1

– Отлучусь на минутку, – сказала Наташа, когда мы отошли в сторонку, чтобы освободить проход для посетителей: очередная их когорта втекала в двери плотной массой, словно лава из кратера, заполняющая ложбину. – Обождешь меня здесь?

– Тут слишком открыто, – сказал я. – Лучше внутри. Буду справа от выхода. Постарайся не очень задерживаться, ладно? У нас сегодня еще полно дел.

– Я же сказала – мгновение!

И она исчезла.

Стараясь не толкаться, я включился в общий поток любопытствующих и занял условленную позицию. Первые десять минут ждал спокойно, вторые – волновался, чем дальше, тем больше; но продолжал стоять, как последний дурак, тараща глаза на входивших и уходивших, кивая кому-то из натыкавшихся на меня в ответ на слова извинения или сам произнося их. Когда пошла на коду и последняя десятиминутка, я понял, что потерял полчаса совершенно напрасно: Наташу просто не следовало отпускать одну, учитывая всю многозначность возникшего положения. Сейчас ее наверняка в здании уже не было, хотя неясным оставалось – по своей ли воле она вышла из игры или ее выключили. Рассчитывать на свои силы было бессмысленно, и я вынужден был снова прибегнуть к помощи мобильника.

– Реан.

– Ффауст. Нуждаюсь в помощи. Срочно.

– Слушаю.

– Исчез мой человек. Полчаса тому. Объявляю поиск.

– Данные?

Я начал описывать. Меня сразу же прервали:

– Человек известен.

(Ну, конечно. Наивно было бы думать, что свои не держали меня постоянно в поле зрения. Условий игры никто не отменял.)

Реанимация между тем продолжала:

– Предположения, подозрения?

Они, разумеется, во мне уже пышно колосились; но делиться ими я не собирался: слишком много в них было личного.

– Пока – ничего определенного. Работайте.

– Уже начали. Будем сообщать по мере получения результатов.

– Имеются ли другие новости?

– К нам обращались с просьбой вывести на вас.

– Кто?

– У нас не учитывался.

У нас не учитывался – значит одно из двух: либо человек никак не был ввязан в игру, а был каким-нибудь одноклассником из начальной школы (что мне представилось вовсе невероятно: такой не стал бы искать меня через Реанимацию), либо же был закрыт до такой степени, что даже на нашем уровне о нем ничего не знали.

– Представился?

– Назвался старым сослуживцем по Кронштадту.

Что-то слабо забрезжило в памяти; но сейчас не до воспоминаний было.

– Хоть что-нибудь выяснили?

– Тихо опознан как бизнесмен из Грузии. Попросту говоря, челнок.

Ага. Теперь стало более или менее понятно.

– Снова возникнет – дайте ему отельные координаты. Еще что-нибудь?

Там помешкали мгновение.

– Будет говорить Иванов.

Иванов – так именовался человек, занимавший в Реанимации серьезную позицию. Это должно быть что-то немаловажное, раз уж…

– Доктор Ффауст?

– Внимательно слушаю.

– Я сейчас смотрел последнюю схему. Вокруг тебя очень густо. Кроме нас – еще, по выводам, три силы, самое малое. Еще не определили точно, кто – кроме нас самих, конечно.

– Лишняя роскошь. Можете вытащить меня?

– Сейчас решаем. Но только при твоей помощи. Хотим поймать на тебя.

Мне никогда в жизни не нравилась роль червяка на крючке. Я червякам симпатизирую, но никак не завидую. Однако раз уж мне предлагают такую роль, значит, другого выхода не видят – а мне срочно нужна свобода действий, и вовсе не на сцене перед полным залом.

– За полчаса справитесь?

– Подсуетимся. Но будь осторожен.

Этого он мог бы и не говорить. Не знаю никого другого, кто относился бы к моему смертному телу с таким же вниманием и заботой, как я сам.

– Да уж постараюсь. Что от меня требуется?

– Выходи медленно и естественно, садись в свою машину…

– Что она без начинки – ручаетесь? Я стал сомневаться в моем индикаторе…

Он действительно начал барахлить еще после моего падения при памятном выстреле, и с каждым разом работал все хуже.

– Она у нас постоянно в фокусе. Медленно поезжай по направлению к гостинице по нормальному маршруту: мост, налево по Зубовской, дальше до Смоленской, по ней налево, прочее знаешь сам. Не гляди по сторонам больше обычного. В происшествия не вмешивайся. Только выедешь на Зубовскую – изобрази неисправность. Дальше пойдешь пешком. Когда все будет сделано – твоя машина тебя обгонит и остановится. Тогда сможешь ехать по своей программе. Но только не сразу в отель. В любую другую точку. Когда окопаешься, сообщи.

– Уяснил. Трогаюсь.

– Будь здоров.

– Взаимно.

Я ответил так не только из вежливости, но потому, что знал: в этой трехходовке Иванов будет участвовать и лично. То был его любимый вид спорта – с молодости и по сей день: устройство ловушек. И он был в этом виде наверняка никак не менее, чем МСМК – мастер спорта международного класса.

 

2

Все шло более или менее гладко. Отъезжая от стоянки, я не оглядывался; в этом не было никакой нужды, поскольку компьютер и так показывал, как выглядит движение у меня за спиной. Действительно, это смахивало на правительственный кортеж: шесть машин шли за мною как привязанные. Не в кильватерной колонне, разумеется, но с соблюдением и дистанции, и разбросанности по рядам – всего того, что требуется, чтобы не вызывать излишних подозрений. Тем не менее то был уровень подготовительного класса, и при желании я бы их достаточно легко стряхнул – но сейчас от меня требовалось как раз обратное.

На Кольце, сразу после правого поворота, я сбавил газ, прополз мимо троллейбусной остановки и остановился на ближних подступах к мосту. Стоянка тут запрещалась, даже остановка, но сейчас это играло в мою пользу. Я выдернул один из проводов зажигания, потом несколько раз повыл стартером, изображая неудачную попытку запустить движок, включил аварийные огни и вылез. Кортеж – за исключением одной машины – успел уже обогнать меня, и я краем глаза следил, внутренне усмехаясь, за их попытками как-то выбиться из потока, чтобы их не унесло вообще черт знает куда. Это привело к одному столкновению впереди, наверняка не случайному. А та машина, что успела затормозить, не доехав до остановки, стояла неподвижно; никто не выходил, ждали, видимо, действий с моей стороны. От перекрестка к ней уже медленно приближался милиционер. Дальнейшего я не видел: длинный троллейбус въехал на остановку, заслонив их от меня – но и меня от них, разумеется. Я использовал это мгновение, чтобы выскользнуть из машины – но опоздал на троллейбус, поскольку нельзя было дать им потерять меня из виду: наживка должна вести себя соответственно, трепыхаться – но никак не перекусывать леску. Да и вообще – это давно уже не мой уровень, подобная работа. И сейчас я, как и предполагалось, спокойненько пойду пешком по мосту, прикрывая лицо от особенно ощутимого над рекой ветерка…

Я и пошел. Позади едва уловимо даже для тренированного слуха стукнули два выстрела – через хорошие глушители. Я не оглянулся: стреляли не по мне. Да и прохожие – их на мосту была самая малость – не очень встревожились: Москва успела уже поотвыкнуть от повседневных обменов свинцовыми любезностями.

Все, что делаешь, надо стараться делать с удовольствием. Хотя мне не очень-то нравилось – перейдя реку, медленно смещаться по многолюдной Зубовской, зная, что сейчас одни охотятся за тобой, а другие – за этими охотниками, – раз другой возможности у меня сию минуту не было, стоило постараться и в этой обстановке извлечь из окружающего максимум удовольствия; может быть, даже больше, чем могла бы дать обычная прогулка в условиях полной безопасности и освобожденности от мирских забот.

Дни в этом году успели подрасти, но все еще смеркалось довольно рано, и на улицу понемногу оседали сумерки. Давно, очень давно не приходилось мне вот так бродить по Москве, радуясь и досадуя, узнавая и не узнавая. Отсюда, с тротуара, город показался мне вдруг совсем иным, чем из окна машины – тем более с какой-то из верхних эстакад. Может быть, потому, что раньше – десятилетия тому назад, когда приходилось вот так прогуливаться, – он и был другим. Небо над Москвой раньше было темным – разве что в облачную погоду нависал над ней темно-багровый купол отраженного света. Сейчас иначе было: мне показалось, что я попал в центр если не Галактики, то уж, во всяком случае, звездного скопления: наверху, в трудно определимой высоте, множество огней парило, поднималось, опускалось, свивалось в кольца, овалы и спирали, пересекавшиеся на разных высотах, в разных плоскостях, под самыми немыслимыми углами. Автомобильные и монорельсовые трассы, коридоры для вертолетов, выше – аэростаты регулирования; все это как бы опиралось на вертикальные ячеистые колонны света – многочисленные теперь московские башни, о которых я знал, но сейчас, отсюда, не взялся бы определить, где – какая из них. Стоило бы остановиться и просто постоять, глядя на этот неожиданный праздник света. Но останавливаться нельзя было, и чтобы не налетать поминутно на людей, пришлось опустить глаза до нормального уровня и идти, стараясь не привлекать к себе излишнего внимания и рассчитывая на то, что чем темнее становится, тем в большей я нахожусь безопасности. Если бы только темнело! Но энергию на освещение улиц здесь, кажется, жалеть перестали. А если бы и выключили внезапно все фонари – одних только витрин с достатком хватило бы, чтобы в любом месте тротуара читать набранный нонпарелью текст.

Витрины невольно привлекали любопытство. Ассортимент предлагаемого на первый взгляд не очень изменился; англоязычная упаковка по-прежнему преобладала. Но названия фирм были уже не те, что пару лет назад, и человеку понимающему это говорило достаточно много: иные из фирм, располагавшихся и производивших товары в Штатах, давно уже принадлежали японцам, другие были перекуплены саудянами; с последними получалось и вовсе забавно: товары эти продавались в России, прибыль шла, предположим, в Эр-Рияд, откуда в виде кредитов и инвестиций возвращалась нынче в ту же Россию, образуя своего рода малый круг кровообращения. Этому можно было только радоваться.

Я продолжал шагать; все вокруг выглядело – ну, не то чтобы спокойно, однако, во всяком случае, – обычно, не было поводов падать на асфальт и отползать за укрытие. Минуты шли; вот уже и Смоленская площадь почти вся пройдена, и стало сказываться отсутствие привычки к пешим переходам: надоело топать по асфальту, стало казаться почему-то, что и воздух на Кольце тяжел и смраден, и слишком много пыли, а хилые пальмы стали просто раздражать – может быть, не они сами, но лишь мысль о том, в какую копейку вскакивает гражданам уход за ни в чем не повинными деревьями с октября по май – с установкой над каждой пальмой купола из бронестекла с центральным отоплением. Но на глупости у нас всегда сыщутся большие деньги, их только на умные вещи хронически не хватает.

Интересно; машина должна бы уже обогнать меня. Но ее нет. Что-то пошло не по диспозиции? Значит, надо менять схему.

Приняв такое решение, я, не останавливаясь, круто повернул назад, одновременно проверяясь на хвосты. Было вроде бы чисто. Во всяком случае, я беспрепятственно добрался до Смоленской – «новой» – станции метро и спустился. Почему-то там воздух был чище. Внизу, в конце среднего нефа, у стены, молился дервиш; около него собралась немногочисленная группа молодых ребят. Милиция в ту сторону не смотрела, и правильно: беспорядка никакого не происходило. Я тоже постоял, раздумывая: не съездить ли к новому комплексу, куда недавно перебрались наконец Пажеский корпус и Училище правоведения, уже лет двадцать, как отпочковавшиеся: первый – от Института международных отношений, второе – второе в прошлом веке называлось Академией общественных наук, но с тех пор сменило несколько названий и статусов. Интересно было посмотреть, как там устроили потомков современной элиты, ворья в законе и в беззаконии; но расхотелось вдруг. Кстати, и поезд подошел – вполне нормальный, бесшумный, с современной – индивидуальной автоматикой дверей, хотя еще и не сенсорной, как в Токио, допустим, или в Берлинском U-Bahn’e. Я вошел в вагон; место мне, как старшему, тут же уступили. Пора была торопиться на Киевскую, в гостиницу: там могли ждать меня вести о Наташе, а еще бы лучше – она сама, так что предостережением Иванова я решил пренебречь. Достаточно будет, если поведу себя внимательно и осторожно.

Как сказано в суре «Скот», айяте сто четырнадцатом: «Разве я пожелаю судьей кого-либо, кроме Аллаха?»

 

3

В гостинице ни самой Наташи не оказалось, ни сведений о ней. Зато грузинский бизнесмен томился в холле, ожидая меня. Он раскрыл мне объятия с таким видом, словно я был если уж не его братом, то, во всяком случае, тоже картлисом. После обычного обмена «Гамарджоба – Гагимарджос» (хотя никакой победы ни я, ни он пока еще не одержали, только надеялись) он сказал:

– Витало батоно, чири ме – я привез, наши друзья прислали бочоночек вина – помнишь, того, что ты любил, когда гостил у нас в давние времена?

– Саперави? Неужели? – спросил я радостно (хотя из кахетинских всегда предпочитал цинандали).

Он радостно захохотал, хлопая меня по плечу – этакий типичный базарный деятель с юга, разве что пресловутой кепочки ему недоставало для полноты впечатления. Зато акцента было в изобилии.

– Мадлоб, шени кацо, – поблагодарил я. – Давай поднимемся, посидим у меня, поговорим…

– Ох, – простонал он, – времени совсем нет, поверишь, ни секунды больше не осталось!

– Секунды не осталось, знаю, – согласился я. – Но час-другой найдется для друга; разве нет?

– Все ты понимаешь! – восхитился он, подхватил весьма объемистую сумку, где и содержался, надо полагать, пресловутый бочонок, и я под многими неброско-внимательными взглядами повел его к лифту. Поднимались молча. Возле номера задержались на несколько секунд – для обычной проверки. Вошли. Он с облегчением опустил груз на пол. Я тем временем подошел к бару, взял бутылку, две широкие рюмки, налил. Мы подняли, кивнули друг другу и выпили – без ветвистых тостов, обычно ассоциирующихся с грузинским застольем. Он взял из вазы персик, откусил, одновременно обшаривая глазами комнату.

– Все в порядке, – сказал я. – Итак?

Я чувствовал, что волнуюсь. Вообще-то мне это не очень свойственно. Однако слишком уж серьезным было дело. И спасибо Изе за предупреждение; иначе я сейчас просто хлопал бы ушами, поскольку нужная информация до меня своевременно не дошла.

Ответил он уже без всяких экзотических призвуков:

– Обсуждалось и полностью одобрено.

Я перевел дыхание.

– Кто огласит?

– Католикос.

– Как вы подстрахуетесь, чтобы не возникло преждевременных слухов? Серьезная проблема.

– Нет человека – нет проблемы, – усмехнулся он. Потом сказал уже серьезно:

– Поскольку никакой официальной подготовки не будет, все пойдет через церковь, то до того самого дня знать будут только священники – а они умеют молчать. Объявлено будет перед пасхальной службой – и тут же пройдет опрос.

– То есть за двое суток до нашего дня?

– Так договаривались, разве нет?

– Все правильно. Молодцы.

– Но мы хотели бы получить гарантии того, что наши условия приняты во внимание.

– Официально вы можете получить их на следующий – после нашего – день.

– А неофициально?

– Неофициально я уполномочен подтвердить их сейчас. Что с удовольствием и делаю.

– Очень рад. Я уполномочен принять их.

Я снова налил.

– Победа!

Мы выпили, и он стал собираться.

– А что у тебя в бочонке? – поинтересовался я.

Он явно удивился:

– Саперави – я же сказал.

– Спасибо.

Он ухмыльнулся:

– Но когда ты его выпьешь – или даже раньше, – то найдешь там пакетик с кассетой, он приклеен изнутри к днищу. Там полная запись того, что скажет католикос – им же самим сделанная. Мы подумали: мало ли что – могут быть сложности с доставкой, а вам понадобится срочно – имея ее, вы сможете запустить в любой нужный миг. Так что бочонок останется. Вино, кстати, отличное. Помогает здоровью. Вот сумку я заберу, прости, пожалуйста.

– Хорошая сумка, – сказал я. – Но я не в обиде. Кстати: запись записью, но неплохо было бы, если бы в тот день здесь оказался и, так сказать, живой очевидец – глаза, уши и язык, который смог бы авторитетно подтвердить все, что у вас произойдет.

– Есть свидетель.

– Кто?

– Я. Устраивает?

– Более чем. Где я тебя найду?

– В нашем посольстве.

– Прекрасно.

Я проводил его до лифта. За него я не боялся: человек этот умел постоять за себя – да и за других тоже. Я познакомился с ним давно, в Германии, где он, правда, был турком; но это уже детали.

Заперев за ним дверь, я поспешил к бочонку. Но не затем, чтобы еще раз наполнить бокал. Тщательно закрыв его, я перевернул бочоночек вверх дном. Нашел нужное место. Нажал. Тайничок открылся. Я вынул содержимое. Вставил дискету в компьютер. Просмотрел. Сделал распечатку. Вложил ее в конверт, конверт спрятал в карман. Вернул дискету на место. И лишь после этого вызвал на связь Реан.

– Что для меня?

Ответили после краткой запинки:

– Пока установлено только, что объект вышел из здания через служебный выход, в сопровождении другого человека, мужчины. Сели в машину. Номер установлен не точно, сейчас работаем.

– Что с операцией?

– Были небольшие осложнения. Подробности – у Иванова.

– Он на месте?

– Нет.

Я не стал спрашивать – где: все равно, не ответили бы.

Вдруг проявилась усталость. Волнительным все-таки был денек. Не вредно бы отдохнуть, а?

Кстати: что это там подсунул мне генерал Филин? Вот и почитаем – пока не требует поэта…

Я достал папку. Лег на диван. И стал читать.

 

4

«Совещание, насколько мне известно, не записывалось и не стенографировалось. Генерал собрал нас, кому он доверял совершенно, в частном порядке, в дальней резиденции, куда все мы были доставлены под надежным укрытием от стороннего наблюдения. Пока разговор шел о деле, стол был сухим, чтобы мысли ни у кого не заплетались. Потом уже, обсудив главное, немножко разговелись.

Разговор с самого начала пошел об армии, потому что все приглашенные были людьми военными; в это понятие я включаю, конечно, и военную разведку. Генерал дал вводную. Она была примерно такой: несмотря на все усилия, страна гибнет. Центробежные силы растут. Международный авторитет стоит на уровне удельных княжеств, если только не ниже. Это неудивительно: дипломатия, не опирающаяся на плечи множества людей в погонах, не видна и не слышна даже на расстоянии пистолетного выстрела. Сила начинает прирастать армией, а не чем-то там другим. Армия и деньги – близнецы-братья. Деньги все – у мафии и примкнувших к ней чиновников, начиная с наивысшего уровня. Причем главным образом – за границей. Попытка вернуть деньги в страну добром – провалилась. Вернуть силой – такой силы нет. Опереться не на кого. За рубежами у нас друзей нет, а есть лишь выдаивающие нас и есть злорадствующие. Орел еще жив; но взлететь не может из-за истощения. Экономически Америка закупила большую половину Востока, хотя и Восток, в свою очередь, приобрел немалую часть Америки. Еще несколько лет подобного развития – и мы окончательно будем жить по инструкциям Вашингтона, явным или неявным – все равно.

Мы слушали и только кивали, насупившись: все так и было, как он говорил. Но несмотря на то, что все мы были в немалых званиях и должностях, никто не чувствовал за собой ни силы, ни, еще менее – знания того, что нужно было бы сделать. Все мы разбирались в военной науке; но она тут вроде бы помочь ничем не могла: воевать у нас не было силы – да и желания тоже.

В таком духе мы и высказывались – от младшего к старшему, как положено. Когда дошло до меня (а я по числу звезд был, да и по возрасту тоже, самым заслуженным), я постыдился сказать просто – «Не знаю», хотя, может быть, то было бы самым честным ответом, – но решил высказаться со всей откровенностью, хотя и не так много во мне ее сохранилось за годы жизни и службы при разных режимах и пост-режимах.

– Есть у меня такая теория, – сказал я, раз навсегда приказав себе не бояться того, что вот тут же и сейчас обзовут меня старым маразматиком – на том все и кончится. – Как мы сошли с исторической директрисы – даже не в девятьсот семнадцатом году, но где-то в самом начале прошлого века, так и катились по рокаде до середины восьмидесятых. А потом сообразили, что рокада эта ведет к обрыву, скомандовали «Кругом», и стали выбираться на направление главного удара; но для этого пришлось вспять пройти все, что было уже пройдено после того, как сбились с дороги. И прошли: не только разруху, голод, инфляцию, разгосударствление, сиречь приватизацию, но и буржуазную, как говорилось раньше, революцию пятого года, и русско-японскую войну: только на этот раз состояла она из двух кампаний, афганской и чеченской, результат же был тем же, что и в истории. Прошли – и вот теперь катимся дальше. И наша задача, по моему разумению – зацепиться за тот репер в истории, который установлен в выгодной для нас точке – в той, где мы побеждали. Вот о чем, считаю, надо сейчас думать.

Я полагал, что сейчас все начнут ржать, как табунные жеребцы; весело, однако же, никому не было – промолчали. Может быть, потому, что в то время я командовал Северо-Кавказским округом, а он считался из самых серьезных. Выдержали паузу – и потом Сизарев, генерал-лейтенант, командующий Уральским, спросил:

– Это что же, по-твоему, – нам теперь до Первой Отечественной катиться? До Бородина и Парижа? Не успеть.

– Нет, – сказал я. – Та война шла на нашей территории. Сейчас нам этого не выдержать. И С Бонапартом воевать нам нынче не с руки. Но есть в истории зацепки и поближе.

Генерал первым сообразил. И сказал:

– Вы о турецких войнах, если я правильно понял?

Он к любому из нас обращался на «вы», его обязывало положение.

– Так точно. О них.

– Ясно. Ну, что же, господа симпозиум?

(Любил он при случае ввернуть словечко, чтобы в рамках благопристойности дать понять, что он о нас думает.)

Опять-таки Сизарев задал неизбежный вопрос:

– Где же она – нынешняя Турция?

Я хотел еще подумать, прежде чем ответить, но не успел: свое слово подал генерал Исаков – положил в самый угол стола сильно и точно, такие мячи в игре не берутся:

– Да там; по соседству с той, старой.

– Ирак, – сказал генерал так, что каждый звук прозвучал отдельно, хотя и без пауз – как серия из автоматической пушки.

И все, не закрывая глаз, как бы переключились на внутреннее зрение, вызывая в памяти ситуацию географическую и политическую».

 

5

Я ощутил необходимость сделать то же самое: все-таки о давних временах шел разговор, о самом начале века (имею в виду запись, а не русско-турецкие войны), а у меня не столь блестящая память, чтобы обходиться без электронных протезов.

Значит, так: конец прошлого века, Ирак. Страна с режимом, что у нас привыкли, по собственному опыту, именовать тоталитаристским. Я невольно усмехнулся, вспомнив, как иные из наших «голубей» (голубь же, как известно, птица грязная, жестокая и привыкшая жить за чужой счет), голос сорвавшие требованиями о деликатном отношении, и, не дай бог, не применении силы против чеченских уркаганов, грабивших поезда, воровавших деньги, уводивших людей в рабство и все такое прочее, – голубки эти с восторженным придыханием приняли обстрелы и бомбежки, которым Штаты подвергали Ирак: потому что там, мол, фашистский режим, и так ему и надо. Чем отличался иракский тоталитаризм или фашизм от чеченского, миролюбцы как-то не задумывались, вместо того потрясали кулачками и вопили: «Распни его!»

Ну Ирак, конечно, от мало-мальски приемлемой демократии был весьма далек; однако подобных режимов в те дни на свете было хоть пруд пруди – и в Африке, и в Азии, и в Латинской Америке – и мало ли еще где. Но Ирак бомбили не из-за этого вовсе, но по той причине, что Штатам, которые в те дни у нас не без серьезных оснований нарекли всемирным жандармом (а сами американцы и не скрывали, что им такая роль по вкусу, она целиком укладывалась в их миропонимание), – что жандарму этому так уж не нравились иракские порядки; дело было в том, что Багдад во всей Передней Азии откровенно, вместе с Ираном, несмотря на их противоречия, противостоял Усам (от US в данном случае), и его нефть, кроме всего прочего, Усами не контролировалась; остальные же собратья по исламу (пусть и не стопроцентные) хотя американцев и не поддерживали, но помалкивали – потому, быть может, что экономическое взаимопроникновение было слишком глубоким, а может быть, еще и по той причине, что рассчитывали на быстрое усиление исламских сил в самих Штатах. Что касается России, то она прежде имела в Ираке немалый вес, однако лишь до того, как Штаты разгромили несколькими годами раньше тот же Ирак сначала за попытку расшириться за счет Кувейта, а через времечко – и еще раз, согласно древнему принципу: «Ты тем уж виноват, что хочется мне кушать!», как сформулировал еще дедушка Крылов; а наши тогдашние власти почли за благо согласиться с американцами в первом случае, а во втором как бы посопротивлялись – но такое сопротивление обычно завершается сентенцией типа «Надеюсь, вы знаете, что делаете», и все концы. После того Средний Восток не то чтобы нас и вовсе перестал принимать в расчет как возможного союзника в диспуте со звездами и полосами, но понял, что силенки у нас уже не те, что прежде, а долги нам можно и вовсе не отдавать…

…Телефон зазвонил, как это обычно бывает, в самый, по-моему, неподходящий момент. На проводе оказался Реан, и я сразу же перестал злиться.

– Нашли?

– Удалось установить, кому принадлежит машина. Владелец у нас никак не проходит. Вероятнее всего, случай не имеет отношения к текущим делам.

Таким нейтральным выражением обозначалось то, что мы уже успели сделать, и все, что еще только предстояло. Сами же мы – действующие лица – между собой называли все это просто игрой.

– Ладно, машина. Но куда-то же она их в конце концов отвезла?

– Установлено, что была замечена на выезде из города на Волоколамском шоссе. Все оповещены. Ищем.

Хреново все же работает Реанимация. Не могут найти одной-единственной женщины. Как же они, интересно, собираются предотвратить убийство Искандера? Нет, тут надо полагаться только на себя. Почти только на себя.

– Где Липсис-Седов?

– По нашим данным, сейчас – в посольстве.

– Хорошо. Долинский?

– У себя дома.

– Как с эксгумацией?

– Не с чем работать: все были кремированы.

– М-да, это усложняет. А по истокам прошлись?

– Тут вырисовывается интересная картинка…

– Когда нарисуется, сразу же сообщите. Я у себя в номере. Если буду перемещаться – предупрежу. Все, конец.

Я не стал слушать подробности, потому что мне сейчас было уже ясно, или почти ясно, что у них там изобразится.

Не успел я выйти из этой связи, как ожил, засвиристел гостиничный аппарат. Я сорвал трубку. Но то была не Наташа.

– Витал? Это Изя.

– Давно не виделись, – сказал я.

– Я на минутку, по делу. Ты помнишь – завтра торжественное открытие высшего мадраса?

– Память пока не подводит.

– Будешь там? Мне намекнули – хорошо, если бы ты показался.

– Кому хорошо, пусть и показывается. Я – пас. Просто не найду времени.

– Ладно. Так и передам.

– Все?

– Да вроде бы… А, вот еще: Наташа вернулась?

Я насторожился.

– Пока нет. Ты что-нибудь знаешь?

– Ты не волнуйся. Думаю, завтра она будет дома.

– Я спросил: ты что-то знаешь?

– Возможно.

– Колись.

– Не уполномочен.

– Изя! Рискуешь крупно схлопотать.

– Постараюсь держаться от тебя подальше. Могу только успокоить: к игре это происшествие, похоже, никак не относится. Потерпи – до поры, до времени. Пока.

И положил трубку, мерзавец. Я глянул на определитель, но там виднелись сплошные черточки: его аппарат был подстрахован. Конечно, можно было выяснить через Реан; но тем и так хватало работы. А кроме того – Изя все равно ничего не сказал бы, настолько-то я его знал.

Ладно, вернемся к нашему мелкому рогатому скоту.

Я снова ухватился за папку.

«– Значит, так, – сказал генерал. – У кого есть соображения по затронутой теме?

Откликнулся генерал Исаков; сейчас можно было высказываться уже без соблюдения субординации. Исакова стоило послушать: за его не очень широкой с виду спиной стояла военная разведка, до сих пор еще достаточно боеспособная.

– Как я уже докладывал (эти слова обращены были только к генералу), происходит подготовка к очередному удару по иранским позициям. На этот раз – снова по возможным точкам атомного развития.

– Насколько они, на самом деле, развиты в этом отношении?

Исаков кашлянул в ладонь раз и другой, но не ответил; видимо, уровень секретности данных был слишком высок.

– Понял. Какова ожидаемая реакция объекта?

– На очень серьезном уровне. Возможно некоторое усиление террористических акций – не только в Западном полушарии. А кроме того – есть сведения о закрытых переговорах Ирака с Северной Кореей; неожиданно, не правда ли?

– Нет, отчего же: можно было ожидать. То есть прямого ответа нападающему не ожидается?

– Видимо, ответа не последует.

– Почему?

– Нет ресурсов. Удар будет наноситься самыми современными средствами. Как прежде по Ираку. Объект не обладает необходимой защитой.

– Но в принципе защита существует?

Генерал уже довольно давно не находился в строю и уследить за всеми новостями, естественно, не мог.

– В принципе существует, так точно.

– А у нас?

– Гм, – сказал Исаков, косясь на генералитет. – Могу только сказать, что если бы наши средства защиты и оказались в распоряжении атакуемых, ими не удалось бы воспользоваться: нужен специальный персонал с подготовкой…

– Предположим, средства попали к ним вместе с персоналом?

Исаков едва заметно улыбнулся:

– Это привело бы ко многим неожиданностям.

Генерал Близнюк – плотный, в годах, с коротким седым ежиком волос, негромко пробормотал:

– Это было бы расценено как вмешательство в дела другого государства. Или даже государств. Учитывая, что если Багдад бомбил кто-то один, то поддерживало его множество других. Союзники…

– Вмешательство – чье? – спросил генерал, как бы ни к кому в частности не обращаясь.

– Того государства, естественно, которое предоставит средства защиты вместе с персоналом. Мы торгуем оружием, но не солдатами.

– Согласен, – кивнул генерал. – Торгуем. И поэтому можем продать потребное количество самых современных средств защиты – ну, скажем, вам, генерал Близнюк. Или вам, генерал Филин.

Близнюк лишь приподнял мохнатые брови:

– Столько мне пока не платят…

Я же сообразил, куда сворачивает разговор:

– Ну если бы я, предположим, получил выгодный кредит в банке, то смог бы не только закупить средства, но и нанять персонал для их обслуживания. Инструкторов, так сказать.

– Лучше не нанять, – поправил меня генерал. – Пусть это будут добровольцы. Из числа, разумеется, людей опытных и владеющих специальностью. Как вы думаете, генерал Исаков, можем мы, кликнув клич, набрать столько добровольцев, сколько потребуется?

Исаков пожал плечами:

– Если условия будут подходящими…

– Будут, – подтвердил генерал. – В таком случае, какие обвинения могут быть выдвинуты против государства? Оно в этом деле ни с какой стороны не окажется замешанным. Оружием торгуют фирмы, людей нанимает, предположим, некая общественная организация. Никакой Гаагский суд и никакие пусть хоть трижды объединенные нации не смогут помешать частным лицам выехать на заработки в другую страну.

– Времени маловато, – озабоченно сказал генерал Исаков.

– Надо уложиться. События должны развиваться в двух направлениях: немедленно кто-то… допустим, вы, генерал Филин, отправитесь в Тегеран – отдохнуть там недельку, пусть где-нибудь на берегу Залива. И в три дня договоритесь с их руководством. Генерал Исаков, подбор добровольцев – за вами, срок исполнения – неделя. Я дам команду оружейникам – оформлено будет так, что персы не будут иметь к операции никакого отношения.

– Опять они не заплатят, – хмуро сказал Близнюк. – Нам вообще никто не платит.

– Заплатят, – уверенно ответил генерал. – Не одним, так другим способом.

– Стоит ли нам ввязываться?..

Вслух вопрос задал Сизарев, но по легкому, как дуновение, шепотку стало ясно, что вопрос этот занимает и всех остальных.

– Разве непонятно? – спросил генерал, переводя прищуренные глаза с одного на другого. – Если мы этого не сделаем, то где-то через месяц там сменится руководство – и новое будет с нетерпением ждать указаний из Овального кабинета. Это будет означать окончательный проигрыш Ближнего и Среднего Востока, всего исламского Востока, если угодно; но он нам нужен – да и мы ему нужны не меньше, чем он нам. Иран, конечно, не представляет всего этого Востока, как и Ирак не представлял; нам, однако, нужно лишь зацепиться. Твердой ногой встать хотя бы в одном месте. Хотите сказать, что мы со Штатами все-таки союзники? Однако давно сказано: убереги меня, Господи, от друзей, а от врагов я и сам оберегусь! Достаточно мы наделали ошибок за последние десяток-полтора лет. Хватит. Еще вопросы есть?

Вопросов больше не оказалось.

– Выполняйте».

 

6

Я снова отложил папку. Вот, значит, когда прозвучал первый звонок: в самом начале века. И вот где главный корень той агрессивности, что столь пышно стала разрастаться в Штатах еще в конце двадцатого века. Собственно, и тогда (судя хотя бы по запискам моего деда, едва ли не последним, сохранившимся от него) всем было ясно, что подняло такую мощную волну в общественном мнении Америки: неожиданно тяжелая и, для большинства, необъяснимо тяжелая – постыдно тяжелая победа! – в очередной операции по наведению порядка в Ираке. Очень многие поняли, что такая победа является предупреждением о грядущем поражении, и для того, чтобы доказать свое право диктовать свои условия всему миру, нужна еще одна победа, быстрая и несомненная. Тогда и настала очередь Ирана – непримиримого идеологического оппонента Штатов.

Как я знал и раньше, дела тогда развернулись молниеносно: уже склонившийся было к очередному самоограничению в экспорте нефти и использовании своего воздушного пространства Иран внезапно – буквально за день – круто изменил позицию и заявил, что ни на какие уступки насильнику более не пойдет, а все те условия, что были продиктованы Тегерану за предыдущие двадцать лет, с негодованием отвергает. Подобная наглость, естественно, требовала немедленного воздаяния; и хотя до выборов в Штатах оставалось еще полтора года, президент немедленно отдал команду, к выполнению которой все были заранее готовы. Авианосцы и так уже стояли на исходных, ракетные крейсера и две подводные лодки – тоже. Самолеты поднялись. Ракеты стартовали. Все покатилось по привычным рельсам. И тут же все перевернулось. Пошло под откос. Крылатые ракеты были перехвачены, еще не долетев до побережья, иными словами – в считанные минуты. Никто не мог понять – как. Самолеты начали падать в море – ни один из них не дотянул до посадочной палубы. Три или даже, помнится, четыре ракеты повернули назад – к своим стартовым устройствам, их пришлось взорвать самим же хозяевам, но на одной команда самоуничтожения не прошла – и крейсер, рядом с которым она финишировала, вынужден был выйти из операции. Никто не мог понять, что же происходит: иранские перехватчики не поднимались, вся авиация была, напротив, убрана в укрытия; антиракеты тоже не были запущены. На самом же деле битву в воздухе выиграли вирусы – компьютерные, разумеется, которые не позволили ни единому устройству ни в одной из выпущенных ракет и ни на одном из стартовавших истребителей сработать так, как полагалось. Идея была не новой, однако новым оказался способ внедрения вирусов, разработанный у нас – он позволял вторгаться в чужие схемы на любом расстоянии и взламывал всякую защиту. Это и было тем средством, по-видимому, которое имели в виду генералы во время записанного Филиным-старшим давнего разговора.

В Америке реакция – вероятно, благодаря неожиданности – оказалась на порядок сильнее, чем можно было предполагать. Негодование по поводу вьетнамской войны (в свое время) и даже то, что возникло после одиннадцатого сентября ноль первого года по сравнению с этим взрывом возмущения было легким бризом по сравнению с торнадо. Встал вопрос об импичменте президента. Объявили национальный траур. Демонстрировали. Но самым сильным оказалось чувство обиды на весь мир: в то время как Америка желала всем только добра и всегда и везде лишь охраняла и поддерживала мировой порядок (каким он представлялся не только Вашингтону, но и едва ли не любому американцу), неблагодарные – в первую очередь, разумеется, ближневосточные мусульмане – вместо признательности осмелились поднять руку! Кричали о возмездии; но в этом отношении имелся уже опыт того же Вьетнама, убеждавший в том, что для любого возмездия нужна прежде всего уверенность в успехе; теперь ее, естественно, не было. И сразу же стало ясно, в какое русло пойдет народное волеизъявление: «Они нас не хотят – ладно, мы им покажем!»

Разумеется, транснациональные компании – те из них, чей капитал не был американским, полагали иначе – но сейчас не время было дискутировать. Реваншизм стал укореняться все основательнее, усиливались торговые войны. Россия же, официально никак в эти дела не втянутая (что было, конечно, секретом Полишинеля), почувствовала надежную почву под той своей ногой, которой намеревалась встать – и встала, вновь встала на Ближнем Востоке.

Интересно, что Израиль в то время скромно промолчал, не участвуя ни в вашингтонском плаче, ни в арабском триумфе. Но – как у меня давно уже записано – движение на иерусалимско-московском шоссе (воображаемом, конечно) сразу же стало на порядок интенсивнее.

Вот такие были плюшки.

Надо полагать, эти события и дали толчок российской мысли, придали ей не только ускорение, но и ориентировали в нужном направлении: на юго-восток. Следовательно, отсюда и надо начинать отсчет той марафонской дистанции, к финишу которой мы сейчас (Постучать по дереву!) более или менее благополучно приближались.

 

7

Я взглянул на часы. Оказалось неожиданно поздно.

Я не утерпел – снова позвонил в Реанимацию. Мне доложили, что все в порядке. Только вот о Наташе никаких новостей не было. Исчезла, растворилась где-то в Московской губернии. Почему? По своей воле?

Или да, или нет. Полная, как видите, ясность.

Хорошо – и весьма полезно – было бы уснуть. Но я знал, что не получится. И потому, что сон не шел. А еще более – от ощущения, что день пока что не кончен и что-то еще должно произойти.

Да и дел еще было достаточно. Например: следовало, не откладывая, разобраться с охотой, объектом которой являлся я сам. Завтра не должно было произойти никаких неожиданностей. А если меня кто-нибудь все-таки прищучит – это окажется если и не совсем неожиданностью, то, во всяком случае, крупной неприятностью. И не только для меня. Сейчас, когда Наташи не было рядом, собственное земное бытие вовсе не казалось мне вещью столь уж ценной. Но важнейшим продолжала оставаться Игра – а в нашей команде у меня была далеко не последняя роль.

Ну что же – разложим по полочкам, попытаемся подумать.

Эпизод первый: уже на вокзале меня опознали, как Салах-ад-Дина Китоби.

Это было бы мелочью, достойной забвения, если бы не то обстоятельство, что два с лишним года тому назад я действительно побыл недолго в Москве именно под таким именем. Тогда – да и потом – казалось, что никто – кроме двух человек, ради встречи с которыми я тогда и вынужден был приехать – об этом визите не знал.

Выходит – знали.

Вопрос: чего хотел человек, обратившийся ко мне на вокзале? Вывести меня из строя? Или, наоборот, о чем-то предупредить?

Если он был от друзей – почему назвал меня тем, одноразового пользования, именем, а не обратился как к Веберу? Своим моя нынешняя ипостась была известна.

Однако кроме известных друзей могли быть еще и неизвестные, не обладавшие информацией насчет условий моего нынешнего приезда.

Первый икс в системе уравнений.

Дальше: существует ли связь между человеком с вокзала – и тем, кто стрелял в меня после посольского приема? Возможно, это один и тот же человек. Но вполне допустимо и противоположное: совсем другая служба. Ведь устранить меня можно было и прямо на вокзале: скажем, прилепить пластик к такси в последний миг, когда и шофер, и я уже сидели в машине. Видимо, это все-таки разные силы. Примем за данность, что связи между иксами первым и вторым не существует. Я уже раньше отметил, что выстрел был организован плохо, поспешно, что указывало на то, что идея покушения возникла спонтанно, там же на приеме. Официант? Очень похоже. Что я делал на приеме? Только разговаривал. С персом и с американцем. Ну и, разумеется, с шейхом.

Один из этих разговоров и был поставлен мне в вину. Какой именно?

Это – второй икс?

Хотя нет – пожалуй, уже третий. Вторым же следует обозначить носильщика, купившего для меня газеты, одна из которых оказалась с сюрпризом; а может быть, и не носильщик, а киоскер, видевший, для кого предназначены газеты.

Нет, подумал я, перебивая сам свои мысли. Таким путем я ни до чего не доберусь. Нужна другая система. Сперва обозначим всех, кто в моей работе как-то заинтересован, – и в том, чтобы я ее делал, и наоборот – в том, чтобы не смог выполнить. И уже с тех позиций начнем тянуть ниточки к действующим лицам.

Итак: кому я полезен?

Первое: претенденту Искандеру.

Второе: следовательно – и всей его команде, в которую я вхожу – правда, не совсем на общих основаниях.

Третье – сторонникам ислама: потому что делаемое нами идет на пользу не только нам, но и им.

Четвертое: моим друзьям. Их не много, тем не менее они есть.

И, наконец, пятое: всей России. Хотя она в таких случаях, как правило, далеко не сразу понимает, что ей полезно и что – вредно. Нередко же так и не понимает до самого конца.

Вот пятеро, которые за меня – потому что я за них. И, как сказано в суре «Женщины», айяте сто четвертом: «И не слабейте в поисках этих людей».

Это, так сказать, дебет. А что с кредитом?

Против меня:

Претендент Алексей.

Его команда.

Православная церковь в целом.

Весь Запад с нашим другом Америкой во главе.

Палестинцы. Хотя они и мусульмане, но пройдет еще много времени, прежде чем удастся как-то сочетать их интересы со всеми остальными. Я уважаю их; однако объективно – вынужден работать против их интересов.

И, надо полагать, мои личные враги – которых не может не быть, потому что они имеются у каждого. Персонально же – тот, кому поручено выбить из игры Искандера: он знает, что я за ним охочусь – теперь знает, – и, естественно, сам вынужден охотиться за мной.

Недаром написано: (Йунус, айят двадцать четвертый): «Вот, – они злочинствуют на земле без права».

Логично, как будто бы. Но особой ясности не вносит.

То есть, что газету мне всучили не из добрых побуждений – совершенно ясно. Однако – кто? Это мог быть любой из них.

Впрочем – не любой.

Не мог, например, охотник за Искандером: до самого отъезда из Германии я и не знал, что мне придется заниматься его поисками. Тем менее мог предполагать это он. Потому что те, кому я известен в моей подлинной сущности, отлично понимают, что вообще-то это не мой уровень, это уровень контрразведчика средней руки. И если бы не крайняя острота ситуации…

Нет, Охотник – не мог. Еще и потому, что он не стал бы пользоваться таким, прямо сказать, детским средством, предназначенным скорее, чтобы напугать, чем для уничтожения. По сути дела – хлопушка.

Та-ак. Отсюда возможен новый поворот: газету подсунул кто-то из своих, в качестве предупреждения: мол, держи ухо востро, ты приехал не на курорт.

Точнее: не из своих – но какой-то доброжелатель. Потому что своим говорить это нужды не было: они-то знали, что я настроен на игру. А если бы и возникла надобность напомнить – было бы это сделано открытым текстом, как уж между коллегами? Неизвестный доброжелатель, как в старом романе?

Но вот стреляли-то явно не с целью предупредить. Мои разговоры не понравились – кому? Одно из двух: если с персом – да еще не по-русски, – то это могло пережать нерв любому европейцу, скорее всего – из ближних, с европейской окраины. Зато если кто-то не выдержал моего амурничанья с янки, то это скорее был некто с Востока. Который решил, что я тут же, не отходя от кассы, продаю Штатам интересы Игры. Подумал, что я переметнулся. Видимо, наши с американцем старания не быть услышанными навели кого-то на такие вот соображения. Взыграло ретивое – и он схватился за пушку.

Ладно, до этого ребята докопаются. Что было, то прошло, а что прошло – по известному речению, будет мило. Даже пуля – потому именно, что она прошла мимо.

Тут серьезно другое: после неудавшейся попытки обычно следует другая. И если она последует – то именно завтра: позже она окажется просто бесполезной.

Завтра; когда же?

Естественно – до покушения на Искандера: чтобы я не мог помешать.

Но – очень незадолго до: чтобы не успели поднять большой шум и сплотить, так сказать, ряды вокруг Претендента.

Если Охотник полагает, что он у меня уже вычислен, то должен обезвредить меня еще до того, как мы встретимся с ним лицом к лицу: понимает, что при встрече я – если буду уверен – не позволю ему даже начать. Моя репутация ему, надо думать, известна.

Нападать на меня среди людей он не станет: наверняка помешают, а рисковать он не имеет права.

Пусть то будет даже не он лично, но кто-то из его людей – все равно, риск недопустим.

Снайпер?

Вряд ли; он понимает, что такая мысль придет мне в голову в тот же миг, что и ему самому. И подставляться я больше не стану. Я и так уже гулял нынче вечером, выманивая снайперов на себя. Окончательные результаты мне еще не известны, но что-то, видимо, нашим удалось; во всяком случае, выстрелы наверняка были не по воронам.

Следовательно, моя задача с утра: не высовываться. Ускользнуть отсюда так, чтобы даже свои увидели меня только в зале. Не совершать никаких лишних телодвижений. И до утра безвылазно сидеть тут, в номере. Тут меня страхуют: здешний официант наверняка не одиночка. Да мне ничего и не нужно, все есть – и выпить, и закусить, и даже снотворные таблетки – которых я, впрочем, на этот раз принимать никак не собираюсь: с утра голова должна быть совершенно ясной.

Что, кстати, означает, что пора баиньки: перед работой главное – как следует выспаться.

Как бы в доказательство только что сформулированного тезиса, я сладко зевнул. Встал. Потянулся.

И конечно, именно в этот миг телефон опять заголосил. Мой мобильник.

Только теперь я сообразил, как ждал в подсознании этого звонка. Как надеялся, что он будет.

Я схватил трубку. Заставил себя произнести спокойно, даже как бы чуть сонно:

– Да?

– Это я.

Как будто я не узнал бы ее без такого заявления!

– Куда ты девалась? Черт знает что! Где ты? Почему не здесь? Да я… – Я понимал, что голос мой никак не назвать спокойным или сонным; но уже ничего не мог с собой поделать: сорвался с резьбы.

– Обожди. Не злись. Витал, мне плохо.

– Что с тобой?

Она словно не слышала:

– Пожалуйста… приезжай, забери меня отсюда.

– Тебя увезли силой?

– Нет… Это потом, все объясню потом. Приезжай, я хочу отсюда уехать.

Наверное, придется стрелять, – как-то механически подумал я. – Ну и черт с ним: понадобится – будем стрелять…

– Ты где?

– За городом. В Нахабине. Туда надо ехать…

– Знаю, как. Адрес?

Она назвала.

– Выйдешь на улицу?

Она словно посомневалась секунду, потом сказала:

– Скорее всего да. Если нет – войдешь сам. Это просто.

– Их там много?

Мне послышалось – она усмехнулась. Почудилось, наверное.

– Один.

– Уверена?

– Вполне.

– Выезжаю.

– Только будь осторожен.

– Да уж, с тобой только и делать, что остерегаться!..

И я выключил трубку, другой рукой нашаривая скорострельный Изин подарок.

 

8

Я успел уже пролететь всю Тверскую, ни о чем не думая, следя только за огнями и знаками, когда меня вдруг что-то вроде бы толкнуло под ребра: недоумение. До сей поры я считал, что ему положено возникать где-то в голове, но на этот раз получилось именно так.

Недоумение совершенно ясно сформулировало вопрос, недвусмысленный, как красный огонь светофора: что же это ты, слабоумный, делаешь, и зачем? Ты спокойно, или относительно спокойно сидел у себя в номере, где пришел к недвусмысленно верному выводу: до самого утра – никуда не показываться. Не только носа не высовывать, но и единственной волосинки – если бы у меня в ноздрях росли волосы. Ты полагал – и скорее всего не без оснований, – что даже выйти в ресторан или бар, не покидая гостиницы, – поступок весьма опасный; и после того, как здравый смысл одержал над всем остальным полную и безоговорочную, казалось, победу – по одному звонку, по одной просьбе женщины, о которой ты, если разобраться, ни черта не знаешь – срываешься с места, прыгаешь в машину и летишь неизвестно куда. Ты сейчас воистину подобен слезе на реснице Аллаха: тебя могут таранить, смять в лепешку на трассе, могут расстрелять, когда будешь подъезжать, могут поймать в ловушку и с большим пристрастием допросить – а что касается желающих, то их я успел перечислить раньше. Ты ставишь под угрозу себя – ну и черт с тобой, ты вообще-то, кроме самого себя, никому не нужен; но ты своими руками проваливаешь дело, проваливаешь Игру; за меньшие грехи виноватых в свое время сажали на кол – и тебя стоило бы, вернее – то, что в лучшем случае от тебя останется. И даже когда с тобой будет покончено – совесть продолжит грызть тебя за это – совесть, куда более долговечная, чем могильные черви. Просто непонятно, как это до этого мгновения с тобой еще ничего не произошло, так что тормози, выкрутись, даже не дожидаясь разрешенного разворота – и назад, в город, в отель, в номер, где тебя охраняют, где должны охранять!..

Нога непроизвольно дернулась, стремясь всей подошвой встать на педаль тормоза, чтобы следовать разумному совету. Но, видимо, сказанного и услышанного мной оказалось еще слишком мало, и все, на что нога оказалась способной – это самую малость уменьшить газ. Что, однако, вовсе не означало, что мысли, возникавшие где-то в солнечном сплетении, притихли; напротив – зажужжали еще громче.

Ну подумай трезво: откуда взялась эта женщина, кто подставил ее тебе? Да, разумеется: ты думал о ней, как о дочери; но сразу же после того, как понял, что это не так, – почему не повернулся и не ушел? Почему вообще не мог выяснить все по телефону? Ты не знаешь, не задумывался даже над тем – кто может оказаться ее хозяином, какая перед ней поставлена задача; может быть, вот эта самая: вытащить тебя из-под защиты среди ночи, загнать в такое место, где окажешься один против всех, и как бы ни везло тебе – быстро проиграешь, потому что это не фильм, где герой обязательно должен одержать победу; это жизнь, где героя чаще уносят, чем он уходит своими ногами…

И снова нога дрогнула; но в следующий миг монолог превратился в обмен мнениями. Второй голос возник где-то в области сердца; голова по-прежнему участия в конференции не принимала.

Послушай, ты, полное собрание ливера! – молвил второй голос весьма пренебрежительно. – Хватит тебе трястись за себя! Что касается Игры, то не ты ее разыгрываешь, ты только один из команды, пусть и не самый ничтожный – но всего лишь один. И даже если ты в этот же миг исчезнешь – оставшиеся поднатужатся и доведут партию до конца. Это не теннис и не шахматы; это игра командная, и бывает, что выигрывают и вдесятером. Но даже быть на сто процентов обманутым, проведенным за нос, околпаченным и так далее – куда менее позорно, чем не прийти на помощь, о которой просит женщина – женщина, с которой у тебя уже возникло нечто такое, на что ты более и не мог рассчитывать. Если она обманывает, хитрит, работает на твоих противников, и в результате ты проиграешь – это ей потом будет плохо, не тебе, потому что и она все то, что успела сделать, делала не по обязанности, или не по одной только обязанности, но потому, что и ты для нее – не ровное место, столько-то мы уже научились понимать и чувствовать в жизни, тут ты меня не убедишь, двенадцатиперстный мыслитель. Если быть мужчиной означает еще что-то, кроме анатомического устройства, то только так и можно, и нужно поступить: мчаться на помощь очертя голову. Не сказано ли в суре «Совет», айяте тридцать девятом: «А те, которых постигнет обида, – они ищут помощи». Так что вперед – и только вперед, остальное будет видно на месте.

Машина, на удивление, летела, словно новенькая; движение было не плотным, обгонять приходилось в основном дальнобойные трейлеры, порой целые их караваны, но серьезных помех не возникало, лишь однажды встречный едва не ослепил меня, но привычка помогла справиться. Так что пока шла полемика, я достаточно быстро приближался к месту, которого хотел и должен был достигнуть.

И все же, – снова возражал первый голос, – как ты объяснишь то, что с самого начала знакомства ты не принял совершенно никаких мер предосторожности, даже самых обычных: не попросил, например, Реан заодно с прочими разобраться и в этой женщине; они в два счета представили бы тебе полное досье, если же не смогли бы – тогда возникла бы серьезная надобность прибегнуть к глубокому зондированию. И сейчас не возникло бы никаких проблем…

Не знаю, что ответил бы второй голос; но тут вмешался третий. И то был наконец голос с верхнего этажа – голос рассудка, профессионального разума.

Постойте-ка оба, – проговорил он весьма спокойно. – Что-то вы на полном газу проскакиваете мимо интересных дорожных знаков – вот на этой самой дискуссионной трассе. Ты, ливер, стремишься назад, в номер, под защиту. Но скажи, сделай милость – что это была за защита, которая позволила тебе спокойно выйти, сесть в машину и умчаться в ночь? За тобой ведь никто не поехал: давно уже сзади не видно никакого света, а и тот, что был – принадлежал колонне, которую ты обогнал. Где же охрана? А если она столь слаба, или ее вообще по каким-то причинам не оказалось – то не значит ли это, что в номере сейчас еще более опасно, чем здесь?

Это другой разговор, – возразил нижний голос. – С охраной вообще заметны странности. Тебе был обещан надежный телохранитель; когда в Игре возник официант, ты решил, чисто механически решил, что это он и есть, – и успокоился. Но, может быть, то был просто курьер – а телохранителя так и не прислали? Или посылали, да он не дошел? Что бы это могло значить?

Ну это совсем другой разговор, – ответил голос сверху. – Конечно, тут много неясностей; но все становится достаточно понятным, если придерживаться версии, что устранить тебя хочет кто-то из вашей же команды – просто потому, что ты значишь в ней больше, чем он. Или – не менее вероятно – по той причине, что он, находясь в команде, фактически играет против Искандера. Но и этот вариант наводит на мысль: здесь сейчас безопаснее, чем там. А вообще-то начатое дело надо доводить до конца; вот и сейчас тоже.

Не знаю, до чего бы они там еще договорились. Но была уже пора сворачивать с магистрали. Я уменьшил скорость, чтобы плавно повернуть направо.

По улице, скверно освещенной, тянувшейся меж двумя рядами приземистых домиков, я ехал, погасив огни, каждым квадратным сантиметром своей латаной шкуры ощущая, как мне казалось, чей-то пристальный недоброжелательный взгляд и даже – чудилось – рубиновое пятнышко лазерного прицела. Нервы играли, словно их все одновременно резанули длиннейшим смычком. Я был на пределе; не потому, конечно, что эта поездка настолько выбила меня из колеи – просто очень устал и знал, что каждая минута и каждая секунда времени, которым предстояло еще истечь до конца Игры, будут оставлять во мне все более глубокий и болезненный след. Нельзя до такой степени уходить в себя, в собственное состояние: в результате я чуть было не сбил ее, и лишь в последнюю долю секунды среагировал и вывернул руль, одновременно тормозя. Машину занесло; Наташа метнулась в противоположную сторону и потому уцелела. Я выскочил, схватил ее за плечи и почувствовал, как она медленно оседает. Встряхнул.

– Ты в уме? Выскакивать на самую середину…

Она только мотнула головой. Я ощутил запах.

– Ты что – пьяна?

Она пробормотала:

– Есть немного. Погоди… Я испугалась…

Я почувствовал, что зверею.

– И, напившись, не придумала ничего лучшего, чем…

Но она, похоже, уже приходила в себя. Утвердилась на ногах. Вцепилась в мой рукав. Потянула.

– Пойдем.

– Куда еще? Лезь в машину. Поехали.

– Нет. Зайди.

Мне показалось – то был не совсем хмельной бред, а может, и совсем не он.

– Ладно. Тебе что, нужно собраться? Две минуты.

Пригнувшись, подхватил с сиденья «узи». Вытащил ключи, захлопнул дверцу. Наталья предостерегла:

– Тсс…

Но я и без того насторожился:

– Кажется, у тебя телефон?..

– Нет. Не тот звук.

– Тогда что же?.. Ах, черт!

Это было не у нее, а у меня. И не телефон, а пищалка. Изин подарок. Иными словами, предупреждение о предстоящих неожиданностях. Я снял автомат с предохранителя:

– Ну веди, раз так. Показывай.

 

9

Дверь домика оказалась открытой. В тесных сенях было темно. Наташа отворила дверь в комнату. Там горела лампочка, подобие ночника, плотные гардины были задернуты. На столе стояла бутылка, вторая, пустая, попалась мне под ногу – едва не поскользнулся. Две широкие рюмки, остатки закуски. Было накурено; в запахе ощущался не только табачный привкус, но и другой, знакомый. Детские игры.

– Травкой балуешься?

– Не я.

Это было сказано каким-то чужим, посторонним голосом. И только тут я углядел наконец в темном углу диван и на нем – человека, похоже, спящего без задних ног. Правда, дыхания не было слышно. Я повернулся к ней. И сейчас только разглядел, что была девица в одном лишь халатике, с развязавшимся пояском, а под ним – только то, что я уже знал, как мне казалось, достаточно хорошо: всего лишь она сама. Какую-то секунду я пребывал в растерянности, хотя руки не забыли сразу же направить оружие на лежавшего. Потом медленно опустились: с той стороны, похоже, мне ничто не угрожало. Я снова перевел взгляд на нее.

– Надеюсь, тут не витает здоровый дух коллективизма?

Я спросил так потому, что вспомнилось: когда-то я брякнул ей, что нигде этот самый дух коллективизма не проявляется с такой силой, как при групповом изнасиловании.

Вспомнила она или нет, но поняла меня правильно.

– Больше никого.

– Прекрасно. И зачем же я тут понадобился? Подержать свечку?

Наталья задрала подбородок:

– В таком тоне я разговаривать не стану.

Ах, скажите пожалуйста!

– В таком случае зачем же? Чтобы, не откладывая, заявить, что между нами все кончено? Могла бы и повременить до утра.

– Об этом поговорим потом, – сказала Наталья как-то устало. – Сперва подойди к нему, вглядись внимательно.

Она включила верхний свет, неожиданно яркий. Я повиновался.

– Ты никогда не встречался с ним?

Я насупился, пытаясь вспомнить.

– Н-нет… По-моему, нет. Хотя – постой…

Что-то забрезжило в памяти. Отдельные черты… да, отдельные линии кого-то, пожалуй, напоминали. Сходящиеся к переносице брови. Нос с аристократической горбинкой. Высокие, чуть выдающиеся скулы. Жаль, что нельзя было посмотреть в глаза. Я покосился на Наталью:

– Но ты хоть, надеюсь, знаешь? Кто это?

Мне показалось, что она как бы сжалась, стала поменьше.

– Я думала, что… да. Но потом сообразила…

– Там? – перебил я, великолепным обличающим жестом прострев руку к дивану.

– Да… Поняла: очень похож – внешне; но это не он.

– Будь добра, побольше ясности. Не – кто?

Она глубоко вздохнула, как бы запасаясь воздухом.

– Мы с ним… то есть не с ним – с тем, за кого его приняла – были вместе. Всерьез. И, думали, надолго. Я ведь тебе сразу сказала: была замужем. Забыл? Потом я отчего-то… Ну взыграло, бывает… словом, отказалась от него. На что-то обиделась, наверное, ты же знаешь – бываем дурами…

– Про психологию, может быть, в другой раз?

– Потерпи. – На сей раз это было сказано знакомым, не допускающим возражений тоном. – Иначе ничего не поймешь.

– Да надо ли объяснять, по каким таким мотивам ты с ним переспала? Право же, не время и не место.

– К мотивам сейчас подойду. После этого я переживала. И он тоже…

В этот миг лежавший пошевелился. Я напрягся. Наталья успокоила:

– Не бойся, он усыплен глубоко.

– Обожаю наркоманов. Хотя в наше время кто не употребляет? Разве что старики вроде меня.

Мне почудилось движение с ее стороны, прерванное в самом начале: хотела прикоснуться, что ли, но вовремя остановилась.

– Он не наркоман. Это я его…

– Травкой? Ненадежно.

– Нет. Травку – я сама… немного. А ему теперь сутки спать. Пожалуйста, больше не перебивай. На чем я?.. Да. И он тоже переживал. Наверное, мы быстро восстановили бы с ним… во всяком случае, я ему пообещала. Но случилась беда – он попал в катастрофу, долго пробыл в больнице. Был тяжел, к нему даже не пускали – я пыталась. И вот совсем недавно, перед твоим… возникновением он позвонил. И говорил, что заново родился на свет, что не может вновь найти себя и что только я, близость со мной может ему помочь: он ведь потерял в катастрофе всех – только отец выжил, но он сразу после клиники уехал куда-то на юг – долечиваться, а Павел не захотел, я ему была нужнее – так он говорил…

– Павел – это вот этот?

– Да… Паша Долинский. То есть… Ну, я ведь уже сказала. И я ему пообещала, дала слово, что все будет как раньше, даже лучше. А потом появился ты. Дальше – сам знаешь. Его для меня как бы не стало…

– Вот кто тебе звонил.

– Да. Я избегала… Уже не могла и подумать. Хотя монашкой никогда не была, но вот… Думала, он поймет, объясняла ему, что жизнь повернулась иначе. И он, правда, на пару дней умолк. А вот сегодня… появился неожиданно. Там, на съезде. Просил хотя бы поговорить – мол, вопрос жизни для него, я-де обещала, как только окажемся вместе – все вернется, а ты – так, случайность, забуду тебя быстро… Ну, что все вы в таких случаях говорите, когда неймется.

– И ты, значит…

Она кивнула, не отводя глаз:

– Но я ведь обещала – пусть и раньше. И потом – на какие-то секунды поверила, что это для него действительно – жизнь или смерть. Ради жизни другого можно ведь на многое пойти. Он и с собой собирался покончить, и говорил, что меня убьет… Поверила. А потом…

– Потом – сам вижу, – сказал я невесело, но такой горячей обиды, что была несколько минут назад, не ощутил более.

– Еще не видишь. И сама я увидела до конца только здесь. Да, здесь, на этом диване, с ним, во время всего на свете – только, пожалуйста, не рисуй себе картин, это ведь бессмысленно, все равно – было…

– Что же ты увидела до конца только здесь?

– Но я ведь уже сказала тебе в самом начале: это не он. На самом деле не Павел. Хорошая копия, но не мастерская все-таки. Там, когда встретились, и потом, пока ехали, разговаривали, мне мерещилось – что-то не так. Но, сам понимаешь, после такой беды, после больницы, где его, как говорится, из кусочков собирали, и его, и отца его…

– Стой. Долинский?

– Ну, конечно же. То есть… Отец Павла точно был Долинский, разумеется. Но если этот – подделка, самозванец, то кто его отец, я просто не знаю. Тоже самозванец? Ох, я уже больше ничего не соображаю…

– Ты что – раньше с отцом не встречалась?

– Ну видала, конечно… Он вообще-то очень редко показывался на людях. Даже до катастрофы. Помню только, что он говорил, что никогда и ни к кому не собирается идти в советники, говорил, что для этого надо обладать двумя «Х»: хитростью и холуйством, а у него таких талантов нет.

– Именно так и говорил?

– Мне кажется, почти буквально.

– Так-так. Постой-постой. А твоя покойная мама его знала?

– Когда-то с ним работала. Понимаешь, в этом-то дело: после больницы он наотрез отказался принять ее даже на пять минут, хотя повод был серьезным. После этого наши друзья запретили ей…

– Стоп, стоп. Значит, если бы она появилась, допустим, на съезде и увидела бы Долинского, она смогла бы сказать – он это или не он?

– Я уверена, что смогла бы. Ну конечно.

– Прекрасно. А сын, значит, грозился тебя убить. А меня?

– Тебя? – переспросила Наташа как-то растерянно. – Нет, не помню… Точно: нет.

– Но обо мне он знает? В смысле – кто я, откуда, чем занимаюсь, как выгляжу?

– Д-да. Знает.

– Ты ему меня показала?

– Нет. Он сам тебя увидел.

– Значит, знал. Еще один вопрос – и начнем собираться. Почему ты мне позвонила? Если ты его усыпила – могла ведь спокойно одеться, выйти, сесть в его машину; водить ты умеешь…

Этого я, правда, не знал, но сказал весьма утвердительным тоном. Она лишь кивнула:

– Умею. А не позвонила по той причине, по которой и его усыпила, когда… когда уверилась, что это не настоящий. Сперва хотела просто разобраться – а может, мне все это просто мерещится, и его усыпила только, чтобы не мешал.

– Стала разбираться?

– Да. Вот, взгляни.

Из кармана халатика, в который она куталась, теперь уже, наверное, озябнув, Наташа достала странную, на первый взгляд, узкую пластиковую карточку, на которой вроде бы ничего не было: ни надписей, ни изображений – просто синее пространство. Такие карточки были мне знакомы. Оставалось только присвистнуть, что я и сделал – впрочем, мысленно.

Ясно. Впрочем – не совсем.

– Скажи: откуда ты знаешь, что это такое?

Она пожала плечами:

– Даже и не помню. Может быть, от Блехина? Наверное, от него, от кого же еще.

– Хорошо, – сказал я. – В свете, как говорится, вновь открывшихся данных, признаю, что обратилась ты ко мне правильно. Что же, будем разбираться. Я сейчас позвоню, а ты собирайся, приедут люди – и мы отправимся по домам.

– Вит…

Я покачал головой.

– Ни о чем сейчас, Наташа, не будем: не время. Потом.

Она, однако, уже по тону наверняка почувствовала: ничего не произойдет, никуда я от нее не денусь. Да я и сам так думал.

– Собирайся, – повторил я. Она послушно сбросила халат, начала одеваться. Я постарался в эти секунды не смотреть в ее сторону. Лишь спросил:

– Где его амуниция?

– В той комнате.

Прежде чем звонить, я обыскал одежду спящего; ничего интересного не нашел, кроме маленькой, плотно закрытой коробочки, содержавшей, как оказалось, две ампулы без маркировки. Мне приходилось встречаться с такими. Коробочку я сунул себе в карман. В соседней комнате, в шкафу – никаких сенсаций. Было немало всяких шмоток, но по делу – ни вещицы. Вернулся. Наталья все еще одевалась. Сумка и одежка ее были те самые, что она взяла из дому, когда мы ехали к покойному дипломату.

– Освежилась, – сказала она кратко. – Тут есть ванная.

– Видел уже. Постой, а это что там стоит?

Я увидел это, когда Наташа отодвинула свою сумку. Футляр характерных очертаний.

– Это? Его скрипка, – сказала она. – Он ведь скрипач – разве я не сказала? То есть тот, который… Этот тоже говорил, что переживает оттого, что руки после аварии какие-то не те, и много времени пройдет…

Она на минуту запнулась.

– Если хочешь, я из-за пальцев и начала сомневаться. У Павла были пальцы скрипача – представляешь, что такое. А у этого – слесаря, механика…

– Да нет, – сказал я. – Вряд ли он слесарь. Но с металлом работает, это уж точно. – Я подошел к спящему, взял за пальцы, перевернул кисть ладонью вверх. – Похоже, руки тоже для тонкой работы. А инструмент?

Я поднял футляр. Скрипка была увесистой. Раскрыл. Инструмент находился в полуразобранном состоянии, но такие собирают за секунду. И еще пара мгновений – чтобы закрепить лазерный прицел. Он лежал тут же рядом, в нижней части. Все – без номеров, без фабричных клейм. Штучная работа, стоящая немалых денег.

Закрыв футляр, я позвонил наконец в Реан. Дал обстановку. Сказал, что дожидаться не буду, но если есть неподалеку человек, пусть подошлют: терять спавшего клиента не хотелось. Мне ответили: человек по соседству есть, сейчас его поднимут по тревоге и пришлют. Минут через десять.

– Обожду, – сказал я. – Пишите адрес. Установите, кстати, кто владелец этой хибары. Потом скажете. Здесь пусть ваши сразу же осмотрят по всей форме. Человеку я оставлю один препарат – сдадите на анализ. О результатах доложите. Я буду в номере.

Мне ответили:

– Противопоказано. Там… небольшой беспорядок.

– Яснее?

– Был визит к вам.

– Жертвы?

– Есть.

– Взрыв?

– Нет. Газ. А охранявший вас нейтрализован иголочкой с ядом. Из пневматики. Все профессионально.

– Понял. А по Игре?

– Пока все тихо.

– Значит, надо ждать утром.

– Ждем. Как вас информировать? Куда вы сейчас?

Я назвал координаты. И сказал Наташе, вошедшей в комнату:

– Значит, так: едем к тебе.

Она кивнула, словно ничего другого и не ожидала.

– Сейчас нас тут сменят – и тронемся. Можешь пока выпить… Хотя лучше не надо. Этот паренек наверняка собирался о тебе позаботиться. Просто ты его упредила. Кстати: а как у тебя оказалось с собой это средство?

– Нормальное снотворное, – сказала она спокойно. – Всегда ношу с собой. Ему просто увеличила дозу.

– Ага, все ясно, – сказал я, подошел к дивану и стал смотреть на лицо спящего. И мозаика в памяти стала постепенно складываться в ясную картинку.

Незнакомец на Западном вокзале, назвавший меня вышедшим из употребления именем. Там, правда, была еще бородка – круглая такая аккуратная бородка вокруг лица. Но это – дело, так сказать, наживное.

А вот на посольском приеме, когда он разносил дринки, бороды не было. Зато прическа: волосы другого цвета, прилизанные, покрытые лаком – все как полагается.

Он, значит, и нагнал меня в переулке. Одинокий со скрипкой, снабженной глушителем. Или как тут правильнее сказать? Модератором? Сурдинкой?

Но не только там встречались мне эти черты лица…

Я нагнулся, повернул его голову, вглядываясь. Да, особенно за ушами. И нос, кажется, тоже. Да, и нос. Ну что же – сработано на четверку, не более того. Торопились, видимо. К празднику им требовался полный комплект.

…Послышался звук снаружи: подъехали. Через минуту постучали в дверь. Я на всякий случай взял автомат и пригласил войти.

Мы взаимно опознали друг друга. Я приказал дожидаться группы, передал найденный в кармане препарат в маленькой, плотно закрытой коробочке и сказал Наташе:

– Ну – поехали?

Она кивнула.

Уже в машине я, не удержавшись, спросил:

– Жалеешь – что оказался не тот?

Она ответила не сразу:

– Нет.

Но тут же добавила:

– Пока – не жалею. Иначе…

Что «иначе», так и осталось при ней.

Впрочем, не зря сказано в суре семьдесят четвертой: «И мы погрязали с погрязавшими». Так что никого не станем винить: право это – не за нами.

 

10

До жилья Наташи, ставшего для меня уже достаточно привычным, мы добрались не без препятствий; хотя то были, если можно так сказать, препятствия приятного свойства, ни ей, ни мне никакими бедами не грозившие. Скорее напротив.

Я намеревался свернуть с МКАД на Ярославку; тут меня и остановили: выезд был перекрыт, надо было разворачиваться и съезжать на параллельную. Наталья чуть не заплакала в голос, я высказался – однако лишь мысленно: жизнь в Германии заставила меня уважительно относиться к полиции. Запрет относился, естественно, не ко мне лично; заворачивали всех. Я на миг вышел из машины: с высоты роста рассчитывал лучше разглядеть, в чем же суть, – и разглядел. Пришлось тут же выругать себя за рассеянность: я ведь знал, что ночью тут будет не проехать, но вот – за всеми волнениями вылетело из головы. Пока я занимался самокритикой, офицер из оцепления подошел ко мне, чтобы поторопить или, может быть, применить санкции за остановку в неположенном месте. Он начал на достаточно высокой ноте; пришлось предъявить документ – не журналистскую карточку, но и не самый убойный, для него хватило и этого. Он проглотил язык и отсалютовал, я кивнул ему, заглушил мотор, попросил полусонную Наташу обождать немного, и прошел за оцепление. Я знал, что там находится, но знать – одно, а увидеть перед собой, и может быть, даже потрогать руками – во всяком случае, именно для меня и именно сейчас – было чем-то, очень близким к счастью.

Здесь стояли войска; на специальном тренировочном плацу проводилась одна из последних репетиций парада Столетия Победы.

Я всегда любил не только Флот, но и Армию, хотя уже давно не нахожусь в строю. Но последние двадцать с лишним лет практически не видел ее – разве что по TV, по российским глобальным или немецким программам. Но ящик не передает тепла и запаха разогретых боевых машин, солдатских комбинезонов и сигарет, кожи и смазки; микрофоны не улавливают того, что говорится не на публику, а между собой; объективы камер не заглядывают в упор в глаза. Именно всего этого мне и не хватало, и сейчас я спешил утолить свой голод по этой информации, хотя непосредственного оперативного значения для меня она и не имела.

Я ступал неторопливо, силой удерживаясь, чтобы не сорваться на бег. Шел и думал о том, как ухитрилась армия выжить в тяжелейшие для нее (и для других тоже) девяностые – нулевые годы, полураздетая, полуголодная, недовооруженная, разучившаяся побеждать, недоумевающая относительно своего будущего, запутавшаяся в реформах, до конца не понятных даже их авторам, потерявшая уважение в мире и – что куда важнее и горше – в собственном народе, когда только генеральские фуражки задирали свои тульи все выше – головы же, напротив, клонились долу. Что удержало ее? История, конечно: она часто выручает в роковые минуты. Но история не кормит, не снабжает, не горит в цилиндрах и турбинах моторов, она лишь помогает наилучшим образом использовать то, что у тебя в руках. Призвание людей, на чьих плечах армия тогда выстояла, чтобы вскоре начать уверенное движение вперед? Разумеется; но и одного желания, одной страстной любви, одних талантов недостало бы. Нужны были деньги; и когда они появились (мы знаем, откуда), золотые семена упали на хорошо, тщательно подготовленную почву. И пошло в рост…

Вот они наконец совсем рядом. Здесь стояли тяжелые машины, крейсеры полей, пушечно-ракетные подушечники на реактивной тяге, с тройной защитой и компьютерным перехватчиком чужих ракет, восхитительно страшные даже в неподвижном безмолвии. Вероятно, они пришли сюда незадолго до нас – только теперь я сообразил, почему на перекрестках и развязках этой ночью виднелось множество военных регулировщиков. Дальше можно было заметить боевые машины пехоты; не знаю, та ли это была модель, что я недавно видел куда южнее, далеко за пределами России, – или уже что-нибудь поновее. Пехота с них разминала ноги, тлели редкие сигареты, хотелось подойти к ним и потолковать, но не оставалось времени – да и не стали бы они разговаривать с гражданским на интересовавшие меня темы, а предъявлять каждому документы было тоже не след. Несколько военных обогнало меня, направляясь к площади, все в полевом камуфляже, звездочек было не различить; я почувствовал на себе их внимательные взгляды, но никто меня не остановил, и это было хорошим признаком: значит, крепкой была уверенность в том, что оцепление несет службу исправно. Там, где один пытается доделывать за другого, никогда не будет военного порядка. Они отдалялись от меня, шагая упруго и напористо, а я почему-то вдруг остановился. Не то чтобы расхотелось общаться, но я понял вдруг, что это радостное ощущение своей силы, духовной и материальной – их ощущение, а у меня пока не было права на такое. Через немногое время прозвучит над площадью: «К торжественному маршу! По-баталь-онно! На одного линейного дистанции!..», и все прочее, что полагается – и начнется праздник силы. Но чтобы он начался и завершился так, как нужно было для России, мне надо еще поработать…

Я повернул назад и возвратился к машине. Стоявший на выходе отдал честь, я кивнул в ответ. Машина стояла на месте, Наталья спала, пристроившись боком на сиденье. Хрюкнул стартер. Мне пришло в голову, что стоило бы заодно заехать и в отель, посмотреть – что же там на самом деле произошло, а главное – забрать мои записи и все прочее, что было мне дорого; но жаль было женщину, и я направился прямо к уже ставшему немного и моим жилью.

 

11

У себя дома она быстро уснула, – наверное, нервная перегрузка сказалась, такие дозы были не по ней, их даже лошадиными не назовешь – дозы для динозавров. Даже для меня было многовато; однако у меня нет такого убежища от стресса, как сон, возникает, наоборот, бессонница. Конечно, от нее есть прекрасное лекарство, продается дозами по 0,5 и 0,7 литра, принимается в зависимости от привычки. Но сейчас я не мог позволить себе ничего подобного: до утра оставалось немного, и надо было сохранять форму. Потом, когда все завершится, может быть, и отведу душу.

Оставался один способ: расслабиться и думать о чем-то постороннем, интересном, увлекательном. Я поискал – и не нашел ничего более приемлемого, чем попытка окинуть единым взглядом всю ситуацию, в которой мы оказались перед решающим днем.

Вообще самым удивительным сегодня представлялось то, что весь мир, хорошо понимая смысл и значение происходящего и никак не желая такого развития событий, все же позволил нам сделать то, что мы сделали и собирались теперь завершить. Потому что ведь могли и не позволить. Соединенные Штаты оставались Соединенными Штатами, Тихоокеанский Блок вовсе не терял силу, но продолжал набирать ее, бывшие наши вассалы, внешние и внутренние (если иметь в виду западных и югозападных; никак не азиатских), как всегда, желали России всего самого худшего, что только можно было представить, и еще немножко сверх того, а Европу (я уже привычно не включал Россию в это понятие), все еще больную изнурительной демократией, которая не компенсировалась патриотизмом высокого давления, как это было в Америке, готовой на попрание (но обязательно с дружеской улыбкой на хорошо ухоженном лице) любой морали, если только где-то возникало хоть малейшее неприятие принципа «Что хорошо для Америки, хорошо для всего мира», – Европу уже привычно трясло от страха, ей мерещилось новое нашествие – на сей раз не со свастикой и не с серпом и молотом, но с полумесяцем на знаменах. То есть превращение России во всесторонне сильную, интенсивно богатеющую, возглавляющую в политическом и военном отношении весь исламский мир державу, саму все более прорастающую исламом (для которого в русской душе всегда найдется уголок, как и для чего угодно другого, поскольку она по первооснове своей всеприемлюща), должно было, казалось, заставить весь прочий мир вступить в коалицию, как сто с небольшим лет назад – против Гитлера. Почему же? Ведь для того, чтобы помешать, вовсе не пришлось бы начинать Третью войну: придушить развитие можно было и в самом начале, если взять за точку отсчета Банное совещание, поскольку Генеральское, видимо, так и осталось неизвестным даже для лучших разведок, – можно было затеять еще одну, две, три локальных войны, лучше – междоусобных, снова поднять хотя бы курдов, опять столкнуть турок с греками на Кипре, разжечь два-три-четыре костерка в неисчерпаемо темпераментной Африке, наконец, заново стравить Сирию – с Израилем, чтобы загрузить Исламиду ее внутренними проблемами и лишить ее времени и спокойствия, потребных для размышлений о перспективах русско-исламского взаимопритяжения. Тогда – в двадцатые и даже в первой половине тридцатых годов – все это было не только реальным, но и осуществимым без особого труда. То есть была цель и имелись средства для ее достижения; отчего же?..

Прежде всего по той причине, что – может быть, просто по стечению обстоятельств, а может быть, и не просто – каждый из подобного рода шагов находился еще на стадии проработки, когда возникала какая-то неприятность в собственном доме. В Северной Ирландии – за независимость, на Балканах – за справедливый передел, в Италии в очередной раз – за отделение Севера от Юга, в Бельгии – фламо-валлонские трения, в Германии и Франции – снова шумные и небескровные схватки с множившимися потомками иммигрантов, в Испании – с басками за независимую Басконию, серия Балтийских инцидентов по разграничению шельфа – вот лишь беглый перечень европейских дел; быстрая исламизация Юга в самих Штатах, неизбежные приливы и отливы в латиноамериканских отношениях, экономические проблемы в американо-дальневосточном или, как его стали называть, тихоокеанском противостоянии, позволили Штатам подготовить лишь несколько операций по смене декораций в одном-другом государстве Ближнего Востока – но ни одна не завершилась удачей, а потом стало и вовсе не до них. В свою очередь и Тихоокеанский блок тогда был увлечен собственной проблематикой: например, кто главнее – самый большой или самый богатый, а может быть, ни тот, ни другой, а все остальные, вместе взятые, от Сеула до Сингапура; у Китая временами сильно обострялись отношения с Индией, а когда они налаживались – возникали неприятности у Индии с ее западным соседом, и Китаю приходилось на этот раз выступать уже в роли гаранта неприкосновенности Индии – в качестве члена Совета Безопасности ООН, хотя и дышавшего на ладан, но формально еще авторитетного. Ну и так далее. Похоже, что в те – да и сейчас тоже – времена существовало два почти спокойных бастиона на всей планете: Австралия и Южно-Африканская Республика. Однако и та, и другая в этой игре как бы сказали «пас» и бросили карты на стол рубашкой вверх.

Вот такие были совпадения – или не совсем совпадения. Во всяком случае, где-где, но в секретных службах в те времена отпуска были, как говорится, отменены и введено казарменное положение.

В Исламиде дела тоже были далеки от полного мира и единомыслия. И если бы исход Варианта «И» зависел от них, то неизвестно еще, чем бы все это кончилось. Но тут действующим лицом была Россия. А ей, при всех недостатках, всегда было присуще умение ухватиться за одну проблему и тащить до победного конца, не обращая внимания на всякие сопутствующие неприятности: история приучила и к постоянным неприятностям, и к не менее постоянным великим замыслам. А и в этом деле самым трудным было, как всегда – стронуть телегу с места и раскрутить – «Эй, ухнем!» – а дальше и вправду сама пойдет.

И пошло.

Я стал рыться в памяти, чтобы восстановить кое-какую статистику, касавшуюся того, как дело раскручивалось и как оно шло. Вспоминались, правда, лишь какие-то обрывки – но и они были достаточно выразительными. По деценниям: строительство жилья в первом десятилетии, втором, третьем, четвертом и пятом соотносилось как 1,0–1,3 – 1,8–3,1 – 4,8; торговых судов всех классов: 1,0–1,1 – 1,5–2,7 – 5,2; деловых контор: 1,0–1,6 – 1,2–2,8 – 3,2; автомобилей легковых: 1,0–2,0 – 5,6–8,0 – 11,1; число военных кораблей и самолетов росло по экспоненте во втором, третьем и четвертом деценниях, когда наступило насыщение, последние годы оборонцы держали почти ровную площадку с отдельными пиками на потребу экспортерам; школы и университеты во втором деценнии были почти на нуле, потом полезли вверх чуть ли не вертикалью. Можно было бы назвать еще десяток вспомнившихся мне сейчас рубрик, но все они объединялись одним словом: деньги. В противовес концу прошлого и началу нашего века, когда российские финансы при мощном импорте работали на экономику Запада, сейчас те же западные деньги, уплаченные за нефть российскую и ближневосточную, а также прибыли американских фирм, принадлежавших арабам, возвращались в Россию и крутились на ее рынке, и прирост этих поступлений – кредитов, инвестиций, ценных бумаг – тоже хорошо ложился на экспоненту, рядом с которой можно было бы нарисовать и еще несколько, практически параллельных ей – тех, что выражали бы увеличение числа мечетей, количества россиян, склонившихся к учению Пророка, всякого рода обменов по линии культурной, научной, спортивной с Исламидой, и тому подобное. Олимпиада в Александрии, получившей это право не без организованного Россией давления, была, если говорить о внешних проявлениях, едва ли не самым ярким свидетельством крепости отношений России с Исламидой. Хотя, конечно, далеко, далеко не крупнейшим и значительнейшим. А вот то, что я только что видел на тренировочном плацу, станет для всех, кто – впервые за последние полвека – увидит прохождение не только академий, но и техники с ее профессиональным воинством, – станет весьма серьезным аргументом при решении старой проблемы: кто есть кто в этом мире.

В этих рассуждениях я все же уснул, незаметно для самого себя, в кресле, не раздеваясь. И проспав три часа, вскочил и принялся за утренние процедуры с приятным ощущением моей собственной боевой готовности.

Потому что наступающий день обещал стать днем решающим.

Хотя – недаром сказано в суре «Пчелы», в айяте семьдесят шестом: «Поистине, Аллах знает, а вы не знаете!»

Вот и узнаем завтра.