(69 часов до)

Серые стены окружали его, под ногами был серый пол — все было серым, потому что единственным, что попадало сюда во все последние годы, была пыль; веселая жизнь пошла, — устало подумал он, медленно обводя световым конусом помещение, во владение которым вступил. Вступил, потому что не было никого, кто захотел бы оспаривать у него это право.

Или все-таки был некто?

Милов резко повернулся, потому что в помещении явственно прозвучал пусть и негромкий, но несомненно посторонний звук. И донесся он не сверху (что было бы неприятно, но естественно), а раздался здесь, внизу, почти рядом, за спиной.

Забыв на мгновение о вышедшей из-под контроля ноге, Милов привычно метнулся в сторону, рука скользнула под куртку — туда, где сейчас ничего не было. Нога тут же отомстила, но он только зашипел от боли — не до ноги сейчас было. Звук повторился, а луч света выявил, наконец, и его источник.

На дне шахты, чуть в стороне от трапа-, на полу валялось какое-то тряпье — похоже, обтирочные концы, сохранившиеся с давних времен. А на этом тряпье лежал кто-то, отвернувший лицо от яркого света. Он простонал еще раз, приглушенно и коротко.

Милов стоял неподвижно, наблюдая — не начнет ли лежащий медленно менять позу, готовясь к прыжку: из такого положения, как сейчас, не то, что прыгнуть, но и быстро встать было просто невозможно.

«Впрочем, — подумал Милов тут же, — если бы лежащий тут человек замышлял что-то подобное, ему с лихвой хватило бы времени, чтобы приготовиться — того времени, пока я, скоба за скобой, одолевал спуск, любезно освещая себя собственным фонариком. Человек этого не сделал — значит… Хотя, скорее, не человек — технет. Откуда здесь взяться человеку? Только из команды».

Однако, этот одет по-технетски, ничего похожего на пестрые масккомбинезоны спутников Милова по авиарейсу.

Медленно, осторожно Милов шагнул поближе к убогой постели, продолжая держать лежащего в свете фонарика.

— Кто вы? — спросил он, стараясь, чтобы голос звучал не просто естественно, но и уверенно.

Лежавший забормотал невразумительно.

— Вы можете говорить громче?

На этот раз слова удалось разобрать.

— Дайте пить…

— Сейчас посмотрю.

Смотреть, собственно, было нечего: у Милова в сумке пряталась пластиковая фляжка с раствором, утолявшим жажду и снимавшим усталость. Среди разных полезных вещей, какими снабдил его Орланз, была и такая. Он колебался лишь мгновение: кем бы ни был лежавший перед ним, но ему сейчас это питье было нужнее, а воды в шахте, естественно, не было — ее здесь в свое время боялись больше, чем огня. Милов достал фляжку, содержавшую литр питья, налил стограммовый колпачок, прикрывавший пробку.

— Пейте медленно, сперва прополощите рот, потом проглотите.

Лежавший с усилием приподнялся на локте, медленно повернулся к Милову; волна характерного запаха ударила по ноздрям. «Вот оно что!..» Рука лежавшего тряслась от слабости; он принял колпачок в длинные пальцы и тихо-тихо, чтобы не расплескать, поднес ко рту. Губы его были воспалены. Он медленно выцедил жидкость, рука сникла, колпачок вывалился из пальцев, сухо щелкнул, упав на бетон. Милов ногой отодвинул его подальше, отошел сам, сильно хромая, поднял, привинтил на место. Лежавший хрипло дышал, глядя вверх, в черноту шахты.

— Кто вы? — повторил Милов. — Почему вы здесь? Зачем?

— Вы сами кто? — Лежавший произносил слова с перерывами, каждый раз заново собираясь с силами.

Милов предпочел не отвечать. В конце концов, все же хозяином положения был он: у него не в порядке была только нога, а у этого, похоже, — все подряд.

— Что вы здесь делаете? — спросил он голосом, каким обычно пользуются имеющие право спрашивать.

Лежавший попытался усмехнуться:

— Дорабатываю ресурс. Превращаюсь в сырье. Утешаясь тем, что мои детали им не достанутся: пока меня найдут, они успеют сгнить.

Это было похоже на правду — если говорила машина, а не человек.

— Вы больны?

— Поврежден.

— В чем повреждение? Куда вас… повредили?

Медленным движением руки лежавший показал, куда: в живот, в нижнюю его часть. Запах. Да, запах…

— Могу я посмотреть?

— Вы… понимаете в этом? Вы реме?

— Разбираюсь — более или менее….

Милов начал осторожно снимать тряпки, прикрывавшие рану; даже и тут, у них, рана остается раной, — подумал он, изо всех сил стараясь сдержать тошноту, одолевавшую его от невыносимого и все усиливающегося смрада. Технет смотрел на него, чуть усмехаясь; впрочем, усмешка сменилась гримасой боли, когда нижний слой тряпок пришлось отрывать, а смочить их было нечем. Тело технета вокруг раны почернело, и даже не будучи медиком, можно было без всякого риска утверждать, что для любой помощи было уже слишком поздно.

— Вы давно здесь?

— Какое сегодня число?

— Двадцать третье июля.

— А началось двадцатого… Выходит, три дня.

— Вы… участвовали в столкновении?

Вместо ответа технет спросил:

— Что сейчас наверху?

Милов пожал плечами:

— День. Хорошая погода.

— Я не об этом. Все тихо?

Давать информацию никогда не следует без нужды.

— Умеренный ветер, скорее ветерок. Теплый.

— Откуда вы взялись такой — ничего не понимающий? Комик.

— Не всё ли равно?

— Вы не здешний. Хотя говорите свободно. Как перешли границу? Где? Вам известно, где окно?

Интересно. Уже интересно. Похоже, это кто-то из людей, замешанных в одну из предстоящих, взаимно противоположных операций.

— Это ваши предположения. Почему я должен быть обязательно из-за границы? Здесь я вообще очутился нечаянно: несчастный случай.

— Перестаньте валять дурака. У вас, может быть, есть на болтовню время, у меня — нет. У меня остался — хорошо, если час. Слушайте… Осветите-ка себе лицо, как следует. Да не стесняйтесь: вы же понимаете, что я уже безопасен для кого бы то ни было.

Секунду помедлив, Милов направил луч фонарика на себя, жмуря глаза от света, но не закрывая их совсем: нельзя было выпускать лежавшего из-под наблюдения. Вскочить, даже из последних сил — секундное дело, а под ним может находиться оружие. Да и вскакивать не обязательно; выпростать руку с пистолетом…

— Да, точно, это вы. Я…

Лежащий остро, надрывно закашлялся, тонкая струйка (крови?) поползла изо рта. Милов воспользовался паузой, чтобы сказать:

— Это все — ваши догадки, не более. Насчет меня, я имею в виду.

Раненый перевел дыхание.

— Помолчите, — пробормотал он едва различимо. — Нет смысла ломать комедию. Я вас видел раньше…

— Сомневаюсь. Вы нигде не могли меня видеть.

— Внизу. У старика. Я знаю о вас то, что мне следует знать. Следовало… Я тоже работаю у старика. Работал — теперь уже…

— Почему же вы здесь? — Милов сам понимал, что вопрос глуп, но он и задал его только, чтобы выиграть время.

— Вы прекрасно понимаете. Мне не повезло, хотел сократить путь и угодил в самую схватку. Получил пулю в живот. Похоже, знаете, такую — придурковатую, из тех, что кувыркаются и делают из кишок стружку. На хватило сил заползти сюда…

Технет, умолк; слышалось только хриплое, частое-частое — словно наперегонки — дыхание. Хотя у них это называлось как-то иначе.

«Кажется, это гангрена, — думал Милов, — во всяком случае, так определили бы у людей. Вырубился. Или, по-человечески — лишился сознания. Забылся. Надо надеяться, еще придет в себя. Но, пожалуй, это его состояние можно использовать, чтобы порыться в его имуществе; ничто не говорит о человеке так много, как те немногие вещи, что он держит при себе даже в самые нелегкие минуты».

Думая так, Милов имел в виду сумку, что лежала у раненого под головой. Обычная сумка, весьма похожая на ту, с какой сам он прибыл на этот своеобразный курорт. Но багаж в ней был не обязательно таким же самым. Так что ознакомиться с багажом невольного сокамерника был прямой расчет.

Но прежде следовало заняться самим собой, восстановить некоторое соответствие и симметрию. Это он и сделал в первую очередь: не без труда и даже испытывая боль, Милов отодрал от левой ноги второй контейнер, содержимое переместил в свою сумку, оболочку же, с заметно проступавшим рисунком вен, волосами, какими у него с годами ноги изрядно обросли, хотел было поджечь; но тут и так: дышать было нечем, и он сунул ее туда же, в сумку — чтобы потом избавиться на воле — если приведется, конечно, выбраться отсюда. Только закончив эту операцию, он занялся соседом.

Милов подошел к раненому вплотную. Задерживая дыхание — гнилостный запах бил в ноздри, буквально валил с ног — осторожно, поддерживая голову лежавшего, вынул сумку и поспешно отступил. Она оказалась неожиданно увесистой.

Милов вздохнул; поискал, посвечивая фонариком, на полу местечко почище, не нашел и усмехнулся: после преодоления узкого лаза он мог бы и не привередничать по части чистоты… Он выбрал пятачок подальше от умиравшего, чтобы не так донимала вонь — совершенно уже непереносимая, если подходить с общепринятыми представлениями. Однако, на такие предрассудки Милов сейчас права не имел: нарушая законы страны, он не мог рассчитывать на нормальное отношение к нему чего бы то ни было здесь — даже и самой природы. Так что приходилось мириться со всем тем, что было — и с запахом в том числе.

Он кое-как устроился на грязном полу. И принялся исследовать содержимое сумки.

Прежде всего он вытащил оружие. Маленький автомат, какой можно спрятать под курткой или пиджаком. Повертел его в свете установленного на полу фонарика. И покрутил головой, подняв в изумлении брови — хотя и давно отвык удивляться чему-либо: это была последняя модель, секретная, какая только должна была поступить на вооружение российских десантников и рейнджеров. Российская модель. Каким-то непостижимым образом оказавшаяся здесь. В Технеции, бывшей Каспарии.

«Очень интересно… —  подумал он. — Как это попало сюда? У старика такие связи? Там, у нас? И подобные вещички попадают в эти края через то самое окошко в границе? Вообще, для дела — пусть и не именно для этого — было бы весьма полезно окошко это найти и обозначить; пусть этот груз через него и не пройдет, но мы на этой чертовой контрабанде теряем страшно подумать, сколько. Ах, Орланз ты, Орланз! А может быть — он получил это, так сказать, официально? Не исключено, что Орланз — тот самый ласковый теленок, что двух маток сосет. И российскую. Придется поломать над этой проблемкой голову — когда найдется время… Так или иначе, вещица из сумки сейчас весьма полезна. Всё-таки совершенно иначе чувствует себя человек, когда он вооружен».

Он бережно положил автомат рядом и вернулся к сумке. Что тут? Немного съестного: пара засохших бутербродов с салом. Ладно, иметь их полезно, однако о владельце они ничего не скажут. А вот это, в пленке, перетянутое резинкой? Ага: документы. Вот это уже приятно…

Милов развернул пакетик и стал неспешно просматривать. Собственно, документов было мало. Технетский знак; эта штука заменяла тут паспорт. А это что за карточка? О, водительская? Для всех видов автомобиля и на мотоцикл к тому же. Международные права, вот что это. Конечно, каждый технет уже по определению умеет водить машину, но высокого класса достигают лишь отдельные; этот — один из них. Весьма интересно… Ну, а еще чем сумка его порадует?

Преодолев некую неловкость, Милов стал поочередно вынимать один предмет за другим; бегло оглядывая, клал на пол. Там было белье, две пары, не новое, но чистое, стиранное; тяжелые башмаки — видимо, запасные; несколько каких-то бумажек (подробно разглядеть их сейчас не было времени, Милов успел увидеть только, что среди них было письмо в изрядно уже потершемся конверте); тяжелый пластиковый футляр — Милов с надеждой раскрыл его, но тут же разочаровался: вместо ожидаемого пистолета (даже при наличии автомата он не был бы лишним) или хотя бы хорошего запаса патронов, он увидел всего навсего несколько слесарных инструментов. Была там пара книжек, судя по обложкам — детективов; нашлись в сумке небогатые туалетные принадлежности, еще какие-то мелочи, не привлекшие к себе внимания. Одним словом, кроме оружия — совершенно ничего такого, что помогло бы Милову сейчас выпутаться из неприятностей, нависавших над ним все ниже.

Он аккуратно переложил все к себе, стопроцентно уверенный, что владельцу содержание сумки вряд ли уже когда-либо понадобится, а вот ему, Милову — как знать.

«Хотя, — прикинул он, — тащить такого бегемота, да еще при нынешней хромоте, вовсе не будет развлечением на лоне природы. Любишь кататься (за границу), — внутренне усмехнулся Милов, — люби и сумочки таскать, отнюдь не дамские…»

Закончив с инвентаризацией и присвоением чужого имущества, он позволил себе немного поразмыслить о житье-бытье.

«Давай-ка сопоставим те немногие факты, что теперь известны. Как сказал сам раненый, он работает у старика. Он — классный водитель. И оказывается в этой яме. По его словам — хотел срезать уголок… Куда он направлялся? Если предположить, что туда же, куда держит путь и сам Милов? В таком случае очень возможно, что именно он и есть тот водитель, с чьей помощью Милову предстояло попасть в конвой, и в паре с которым работать там.

Надо надеяться, что он еще очнется. Все равно — придется ждать, пока не возникнет уверенности, что облава ушла достаточно далеко, а лучше — погрузилась на машины и убыла к месту постоянного расположения. Что же — переведем дыхание и подумаем — как действовать дальше… Если этот раненый — действительно тот самый водитель, который должен был проникнуть в конвой, то, похоже, вся операция идет насмарку. И ежу ясно: если он не возьмет парня в машину, когда конвой пойдет к границе, то мне окна не найти и за неделю, и за месяц — если бы я даже располагал этой самой неделей, не говоря уже о месяце — а у меня осталось… осталось уже меньше трех суток. А если я не отыщу окна, мне нечего будет сообщить людям. Но если даже граница закроется (хотя и не верится в такую возможность), без своего человека в конвое не удастся получить контроль над машинами и грузом… Да, ничего нельзя было придумать хуже, чем выход из строя этого человека — или технета, работающего на Орланза, черт его разберет, кто он на самом деле… И возникла целая куча поводов для размышлений. Возможно, у старика в операции заняты и еще какие-то люди — там, на переднем, так сказать, крае — но я их не знаю, и выходит, что рассчитывать можно только на самого себя. Черт, даже совета спросить не у кого — не у себя же самого, в самом деле… И тем не менее, придется советоваться с собственной персоной — и обязательно что-нибудь придумать, иначе…»