(149 часов до)

Вот тогда-то рассудок и принялся за свою пакостную работу. Нет, вовсе не стал упрекать за уже сделанное, отлично понимая, что прошлого не вернуть и не изменить. Но стал хитренько представлять дело так, что ничего, собственно, такого не произошло — ну мало ли, с кем не бывает, тут все взрослые, никому и ничем не обязанные… Даже хорошо: получена важная информация, — оказывается, техналь в этой области совершенно ничем не рознится от обычной женщины — но, в отличие от многих женщин, вовсе не является фригидной, напротив. Итак, всё произошло к лучшему, но поскольку это никак не лучший из миров, то и нет никакой причины расслабляться, погружаться в лирику, предаваться романтическим мыслям и вообще отвлекаться от главного; наоборот, надо еще строже следить за собой и за нею и не допускать более никаких осечек до самого конца, до мгновения, когда он покинет этот дом, чтобы отправиться на встречу к фонтану — туда, где уже был вчера и где, надо надеяться, сегодня ему повезет больше. Да, именно так надо было сейчас вести себя — однако, и не переусердствуя в прохладной невозмутимости: если встреча не состоится и сегодня — придется где-то переждать еще три дня, до следующего срока, а другого места, кроме этой вот комнатенки с ее хозяйкой, Милов не знал. Значит, надо было сохранять спокойствие во всем — как, скорее всего, делал бы настоящий технет; похоже, что другого отношения Леста и не ждет — во всяком случае, сама она ведет себя именно так. Леста — может быть, все это — действительно лишь стечение случайностей, однако возможен и другой вариант…

Пока Милов умывался над раковиной в углу, эти и подобные мысли быстренько прошуршали в голове, оставляя извилистый, как змея на пыльной дороге, след. Леста тем временем накрывала на стол. Завтрак оказался весьма умеренным — чтобы не сказать скудным: какие-то хрусткие кусочки (синтетика, что ли? Нет, кажется… но дома есть такое не приходилось никогда. Что-то эта жратва напоминает, никак не сообразить только — что именно; да ладно — выбирать не из чего, остается надеяться, что это не отрава для нежного человеческого организма). Сомнения Милова, впрочем, никак не отразились ни на лице его, ни на поведении — он хрустел себе и хрустел, пока посуда не опустела. Запили кипятком, подкрашенным слабой заваркой, вместо сахара была вроде бы карбоксилаза — ее Милов брать не стал, помнил, что от нее болит голова, а у него и так хватало причин для головной боли.

Поев — начали собираться, ни о чем не разговаривая, стараясь даже не встречаться взглядами — не из смущения, но как раз для того, чтобы не начинать никакого обмена мнениями: никто не стремился раскрывать свои планы и намерения на предстоящий день. Сборы, собственно, заключались только в том, что Леста убрала со стола посуду и надела куртку; технетский гардероб разнообразием не отличался. Милов стоял уже у двери.

— Мне пора, — объявил он кратко. Леста кивнула:

— Я тоже иду.

— Лучше выйдем порознь. Я первым.

— Хорошо. Мне все равно нужно еще позвонить по делу. А телефон на втором этаже. Ты успеешь отойти достаточно далеко.

— В случае чего — ты меня не знаешь, я у тебя не был.

Он ожидал, что она улыбнется, но она ответила серьезно:

— Да, конечно.

— Наверное, не вернусь.

Она только кивнула, лицо не выразило ничего.

Надо было уже идти; он бессознательно медлил.

— Спасибо тебе, — сказал он. — За всё.

Вот тут она неожиданно улыбнулась. Но лишь мгновенной улыбкой. И повернулась спиной — наверное, чтобы он ушел, наконец.

Милов осторожно приотворил дверь. Войти и выйти — это как летчику взлететь и приземлиться: самые опасные мгновения. Но за дверью всё оказалось спокойно: пустынный коридор, и в конце его — выход на тихую улицу.

Он перешагнул через порог и пошел, не оборачиваясь.