1

Привычка разыскивать людей – и нередко таких, кто вовсе не желает, чтобы их нашли – вырабатывает у репортера определенные стереотипы поведения, алгоритмы действий в типичной обстановке. И к их числу, несомненно, относится продвижение по оставленным следам; вы знаете, что нужного человека там не отыщете, но почти обязательно (при внимательном поиске) обнаружите хоть какие-то указания на то, в каком направлении искать дальше. В нынешнем же моем случае я знал, что одного из нужных мне людей не найду, но зато могу напасть на след второго. С первым теперь придется трудно: вчера некий неизвестный тип, замеченный мной у Реанимации, все-таки не позволил нейтрализовать себя – видно, инстинкт самосохранения у него был хорошо развит. Ну что же, есть хоть и маленькая, но надежда встретить другого нужного мне (хотя и не по тому же поводу) человека на том сборище, которое я был намерен посетить в самом скором будущем. Да, тот типчик ушел. А мой сосед по пивному бару, позволивший себе упустить его, некоторое время вынужден будет обходиться без излюбленного пойла. Волка, как известно, ноги кормят.

В таких грустных размышлениях я утром выпил кофе под аккомпанемент новостей по ящику. Дали довольно подробный отчет о вчерашних демонстрациях – той, которую я видел, и другой, происходившей в месте, куда я не заезжал; второе сборище состоялось близ не так давно построенной мечети, носящей великое имя Абдаллаха ал-Аббаса Абу-л-Аббаса, известного в истории также под прозвищем Хабр ал-умма, подчеркивающем его необычайную ученость; он был двоюродным братом Пророка. Демонстрация прошла мирно, и самым громким звуком на ней был призыв му’аззина, когда пришел час альасра; хотя вообще-то собрания мусульман бывают не менее шумными, чем митинги насара – назареев, христиан, иными словами.

В разделе международных новостей ничего особо интересного не возникло; вообще в последнее время вся мировая внешняя политика как бы притихла, что являлось верным признаком того, что вот-вот могут начаться какие-то крупные события – не военные, разумеется, но дипломатические и – неизбежно – экономические. Я обратил внимание лишь на заявление китайского руководства по поводу предстоящего российского референдума; в заявлении высказывалась некоторая озабоченность. Тон его был достаточно спокойным, поскольку результаты референдума вряд ли могли серьезно повлиять на политическое и экономическое положение Китая в мировом сообществе: он был уже крепко ввязан в дела Тихоокеанского блока и мог оставаться почти спокойным до тех пор, пока ислам не расширит заметно свое присутствие в Восточном Туркестане, но то были чисто внутренние дела великой страны. Существовала, конечно, и другая сторона вопроса – государственная: насколько мне было известно, в последние годы в стране несколько увеличились ряды сторонников реставрации Поднебесной Империи; однако в Китае издавна умели решать свои внутренние проблемы быстро и круто, без оглядки на мировое общественное мнение, поскольку заранее ясно было, что в наше время никто не мог позволить себе такой роскоши, как иметь Китай в числе врагов. Те же, кому действительно следовало волноваться по поводу возможных перемен в России, пока что помалкивали; это вовсе не значило, что они недооценивают всей важности событий, но говорило лишь о том, что сегодня все переговоры по этому поводу происходят в руслах тихой дипломатии, без выхода информации в печать. Поэтому мы – я имею в виду именно прессу – старались копнуть как можно глубже, порой наугад, подчиняясь только интуиции, – в надежде натолкнуться на что-нибудь серьезное.

Мой «ГАЗ-Асхаб» смирно стоял на отельной парковке в том самом месте, где я его оставил накануне вечером; прежде чем отворить дверцу, я постарался убедиться в том, что в мое отсутствие никто в машину не залезал, не открывал ни багажника, ни моторного отсека; для такого контроля я успел вчера оснастить машину системой сигнализации, что я привез с собой специально для таких целей. Система была в порядке, машина – тоже, никто не пытался ни обчистить ее, ни заминировать. Мелочь, но приятно.

Черт, – подумал я, усевшись за руль, – почему я вчера не предложил заехать за ней? Было бы куда проще…

Тут же я невольно покачал головой, не то удивляясь неожиданному полету фантазии, не то осуждая его. Издавна я знал за собой такую слабость: когда предстояла серьезная работа – отвлекаться на что-нибудь, не имеющее к делу прямого, а то и вообще никакого отношения. Так уж я устроен. Пришлось тут же, не трогаясь с места, объявить себе выговор, доказать как дважды два, что вчерашний разговор Наталья не приняла всерьез, наниматься ко мне не собирается, и вообще: пора уже думать – в свободные от работы мгновения – о божественном, а не о…

Успокоив себя таким способом, я врубил стартер и поехал, не спеша, заново привыкая к московскому движению в утренний час пик. Вообще в этот мой приезд количество машин в Москве меня удивило: когда я еще только уезжал, мне уже казалось, что стоит выехать на улицы еще хотя бы сотне автомобилей – и конец, движение взорвется и рассыплется на куски, превратится в колоссальную и вечную пробку. Двадцать лет тому назад. С той поры – видел я сейчас – автомобилей прибавилась не сотня и не тысяча; возможно, считать следовало на миллионы – так что неудивительно, что улицы так и выпучивало вверх, в третье измерение, но и на втором, и на третьем ярусах (а над Бульварным кольцом существовал и четвертый) было полным-полно, и движение шло как вот у меня вчера – бампером в бампер. Мельком я подумал, что если кому-нибудь придет в голову парализовать город или, хуже, довести до состояния полного хаоса, то это никакого труда не составит: подорвать несколько опор на узловых развязках – и ничем уже не поможешь, и Референдум не состоится скорее всего, а уж Избрание – и подавно, потому что сразу же начнутся поиски правых и виноватых, толпа выйдет на улицы, и чем все это закончится – предсказать будет невозможно. Только и станешь надеяться на то, что «Поистине, помощь Аллаха близка!» – как сказано в суре второй, айяте двести десятом. Помимо этой помощи можно было надеяться лишь на то, что президентская команда, пока еще находящаяся у власти, понимает все не хуже нашего и принимает меры; с другой же стороны, и мы старались приглядывать, за чем могли. Хорошо еще, что на сей раз мусульманские боевики не противостояли нам, скорее наоборот.

Пристроив наконец машину на стоянке на Дубль-Арбате, заправив счетчик мелочью с хорошей форой и включив систему охраны, я неторопливо – времени еще хватало с избытком – спустился в боковую улочку и с видом завзятого театрала (с утра-то!) приблизился к потребному мне зданию Театра Вахтангова. Натальей, естественно, и не пахло; говорю это в буквальном смысле, потому что наверняка узнал бы, уловил горьковатый запах ее духов, запомнившийся со вчерашнего вечера как-то сам собой, я вроде бы даже не обратил на него тогда внимания, но оказалось, что зафиксировал, как говорится, автоматом. Нет, она здесь не проходила; но ведь и не обязана она была приезжать за полчаса, не было такого уговора.

Тем не менее я не стал сразу заходить внутрь, решил выкурить еще одну сигарету на свежем воздухе. Остановился у подъезда и закурил. Секунд через тридцать ко мне подошел молодой человек очень убедительного вида, в пятнистой униформе, с десантным «АКДМ», который он прижимал правым локтем к боку. Когда он остановился передо мной, но прежде чем успел задать вопрос, я извлек свое журналистское удостоверение и аккредитацию и сказал ему негромко: «Басмалля рахмон, рахим». Он глянул на документы, очень серьезно ответил «Аллах акбар» и отошел на свое место. Он явно не из тех парней, что должны охранять съезд от кого-то; но здесь ожидалось присутствие и кое-кого из азороссов, и то были их люди. А следовательно – наши.

Я медленно докурил сигарету, швырнул окурок в урну, которую обнаружил не сразу (в Москве любят размещать эти полезные приспособления в таких закоулках и углах, куда заглянешь не сразу), еще раз окинул взглядом доступную обозрению часть улицы; никого – в смысле «кто угодно, только не она». Ну что же, собственно, ничего иного я и не ожидал, nicht Wahr? Повернулся и, настрого приказав себе более на эту тему не думать и не фантазировать, вошел в подъезд, настраиваясь уже исключительно на предстоящую работу.

 

2

Я предполагал, что народу из разных партий и движений соберется для того, чтобы выяснить и провозгласить свое отношение к монархии вообще и каждому из претендентов в частности, не очень мало; но на деле зал оказался, даже сверх ожидания, набитым под завязку. К счастью, для прессы места были зарезервированы; впрочем, задержись я еще на несколько минут, возникли бы сложности. Усевшись, я стал оглядываться в поисках возможных знакомцев; раз-другой почудилось, что узнаю лица, но уверенности не было, да и вскакивать не хотелось; если это действительно знакомые, то увижу их в перерыве, а и не удастся – небольшая беда, я здесь не ради них. Вот и времени не осталось: в зале возрос, потом сразу упал шум, публика зааплодировала – на сцене появились, один за другим, отцы-руководители от крайне левых до столь же удаленных от Центра правых и чин-чинарем продефилировали к своим местам в президиуме. Я смотрел на них, опознавая и мысленно называя по имени каждого; что-что, а память меня пока еще подводила крайне редко.

Я ожидал, что установочный доклад будет делать Изгонов; думалось, что это прозвучало бы как-то авторитетнее: видный политик все-таки, представляющий правившую в прошлом и весьма влиятельную в настоящем партию, Объединенную Коммунистическую; ему и карты в руки, и его обоснованиям поверят, пожалуй, больше, чем азороссам, которым еще только предстоит официально возникнуть; прочие партии были не в счет. Однако монархисты собирались воевать всерьез, и потому в повестке дня оказались целых два доклада, и если Изгонов будет явно оглашать антимонархическую точку зрения и ратовать за сохранение на ближайшие годы президентского правления, то вторым скорее всего окажется кто-то из самых громогласных проповедников единовластия, пусть и конституционного. Сейчас важно было, какого направления будет придерживаться монархист: будет ли он евророссом или азороссом, приверженцем Алексея или Александра? Кого из них в конечном итоге решат противопоставить существующему президентству? По сути дела, тут предстояло развернуться серьезной агитации в пользу того и другого претендента, но докладчик от монархистов будет один, так что сторонники одного царевича используют – через своего представителя – целый час, другого же – десять минут в прениях. Мы – я имею в виду не себя, разумеется, но ту команду, за которую я играл – заранее постарались повлиять на оргкомитет съезда, чтобы коммунисту противопоставить александровца, однако каким будет результат, до последнего мгновения так и оставалось неясным.

А на трибуне уже оказался Изгонов, о котором я знал, и все знали, что он – оратор крутой, но речью не весьма одаренный. Запас его аргументов не пополнялся годами, зато повторял он их с завидным упорством, не обращая внимания на то, насколько они соответствуют – или не соответствуют реальной обстановке. Пока он утверждался на трибуне, откашливался и разбирался в заготовленном тексте, я подумал, что иного и нельзя было ожидать: опытный аппаратный боец (в отличие от многих других), к тому же жаждущий власти для себя лично, а не для кого угодно другого, он просто не мог позволить никому прослыть Борцом номер раз за сохранение народовластия; если референдум не состоится, то на президентских выборах сорок восьмого года он снова выставит свою кандидатуру, а уж коли он так решил, попасть в докладчики было для него делом техники. Тем более что кроме него на это право слева мало кто и претендовал. Была, правда, парочка таких, но им пришлось из партии уйти, не дожидаясь, пока их вынесут.

Я готов был заранее предсказать все, что должно было сейчас произойти. Докладывать он будет, как и следует ожидать, достаточно уныло, боясь оторваться от текста, в котором, как обычно, будет ориентироваться из рук вон плохо; что удивительного – не он же его готовил. Однако, если отстраниться от его ораторской бездарности, традиционно обязательной для большинства российских руководителей послеленинских времен, от протяжного «эээ…», которым он, как правило, начинает каждое третье слово, – материал для доклада, чьей целью было доказать, что России не нужен ни монарх, ни президент, который, по сути дела, тот же царь, только похуже, а нужно великой стране коллективное руководство, оно же реализуемо только через сильную партию, чье Центральное Правление и будет это народовластие осуществлять, – материал был подобран серьезно. Поскольку текст был роздан участникам и прессе еще до начала, я собирался во время доклада развлекаться подсчетом – сколько раз докладчик отступит от материала хоть на одно слово, а кроме того – сколько прозвучит в его речи неизбежных «вот», коими он приятно разнообразил любое свое выступление.

Весь розданный нам текст, за исключением непродолжительной вводной, в которой на всеобщее осмеяние выставлялись всем уже известные аргументы в пользу восстановления в России наследственного правления, создания конституционной монархии, являлся, по сути дела, достаточно детальным изложением российской истории за последние полвека – изложением, правда, достаточно тенденциозным, поскольку все беды приписывались именно единовластию, хотя бы и в президентском варианте; а чего еще можно было ждать?

Но все мои предположения и предсказания оказались никуда не годными, и это стало ясным если и не с первых слов коммунистического докладчика, то, во всяком случае, тогда, когда он стал переходить к практическим выводам…

Хотя начал Изгонов традиционно ab ovo, с изображения – энергичными мазками – современного состояния России:

«Полная неспособность укоренившейся чиновничьей системы управлять Россией. Отсутствие единой идеи, невзирая на призыв к ее поискам. А ее искать не надо, она всегда существовала, ее просто хотят задушить, замалчивают, над нею издеваются, вот… Центробежные силы, раньше ярче всего проявлявшиеся на Северном Кавказе, быстро проникают и укореняются и на русских территориях: Сибирь, Урал, Дальний Восток, хлебные области, – благодаря еще и обильной иммиграции. Бессилие власти, вернее, того, что по старой привычке еще продолжает именовать себя властью, на деле таковой уже не являясь. Бессилие во всем: в попытках хоть как-то обуздать Реальную экономику; ввести в пристойные рамки уголовщину и все, с ней связанное; справляться со все умножавшимися попытками анклавов уйти в отрыв, унося с собой все, что удастся прихватить, что плохо лежит; создать хоть сколько-нибудь боеспособную армию – хотя бы для внутренних войн, о внешних никто всерьез не думал – и так далее. Но все эти проблемы всерьез никого на верхах не занимают, не до них, потому что Россия вновь продемонстрировала миру знакомую по старым временам картину пауков в банке, а может, и гангстеров в банке. (Всем известное изгоновское остроумие.) Слишком много для одной страны, пусть и не маленькой, стало правительств: президентское, премьерское, теневое криминальное…»

В этом он был прав. Только почему-то забыл упомянуть еще и парламентское (где министерства именовались комиссиями, но от слова, как известно, не станется), оппозиционное правое и оппозиционное левое, то есть именно его партии, осуществлявшие свои действия в основном через периферию – губернаторов и прочих градоначальников.

«При таком раскладе все, еще остающиеся в стране ресурсы и силы, естественно, уходят на самосохранение чиновничества, а также в свисток – в указы и законы, которых теперь столько, что даже фанатику правового общества не по силам выполнить хоть десятую часть продукции законо-, указо– и приказотворчества».

И в этом Изгонов тоже был прав. Хотя и односторонен. Потому что если окинуть взглядом всю картину мира, а не одной лишь России, то окажется, что смена приоритетов и авторитетов происходит практически и на всех других континентах.

В наши годы уже явственно просматриваются далеко не первые признаки серьезного политико-экономического зависания всесильных Штатов, чья мощь, несомненно, огромна, но вовсе не беспредельна. Настолько явственно, что об этом болтали даже маленькие политики на дипломатических приемах. Стремление установить контроль над всей мировой нефтью и путями ее транспортировки во многом осталось лишь желанием; местами им давно уже приходится даже отступать, чтобы избежать новых войн, приводящих лишь к усилению антиамериканских настроений во всем неамериканском мире. Экономика начала давать сбои, когда так и не удалось найти компромисса ни с Японией и, следовательно, всем Тихоокеанским блоком, ни с Европой, традиционно считавшейся покорной; однако Старый континент пережил уже столько всяких и всяческих господств, что неизбежно выработал в своей крови необходимые антитела – и Америка это почувствовала. Начались лихорадочные поиски новых союзников. Такой реальный союзник на планете был лишь один: мир ислама. Но даже не самым дальновидным политикам в Вашингтоне, ОК, ясно, что останься США и единственным возможным союзником в мире – даже и тогда Мир ислама вряд ли пойдет на сближение: слишком сильна историческая традиция противостояния. Сообразив это, власть имущие в Штатах хотят, похоже, разыграть единственный политический козырь, какой имеется у них в этой игре: афроамериканские круги, давно уже тяготеющие к исламу. Но чтобы карта сыграла, надо не просто демонстративно избрать президентом черного американца; надо еще чтобы он оказался мусульманином, а это оказалось уже сверх сил, и сама идея, высказанная вслух, привела лишь к расовым обострениям. Однако уже сама эта безуспешная попытка помогла понять главное: в ближайшие годы и десятилетия выигрывать будет тот, чьим союзником станет ислам. Именно так: не «кто станет союзником ислама» – возглавить что-либо он пока еще сам по себе не в состоянии хотя бы потому, что ему не хватает внутреннего единства и признанного авторитетного лидирующего государства, но – кого он поддержит. Те, кто прибегает к моим услугам, поняли это раньше остальных; и по сути, об этом именно идет речь на сегодняшнем съезде, а не о имени и титуле будущего хозяина земли Русской. Ислам, легко воспринимаемый, динамичный и нередко фанатичный, быстро расширяет свое влияние в Африке и на Индостане. Исламские миссионеры зачастили в Китай; возможно, у кого-то уже возникали мысли об этой сверхстране, как о будущем несомненном лидере Исламиды, тем более что идея мусульманского Восточного Туркестана, возникшая еще в двадцатом веке, не умирала, но, напротив, распространялась. На Олимпийских играх-2040 в Кейптауне многочисленная китайская делегация как бы выставляла напоказ свои дружеские отношения со спортсменами мусульманских стран, но то была, разумеется, лишь вершина айсберга…

И вот тут-то Изгонов сошел с проложенных рельсов и понесся вперед без всякой, как мне показалось, дороги. Похоже, от него такого фокуса не ожидал никто – даже из его ближайших соратников.

Для любопытствующих: вот о чем говорил Изгонов дальше (текст дается в моей редакции):

«Там, где в заготовленном тексте начиналась привычная агитация за сохранение президентства, от которого, по мнению ОК, потом естественным будет перейти к народовластию, то есть через парламентскую республику – к Советской власти, которая сделает, безусловно, свои выводы из былых ошибок», – вот в этом самом месте Изгонов вдруг распрощался с текстом и заговорил в совершенно другом ключе.

Да, вновь подтвердил он, Америка переживает не самые лучшие дни, но это вовсе не означает, что Россия должна подставить падающему ножку, да еще подтолкнуть его. Наоборот: необходимо сделать все, что в наших силах, чтобы помочь великой державе восстановить равновесие, а если и пользоваться возникшей ситуацией, то лишь для того, чтобы укрепить политические, экономические, культурные и вообще все возможные связи между двумя странами. Плоды, которые принесет такая политика, можно будет собирать уже в ближайшем будущем. А для того чтобы они вызрели, необходимо до предела открыть наш рынок для Штатов, ожидая полной взаимности с той стороны. Не надо забывать, – наставительно напоминал оратор, – что в годы становления Советской власти именно Штаты оказывали России экономическую помощь, строили у нас заводы и электростанции, и тому подобное. А главное – налаживать отношения в военной области, потому что американские вооруженные силы и сегодня остаются сильнейшими в мире, а у нас в скором времени могут возникнуть, как уже в свое время бывало, сложности в отношениях с великой дальневосточной страной, а если называть вещи их именами – с сохранением российского Дальнего Востока, и здесь занятая Америкой позиция может оказаться решающим аргументом.

Согласитесь, что ожидать такого от лидера Объединенных коммунистов не мог бы даже предсказатель со стажем.

А следовательно, – продолжал Изгонов дальше, упорно пробиваясь через свои «э-э…» и «вот», – и свою внутреннюю политику сейчас следует проводить с максимальным учетом американских интересов, а следовательно – (И вот тут-то грянул взрыв!)

…А следовательно, выступать за восстановление монархии и избрание государем Великого князя Алексея!

Вот тебе раз!

А хотя, если подумать, все сказанное, при всей его неожиданности, было совершенно естественным и логичным.

И вовсе не потому, что при монархии открывались бы новые возможности усиления партии под лозунгом борьбы с самодержавием. Это не прошло бы. Тут расчет был скорее всего совершенно иным. А именно: после воцарения Алексея, в первые дни и недели, наверху царили бы неопределенность и суета: Алексей в России не жил, реальной обстановки не знал и, следовательно, был открыт для сторонних влияний; партия, которой удастся первой установить это свое влияние на него, и окажется правящей партией на совершенно легальной основе: поскольку монархия в России окажется скорее всего подобной британской, то Алексей будет царствовать – а править станет та партия, которая – в данном случае – ярче остальных проявит себя в ходе Референдума и Избрания. Азороссы за Алексея не выступят, это было ясно заранее: они шли со своим претендентом. Значит – ОБКОМ – Объединенные Коммунисты; все прочие партии, даже договорись они между собой (что маловероятно), все равно не смогут стать силой, сопоставимой с этими двумя.

То есть Изгонов предлагал кратчайший путь прихода к власти совершенно легальным путем. Примеры чего в истории, как известно, имелись.

Да, не до развлечений оказалось на этом его докладе.

Еще и потому, что если уж ОК выступают на стороне Алексея, то даже действуя под лозунгом «Легитимная власть», они вряд ли откажутся от тех методов борьбы за победу, какими в совершенстве владели в былые времена и которые легальными никак не назовешь.

А ведь те, кто срочно вызвал меня сюда, наверняка имели представление о предстоящем повороте изгоновской политики. И о том, что может за этим последовать. Иначе, может быть, меня не стали бы и беспокоить – остальное, требовавшееся от меня, я мог выполнить и на расстоянии.

И ведь хорошо выбрали время, сукины дети! В России стало наконец ясно, что попытка придать характер фундаментальной идеи новому военно-политическому противостоянию с Америкой в сольном исполнении (предполагалось, что народ сплотится на защиту страны) бесперспективна: народ, негодуя на нахальное поведение американцев, тем не менее отлично понимает, что с имеющимися средствами новой «холодной войны» не выиграть, горячей – тем более, так что политика, принятая еще в конце прошлого века, зашла в тупик. В пресловутой Европе, которую нам так хотелось видеть своим союзником, начались вдруг крупные неприятности. И вовсе не политического свойства: ко всякого рода выбросам националистических лозунгов и демонстраций все успели привыкнуть, с завидной регулярностью то иммигранты из азиатских стран – и приглашенные в свое время на черную работу, и явившиеся без всякого на то повода со стороны властей – поднимали суету по поводу равенства прав и предоставления им гражданства, и тогда их били; то коренное население возвращалось к бессмертной идее «Страна для нас» – и опять-таки били чужаков; впрочем, бывало, что и туземцам доставалось на орехи. Все это было, повторяю, привычно. Но на этот раз повод для волнения оказался и на самом деле серьезным: эпидемия. В чем-то она напоминала ту легочную хворь, что еще в конце двадцатого века напала на Китай и оттуда пошла гулять по материку. Возбудитель болезни так и не обнаружился – вернее, роль эту приписывали многим, но окончательно установить виновного не удалось. Пострадало население, а еще больше, чем население, разумеется, – экономика; так что Старому континенту в последние времена стало не до России и вообще ни до чего.

В Штатах эпидемии не было. Зато была политика; что вреднее – Ты ж, Господи, веси. Так что протянутая Изгоновым рука вряд ли повиснет в воздухе. Терроризм, похоже, прочно обосновался в Стране Господа Бога; люди вновь стали бояться летать, аэрокомпании несли убытки. Терроризм был различного происхождения: дальневосточный, латиноамериканский, европейский, но самым страшным считался исламский, ближне– и средневосточный. Предполагалось, что целью своей он имел расширение политического и экономического влияния афроамериканцев, в чьей среде Пророк – да будет Аллах им доволен – находил все больше сторонников; сами они это наотрез (и, надо полагать, не без оснований) отрицали, однако общественное мнение – великая сила в Америке – сложилось именно так. Полиция, ФБР, Национальная гвардия не могли переломить ситуацию.

Политикам же к тому времени становилось все яснее, что миром двадцать первого века будет владеть тот, кто владеет Исламом. Немедленно были предприняты попытки оседлать ветер – и политическим, и экономическим путем, и кнутом, и пряником. Начинать довелось с нуля: совсем не так давно пришлось ликвидировать последнюю военную базу в Саудовской Аравии – особой военной угрозы, кстати, ни для кого не представлявшую. Новая политика пустила хилые ростки; кого-то из тамошних правителей почти удалось уговорить; однако поздно спохватились. Слишком долго Соединенные Штаты воспринимались как одно из имен Иблиса – не только политиками (для них привычно менять ориентиры и в океане международных отношений ходить короткими галсами), но – главное – и народами, не говоря уже об улама, хранителях и толкователях веры. Они же ни на какие компромиссы не шли, чем дальше, тем больше ощущая свою силу. Что-то изменить в стране можно было, разве что пожертвовав религией, но она являлась одной из традиционных американских ценностей, лишаться которых никто и не собирался: одно дело – купить что-то, и совсем другое – обменять это самое «что-то» на святыню.

И это тоже доказывало, что для своего неожиданного демарша Изгонов выбрал нужный момент. Его предложения, по сути, означали отказ России от единения с Исламидой, а это Америку устраивало в наибольшей степени. Хотя прежде она, как известно, выстраивала другую политику: Россия корректирует действия ислама, Штаты – действия России, и все идет наилучшим образом. Но российские настроения заставили сомневаться в действенности такого расчета. И тут им преподносят такой подарок.

Так что у нас здесь мы – наша команда – встретимся уже завтра – нет, уже сегодня с силой, представляющей интересы американцев и наших обкомов. То есть новые обстоятельства требуют и нового анализа.

Но для создания новых каналов действия у них не будет времени. Так что волей-неволей им придется пользоваться старыми.

Так что мои задачи остаются в силе.

Мелочь, но приятно.

Но продолжим размышления: кто же на нашей стороне?

Азороссы. Та самая партия, от имени которой сегодня должен выступить Бретонский.

Эта партия, как нередко бывает, возникла из не очень определенного движения, в которое постепенно влились, кроме либеральных демократов с их традиционно восточной ориентацией, еще и происламские партии, преодолевшие первый период робости и убедившиеся в том, что разгонять их и применять другие жесткие меры власть не собирается (уже тогда ей это обошлось бы слишком дорого) и что можно безбоязненно вступать в серьезную политику. Движение заметно окрепло после того, как в него влились евразийцы – партия скорее исторического, чем чисто политического толка; евразийцы оплодотворили движение теорией, из которой, правда, к нашим дням сохранилось мало что, но главное они задали: вектор. А от создания теории оставался лишь один шаг до превращения движения в партию, что и произошло в указанные мною годы после того, как движение стало получать все большую поддержку от разочарованных Западом демократов.

Как ни странно, именно в последнее десятилетие были предприняты первые конкретные шаги по наведению Южного Моста. Вдруг, нежданно-негаданно, Россия – не правительство ее и не президент (все еще державшийся, хотя вопрос об упразднении президентства был поставлен уже давным-давно), но такое, казалось бы, стоящее вне политики заведение, как академический Институт Востока, выступило с предложением созвать панисламскую конференцию под лозунгом «Примирение», причем в виду имелось вовсе не улаживание коренных разногласий между аш-Шиа, признающими, как известно, единственным законным наследником Пророка его двоюродного брата и зятя, четвертого из когорты праведных халифов, Абу-л-Хасана ал-Муртада Али бен Аби Талиба, скончавшегося в 661 году, – и сторонниками ас-Сунна, Али Талиба не признающими, – хотя формально именно ради решения этой проблемы она и была созвана. Конференция с виду обещала быть чисто теологической, исторической и философской; однако, когда мне удалось одним глазом заглянуть в архивный список российской делегации, я лишь присвистнул: большую половину ее составляли вовсе не специалисты в делах исламского вероучения, а государственные политики (из оппозиции), финансисты и военные.

Нельзя обойти вниманием то, что вскоре после этой конференции произошло по меньшей мере два события, заслуживающих упоминания: на Северном Кавказе возникло неожиданное благодатное спокойствие, чего уже и перестали ожидать (правда, таджикские государства, светская республика и Исламский эмират, все еще обменивались свинцовыми любезностями), и второе – не правительство России, но некоторые банки и крупные компании получили довольно ощутимые кредиты – под льготный процент, но (как стало известно позже) на определенных политических условиях. После этого партия азороссов быстро ударилась в рост.

Кстати, немалая часть из полученных денег пошла в деревню. И, что уж совсем странно, их не разворовали; очевидно, своевременно предупредили, кого нужно, что это – табу, не то и головы недолго лишиться. В самом прямом смысле слова.

Из всего этого должно было, кажется, следовать единственное верное умозаключение: партия азороссов сегодня делала нужное и полезное дело и с политической, и с экономической точки зрения. Изгонов же делал выводы совершенно противоположные, пытаясь доказать, что куда лучших результатов добились бы именно Объединенные Коммунисты – если бы им не мешали, а, наоборот, поддерживали бы. И что лучшее будущее может находиться в любой стороне, но только не в той, где развевалось зеленое знамя Пророка.

Так. Но в таком случае некто Стирлинг, обратившийся ко мне, может оказаться…

…Размышляя так, я пропустил мимо ушей некоторую часть изгоновского доклада, а когда хотел снова вслушаться, мне помешал кто-то, опустившийся на стул рядом со мной; стул этот еще только что был занят, но вдруг освободился как по заказу. Я совладал с собой и даже не повернул головы, когда прямо в ухо мне едва слышно – легким ветерком – прошептали:

– Реан – доктору. В центре все в порядке. Смена произошла. Предупреждение оказалось полезным. Яичко было гусиным; извлечено целым и сварено.

Я лишь поднял брови, продолжая смотреть на докладчика, но совершенно перестав слышать его. Присевший рядом правильно истолковал этот знак удивления: ко мне следовало обращаться по фону, – горошина с самого утра лежала у меня в ухе, – но никак не путем личного контакта. Он так же едва уловимо пояснил:

– Сильные помехи: театр заэкранирован и подстрахован, сигнал не доходит.

Я чуть кивнул; это было разрешением продолжать информацию.

– Вас просят до события разобраться со списком. Непременно до начала. Второе: интересующий вас не найден. Продолжать поиски?

Тем же движением головы я выразил согласие.

Курьер исчез. Однако недолго пустовавшее кресло рядом со мной снова оказалось занятым. Меня обдало валом мужского благоухания: горьковатый запах дорогого лосьона, чуть приторный – дезодоранта, привычный – хорошего табака и вызывающий легкую ностальгию коньячный букет. Все это прекрасно монтировалось с давно знакомым образом несостоявшегося адмирала Седова.

– Привет четвертой власти, – проговорил он в полный голос, не обращая внимания на соседей. – Так и думал, что ты где-нибудь здесь тусуешься. У тебя уши не вянут от его болтовни?

– Ну почему же, – сказал я. – Интересно ведь, в каком гробу он собирается похоронить идею монархии.

– Да плевать ему на монархию; на деле они всего лишь против ислама – потому что он пытался с ними как-то договориться, но требовал идеологических уступок: он их идеологии никак не приемлет, а без своей догматики и популизма его партия – пустое место, полный вакуум.

На нас зашикали: оказывается, мы мешали слушать людям, принимающим все говорившееся всерьез; были тут, оказывается, и такие.

– Давай выйдем, разомнем кости, а то у тебя, наверное, дейдвуд уже онемел. Поболтаем где-нибудь в буфете, как два разумных человека, – предложил Изя.

Я пожал плечами: в конце концов, почему бы и нет?

– Только застолбим места: мне еще могут понадобиться.

Изя наклонился к соседям и грозно предупредил; я же на всякий случай положил на кресло носовой платок. Изя вытащил из кармана небольшой пакетик в оберточной бумаге и бросил на свое место.

– Что там у тебя? – поинтересовался я. – Как бы не увели.

– Пусть попробуют. Ну пошли-пошли, удобный столик освободился, да не сомневайся, я пригласил – я и заплачу.

Мы обосновались в буфете, и Липсис заговорил; я ожидал, что он начнет хохмить, но отставник, как оказалось, был настроен серьезно.

– Я вот тут слушал его – с балкона, пока тебя не обнаружил, – и подумал: что касается позиции Федеральной партии, то давно известно, что сам по себе факт – ничто, зато его интерпретация – все. Я бы сказал даже больше: фактов как таковых вообще не существует, ибо мы с самого начала имеем дело только и исключительно с истолкованиями. – Он усмехнулся. – Даже если событие в миг своего совершения запечатлено на пленку, – слишком многое зависит от точки, в которой помещалась камера. Что уж говорить о показаниях свидетелей! Но если это справедливо по отношению к частному случаю, то тем более относится к положению страны в целом, поскольку здесь количество интерпретаций следует перемножить на число самих событий, верно? Произведение этих чисел и дает нам количество возможных вариантов – во всяком случае, порядок величины. Согласен?

Я кивнул. Никогда не берусь утверждать, что мои, допустим, истолкования предпочтительнее других, отнюдь нет, но они – мои, а для меня это значит достаточно много.

– Например, – сказал я, продолжая тему, – он по-прежнему считает, что в нынешней мировой расстановке сил мы в лучшем случае где-то на третьих ролях. Еще не так давно это можно было принимать за истину…

– Знаю, – сказал Изя. – Попалась мне как-то на глаза одна из твоих статеек… Полный бред.

Я мог бы обидеться, но махнул рукой: обижаться на Изю всегда было бессмысленно: до него в упор не доходило, что он способен кого-то обидеть.

– Однако, – продолжал я, – для того чтобы понять, как ты выглядишь, нужно зеркало. В нем видишь себя как бы со стороны. Для нас зеркалом является мнение тех, для кого наше истинное состояние является существенным обстоятельством миропорядка. И там – даже поверхностный анализ показывает – наши акции котируются куда выше, чем тут, внутри. Не случайно ведь та дружба, которую только что один мой американский знакомый назвал уже традиционной – как-никак, с начала века вроде бы она длится, – стала вроде бы давать трещины: держава-гегемон любит дружить со слабейшими, потому что они всегда согласны; а если младший брат занимает другую позицию – значит он больше не так уж слаб, как по инерции считают. Ясно ведь, почему ведется кампания по дискредитации Александра как претендента на престол: из его воцарения проистекал бы прочный союз с Исламидой, ее сплоченность вокруг мощного тяготеющего центра – вокруг Москвы; главы большинства исламских стран теперь уже прекрасно понимают: если не справиться с терроризмом, то чем дальше, тем больше в нем будут обвинять ислам вообще, хотя они-то знают, что это не так; но самим им не справиться – и поэтому они сами идут нам навстречу, поскольку духовно даже убежденные православные к мусульманам стоят ближе, чем, например, к католикам. А договорившись, признав – пусть и не громогласно – ведущую роль России, Исламида с ней образует такой полюс силы, с которым Америке уже не справиться, а Дальний Восток им помогать не станет. В Штатах понимают – те, кто поумнее, – что, во-первых, после Ирака и Ирана Америку перестали не только любить даже те, кто раньше чуть ли не боготворил ее, но перестали даже усердно изображать такую любовь; и для них это катастрофа.

– Ну, – сказал Изя, взяв меня под локоть и буксируя к буфетной стойке, – самое время промочить горло: такие тирады нельзя произносить без смазки, тебе грозит надолго охрипнуть. Кстати, если ты думаешь, что вы что-то новое открыли, то ошибаешься. Договариваться с правоверными Россия умела еще в петровское правление, при всем тогдашнем устремлении к Западу, и даже Алексей Михайлович, как ты помнишь, поглядывал на юго-восток со все возраставшим интересом. И все это крепко оседает в памяти. Хотя и дров было наломано, конечно, немало.

– Возможно, – согласился я, проглядывая карточку предлагаемых яств, – но я не собираюсь выходить за пределы интересующего меня времени – сегодняшнего дня и ближайшего будущего, так что все предыдущее меня не интересует. При желании можно (и не без оснований) считать ее даже от крещения Руси; как-никак, Владимир и мусульманских улема выслушивал; так что ощущение ислама как постоянного и неизбежного соседа можно обосновать – однако, по-моему, не важно, когда началось оно, но большое значение имеет – что сейчас оно переходит в новое качество.

– Ну, тут все ясно, – сказал он, в свою очередь выбирая харч и одновременно быстрым профессиональным взглядом окидывая помещение. – По сути, все решилось в двадцатые годы: отворот России от Европы. Это ты и сам прекрасно помнишь. Россия всей душой стремилась сочетаться с ней, начиная еще с тех же девяностых; процесс, как ты помнишь, был длительным и вовсе не прямым, бывали времена, когда казалось, что до вожделенного объединения оставались уже считанные дни – однако, как сказал поэт – дни проходят, и годы проходят, и тысячи, тысячи лет, – я уже уехать успел, а короткого замыкания все не происходило. Скорее всего дело тут было даже не в каких-то конкретных политических или экономических соображениях, или и тех, и других, вместе взятых… Да, не в них, но в чисто подсознательном, подкорковом, интуитивном неприятии Европой России, Россией же – Европы. Мне это из эмиграции было ясно видно – куда яснее, чем изнутри. Фигурально выражаясь, кошачий мир оказался никак не в состоянии искренне и бесповоротно включить в свои пределы весьма многочисленную стаю не совершенно одомашненных собак; а наши волкодавы, в свою очередь, никак не могли до конца подавить в себе генетическую реакцию на кошачий облик и запах; так что улыбки стай при встречах и переговорах слишком часто напоминали оскал. Собакам предлагали, по сути дела, ради объединения перестать быть псами; но даже согласись они, это не помогло бы: можно было, конечно, научиться гулять ночами по крышам, пусть и не испытывая от этого ни малейшего удовольствия, но вот лазить на деревья псы не то чтобы не хотели, они просто не могли, как корова из старого анекдота. Просто-напросто не так они устроены. Так что, по сути, неприятие было обоюдным: не только Европа не хотела России, но и сама Россия – нутром, подкорково – не желала Европы, соглашаясь лишь на чисто внешнее сходство…

Изя разлил по бокалам заказанный им венгерский мускат, неожиданно грустно сказал:

– Ну, за Олину память – земля ей пухом…

Мы выпили до дна без тостов, просто кивнув друг другу. Липсис продолжал – снова в прежней тональности:

– Ладно, то, что я говорил – так сказать, принципиальные положения. Практически же Северо-Атлантический блок, уже лишившись единомыслия, тем не менее медленно, но уверенно, как ползут материки (хотя и не так уж медленно, если пользоваться исторической шкалой времени), подплыл к российским пределам, и это неизбежно заставило шерсть на собачьих загривках угрожающе щетиниться; однако и дурак понимал, что чем теснее нам будет становиться на Западе, тем активнее мы будем искать компенсации на Востоке. Вот пускай теперь и кушают…

Тут я на какое-то время перестал слышать его, отвлеченный совсем другими мыслями. Схватка с заокеанским заклятым другом назрела всерьез. Но многое в ней будет не на нашей стороне. В частности – то самое прошлое, о котором не хотелось думать, но нельзя было не принимать его в расчет.

В России люди по наивности своей полагали, что идут по тому же пути, по которому прежде прошло американское общество, где тоже были свои богачи, свои нищие и свои контрасты. Однако рассуждавшие так упустили из виду одно обстоятельство. А именно: в Штатах богатства создавались, по сути дела, на пустом месте, и чтобы создать богатство, нужно было – в принципе – производить ценности, то есть заниматься именно производством; в Штатах никто не пришел на готовое, и общество это – при всех его недостатках – изначально было обществом созидателей. В России же к тому времени, о котором я сейчас раздумывал, немалые ценности были уже созданы общественным трудом, и в последнее десятилетие двадцатого века речь шла не о создании, но лишь о распределении уже созданного. То есть не о том, кто больше и лучше создаст, но – кто больше и ловчее ухватит. Безусловно, такая задача выдвинула на первый план совершенно других людей, чем созидатели, а именно – воров и спекулянтов, понимая эти слова достаточно широко. И богатства возникали не на производстве, а на перепродаже, на выкачивании средств у обитателя без всякой компенсации, на биржевой игре; однако все это не увеличивало национального богатства, хотя являлось весьма полезным для создания богатств индивидуальных, но не коренящихся в почве страны, а катающихся по поверхности и в конце концов выкатывающихся за пределы России. Государство, в свою очередь – как заметил еще мой дед, – заботилось в первую очередь укреплением самого себя, то есть государственного аппарата и в какой-то степени – тех сил, на которые аппарат этот не может не опираться. Но никак не рядового гражданина – вопреки множеству лозунгов, провозглашавших прямо противоположное.

Это привело, естественно, к невозможности всерьез и надолго справиться с инфляцией; к массовой безработице; к отчаянию, вызванному ощущением безвыходности. Она же служит главной причиной любого пьянства. В общем, картина свидетельствовала только о том, что безудержная демократия (вернее, то, что под ней понималось) в пору экономического кризиса и отсутствия разумного и опробованного временем законодательства – способна привести лишь к диктатуре, но не к той, которую в данных условиях можно было бы даже приветствовать – достаточно просвещенной диктатуре личности, берущей на себя ответственность за совершаемые действия и требующей взамен согласия большинства на некоторые временные меры ограничения (что и возникло в начале века), – но к анонимной диктатуре чиновничества, где никто не несет личной ответственности ни за что. Именно такая диктатура и существовала в России до самого конца прошлого века…

– Эй, – окликнул меня Изя. – Ты что, не выспался? Не столько мы выпили, чтобы отключаться за столиком.

Я взглянул на часы. Ого!

Пока я дремотно размышлял, зал буфета успел уже заполниться.

– Перерыв объявили, – сказал Изя. – Ты что, не слышал? Этак ты все сенсации проспишь, журналист! Слушай: может, давай заодно и пообедаем – всерьез, как полагается? И еще поболтаем: нет для эмигрантов темы слаще, чем судьба бывшей родины…

– Нет, – сказал я. – Приятного тебе аппетита, а у меня дела.

– Тогда и я поеду, – сказал он. – Здесь мне делать нечего. Вернешься в зал?

– Надо полагать, – сказал я.

– Тогда забери то, что я там оставил на стуле.

– Что, выслать тебе заказной бандеролью?

Изя не улыбнулся:

– Это тебе и предназначалось. Посмотришь на досуге. Тот парень, что мечтал тебя подстрелить у посольства, – он меченый теперь. Глубоко в нем сидит микробчик. Поймать его не смогли – скользкий подонок, но маковое зернышко в него всадили, так что теперь оно циркулирует по его большим и малым кругам… А я тебе оставляю индикатор. Если твой приятель окажется вблизи… Усек? Всех благ!

– Пока! – сказал я, пытаясь вспомнить, что же за мысль проскользнула у меня в голове в тот миг, когда Изя своими словами загнал ее вновь куда-то в глубокое подсознание.

 

3

Мне ни есть, ни пить не хотелось еще – распорядок работы съезда не совпадал с моим личным режимом, – и я решил прогуляться, а еще лучше – выйти из подъезда и выкурить сигарету на свежем воздухе. Курю я редко, но все необходимое для этого порочного времяпрепровождения имею при себе. И временами это приносит совершенно неожиданные результаты. Вот и сейчас: если бы я не захотел курить, то не вышел бы из помещения в весеннюю промозглость; а не выйди я – и не увидал бы Натальи, которая, успев уже продрогнуть, переминалась с ноги на ногу около подъезда.

Я увидел ее прежде, чем она меня; первым движением было – стремглав броситься к ней. Однако на полпути я взял себя в руки, и когда она обратила наконец взгляд в мою сторону, я уже шел неторопливо, достойно, нацепив на физиономию строгое выражение. Впрочем, мне сразу показалось, что в мою строгость она ничуть не поверила. У женщин вообще интуиция развита куда сильнее, чем у нас. Мы – пол мыслящий, они – чувствующий. Иначе и те, и другие неполноценны. Во всяком случае, я всю жизнь так думал.

– Опаздываете, – сказал я, стараясь, чтобы в голосе прозвучала укоризна. Хотя это, по-моему, получилось неубедительно. – У вас такой принцип? Или досадная случайность?

Наталья же вместо того, чтобы покраснеть, ощетинилась.

– Святое право женщины – опоздать на пятнадцать минут, – ответила она.

Я демонстративно оттянул рукав чуть ли не до локтя, обнажая часы.

– На пятнадцать? А сколько сейчас?

Она покачала головой.

– Я не успела на каких-нибудь десять минут. Но вас уже не было. А они, – жест ее в сторону охранников был донельзя выразителен, – они меня просто не пропустили. Вы ведь не предупредили тут никого…

Прелестно. Значит, я еще и виноват. О женщина, непостоянство – имя твое! Кто это сказал? Кажется, Вильям Шекспир? Лучше бы сказал «противоречие». Впрочем, что он понимал в женщинах, запивоха? Другое дело – тот, кому на деле принадлежат и пьесы, и сонеты; тот действительно разбирался. Но он носил совсем другую фамилию, куда более громкую по тем временам. Конечно, если бы он умел заглядывать в будущее, то пошел бы и на серьезные неприятности ради вселенской славы. Но откуда было ему знать, что родятся на свет немецкие романтики?..

Впрочем, это я уже сел на своего конька. Об этом поговорим как-нибудь в другой раз – если найдется свободное время. А сейчас его не было. Потому что Наталья продрогла уже до костей. И к тому же она была права: мне следовало предупредить охрану. Беда в том, что я просто не верил, что она придет. А она взяла и пришла. Нет, я был действительно виноват.

Я обнял ее за плечи.

– Бедный мой человек, – проговорил я искренне. – Ну-ка, пойдемте побыстрее. Вам сейчас просто необходимо выпить чего-нибудь горячительного. Или хотя бы просто горячего.

Она шмыгнула носом и, кажется, поняв, что я признал свою вину, стала жалеть самое себя. Но я решил, что сейчас не время расставлять точки над i.

– Мой секретарь, – сказал я маячившему в дверях амбалу, и он равнодушно кивнул. При этом, однако (я заметил), не преминул залезть ей под желтую синтетическую ветровку, погладить по заметным выпуклостям, потом обратить внимание и на то, что пониже. Взглядом, разумеется, только взглядом. Но меня и это почему-то рассердило, хотя я прекрасно понимал, что сделал он это без всякого дурного умысла; просто сработал здоровый солдатский инстинкт.

Но мы оказались уже в гардеробе, я сдал ее ветровку и мы вошли в фойе.

Первая атака на буфеты уже схлынула, так что мне без труда удалось усадить Наталью за столик – не за тот, где недавно сидели мы с Изей, – и снабдить ее горячим кофе и какими-то кондитерскими излишествами; от более существенного она отказалась. Пока молодая женщина отогревалась и приходила в себя, я ненавязчиво оглядывался, почувствовав себя уже на работе: сейчас самое время было войти в контакт с кем-то из перечисленных в моем списке людей и если не сразу взять интервью хоть у одного из них, то, во всяком случае, договориться о встрече в более пригодной для работы обстановке. Их, однако, не было; надо полагать, для президиума, по нашей старой традиции, оргкомитет организовал свой буфет – где-нибудь по ту сторону добра и зла. Меня хватило бы, конечно, на то, чтобы прорваться туда, но не хотелось оставлять Наталью одну, и я продолжал рассматривать публику – пока взгляд мой не наткнулся на уже знакомый по фотографии облик; я без труда опознал пышную шевелюру, хотя и, если приглядеться, достаточно редкую уже, крупный породистый нос, не очень сочетавшийся с тонкими губами и острым подбородком. Бретонский, историк и в какой-то степени мастер политического прогноза. Что же, заказ мною уже получен, обстановка и без него заставляла торопиться, значит, надо брать его на абордаж: для начала, пожалуй, неплохо…

Политический мыслитель оживленно разговаривал сразу с тремя женщинами среднего возраста, но мне показалось, что делал он это скорее по обязанности, для поддержания имиджа дамского угодника, а не ради удовольствия. Профессор, подумал я, наверняка привык размышлять и собеседовать в уютной обстановке кабинета или, еще лучше, гостиной с избранным обществом; так что здесь расшевелить его будет непросто. Однако… Тут же у меня созрел простенький план, и я наклонился к Наталье:

– Ну как – отогрелись немножко?

Она кивнула.

– Конечно. Большое спасибо…

– Как… – я на миг запнулся, – с мамой? Помощь нужна?

Она покачала головой:

– Нет. Там делают все, что нужно.

– Когда похороны?

– Завтра. В одиннадцать. Вы придете?

Я еще не знал – смогу ли, и ответил неопределенно:

– Постараюсь.

И сразу же перешел к делу.

– Итак, вы работаете у меня, как и договаривались.

– Мне казалось, что мы еще…

– Подробности письмом. А сейчас посмотрите туда. Видите – три упитанных пчелки и между ними – майский роз, несколько уже привядший…

– Это – тот, длинный, с бабочкой?

– Попадание.

– По-моему, он старается от них отделаться – не обидно, но настойчиво.

– У вас снайперское зрение. Так вот, две секунды вам, чтобы почувствовать себя на работе.

– Тут, сейчас?

– Пора отрабатывать пирожные. Ваша задача: сделать так, чтобы он заговорил с вами и на несколько минут отложил мысль о возвращении в закрытый для простонародья буфет. Я не спрашиваю, сможете ли вы. Сможете.

Наталья лишь дернула плечиком.

– Такую работу я выполняю только сдельно.

– Принято.

– Проторгуетесь, – предупредила она, уже вставая.

Мне нужно было, чтобы она его задержала и чтобы за выигранные несколько секунд я успел настроить пишущую аппаратуру, которая была на мне, но еще не изготовленная к действию. Я вытащил из кармана бумажник, как бы подсчитывая мои ресурсы; на самом же деле я заменил кассету на новую и откалибровал микрофон на ближний прием. Одновременно я наблюдал за действиями Наташи.

Она пересекала буфетный зал, помахивая сумочкой на длинном ремешке; двигалась по дуге большого круга, и в результате, как бы направляясь совершенно в другом направлении, оказалась рядом с системой из четырех тел. Точное движение – сумочка слегка задела ногу Бретонского – виноватое выражение лица и ее шевелящиеся губы – ряд волшебных изменений лица мыслителя – боевая стойка трех дам – несколько слов Наташи, обращенных к ним, – и дамы мгновенно дематериализовались. Я мысленно поаплодировал, уже готовый к дальнейшим действиям. И так сутуловатая фигура Бретонского изобразила и вовсе вопросительный знак – так изогнулся он, склоняясь к девице, чтобы, Господи упаси, не глядеть на нее сверху вниз; губы его разъехались, и лицо на миг сделалось совершенно похожим на одного из славных комиков кино прошлого столетия Джорджа Формби, известного под определением «Лошадиная морда с зубами в виде надгробных камней»; был еще один похожий на него, по имени Фернандель – я знал о них только потому, что унаследовал от деда неплохую видеотеку; назови я эти имена тут – вряд ли хоть один из присутствующих понял бы меня. Но зубы у Бретонского были, пожалуй, повыразительнее, чем у тех обоих; я испугался, как бы он не сгрыз бедную девочку тут же на месте, встал и двинулся к ним – еще и потому, кстати, что пришла пора вступать в игру мне.

Восприятие звуков у меня не столь изощренно, как у моей аппаратуры. И к мгновению, когда я оказался достаточно близко, чтобы разбирать слова, мыслитель успел уже наговорить, надо полагать, черт знает сколько и чего. Это меня, правда, не беспокоило: все пишется, потом можно будет прослушать не спеша, может быть, что-нибудь и пригодится… Сейчас настал миг моего комического выхода. Я синтезировал на физиономии классическое выражение оскорбленного достоинства и подступил к ним; как назло, именно в эти мгновения меня стал разбирать смех – не ко времени вспомнилась строчка из старой полублатной песенки про пивную на Дерибасовской: «Он подошел к нему походкой пеликана…» Именно так выглядел я, надвигаясь на них. Бретонский кожей ощутил что-то неладное, стрельнул глазами в меня, и его сразу же шатнуло к выходу. Но тут она как бы случайно придержала его за рукав, и он не сдвинулся с места. Честное слово, если бы мы неделю репетировали, нам не удалось бы сыграть лучше.

Я остановился, замкнув собою треугольник. Гордо откинул голову.

– Э-э… – начал было Бретонский.

– Наталья! – продекламировал я выразительно и достаточно громко. – Сколько раз я просил тебя не заводить случайных и сомнительных знакомств!

– Но, пардон… – затянул он.

– Я вовсе не виновата, – вступила она в трио. – Я случайно задела господина сумочкой, но я тут же извинилась, и он сказал…

– Догадываюсь, что сказал этот господин, если ты так покраснела! – Я перенес на него уничтожающий взгляд. – А вы, милостивый государь! (Я добавил несколько крупинок немецкого акцента.) Пользуясь беззащитностью молодой, хрупкой женщины, вы…

Я повысил громкость на два деления воображаемой шкалы – и люди по соседству начали уже с живым интересом оглядываться.

– В столь торжественный, я бы сказал – эпохальный день, день колоссального события в истории вашей страны… вы, mein Herr, позволяете себе…

Тут я сделал паузу, чтобы дать ему возможность воспользоваться его голосовыми данными.

– Простите, милостивый государь, но я не позволил себе по отношению к вашей дочери ничего такого, что могло бы вызвать…

– Verdammt! Эта дама приходится мне вовсе не дочерью!

Он совсем смешался. Бывает смешно и жалко наблюдать, как теряются интеллигенты в весьма элементарных ситуациях.

– Тысяча извинений, но я и в самом деле…

Впрочем, понять его можно было. Примитивный скандал, в котором как-то замешана женщина, во время действительно исторического события, для одного из главных участников действа может оказаться роковым.

– Нет, я этого так не оставлю!.. Как вы посмели?..

– Ради Бога – только не так громко… Не произошло же ничего такого… Пожалуйста, отойдемте в сторонку, я вам все объясню…

На моем лице была прямо-таки выбита вавилонской клинописью крайняя неохота прислушиваться к его оправданиям, и я изобразил сильную внутреннюю борьбу, что должна была сейчас кипеть во мне; Наталья с выражением совершенной невинности на прелестном лице переводила взгляд широко распахнутых очей с одного психа на другого и разве что не разводила руками от изумления. Потом она очень точно сыграла желание позвать на помощь кого-нибудь из окружающих, и тут я позволил себе поддаться на уговоры:

– Ну хорошо… хотя не знаю, что вы можете мне сказать.

– Вот там, в глубине, пустой столик…

Бедняга – он готов был потратиться на угощение, хотя – я знал наверняка – у него, как у любого интеллигента, с деньгами было негусто. Я, как бы все еще колеблясь, медленно кивнул, в душе страстно желая лишь одного: чтобы перерыв не кончался как можно дольше.

Мы подошли и уселись; вообще тут за столиками не обслуживали, но его, видимо, знали; подошел официант. Бретонский заказал:

– Бутылку шампанского… и? – Он взглянул вопросительно. Мне стало и впрямь жалко его, хотя жалость вообще-то не относится к моим профессиональным качествам: в нашей работе она бывает вредной. Я имею в виду журналистику, как вы поняли.

– Ну, пару персиков, может быть…

В его глазах блеснуло облегчение: наверное, он ожидал, что я закажу черную икру – но я ее не люблю, а если и ем, то уж не под шампанское. Наталья заявила голоском балованной девицы:

– Мороженое: с шоколадом и клубничным вареньем…

Не очень изысканно; однако я простил ей эту неточность: она ведь импровизировала, или, во всяком случае, играла с листа.

Бретонский кивнул и одним взглядом придал шестерке необходимое ускорение. Вряд ли у него был большой опыт в таких делах, но в каждом интеллигенте дремлет артист, и если его растормошить, может получиться не так уж плохо. Возникшую паузу Бретонский хотел было использовать для объяснений и извинений, но тут уж настал мой черед поиграть глазами – и он со звоном захлопнул пасть. Я кожей и печенкой чувствовал, как истекают последние минуты перерыва, но тут принесли заказ, официант откупорил и разлил по бокалам. Пена вздыбилась, иллюзорная и преходящая, как и все прекрасное в сей юдоли слез.

– Итак, за знакомство, – провозгласил он, воздев бокал. – Моя фамилия Бретонский. Доктор исторических наук, к вашим услугам. Присутствую здесь, как представитель партии азороссов – и, вероятно, содокладчик по основному вопросу повестки дня.

На женщину это имя не произвело никакого впечатления, но она послушно протянула свой бокал – чистый, нежный звон райских колоколов возник над столиком, как громадный бриллиант, на миг вынырнувший из высшего измерения, чтобы заставить нас вздохнуть о несбыточном – и тут же исчезнуть без следа. Потом оба бокала, покачиваясь в воздухе, застыли, ожидая моего движения.

Я был уже готов. Мне предстояло сейчас без запинок, никак не сфальшивив, сыграть достаточно сложную гамму мыслей и чувств. Я так и сделал. Недоверие, словно бы сомнение в исправности своих органов слуха – удивление крещендо – полное изумление – почтение, стремящееся к бесконечности – смущение – глубокое смущение – сожаление – раскаяние… Я даже позволил себе покраснеть.

– Простите… вы сказали?..

Ого, это уже совсем другой голос:

– Бре-тон-ский!

Во мне какой-то пакостник грубо, по-извозчичьи смеялся: гы! Гы! Гы! Но колебания воздуха донесли до адресата совершенно другое:

– Доктор юридических и исторических наук, профессор Бретонский? Тот самый? Знаменитый? Неужели…

Иногда не знаешь, на что клюнет рыба. Наживка же для человека всегда срабатывает без осечки.

– Н-нууу… – Он тянул эти два звука бесконечно долго, словно фокусник, извлекающий изо рта цветную ленту. У него были объемистые легкие, и воздуха в них хватило не менее чем на километр. – Я не уверен, что такое определение мною целиком заслужено…

Да был он уверен, был! Не найти другого человека во вселенной, столь же убежденного в его знаменитости.

– …но действительно пользуюсь некоторой известностью – во всяком случае, среди людей, занятых проблемами как прошлого, так и будущего; это так. А смею ли поинтересоваться, с кем имею честь?

Давай-давай, удовлетворяй свое любопытство. Хотя оно и является грехом. Однако же сказано в суре «Весть»: «О чем они расспрашивают друг друга?» И ниже, в айяте четвертом: «Но нет, они узнают».

Я потупился, как бы стыдясь того, что мое ничтожное имя прозвучит сейчас по соседству с его – звонким, увенчанным славою.

– Уверен, что вы никогда обо мне не слышали… я Вебер, точнее – фон Вебер (специально для того, чтобы он внутренне усмехнулся моему скудному честолюбию), московский корреспондент германского журнала…

Он снизошел до сочувственной улыбки:

– Фон Вебер? Каюсь, не читал. Но непременно… если дадите мне такую возможность…

Врет, конечно; единственное, что он прочитал бы в моем журнале, – это хвалебная статья о нем. Сейчас он уже зацепился за мыслишку, что такая статья может и на самом деле появиться – если он окажется ко мне достаточно благосклонным.

– О, разумеется, с удовольствием доставлю вам… Ах да, простите. Это Fraеulein Natascha, моя секретарша…

Наталья, служи она на флоте, могла бы получать награды и краткосрочные отпуска за успехи в скорострельности орудиями главного калибра – и без единого промаха: взгляд – накрытие, взгляд – накрытие, огонь на уничтожение. У Бретонского были уже полные трюмы воды, но он воображал, что уверенно держится на плаву.

– Весьма рад, мадемуазель…

Ах, мы французы к тому же? Мать твою…

– Мсье Бретонский, я надеюсь, что возникшее между нами недоразумение…

– Ну, что вы, мсье – э-э?

– Фон Вебер…

– Да-да, вот именно… Разумеется, разумеется… Даже не будем вспоминать об этом…

– Но я считаю своим долгом принести вам мои глубочайшие извинения… Понимаете, в этой стране… Нет-нет, я никак не хочу задеть ваши патриотические чувства…

– Понимаю, но тут вы, к моему сожалению, правы: в нашей великой стране нравы оставляют еще желать лучшего, много лучшего… Однако смею вас заверить: мы делаем все, чтобы… И будем делать еще больше.

– Доктор Бретонский, вы представить себе не можете, как я благодарен судьбе за то, что она, пусть и таким нелепым способом… Дело в том, что мой шеф-редактор поручил мне, чего бы это ни стоило, добиться приема у вас и взять интервью для нашего журнала. Немецкий читатель крайне ннтересуется…

– Гм. В самом деле?

Это называется – погладить масляной тряпкой по брюху.

– Нет-нет, никаких отговорок я не приму. Вы просто обязаны! И Наташа думает так же, не правда ли?

Залп. Цель поражена. Еще залп. И снова. Да еще улыбка… Если бы перевести ее на язык движений, то она означала бы: вот я расстегиваю пуговичку, другую, вот оглядываюсь – где тут ближайший диван, чтобы, пятясь, выйти точно к нему…

Он проглотил слюну – раз и другой.

– Ну отчего же – я с удовольствием… Но сейчас у нас просто не остается времени. Да и, – он высокомерно огляделся, – не здесь же…

– О да, вы совершенно правы…

Я подвел его к решению, как поросенка к корытцу.

– Знаете, что? Во время следующего перерыва подойдите к двери за сценой – вы и мадемуазель Наташа, разумеется… Я буду ждать вас там. За ней – лифт, мы поднимемся в закрытый буфет – знаете, тот, что для V.I.P., и там найдем удобное местечко…

– О, мсье Бретонский – как это благородно с вашей стороны!..

Мы точно уложились во время: грянули колокола громкого боя, перерыв закончился. Бретонский величественно всплыл над стулом – взошел, как восходит над притихшим миром светило.

– В таком случае я не прощаюсь…

Вельможный кивок – и он отплыл. Он бесконечно любил самого себя в этот миг, он просто трахал себя, и в обеих ипостасях получал сексуальное удовольствие. Я покосился на Наталью. Она смотрела на меня со странным выражением в глазах.

– Что, Наташа? Что-нибудь не так?

– Не ожидала увидеть вас таким…

– Договаривайте. Таким – в виде коврика для вытирания ног?

– Ну… Близко к истине.

– Вы владеете дзюдо?

– Нет. Каратэ-дошинкай.

– Разные вещи. Дзюдо: вы поддаетесь, чтобы силу противника использовать против него самого, направив должным образом. Своего рода искусство курковых реакций. Со своей стороны могу только выразить свое восхищение вами: ни одной накладки. Кстати, как вы отвадили тех толстух?

– Каких? А-а… Я только дала ему возможность сделать это: как только он окинул меня светлым взором, ему расхотелось болтать с ними. Я сказала, что на их местах уже расселся кто-то из опоздавших, а он убедил их, что места нужно обязательно отвоевать, потому что самое интересное на собрании еще впереди, а разговор они закончат в следующем перерыве.

– Боюсь, что они его тут не найдут.

– Их проблемы.

– Согласен. Еще раз: примите мое восхищение. Искреннее. От души.

– Моим актерским искусством?

Я не стал кривить душой:

– Не только. И даже – не в первую очередь.

– А…

Но она не продолжила. И я тоже не сказал больше ничего. Несколько секунд мы простояли, глядя друг на друга. Паузу она прервала первой:

– Вы подумали – куда посадить меня? Или догадались занять место?

Не догадался, конечно. Но место для нее отвоюю. Рядом с собой. А если кто-то станет возражать – скручу и выброшу за порог.

– Идемте, – сказал я решительно. И взял ее под руку. Показалось, что я подключился к цепи высокого напряжения: даже дрожь прошла по моему телу.

Эй, парень, – сказал я себе мысленно. – Не теряй головы, старичок. Держись за воду, не то потонешь.

И мы двинулись в зал.

Места для нее, конечно, не было. Мало того: и для меня тоже. Опоздавшие, что до перерыва тусовались на балконе, неукоснительно выполнили закон природы, которая, как известно, не терпит пустоты.

Я решительно подступил, исполненный уверенности в себе:

– Господа, это очень нехорошо. На этих двух местах лежали платочек дамы и мой сверточек: кресла забронированы за редакцией германского журнала…

Я не жалел акцента, произнося эту тираду.

Названное имущество мне вернули сразу же; но я не отступал:

– Так поступать очень нехорошо, вы должны стыдиться. Желают ли господа, чтобы я позвал распорядителя? Он подтвердит вам…

К счастью, в России иностранец – всякий – все еще в немалой степени V.I.P. Будь он даже европейцем.

– Да ладно, раз вы так говорите…

Мы уселись.

– Молодец, – негромко сказала она, улыбнувшись. – Браво.

Черт его знает – я почувствовал, что краснею, на этот раз непроизвольно. Просто от удовольствия – и смущения. Клянусь посылаемыми поочередно и передающими напоминание: сура семьдесят седьмая. И выше: «А обидчикам приготовил Он наказание мучительное».

Вот пусть теперь и поищут места для себя.

На трибуне Изгонов уже боролся с нервной одышкой. Я глазами отыскал в президиуме Бретонского. Выглядел он – после моей накачки – весьма и весьма импозантно. Мне захотелось подмигнуть ему и крикнуть: «Ну что, взял талонами?» Но я сдержался.

Но что-то надо было сделать. Просто необходимо. Требовался поступок. И я совершил его: взял Наташу за руку. Ее пальцы слабо дернулись, словно обозначив желание высвободиться, но этим она и ограничилась. И мне стало очень хорошо. Невыразимо хорошо. Хотя Изгонов уже затянул свое «Э-мм-э».

 

4

Хорошо, что текст доклада был заготовлен заранее: в исполнении Изгонова половина смысла терялась, и боюсь, что далеко не все участники сборища смогли путем разобраться в прыжках и гримасах российской современности. Хорошо, что не пожалели денег на размножение текста, который предоставлялся каждому бесплатно, за счет Федеральной партии. Поэтому пока партийный деятель продолжал, кряхтя и поминутно спотыкаясь, терзать слух участников, я предался совсем другому удовольствию: почти совсем закрыв глаза, изолировался от мира и получал какие-то впечатления только через пальцы Наташи. Я так и не выпустил ее руки, и это было куда важнее, чем всякие политические кунштюки. И тем не менее придется к ним возвратиться, потому что если вы читаете этот текст, то вовсе не из интереса к моим личным переживаниям. Конечно, если бы вы могли увидеть Наталью, да к тому же моими глазами, то отнеслись бы к моим эмоциям совершенно по-другому. Но вы ее не видели. И вот все об этом.

Всему на свете приходит конец; наступил он и для изгоновского доклада. Никто из присутствовавших нимало не огорчился, когда сразу после завершения, не ознаменованного никакими торжествами, салютами и если не военным парадом, то хотя бы прохождением почетного караула под звуки духового оркестра, – был объявлен и второй перерыв. Весьма своевременно, потому что докладчик не только охрип – что для привычного оратора необычно, но и буквально промок насквозь, пот лил с него, словно состязаясь если не с Ниагарой, то по крайней мере с Петергофскими каскадами, так что ему явно следовало сменить рубашку, а еще лучше – и белье. Зал поднялся и, на ходу сбиваясь в группки и переговариваясь, присутствовавшие потекли в направлении буфетов, в которых недостатка не ощущалось, даже если не считать того, которым мы уже пользовались. Как сказано в суре «Совет», в айяте тридцать четвертом: «Все, что вам доставлено – удел жизни ближней».

– …Послушай, я уже просто не чувствую пальцев, – жалобно прошептала Наташа.

Я наклонился и поцеловал эти бедные пальцы.

 

5

То ли Бретонский был и впрямь сильно напуган, то ли, наоборот, собирался торжествовать окончательную победу – хотя не исключена и возможность, что он просто-напросто старался держать данное обещание, – так или иначе, он действительно ждал нас около лифта для избранных, и без всяких осложнений провел наверх, в харчевню для небожителей. Усадил за столик. Заказал прохладительное. Пока он объяснялся с официантом, я с любопытством оглядывался. Весь мой список был здесь, и еще какое-то количество людей, в него не входивших и потому интересовавших меня куда меньше. Шейх Шахет абд-ар-Рахман, находившийся в Москве вот уже две недели – как полагали, в связи с подготовкой Всемирного совещания нефтяных стран, – возвышался в центре довольно плотной кучки россиян. Меня он, разумеется, не заметил – как и я его. Вообще у каждого политика тут была своя кодла, друг же с другом они не очень общались; видимо, участием в съезде исчерпывались их совместные интересы, в остальном же они выглядели скорее конкурентами. В печальном одиночестве пребывал разве что никуда, как оказалось, не уехавший Изя Липсис; завидев меня с дамой, он дернулся было в мою сторону, но вовремя остановился и отвернулся столь равнодушно, что в другой обстановке я бы даже, пожалуй, обиделся. Мне показалось, впрочем, что, отворачиваясь, он весьма выразительно подмигнул, из чего я заключил, что происходящее ему скорее нравится, чем наоборот.

А вот мне оно вдруг нравиться перестало. Липсис; я не очень удивился, когда он давеча подсел ко мне; а ведь над этим стоило, пожалуй, призадуматься. Он не только приехал сюда, где ему вроде бы делать было совершенно нечего: не ради же встречи со мной на самом деле. Он еще и ведет себя не как-нибудь, а словно обладает полным правом участвовать в наших российских делах. То есть право такое у него есть, конечно; но ведь далеко не всякое свое право человек использует. Почему он с интересов предполагаемой Иудеи переключился на материи чисто российские? Мало того. Он участвует в работе партии азороссов, и наверняка – в ее финансировании, хотя не из своего кармана, разумеется. А из этого следует – из этого должно следовать, что он одним из первых сможет встретиться с претендентом Искандером, – то есть Великим князем Александром Александровичем. И если взглянуть на Изю с определенной точки зрения, то, может быть, он и есть тот, кого я ищу, кого обязан найти?

До сих пор мне казалось, что он в число интересующих меня персон никак не входит. Почему? Скорее всего потому, что мы с ним знакомы с младых ногтей, потому что он относится ко мне хорошо, потому что – по его словам – продолжает искренне любить Россию – и так далее. Но ведь это все лишь предположения или пожелания. А если на самом деле он работает на заокеанскую державу? У меня нет никаких гарантий обратного.

Короче говоря, я знаю его таким, каким он мне представляется. А каков он на самом деле? Хотя бы эта его встреча с Абу Мансуром: чего он добивался? Не пытался ли повлиять на аравийского вельможу, с тем чтобы тот принял решение не в нашу пользу? И насколько безопасно – позволить ему находиться вблизи претендента?

Да; если мои оппоненты заранее знали, что я буду каким-то образом ввязан во всю эту игру, то с их стороны это был бы хороший ход: подсунуть мне старого дружка, которого я заподозрю лишь в самую последнюю очередь.

Интересно, кстати: что в пакетике, который он мне подложил? Для того ли предназначен индикатор, чтобы мне стеречься от убийцы, или, наоборот, чтобы кто-то мог без всяких забот следить за мной? Пожалуй, надо будет вскрыть его только при соблюдении определенных мер предосторожности. Но не сейчас и не здесь.

Нужно будет принять такие меры сразу же, как закончится возня тут. Да что они там тянут?..

Наконец возня с накрытием столика завершилась и можно стало поговорить. Бретонский сразу же предупредил:

– Только никакой стенограммы, пожалуйста. Если вам потом понадобятся какие-то уточнения, с удовольствием их сделаю, но здесь не нужно демонстрировать – иначе у вас не будет отбоя от искателей даровой рекламы.

– Вы имеете в виду интервью для журнала? Но, быть может, это было бы даже хорошо…

– Поверьте мне – ни в малой степени. Никто из них не скажет вам ничего интересного – каждый просто будет петь автодифирамбы… Крайне ограниченные люди, уверяю вас. Поэтому будем просто разговаривать…

Я согласился, хотя сделал вид, что он меня к этому принудил силой; на самом деле никакая стенограмма мне не требовалась: моя аппаратура была уже включена на полную мощность.

– Итак… – Он картинно откинул голову (в такой позе хорошо сидеть в седле породистого коня на макушке какого-нибудь пригорка, на фоне гренадеров с примкнутыми багинетами; буфетный столик не самый подходящий антураж) и воззрился на меня орлиными очами.

– Простите, – начал я, – как вам угодно, чтобы я к вам обращался?..

– Да просто – «профессор». Вполне сойдет.

– Профессор… Скажите пожалуйста, какой ход мыслей, какие интересы привели вас к идее участия в работе партии, на важнейшем съезде которой мы сегодня присутствуем?

– Хороший вопрос, – одобрил он (обычный прием, когда нужна секунда-другая для обдумывания ответа, но нежелательно, чтобы это выглядело как пауза). – Какой ход мыслей? Да самый элементарный, разумеется. Партия создана, по сути дела, во исполнение старого-престарого лозунга…

Он, по всем правилам, сделал паузу, выманивая меня из норки, вовлекая в диалог. Я охотно поддался.

– Лозунга? Вы имеете в виду… – я изобразил усиленную работу мысли, – евразийство?

Примерно такого ответа он и ожидал; ему нужно было ощутить свое неоспоримое превосходство надо мной.

– Нет, разумеется. Говоря о лозунге, я подразумеваю широко известную некогда формулировку: «Догнать и перегнать Америку!»

Здесь мне было уместно изумиться; я так и сделал.

– Не могли бы вы более подробно…

– Охотно, мой любознательный друг, охотно. На нашей планете существует… Но вы и сами, безусловно, знаете, сколько материков существует на нашей многострадальной Земле?..

Он прищурился, доброжелательно улыбаясь. Уловки провинциального политикана; честное слово, я был о нем лучшего мнения. Я покосился на сидевшую справа от меня Наташу: не собирается ли она, Боже упаси, изобразить скуку, которую наверняка на самом деле испытывает? Ничуть не бывало: она так и пожирала его восхищенным взглядом. Талантливая женщина, честное слово! Просто преклоняюсь…

– Разумеется, шесть, профессор.

– Конечно, вы помните и их названия?

– Право, вы меня обижаете… Европа, Азия, Америка, Африка, Австралия, Антарктида…

Он удовлетворенно ухмыльнулся.

– Происходи это на экзамене – я попросил бы вас прийти в другой раз.

– Не понимаю…

– Нет, разумеется, ответ можно было бы вам зачесть – если бы вы сдавали физическую географию. Но ведь наш предмет, если не ошибаюсь – география политико-экономическая?

– Ну… да.

– А в этой географии, незадачливый мой студент, материков не шесть, а всего лишь пять. И называются они: Америка, Европа, Россия, Фаристида – иными словами, Дальний Восток…

– Я понимаю английский, профессор…

Он кивнул, показывая, что принял к сведению.

– И, наконец, пятый материк: Исламида.

– Боюсь, что я не совсем…

– Да ну что вы. Исламида, мир Ислама! Представьте себе карту мира. Способны?

– Полагаю, что да… Представил.

– В таком случае смотрите. Вот Средиземное море. Африка: Марокко, Алжир, Тунис, Ливия, Египет, Судан, Уганда, Джибути, Эритрея, Сомали, Чад, Нигер, Нигерия, Камерун, Габон, Буркина Фасо, Гвинея, Гвинея-Бисау, Гамбия, Сенегал, Мавритания, Руанда, Бурунди. Все это географически – единый монолит. Примерно две трети территории Исламиды. Далее. Весь Аравийский полуостров: Саудовская Аравия, Йемен, Оман, Ливан, Иордания, Палестинская автономия, Кувейт, Бахрейн, Катар, Объединенные Эмираты. К северу от полуострова: Сирия, Ирак, Иран, Курдистан, Афганистан, Пакистан, Турция, Азербайджан, Северный Кавказ, Таджикистан, Киргизия, Туркмения, Узбекистан, Казахстан. И все это тоже образует единый монолит. Это – материк. Далее – острова: Албания, анклавы в странах бывшей Югославии, Бангладеш, Восточный Туркменистан…

– Это не острова.

– Я имею в виду не географическое понятие; остров – значит находится в отрыве от монолита. Анклав, я уже произнес это слово. Сингапур. Малайзия. Индонезия. Убеждает? Все эти государства – члены Организации исламской конференции. Еще анклавы: Татарстан, Башкирия, Северный Кавказ… И плюс к этому – исламские общины во всех странах Африки, не являющихся исламскими, кроме разве что Анголы, Намибии, Западной Сахары. В Индии, Непале, Таиланде, далее везде… Да что далеко ходить: и тут, в Москве миллион с лишним мусульман, да и в Питере… Дальнейшие объяснения требуются?

– Мне понятно.

– Очень рад. Далее. Подобно тому как в позапрошлом, девятнадцатом веке шло активное политико-экономическое освоение Африки, а еще раньше – Австралии, Америки и так далее, – в прошлом веке, к концу его, возникла устойчивая тенденция к освоению Исламиды. Не военному, разумеется: это никому не было бы под силу. Но политико-экономическому. По странному капризу природы, именно Исламида – многие части ее – оказались владельцами жизненно необходимых для прочих материков веществ – прежде всего, разумеется, энергоносителей, на использовании которых и по сей день, вопреки многим широковещательным обещаниям моих, некоторым образом, коллег, строится вся современная цивилизация. Это вам, безусловно, ясно?

Он, похоже, принимал меня, а может быть, и вообще всех журналистов – за малограмотных и непроходимо тупых. Но я лишь кивнул, показывая, что потрясен раскрывающимися передо мной безднами эрудиции.

– Так вот. В конце века очень остро встал вопрос о вовлечении Исламиды в политико-экономическую орбиту одного из более устоявшихся материков. И – говорю это не без ехидного удовольствия – хваленая Америка в данном случае прозевала. Впрочем, она вряд ли могла иначе. У нее не было иного пути, как поддерживать Израиль: еврейский капитал и еврейские голоса в Штатах – величина, с которой нельзя было не считаться. Однако поддержка еврейского государства автоматически приводила американо-исламские отношения в тупик. С другой стороны, Фаристида в те времена была занята и своими внутренними проблемами – она полиидеологична, – и отношениями с той же Америкой; к тому же найти для них общий язык с исламом достаточно сложно, куда сложнее, чем христианам или даже иудеям: ведь и буддисты, и синтоисты даже не относятся, по Корану, к Ахл-ал-Китаб, Людям Книги, то есть Ветхого Завета или Торы, как две названные религии; они просто-напросто язычники, многобожцы или вообще безбожники; для ислама это серьезно.

Европа? У нее с исламом – негативные исторические традиции: Испания, крестовые походы, память о колониальной системе – мало ли… Итак, к чему же я подвожу вас?

– К России…

– Вот именно. Во второй половине минувшего века Россия в принципе придерживалась правильной политики в отношениях с Исламидой, хотя выработала ее и не сразу. Она – по каким причинам, другой разговор – быстро отказалась от поддержки Израиля и стала вооружать значительную часть исламского мира – причем в кредит, а если называть вещи их именами, то даром. Правда, некоторое время успешное развитие этих отношений несколько сдерживалось отрицательным отношением Комимперии к религии вообще и к исламу в частности: тут тоже были свои исторические традиции: хотя монголы Чингисхана и не были мусульманами, татары, однако, приняли ислам, да и Тимур уже был мусульманином, как и турки, и крымские татары, и кавказские народы, с которыми приходилось воевать долго и упорно. В состав империи входили и исламские страны, и, следовательно, их право чтить Магомета (мне стоило труда не поморщиться при этом безграмотном произношении имени расула Мухаммада, да будет Аллах им доволен!) нарушалось. Однако политика заставила страны ислама на время вывести это обстоятельство за скобки. Итак, политика развивалась в нужном направлении, и если бы не распад Империи в последнем десятилетии прошлого века, структура этих отношений могла бы окончательно стабилизироваться, и наведение мостов между Россией и Исламидой пошло бы полным ходом. Распад повлиял, конечно, на этот процесс, поскольку одной из традиций практической политики Исламиды является уважение реальной силы; Россия же катастрофически слабела на глазах. Если бы не это печальное обстоятельство, дверь в Исламиду для Соединенных Штатов, пожалуй, закрылась бы наглухо еще полвека тому назад. Вы следите за моими рассуждениями?

– Конечно же, профессор.

– Согласны с ними?

– О, безусловно…

– Вот и прелестно. Итак, скоропостижное ослабление России в области экономики – а следовательно, и политики позволило двери не закрыться до конца, и американцы не преминули этим воспользоваться. Это стало совершенно ясно в середине последнего десятилетия ХХ века: а именно, во времена балканской смуты. Если вы обладаете хотя бы поверхностными сведениями из области новейшей истории…

Я скромно кивнул.

– …то должны помнить, что одной из воевавших сторон были боснийские мусульмане – кстати, славяне по происхождению…

Еще бы мне было этого не знать! Болгария и Босния – два краеугольных камня доктрины, согласно которой ни происхождение, ни язык не являются определяющими для такого открытого вероучения, каков ислам.

– Конечно же, я помню, профессор…

– Меня радует, что не приходится тратить время на изложение элементарных истин. Так вот, спохватившись, американцы решили вскочить на подножку уже уходившего поезда и совершенно неприкрыто выступили на защиту тамошних мусульман – ну и их союзников, разумеется. Соверши они что-нибудь подобное на Ближнем Востоке – в Штатах поднялся бы шум; от того же, что происходило на Балканах, еврейские интересы ни в Штатах, ни в Израиле практически не страдали; Балканы оказались тем местом, где Америка могла демонстрировать свою новую политику в отношении ислама в ее чистом виде, без помех.

Я решил подбросить ему косточку:

– Но ведь это не было первой акцией такого рода, профессор. Война за Кувейт несколькими годами раньше…

Бретонский поморщился.

– Это совсем другое. Там Штаты воевали за мусульман, но и против мусульман, то была, скажем так, семейная ссора. И политический результат с точки зрения укоренения в Исламиде был по нулям. Политика, друг мой, – не теннис, где ничьих не бывает; это скорее футбол. (Кажется, он возгордился найденным сравнением из области, в которой всякий журналист, по мнению профессора, должен разбираться профессионально; наивное заблуждение.) Для России же ситуация была тоже в достаточной мере щекотливой: чтобы сохранить хоть крохи влияния на Балканах, ей приходилось по давней традиции выступать в защиту сербов. Так что в те годы Штаты заметно продвинулись вперед в деле влияния на Исламиду, ощутимо потеснив Россию. Согласны?

– Это так очевидно…

– Все становится очевидным, друг мой, если удается предварительно понять процесс и должным образом сформулировать. Но история и есть, кроме всего прочего, наука формулировок. Итак, Штаты вырвались вперед. И процесс этот мог бы оказаться необратимым, если бы не одно крайне существенное обстоятельство. Догадываетесь, что я имею в виду?

– М-м…

– Объясняю. В отношениях с исламом американцы могут дойти лишь до определенного предела; перейти его им не дано. Для этого они – слишком демонстративно-христианская страна, слишком христианский народ.

– Но мусульман там не так уж мало…

– Это ничего не меняет. Страна выросла, возникла на протестантской основе; выбейте эту подпору – и она рухнет. – Он усмехнулся. – Ну а для нас, для России – пределов нет. Как сказал еще Блок – нам внятно все!

– И потому вы полагаете, профессор, что мы можем обогнать их в отношениях с миром ислама?

– Можем? Да мы уже обогнали их!

– Разве?

– Недоверчивый друг мой! Понимаете ли вы, при каком событии вам посчастливилось присутствовать? Вижу, что нет: вы еще не осознали… Для сравнения: вам приходилось бывать в Штатах?

– Да. Не раз…

– Чудесно. И вы способны хоть в какой-то мере фантазировать?

Меня этот разговор забавлял, но я старался никак не показать этого.

– Н-ну… пожалуй, да. Да. Конечно.

– В таком случае попытайтесь представить себе, что вы присутствуете на собрании в той великой стране – на собрании, участники которого вознамерились выдвинуть кандидатом в президенты мусульманина.

Я мысленно усмехнулся: аргумент был неплох. Вслух же сказал:

– Да, должен сознаться – это неотразимый удар.

– Quod erat demonstrandum. А тут ведь происходит именно такое событие. И выдвигать будут не в президенты: в государи всея Руси!

– Однако выдвинуть – это меньшая половина дела…

Бретонский усмехнулся с видом подавляющего превосходства.

– Уважаемый журналист! – сказал он, поблескивая глазами. – Оглянитесь вокруг, посмотрите на этих людей – только ненавязчиво, разумеется, так, чтобы они не заметили. Так. Прекрасно. Вы знаете кого-нибудь из них? Хотя бы понаслышке?

Если бы я сказал «нет», профессор не поверил бы.

– Конечно, – кивнул я. – Наш журнал внимательно следит за российской политикой.

– Очень хорошо. Не собираюсь экзаменовать вас, на этот раз поверю на слово. Допускаю, что вы знаете кое-что о каждом из них. И безусловно, среди ваших сведений имеются всякие: и те, что заставляют гордиться этими людьми, и другие, дающие право их презирать. Что удивительного: это можно сказать о любом политике. Но что бы вы ни могли сказать о каждом, ни единого из них вы не сможете упрекнуть в одном: в том, что они хоть раз в жизни поставили не на ту лошадь. Не говорю уже о том, что никому из этих политиков и в голову не приходило – поставить на осла. А вот и еще один аргумент: не кажется ли вам, что здесь убедительно отсутствуют представители той великой силы, какой является телевидение? Вы это заметили, не так ли? Спросите себя: почему? И найдете простой ответ. Генеральный директор ОТК, Объединенных Телекомпаний, – убежденный сторонник президентства. И ожидай он, что мысль о реставрации потерпит здесь убедительный провал, уверяю вас, тут ступить было бы нельзя, не наткнувшись на камеру. Но их нет; следовательно, их руководство уверено – мало того, оно знает! – что большинство участвующих партий выскажется «за». А этого показывать он никак не хочет… А теперь попробуйте опровергнуть!

Я на минуту призадумался. И правда: все эти люди, достаточно разные, имели самое малое одну общую черту: обладали сверхразвитой политической интуицией, и если они отказывались взойти на борт какого-нибудь парохода, вы могли смело держать пари на то, что судно это не дойдет до порта назначения. Ну а когда они оказывались вдруг в одной команде (что бывало крайне редко, поскольку действовали они в достаточно далеких друг от друга плоскостях общества), – акции этой команды следовало закупать оптом, если даже ради этого предстояло залезть в долги.

Да, такое рассуждение было – неубиенная карта. А вот то, что Бретонский сказал относительно убеждений президента ОТК, следует основательно запомнить. Телевидение нам понадобится…

И я сделал в памяти соответствующую зарубку, одновременно говоря:

– Вы меня совершенно убедили, профессор. И все же… Выдвинуть претендента – одно дело; но ведь вопрос будет решаться на референдуме, иными словами – голосовать будут массы. То есть нужно набрать пятьдесят процентов плюс один голос. Можете ли вы с такой же уверенностью предсказать реакцию всего народа?

– Я бы мог, конечно. Но гораздо более убедительно сделает это… Там, в углу, видите? Духовное лицо…

– Тот, в рясе?

– Отец Николай Троицкий. Православный иерарх – и тем не менее принимает участие в деятельности партии, представляющей совсем иные интересы. Пикантно, не правда ли? Вот поговорите с ним.

Кем является названное духовное лицо, я прекрасно знал: недаром он находился в моем списке. Но я почел своим долгом выразить сомнение:

– Я бы с великим удовольствием… но захочет ли он?

– Я вас представлю ему – думаю, он не станет отказываться. У нас с ним вполне пристойные отношения: как-никак, всякое духовное лицо имеет прямое касательство к истории России. Вы никогда не интересовались теологией? А историей Церкви? Хотя об этом поговорим как-нибудь в другой раз – надеюсь, что он представится… (Бретонский погладил взглядом Наталью, она подчеркнуто-медленно опустила глаза, и я вдруг ощутил чуть ли не приступ ревности; пришлось прибегнуть к усилию, чтобы чувство это не вырвалось наружу.) Да, поговорите с ним. Хотя сегодня тут это вряд ли удастся – ну что же, попробуйте договориться с ним на завтра – или как он сможет. Будет не менее интересно.

– Но ведь день еще не кончился…

Тут я словно накаркал. Потому что не успел я высказать мысль, как тут же в буфете начался большой скандал.

Как я потом сообразил, причиной было то, что наступил час ас-салата; и неожиданное множество присутствующих расстелило свои хумлы и принялось молиться, не обращая внимание на звонки, возвещавшие конец перерыва. Съездовский персонал счел это нарушением порядка. В ответ раздались выкрики вроде: «Ислам все равно придет – с султаном или без него!», после чего возникла и очередная потасовка.

– Уверяю вас, – грустно произнес Бретонский, ловко увернувшись от чьего-то локтя, – продолжения не будет, сейчас объявят перерыв до утра. Специально для того, чтобы не дать мне выступить; Изгонов гадит. Пока мы с вами философствовали, он, даю голову на отсечение, успел уже договориться с устроителями этого сборища. А в конце концов… – Он махнул рукой с видом полного пренебрежения.

Я громко вздохнул.

– Жаль, профессор, но я понимаю… Я очень благодарен вам за беседу. Уверен, что получится прекрасный материал. Но у меня еще два вопроса. Нет-нет, совсем крохотных, вы ответите на каждый двумя словами.

– Я, собственно, и не отказываюсь, мне кажется?

– Большое спасибо. Скажите откровенно: вас радует, что вы, так сказать, утираете нос Америке? Вы не любите ее?

Он склонил голову к плечу.

– Откровенно говоря – нет, не люблю.

– Почему же?

– Она раздражает мое эстетическое чувство. Слишком много всего – кроме такта и совести. Штаты ведут себя на планете, как слон в посудной лавке – чисто вымытый и надушенный, но все же слон, полагающий, что если от его эволюций, представляющихся ему грациозными, посуда рушится и бьется вдребезги, то виновата в том сама посуда: вольно же ей быть такой хрупкой! А место слона – не в посудной лавке, а в джунглях.

– А если джунглей нет? Повырубили?

– Тогда в зоопарке. В цирке, наконец.

– Я вас понял. Спасибо. И последнее: вам известно, когда ожидается прибытие претендента?

– На этом съезде его не будет.

– Я имею в виду – в Россию.

– Он давно в России.

– Неужели? Где же?

– Понятия не имею. Нет-нет, совершенно искренне: не знаю.

– Но когда он появится – станете ли вы добиваться аудиенции у него?

– Лично для себя? Нет.

– Почему?

– Могу вам ответить – но не для печати.

– Обещаю.

– Вы свидетельница, – обратился он к Наташе, – ваш шеф обещал. Так вот. Я не одобряю самой монархической идеи. Это раз. И не люблю мусульман – по соображениям личного порядка. Это два.

– Почему же вы…

– Да потому, – сказал он с досадой, – что сегодня у России нет иного выхода. Просто нет!

– Но, кстати: нигде ведь не говорится, что предендент исповедует ислам.

– Безусловно. Не знаю. Формально он, быть может, и не произносил Шахаду. Но кого он представляет – независимо от личных убеждений, – всем хорошо известно. Иначе – зачем он был бы нужен?

– Итак – аудиенции не будет?

– Ну, если меня позовут, я приду, конечно. Общая аудиенция – для всех нас, руководителей движения азороссов – будет, разумеется, дана. Но добиваться личного приема – нет, не стану.

– Тысяча благодарностей, профессор. Итак – до завтра?

– Иншалла, – ответил он серьезно.

 

6

Мы устали и были голодны. Но все же я прежде всего решил воспользоваться телефоном: мысли об Изе не давали мне покоя. Я решился даже позвонить из автомата, конечно, предварительно подстраховав его. По специальной связи по-прежнему слышались одни лишь помехи. Набрал номер. Мне ответили:

– Реан.

– Ффауст. Необходимо вмешательство. Вплоть до временной изоляции. Любым способом.

– Ясно. Кто?

– Картотека съезда.

– Номер?

– Не знаю. Фамилия: С и Л независимо.

Там секунду помедлили.

– Р и И соответственно как адрес?

– Все верно.

– Принято.

– Это – первое. Второе: рассмотрите вопрос о привлечении телевидения. По моей информации, его глава настроен весьма отрицательно. Это проблема.

– Будет доложено.

Вот так-то, Изя, – подумал я. – Если я и ошибаюсь насчет тебя, то в таком деле лучше пересолить. Не взыщи. Да и сам виноват. Я же только устраиваю тебе свидание – хотя и не совсем то, о котором ты просил…

Ибо сказано в суре «Корова», айяте сто двадцатом: «Господи! Сделай это страной безопасной и надели обитателей ее плодами».

Но еще прежде, в айяте сто восемнадцатом, говорится: «Не объемлет завет Мой неправедных».

Значит, быть посему.