1

Пришлось пойти на определенный риск: время не терпело, полученная только что информация была достаточно важной; я даже немного разозлился тому, что эти факты только сейчас дошли до меня – и к тому же таким способом. Ну а если бы американцу не пришло в голову прочесть мне нотацию и пригрозить?

Пока Наташа томилась над стынущим завтраком, ожидая меня, я выудил из сумки кодификатор, подключил его к телефону, что был в номере. Моя обычная связь тут не годилась, в чем я уже успел убедиться: отель был хорошо заэкранирован. Конечно, репортеры, как правило, не пользуются подобной аппаратурой, и то, что я работаю таким образом, не пройдет мимо чьего-то внимания; однако сейчас мне было не до того. Я набрал номер, и мне, как и полагалось, незамедлительно ответили. Я сказал:

– Ффауст. Играю на аккордеоне.

– Понято, – откликнулись там без всякого удивления. И еще через две секунды: – Оркестр готов. Дайте проверку.

– В лесу родилась елочка, – проговорил я первое, что пришло в голову.

– Нормально. Слушаю вас.

– Передайте немедленно: по-прежнему ожидаются все более серьезные помехи в телеобслуживании. Пришла пора принять меры.

– Меры какой категории?

Я не колебался ни мгновения:

– Высшей.

– Высшей… – повторили на том конце линии. – Подключить невидимок?

– Нет необходимости. Дайте команду муридам. Будет достаточно.

– Исполняется.

– Второе: оппонент настроен на расчистку пространства. Быть готовыми, но без моей команды действий не начинать. Дальше: в течение получаса доставьте катушку-три. Мое место вы знаете. Я намерен проехать по маршруту, без катушки это бессмысленно. Буду ждать сообщений о принятых мерах; информирую о развитии событий.

– Катушку-три в течение получаса, – отрепетовали там. – Высылаем немедленно. Будем ждать развития.

– И последнее: включите в сеть известного вам путешественника. Пять минут назад он был тут у меня. Возможно, еще находится поблизости, если нет – просмотрите его орбиты, там есть сводка, найдите ее. Человек трех пришлите сюда – пусть без суеты проверят: он наверняка засеял окрестность. При обнаружении включите их в сеть тоже. Учтите: он непременно страхуется.

– Все поняли. Исполняем.

– Да, чуть не забыл. Моя машина, известная вам, стоит на точке-два. Пусть кто-нибудь пригонит ее сюда. Ключи можно передать вместе с катушкой. Конец.

– Конец.

Хорошо; одно дело сделано. Почти час в моем распоряжении. Может быть, успею хоть что-нибудь съесть. А чтобы минуты не пропадали зря – одновременно прослушаю все, что успело накопиться: кассеты, взятые у Наташи, и то, что принес мне сегодняшний посетитель.

– Наташ! Ты можешь потерпеть еще немного?

– Меня уже нет, – откликнулась она. – Несколько минут назад я в страшных мучениях скончалась от голода. Разве не чувствуешь по голосу?

– Поживи еще лет с полсотни, – попросил я. – И сохрани мою жизнь: без твоих записей я просто не могу больше. Они у тебя в сумочке, если я правильно помню.

– У тебя хорошая память, – откликнулась она без особого восторга. Было слышно, как, отодвинув стул, она встала, сделала несколько шагов – чтобы взять сумочку, наверное. Да, так и есть.

– Ой!

– Что случилось?

– Тут что-то тяже… Ого! Это ты мне подсунул? Что за трюки?

– Это называется пистолет. Стрелковое оружие. Личное. В магазине…

– Я знаю, как это называется. Но зачем?..

– По доброте душевной. У меня есть автомат, а у тебя не было ничего. Так что владей. Тебе приходилось пользоваться такими вещами?

– Ну я все-таки современная женщина.

– Считаю это утвердительным ответом. Дай мне кассету, пожалуйста. И еще – сваргань какой-нибудь бутерброд, можно многоэтажный. Этакий сандвич-небоскреб. Но кассету – сразу.

– На голове и на глазах.

Получив желаемое, я вынул из моей сумки магнитофон, вставил Наташину кассету и включил. И стал слушать живой голос вот уже сутки как мертвого человека.

 

2

Запись, надиктованная старым дипломатом, оказалась и в самом деле весьма любопытной. Слушая ее, я почти сразу отключился от всего остального, что существовало в окружающем меня сегодняшнем мире.

Начиналась она с полуфразы:

«…После вручения верительных грамот недели две прошли внешне спокойно: я входил в курс дел, выяснял, кто есть кто, и прежде всего – кто является королевским ухом и кто – устами Его Величества. Разумеется, можно было просить о приеме самого короля – однако всякий хоть сколько-нибудь опытный дипломат понимает, что официальный глава государства – тем более, если это монарх, которого не беспокоят предвыборные кампании – никогда не позволит себе опуститься до того, чтобы не только вести серьезный и рискованный разговор с послом, тоже лицом официальным, но и просто выслушивать такие вещи. Монарх может высказывать какие-то нестандартные идеи либо в разговоре с равным себе, либо общаясь с неофициальным, и потому особо доверенным посланцем такого лица. Точно тем же должен руководствоваться и посол: от министра иностранных дел страны, в которой аккредитован, он получает официальные оценки и точки зрения, подлинные же, почти всегда достаточно глубоко укрытые, может узнать лишь, контактируя с лицом неофициальным, чья близость к вершине власти не рекламируется – однако и не держится в строгом секрете, иначе эту близость невозможно было бы использовать. У нас, разумеется, были свои информаторы и в этой стране, хотя для того, чтобы они откровенно поделились со мной своим знанием, пришлось предпринять некий демарш в Москве. Так или иначе, уже в начале Мухаррама я знал не только с кем, но и (что даже важнее) как надо разговаривать.

К счастью, и Ухо государя, и Уста его были единомышленниками – во всяком случае, в области прагматического, а вовсе не фундаменталистского подхода к реальности. Будь это не так – с каждым из них пришлось бы разговаривать в отдельности, следовательно – один оказался бы первым, другой – вторым, и тем самым я приобрел бы самое малое одного недоброжелателя при дворе – и притом недоброжелателя весьма влиятельного, поскольку оба вазира хотя и не носили официальных министерских званий, но были ближайшими советниками государя – неофициальными, иными словами – ни тот, ни другой не несли ответственности за государственную политику, и потому способны были принимать неординарные решения. Это и было тем, что мне требовалось.

Еще неделя ушла на то, чтобы устроить задуманное мной свидание с обоими этими людьми. Мне нужно было разговаривать одновременно и с тем, и с другим – я хотел не только быть услышанным, но был заинтересован и в том, чтобы самому услышать первый, непосредственный отклик на сказанное – услышать от человека, который неизбежно должен был рассуждать по той же схеме, как и его принципал: иначе он не мог бы быть Устами.

Для осуществления своего замысла я воспользовался приближавшимся праздником Российской Конституции, что давало мне возможность устроить официальный прием, не вызывая никаких особенных подозрений.

Прием прошел вполне пристойно, я бы сказал, даже успешно: хотя король и не удостоил нас посещением, но его брат, он же министр иностранных дел, приехал и задержался даже сверх ожидаемого. Его сопровождали и оба нужных мне человека. Это был первый мой опыт в исламском государстве, где устраивать такого рода мероприятия сложнее, чем в христианских странах: пророк, как известно, запретил употребление алкоголя. Однако в посольстве были специалисты по организации таких сборищ; напитки были – но не на глазах, однако заинтересованные знали, где их найти. Сухой режим экономит время; принц Фахт уехал относительно рано, и оба моих приглашенных покинули зал вместе с ним – чтобы через несколько минут появиться вновь, но уже наверху, с бокового входа и, так сказать, неофициально. Стол был накрыт в комнате рядом с моим кабинетом. Однако вместо двоих, ожидавшихся мной, явились трое. Третий, впрочем, имел задачу весьма узкую: вооруженный детектором, он лишь убедился в том, что никаких пишущих аудио– и видеоустройств в комнате и вблизи нее не имеется, и скромно удалился, оставив, однако, прибор, который стал бы громко возражать, если бы какая-то электроника вдруг включилась. Все это было в порядке вещей, и я нимало не обиделся. С моей стороны, кроме меня, не присутствовало никого: то, что я собирался сказать, вовсе не было поручено мне московским начальством, и узнай оно тему разговора, – вряд ли пришло бы в восторг. Хотя – как знать.

Первые минуты – полчаса примерно – прошли в приглядывании друг к другу, во взаимной оценке, внешне же – в вежливой словесной распасовке, в обмене комплиментами нашим странам и их правительствам. В ходе этого ритуала я пытался определить, в каких отношениях друг к другу находятся эти весьма значительные персоны; вывод был: как и подсказали мне раньше, они не пылали любовью друг к другу (что вполне понятно, ибо между ними не могло не происходить борьбы за первое, а не за второе место на ступенях трона), но и не были врагами, какие старались бы при первом удобном случае подставить один другому ножку; если бы дела обстояли так, мой замысел провалился бы, не успев окончательно оформиться. Но они относились друг к другу терпимо и уважительно (чего оба, безусловно, заслуживали) – как мне и докладывали мои эксперты.

Когда после этого получаса наступила пауза, и оба вельможи одновременно взглянули на меня с вопросом в глазах, я заговорил с таким ощущением, словно очертя голову бросаюсь в холодную воду.

Я начал с того, что с удовлетворением наблюдаю за успехами, которых в последние десятилетия добивается внешняя политика исламских стран.

– Вас это удивляет? – спросило Ухо.

– Отнюдь, – ответил я. – Но порой я сожалею о том, что существуют обстоятельства, мешающие исламскому миру добиваться еще больших свершений.

– Вы правоверный? – спросили Уста.

– Отнюдь нет, эмир, – сказал я. – Однако я и не христианин, и не иудаист, и не буддист. Просто я верю в существование Всеблагого и поклоняюсь ему на свой лад.

– Ла илаха илла Ллаху, – сказали Уста.

– Омин, – согласился я. – Во всяком случае, я ни в коей мере не принадлежу – и никогда не принадлежал к недоброжелателям вашей великой религии. Напротив, считаю, что из всех существующих она заслуживает наибольшего предпочтения.

– Если вам угодно, мы дадим вам возможность побеседовать с нашими улама, – предложило Ухо. – Они раскроют перед вами все глубины истинной веры, и это поможет вам в дальнейшем.

– Непременно воспользуюсь вашим крайне любезным приглашением, – согласился я. – Однако сейчас я хотел бы вернуться к затронутой мною теме. Мир ислама лишен возможности использовать все свои неоспоримые преимущества и в политической, и в экономической, и даже в военной области – не говоря уже о самой религии.

– Вы имеете в виду…

– Вы угадали: разобщенность ислама.

Оба они вздохнули синхронно. Но Уста попытались возразить:

– Наша страна, на землях которой находятся почти все святыни ислама, страна – родина Посланца, является несомненным лидером в делах веры.

– Да – однако и здесь существование шиитов вносит определенный диссонанс, не так ли? Но я имею в виду прежде всего не это. При всем своем богатстве ал-Мамляка ас-Саудия не может быть безусловным лидером ни в военном, ни, следовательно, в политическом отношении, да и в экономическом тоже: это все-таки сырьевая страна, а не производящая.

Они слушали внимательно.

– Так было угодно Аллаху, – проговорили Уста.

– В то время, – продолжал я, – как наличие безусловного и несомненного лидера в мире ислама изменило бы ситуацию самым кардинальным образом.

Я чувствовал, что их мозги сейчас работают на предельных оборотах, пытаясь сообразить – куда я клоню.

– Было бы заблуждением полагать, что мы не понимаем этого, – после паузы сказали Уста. – И если вашей целью было лишь открыть нам эту истину…

– Никоим образом. Я прекрасно знаю, что все это вам известно лучше, чем мне. Однако позвольте мне задать вопрос: зная это – предпринимали ли вы поиски выхода?

– Если обратиться к истории – то неоднократно возникали попытки объединить если не весь исламский, то хотя бы арабский мир; вспомните хотя бы создание Объединенной Арабской республики, включавшей в себя Египет и Сирию; к сожалению, разобщающие силы вскоре оказались сильнее объединяющих.

– И совершенно естественно, – подхватил я, – потому что Египет не обладал, и сейчас не обладает, таким не поддающимся сомнению перевесом над прочими, какой сделал бы центростремительные силы превалирующими. Вот если бы в роли объединяющего центра… Прошу понять меня правильно: я вовсе не имею в виду формальное объединение двух или нескольких государств даже на конфедеративном принципе, не говоря уже о федеративном: нет, каждая страна дорожит своим суверенитетом…

– Арабы – нация гордая и свободолюбивая, – сказало Ухо.

– Несомненно, они доказали это всей своей историей. Но я веду речь о существовании среди независимых государств неоспоримого лидера – политического, военного, экономического, культурного, наконец; лидера, по праву заслуживающего титул великой мировой державы, даже сверхдержавы! Наличие подобного лидера сразу изменило бы статус и всего исламского мира, не так ли?

Ухо вздохнуло.

– Одно время мы питали такие надежды – когда в Соединенных Штатах возникло сильное движение за создание на части территории этой страны исламского государства темнокожих американцев.

– Мы были очень разочарованы, когда это ожидание не оправдалось, – добавили Уста. – Движение, конечно, не умерло, однако ожидать от него положительных результатов в обозримом будущем, увы, не приходится.

Я позволил себе улыбнуться.

– Но, эмир, я и не имел в виду Америку. Хотя бы потому, что традиции ее отношений с исламским миром носят скорее негативный характер, а поведение этой страны в отношении известных вам мусульманских стран, выливавшееся в последние десятилетия в весьма прискорбные события, делают такой вариант совершенно неприемлемым, не так ли?

– По какому же пути идет караван ваших мыслей, посол?

Фигурально выражаясь, я давно уже держал в руке гранату с выдернутой чекой – и только предохранительная скоба, которую я прижимал ладонью, предотвращала взрыв. Но сейчас настал миг – и я швырнул гранату, незримую, на стол перед ними.

– Я имею в виду Россию, эмиры, – сказал я спокойно.

И граната взорвалась. На несколько секунд оба они утратили дар речи. Потом переглянулись. И покачали головами.

– Согласитесь, – не теряя времени, я кинулся в рукопашный бой, – что страна, правительство которой я здесь представляю, обладает многими, если не всеми качествами, о которых я говорил. Это большая страна, очень большая. Все еще не только сохраняющая военное могущество, но продолжающая и развивать его – а при наличии определенных предпосылок развитие это может двинуться вперед неслыханными темпами. Страна не только вывозящая сырье, но и промышленная; разумеется, уровень этой промышленности сегодня уступает японской, американской, западноевропейской. Но при наличии средств – история моей страны показала, что мы способны решать грандиозные задачи в исторически краткие сроки путем такого напряжения сил, на какое другие вряд ли способны. Военная и экономическая мощь неизбежно породят на свет и могущество политическое – особенно при поддержке исламского мира. Представьте себе этот ваш мир, обладающий таким лидером! Это, кстати, сразу же сплотило бы все страны ислама: для сплочения, как вы понимаете, необходим мощный тяготеющий центр. Россия станет им. У нас есть все для этого – кроме одного: денег. Но они есть у вас. И кроме другого: духовной динамики. Но это – преодолимый недостаток.

Я невольно сделал паузу, чтобы перевести дыхание. Уста немедленно воспользовались ею.

– Но, – медленно проговорил он, – Россия – не исламская страна. Большинство исповедующих истинную веру народов еще в конце прошлого века отделились от нее. А те, что остались, вряд ли могут сыграть серьезную роль.

– Во-первых, в России исповедует ислам порядка сорока миллионов человек, – возразил я. – Не так уж и мало. Во-вторых: да, Россия сегодня в целом – не исламская страна, верно. Но я не назову ее и страной христианской, как, скажем, Соединенные Штаты. По ряду причин, о которых сейчас говорить вряд ли стоит, Россия во многом так и осталась страной языческой. Христианство ныне лишено былой динамики, слишком инертно, чтобы всерьез выполнять свою миссию. Оно более, чем когда-либо, стало религией формальной, лишенной тех корней, что проникают в сердце каждого верующего человека и питают Церковь живыми соками. Встав на путь восстановления и приумножения своей материальной базы еще в восьмидесятые, девяностые годы прошлого века, – простите меня, эмиры, но я привык пользоваться принятым у нас летосчислением, – Православная церковь так и не нашла в себе сил, чтобы со временем перенести главные усилия на нелегкий труд взращения дерева веры, которое со временем становится могучим и способно напитать своими плодами и укрыть своей тенью всех людей – но первоначально, пребывая еще ростком, нуждается в постоянном и заботливом уходе, который в свою очередь требует сил и, не побоюсь сказать, подвижничества. Однако оно не привилось на почве восстановленной Церкви, так и не сумевшей подняться над кругом мирских забот, кроме как на словах. Вот почему она сегодня слаба. Ислам же, в свое время взращенный подвигами многих и многих, напротив, пустил глубокие корни – столь глубокие, что сейчас уже никому не под силу было бы их вырвать; и корни эти дают все новые и новые побеги. Он динамичен. И если приложить некоторые усилия, то они окупятся в России очень и очень скоро.

– И все же, здесь счет пойдет на столетия.

– Да – если иметь в виду инфильтрацию ислама. Это действительно длительный процесс. Но я рассчитываю на совершенно другой вариант.

– Если вы объясните нам…

– Для этого я и попросил вас оказать мне любезность. Видите ли, в ближайшие два-три десятилетия в России, весьма вероятно, будет восстановлена монархия…

Оба заметно оживились, и во взглядах, какими они обменялись, более не было скепсиса.

– Представьте себе, – продолжал я, – что воцарившийся монарх, исповедуя принцип светского государства, будет – скажем так – не без симпатии относиться и к распространению ислама на всей территории страны – с теми же не только формальными, но и реальными правами и свободой действий, какими обладает православие; ну а реализация возможностей будет во многом зависеть уже от вас – от того, насколько вы поверите в этот вариант развития.

Они снова переглянулись.

– Сказанное вами нуждается в глубоком и всестороннем обдумывании, – проговорило Ухо короля. – И не только нами.

– На это я и надеюсь. И пока добавлю лишь одно. Для того чтобы процесс, о котором мы только что говорили, развивался достаточно быстро и гладко – крайне полезным будет, если экономические отношения между миром ислама и Россией проявят ясно видимую тенденцию к развитию. Я думаю, что вам стоит вкладывать деньги в Россию. Большие деньги. И делать это не украдкой, а напротив – демонстративно. С рекламой. И так, чтобы не только и не столько крупные бизнесмены почувствовали это, но и все население. Фирмы. Фонды. Кредиты на льготных условиях. Поддержка интеллигенции. Напоминание о том, что в мире существовали не только Данте и Шекспир, но и Са’ди, и Фирдоуси, и Рудаки, и Омар Хайям…

Я остановился, чтобы передохнуть. Они молчали: видимо, ждали еще какого-то аргумента с моей стороны, неубиенного туза. И я не замедлил выложить его на стол:

– Процесс этот ведь уже начался; однако сейчас ислам представлен в нем главным образом странами, исповедующими по преимуществу шиизм: вы знаете о все более тесных отношениях России с Ираном, с Иракской конфедерацией… Считаете ли вы это наилучшим вариантом?

Они молча переглянулись. Но я решил, что сказано достаточно.

– Позвольте поблагодарить вас за крайне содержательную беседу, – сказали наконец Уста.

Мы обменялись поклонами. Я проводил их до выхода, до протяжных «Линкольнов». Вернувшись, я налил себе коньяку и поздравил самого себя с успешно проведенной операцией…»

Я взглянул на часы. Время улетало с неимоверной скоростью. Сегодня предстояло выполнить еще несколько немаловажных задач. Но отрываться от записанного текста не хотелось. К сожалению, магнитная запись – не рукопись, и ее нельзя читать по диагонали или слушать выборочно: обязательно пропустишь что-то важное. Пришлось смириться с необходимостью.

«После моего откровенного разговора с эмирами Уха и Слова не прошло и трех дней, как до меня дошел любопытный слух: оба они имели долгую беседу с Его Величеством; в разговоре участвовал и принц Фахт; я не сомневался, что предметом обсуждения были мои откровения. Но мне нужны были не догадки и предположения, а факты. Только при наличии достоверных фактов мы в России смогли бы сделать выводы относительно дальнейшего: предпринимать ли конкретные действия, отложить ли их до лучших времен, или вообще оставить эту идею как совершенно не реализуемую. Правда, в последнюю возможность очень не хотелось верить: я был убежден, что наш план не сулит ни одной из сторон ничего, кроме множества выгод при минимальном риске. Я, однако же, понимал, что если именно таким представляется дело нам, знающим подлинную обстановку в России, то людям, воспринимающим Россию в соответствии с расхожими – и, как правило, далекими от истины – мнениями, наши, по сути дела, предложения могли показаться чистой фантастикой. И в то же время, инициатива – пусть даже чисто условная – должна была следовать отсюда, с Востока, а не от нас. В Москве, как все, вероятно, помнят, реальной властью (насколько вообще центральная власть могла быть реальной в центробежной Федерации) в те годы обладала президентская администрация; ну если не реальной, то формальной, во всяком случае. Власть эта никак не производила впечатления жесткой и уверенной в себе, традиционно она проявляла свою зависимость от Соединенных Штатов и потому казалась даже слабее, чем была на самом деле – а со слабой властью мало кто хочет иметь серьезные дела. Мы – озабоченные будущим России участники совещания, о котором я рассказывал раньше, «банные заговорщики», как мы сами себя то ли в шутку, то ли всерьез стали называть, – мы, похоже, нашли способ вызвать в России необходимые для успеха настроения; однако, чтобы запустить этот процесс, мы должны были получить уверенность в том, что это будет сделано не зря, что предоставляемые нами возможности будут использованы: наше средство принадлежало к категории одноразовых, и повторить его было бы уже невозможно; хуже: оказавшись выстрелом вхолостую, оно привело бы как раз к тому, чего мы жаждали избежать: к окончательному развалу страны. Способ наш был то же самое, что лечение ядом: неточность в применении вызвала бы результат, противоположный желаемому.

Все это помогает понять, насколько необходимым для меня, для всех нас было получить точную информацию о том, что и как было сказано и воспринято в разговоре сугубо конфиденциальном, с упоминания о котором я и начал эту главу моих воспоминаний. Российская разведка, и так достаточно стесненная в действиях на Аравийском полуострове вследствие ряда причин, перечислять которые тут вряд ли уместно, – разведка не могла нам помочь хотя бы потому, что ее людей – начиная с тех, чьей крышей служило мое посольство – никак нельзя было даже косвенно подключить к этой операции: они быстро докопались бы до сути дела – после чего меня, во всяком случае, мгновенно нейтрализовали бы одним из множества существующих для того способов. Это, как поймет каждый, ни в малой мере не входило в мои планы. Надо было, следовательно, действовать по иным каналам – и действовать быстро и наверняка, делая, как говорят шахматисты, единственные ходы в разворачивающейся блиц-партии. Хорошо, что я, предвидя подобную ситуацию, заблаговременно постарался наладить кое-какие нештатные связи. На Востоке в еще большей, пожалуй, степени, чем в западном мире, всякая вещь имеет свою цену, хотя далеко не обязательно – в денежном выражении. Надо только четко знать, что ты хочешь купить, кто может это продать – и на каких условиях. К счастью, я работал на Востоке уже достаточно долго, знал многие обычаи и некоторые ходы-выходы; уже не первый год я вел картотеку – о существовании которой не знал, я полагаю, ни один человек, она и хранилась даже не в посольстве, а в моей резиденции, и не в моей персоналке, а, надежно защищенная от постороннего любопытства, – в памяти того компьютера, которым пользовался мой домоправитель для хозяйственных, бытовых и прочих мелких надобностей. Я использовал эту машину по ночам, когда все в доме предавались сну; но если бы кто-нибудь даже пробудившись в неурочный час узрел меня на кухне – вряд ли что-либо заподозрил бы: всем было давно известно, что я иногда просыпаюсь среди ночи, и единственным средством снова себя убаюкать является легкий – уж и не знаю, ужин или завтрак, короче говоря – я иду в таких случаях на кухню и что-то соображаю: пару яиц или бутерброд-другой – только без кофе, разумеется. И даже если бы я при этом был замечен в операциях с компьютером, это тоже заранее получило свое объяснение: поглощая свои бутерброды, я имел обыкновение проверять счета, просматривать расходы – это, кстати, являлось необходимостью, иначе персонал крал бы значительно больше; а под моим контролем они воровали ровно в той степени, в какой я им это позволял (позволял для того, чтобы каждый понимал, что судьба его в значительной степени зависит от меня: воруют все, но застигнутый на месте преступления, да еще неверным, пострадает согласно шариату – шариат же шутить не любит). Таким образом, с кухонного компьютера я снимал двойной, а может быть, даже тройной урожай.

Вот и на сей раз настало время прибегнуть к моим электронным досье. Человек, которого я искал, должен был обладать множеством качеств. Прежде всего, он должен был успеть основательно у меня завороваться – чтобы я был уверен, что он крепко сидит на крючке. Во-вторых, ему надлежало обладать широкими связями в своем сословии; я имею в виду официально, по-моему, нигде не значащееся, тем не менее реально существующее сословие высшей прислуги (это мог бы быть своего рода профсоюз, но такой продукт цивилизации пока, хвала Аллаху, в Саудовской Аравии неизвестен). Члены этого сословия не только хорошо знают друг друга, но и постоянно общаются и непрестанно обмениваются информацией – хотя бы уже потому, что на Востоке пресловутый «хабар» всегда был продуктом первой необходимости. Что же касается объема и качества этой информации – с ними все в порядке: давно известно, что слуги знают всегда и все. Хотя далеко не всегда готовы своим знанием поделиться. А уж если – то, во всяком случае, не бескорыстно. Та информация, что требовалась мне – с самого верха, – могла стоить неимоверно дорого, я же не смог бы оплатить ее из посольского бюджета – поскольку эта информация не получила бы ни малейшего отражения в посольских делах и отчетах, – не смог бы, даже будь у посольства такие деньги (их, естественно, не было, в России тех лет быть дипломатом означало последнюю ступень бедности, после которой оставалось лишь заниматься фундаментальной наукой или продавать шнурки в подземном переходе); деньги наверняка нашлись бы у разведки – но о ней я уже говорил, этот источник был не для меня. Заплатить из своего кармана? То есть, вернее, не из своего, мой карман не имеет ничего общего с рогом изобилия, но из денег моей жены, которая (говорю это к ее чести) вовремя покинула дипломатическую стезю, поменяв громкий, но пустой, как барабан, титул культур-атташе на директорское кресло в некоей фирме, сперва небольшой, но к тому времени, о котором идет речь, уже весьма обширной и доходной; по сути дела, моя супруга играла роль государства, спонсируя часть, пусть и небольшую, российского дипломатического корпуса. Итак, денег она дала бы; но не очень много. И уже примирившись с мыслью, что платить за хабар придется мне, я понимал, что практически выход мог быть только один: торговаться, торговаться до седьмого пота, до кровавых мальчиков в глазах, до хрипоты, разумно перемежая торговлю смутными намеками, весьма похожими на угрозы – а их следовало иметь в кармане куда больше, чем денег. Задачка, словом, была на засыпку – и все же ее необходимо было решить.

Искать нужного мне человека можно было только в ближайшем окружении: о них-то мне было известно практически все. Не хочу этим сказать, что они ни на кого не работали; нет, конечно, но мне было известно, кто из них и для кого именно старается. Я имею в виду, конечно, не дипломатических работников, но лишь персонал, который мы, разумеется, не тащили из России, что при нашей бедности вполне естественно, да и вообще является общепринятой нормой. Все эти люди были до такой степени замешаны в разные дела, о которых обычно вслух не говорят, что можно было просто ткнуть пальцем наугад; но мне приходилось в отличие от обычных правил искать не наилучшего из них, а наихудшего – в смысле менее всего защищенного. И, как ни странно, им оказался самый, казалось бы, неприступный, а именно – мой домоправитель. Но только потому, что он был не природным саудянином, хотя жил здесь достаточно давно, а ливанцем, и, следовательно, те роды-племена, кто грудью встал бы на его защиту, находились, во всяком случае, не рядом и даже не в этой стране. Исключение составляла одна ливанская фирма, на которую он и работал; но даже она находилась в Эн-Нуайрии, то есть по ту сторону пустыни Малый Нефуд, называемой также и Дехна; почему там, а, скажем, не в Джидде? Да потому, что в Джидде нет нефтепровода. Компания занималась нефтью, а мне, как представителю одного из все еще крупнейших экспортеров этого дара природы, приходилось не раз (пусть и не всегда официально) говорить на эти темы с саудянами – тоже большими нефтяными людьми. Потому мой мажордом и служил у меня – исходя из уже упоминавшейся истины: слуги знают все – даже и содержание самых конфиденциальных разговоров своих нанимателей. Каким образом они узнают – бесполезно доискиваться; Восток есть Восток, и был им задолго до изобретения всякой хитроумной электроники.

Итак, я вызвал Али бен Ахмада, и он незамедлительно прибыл. Я постарался надеть маску, выражающую крайнюю суровость и начальственный гнев, и поинтересовался: почему расходы посольства на бензин таковы, что, судя по количеству израсходованных галлонов, наши машины совершили уже по, самое малое, полтора кругосветных путешествия, причем и океаны преодолевали своим ходом – в то время как на самом деле мы ездим не так уж много, разве что (и то изредка) куда-нибудь в Дит, что на Красном море, или в Рас-Таннуру, на побережье Персидского залива – чтобы окунуться; поездками в Джидду мы не злоупотребляем: на неверных там взирают без особой симпатии. Все более повышая голос, я чувствовал себя совершенно правым: расходы и в самом деле были далеко за пределами приличия. Али бен Ахмад Сайди – таково было полное имя моего домоправителя – похоже, заранее был готов к такому разговору: он если и считал меня дураком – как и всякого из числа Ахл аз-Зимма, покорных иноверцев, к которым он относил весь немусульманский дипломатический корпус, – то уж не совершенно непроходимым. И потому он не стал выкручиваться и доказывать, что я не умею считать (считал-то компьютер), но сразу перешел в контратаку и заявил, что следует трижды подумать всякому насара прежде, чем, находясь в самом сердце мусульманского мира, обвинить правоверного столь нелепым и неубедительным образом, поскольку каждому известно, что он, являясь домоправителем, не занимается лично такими низкими делами, как заправка автомобилей или снятие показателей спидометров. Он, конечно, прекрасно понимал, что я знаю, куда на самом деле девается бензин, – поскольку именно он заключал контракт с фирмой, негласным работником которой был; по сути дела, мы платили за воздух. И тем более яростно обвинял меня в стремлении опорочить честного мусульманина, оклеветать, что и на самом деле было отнюдь не безопасно. Но именно такое развитие разговора я и предвидел, и потому, даже не дав ему договорить, заявил, что обвиняю его не в воровстве, но в нарушении байа, присяги на повиновение и подчинение; я намеренно назвал заключенный с ним контракт именно этим торжественным словом, зная, что на деле познания моего мажордома в исламском праве и обычаях были крайне низки и ограничивались повседневными нуждами (это все равно что правила движения, из которых драйвер, как правило, помнит то, что нужно, чтобы проехать по улице, а все остальное забывает вскоре после получения прав). Пока Али пытался сообразить, что же такое байа (в Ливане этот обычай не соблюдается), я стал популярно объяснять ему – как отнесется кади ал-кудат к столь серьезному нарушению шариата; а что нарушение имело место, было ясно и самому домоправителю, поскольку в контракте было недвусмысленно сказано, что он принимает на себя ответственность за исполнение обязанностей всем местным персоналом посольства, за сохранение имущества и все прочее. Упоминание о кади ал-кудате и вовсе смутило его (хотя на деле, даже подай я жалобу, ее рассматривал бы рядовой кади, а не верховный), и он стал искать компромисса:

– Но, саййид, разве два умных человека не могут договориться, не стремясь причинить друг другу неприятности?

Я сделал вид, что глубоко обдумываю его идею. Потом покачал головой:

– Могли бы, если бы речь шла только о деньгах. Но ты совершил худшее: оскорбил и унизил меня. Этого я не могу простить!

– Басмаля, саййид! У меня и в мыслях не было подобного!

– Твой язык лжет, Али! Ты ведь думал, что я ничего не пойму и не узнаю, иными словами – считал меня глупее дворовой собаки. Не есть ли это глубокое оскорбление?

Он понял это по-своему: ты воруешь – отчего же у тебя не хватило ума поделиться со мной, твоим начальником? И оживился:

– О, саййид, если ты так это воспринял… Но клянусь памятью моего отца, да будет Аллах к нему милостив, я хотел тебе все сказать уже совсем скоро, и не только сказать, но и…

Последующие слова он произнес лишь мысленно, полагая, что я их так же мысленно и восприму.

– Ах, Али, – проговорил я по-прежнему сурово. – Ты хочешь поставить меня на одну доску с собой, забывая, кто – ты и кто – я. Но вазир ат-танфиз эту разницу знает; хочешь ли ты, чтобы я пожаловался ему?

Вот тут он, кажется, совсем дозрел.

– Заклинаю тебя, саййид, прошу от имени моих детей – не делай этого! Обещаю перед ликом ар-Рахмана – сделаю все, что ты прикажешь! Только, горе мне, этих денег уже нет, да будет проклят тот грязный вор, который…

Эту знакомую песенку я не стал даже слушать.

– Ах, вот как! Ну что же, я подумаю, какую плату, раз у тебя нет денег, взять с тебя за гнусное бесчестье!

Он только кивнул; я притворился, что размышляю.

– Ага, вот что: с кем ты дружен из дворца?

– У меня много друзей, саййид. А что именно ты хочешь получить во дворце?

Тут я и на самом деле поколебался: не было ли неосторожностью хоть в какой-то степени открываться перед ним? Дело, однако, стоило риска.

– Позавчера там собирались все вазиры, и принцы, и сам халиф – да будет Аллах доволен каждым из них. Мне интересно, о чем они говорили. И тебе придется это узнать.

Он посмотрел на меня совершенно иначе: трезвым деловым взглядом.

– Это невозможно, саййид. Пытаться подслушать, что говорится близ трона, – значит призывать свою смерть, мучительную смерть. У нас вовсе не так, как у вас!

Я мог бы сказать ему, что как раз у нас «вовсе не так» давно бывало и похлеще; но какое ему дело?

– Ну, ну. Это все твои фантазии, Али. Скажи лучше, что не хочешь расплатиться со мной.

– Здоровьем моих детей клянусь, да будут они моими заложниками! Если до кого-то даже долетают звуки голосов, когда заседает малый диван, – он спешит заткнуть уши и со всех лопаток убегает подальше. Нет, змея такой мысли не заползет в голову ни одного человека во дворце!

Мне очень не хотелось ему верить, но на сей раз домоправитель, похоже, не лгал; он даже вспотел от страха.

– Ну хорошо, хорошо. Никто не знает, о чем говорили халиф и амиры. Но ведь после этого отдавались какие-то распоряжения, и вот этого люди уж никак не могут не знать! А раз знают они, то знаешь и ты – или можешь узнать.

Али бен Ахмад, похоже, даже обрадовался.

– Распоряжения – так почему же саййид сразу не сказал, что его интересуют распоряжения? Сразу после этого было приказано подать кофе, и к нему…

– Али, ты дразнишь разъяренного льва!

– О! О! Но я и на самом деле…

Короче говоря, в последующие полчаса мне удалось по словечку вырвать у него, что в тот же день сам король вел телефонные разговоры с повелителями некоторых ближайших государств; из африканских – только с президентом Египта, но зато со всеми ближневосточными – за исключением месопотамских стран (Ирака, Шиады и Курдистана) и Ирана – последние, вероятно, были отлучены по причине своего шиизма. Разговоры были непродолжительными, содержания их, естественно, никто не знал. Однако то, что вскоре после этого было повелено готовиться к приему высоких гостей, заставляло предположить, что созывался региональный саммит. Излишне говорить, что израильтян приглашением не обеспокоили. Хотя, думаю, они узнали о готовящейся встрече куда раньше, чем я.

– Хорошо, Али. И когда же их величества должны прибыть?

– Говорят, уже через два дня.

– Значит, пятнадцатого мухаррама?

Великая восточная неторопливость! У нас для обсуждения такой проблемы все слетелись бы уже наутро – неофициально, разумеется.

– Теперь слушай и запоминай: я должен там присутствовать.

– Если саййиду прислали приглашение…

– Не изображай собой идиота.

– Тогда как же? Вас увидят, и… – Остальное он договорил мимически.

– Надо, чтобы не увидели.

– Аллах! Аллах!

Словом, все развертывалось, как в мушкетерском романе.

– Но как же это сделать?

– Придумайте.

– Саййид хочет, чтобы я попросил об этом моих друзей?

– Но ведь друзья тебя не выдадут?

– Нет. Но у моих друзей есть свои интересы; и никто не отдает даром того, что имеет ценность. Ни товара, ни услуги, ни… Ведь и сам саййид хочет на всем этом немало заработать, а?

Уверять, что я интересуюсь из чистого любопытства, было бы не по-деловому.

– Хорошо. Узнай: во что они ценят такую услугу.

– Незамедлительно, саййид.

– Но при этом запомни вот что…

– Мой слух открыт настежь!

– Если возникнут какие-то неприятности – меня в любом случае могут только выслать. А поскольку виновный, которого следует жестоко покарать, всегда нужен, то…

Это он понял молниеносно.

– Не сомневайся, саййид. Мне вовсе не надоело работать в твоем прекрасном доме, и я не спешу встретить разрушительницу собраний…

Вот таким непростым путем удалось мне если не получить нужную информацию, то, во всяком случае, сделать существенные шаги, приближаясь к ней. Я вспоминаю об этом так подробно лишь для того, чтобы дать читателю представление о том, в каких условиях приходилось мне работать…»

На этом первая кассета кончилась. Видимо, главное – информация о совещании королей, эмиров, султанов и президентов, которую (судя по некоторому самодовольству, коим каждое слово только что прочтенной записи было налито, как зрелая виноградина соком) Блехин-Хилебин так или иначе все же получил, должно было запечатлеться на новой кассете. Успел ли старик надиктовать? И действительно ли его последнюю кассету передал мне заказчик?

Я сменил кассеты. Включил. То была действительно она.

«Мои расчеты в конце концов оправдались, хотя даже и сейчас не хочется вспоминать, во что это мне обошлось. Пришлось расстаться с мыслью о новой машине – идею эту я лелеял вот уже много месяцев. Но так или иначе, когда эмиры и президенты съехались и явились на совещание, я уже находился во дворце – в таком месте, откуда видно было не очень хорошо, практически совсем не видно, зато слышимость была без малого идеальной. А мне ничего другого и не нужно было.

После неизбежного ритуала приветствий хозяин дома, призвав, разумеется, благословение Аллаха, начал свой доклад.

Содержание приводить не стану: по сути дела, я изложил его раньше, поскольку король фактически лишь передал своими словами мою идею и аргументацию. Мне интересно было, как станут развиваться прения.

Они, однако, начались не сразу. Минут десять слышно было только, как позванивали: резко – стаканы (с водой, вернее всего) и мягко, притушенно – кофейный фарфор; иногда в этот перезвон вкрадывался и третий звук, глубокий, благородный – вероятно, на столе была еще и какая-то чеканная посуда. Изредка кто-то покашливал, но ни один не выказывал нетерпения – во всяком случае, словесно, жесты и мимика их не были мне видны, – никто не приглашал другого высказаться. Эмиры размышляли, неспешно и основательно. Возможно, и это входило в ритуал. Но вот один из собравшихся, начав, естественно, с неизбежной «басмаля», открыл наконец разговор по существу. По-моему, то был египтянин, хотя полной уверенности у меня нет.

– Русские всегда относились к нам доброжелательно.

Этим он как бы задал вектор обсуждения. И реплики посыпались одна за другой:

– Даже при коммунистах. Мы всегда воевали их оружием. И сейчас тоже вооружены им. Они по-прежнему делают прекрасное оружие, хвала Аллаху.

– Они не признают ислама.

– Верным будет сказать: не признавали. Но раньше они вообще ничего не признавали, кроме своего учения. Теперь многое там изменилось.

– Иншалла. Но насколько можно верить русским? Халиф, то, о чем вы сообщили нам, официальное предложение? Или…

– Официального предложения быть не могло – и не будет. Россия сама не начнет таких переговоров. И даже если об этом заговорим мы – никогда не согласится, если мы станем называть вещи их именами. Здесь в любых переговорах уместны лишь иносказания. Но важно не это. Хотим ли мы вести такую политику? Что она принесет нашему миру?

Эмиры снова помолчали.

– И второй вопрос, – сказал халиф. – Если мы согласимся, – Аллаху же лучше известен правильный путь, – то как возможно будет воплотить эту идею в живые дела? Мне представляется, что никто не вправе будет что-либо делать от имени своей страны; тут нужно всеобщее согласие – или всеобщий отказ.

– Здесь не представлен весь исламский мир.

– И кроме того, мы – лишь политики; решить окончательно, как поступить, невозможно без улама.

– Воистину. Но никто, кроме нас, не решит – следует ли вообще привлекать к размышлениям хранителей веры. Быть может, именно об этом и следует нам обменяться мнениями. Во имя Аллаха.

– Что же: если бы это, по воле Аллаха, удалось – Америка не смогла бы больше вмешиваться во внутренние дела исламского мира. По моему мнению, это было бы хорошо.

– Вообще, эмиры, представим себе картину мира. В нем сейчас одна сила – и военная, и экономическая, и политическая: Америка. С ней часто приходится соглашаться даже тогда, когда мы не хотели бы оказывать ей поддержку. Но для равновесия на весах судеб в мире всегда должно быть не менее двух сил. Раньше Россия была второй – при всех ее недостатках. Сейчас…

– Сейчас она еще является военной силой. По-прежнему.

– Как знать? Сила проверяется делами; но последние дела, о которых мы можем судить, не производят такого впечатления.

– Это было уже достаточно давно. И кроме того – тогда Россия единоборствовала с ахл ас-сунна; и Аллах был не на ее стороне. Но время прошло…

– И тем не менее Россия сейчас не кажется второй силой. Их оружие по-прежнему хорошо, но у них нет более той мощи. Им многого не хватает.

– Именно так обстоит дело. Но если бы она была сейчас второй равной силой, она не обратилась бы к нам за помощью. А ведь по сути дело обстоит именно так. Укажите мне, в чем я ошибаюсь.

– Нет; это представляется верным. Как и то, что мы можем дать ей многое из того, в чем она сейчас нуждается. Но что она даст нам взамен?

– Рост могущества ислама.

– Это если она пойдет на такое условие.

– Но ведь они сами предлагают это.

– Не следует ли видеть в этом некоторую хитрость? Русские вовсе не так простодушны…

– Эмиры, никто никогда не занимается поисками того, что не нужно. Не исключено, что они поняли, что истинная вера им нужна. Если она способна поднимать на великие дела даже малые народы и слабые страны, то что же может она совершить со страной большой и богатой, вся беда которой в том, что она живет без цели и оттого плохо управляется?

– Если бы Россия вошла в исламский мир…

– Этого не случится!

– Конечно, такие вещи не происходят по приказу. Хотя русские некогда стали насара именно таким путем. Но сейчас другие времена. Но ведь и не нужно желать, чтобы все населяющие эту обширную страну люди признали Великого, а равно его пророка. Это дело медленное, но если ему не будут препятствовать, оно, если Милосердный пожелает, продвинется. Нам же для начала будет достаточно, если Россия – ее правители – заговорят о защите интересов ислама так, чтобы было слышно всему миру.

– То есть как бы возьмут нас под крыло своего орла? Улама никогда не пойдут на это.

– Нет, не так. Они не возьмут нас, и мы не впитаем их в себя; тут произойдет как бы бракосочетание. Мы – невеста с большим приданым. А роль мужчины пусть играют они. Все вы знаете, что внутри семьи главный человек – жена; старшая жена или единственная, как у многих из вас – это все равно. Но с соседями и властями от имени семьи разговаривает муж, и его голос должен быть громким. Все, что мы сейчас можем – это заговорить о женитьбе.

Как вы знаете, все такие разговоры начинаются с подарков. И будет хорошо, если мы не поскупимся. Это уверит другую сторону в искренности наших намерений.

– У меня нет уверенности, что они пойдут на это.

– Сейчас – скорее, чем когда-либо. Потому что их положение подобно положению побежденного. Побежденный ищет возможности переломить судьбу. Он ищет, кто подставит ему плечо и кто даст напиться воды в песках, грозящих полной гибелью. Нам решать: подставим ли мы свое плечо.

Снова на минуту-другую воцарилось молчание. Потом кто-то из них (по-моему, это был Ан-Нахр, представлявший Иорданию) сказал:

– Если бы мы могли заручиться твердым обещанием поддержать наши стремления, связанные с Израилем…

– Это может быть одним из пунктов соглашения. Устного, конечно: никто никогда не станет подписывать подобного документа. Но это никак не станет первым пунктом. Начинать надо не с этого.

– Мировая нефтяная монополия: мы и Россия… Это – рука на горле всего мира. Тогда даже нигерийская нефть не спасет страну Иблиса от многих бед.

– Будут осложнения с Америкой, несомненно…

– Но она не пойдет на войну. Последний опыт, полученный ими в противостоянии исламским народам, формально толкуется в их пользу, но на деле они знают, во что это им встало. Тем более что все будет происходить с разумной постепенностью… А большим нефтяным людям Америки надо будет предложить такие условия, чтобы они почувствовали, что останутся в выигрыше. Мы ведь не против компаний; мы против диктата и контроля с той стороны.

– А Объединенные Нации?

– Большинство будет за нас. И вообще – если представить, какими шагами пойдет ислам по всему миру…

– Да поможет нам Милостивый. Что же касается тех, чье ухо наклонено к устам Америки – им придется задуматься, если кто-либо намекнет на возможность создания единой военной организации при Исламской Лиге – с Россией во главе. Это будет сила не менее серьезная, чем их Северо-Атлантический пакт.

– Если бы Россия согласилась поделиться главным оружием с некоторыми из наших стран…

– Об этом, несомненно, можно будет говорить. Хотя и вполголоса.

– Но сможем ли мы договориться с аш-шиа?

– Конечно, это будет нелегко. Как вы заметили, здесь не присутствует никто из шиитских государств. Но и они ведь тоже – правоверные, хотя и заблуждающиеся.

– Каким же будет ислам в России?

– Это зависит от нас. Иджма подскажут пути.

– Хорошо. Нефть. Военный союз. Но при всех осложнениях, то, что нам нужно, мы до сих пор покупали в Америке, что-то – в Западной Европе. Если они в ответ объявят эмбарго…

– Уже не те времена. У них окажутся, самое малое, три слабых места. Первое: Дальний Восток, ставящий свои интересы выше американских и производящий сегодня большинство из того, что делают американцы, и качеством не хуже, а порой лучше. Японцы и вся их орбита не откажутся от нас: у них нет своей энергии. Второе: такое эмбарго ударит по их промышленности больнее, чем по нам. Они продолжат торговлю – пусть через третьи руки. И наконец последнее: надо создавать третью экономическую силу. Нашу. Если у нас будут сырье – а оно есть в России, и производственная база – а она тоже есть в России, хотя и нуждается в улучшении, и хорошие мозги – а они там есть, только надо породить условия для наилучшего их использования, и рабочая сила – и опять-таки она найдется там же, – то уже относительно скоро вторая военная сила превратится и в экономическую.

– И тогда они отбросят нас…

– Если мы не сумеем обосноваться. Но развитие экономики будет зависеть от нас. И мы не станем ничего выпускать из рук. А если важные рычаги – пусть и не все, разумеется – будут контролироваться нами… Это одно условие. И второе: надо обеспечить доброе отношение к нам русской власти.

– Нынешняя власть мне не кажется способной на такое отношение. Они взывают к религиозному чувству подданных, сами непрестанно выказывают свою преданность церкви – но, насколько можно судить, за этим не стоит глубокая вера, а лишь желание нравиться. И поэтому…

– Нет сомнений – они именно таковы. Но ведь это – сегодняшние правители; нам вряд ли придется иметь дело с ними. За последние тридцать лет – с начала нового века по их летосчислению – в России приходили к власти новые лица и группировки; они там меряют время четырехлетиями и восьмилетиями. А значит, пока мы приготовимся к серьезному разговору, и еще более – к решающим действиям, власть сменится самое малое один или два раза. И все, что нам нужно – это чтобы с последней из этих властей можно было бы договориться по-настоящему.

– Если только это будет возможно.

– В этом нет ничего невозможного – если начать сегодня же, не ставя никаких политических условий, оказывать России предпочтение – в делах торговых, но прежде всего – в финансовых. Думаю, наши банки, самые мощные из них, прислушаются к нашим пожеланиям. Кроме того, приоткроем им африканский рынок – не только оружейный. За какие-нибудь десять лет Россия настолько привыкнет к нашему присутствию в ее производстве, финансах, торговле – что потом уже не сможет отказаться от всего этого, не создав себе крупных неприятностей – может быть даже, непосильных. Потому что усиление нашего присутствия будет неизбежно сопровождаться вытеснением западных банков и фирм: ведь наши условия будут куда выгоднее для этой страны, выгоднее реально, а не только на словах. Льготные, а то и вовсе беспроцентные кредиты, не обусловленные никакими дополнительными требованиями; полнокровные инвестиции не столько в добывающую промышленность, сколько в производящую, а также и в сельское хозяйство – оно у них и сегодня в крайне плачевном состоянии; заинтересованность не в их сырье, но в готовом продукте – все это заставит их предпочитать нас любым другим партнерам. Прибавьте еще и то, что как только на Западе сообразят, что именно происходит, – они будут пытаться оказать на Россию давление, чтобы вернуть ее на путь истинный; но у России идиосинкразия к давлению извне, в этом они очень похожи на нас, арабов. А если дела будут развиваться именно таким образом – думаю, мы – если Рабб так пожелает – со временем сможем оказать немалое влияние на укрепление в России такой власти, которая, самое малое, будет смотреть на союз с нами более чем благосклонно.

– У меня все еще сомнения: возможна ли такая власть в России? Обернитесь назад: за все последние десятилетия там никогда не существовало согласия между правителем и меджлисом – независимо от личностей. Там правитель слишком ограничен в своих действиях…

– Лишь на первый взгляд. На деле же в России – опять-таки как и у нас – давняя традиция единоличного правления, независимо, есть ли там меджлис или его нет. И все зависит от лица. Если к власти придет некто, обладающий авторитетом у населения и наделенный правами…

– Вот если бы у них появился король…

– А разве я не говорил вам, что об этом тоже был разговор? Они и сами понимают, что именно такой выход явится для них наилучшим.

– Воистину, это было бы хорошо. Но боюсь, если даже они захотят этого, нам от этого будет мало пользы: им нужен король, которого признает весь мир, но прежде всего – они сами; то есть король по праву. Значит – кто-то из потомков династии, которая царствовала последней. Такие люди есть, но они – люди Запада, и не приблизятся к нам.

– Так думал и я. И поручил собрать сведения. Они оказались неожиданно обнадеживающими. Есть и другие потомки. Законные более других. Их родоначальник – Мир Али ас-Сабур, сын последнего русского шахиншаха. Он спасся и жил при дворе тегеранского шаха Резы. У него было мужское потомство. Сейчас там не осталось никого из этой линии, но я приказал искать везде. Напасть на след. Если это нам удастся…

– О, это был бы мард-и-вакт наших времен.

– Воистину, если бы такой человек взошел на русский трон, он заслуживал бы имени Сахиба аз-Замана, владыки эпохи.

– Именно так, эмиры.

– Но будет ли он мусульманином?

– Внешне – быть может, и нет. Но душой – наверняка. Ибо по принесенным мне сообщениям, все женщины в этой линии, начиная с жены Мир Али, были мусульманками. И что бы ни происходило с ними потом – конечно же, ими и оставались. Аллах акбар.

– Аллах акбар. Но все же мы должны призвать к размышлениям об этих делах наших иджма.

– Да будет так. Итак, мы согласны в этом?

Я услышал одобрительные восклицания.

Теперь я мог быть уверен в том, что брошенные мной зерна упали на плодородную почву.

Сразу же после этого…»

На этом запись старого дипломата окончилась. Видимо, что-то помешало ему даже завершить фразу. Собственно, мне ясно было – что именно: пуля снайпера, пущенная через окно. Не вполне ясным для меня было лишь: стоял ли за спиной стрелка мой заказчик – или другие люди. Могло быть и еще интереснее: убили одни, а материалом воспользовались другие, первыми оказавшиеся в нужном месте. Над этим предстояло еще подумать.

Я взглянул на часы. Назначенное мной время уже миновало. Курьер опаздывал. За все последние минуты тут появился только официант, убиравший посуду после завтрака: я слышал, как он стучал и Наталья впустила его. Сейчас он как раз закончил устанавливать все на своем катафалке и ждал, похоже, пока я сниму наушники, – чтобы подписать счет, наверное.

Я кивнул. Он и в самом деле приблизился. Я всмотрелся и узнал его. Он остался невозмутимым; подойдя почти вплотную, положил на край стола сверточек размером со спичечную коробку.

– Ваш заказ, сударь.

Я уже понял: это и была затребованная мной катушка, аппарат для обнаружения заложенных зарядов на достаточно больших расстояниях; он давал мне возможность проверить трассы предстоящих проездов. Я обязан был что-то предпринять в связи с моими предположениями и новой для меня информацией Липсиса.

– Благодарю вас.

Он кивнул, глядя на меня взором больной собаки. Не мое дело, конечно, но я не удержался и спросил:

– Вы здоровы?

– Я – да… – ответил он уныло. – Весьма признателен вам за заботу.

– Вы – да; а кто же – нет?

– Увы… Только что сообщили: на улице трагически погиб генеральный директор наших Объединенных Телестудий…

– Каким же образом? Попал под машину? Нет, разумеется, он не ходит пешком!

– Разумеется, нет, сударь. Он ехал в своей машине, в том самом бронированном «мерседесе», что подарил ему еще предыдущий президент…

– Как же в таком случае?..

– Машина взорвалась. Такое прискорбное происшествие! И когда только для нас наступит нормальная, тихая, безопасная жизнь?..

Он смотрел мне прямо в глаза, и его взгляд выражал все, что угодно, кроме сожаления и тоски по спокойной жизни. За этим человеком я знал несколько идеально проведенных операций по нейтрализации крупных деятелей; не у нас в стране, но родом-то он был отсюда. Российская косточка. На сей раз дело сделал кто-то другой; хотя – откуда мне знать? Я не выбираю людей для таких акций, мое дело – лишь написать о случившемся.

– Спасибо за новости.

– Печальные новости, сударь.

– Очень печальные, разумеется.

– С вашего разрешения, я увезу посуду на моем транспорте. Кстати, ваша машина на стоянке. Ключи в замке.

– Сделайте одолжение, увезите. И еще раз спасибо, на этот раз за машину.

– Был рад услужить.

Он повернулся и, неслышно ступая, исчез вместе со своим инвентарем. Я окликнул Наташу:

– В каком ты состоянии? Нам пора на съезд.

– Сейчас. Еще пять минут…

Женщина остается женщиной – ей всегда не хватает пяти минут, которые на практике оборачиваются четвертью часа. Да, кстати, о женщинах…

– Наташа! Как же это ты ухитрилась впустить его и потом оставить наедине со мной? А если бы он оказался…

Она не позволила мне закончить:

– Если бы он оказался – у него в спине сидело бы две, а может, и три пули. Почему, ты думаешь, я не успела с макияжем? Я отсюда все время держала его на мушке. Раз уж мне приходится играть роль твоего телохранителя, я стараюсь соответствовать.

– Ты чудо, а не женщина. Но ты уверена, что попала бы из браунинга?

– Не уверена. Поэтому я взяла твой «Узи».

На это я просто не нашел, что ответить. Как было сказано в только что прослушанной мною записи, в семье управляет жена. Она не была мне женой, и мы не составляли семьи, но в этот миг я подумал, что Аллах и на самом деле милостив и милосерд. А значит, все еще возможно.

– Машина ждет, – сказал я ей. – Пошли.

– На вернисаж?

– В конечном итоге. Сперва – небольшая прогулка по городу.

 

3

Похоже было, что меня решили на какое-то время оставить в покое: машина оказалась в полном порядке. Правда, я и сам сделал для этого не так уж мало: более или менее договорился с Батистовым и не расторг устный контракт со Стирлингом; значит, ни тот, ни другой не были сейчас заинтересованы в том, чтобы вывести меня из строя – совершенно или на время. Однако они вряд ли были главными моими недоброжелателями.

Я ехал медленно, соблюдая все правила, и до дома напротив пивного бара мы добирались целых сорок минут. После компактных европейских городов к московским расстояниям каждый раз приходится привыкать заново. Возле бара я притормозил, но глушить мотор не стал, мы постояли минуты три, пока я пытался представить себе, как некто выйдет из этого подъезда, где будет в это время стоять его машина, где расположатся телохранители и – самое главное – из каких окон или с каких крыш будут прицеливаться чужие снайперы; в том случае, конечно, если им известно, что движение начнется именно отсюда.

Потом я тронул с места и поехал еще медленнее, чем до сих пор, чтобы скорость не мешала осматриваться и думать.

Я размышлял вот о чем: сейчас никто – включая и меня самого, что уж говорить о противнике, – совершенно никто не знал предстоящего маршрута – по той причине, что он вообще не был еще утвержден. Достоверно известен был лишь конечный пункт движения: Художественный театр, что на Тверском бульваре. Относительно начального пункта – того, где я только что был, – я сомневался; но для пользы дела следовало предполагать, что они его знают. Не бездельничают же они в Москве… Однако от пункта А до Б можно проложить самое малое четыре маршрута, начиная с того, что отсюда можно тронуться направо, а можно и налево, и к театру тоже можно подъехать со стороны Тверской, но не исключено, что кортеж подкатит с противоположной стороны – с Большой Никитской; можно было ожидать движения по Суворовскому бульвару, но с тем же успехом – и по Страстному; вообще, даже зная, что движение начнется в Чистом переулке и что маршрут будет пролегать через какие-то улицы и переулки в треугольнике, сторонами которого являлись – дуга Кольца, от Смоленского бульвара до Садовой-Триумфальной, затем – Пречистенка с Волхонкой и, наконец, Тверская, – даже зная все это, вряд ли можно будет перекрыть снайперами (даже при полном содействии властей) все арбатские переулки или улочки между Тверской и Большой Никитской. Заложить заряды так, чтобы процессия обязательно наткнулась бы хоть на один из них, тоже представлялось делом весьма нелегким. Но я никогда не страдал недооценкой противника и просто обязан был проверить все, хотя бы маловероятные, возможности действий с их стороны.

Поэтому мы с Наташей утюжили все эти Газетные, Гнездниковские, Бронные, Староконюшенные и Плотниковы. Своевременно полученная мной катушка, приведенная в действие, ни разу не подала сигнала, что должно было свидетельствовать о том, что пока никакого минирования не производилось – и очень хорошо: сработай катушка, могли бы пострадать и мы (хотя это было и не обязательно), и, во всяком случае, взрыв наделал бы немало шума. Одновременно мини-камера, прилепленная мною к лобовому стеклу, исправно фиксировала фасады и крыши; в этом еще придется разобраться нашим специалистам. К концу я стал уже чувствовать, что начинаю уставать и – главное – злиться; тем более что наши люди уже дважды прошли всеми этими маршрутами, и еще самое малое столько же пройдут; но я издавна привык проверять самому, чтобы быть уверенным в качестве работы.

Мы потратили на эту прогулку два с половиной часа. И одновременно вздохнули с облегчением, когда снова выбрались наконец на Кольцо, чтобы направиться на вернисаж к Дому художника, что на Крымском валу.

 

4

У входа на выставку оказалась неожиданная очередь; откровенно говоря, я не ожидал, что современное исламское искусство, еще достаточно молодое, вызовет такой интерес; впрочем, редкое зрелище всегда привлекает зевак, независимо от его качества, а кроме того – экспозиция никак не ограничивалась полотнами и скульптурой художников Аравии, Ближнего Востока или Африки: здесь, как оказалось, нельзя было говорить о каком-то едином стиле, потому что работы мастеров Центральной и Южной Африки, скажем, и по тематике, и по колориту совершенно ничего общего не имели с полотнами из Передней Азии, и еще менее – Пакистана или Южной Америки; в последних ясно прослеживалось уважение к ацтекскому художественному наследию. Но кроме того, тут выставлялись и европейские, и американские – с Севера и Юга – художники, работающие в куда более близкой нам манере; они просто исповедовали ислам, и этого было достаточно, чтобы на выставке оказался, скажем, пейзаж кого-то из последователей Тернера или ню, никак вроде бы не удовлетворяющее этическим предписаниям истинной веры. Однако на самом деле ислам часто бывал более терпимым к иным взглядам и традициям, чем это представляют себе несведущие.

Мне не очень понравилось, что, поставив машину, мы должны были от ограды до входа идти по достаточно открытому месту; не люблю хорошо простреливаемых пространств. Все, однако, обошлось благополучно. В очереди мы, разумеется, стоять не стали: я нашел служебный вход и без труда прошел вместе с Наташей через него: одно из моих многочисленных удостоверений личности сыграло нужную роль.

Внутри было тоже людно. Мы бродили вместе со всеми, разглядывая экспонаты; кое-что тут продавалось, и кто-то уже отсчитывал деньги. Посетители, как всегда, делились на одиночек, медленно или в хорошем темпе дрейфовавших от полотна к полотну, – и группы, скапливавшиеся вокруг каких-то известных людей, оказавшихся здесь; в группах нередко разговор шел на темы, не имеющие отношения к выставке. Мы с Наташей тоже бродили, разглядывая и попутно прислушиваясь. Время, однако же, терялось без толку, и это начало уже действовать мне на нервы. Поэтому я искренне обрадовался, заметив в центре одной из групп человека, занимавшего позицию в моем списке: того самого Долинского, ученого, чье имя было покрыто неким налетом таинственности, словно старая бронза патиной.

Уже само присоединение его к группе создателей новой партии было многими воспринято, как сенсация: Долинский, считавшийся уже многие годы крупнейшим в мире специалистом по философии евразийства, был типичным кабинетным ученым, на людях появлялся крайне редко, а после автомобильной катастрофы, в которой сильно пострадал он сам, жена же его погибла, ожидалось, что он и совсем замкнется. Почему-то было принято считать его старым – для широкой публики известный ученый почему-то должен быть стариком, – и полагали, что он и поведет себя соответственно; на самом же деле ему недавно исполнилось сорок семь, так что был он, по сути дела, еще молодым человеком, с удовольствием водившим машину и игравшим в теннис – правда, только на своем корте на даче. Такой возраст, безусловно, требует и другой активности, кроме кабинетной; так что меня как раз не удивляло, что он, оставшись один, стал искать какого-то побочного занятия среди людей – и нашел его, прельстившись программой новой партии. Это было совершенно естественно: программа – во всяком случае, какой-то своей частью – проистекала из того самого евразийства, которым он занимался много лет, и уже поэтому просто не могла не заинтересовать его. Ну а кроме того, как ученый, он не мог не увлечься возможностью раздобыть немалые ассигнования на науку – пусть и не на его собственную, она как раз не требовала особых затрат, но на Науку вообще, с заглавной буквы. Поговорить на все эти темы было бы, безусловно, интересно, и в списке жертв моей журналистской активности Долинский занимал одно из первых мест. Поэтому, едва завидев его все еще плотно упакованную в бинты голову и темные очки, размером схожие с автомобильными фарами, я сорвался с места, едва успев бросить Наташе, чтобы она шла в зал, и, протаранив людское скопление, в три секунды очутился рядом с ученым мужем.

Он в это время – насколько я смог уловить – пытался деликатно убедить какую-то пожилую девицу в том, что ее взгляды на роль Бердяева в евразийстве никак не могут быть приняты всерьез. По всему облику девицы можно было безошибочно понять, что и Бердяев, и само евразийство она видала в белых тапочках, главным же для нее было то, что она – сама, лично! – говорила не с кем-нибудь там, а с самим Долинским, да-да, с тем самым. Зрачки ее метались из стороны в сторону, как теннисный мяч в игре, чтобы убедиться в том, что факт этот замечен и будет соответственно оценен; для того же, чтобы кто-нибудь не осмелился пропустить такое мимо внимания, она каждую свою фразу начинала, громко чеканя: «А скажите, дорогой профессор Долинский…» Мне показалось, впрочем, что ему это не было совершенно неприятно. Великие люди обладают и великими слабостями.

Что касается меня самого, то мне достаточно было послушать их с минуту, чтобы понять: если я их перебью и отвлеку его внимание на себя, то мировая и даже российская наука от этого никак не пострадает. Я пожалел, что преждевременно отправил Наталью в зал, и даже оглянулся с некоторой печалью. Ничуть не бывало: она была здесь, стояла позади меня. Она не выполнила моего указания, но эту тему я решил обсудить потом. Пока же, встретившись с ее взглядом, я едва заметно кивнул в сторону девицы, только что включившей свое очередное «Но послушайте, уважаемый профессор Долинский!..». Наташа опустила веки в знак того, что мое поручение принято. Сделала шажок вправо и шаг вперед, появляясь из-за моей спины. И, не останавливаясь более ни на миг, бросилась на честолюбивую соискательницу известности, как делает боксер, чтобы войти в клинч и предохранить себя от ударов.

– Таисия! Крошка моя! Наконец-то!..

На лице девицы появилось странное выражение – как если бы ее собеседник заговорил вдруг на суахили. Но она еще не успела, по-моему, сообразить, что, собственно, происходит, как Наталья и действительно вошла в клинч, вместо ударов нанося противнице громкие и сочные поцелуи, среди которых были и крюки, и апперкоты, и джебы. Следы их, как следы ударов, оставались на лице жертвы яркими пятнами. Их возникло уже, думается, не менее семи, когда девица проявила некоторую волю к сопротивлению:

– Но позвольте…

– Тасенька! Как я рада! Не ожидала встретить тебя тут! Ты одна? А Экзакустодиан Пименович? Здоров?..

Экзакустодиан – это был, конечно, удар ниже пояса, за такие полагается дисквалифицировать. Тасенька – если ее действительно так звали, конечно – выдохнула воздух, забыв издать хоть сколько-нибудь членораздельный звук. Наталья же перешла на театральный шепот:

– Слушай, хочешь?.. Только что узнала: вот-вот он подъедет к артистическому входу…

– Кто?

– Ах, неужели неясно? Он! Не могу же я орать…

– Он?

– Поняла теперь? Через минуту туда будет не пробиться. Мне по страшному секрету сказал старший охранник…

Так проходит слава мира. Бедный профессор мгновенно оказался забытым и брошенным на волю волн. Он недоуменно моргнул – раз, другой. На третьем мигании я подхватил его под руку.

– Профессор…

Он покачал головой:

– Каков темперамент, а? Куда это дамы бросились?

– А, чепуха. Приехал какой-то патлатый артист – или приезжает, не знаю. Но я очень рад возможности побеседовать с вами. Позвольте представиться…

Он выслушал меня внимательно. Включая и просьбу об интервью.

– М-м… Откровенно говоря, не знаю. Видите ли, я себя чувствую еще не очень уверенно после… м-да. Ну и кроме того – я могу и люблю говорить только о моем предмете – это…

– Я в курсе, профессор. Но могу вам обещать: мои вопросы будут самыми простыми, вам не придется задумываться всерьез.

– Но, собственно, вы не услышите от меня ничего интересного – во всяком случае, для ваших читателей. Вряд ли евразийство способно всерьез заинтересовать немцев.

– Наши читатели – русские, профессор, и все, что касается России, вызывает у них самые живые отклики.

– Ну в таком случае – что бы вы хотели от меня услышать?

– Может быть, пройдемте куда-нибудь в уголок? Здесь слишком неуютно для хорошего разговора.

Я отвел его в пустое местечко, где, похоже, собирались поставить какое-нибудь изваяние, но в последнюю минуту раздумали.

– Итак, профессор: полагаете вы, что нынешний путь развития, на который мы, судя по всему, вступаем, был определен уже евразийцами, и мы сейчас лишь реализуем их идеи? Или они тут ни при чем?

– Гм… Думаю, что ощущение неизбежности такого движения возникло значительно раньше. И дело не только в том, что немалая часть российской аристократии имела восточные корни; но вот к примеру… Вы Пушкина, конечно, помните?

– Ну, разумеется, как всякий русский…

– Сказку о царе Салтане?

– Могли бы и не спрашивать.

– Очень русское произведение, верно? Но ведь Салтан – это султан! Отнюдь не православный государь.

– Вы полагаете? Хотя – вам, разумеется, это известно лучше. А вы придаете этому значение?

– Несомненно – потому что у Пушкина была прекрасная историческая интуиция – думаю, ее можно так назвать. «Историческая» – не обязательно значит «обращенная в прошлое». Это понимали, видимо, и другие: недаром написать «Историю Петра Великого» было поручено ему, а не, скажем, Карамзину – всеми признанному историку.

– Это чрезвычайно интересно. Скажите: именно такого рода соображения и привели вас в ряды сторонников – назовем вещи их именами – исламского государя? Современного Салтана?

– Ну я бы не сказал, что только эти. И даже – не они в первую очередь. Не совершайте стандартной ошибки, полагая, что ученым чужды мирские интересы – политические, экономические… А также и мирские пристрастия, симпатии и антипатии. Так вот… Меня побудила примкнуть к возникавшему течению восточной ориентации не пушкинская сказка, разумеется, и даже не выводы и прогнозы евразийцев, но в первую очередь понимание самой простой истины: всякое движение нуждается, чтобы стать по-настоящему влиятельным и сильным, вовсе не только в двигателе и в запасе энергии. Во всяком организме, будь он естественным или искусственно созданным, необходимо должно иметься некоторое количество деталей, играющих в нем разные роли – иначе он не будет работать. В автомобиле, например, есть мотор – силовая установка. Без нее машина – железный лом. Но даже обладая самым прекрасным мотором, машина не сможет нормально работать, если у нее не будет тормозов. То есть при каждой силе обязана состоять антисила; трогаясь и набирая скорость, вы должны быть уверены, что обладаете возможностью при надобности снизить ее или даже вовсе остановиться, а то и дать задний ход.

– Но автомобиль по сравнению с обществом, в особенности нашим – достаточно простой механизм…

– Я привел такой пример лишь для наглядности. Я ведь сказал, что такого рода структура свойственна вообще любой мало-мальски сложной системе. В том числе и обществу в целом, и любому его подразделению. Во всяком государстве всегда неизбежно существует тормоз: оппозиция. Хотя при тоталитарном режиме она вынуждена выдавать себя за что-то другое и почти не имеет возможности выступать в качестве единой силы. Оппозиция – тормоз правительства. Но и в рамках любой организации необходима своя оппозиция, там тоже есть своя правая и своя левая сторона. Иначе организация эта, как тот же автомобиль, разовьет такую скорость, на которой перестанет быть управляемой. Так вот, я понял, что развитие ислама в России, которое наверняка ускорится в результате деятельности новой организации, нуждается в тормозе. И я решил сыграть роль этого механизма.

– Торможение организации изнутри?

– Тормозящее влияние, кстати сказать, только и может оказываться изнутри; то, что находится вовне, – это уже не тормоз, это носит иное название: например, придорожный столб не является тормозом, хотя, конечно, останавливает машину, когда она на него налетает. Тогда это не остановка, но авария, катастрофа…

– А все остальные организаторы движения, вы полагаете, не могут сыграть такой роли?

– Как говорят опытные шофера: всякий дурак может ездить быстро, искусство же заключается в том, чтобы уметь ездить медленно. Хотя мотор просит газа, газа… Все участники движения – я имею в виду организаторов, – естественно, рассчитывают при новом государе занять определенные посты и участвовать в выработке мнений монарха. Но, к сожалению, большинство из них сильнее заинтересовано в самом посте, чем в результатах своего влияния на царя.

Возьмите хотя бы… ну, предположим, Лепилина. Опытный политик. Но из тех, кто не будет проводить свою точку зрения – за неимением оной, но будет поддерживать все что угодно – лишь бы в конце концов получить вожделенный титул, втиснуться в аристократию, остальное – деньги – у него есть, и потому его мало волнует. Но ведь это и значит – пустить машину бесконтрольно ускоряться. Так бывает очень часто в подобных ситуациях: стараются поскорее достичь каких-то ощутимых результатов – приехать побыстрее, пока и сами еще в силах воспользоваться достигнутым. Следовательно, нам грозит неоправданное ускорение внутреннего развития – в данном случае слишком поспешная исламизация. Поспешная – вовсе не значит «принудительная», такую возможность я вообще исключаю; но и естественные процессы нередко приходится сдерживать. Потому что здесь стремительность чревата и вовсе гибельными для нации последствиями. Как и всякое очень массивное тело, Россия не любит крутых поворотов, они всегда приводят к катастрофам. Как революции прошлого века – и девятьсот семнадцатого года, и девяностых годов. России для поворота нужна дуга большого радиуса. Иначе – быть нам под откосом. Но даже и по такой дуге надо поворачивать умело, нажимать на тормоза плавно – иначе колеса заблокируются и машина пойдет юзом – вернее, ее понесет… Собственно, для того, чтобы корректировать скорость с дорогой, и существуют советники.

– А вы уверены, что новый государь будет в них нуждаться? Или захочет терпеть их?

– Ни один правитель, наследственный или выборный, никогда не обходился и не будет обходиться без института советников. И среди них должны быть обладатели разных точек зрения. Это особенно важно в начальный период правления, когда государь уже обладает властью, но не успел набраться опыта ее использования. Как бы это ни называлось – диван, боярская дума или Совет безопасности…

– Следует ли понимать это так, что вы тоже стремитесь стать советником государя?

Долинский ответил, не задумываясь:

– Я этого и не скрываю. Советником, да; сперва одним из – потому что вряд ли при государе сразу определится свой Ришелье. Но когда придет час выделиться – хочу, чтобы российский Ришелье носил фамилию «Долинский».

– Какие же советы вы намерены ему давать? Тише едешь – дальше будешь?

Он смотрел мне в глаза, и взгляд его выражал все, что угодно.

– Я ведь не говорил, что собираюсь быть только тормозом, хотя он и является необходимой деталью. Скорее – комбинацией, скажем так, тормоза и гирокомпаса. Потому что лучшие в мире тормоза не помогут вам доехать до цели, если вы свернули не на ту дорогу. Из этого следует, что главным моментом является мгновение правильного поворота; сделав его, вы можете вести машину прекрасно – но ложный путь не приведет вас к цели. А перекрестков существует множество, и запутаться в них очень легко…

Он на секунду умолк, и я воспользовался этим, чтобы задать ему вопрос не на тему:

– Скажите: такие сравнения вы используете потому, что вам самому пришлось стать жертвой автомобильной катастрофы?

Он поднял брови:

– Гм. Интересно. Знаете, наверное, так оно и есть – хотя я об этом не задумывался. Вероятно, процесс происходит где-то на подкорковом уровне. Но это, в конце концов, не важно. Я хотел сказать вот что: моя цель – предостеречь государя от таких поворотов, которые могут принести ему – и России – множество крупных неприятностей, может быть даже – непосильных. Именно в начальный период царствования государь может наделать больше всего ошибок – и ошибок губительных.

– Например?

– Это ведь не шутка – открыть или хотя бы лишь приоткрыть исламу путь к Центральной и Западной Европе. Ну тут, у себя дома – это вроде бы наше дело, это относится, так сказать, к нашим семейным проблемам и внешний мир не очень-то будет волновать – как его, откровенно говоря, не волновало смертельно наше безбожие на протяжении почти всего прошлого века. А вот внешнеполитическая линия – это очень существенно. Конечно, мировая сила, равновеликая Америке, должна существовать – для пользы той же Америки, кстати, которой нужен хотя бы воображаемый противник – иначе они нередко теряют чувство меры в отношениях с другими, а это накапливается, это никогда не сходит с рук безнаказанно. И, безусловно, только Россия способна стать такой силой – во всяком случае, она может справиться с такой задачей намного быстрее, чем кто-либо другой. Разумеется, в этом процессе она должна и будет опираться на ислам, который снабдит ее всем, чего у нее на сегодня недостает. Но вот тут и нужен поворот неторопливый и очень, очень плавный; иначе мы смертельно напугаем весь Запад, а страх далеко не всегда является полезным инструментом. Он побуждает к резким телодвижениям, а ведь даже при самой высокой скорости движения мы не сможем подняться до нужной высоты за несколько месяцев, даже за несколько лет. И все это время нам было бы очень трудно обходиться без Америки, без Запада вообще – потому что нельзя выдавать никому, в том числе и исламу, лицензию на исключительное влияние в России. А ведь нежелательный эффект можно вызвать буквально несколькими словами…

– Вы будете стараться влиять на государя в этом направлении?

– Я постараюсь доказать ему мою правоту – после того, разумеется, как получу возможность изложить ему мою точку зрения. Все другие – я уверен – будут навязывать ему другое правило: «Лови момент»… То есть жми на газ.

– Скажите: когда вы рассчитываете встретиться с Претендентом?

Он взглянул на меня; в глазах его было странное выражение.

– Это необходимо было бы сделать еще до его первого публичного выступления. Чтобы не прозвучали какие-то заявления, которые окажутся на руку лишь нашим недоброжелателям – назовем их так.

– Иными словами, вы будете стараться как можно быстрее получить аудиенцию?

– В таком желании не было бы ничего постыдного. Однако как бы ни казалось это нелогичным – я не стану добиваться такой встречи. Буду испрашивать аудиенцию после всех прочих.

Это оказалось для меня неожиданным.

– Почему же, профессор?

– Причины чисто этические. Как правило, первыми добиваются таких встреч люди, жаждущие добиться чего-то для себя лично. Не хочу, чтобы меня сочли одним из них.

– Вас волнует общественное мнение?

– Меня волнует мнение претендента – и, надеюсь, будущего государя. Хочу, чтобы он с самого начала отнесся ко мне без предубеждения. Конечно, до съезда азороссов я его не увижу; но там будут сказаны лишь самые общие слова, которых обычно никто не принимает всерьез. Первую настоящую программу он обнародует, надо полагать, накануне избрания. Вот перед этим я и надеюсь встретиться с ним. Тем более что я, не исключено, войду в состав Всероссийской коронационной комиссии. Как один из представителей науки. Вот тогда – перед референдумом – я намерен использовать для встречи с ним любую возможность. Конечно, если бы я смог увидеть текст его предстоящей речи – той, что он, как нам сказали, собирается произнести на съезде – пусть даже не текст, хотя бы достаточно подробные тезисы – быть может, я убедился бы, что в моих советах нет актуальной необходимости. Но с текстом никого не знакомят…

В этом у меня имелись немалые сомнения, но я не стал высказывать их профессору. И, чтобы отвлечь его от этой темы, спросил:

– А вам самому, профессор, нравится ислам как мировоззрение?

Он ответил не сразу:

– Откровенно? Нет. Но как за политическим течением, я признаю за ним большую силу. Для этого не нужен бог весть какой ум.

– Мне кажется, я понял. Вы не доверяете исламу – и потому решили оказывать сдерживающее влияние на его продвижение у нас.

– Я против всего, что может помешать мирному и плавному развитию государства.

Может быть, в этой теме еще стоило бы покопаться. Но вместо того я решил задать вопрос поострее:

– Следует ли понимать вас так, профессор, что, будь ваша воля, вы и этот вот – сегодняшний процесс растянули бы, скажем, на несколько лет?

Он медлил с ответом – похоже, решал, стоит ли вообще комментировать мое предположение. Наконец неохотно выговорил:

– Сие от меня не зависит…

– Но если бы зависело?

– Как сказал Ньютон – гипотез не измышляю.

Ну что же: поговорили. К тому же, у меня возникла необходимость срочно связаться с теми, кто ждал моих звонков. И я решил закончить сеанс, вежливо поблагодарив:

– Я вам крайне признателен, профессор.

– Не за что. Наоборот, это я буду очень благодарен вам, если высказанные мной мысли станут достоянием общественности в наикратчайший срок.

– Да, но мой журнал, знаете ли…

– Это долго, я понимаю, да и выходит он не в России. Но вы можете сделать краткую экспликацию, а я помог бы поместить ее в каком-нибудь популярном издании – хотя бы и в завтрашнем номере.

– Не могли бы вы пояснить – в каком именно?

– Это важно для вас? Хорошо, я сообщу вам после заседания. Возможно, это будет «Третья газета».

– Ну еще раз – спасибо вам, профессор. Пойду разыскивать мою даму.

– Ту самую, что избавила меня от глупой собеседницы? Красивая девушка.

Он произнес это тоном знатока. Возможно, таким он и был.

Я кивнул, прощаясь, и отошел. Достав сигарету, вышел из подъезда и закурил. Огляделся. Нашарил в кармане мобильник. Вынул. Набрал номер, включив предварительно защитный блок.

Ответили, как всегда, без запинки:

– Реан.

– Здесь Ффауст. Информация.

– Готовы.

Я нажал клавишу кодирования и вторую – скоростной передачи. Трубка только просвистела. Для спокойствия я проверил:

– Как приняли?

– Чисто. Сообщения помимо?

– Прошел по треугольнику. Пока спокойно. Но готовьте очередную группу.

– Делаем. Ваше впечатление от разговора?

– Полагаю, что выстрел вхолостую. Он не будет на встрече.

– Примем к сведению.

– Конец связи.

– Конец.

Я спрятал аппарат и пошел навстречу Наташе, только что вышедшей из дверей.

Значит, и Долинский отпадает. Как, впрочем, и все те, с кем я успел поговорить до него.

Следует ли сделать вывод, что покушение планируется осуществить не во время встречи? А если не при встрече и не по дороге, то когда же? В зале съезда? Но там если и найдется самоубийца, то ему не позволят даже зубочистку из кармана вытащить, не то что ручку или тем более оружие посерьезней.

Конечно, при условии хорошей предварительной проверки. Что же; придется ее сделать.

Но вообще – пока никаких доказательств серьезной операции по устранению претендента Искандера.

«Поистине, в этом – весть для людей поклоняющихся!» – как сказано в суре «Хадж», айяте сто шестом.

Я обнял Наташу за плечи, и мы направились к машине.