всех своим присутствием (радоваться положено всем, и только законная супруга иногда позволяет себе проявить какое-то недовольство; ну, жена – она и у министра жена, и тут ничего не поделаешь, а полицейские жены – из самых недовольных, нам уже об этом все уши прожужжали, а секретарь порядка, если смотреть в корень, всего лишь главный полицейский Державы (мы намеренно не говорим «мира», потому что в нем полиций столько, сколько властей, и скажем Отец Хранитель Благочиния в системе власти Храма, носящий на голове красную скуфейку, по факту весит куда больше державного секретаря, потому что и реальная власть у Храма обширнее, чем у Державы, хотя по официально писанному это и не так). Итак, ему приснилось, что никто его не встретил, даже оба стража на крыльце посмотрели на него как-то странно, вроде бы с интересом, но должным образом не приветствовали, тем самым нарушая установленный порядок, а для человека на такой должности всякое нарушение порядка – все равно что серпом по нежному месту. Если же говорить откровенно, его не только не приветствовали положенным образом, но и вообще никак; но и это еще не все: ему просто загородили проход, явно намереваясь в его собственный дом не впустить! Это уже было черт знает что, попрание основ и полный развал. Державный секретарь, естественно, не выдержал и рявкнул, как делал это будучи рядовым патрульным в портовом районе. Стражи тем не менее на ногах удержались, а на шум из дома на крыльцо вышел…

Вот тут и начинается странное. Потому что на крыльцо вышел не кто иной, как он сам – только уже не в служебном мундире, а в домашнем халате – любимом, стеганом, из тончайшей шинадской шерсти, подбитом пухом редонской полярной утицы, а позади него виднелась и жена, ликом своим выражавшая полное довольство, что, откровенно говоря, с нею крайне редко приключалось. От такого афронта державный секретарь просто опешил, а его двойник на крыльце, остановившийся, широко расставив ноги, между обоими телохранителями, побагровел лицом и в свою очередь рявкнул ничуть не слабее оригинала, и завершил монолог словами: «В камеру его, завтра разберемся!» Секретарю это очень не понравилось, потому что камеру в своем доме он знал очень хорошо, сам ее задумал и спроектировал, и вовсе не для того, чтобы помещенным в нее жизнь казалась медом. Поэтому он, движимый благородным негодованием, рванул из кобуры табельное оружие, «дистант-500», чтобы привести всех в сознание, однако оба стража держали свои иглометы уже направленными прямо на него. Секретарь успел еще услышать, как за его спиной с шумом захлопнулась дверь туннельного выхода – видно, сопровождавший его на поверхность, как положено, дежурный начальник поезда решил обезопасить себя – трус, сукин сын! – от огня на поражение, а уже через долю секунды…

Через эту долю секунды Державный секретарь и пробудился – кажется даже, разбудил его собственный крик. Во всяком случае, у программиста, высунувшего свою репу из двери, на лице испуг и изумление присутствовали в равных долях. Секретарь даже не сразу сообразил, что и как, но довольно быстро отделил сон от яви, облегченно вздохнул, сердито сказал программисту: «Что буркалы выкатил? Иди, скомандуй там, чтобы скорость увеличить до крайней, а то тащимся, как подрасстрельные за смертным приговором». Программист тут же исчез, а сам секретарь снова вздохнул, на сей раз уже не так глубоко, и стал думать о том – отчего вдруг случаются такие вот нелепые сны: от нарушенного ли пищеварения или от чего другого? Ответа не нашел и решил раньше срока вызвать врача – так, на всякий случай, для спокойствия. После чего неожиданно быстро успокоился полностью, хотя и продолжал ощущать, что в организме что-то не в порядке, хотя ничего и не болит – какие-то новые, странные ощущения.

Больше в пути ничего не приключилось, доехали совершенно благополучно, встретили его как полагается, сама супруга вышла на порог, он нежно поцеловал ее (чему она, надо сказать, чрезвычайно удивилась), а начальнику охраны, тоже тут, конечно, присутствовавшему, сказал, приняв сперва рапорт:

– У тебя там в камере – много?

– Никак нет, трое всего.

– Значит, так: после ужина их – ко мне, по одному. Разобраться надо. Не может быть, чтобы хоть один из них так ничего и не знал о тех, скрывшихся, которых сейчас все ищут.

– Так точно, слушаюсь, – ответил начальник, не показав удивления, поскольку такой показ в его обязанности не входил, но мысленно весьма выразительно пожал плечами и подумал, что вот так – сколько ни живи, всегда случается что-то новое, неожиданное. С каких это пор Держава ищет людей, которые интересуют совсем другое ведомство, а именно – Храм? Хотя в политике всегда происходят странности. Значит, договорились между собой. Ну и ладно.

Державный же секретарь внутренне похвалил самого себя за правильное решение. Получилось это так, словно он не себя, а кого-то другого поблагодарил, а может быть, и наоборот – кто-то другой одобрил его. Кто-то, на самом деле вовсе и не существующий. Да, что-то изменилось после дорожного сна. Но лучше было об этом не думать, чтобы не портить самому себе настроения. Ничего – наладится, утрясется, пройдет…

«Пройдет со временем», – синхронно с державным секретарем думал и рыцарь Уве-Йорген Риттер фон Экк, из-за которого все это и приключилось. А выбор такой он сделал и подселился именно в это тело потому, что всю жизнь любил форму – если не военную, то хотя бы приближенную к ней. Военных ему не попалось на пути, а поезд в туннеле заинтересовал, оттого все так и сделалось.

2

Самое лучшее в любом дежурстве – то, что оно рано или поздно заканчивается и, выполнив все формальности, напутствовав сменщика и отрапортовав начальству, можно почувствовать себя достаточно свободным, чтобы заняться наконец своими личными делами. А они есть и у полицейского.

К патрульному Геру это относилось даже в большей, может быть, степени, чем к его коллегам. Наверное, потому, что они все были людьми семейными, а он – нет; если кто-то придерживается мнения, что человеку бессемейному живется легче, потому что у него проблем меньше, то он ошибается. Конечно, семья создает проблемы, однако они являются, так сказать, штатными, типовыми, к ним привыкаешь и по прошествии не очень длительного времени воспринимаешь уже и не как проблемы, но просто как неотъемлемое условие существования. Пути решения этих проблем давно известны, как и то, что до конца справиться с ними не удастся никогда, но даже и это воспринимается как правило игры всего лишь. А вот для человека, семьей не обремененного, проблемы возникают каждый раз заново (если только он, разумеется, не принадлежит к убежденным анахоретам, а следовательно, нуждается в другом человеке, близком пусть не по закону, но по фактическим отношениям). Заново – потому что человек, в котором ты нуждаешься, формально независим и в любой миг может покинуть тебя, ничего не объясняя и даже не прощаясь; а потому отношения с ним требуют гораздо большего внимания и порою жертв, чем внутрисемейные: в семье закон тебя защищает, а в отношениях, если можно так сказать, свободных ты совершенно беззащитен, целиком зависим от мыслей, настроений, желаний и прихотей партнера, особенно если партнер – женщина. И пусть даже кажется, что опыт дает тебе возможность предугадывать и по возможности предотвращать осложнения, уподобляясь шахматисту, что просчитывает действия противника на несколько ходов вперед, то такие мысли годятся разве что для самоуспокоения, а всякое сходство с шахматами является мнимым хотя бы потому, что в шахматах существуют твердые правила, нарушать которые нельзя, а в отношениях – ну, скажем, любовников (хотя это определение весьма поверхностно) никаких твердых правил не существует, они изобретаются, вводятся и отменяются по ходу действия. Наверное, отношения семейные и внесемейные точнее всего было бы сравнить в первом случае с отношениями метрополии и колонии, а во втором – между двумя суверенными государствами, чьи интересы в данное время совпадают, но уже завтра могут оказаться полярно противоположными. Правда, именно это сравнение в голову патрульному Геру не приходило, поскольку высокая политика его никогда не интересовала и представление о ней у него было донельзя расплывчатым. Но и те весьма конкретные формы, какие обретались его мыслями, вовсе не вели к спокойствию и уверенности. Особенно сейчас.

Полицейский обязан быть неплохим психологом – в отведенных ему пределах, конечно. Гер таким и был. И совершенно точно ощущал, что тот уровень спокойствия и устойчивости, который до сих пор был присущ его отношениям с Виргой, начал вдруг и стремительно снижаться, колебаться, так что и спокойствие на глазах перерождалось в свою противоположность, и под ногами вместо устойчивой почвы, вместо, скажем, материковой плиты оказался вдруг песок – и хорошо еще, если просто песок, а не плывун. К чести Гера надо сказать, что он ощутил это первым – тогда, когда Вирга сама ничего подобного еще и не чувствовала; так опытный целитель замечает симптомы развивающегося недуга тогда, когда заболевший еще ни о чем таком и не подозревает. Гер поставил диагноз – и это заставило его всерьез задуматься. Поэтому, сдав дежурство, он и домой направился пешком, не пользуясь транспортом: каждодневно выхаживавший десятки верст в ходе патрулирования, он привык именно в движении думать самым продуктивным образом и находить верные решения. И вот сейчас он шагал, думал, и с каждым шагом мир представлялся ему все более ненадежным, мрачным, неуютным – словом, каким-то не таким.

Он принялся анализировать положение. Оно, как Гер понимал, заключалось в том, что связь между ним и Виргой уже ослабела и продолжала разрушаться, грозя вот-вот прерваться окончательно. Он подумал: а может быть, это и к лучшему? Может быть, не зря пришла такая пора? Вирга ввязывается во что-то непонятное, но явно нехорошее, опасное, чреватое нежелательными последствиями; так не лучше ли вовремя отойти в сторону, предоставив женщину ее собственной судьбе? В конце концов, она вовсе не единственная на свете; не такой уж он ничтожный, чтобы не найти что-то не хуже, а даже и лучше. И не стар, и не уродлив, и – главное – при своем скромном образе жизни успел, правдами и неправдами, заработать и отложить… (Гер даже в мыслях не стал называть суммы, чтобы никто не подслушал, но лишь очень удовлетворенно улыбнулся), да, весьма немало смог намолотить – и разумно поместить, кстати сказать. В отличие от Вирги, которая (он точно знал) хотя и не бедствовала, но заначек никаких не имела, жила, что называется, из руки в рот, и случись что, вмиг ухнула бы на самое дно. Так вот, нужно ли было ему сейчас так переживать происходящее? Может, напротив?..

Мысль была совершенно разумной, логичной, просто естественной. Так показалось ему в первые мгновения. Можно было сразу вздохнуть облегченно, признать проблему мнимой и отогнать все волнения, тем более что и другие предметы имелись для серьезных размышлений, например – в патрульной службе он положенный срок уже заканчивал, значит, напрашивались какие-то меры по продвижению не просто вверх, но именно в том направлении, какое ему самому казалось предпочтительным, и в этом деле каждый шаг нуждался в тщательном обдумывании и точном исполнении. Так что проблема с Виргой была совершенно не ко времени.

Все так. Но почему-то Гер даже не удивился, когда вот эта самая мысль не задержалась в сознании, но лишь проскользнула, ни за что не зацепилась, ни с чем не прореагировала – и с той же скоростью исчезла. Как будто ее и не было вовсе.

Значит – что же? Неверной была мысль, раз уж его нутро ее не приняло? Скорее всего, так. Ну а что же тогда делать?

И, словно только этого вопроса и дожидаясь, тут же появилось другое соображение, настолько естественное, что показалось удивительным: да почему оно только сейчас возникло, а не вчера, не месяц, не три года назад? Такое простое и, как бы сказать, всеобъемлющее вроде бы…

Жениться на ней, вот что нужно. И все. И рвущаяся связь вдруг превратится в нерушимую. Железную. Самую сильную.

«Чего ж ты раньше не подумал? – упрекнул Гер самого себя. – Свободу свою мужскую берег? А она только затем и нужна была тебе, свобода, чтобы к Вирге приходить, видеть ее, слышать и обонять, а потом – раздевать, укладывать в постель и владеть, владеть ею, забывая самого себя… Но этого как раз никто у тебя не отнимет – наоборот… Может, ты из-за того медлил, что сама она как бы на такое дело не намекала, наоборот, делала вид, что ее нынешнее положение устраивает, а семья ей вовсе ни к чему? Ну, может, и поэтому, поскольку это и с твоими собственными мыслями совпадало. Но ведь это все игра, не более, просто из боязни, что, заговорив о семье, тебя оттолкнет, и ты ее бросишь. А этого, значит, она боится. Да и чего удивительного – в нашем мире таким, как она, без защиты долго не прожить. Но если я сам ей предложу и о дальнейших возможностях сделаю намек-другой – скажем, вместо этого ее домика создать настоящую гостиницу, раз уж у нее к таким делам способности, а средства я вложу, – да конечно же, она от счастья места себе не найдет! Да, именно так и надо сделать – и обоим будет только лучше… Где же ты была до этих минут, идея? Но ничего – лучше поздно, чем никогда…»

Вот так размышляя, Гер уже не шел, а почти бежал, не только сохраняя в себе, но и все усиливая возникшее настроение; при этом как-то не прорезалась и еще одна, закономерная вроде мы мысль: так ты что же, любишь ее, выходит? Не прорезалась, потому что любовь в представлении Гера была понятием неопределенным, каким люди оперируют в юном возрасте, когда вообще все представления о жизни весьма туманны и беспредметны. Любовь – это на экранах, а в жизни все проще и надежнее. Семья, союз, дело. Остальное все – только воображение.

Он замедлил бег лишь перед самой ее калиткой. Тут уже профессиональный навык сработал: остановиться, оценить обстановку, да и дыхание утихомирить, не врываться же к Вирге в таких вот растрепанных чувствах. Войти надо, как всегда – спокойным, твердым, чтобы сразу в душе ее возникло ощущение: вот и вернулся защитник, очень нужный человек…

Вокруг все было тихо, спокойно. Ни прохожих, ни проезжих. Ну, понятно: поздно уже, нормальные жители спать ложатся или уже сны просматривают, кто с кристаллом, кто – свои собственные, неорганизованные. Окна темны, значит, постояльцы (наверняка же она сегодня нашла клиентов, у нее на это рука легкая) спят уже; а вот в двух окнах второго этажа не свет, собственно, но отблеск – значит, свет в тех помещениях, что выходят на противоположную сторону. И это тоже в порядке вещей.

Он подошел к крыльцу, поднялся, потянул дверь. Она не поддалась. Заперта. Очень разумно, правильно: в темное время вход должен быть закрыт, и далеко не всякого можно впускать, а только хорошо известных людей. Таких, в частности, кто, взяв висящий молоточек, стучит давно условленным стуком. Вот так.

Он постучал. Обождал, представляя, как услышит сейчас ее частые, легкие, как бы летящие шаги, что донесутся справа – если она из комнаты, и слева – если из кухни.

Вот они – шаги. Приближаются.

Гер насторожился. Нахмурился.

Шаги легкие, как бы крадущиеся. Почти неслышные, но не для тренированного полицейского слуха. И – редкие. Это не ее шаги.

И голос – тоже не ее. Мужской голос, в котором – и подозрение, и угроза, и ощущение силы:

– Мест нет. Так что по-быстрому отваливай!

3

Странные дела могут твориться с людьми, если вокруг них бродят свободные души в поисках временной квартиры. Для этого не обязательно находиться в вагоне подземного личного экспресса. Можно и, как уже упоминалось, на агроне в сопровождении боевых капсул мчаться даже быстрее, чем заглубленный поезд, запутывая маршрут до полной непонятности. Это дает неплохую возможность увернуться от прицельного огня и даже от управляемой ракеты, на которую у сопровождения найдутся ничуть не хуже управляемые антиракеты вкупе со всей техникой своевременного обнаружения и локации. Однако от внезапно накатывающейся слабости и дремоты высота, как и глубина, не спасет. Потребовать чашечку крепкого черного кофе, чтобы прогнать не ко времени возникшую сонливость? (Ведь сейчас как раз подошло время подумать – открывать ли кредит Альмезотскому Университетскому союзу для приобретения новой, современной научной аппаратуры или же отклонить просьбу, подсказав, что все они гребут под себя неимоверно – за каждый экзамен и за всякую консультацию, так пусть сами себя обложат хоть на небольшой процент и тем самым все свои проблемы решат.) Но пока готовят эту чашечку кофе, сон ухитряется уже сморить хозяина прямо в кресле, он даже до дивана не успевает добраться. И вот уже банкир крепко спит, и ему видится весьма странный сон: что он и не президент великого банка вовсе, а какой-то монашествующий субъект – это при том, что наяву он терпеть не может и монахов, и вообще духовное сословие, не потому, что верит или не верит – свобода совести, в конце концов! – но потому, что храмовый банк блаженного Мухарона является крупнейшим и вреднейшим конкурентом Банковской унии и благодаря хитрости и подлости чернорясных отцов потихоньку, но безостановочно роет каналы и таким образом отводит полноводнейшие финансовые потоки на свои поля. Нет, банкир никоим образом не жалует всю эту рясофорную публику и уж подавно никогда не мечтал сделаться одним из них; и вот поди ж ты – оказался, пусть даже и во сне. И, с одной стороны, испытал при этом даже какое-то облегчение: канули вдруг в неизвестность заботы о семье, о жене и детях, а раз о жене – то, значит, и о ее любовниках (а такие заботы неизбежно возникают; конечно, иметь любовников – явление всеобщее и в основе своей престижное, но лишь при условии разумного их выбора: надо же соблюдать принятые приличия, а не опускаться чуть ли не на самое дно!), а также о детях, которых никак не удается научить разумному обращению с деньгами, они – дети – ведут себя так, словно деньги возникают как-то сами собой, как будто существует неиссякаемый источник, из которого сколько ни черпай – все равно он всегда остается полным… Много, много забот и тревог связано с семьей, и когда вдруг оказывается, что ее просто не существует, какой тяжеленный груз сваливается с плеч, как легко становится жить и работать!

Но вот с работой что-то во сне совсем не так. Вместо того чтобы заниматься важнейшими делами, которых в серьезном банке всегда выше головы, рассматривать просьбы о кредитах, решать вопросы инвестиций, взвешивать на незримых, но точнейших весах все за и против при оценке возможных контрагентов, правильно строить отношения с другими банками – да их миллион, всяких дел! – человек вдруг начинает терять время на какие-то совершенно нелепые размышления. Например: а хорошо ли вообще так много думать о деньгах, отдавать им все силы и помыслы, считать их главным в жизни – и другие подобные нелепости. Да таких вопросов на самом деле и не существует вовсе! Вы спросите хотя бы у новорожденного младенца – он не ответит, потому что говорить не умеет, но покажите ему сотенную банкноту – и увидите, как он за нею потянется, как вцепится, сразу же сунет в рот; но вы ему этого, конечно же, не позволите, а мягко внушите, что деньги надо не в рот тащить, а в банк… Если не деньги главное в жизни, то что же? Деньги – материя волшебная, недаром ее можно превратить во что угодно, что только ни придет в голову. И всякий, кто обладает умением увеличивать их количество, сам является не кем иным, как волшебником, что бы там ни говорили. Как же могут даже и во сне возникать подобные идиотские вопросы? Уж не подступает ли переутомление? Может быть, отложив дела, уехать хотя бы недельки на две куда-нибудь подальше, где тишина, никаких забот, одна лишь природа – вода, песочек, густой лес, где на каждом дереве вместо листьев растут – все они? Они же из почки вылезают маленькой пятерочкой, подрастают, превращаясь в десятку, в четвертной, а вот и полсотни уже, и сотня – колдовство роста, торжество подлинной жизни, рост учетной ставки – и… Да что ты делаешь, идиот?!

Этот гневный окрик адресован себе самому в сновидении. Потому что там он вдруг начинает обрывать великолепную листву, не снимать бережно в пределах разумного процента, но все подряд, и рвать в клочья, топтать, и даже… «Нет же, нет, не хочу этого!» Даже неизвестно откуда взявшийся огонь подносит он к возникшей уже куче – а деньги ведь и свежие горят, сырые, их сжечь – проще простого! «Скорую» сюда, с санитарами! Я сошел с ума, в клинику меня, лечите скорее, иначе не знаю, что тут начнется, конец света, вот что, потому что мир без денег способен только погибнуть! Быстрее, говорю вам! Ко мне! Сюда!..

Что я? Где я? Как?… Ох… Уфф».

Да сон это был, всего лишь сон. Кошмарный какой-то. Просто счастье, что сон – это всего лишь виртуальные картинки, с реальной жизнью ничего общего не имеющие. Но сон был страшным, недаром все, кто летит вместе с ним в агроне, сбежались, – кто со стаканом воды, кто с мокрой салфеткой, – осторожными, нежными движениями вытирают пот с хозяйского лица…

– Фу, кошмар привиделся. От жары, наверное. Как у нас со связью?

– Все в полном порядке, босс.

– Как стоят оранжевые на столичной площадке?

– Сейчас – плюс восемь, и рост продолжается.

– Вот и прекрасно. Отбейте восьмому: пакет оранжевых можем принять в качестве обеспечения. Однако процентная ставка при этом будет несколько иной… Ну, вы знаете: мы это обговаривали еще вчера.

– Немедленно сообщу им, босс. А как решаем с короткими фьючерсными по нефти – стоим на своем?

– Можем уступить – но не более десятой процента…

Да, прекрасен мир наяву, а вот во сне… Ну, сон – это всего лишь сон, небылица…

«Укусил меня кто-то, пока я спал, что ли? Комар какой-нибудь? Маловероятно: никакой такой живности в агроне просто быть не может, исключено. А отчего-то зудит – вот в этом месте. Да, и пятнышко возникло, похожее на родинку, раньше его здесь не было. Ну, ладно, дома покажу врачу, но вообще-то… Да, время идет, моложе не становимся, пигментация там, все такое. Ладно, вроде бы успокоился – да и дом уже рядом, пошли на снижение. Значит, так: Терене сказать, что этот ее ковбой, объездчик баб, совершенно неприемлем, и если еще раз покажется в пределах видимости, то покинет их уже ногами вперед – и общество будет только благодарно за такое решение. Сразу воздух станет чище…

Воздух, воздух. Все-таки в Рангольском заливе – вот там был действительно воздух, в полном смысле слова живительный, обонять его, дышать им было – как банферское искристое пить, радость жизни сама собой возникала. Да разве только воздух? А море? А пляж – песочек, словно кожа любимой женщины? А нерзовые заросли на склонах – как в них птицы заливались…

Ну, что было, то было. Сейчас там – черная жирная грязь, нефтяная вонь, на пляже растут качалки, на склоне – насосная станция, начало шестнадцатой трубы фирмы «Юго-Вест», дочерней конторы, чей сорокапятипроцентный пакет у нас, а матушка все та же, «Кровь планеты». Отдыхать в Ранголе даже по определению суда никто не захочет, в тюрьме и то лучше. Но зато на этой их нефти мы так зарабатываем, хотя бы на коротких деньгах… Помню, как прямо сердце болело, когда мы им открывали кредит на освоение тамошних залежей. Зато теперь душа радуется. А отдыхать – что же, можно и здесь отдыхать. Не то, конечно, а кроме того – и тут тоже долго не удержаться, поисковики уже намекают, что сидим на миллиардах. Так что сейчас становится актуальным – территории скупить, пока еще только намекают и цена на эти земли держится приемлемая».

– Резон, немедленно передайте в контору Люперсу…

– Босс, идем на посадку, может быть…

– Я сказал – немедленно! Пусть на Земельной бирже провентилирует…

Жизнь, жизнь. Говорят – жизнь есть движение. Определение ущербное, незавершенное. А полностью звучит оно так: жизнь есть движение денежных потоков.

В самом деле: с чего эта родинка свежая так зудит? И почему именно монах? Почему бы мне во сне не стать, ну, допустим, генералом или публичным политиком? На самом деле я о таком, конечно, никогда не мечтал: с раннего детства понимал (спасибо отцу и деду!), что хозяева мира – финансисты, а все прочие – военные, политики, ученые и тэ дэ – всего лишь их прислуга, хотя и хорошо оплачиваемая. Так что все их мундиры и фраки – прикид куда более дешевый, чем такой вот скромный черный костюмчик президента Банковской унии. Подсознание? Не может быть даже и в подсознании такого глупого ощущения, что какой угодно монах может быть хоть в чем-то выше, предпочтительнее людей, чьи руки – на главных рычагах жизни!..

«Да, кстати о жизни: завтра непременно предъявить ко взысканию по просроченному кредиту. Все, ребята, порезвились – и хватит, дальше мы как-нибудь и без вас обойдемся. Ваши просьбы об отсрочке – младенческий лепет, не более того. Заберем ваше хозяйство, вложить туда надо совсем немного, и пойдут дела так, что лучше не бывает. И поделом вам. Берешь кредит – знай заранее, чем будешь отдавать, надо же понимать, что ни один банк вам больше ни гроша не даст. Нет-нет, даже и наш оппонент храмовый на этот раз не станет выступать против нас, тут мы уже достигли понимания. Ничего – вы народ молодой, вам только сейчас и учиться делу. А фирмочка ваша перспективна, весьма. Кадры мы сохраним, не волнуйтесь, так что никакого шума не будет…

Кстати о кадрах: последнее время все почему-то занимаются поисками каких-то или исчезнувших, или сбежавших людей. А ведь, если подумать, это очень просто: надо только знать их имена. Тогда можно установить, в каком отделении какого банка они – каждый – держали свои счета, сколько снимали и по какому адресу, или, наоборот, откуда поступали суммы… Деньги всегда идут по пятам за их владельцами, тем более когда расчет ведется по карточкам, а не наличностью. Ну что же, окажем такую услугу Храму, а то что-то слишком уж натянутыми стали наши с ними отношения».

– Резон!

– Отправлено, босс.

– Вот, а ты – «посадка»… Но я сейчас не об этом. Завтра – по этому делу о взыскании…

– С той фирмы «Бетатроник»? Все в порядке, оформлено, завтра только передать в арбитраж…

– Да знаю. Но вот что… Ладно, дадим им три месяца отсрочки. Пусть покрутятся; если не утонут – значит, будут жить и дальше. Вот так. Да, и еще…

Он помолчал, пытаясь понять – почему и зачем ему вдруг понадобилось то, о чем он сейчас захотел сказать. В самом ли деле нужно помогать Храму? Информацию, сведения о сбежавших получить, конечно, нужно и держать при себе, ожидая момента, когда цена на них возрастет, а это будет неизбежно, и лишь тогда можно будет пустить их в дело – и соответственно заработать.

– Запроси наших информаторов вот по этим пунктам…

И протянул Резону листок, на котором все вопросы относительно исчезнувших и разыскиваемых людей были аккуратно перечислены. Все было написано его рукой, хотя банкир и не помнил, когда успел это сделать.

Секретарь пробежал список глазами – мгновенно, как он умел.

– Но это закрытые сведения. Их можно получить только с разрешения…

– Вот и добудь это разрешение. Тебя что – учить надо, как это делается?

– Я понял вас. Сделаю.

Банкир облегченно вздохнул. Вытер проступивший отчего-то пот.

– Ну, скоро мы долетим наконец?

– А мы уже сели, вы и не заметили?

– Мягко сели, ничего не скажешь. Поощрить пилота. Ну, пошли – приятно снова очутиться на твердой земле.

«Ну и намусорено здесь, Господи, Твоя воля, а ведь представляется серьезным человеком, просто удивительно. Можно ли вообще разгрести такую кучу глупостей и предрассудков? Тут невольно начинаешь сомневаться: а можно ли в самом деле найти среди миллиардов таких особей тот самый десяток людей праведных, о которых было сказано? Пока, во всяком случае, ни единой отметки. Нет, конечно, для серьезных выводов время еще не настало, да и, может быть, просто не повезло с выбором фигуры для подселения, мне с этим вообще не везет. Нет никакой уверенности в том, что мне-банкиру удастся получить хотя бы имена. Хотя попытаться, конечно, необходимо. Надеюсь, что другим нашим повезло больше. Не знаю, кто в кого внедрился, придется ждать, пока капитан не назначит места и времени для встречи; единственным, кого я успел увидеть в миг подселения, – это Питек, и влез он в какого-то, не знаю, как и определить, но по первому впечатлению там окажется не лучше, чем у меня, скорее даже наоборот.

Ладно, будем пока сидеть тихо, уповая на Господа. Полного спокойствия, правда, нет: по каналу, что соединяет меня с теми, оставленными на время телами, идет какая-то не вполне членораздельная – да и чего другого можно ожидать от нижних тел, – но во всяком случае не радостная информация. Там что-то происходит, хотя сами тела пока никакого серьезного ущерба не понесли, так что нет оснований бросать все и мчаться на помощь; пока – нет. Так что сейчас единственное, что нужно делать, – это молиться. За себя – и за того, в ком я сижу. И, для спокойствия, вспоминать о том, как жирная, черная земля отваливается от блестящего лемеха, – вспоминать и не забывать о том, что это дело – одно из немногих, в которых нарушение природной целости Земли расценивается как благо. Из немногих!»

Так рассуждал Пахарь, иеромонах Никодим, медленно и нелегко привыкая к своему очередному обиталищу и стараясь поменьше проявлять себя, ибо сейчас каждому из экипажа следует лишь наблюдать и пытаться выйти на источники информации о разыскиваемых людях, лишь потом настанет время действовать. Они, экипаж, сейчас – лишь очи Господни, ничто иное, и сила их сегодня – в зоркости и непредвзятости, видеть и знать надо то, что есть, а не чего хочется. Господи, дай сил!

4

«Что-то не так, – понял Гер. – В доме нет порядка. А это значит, что Вирга оказалась под угрозой».

Голос, раздавшийся только что за запертой дверью, не был Геру знаком. В этом он мог поручиться: и слуховая, и зрительная память у него, как опытного полицейского, были в полном порядке. Он помнил голоса всех, снимавших у Вирги комнаты, во всяком случае, в этом году, да и раньше тоже. Будь этот голос услышан им раньше хоть однажды, Гер, может быть, и не сразу смог бы назвать имя его обладателя, но, во всяком случае, определил этот голос как знакомый. И уж во всяком случае этот голос не принадлежал никому из тех шести человек, кого он сам проводил почти до обители Моимеда. Это был чужой голос, совершенно чужой, и уже по одному этому подозрительный.

В таком случае он мог принадлежать только кому-то из новых клиентов, съемщику, завербованному Виргой сегодня в городе. В этом не было бы ничего ни странного, ни опасного, если бы не одно обстоятельство: клиентам было строго-настрого запрещено – и это являлось одним из непременных условий соглашения – не то что впускать или не впускать кого-либо, но и вообще откликаться на стук, на чей угодно голос снаружи; только хозяйке принадлежало это право, исключительно ей. Конечно, если она попросила подойти к двери кого-то другого… Но это могло произойти разве что в случае, если бы она сама лишилась возможности передвигаться в доме, если бы ее разбил паралич, например (подумав так, Гер невольно покачал головой, сам того не замечая: нет, приключись с нею такое – он бы обязательно почувствовал, да и она в таком случае прежде всего сообщила бы о случившемся ему, ее коммик был в полном порядке, а уж у него и подавно). Не могла отойти от плиты, где что-нибудь выкипало или зажаривалось? Нет, тут же отверг он такую возможность, в эти часы Вирга никогда и ничего не готовит, у нее существует давно сложившийся распорядок, и она от него не отступает, помня, что если сделаешь хоть одну малую уступку, то потом только и останется, что шаг за шагом отступать с позиций полноправной хозяйки, пока не окажешься в положении безропотной прислужницы своих клиентов, а тогда можно дойти и до… Очень далеко можно дойти, одним словом. Нет, это было на Виргу совершенно не похоже.

А кроме того, думал Гер дальше, медленно направляясь к калитке, ничуть не укрываясь от возможного наблюдателя, напротив, давая понять, что ничуть не обеспокоен тем, как его встретили, и намерен продолжить поиски ночлега где-нибудь в другом месте, кроме того, голос, им услышанный, был достаточно характерным и легко поддавался анализу. Может быть, не будь Гер полицейским, он ничего подобного не подумал бы, но он был и давно уже прошел необходимый курс подготовки. Знал, следовательно, что каждый человек, разговаривая, тем самым предоставляет слушателю обильную информацию, и вовсе не содержанием сказанного, но голосом, манерой, интонациями – да всем на свете. Подобно тому, как физиономисту очень многое о наблюдаемом субъекте становится ясным при анализе органолептики, той микромимики, какая самим субъектом чаще всего никак не контролируется, так и акустологу при анализе голоса становится известным и понятным то, что говорящему, может быть, никак не хотелось бы обнародовать: характер, намерения, опыт… И, медленно затворяя за собой калитку, Гер уже знал, что человек по ту сторону двери был хорошо физически развитым мужчиной где-то на середине третьего десятка лет жизни, решительным, жестким, может быть, даже жестоким, уверенным в себе и (это тоже проявилось в обертонах резковатого баритона) рассчитывающим в случае осложнений на поддержку со стороны других таких же, как он. А это позволяло предположить, что в доме оказалась целая группа, и не просто с целью ночлега (в этом случае они уже просто спали бы), но для проведения каких-то действий. И люди эти не старались скрыть свое пребывание, а значит – были уверены в собственной безопасности, а кроме того, представляли опасность для всех, кто в чем-то попытался бы им помешать. Вывод был простым и однозначным: Вирга попала в переделку, а люди, занявшие ее дом, должны представлять серьезный интерес для полиции, во всяком случае Державной. Следовательно, нужно было как можно скорее поставить в известность о происходящем хотя бы свое начальство, в особенности учитывая, что сейчас в столице ведутся поиски и каких-то сбежавших, и других незаконно прибывших людей.

Это можно было бы сделать за считаные мгновения: взять да позвонить в дежурную сеть и официально доложить. Гер уже расстегнул было футляр коммика на поясе. Но в следующее мгновение вновь защелкнул кнопку.

Два соображения заставили его отказаться от этого замысла. Первое заключалось в том, что пока у него существовало лишь сильное подозрение, можно даже сказать – уверенность, но из фактов было только то, что его не впустили в дом, куда он привык входить беспрепятственно. «Ну и что? Твоя подружка решила отказать тебе от дома? – скажут ему ко всему привыкшие ребята из дежурки. – Но это еще не повод для вызова усиленного патруля, коллега. Какие у тебя факты? Никаких?» Так вот, сперва раздобудь хоть парочку убедительных, а потом уже гони сообщение. Так ответят ему; точно так же он и сам ответил бы, случись ему принять на дежурстве такое донесение. Действительно, факты нужны, нужны факты.

А второе соображение было даже важнее. Если там действительно окопалась какая-то серьезная шайка, то при появлении полицейских они способны принять самые крутые меры. Мокрети не испугаются. И, как чаще всего и бывает в таких случаях, первой жертвой окажется человек, находящийся к ним ближе прочих, возможный свидетель. Сейчас ближе всех к ним находится Вирга, и, значит, именно она пострадает первой. Вот этого Гер никак не желал, больше того – не мог допустить.

Это и определило план его действий.

Вход в дом контролируется. То же самое наверняка относится и к черному ходу, и к любому окну, даже не только первого этажа. То есть доступ в дом перекрыт. И тем не менее надо попасть внутрь – иначе не будет ни фактов, ни доклада, ни… ни вообще ничего.

Однако не только по-настоящему безвыходные положения случаются куда реже, чем принято думать, но и, так сказать, безвходные. Нужно только знать обстановку лучше своих противников и как следует подумать. Гер был уверен в том, что обстановку он знает намного лучше: за минувшие годы успел изучить этот дом не хуже, а может быть, даже лучше, чем собственное жилище. Оставалось только хорошо поразмыслить.

Двери и окна исключены. Это, можно сказать, официальные входы. А какие еще есть? Предпочтительно – такие, о каких противник еще не узнал или не догадался.

Первое, что пришло в голову, – гараж. Еще один дополнительный вход. Он хорош тем, что его ворота и узкая дверца в одной из створок не просматриваются из жилых помещений, да и из кухни тоже. Из ванной второго этажа – да, но там окно – узкая горизонтальная щель под самым потолком, и вряд ли там выставлен постоянный наблюдатель. И все же этот путь не годится, потому что и гаражные ворота, и дверца оборудованы сигнализацией (кому и знать это, как не ему: Гер ее своими руками устанавливал еще в самом начале знакомства, Вирга тогда рассчитывала вскоре обзавестись хотя бы простеньким агриком, жаль, что доходы оказались ниже предполагавшихся; ничего, теперь он обязательно подарит ей такую машинку, то есть – сразу же после свадьбы). Да, сигнализация существовала, и включалась она автоматически с закатом, и трудно было рассчитывать на то, что противник, укрепляясь в доме, вдруг решил отключить ее; скорее наоборот, будь она даже вырубленной, ее активировали бы. А сигнал вторжения – это тревожное мигание ламп и сирена, которая и покойника разбудит. Нет, этот вход закрыт.

Что еще? Разумеется, вентиляция. Ее шахта не очень, правда, широкая, но протиснуться можно, выходит, естественно, на крышу. Ниже, на уровне чердака, начинаются вентиляционные каналы, уходящие вниз и в стороны, так что ни одно помещение не остается без вентиляционного выхода. Но лишь один канал настолько широк, что им можно воспользоваться: кухонный. А впадает он в большой вытяжной колпак над плитой. Так что если даже удастся беззвучно протиснуться по нему, единственным результатом станет, что сверзишься на плиту. Будет много шума и еще больше – нежелательных последствий.

Зачеркнуть и этот путь. Что же остается?

А вот что: коммуникационная труба. Последняя возможность.

Что это такое? Она состоит из толстых твердопластовых секций, внутренний диаметр – восемьдесят сантиметров. В ней проходят: силовой кабель, противопожарная труба, труба канализации, ВЧ-кабель (для периодической дезинфекции дома), оптокабель – информационный, еще всякая мелочь. Места остается достаточно, чтобы пролезть человеку. Собственно, для такого домика труба великовата, но это уже плоды стандартизации: точно такая же ведет и к башне на тысячу квартир… хотя нет, если больше шестисот, кладут две трубы. Восемьдесят сантиметров – стандарт. Слава стандарту!

У трубы, естественно, два конца. Один, дальний, берет свое начало в уличной вертикальной шахте, которая находится очень близко, там же начинается и вторая такая же труба, что ведет к дому по ту сторону улицы, в дальнем углу обширного сада. Так что попасть в трубу – не проблема. Второй же конец – под домом – кончается, как ни печально, тупиком: его замыкает толстая плита из того же материала, что и все трубы, и кабели там расходятся каждый в своем направлении, проходя через эту плиту. Для труб очень удобно, а вот для человека нет: пробить лаз в этой плите можно только направленным взрывом, и это даже не обсуждается.

Значит, и тут – облом. Но, однако, ноги ведь зачем-то привели полицейского именно к крышке уличного люка и заставили, согнувшись и напрягаясь, поднять его, открывая вход в колодец?

Как говорится, дурная голова ногам покоя не дает. А вот хорошая память, наоборот, заставляет руки, ноги и все на свете выполнять полезную работу.

Потому что память вовремя вытаскивает из своего запасника очень нужную информацию о том, что труба, уже под домом, проходит, в частности, под гаражом. Гараж же оборудован всем, что требуется для его нормального функционирования, в том числе и смотровой ямой. И труба не только граничит своим правым боком со стенкой ямы, но между ними имеется и отверстие, закрытое, правда, дверкой, открывающейся из ямы, а не из трубы, но это уже детали. Дверка служит для того, чтобы весь мусор, какой неизбежно скапливается в такой вот яме, можно было смыть прямо в трубу, откуда он проследует туда, где ему быть и полагается. Дверца не очень широкая, но если постараться, пролезть можно. И окажешься в гараже, миновав всякую сигнализацию. И даже если в гараже сидит какой-то, скажем, дежурный, то он – если не очень шуметь, конечно, не спохватится: яма накрыта крышкой, пластиковым щитом соответствующих размеров, поскольку по назначению она не используется. Останется лишь прислушаться, и, если чье-то присутствие не подтвердится (а человек, даже ведущий себя тихо, постоянно издает множество звуков, уловимых острым, хорошо тренированным слухом), можно будет сдвинуть пластик в одном углу, там, где ступеньки, настолько, чтобы оказаться собственно в гараже. А оттуда дверь ведет в подвал; но пока достаточно и вот этого плана – оказавшись перед той дверью, можно будет развивать его дальше, обстановка покажет – как.

«Бедный мой мундир, – мельком подумал Гер, утвердившись в колодце на скобтрапе и не без проблем возвращая круглую крышку на место. – Если и не порву, то для чистки он уж точно созреет, а в чем я выйду на службу? Придется надевать тот – третьего срока… Не парадный же? Да ладно – обойдется как-нибудь».

Никогда раньше Гер не позволил бы себе такое вот поверхностное отношение к бытовым проблемам. Вот как неожиданные обстоятельства изменяют человека – быстро и неожиданно.

Вниз, скоба за скобой. «Ага, вот вход в трубу. Восстановить ориентировку, не то поползешь вовсе не в том направлении. Мне – на север. Где он? Вот.

Ничего, пролезть можно. Значит – вперед, время уходит, а они там…»