1

Двое разговаривали в дурно освещенном московском переулке.

— Нет, я на Востряковском лежу, — говорил один: долговязый, пожилой, лысый. — Бывали?

— Не приходилось, — отвечал второй, среднего роста, носивший шляпу, хотя время стояло летнее, теплое. — И как там, у вас?

— Ничего, лежать можно. Сыро, правда, бывает. И временами шумно. Однако уход есть. И некоторые лежат очень приличные.

— Сыро — что же, это, конечно, неприятно, — сказал тот, что был в шляпе. — Когда сквозь тебя водичка льется… Хотя это, безусловно, сейчас, когда со стороны поглядишь. А пока лежали, ведь все равно было, а?

— Да уж, тогда сырость как-то не замечалась, — подтвердил первый, и оба как-то странно посмеялись.

— А вы, — затянувшись сигаретой, возобновил разговор лысый, — надо думать, на Ваганьковом прописаны? А то и на Новодевичьем? Каково там?

— Почему же это вы так решили?

— Облик у вас внушительный. Похороны государственные, наверное, были?

— М-да, пожалуй, государственные… Нет, я далеко лежу. В Заполярье, в мерзлоте. В веселой компании.

— Еще не съездили туда?

— Куда же двинешься без паспорта? А вы разжились уже?

— Где там. И не светит. Живу с профсоюзным билетом…

— Просто беда, — грустно подтвердил человек в шляпе. — Как и всегда у нас, до конца не додумают. Хорошо, что милиции теперь не до нас с вами. Если кооператив с паспортами не поможет, то…

— Так-то оно так, — согласился первый. — Однако же теперь торговля по паспортам, и визитки вводят, а работы нет и пенсии тоже. Хорошо еще — я после себя оставил малую толику. Дети спорить не стали, отдают понемножку. Тем и сыт.

— Повезло, — сказал обладатель шляпы. — А мое все пошло в доход государству. Так что скоро с этой вот шляпой встану в подземном переходе где-нибудь тут, близ Арбата…

— Не подадут, — сказал долговязый уверенно.

— Отчего же?

— Выглядите благополучно.

— О, это ненадолго.

Оба докурили, долговязый бросил окурок и затоптал, второй погасил слюной и сунул в карман.

— Ну, всего вам доброго.

— Будьте здоровы!

И они разошлись: один — направо, к кольцу, второй же прямо, под уклон, к набережной Москвы-реки.

 

2

Тогда из темноты, из-за строительного забора выбрался на тротуар Тригорьев, участковый инспектор милиции, Павел Никодимович.

Он не затем оказался за забором, чтобы подкараулить и подслушать разговорщиков. Он незадолго до тех двоих проходил тут же и ощутил вдруг сильное желание укрыться от возможных взглядов, хотя и сознавал в этом некоторое нарушение порядка. Тригорьев и воспользовался забором как укрытием, а тут подошли эти люди, и сперва выходить при них показалось неудобным, а потом очень заинтересовал разговор. Вот отчего инспектор только сейчас показался.

Нечаянно услышанный разговор заинтересовал потому его, что в нем прозвучало слово «паспорт». А участкового инспектора капитана Тригорьева с недавнего времени как раз заботило то, что в пределах его участка стали чаще обычного возникать люди, лишенные этого первого и основного признака гражданства. Выяснялось это чаще всего в магазинах, где хотя и далеко не всегда, но требовали все же предъявить названный документ. И не рвань какая-нибудь то была, но люди внешне вполне приличные. Вот как эти двое.

Какая-то должна была быть тому причина. И Тригорьеву хотелось ее установить. А кроме того, было в разговоре и еще нечто странное, капитан только не сразу уловил, что именно. Но — было.

Он уже начал над этой странностью раздумывать. Но тут из-за угла Второго Тарутинского переулка показался Лев Толстой, и участковый инспектор прервал свои размышления, чтобы вежливо первым поздороваться.

Нет, это совсем не то, что вы подумали. Лев Израилевич Толстой был старым одноногим евреем, инвалидом войны, а по профессии — сапожником. И капитан Тригорьев поздоровался с сапожником первым не из уважения к литературным заслугам последнего, — Лев Израилевич и писал-то не очень правильно, с образованием у него был недобор, — а потому, что уважал инвалидов войны, а что Толстой был евреем, так тем более можно было поздороваться первым, чтобы лишний раз подчеркнуть, что перед законом все равны.

Итак, капитан Тригорьев поздоровался и доброжелательно спросил:

— Ну, что нового слышно. Лев Израилевич?

— Что слышно? — переспросил старик, подняв на капитана свои большие и неизменно грустные глаза. — Это я хотел у вас спросить, что слышно. Например, о погромах: что вы об этом думаете?

Слухи такие действительно по Москве ходили, и не первый год уже, но сейчас как раз приутихли. Поэтому инспектор ответил спокойно:

— Насчет погромов, Лев Израилевич, никаких указаний не было. Но если что, порядок, конечно, восторжествует. А откуда такая у вас информация? С митинга идете?

— А, нет, — ответил Лев Толстой. — Не с митинга, нет. Я тут в кооператив заходил, возникло, знаете ли, дело…

— И там об этом услыхали?

— Откуда вы взяли? — удивился Толстой. — Нет, это я днем стоял в очереди в овощном, так там… Нет-нет, не в кооперативе. Туда я просто так зашел…

— Это какой кооператив? — на всякий случай поинтересовался капитан Тригорьев. — Новый? Тут, за углом? Что же у них такого — интересного?

Тут печальные глаза Льва Израилевича неожиданно забегали из стороны в сторону, и он неохотно пробормотал:

— Да так, знаете, ничего особенного. Мелочи… Но они, видите ли, по частям не возвращают. Они могут только целиком. Одним словом, зря сходил…

— Постойте, постойте, — насторожился капитан, вспомнивший, что кооператив и в недавнем разговоре упоминался — и вроде бы в какой-то связи с паспортами. — Что же они там возвращают? Уж не…

Но тут сапожник вдруг страшно заторопился.

— Ох, я же совсем забыл — у меня чайник на плите стоит, не дай Бог, уже выкипел — вы представляете, что тогда будет? До свидания, будьте здоровы, я спешу, спешу…

И, быстренько произнеся все это, Лев Толстой заковылял по переулку, размашисто занося неуклюжий протез и усердно помогая себе палкой.

Капитан Тригорьев секунду-другую глядел ему вслед. Затем повернулся и решительно зашагал в ту сторону, откуда и появился инвалид. А именно — в сторону кооператива.

 

3

Пресловутый кооператив не столь давно возник в том уголке Москвы, где названия площадей, проспектов, мостов, улиц и переулков напоминают о славном прошлом России. Открылся он в старом трехэтажном доме, что не выходил фасадом к проезжей части, но, как бы стесняясь непрезентабельного своего облика, прятался в глубине двора, отгораживаясь от прохожих еще и батареей мусорных контейнеров. Точнее, даже не в самом доме, но в его подвале, в четырех небольших помещениях с зарешеченными окошками под потолком. Подвал этот ранее был захламлен и заброшен и лишь временами использовался местной молодежью для тусовок. Теперь же его очистили, обновили, дверь обили рейками и покрыли немецким лаком, а на стене утвердили скромную вывеску, гласившую: «Обретение». А пониже и мельче: «Встречи с близкими». Сейчас капитан Тригорьев вспомнил, что поначалу такое название его несколько смутило, наведя на мысли о чем-то вроде дома свиданий, а то и просто публичного дома. Но, установив, что привезенное оборудование годилось скорее для слесарной или какой-нибудь другой технической мастерской, успокоился. И лишь вот сейчас возник у инспектора повод зайти туда — чтобы рассеять или, напротив, подтвердить возникшие у него подозрения.

Несмотря на достаточно поздний уже час, низкие окошки кооператива еще светились. Капитан Тригорьев вошел в подъезд, спустился на одиннадцать ступенек и оказался на тесноватой, слабо освещенной площадке, на которую выходила дверь слева и другая — справа. Правую капитан сразу отверг: на ней висел увесистый и ржавый замок, пожалуй, даже излишний, поскольку держался он только на одной пружине, вторая же отсутствовала начисто. Увидев замок, Тригорьев вспомнил, что бывал в этом подвале не раз — и во время тусовок, и еще раньше, когда здесь помещался чей-то склад. Он повернулся и нанес левой двери два легких удара костяшками пальцев и потянул ручку на себя. Дверь отворилась легко, не скрипнув. Шагнув, капитан Тригорьев оказался в крохотном предбанничке. За его спиной дверь, влекомая сочетавшейся с нею пружиной, мягко затворилась, и Павел Никодимович уже собрался распахнуть и другую — ту, что вела в четырехкомнатный кооперативный лабиринт. Но, словно бы угадав его намерение, дверь рывком отворилась сама собой, и участковый инспектор невольно сделал шаг назад. Скорее всего просто из присущей ему вежливости — чтобы освободить путь людям, в следующее мгновение выделившимся из открывшейся комнаты.

Их было трое.

Первой из вытиснувшихся в предбанничек людей оказалась, как сразу определил капитан, Амелехина Револьвера Иоанновна, пенсионерка двадцать второго года рождения, женщина вполне добропорядочная. Тригорьев это хорошо знал, поскольку проживала Амелехина на территории его участка, по адресу — Первый Отечественный тупик, семнадцать, квартира, помнится, двадцать шесть; да, точно, двадцать шесть. Все он знал, до такой даже детали вплоть, что имя Револьвера вовсе не связано было с огнестрельным неавтоматическим личным оружием, но происходило от слияния слов «Революция» и «Вера»; да такие ли еще имена давали новорожденным в двадцатых годах? И старая Револьвера вовсе не привлекла бы григорьевского внимания, если бы не блеск ее глаз, всегда свинцово-тусклых, ныне же сиявших нестерпимым голубым светом, какой дает хорошо отрегулированная горелка газовой плиты. И все выражение лица гражданки Амелехиной было таким нештатным, что Тригорьев невольно сказал про себя: «Гм?». И лишь после этого перевел взгляд на второго человека, которого старуха крепко-накрепко держала за руку, словно нашкодившего мальчишку, влекомого для сурового наказания.

То был мужчина лет не более тридцати. Выше среднего роста, правильного телосложения, человек этот имел лицо овальное, удлиненное, бритое, глаза небольшие, голубые, нос прямой, короткий, волосы светлые, брови также светлые, широкие, дугообразные, на правой щеке небольшой горизонтально расположенный шрам, подбородок слегка скошенный вниз и назад, уши большие, средней оттопыренности, мочки ушей длинные, скулы слабо обозначенные — и так далее. Одет был в темно-синий в белую полоску костюм-тройку отечественного производства, устаревшего — с узкими лацканами — покроя; то ли от человека, то ли от костюма явственно пахло нафталином.

Человека этого инспектор — голову на отсечение — никогда не встречал. И все же было в его внешности, в его тут же мысленно составленном словесном портрете что-то до боли знакомое. И Тригорьев внутренне напрягся, стараясь понять, в чем тут дело.

Тем более, что показавшаяся вслед за мужчиной вторая женщина, державшая его за другую руку и всем своим обликом показывавшая полную готовность в любой момент пресечь всякую попытку к бегству, в том числе и шаг влево или вправо, — женщина эта никакого особого внимания от капитана не требовала, ибо была она давно известна инспектору как вдова покойного сына Амелехиной, Альбина, проживавшая вместе со старухой в их двухкомнатной квартирке, где обе женщины тихо и искренне ненавидели друг друга, но разъехаться то ли не могли, то ли не хотели, ибо без любви жить плохо, но без ненависти — совсем уж никуда.

В таком вот порядке последовали все трое от внутренней двери предбанничка к выходной, как-то даже и не заметив Тригорьева. Вышли, дверь за ними запахнулась, и было слышно, как после мгновенной запинки шаги их вразнобой застучали по ступенькам, выводившим из подвала на свет Божий.

— Гм, — еще раз сказал про себя Тригорьев, томимый желанием понять, что же тут не так.

И тут его ожгло понимание. Сработала профессиональная память.

Он нашел вдруг, на кого походил этот мужчина. И, не теряя более времени, толкнул внутреннюю дверь и, перешагнув порог, вступил в комнату.

 

4

Здесь было тепло, светло и сухо, хотя и пустовато как-то для солидного кооператива. Наличествовал в комнате письменный стол, наидешевейший, из мореной фанеры, шесть стульев, издревле именуемых венскими, и табличка над столом, чуть повыше головы сидящего; на табличке написано было не очень тщательно: «Консультант по вызовам и встречам А.М.Бык». Стены выглядели покрашенными водяной краской, пол — обычной желто-коричневой эмалью, но без предварительной шпаклевки и грунтовки, так что виднелись все углубления и шероховатости досок. Наспех все делалось, кое-как, и Тригорьеву, в котором глубоко сидело исконное милицейское стремление к порядку, это не понравилось. Но ведь не за тем он сюда пришел, чтобы оценивать качество ремонта? Нет, вовсе не за тем, конечно. И Тригорьев поспешил перевести взгляд на человека, сидевшего за столом как раз под табличкой.

Человек этот был человек-невидимка. То есть внешность его была того сорта, от какого ровно ничего не остается в памяти: только что видели человека, смотрели во все глаза, а через минуту спроси у вас: а как он выглядел? — и ничего не сможете сказать, потому что никак он не выглядел, не за что было взгляду зацепиться, все как-то нечетко, как-то условно, может, так, а может, этак — ну, вы понимаете. Вот именно таким и был консультант по имени А.М.Бык.

Тем не менее, ничто человеческое, видимо, не было консультанту чуждо, и под заурядной его внешностью крылись полнокровные чувства — судя по той радостной улыбке, какой приветствовал он капитана Тригорьева.

— Антруйте, антруйте, — произнес он, когда участковый инспектор, переступив порог, на долю секунды задержался, — и указал на один из стульев перед столом.

Слова, сказанного консультантом А.М.Быком, капитан, признаться, не понял, потому что французским не владел, иначе, конечно, сразу догадался бы, что означало оно всего лишь предложение войти, «антрэ», оформленное, правда, по законам русского спряжения. Но жест А.М.Быка Тригорьев истолковал правильно и уселся на указанное место.

Небольшое время они сидели, глядя друг на друга, как бы ведя некий бессловесный диалог; словно бы ожидая, кто первым не выдержит. Но капитан Тригорьев, издавна наученный смотреть пристально, проницательно и понимающе, не опуская глаз, мог в это время думать о вещах совершенно посторонних, как-то: застанет ли он еще молоко в гастрономе по пути домой или, как вообще в последнее время, от полезного продукта не останется даже и воспоминания. Так что вполне закономерным можно почесть, что первым не выдержал игры в гляделки А.М.Бык. Он снова приятно улыбнулся, обнажая не совсем белые, но комплектные еще зубы, и произнес:

— Очень люблю помолчать в компании. Бывает, такие глубокие мысли приходят!

— А говорить не разучитесь? — спросил Тригорьев, подумав. И, таким образом несколько запутав собеседника, сразу же в упор заявил:

— Тут у вас только что люди были.

А.М.Бык, в свою очередь несколько поразмыслив, ответил:

— Совершенно верно. Имели быть. Вот только что перед вами.

— Так вот, я хотел бы знать, что это за люди.

Капитан Тригорьев разговаривал всегда исключительно вежливо.

— Вас имена интересуют? Одну минуту!

С этими словами А.М.Бык проворно вытянул верхний ящик стола, извлек из него конторскую книгу в красном синтетическом переплете, недавно только начатую, раскрыл ее и, водя пальцем по странице, быстро нашел требуемый ответ:

— Амелехины были.

И, захлопнув книгу, выжидающе поднял на инспектора глаза.

— Конкретней, — сказал Тригорьев. — Вы поконкретней давайте.

— Ну, эта… Алебарда Ивановна? Нет, как ее…

А.М.Бык снова растворил книгу и зашарил пальцем.

— Револьвера, вот. Я помнил, что имя такое — воинское.

— Так, — сказал Тригорьев. — А еще кто?

— Амелехина же, — продолжил консультант. — Альбина Панталоновна.

— Пантелеймоновна, — строго поправил Тригорьев. — Ну, и дальше?

— Что же дальше? — поинтересовался А.М.Бык.

— Дальше, дальше давайте!

— А дальше — тишина, — сказал начитанный А.М.

— Вы, пожалуйста, третьего назовите, — попросил терпеливый Тригорьев.

— Третьего? — несколько озадаченно переспросил А.М.Бык. — Так ведь это только Бог троицу любит. Почему кого-то обязательно должно быть трое?

— Это вы что имеете в виду?

— Их двое приходило, — объяснил А.М.

— Двое, по-вашему? — прищурился Тригорьев.

— Даю вам мое честное слово.

— Как же получилось, что вышли они втроем?

— Вы так полагаете?

— Гражданин Бык! — сказал Тригорьев служебным голосом. — Я — лицо должностное и пришел по делу. Улавливаете момент?

— Простая кинематика, — сказал А.М.Бык.

— Вот и давайте кончим этот волейбол и начнем говорить по делу.

— Умоляю, — сказал А.М.Бык. — Я весь — внимание.

— С ваших слов, — сказал капитан Тригорьев, — их было двое. Две женщины, так?

— Момент абсолютной истины, — подтвердил А.М.Бык. — Амелехина Пистолета Ивановна, а также…

Тригорьев остановил его жестом, как останавливают уличное движение.

— Отсюда, — раздельно произнес он, — вышли три человека: подраму… зева… подразумеваемые вами две женщины, а также один мужчина. Вот он меня как раз интересует. Так что давайте уж, будьте любезны.

— Какой мужчина? — спросил А.М.Бык с недоумением.

— Позвольте-ка вашу книгу, — вместо ответа проговорил Тригорьев и, не ожидая более, перегнулся через стол, взял синтетическую книгу и раскрыл ее.

Интересовавшее его место было заполнено вот какой записью:

«Амелехины, Револьвера Иоанновна, Альбина Пант-на. Дом. адрес: Первый Отечественный тупик, д.17, кв.26. Вид работы: чистый возврат. Источник информации: по местожительству заказчиков. Информация относится к: май 1980 г. Стоимость заказа: 335 руб. 80 коп. Заказ принят: 15.01.1990 г. Срок исполнения: 05.1990 г.». И уже другого цвета пастой в последней графе было занесено: «Заказ выполнен 13.06.1990 г. Заказчики извещены телефонно». Далее шла уже расписка — другим почерком, несколько прыгающими буквами: «Заказ получила 13.06.1990. Претензий не имею. К сему Амелехина Р.И.». Вот и все, что там было.

Не сказать, чтобы Тригорьев много понял в прочтенной записи. Однако он на всякий случай сделал вид, что все до последней точки ему ясно, да еще многое другое ясно, чего в записи не было. И, несколько более нахмурившись, инспектор произнес:

— Так, значит.

— Вот именно! — едва ли не воодушевленно подхватил А.М. — Сами видите, именно так, и никак не иначе. Никаких неясностей, недоговоренностей, намеков, подтекстов, а также надтекстов и междустрочий, и вообще никакого мухлежа. Простая, я уже сказал, кинематика!

— Так, — повторил капитан с ударением. — Скажите, Бык — ваша первая фамилия?

— Я не замужем, — охотно ответил А.М.

— То есть, настоящая?

— Моему папе всю жизнь задавали этот вопрос.

— Где работали раньше?

— На заводе «Красный лом».

— А почему ушли? — И Тригорьев даже слегка пригнулся, как перед прыжком.

— А жить надо?

— Жить надо честно, — наставительно молвил инспектор.

— Всю жизнь! — убежденно ответил консультант. — Копейку найду на тротуаре — и ту снесу и сдам.

— А сто рублей? — круто спросил Тригорьев.

— А чтобы сто рублей найти, надо сперва потрудиться, чтобы другой их потерял.

— Так вот, — сказал Тригорьев сурово, в такт словам постукивая пальцем по все еще раскрытой книге. — Вы желаете добровольно объяснить, откуда взялся тот мужчина, которого я здесь застал? Учтите: темнить не надо. Нам ведь и так все известно.

— Я всегда утверждал, — заверил А.М.Бык, — что наша милиция на высоте. Поскольку она над преступностью. А преступность все растет. Лично же я никакого мужчины здесь не заставал. Исключая, конечно, работников кооператива.

Капитан понял, что сейчас больше ничего говорить не надо: спугнуть подозреваемых означало бы — испортить главное, если только не все. Поэтому он встал и, нависнув над столом своей ладной фигурой, проговорил лишь:

— Ну что же, так и запишем. А пока что посоветую вам…

Он не закончил, потому что дверь за его спиной — не та, в которую он вошел, но другая, что вела вглубь кооператива — шумно распахнулась, и капитан мгновенно повернулся лицом к возможному, как он полагал уже, противнику.

Из кооперативных недр в комнату широкими и поспешными шагами вошел человек лет пятидесяти, среднего роста, русоволосый с незначительной проседью, в очках, взлохмаченный и давно не стриженный и с выражением на лице сумрачно-отсутствующим.

Не обратив на присутствовавших ровно никакого внимания, человек этот подошел к столу, снял трубку телефона, набрал номер и, дождавшись ответа, негромко произнес: — Мама, ты?

Соблазн услышать, о чем пойдет речь, был велик. Дело в том, что мысли капитана Тригорьева шли сейчас в одном определенном направлении и всякая вещь виделась с одной определенной точки зрения. Так что сейчас он готов был поверить в то, что «мама» на самом деле означало не степень родства, но было лишь блатной кликухой. И вместо того, чтобы откланяться, Тригорьев снова взял конторскую книгу и стал медленно ее рассматривать, словно стараясь отыскать среди записей что-то крайне важное. На самом же деле он очень внимательно слушал.

— Да нет, ничего, — говорил тем временем стоявший у телефона. — Вот только что закончил… Нет, к сожалению. Да и чего можно было ожидать: столетняя дистанция, следов почти никаких… Ну, что-что: в раствор, конечно… Ничего, всякий опыт полезен… Да, выхожу. Ну, какой же кефир в такой час?..

Капитан Тригорьев и еще послушал бы для пользы дела. Но А.М.Бык уже поднялся и принялся убирать все со стола, потом деликатно потянул из рук инспектора книгу, и тот лишь скользнул глазами еще по одной из множества записей:

«Перестук Борис Петрович… Полный возврат… Информация — по месту жительства… Дополнительная: Востряк. кл.»…

Где-то сегодня он уже слышал о Востряковском кладбище. Совпадение?

А.М.Бык уже застегнул свой пиджачок и готов был покинуть помещение — но не прежде капитана Тригорьева. Когда они вышли в предбанник, капитан очень негромко спросил:

— Это кто был?

— Землянин, — ответил А.М.Бык таким же средней громкости шепотом.

Эта явная насмешка рассердила капитана Тригорьева. Хотя и пахнуло на него от этого слова юностью — фантастикой, пришельцами, землянами и гиперпереходами, — сейчас это было вовсе некстати.

— У меня все, — сухо проговорил он и быстро двинулся вверх по лестнице.

Шагай он и дальше с такой скоростью, Тригорьев минуты через три оказался бы уже на троллейбусной остановке, а через пять — в метро. Но у него успел созреть совсем иной план действий.

Поэтому он дошел только до ближайшего перекрестка, свернул, вышел на кстати подвернувшуюся детскую площадку, в этот час опустевшую, уселся на скамейку и стал уговаривать самого себя и доказывать, что для блага закона приходится иногда этот самый закон нарушать, что моральное право (хотя, может быть, он и не этими именно словами думал) на его стороне и что он просто-таки обязан совершить замышленное в ближайшие полчаса, от силы час. Он просидел на детской площадке ровно столько, сколько понадобилось, чтобы убедиться, что А.М.Бык пересек перекресток и скрылся в переулке. Тогда капитан встал и решительно направился туда, откуда столь недавно вышел.

 

5

Он рассчитал правильно. Кооперативщики ушли, но на их территории сейчас орудовала уборщица, и верхняя дверь потому не была заперта. Бесшумно ступая, Тригорьев спустился по лестнице, но, оказавшись на площадке, не пошел по старым следам, но совершил нечто вроде бы совсем неожиданное, а именно: отворил правую с площадки дверь с болтающимся замком, прошмыгнул в нее — и так же бесшумно затворил ее за собой.

Здесь было почти совсем темно. На окнах, под самым потолком, давно уже наросла толстая кора грязи. Гнилые половицы предательски прогибались под ногами, чтобы больше уже не выпрямиться. С потолка свисали длинные пряди пыльной паутины. Пахло давней, затхлой тишиной. Безотчетно морщась, Тригорьев медленно, осторожно продвигался, вспоминая на ходу. Сейчас будет дверь налево? Он пошарил. Двери не оказалось, но проем, точно, существовал. Жалея о лежащем дома фонарике, капитан повернул. Эту комнату — или бывшую комнату, черт ее знает — надо было пересечь и там, миновав еще одну дверь, снова свернуть налево.

Что-то заворчало рядом, и он вздрогнул. Но то лишь труба была, толстая, четырехдюймовая, «сотка». Правильно, тут ей и следовало находиться. Подумав так, капитан тут же зашипел. Тут одной половицы был недочет, и его угораздило как раз попасть ногой в щель. «Только ногу сломать мне сейчас и не хватало», — подумал он. Хотя — пока его еще ни в чем нельзя было упрекнуть: он находился еще на нейтральной территории, на ничьей земле. Но и запретная уже приближалась: Тригорьев убедился в этом, потянув носом воздух и явственно ощутив шершавый запах кислоты, не резкий, но специфический — тот самый, который (показалось ему) он уловил, еще сидя визави А.М.Быка в кооперативной приемной. Сейчас будет переборка. Глухая вроде бы, делящая подвал на две независимых половины. Тригорьев вытянул руки перед собой и пошел совсем медленно, приоткрыв от напряжения рот. Ага. Вот она. Капитан осторожно зашарил растопыренными пальцами. Сухой шорох увядших газет, коими оклеена была переборка, прерывался, когда пальцы попадали на голую доску, неприятно-занозистую. Старая переборка. Кооператив не стал ставить новой, и понятно: деньги-то не чужие, и нечего зря бросаться. А в старой переборке справа, в углу, была раньше дверца, проделанная в складские времена и потом снова заколоченная, но — кое-как, понятно, потому что все в жизни делалось кое-как. Где же она? Неужели наглухо заделали? Не верилось: не станут у нас делать что-то, чего можно и не делать, это дело принципиальное, а принципами у нас, как известно, не поступаются. Тригорьев внимательно смещался вправо. Ага! Просто память подвела немного, и до дверцы оказалось чуть дальше. Он повел пальцами по контуру. Так и есть: гвозди были просто загнуты, ничего не стоило расшатать их и отвести в сторону. Так Тригорьев и сделал. Потом прислушался, держа ухо близко к переборке. Слабый шум доносился издалека, затем глухо стукнуло, и все умолкло. Ушла. Для верности Тригорьев обождал еще с минуту, потом потянул дверь. Ржавые петли откликнулись хриплым, неприятным визгом, но уступили.

Видимо, он попал в кладовку: оставляя лишь узкий проход, вдоль стен тянулись массивные полки, на которых стояли бутылки и банки, лежали бумажные и пленочные пакеты — увесистые, тугие. Пришлось снять несколько, чтобы между заслонявшими путь полками пролезть в проход. Двигаться приходилось наощупь; впрочем, немного света с улицы все же пробивалось. Проход уперся в дверь — запертую, но замок был накладной, с этой стороны. Следующая комната оказалась озвученной: что-то шуршало, что-то сдержанно, удовлетворенно гудело. После первого смущения выяснилось, что звуки понятны — шуршал вентилятор, гнавший воздух наружу, гудел же, похоже, трансформатор в шкафчике. Еще стояли какие-то баки, и в них медленно булькало. Похоже было на лабораторию, уголовщиной тут и не пахло вроде бы — но ведь не ошибся же Тригорьев тогда, опознав у лестницы человека по давнему, но уцелевшему в цепкой памяти словесному портрету?.. Оставалась одна дверь впереди, она даже не была заперта. Капитан отворил ее и вошел.

Эта комната была просторней, в ней стоял теплый воздух и кислотой пахло сильнее. Горела лампочка, слабая, правда — то ли уборщица забыла выключить, то ли так и полагалось. Сюда шли трубы из той комнаты, откуда Тригорьев вышел, другие выходили из боковой стены. Все трубы впадали в большую ванну, занимавшую один угол и накрытую белым непрозрачным колпаком; в ней едва слышно что-то плескалось. Тригорьев продолжал оглядываться. Уходил в ванну также и толстый кабель, и еще какие-то тонкие провода, некоторые из них шли к стоявшему в другом углу столу, на котором возвышалось нечто, накрытое чем-то вроде скатерти. Тригорьев приблизился, осторожно приподнял ее: под нею оказался персональный компьютер, сейчас выключенный. «Хорошо, — подумал капитан, — что никто из блатных не знает, отсюда только ленивый не возьмет…» Он бережно опустил покрывало. Оставалось лишь заглянуть в ванну и уходить, откуда пришел. Ничего не обнаружено — и слава Богу. Тригорьев примерился и попробовал сдвинуть крышку. Колпак не поддавался: его удерживала целая система рычагов. Хорошо, что лампочка горела: Тригорьев быстро разобрался, как сделать, чтобы и колпак приподнять, и не повредить ничего, не наследить. Наконец белая крышка позволила приподнять ее и заглянуть в ванну, и капитан Тригорьев так и сделал и увидел труп.

Труп плавал в ванне, и, судя по запаху и по состоянию тела, там не вода была, а крепкая кислота — серная, скорее всего. Хорошо бы взять на анализ, подумал капитан. Но не во что было. Капитан махнул рукой и, силясь не закашляться от скверного испарения, стал всматриваться в тело. Уже не определить было ни черт лица, ни каких-либо других особенностей; пол, правда, еще угадывался: тело принадлежало мужчине. Фотоаппарат был сейчас просто необходим, но он, как и фонарик, находился не близко: ну, можно ли так бездарно выходить на операцию? — упрекнул Тригорьев сам себя. Но, значит, не подвела интуиция: труп налицо, а значит, и преступление. Самое трудное, понятно, впереди: установить — чей труп, и как сюда попал, и — кто убил, и — почему, и так далее. Но главное — не зря он пробрался сюда, нарушив закон…

Он медленно, аккуратно опустил колпак на место. Огляделся: не оставил ли следов? Нет. Двинулся в обратный путь, осторожно пролез между полками и вернул на место два пакета, что снял раньше. Тихо вышел на лестницу.

Оказавшись на улице, Тригорьев сразу заторопился. Нельзя было терять времени. Выскочив через три минуты на Садовое кольцо, капитан почти бегом направился к остановке и там дождался троллейбуса, следовавшего в сторону Парка Культуры.

То, что он видел, и то, что по этому поводу думал, показалось ему настолько серьезным, что капитан решил, не откладывая, еще прежде доклада по команде, неофициально обсудить дело с дружком, с которым они в свое время вместе кончали училище; у дружка служба проходила куда успешнее, был он уже подполковником и работал не в отделении, и даже не в Московском Главном управлении, но в Министерстве, в новом его здании. Туда-то и направился сейчас Павел Никодимович, участковый инспектор и капитан.

 

6

Подполковник Маскуратов, работавший в Министерстве, встретил однокашника по-дружески, не чинясь, не преминул поинтересоваться, как жена и дети, как служба, а затем выказал готовность послушать то, с чем пришел к нему старый приятель.

— Понимаешь, — сказал Тригорьев. — Зашел я сегодня на моем участке в один кооператив…

Услыхав слово «кооператив», подполковник не то, чтобы прервал Тригорьева, но только чуть склонил голову к плечу, давая понять, что если уж говорить о кооперативах, то разве что открылось что-нибудь вроде торговли танками, как в АНТе, а еще лучше — истребителями-перехватчиками, мелочи же всякие — дело отделений, но уж никак не Министерства.

— Погоди, дослушай. Знаешь, кого я там засек? Андрюшеньку Амелехина!

— Мм? — спросил подполковник Маскуратов.

— Не помнишь? Лет одиннадцать назад — ты тогда еще в городе работал — мы с тобой оба по тому делу бегали, но его так и не взяли, объявили в розыск. У него еще кличка была «Трепетный Долдон»…

— А! — оживился подполковник. — Доля Трепетный? Здоровый такой, мрачный лоб? Помню, да… И что он сейчас — в кооперативе вынырнул?

— Сейчас я тебе все по порядку…

Подполковник слушал внимательно. Потом сказал:

— Надо было сразу, оттуда, из подвала, вызвать опергруппу.

— Хотел было. Но понял: пока приедут, труп и совсем растает. И потом — спугнули бы зря, сейчас трудно сказать, сколько и какого народа в этом деле завязано.

— Пожалуй, что и так. Ну, а что такое этот кооператив на самом деле, как полагаешь?

— Да версии разные. Вот например: крадут сейчас в Москве и грабят активно…

— Тес! — сказал Маскуратов. — Враг подслушивает!

Оба немного посмеялись.

— И вот представь себе такую возможность. У людей взяли что-то ценное, дорогое — не только по стоимости, цена там может быть и небольшой, но, скажем, реликвию. Лорнет прабабушки там, или какой-нибудь прапрадедушкин Станислав с мечами…

— Ну, Паша! — сказал Маскуратов. — Просто не ожидал от тебя.

— А что? — насторожился Тригорьев.

— Растешь на глазах! Какие слова знаешь! Лорнет, а? Просто приятно слышать. Ну, допустим. И что же?

— И вот возникает некая организация, которая с одной стороны контачит с преступным элементом, а с другой — предлагает услуги потерпевшим. Уркам хорошо: не надо рисковать при сбыте. И потерпевшим: получают свое назад, а мы ведь далеко не всегда… И вот кооператив назначает цену за отыскание похищенного: то, что хотят урки, плюс какой-то процент в свою пользу. Просто и доходно. Как тебе моя версия?

— А труп тогда при чем?

— Ну, это уже другой вопрос. С кем-то не договорились, кто-то стал права качать — так что ничего удивительного — в наши-то времена…

Маскуратов немного подумал.

— Конечно, если прямо говорить, — молвил он затем, — не самое по сегодняшней московской обстановке актуальное дело. Хотя… кто знает, если начнем разматывать — мало ли еще на кого выйти можно. Слушай, тут ведь может и другое еще быть: кооператив может и наводку давать, заранее прикидывая свою выгоду… — Подполковник явно заинтересовался. — Да, может элегантно получиться, — в свою очередь щегольнул он нештатным словечком. — Да еще тело — значит, дела там идут и всерьез. Во всяком случае, стоит заняться. Как полагаешь?

— Думаю, в первую очередь приглядеться к Долдону. Не случайно ведь он оказался в кооперативе? Может, он связной? Или доставщик товара?

— Гм, — проговорил подполковник. — Что-то мне о нем вспоминается, и, прямо скажем, мрачноватое. Связной? Да нет, как бы он исполнителем не оказался? Тело-то откуда-то взялось? Тут, Паша, может и такой оборот быть: кооператив — просто вывеска для завлечения людей, а как только денежный человек зайдет — его и кончают — и в кислоту, и никаких следов. Значит, нужен кто-то, убийца нужен, на это даже и нынче не всякий решается… Но интересно: куда же Амелехин тогда девался и где все эти годы пребывал? Или его тогда повязали все-таки, и он срок отбывал? Ну-ка, потревожим спецотдел…

Он набрал номер, немного поговорил, немного обождал, потом еще некоторое время слушал, непонятно хмыкая под нос, положил трубку и повернулся к Тригорьеву.

— Слушай-ка, Паша, а обознаться ты не мог?

— Точно, он. У меня словесный портрет по ориентировке до сих пор в памяти сидит. Да не он один, у меня, понимаешь, память такая… — произнес Тригорьев, как бы даже оправдываясь. — Даже я удивился: столько времени прошло, а он и не постарел ничуть… А в чем дело? А, Боря?

Он тут же спохватился: не надо было, наверное, так называть подполковника в его служебном кабинете. Тот, однако, не обратил на фамильярность никакого внимания.

— Ну да, ну да, — бормотал он. — Вспоминаю теперь… Потому он и по делу в дальнейшем не проходил.

— Да что такое?

— А то, — сказал подполковник, склонив голову к правому погону, — что, по имеющимся данным, Амелехин Андрей Спартакович скончался во время следствия, а точнее — убит при задержании и похоронен двадцать первого мая восьмидесятого года!

— Двадцать первого мая восьмидесятого года… — повторил, словно угасающее эхо, капитан Тригорьев.

Друзья помолчали.

— М-да, Паша, — сказал затем старший из друзей. — Странно получается: ты опознаешь того, кого давно на свете нет, обнаруживаешь тело — а оно на глазах тает… Как, на тебя перемены погоды не действуют? Все же мы с тобой не молодеем…

Тригорьев проглотил комок и отрицательно покачал головой.

— Ну, тогда иди, займись делами. И учти: хватает нам и живых правонарушителей, а чтобы покойники вставали и выходили на дело — это, конечно, сенсационно звучит, но, ей-Богу, никто не поверит. Все. Бывай!

Тригорьев машинально поднялся, надел фуражку, откозырял и вышел.

Уже снаружи, между колоннами, выйдя из Министерства и остановившись, чтобы закурить дефицитную сигарету, Тригорьев заметил, как дверь подъезда, из которого он только что вышел, снова отворилась и выпустила еще одного человека. И в человеке этом капитан с немалым удивлением сразу же опознал не кого иного, как того самого, по кличке «Землянин», не столь давно покинутого им в подвальном кооперативе.

Землянин тоже остановился неподалеку, но закуривать не стал, а лишь машинально приглаживал свои неухоженные волосы, никак не желавшие прилично улечься на голове.

«Вот это номер, — подумал Тригорьев невольно. — Ему-то здесь что делать? Не с повинной же являлся. А может быть… — вдруг ужалила мысль, — может быть, у него тут какой-то свой человек завелся? Ну, дела…»

Землянин еще немного потоптался на месте, потом, словно решившись на что-то, широким, торопливым, чуть подпрыгивающим шагом двинулся по Хлебной улице к остановке троллейбуса.

 

7

Прежде, чем продолжить повествование, мы вынуждены со всею свойственной нам деликатностью указать на ошибку, допущенную капитаном Тригорьевым в его рассуждениях.

Дело в том, что «Землянин» было вовсе не кличкой, как предположил было Павел Никодимович, но фамилией. К сожалению, мы не можем подкрепить эту информацию безотказно убеждающей ссылкой на то, что такую же, мол, фамилию носили и отец его, и дед, и прадед; не можем потому, что как раз отец Вадима Робертовича, нашего героя, — Роберт Карлович носил другую фамилию, а именно — Маркграф. Нет, он был немец, и даже не из давно обрусевших колонистов, но приехал в Москву в двадцатые годы, чтобы работать в Коминтерне, чем и вызвано то, что век его оказался прискорбно недолгим. Судьба отца и привела к тому, что носил Вадим Робертович фамилию матери, а не отцовскую, уже самим звучанием наводившую на мысль не только о национальной, но и о классовой чуждости; хотя нам, например, был знаком человек по фамилии Кайзер, ни в каком родстве ни с Габсбургами, ни с Гогенцоллернами не состоявший. А напротив… Ну да ладно, это все пустяки.

Пока мы объясняли эти обстоятельства, Вадим Робертович успел уже добраться до дома и теперь приближался к двери двухкомнатной квартирки на третьем этаже пятиэтажки так называемого районного строительства. Квартиру эту его мама получила на себя и сына в ту пору, когда доказано было, что покойный Р.К.Маркграф ничьим агентом не являлся, преступлений не совершал и потому подлежал полной реабилитации по линии как государственной, так и партийной. Итак, В.Р.Землянин нашарил в кармане ключ, существовавший отдельно от связки, имевшей отношение к кооперативу, и отпер дверь. И тут же из кухни в прихожую, навстречу ему, вышла женщина, которой он сказал ласково:

— Ну, вот и я, мамочка.

— Ну, что? — спросила мама, не дав даже сыну времени, чтобы войти в комнату.

— Плохо, — сказал он, разводя руками. — Как горох об стенку.

— Наверное, — сказала мама недоверчиво, — ты как-нибудь не так разговаривал.

— Ну, не знаю, как еще, — сказал Землянин. — Я все логично объяснил.

— А он, как, по-твоему, поверил?

— Боюсь, что нет… Мама, я ужасно проголодался.

— Да, действительно, что же это я… Впрочем, мне кажется, с моей стороны это вполне извинительное волнение. Мой руки и садись, Вадик, сейчас я тебя покормлю. Но пока ты моешь руки, ты ведь можешь рассказывать? Так значит, он не поверил?

— Похоже на то. Он сказал, что такого не бывает и быть не может, а значит, и говорить не о чем. И знаешь, его можно понять.

— Пожалуй, можно, — сказала мама, подумав. — Но как же быть? Не могу же я жить без паспорта, без прописки, визитной карточки. Хорошо еще, что дворник не спрашивает. Но ведь я боюсь даже выйти на прогулку — вдруг спросят документы. Я уже не говорю о пенсии…

— Закон о пенсиях как раз принят, — сказал Землянин.

— Знаю, я внимательно следила. Если бы не телевизор, вообще не знаю, чем бы я жила. Но ты ведь знаешь: пассивное существование не по мне, и я всю жизнь…

— Потерпи, мама, — попросил Вадим Робертович, быстро доедая суп. — Вот возьмут и отменят вскоре и паспорта, и прописку, и все будет в полном порядке!

— Не знаю, — сказала мама задумчиво, — станет ли от этого больше порядка. И вообще, сильно сомневаюсь, что такой закон будет принят. Нет, я категорически против того, чтобы сидеть и ждать у моря погоды. Жизнь есть движение.

— Хорошо, мама, — покорно проговорил Землянин, принимаясь за американские, почти совсем мясные котлеты. — В конце концов, как говорят знающие люди, в наше время за деньги можно купить все, что угодно: паспорт, диплом доктора наук… Хочешь быть доктором наук?

— Вадим! — сказала мама металлическим голосом. — Во-первых, таких денег у тебя нет. А во-вторых, прошу раз и навсегда не вести подобных разговоров. Да, мне нужен и мой паспорт, и партийный билет, и пенсионная книжка. Но, как ты прекрасно знаешь, моя совесть всегда была чиста перед родиной и перед партией, и я ни в коем случае не позволю себе… Сейчас, когда партии так нужна поддержка…

— Но я просто не знаю, — сказал Землянин, — что еще можно сделать после того, как я получил полный отказ властей.

— Если бы ты следил за событиями жизни так же внимательно, как я, — назидательно произнесла мама, указав рукой на приютившийся на подоконнике телевизор «Юность» в розовом пластмассовом корпусе, — то понял бы, что сегодня власть — это Верховный Совет! Подумаешь — отказал какой-то полковник или пусть даже генерал в министерстве! Надо идти к депутату! Нужно добиваться, чтобы был принят закон, как ты не понимаешь, сын!

— Может быть, тогда уж прямо к Ельцину? — спросил сын с той долей иронии, которую любящий сын может позволить себе по отношению к своей маме.

— Нет, — сказала мама. — После того, как он вышел из партии?! И не к этой… межрегиональной группе: они мне представляются слишком рреволюционными, как писал Ленин в…

Тут Землянин поспешил согласиться. Мама до ухода на пенсию преподавала Научный коммунизм, а до того Основы марксизма-ленинизма, а еще до того — Историю партии в одном из московских вузов, и когда она в разговорах добиралась до первоисточников, ключи начинали бить обильно. А обращаться к первоисточникам она любила.

— Ладно, — сказал он. — Попробую попасть к нашему депутату.

— Вот что, — решительно сказала мама. — К депутату я пойду сама. Ты слишком нерешителен и недостаточно принципиален и не скажешь того и так, как нужно. Но еще раньше я пойду в райком партии. Там меня поймут. Я почти пятьдесят лет в партии и хочу жить полнокровной партийной и гражданской жизнью, а не просто восстановить прописку и пенсию. Да, я завтра же запишусь на прием к секретарю — и вот увидишь, как быстро и правильно все решится!

— Мама! — сказал Вадим Робертович. — У нас сегодня кофе или чай?

— Прости, — сказала мама, — совсем забыла. Чай. К сожалению, в магазине не было твоего любимого печенья. И вообще никакого не было. Но удалось достать белого хлеба. Я могу поджарить его на маргарине. Белый хлеб. Если бы мы в годы войны могли каждый день есть белый хлеб…

— Спасибо, мамочка, я попью просто так, я сыт, — сказал Землянин, подумав, что мама его и сегодня осталась такой, какой была всю жизнь; а если бы оказалась иной, то это была бы уже не его мама и Землянин наверняка упрекнул бы себя в том, что в своих расчетах или действиях в кооперативном подвале допустил какую-то ошибку. Однако все было сделано точно: что называется, мастерская то была работа. Штучная. Высокое ремесло.

 

8

Но хватит о Землянине: события заставляют нас немедля вернуться к капитану Тригорьеву.

Старший участковый инспектор еще некоторое время не мог выйти из неопределенно-растерянного состояния духа, в какое начал впадать еще наверху, в Министерстве, когда узнал, что человек, встреченный им не далее, как пару часов назад, на самом деле давно уже умер и погребен, — и в котором окончательно утвердился, увидев крайне подозрительного субъекта по кличке «землянин» непринужденно покидающим здание Министерства.

В таком вот состоянии Тригорьев медленно отдалился от только что названного строения, даже не подумав поискать попутчика среди множества ведомственных машин, занимавших просторную стоянку. Он сел в троллейбус и поехал, даже не думая, куда именно едет, вылез через несколько остановок, опять-таки не контролируя своих действий, свернул с магистрали, прошел переулком, свернул в другой — и в конечном итоге оказался именно во Втором Тарутинском переулке, во дворе, прямо напротив кооперативной двери в узкую реечку.

Уже не рано было, все рабочие времена закончились, в полуподвальных окошках было беспросветно, кроме одного — там слабо отсвечивала та самая лампочка, при помощи которой капитану удалось усмотреть в ванне медленно таявший труп; может быть, следовало еще раз проникнуть в кооператив, посмотреть, и впрямь ли тело растаяло, а может быть, есть там какие-то следы чего-то? Но капитан Тригорьев такой попытки не сделал почему-то; он лишь глубоко вздохнул, как если бы пережил глубокое разочарование. Хотя, может быть, вздох этот означал совсем другое: а именно, глубокое сожаление о временах определенности и порядка, когда жулики нарушали закон, а милиция их ловила, и было ясно, кто жулик, а кто — нет; а рабочие работали, а политики занимались политикой, а друзья были друзьями, враги — врагами, а в киосках были сигареты, а в булочных — хлеб… Но мы не беремся точно определить, что именно лежало на душе у старшего участкового инспектора, знаем только, что он стоял, глядя в сгустившуюся уже мглу и ничего не видя, да и не желая видеть во дворе — весьма дурно, впрочем, освещенном лишь тремя или четырьмя окошками второго этажа. Было тихо, только раз где-то рядом несмело мяукнула кошка, и больше уже ничего не слышно было. Только приглушенно ревела неподалеку знаменитая Тарутинская — Овсяная площадь, где мимо островерхой бывшей Горемыкиной хижины проносился автотранспорт — семь рядов в одном направлении; океанский этот рокот совершенно заглушал звуки машин, заполнявших также недалекий отсюда проспект имени товарища Тверского — овеществленную в камне ночную мечту сверхсрочного фельдфебеля об идеальном равнении и полном единообразии: все, как один — и не шевелись! Но на эти звуки капитан Тригорьев никакого внимания не обращал; он просто стоял, отдавшись на волю подсознания, пытавшегося как-то связать в один кружевной узор урку по кличке «трепетный долдон», его во благовремении кончину и сегодняшнее явление в кооперативе, где подвизался некто по кличке «землянин», в конце рабочего дня навещавший, как оказалось, Министерство, которое ему бы обходить за десять кварталов… Странные, прямо скажем, образы возникали в подсознании и образовывали совсем уж невразумительные картины. Вдруг почудилось капитану Тригорьеву Павлу Никодимовичу, что так называемый Землянин, выйдя из Министерства, вовсе не к троллейбусу двинулся и не к метро, что было бы естественно, но дошел до стоянки только, а там сел в машину, и не в «жигулек» или «Москвич» какой-нибудь, а сел он — упорно внушало старшему участковому подсознание — в черную «Волгу», причем не за руль, а рядом, и «Волга» будто бы потом проскользнула поблизости от Тригорьева, так что он, чисто механически, даже номер заметил и, естественно, запомнил, и номер этот был не какой-нибудь там, но с Лужайки — то есть, имевший прямое отношение к большому дому на Лужайке с видом на памятник и обратно. Если этим картинкам поверить, то получалось очень даже интересно: что и весь кооператив этот был ни чем иным, как каким-то из лужаечных подразделений; а из этого могло следовать, что пресловутый Амелехин на деле не помирал вовсе, не был официально списан в покойники, потому что понадобился для выполнения каких-то-заданий, а вот теперь, по прошествии лет, выполнив задание, был возвращен сюда для свидания с родными — может быть, в связи с награждением или с присвоением звания полковника (подсознание Павла Никодимовича уверенно было, что в системе Лужайки все сплошь полковники, хотя здравая память подсказывала, что есть там и капитаны, и даже лейтенанты наличествуют, но ведь десять лет отсутствовать — значит, зарубежье, а уж там ниже полковника никого не бывает, точно)… Правда, как-то не вязалось даже в подсознании представление, составленное по произведениям разных искусств, о наших зарубежниках — с туповатым, скажем прямо, мурлом Доли Трепетного; одного, Лужайка есть Лужайка, кто их там разберет, может, им такие тоже нужны бывают? Вот как все выстраивалось: и если в это поверить — надо было на все плюнуть и кооператив этот обходить по дуге большого круга. Однако же, подсознание подсознанием, но профессиональное милицейское чутье Тригорьеву подсказывало, что не так все, вовсе не так, хотя с другой стороны и не так, скорее всего, как он спервоначалу подумал. А значит -…

Тут ему не дали додумать, прямо-таки грубо спугнули мысль, и она, шумно затрещав крылышками, вмиг улетела — поди, насыпь ей соли на хвост. Капитан Тригорьев резко тряхнул головой, резво отшагнул назад и даже чуть было не применил неуставное выражение. И тут же обрадовался тому, что такой промашки не совершил, иначе замучили бы его тяжкие угрызения совести.

Потому что не злоумышленник потревожил его раздумья, и не алкаш какой-нибудь, и даже не заблудившийся командировочный, мечтающий выйти к станции метро. Но — девушка, совсем небольшая, молоденькая, в светлом платьице, позволявшем и при этом освещении, а правильнее — при его отсутствии — различить, какая она тонкая, хрупкая и — порядочная. Нет, в этом сомнений никаких не было, тут у капитана чутье было профессиональное, и шалаву он в два счета срисовал бы даже и на дипломатическом приеме, будь она хоть в каменьях и соболях — если бы его, конечно, на такие приемы приглашали. Нет, это девушка была из тех, кому, по нынешним нашим временам и нравам, ходить в темноте по темным переулкам, не говоря уже о дворах, противопоказано. Вот почему Тригорьев отнесся к девушке положительно: приложил, как положено, руку к фуражке и произнес ободряющим голосом:

— Слушаю вас.

Он, конечно, не мог заранее знать, о чем его попросят. Но предположить имел право. Скорее всего, девушка припозднилась и боится идти в одиночку, а увидела милиционера и решилась попросить: пусть проводит — ну хоть до метро. А он и проводит, и даже с удовольствием: пройтись рядом с такой девушкой всякому приятно. Но девушка, вопреки его готовности, что-то медлила, и он поощрил ее еще более доброжелательно:

— Чем могу помочь?

Она решилась наконец. И сказала совершенно неожиданное:

— Скажите… вы это охраняете? — И, чтобы яснее было, даже тронула пальцами кооперативную дверь, рядом с которой они стояли.

Капитан Тригорьев, привыкший быстро справляться с удивлением, хотел было честно ответить «нет», однако что-то побудило его дать ответ неопределенный:

— Гм…

Видимо, девушка приняла это междометие за утверждение.

— Значит, вы их знаете? Ну, вот… кто тут работает.

На этот вопрос капитану ответить было легче:

— Знаком.

Что было, как мы знаем, чистой правдой — хотя и не всей.

— Тогда помогите! — сказала девушка странно напряженным голосом. — Попросите их… у них уже очередь, а я не могу ждать, просто не могу так жить… Пусть они побыстрее вернут маму! Иначе я…

Она не сказала, что — иначе: видно, самой стало страшно от того, что хотела вымолвить. Тригорьев же сразу насторожился: тут начинался разговор, похоже, очень даже интересный.

— Так-так, — произнес он внушительно. — Конечно, милая девушка, маму вернуть это, так сказать, дело святое. Вы только расскажите: куда же они ее девали, когда и при каких обстоятельствах. Внешность опишите, что запомнили. А мы уж сразу…

Он не закончил, потому что даже в темноте увидел, какими вдруг расширившимися глазами посмотрела на него девушка.

— Почему — девали? — спросила она с искренним и каким-то надрывным недоумением. — При чем тут?.. Мама же умерла! — Она с отчаянием взмахнула рукой. — Ничего вы не знаете, лжете вы!

Тригорьев невольно огляделся: когда в темноте рядом с тобой так кричит женщина, это может быть превратно истолковано сторонним наблюдателем, который обязательно подвернется. И он протянул было руку, чтобы прикосновением успокоить собеседницу, — но ее больше не было рядом, платье только кратко пробелело в глубине двора — и все.

Да, воистину был сегодня день неожиданностей — одна другой похлеще.

Умерла мама. Так. И Амелехин А.С. тоже умер. И вновь оказался среди живых. Мама, судя по разговору, тоже может вернуться к жизни — если эти помогут. И к ним уже по этому поводу стоит целая очередь, на предмет оживления — если только девушка эта не из психушки сбежала. Могло, конечно, и так быть. Но уж очень все совпадало, чтобы быть простым совпадением.

— Так-так, — вновь проговорил капитан, уже самому себе. И почувствовал загорающийся в груди веселый огонек азарта.

Девушку он упустил, зря, конечно: растерялся. Но она и сама выйдет на кооператив. А вот Долдона упускать никак нельзя. Адрес его известен. Сегодня? Нет, лучше завтра с утра.

 

9

Нередко события умирают вместе с ушедшим днем: минует ночь, наступает новое утро — и то, что накануне волновало нас столь остро, оказывается вдруг незначительным и не заслуживающим хоть сколько-нибудь пристального внимания. Но в нашем случае получилось вовсе не так, и начавшиеся вчера события продолжали развиваться — порой, откровенно говоря, совершенно неожиданно даже для нас, кому уж следовало бы хоть как-то их предвидеть.

Кое-что, правда, мы предугадали верно. И в частности — что уже ранним утром в дверь квартиры номер двадцать шесть в Первом Отечественном тупике позвонят. Так и случилось на самом деле.

Когда звонок этот прозвучал, Револьвера Ивановна успела уже проснуться, но была еще не вполне одета. Молодые же (так она по привычке все еще называла своего сына с супругой) крепко спали в соседней комнате, потому что, надо думать, вчера уснули поздно; и то — когда и потешиться, как не в молодости, да еще после долгого перерыва? Бинка, конечно, за эти годы моложе не стала, под сорок уже, но даст Бог, еще и внучонка состряпают, Андрюшка зато в самом соку… Так размышляла Револьвера Ивановна, накидывая белый, в фиолетовых розах домашний халатик, прежде чем направиться к двери, в которую тем временем уже и повторно позвонили, громко и продолжительно, выражая явное нетерпение. Да, утомились, верно, молодые, раз и от такого трезвона не просыпаются… Да иду я, иду, вот горячий какой… Кого это нам Господь сподобил?

Сохраняя прежнюю неспешность в движениях, она приблизилась, наконец, к двери, откинула цепочку, открыла верхний замок, нижний и отодвинула надежный засов. Действия эти она производила вдумчиво, с удовольствием. Револьвера Ивановна любила замки, и не потому, чтобы обладала ценностями, на какие могли польститься столь активные в наши дни налетчики; нет, добра у нее было накоплено — всего ничего, но именно накоплено, а не раз-два схвачено, каждая табуретка приобреталась не сразу, а после долгих сборов и расчетов, и была потому куда дороже иного финского гарнитура, за дурные деньги купленного. Дурные деньги, — она знала, — водились раньше у Андрюшки, но от них Револьвера Ивановна давно уже раз и навсегда наотрез отказалась, и в доме они не застревали, вовсе и не пахло ими. Вот почему свои крюки и задвижки холила, ласкала и смазывала, предвидя, быть может, что не за горами времена, когда и за трехногой табуреткой станут охотиться, как за редким зверем. Странные предчувствия бывают у пожилых людей, так что уж простим ей. Тем более, что она как раз и последний запор освободила.

Дверь тут же распахнулась, и Револьвера Ивановна невольно совершила шаг назад, хотя еще за миг до того впускать никого не собиралась, но лишь выговорить строго, что лезут вот, ни свет ни заря, пронюхали, что вернулся Андрюшка, и хотят снова сбить его с пути, отвратить от честной жизни, но он-то теперь знает, чем это кончается, и больше к ним нипочем не пойдет, и она. Револьвера Ивановна, им с порога так и скажет, и — веником, веником, да по сусалам, веник тут же был, под рукой… Так она прикидывала; отступила же невольно потому, что никого из недобрых дружков за порогом не оказалось, а реально фигурировал в дверном проеме сам капитан милиции Тригорьев Павел Никодимович, и что-то в ней, в самом нутре, затрепетало и опустилось, потому что ждать добра от визита не приходилось, а не позволить участковому вступить в жилье было никак невозможно.

— Здравствуйте, Вера Ивановна, с бодрым утречком, — доброжелательно поздоровался Тригорьев. У него чувство юмора не вовсе отсутствовало, и с людьми солидными и добропорядочными он иногда позволял себе поздороваться именно так: с бодрым, а не с добрым утречком. Как бы предупреждая неброско, что будет ли добро от его визита — еще надвое сказано, но уж бодрости он даже ленивому придаст. — Разрешите вас побеспокоить?

— Ранняя ты пташка, Павел Никодимович, — молвила в ответ старуха, сделав тем не менее еще один попятный шаг. Обращение Тригорьева пришлось ей по нраву: назвал он ее по-людски Верой Ивановной, а не Револьверой (с похмелья тогда были отец с матерью, что ли, прости. Господи, мое прегрешение — так думала обычно о своем имени старшая представительница семейства Амелехиных), — а значит, разговор будет не вполне служебным с его стороны, да и то — до вчерашнего дня Андрюшки десять лет дома не было, а там, где был, он ничего такого совершить не мог, так что опасаться ей было вроде нечего. — Мои все спят еще, — продолжала она, приободрившись такими размышлениями, — и будить не стану, не неволь — дело, сам понимаешь, молодое…

— А и не буди, Верванна, — согласился капитан, тоже перейдя на ты в знак неофициальности своего визита. — Пускай спят. А мы с тобой хотя бы на кухне потолкуем. И чайком, может, угостишь, а то я и позавтракать не успел…

— И у меня маковой росинки еще во рту не было. Попьем чайку, как же не попить, — сразу захлопотала Вера Ивановна, утвердившись в своих соображениях: приди милиционер с казенным делом — он, как человек щепетильный, ни к чему не прикоснулся бы. — Чай только турецкий. Другой весь выпили.

— Имею уже опыт, — откликнулся Тригорьев. — Ты его сыпь горстью, ничего, заварится.

Они прошли на кухню — тесноватую, но вдвоем, да и втроем даже можно было уместиться за раскладным столиком под клеенкой; тут же заголубел газ, приглушенно, как бы только для своих, доверительно зашумел чайник. Вера же Ивановна тем временем поставила на стол две разных чашки с блюдцами, хлеб, масло и банку болгарского сливового джема. Сахар тоже поставила, но знала, что к нему участковый не прикоснется, как к продукту нормируемому, на который сейчас оказалось уже три человека на два талона; в этом месяце давали, правда, на талон по три кило, так что запас образовался, варенья не варили — к ягодам на рынке в этом году и не подступиться было, дешевле оказалось брать в овощном повидло или джем. Положила хозяйка также ложечки и нож, чтобы хлеб резать, и другой — чем мазать. Нет, не то, чтобы в доме ничего больше и не было, запасли кое-что, но для того только, чтобы по-людски отметить Андрюшкино возвращение, а не для угощения пусть даже и милиционера; знай Вера Ивановна за собой хоть какую-то вину, тогда, конечно, и достала бы что-нибудь из загашника, банку сайры хотя бы. Но вины она никакой не чувствовала, жила по закону, и даже у Андрея все теперь осталось в далеком прошлом.

Чайник поспел, и она заварила чай, сказав радушно: «Угощайся, Павел Никодимыч, чем богаты, тем и рады» — и уселась сама. Отпили по глоточку, намазали и съели по куску батона с джемом (Григорьев, намазывая, сказал: «Вот, глядишь, скоро и болгары давать перестанут, а венгры уж точно, что на хлеб мазать будем?», на что хозяйка ответила со вздохом: «Уж и не знаю, в Америке, что ли, джем покупать станем»), еще запили, и только тогда Тригорьев заговорил по делу, хотя внутренне так и сотрясался, словно перегретый котел.

— Вернулся, значит, Андрей Спартакович, — задумчиво произнес он, по милицейской своей привычке глядя Револьвере Ивановне прямо в глаза. — Вот радость-то в дом.

— Уж такая радость, такая радость, — подтвердила хозяйка, и даже вытерла глаза уголком посудного полотенца.

— И понятно, — согласился Тригорьев. — Долгонько его не было. Вербовался куда, что ли?

— Ты только не подумай, Никодимыч, — сказала старуха. — За ним все эти годы ничего плохого не было. А что когда-то случалось — так это все дружки его сбивали, а он — душа простая, доверчивая… Тогда у нас еще старый участковый был, Сидоряка…

— Майор Сидоряка, так точно, — подтвердил Тригорьев. — Сейчас на пенсии уже Николай Гаврилович, на заслуженном отдыхе. А насчет плохого — так или не так, да ведь срок давности вышел. Куда же вербовался он — далеко ли?

— Да как сказать… — несколько замялась Вера Ивановна.

Замялась она потому, что врать не любила, да и не очень-то умела; и все же правду сказать ей что-то мешало. Вроде бы и не было в Андреевом возвращении никакого нарушения закона, ничего ни стыдного, ни подлого, но вдруг старуха поняла, что правда ее — такая, что скорее самому окаянному вранью поверят, чем тому, что на самом деле произошло. — Далеко, Павел Никодимыч, — лишь подтвердила она. — Дальше некуда.

— На Дальнем Востоке был? Или, может, в Заполярье? Вид у него, прямо сказать, не больно здоровый.

— Хворает, оттого и вернулся. Уж я просила, просила. А то и еще бы там остался. — На всякий случай она перекрестила себе живот — чтобы пониже стола, незаметно. Хотя это сейчас в вину уже не вменялось, но все же непривычно было.

— Денег, наверное, привез. Будет вам теперь облегчение.

— Деньги-то у него были, — не очень уверенно согласилась Амелехина, — но не так, чтобы много. Болеть — дело дорогое. Конечно, вроде бы и бесплатно, только… Да и жизнь там дорога. И у нас тут не дешево, а уж там…

— Оттого и супругу к себе не выписывал?

— Оттого, а как же, от того самого. Да и потом, — вдруг осенило ее, — сейчас вернулся он, и его к жене сразу пропишут, а уедь она туда к нему — кто бы их сейчас заново в Москве прописал?

— Не прописали бы, — сурово подтвердил участковый. — А без прописки, сами понимаете, проживать не только в столице, а и где угодно запрещено. Такой существует порядок. Разве что в лимит попали бы, но сейчас вон новый Моссовет грозится и вовсе лимиту упразднить. Хотя, конечно, грозить проще всего, а вот сделать… — Он пошевелил пальцами, и Амелехина согласно кивнула.

— Ну что же, — сказал после небольшой паузы Тригорьев, как бы собираясь закончить разговор, хотя на самом деле до конца еще очень далеко было. — Приехал, значит. На каком вокзале встречала-то?

— А… на Казанском, — нашлась старуха, внутренне страдая.

— Так, так. Багаж, наверное, большой был?

— Н-ну… Багаж, знаешь, он малой скоростью отправил.

— Понятно. Значит, с вокзала без помех — домой?

— Куда же еще; домой, конечно.

— И верно, куда же еще? В кооператив, может, по дороге?

— Да разве что по дороге, — сказала старуха и смолкла.

— Ну ясно, по дороге. Наверное, срочность большая была. Что вы там заказывали-то?

— Да так… Вроде и ничего такого, Павел Никодимыч…

— Так заказывали — или нет?

— Нет, — сказала Револьвера Ивановна, изнемогая.

— Зачем же такая срочность была?

— Да надо было Андрею кого-то там повидать… Привет, словом, передать… издалека.

— Так и запишем, — сказал Тригорьев казенным голосом. — Ну, раз так, пойду я. Я ведь зачем зашел: только предупредить, чтобы с пропиской не мешкали. Прямо сразу пусть сходит, сегодня же. Вот встанет, позавтракает — и сразу туда.

— А как же. Пал Никодимыч, — глядя в сторону, подтвердила старуха. — Непременно, как же иначе.

— Дай-ка мне паспорт его на минутку, взглянуть только, — как бы невзначай попросил участковый, уже совсем было собравшись распрощаться. — Человек он для меня все же новый, и должен я знать, что с ним все в порядке.

Хозяйка дома стала болтать ложечкой в пустой чашке так усердно, словно звонила к ранней обедне.

— А я и не знаю, — сказала она нерешительно, — где у него этот самый паспорт лежит.

— Ну, где лежит! — не согласился Тригорьев. — Не под пол же он его спрятал. В пиджаке лежит, в кармане — где же еще? Ну, в крайнем случае в тумбочку сунул, или в шкаф, под белье. Сходи, возьми тихонечко и принеси, чтобы мне лишний раз не ходить к вам, а то мало ли что…

Это «мало ли что», кажется, напугало старуху больше всего остального, и она, как бы совершив над собой некоторое насилие, проговорила:

— Понимаешь, Павел Никодимович, какая беда вышла, — говоря это, она глядела в чашку с таким видом, словно надеялась найти на дне по меньшей мере три рубля, — тут это… — Не найдя трешки, она с последней надеждой перевела взгляд в окно. — Ах, батюшки, мальчишкам в школу идти, а они на качели залезли! Ты бы приструнил их, Павел Никодимович, а то видишь, какая растет смена…

— Имею в виду, — откликнулся Тригорьев казенным голосом и так же продолжал: — Но не будем, Револьвера Ивановна, отвлекаться от дела. Какая же это беда у вас вышла? Объяснитесь.

— Да потерял он паспорт, когда возвращался. Или украли, кто его знает. И паспорт, и деньги последние, и вообще все дочиста. Ехать ведь далеко пришлось, ну, выпил с попутчиками, а ему, хворому, много ли надо…

— Так-так, — молвил Тригорьев почти уже совсем строго. — Заявление об утрате паспорта подали уже?

— Да когда же, батюшка мой? Вчера только приехал…

— Когда же собираетесь? Сегодня?

— Сегодня подадим, Павел Никодимович, непременно.

— У него что же — справка с собой есть?

— Какая справка?

— Обыкновенная, по форме: такой-то прописан и проживает там-то…

— Так еще не прописан он тут.

— Значит — оттуда нужна справка, где он все это время жил.

— Напишем туда, напишем, — из последних уже сил боролась Револьвера Ивановна. — Но пока туда напишем, пока ответят — ты уж дай ему пожить спокойно, не чужой ведь человек, мне он сын, Бинке — муж законный…

— Гм, — издал Павел Никодимович, выражая как бы сомнение.

— Да ты что — мне не веришь, что ли?

— Ладно, помогу вам, Вера Ивановна, — сказал Тригорьев, как бы входя в положение. — Милиция поможет. Вы мне назовите то место, где он жительствовал — адрес, название и прочее, — и мы по своим каналам их милицию запросим. Хоть по телефону. Подтвердят — и не буду вас беспокоить до самой справки.

— Да вот — не помню я, там название какое-то секретное.

— Ну, — сказал Тригорьев, — от милиции секреты бывают разве что у правонарушителей. Не можете вспомнить — придется Андрея Спартаковича будить, чтобы достичь полной ясности.

Сказав это, участковый решительно встал с табуретки, вышел в тесную прихожую и твердо стукнул в ближайшую дверь.

— Гражданин Амелехин! Выйдите-ка на минутку!

Дверь распахнулась сразу, будто в комнате только и ждали такого приглашения. И в самом деле, Амелехин был уже, в общем, готов к разговору — уже в брюках, хотя и в нижней рубашке.

— Гражданин нача-альник! — провозгласил он едва ли не радостно. — Кто бы мог подумать! Я Амелехин, я, не сомневайтесь!

Тригорьев отступил, и Андрей Спартакович вышел в прихожую, аккуратно, без стука затворив за собою дверь.

— Жена спит еще, — пояснил он. — Утомил я ее.

— Дело молодое, — поддакнула старуха из-за милицейского плеча.

— Пройдемте на кухню, побеседуем, — предложил участковый.

— Это мы с радостью. Мать, сообрази поесть чего-нибудь. И пошарь там…

— Шарить не надо, — остановил Тригорьев. — Разговор будет короткий — если темнить не станете.

— Я тут весь, как на ладошке, — сказал Амелехин. — Чист, как малое дитя. А кто старое помянет, окривеет. Верно, гражданин начальник?

— О старом не будем, — согласился Тригорьев. — Хватит и новостей. Попрошу предъявить документы.

— Еще не обзавелся, — сказал Амелехин и развел руками. — Да вам же мамаша объяснила, как и что было.

— Вот и оденьтесь, пройдемте со мной, там напишете все ваши объяснения и заявления, а милиция их рассмотрит и решит.

— Да что ж тут решать?

— А то: поверить ли вашему объяснению, или задержать, как проживающего без документов, и поступить соответственно…

— Гражданин начальник! — сказал Амелехин убедительно. — Да что я, паспорта не достану? Век свободы не видать…

— Не только в паспорте дело, — сказал Тригорьев. — Вы и о том напишете, зачем вчера, едва успев приехать, направились в известный вам кооператив. Уж не документы ли заказывать туда ходили? Фальшивые, понятно? Признавайтесь откровенно и сразу, вам же легче станет, как только ясность наступит. С кем вели переговоры? Кто вас на этот кооператив навел? Ну? Ну?

— Нет, — возразил Амелехин, — чего не было, того не было, что ж попусту на людей катить…

— Зачем же туда ходили?

— Ну, значит надо было. Пришел и ушел.

— Пришли и ушли, да. — Тригорьев наклонился к самому уху Андрея Спартаковича. — А тело осталось.

— Да вы что? Какое еще тело?

— А то. Которое в ванне. Почем вас наняли человека убить?

— Да Христос с вами! — на этот раз Амелехин возмутился совершенно искренне. — В жизнь мокрухой не занимался, а сейчас тем более мне не в цвет…

— Вы мне не лепите горбатого к стенке!

— Да я хоть по-ростовски побожусь…

— Кто же его завалил?

— А я почем знаю?

— Тогда зачем же туда ходили? Давай-ка, Доля, рассказывай все по порядку, как было…

 

10

Так начали этот день три — отнюдь не главных, впрочем — героя нашего повествования. Но и остальные не дремали.

Землянин, например, в то самое время, когда разговор между участковым уполномоченным и двумя поколениями Амелехиных вошел в самую интересную свою фазу (где и был нами прерван), находился на приеме у народного депутата. Их собеседование тоже не лишено интереса, и мы постараемся воспроизвести его как можно точнее.

Депутат был очень занят, потому что входил в одну из комиссий Верховного Совета, имевшую своей задачей — разработать такую систему налогообложения, какая как можно скорее привела бы к полному прекращению любого производства и таким Образом сделала бы жизнь в стране намного проще, а следовательно — совершеннее, ибо давно уже известно, что все совершенное — просто. Тем не менее, несмотря на свою погруженность в налоговые проблемы, депутат старался выслушать каждого посетителя по возможности внимательно — в том числе и Землянина, который постарался изложить свое дело как можно короче и понятнее.

— Так, — сказал депутат, когда кооператор закончил. — Это все очень интересно. Но я считаю, у вас нет никаких оснований ходатайствовать о снижении налоговой ставки.

— Но я же вовсе не об этом ходатайствую!

— Гм. Тогда я не понимаю…

— Я хочу, — сказал Землянин, — чтобы вы помогли. Не мне. Старому человеку, прожившему нелегкую и честную жизнь и сейчас оказавшемуся в сложном, я бы сказал, даже драматическом положении. В конце концов, она — советская гражданка, этого у нее никто не отнимал, не лишал, и она требует лишь своих законных прав, гарантированных Конституцией СССР.

— Ага, — сказал депутат. — Она проживала за границей, будучи гражданкой СССР? Да-да, вы говорили, что она отсутствовала десять лет… Скажите, а она получала там какой-то доход? А налог с него она уплачивала? Я имею в виду не их, а нашим финансовым органам. В рублях или в валюте? В какой именно? С нее взяли слишком много? В чем конкретно проблема?

— Ну что вы! — сказал Землянин. — Там она, естественно, никаких доходов не получала. Она…

— Что же в этом естественного? — удивился депутат. — Это, простите меня, ретроградная позиция. Мы же считаем, что естественно как раз, проживая за границей, получать как можно больший доход и исправно уплачивать налоги. Если вас интересуют конкретные ставки… Или там напутали с курсом? Можно пересчитать.

— Боюсь, — сказал Землянин, начиная несколько раздражаться, — что вы не очень внимательно меня выслушали. Моя мать скончалась несколько лет назад…

— Ну да, извините, — спохватился депутат. — Вы и в самом деле говорили… Речь, следовательно, идет о налоге на наследство? Согласен, это проблема достаточно сложная, и наша комиссия сейчас как раз ею и занимается. Что оставила вам ваша покойная матушка? У нее была там недвижимость?

— Где — там?!

— Ну, она же проживала за границей — я так понял?

— Совершенно не так. Кроме того, она совершенно не покойная. То есть, она была покойной, но сейчас снова живет…

— Ах, она ожила. Я понимаю, бывает. Но тогда мне совершенно неясно… С нее что, требуют налог на оживание? Простите, но мне кажется, что такого налога… Минутку, я освежу в памяти…

И депутат принялся быстро-быстро перебирать бумаги на своем столе:

— Ну да, так и есть! — заявил он едва ли не торжествующе. — Нет такого налога! Это, безусловно, крупное наше упущение, и я от души благодарю вас за то, что вы подсказали нам… указали на этот недостаток. Если приравнять оживление к… гм… производству новой продукции, то налоговая ставка может быть… гм… Минуточку, я прикину в общих чертах… Да, тут, очевидно, речь идет о двух разных ставках: за оживление — это налог на тех, кто занимается оживлением, и за оживление — на тех, кто подвергается оживлению. Очень интересно… Скажите, а как по-вашему, оживление относится к области здравоохранения? Или культуры? Или промышленного производства? Крайне, крайне занятно… Скажите, вот вы, сами лично, тоже занимаетесь оживлением? Да? В таком случае, к какой области деятельности вы сами относите свою работу? Согласитесь, что это ведь не здравоохранение: если уж человек умер, то никакого здоровья у него, естественно, не осталось и охранять тут нечего. К области культуры? Тоже вряд ли. Хотя, конечно, среди оживляемых могут оказаться и деятели культуры, даже крупные… И тем не менее… Вообще-то это, конечно, сфера обслуживания… Ремонт, восстановление, реставрация… М-да, задали вы нам задачку… Но я очень, очень вам благодарен, поверьте… Ваш приход еще раз убедил меня в том, что наш законопроект еще сыроват, видите — даже налога на оживление не предусмотрели — а ведь, кажется, следовало бы… Понимаете, вся беда в том, что законопроекты составляются разными аппаратными чиновниками, при чисто формальном подходе, присущей им безответственности… Еще раз — большое спасибо! — Депутат наконец перевел взгляд с бумаг на Землянина. — Ну, не стану далее отвлекать вас от вашей гуманной деятельности… Скажите, а вы не задумывались о создании Фонда Оживления? С точки зрения налогов, это было бы вам очень полезно. Всесоюзный фонд… Вы подумайте об этом на досуге. Всего вам наилучшего!

— Простите, а как же с моей просьбой?

На этот раз в голосе Землянина одновременно прозвучали и раздражение, и удивление, и даже некоторое сомнение. Причем сомнение его касалось в первую очередь его собственной персоны: неужели же даже на столь простое дело он оказался неспособным? И в самом деле: потратить столько времени на разговор с депутатом, и не только не получить какого-то конкретного ответа, но, похоже, даже не суметь растолковать общественному деятелю всю сущность проблемы? Налоги? Да при чем тут налоги, если понадобится Их платить — он будет платить, но дело ведь совершенно не в этом… Может быть, не следовало ударяться в амбиции и идти сюда, но предоставить это маме, как она и предлагала? Хотел помочь, но что же получилось?..

— С вашей просьбой? Э-э… гм… Ах, ну да, конечно. Извините, я, конечно, несколько отвлекся. Итак, в чем же она заключается?

— Я ведь объяснял, — сказал Землянин с усталой терпеливостью. — Моя мама, оживленная, как вы говорите, не имеет необходимых и, безусловно, полагающихся ей документов. Ее права…

— Ага, да, да, — оживился депутат. — Тогда вы просто неправильно обратились. Нет, я понимаю, что вы — мой избиратель, я очень рад тому, что вы пришли именно ко мне, и могу дать вам совет: вам следует обратиться в комиссию по правам человека, это их тема, а не наша, не моя в частности…

Однако Землянин решил держаться до последнего.

— Но мне кажется, что если происходит нарушение Конституции нашей страны…

— Происходит, тут вы совершенно правы. Но Конституция наша сейчас находится в, так сказать, несколько промежуточном положении… Я думаю, что, если вы хотите, чтобы права оживленных были запечатлены в основном законе страны, вам нужно не мешкая обратиться в конституционную комиссию… Только не спутайте ее с управлением по защите Конституции — это совсем иное учреждение. Да-да, именно в комиссию по выработке новой Конституции СССР — вот куда следует вам сейчас пойти… А теперь — до свидания, и желаю вам больших успехов…

Землянин был уже в дверях, когда депутат окликнул его.

— А скажите пожалуйста… вы только людей оживляете?

— А что?

— Да нет, я, собственно… Вот у нас была собака, знаете, верный друг, член семьи, по сути дела. Мы все так переживаем… Раз уж теперь стало возможным оживлять — то, может быть… Я, разумеется, оплатил бы…

— Скажите, — после паузы спросил Землянин, — все это даже не удивляет? Это, вы считаете, такое обыденное явление?

— Что именно?

— Да вот хотя бы оживление, как вы это назвали.

— Удивляет? Дорогой мой, после всего, что у нас за последние годы произошло и происходит, разве можно еще хоть чему-то удивляться? Уходят в небытие режимы, гибнут всесильные идеологии, воскресают забытые ценности — как же может удивить такой частный случай, как оживление одного или нескольких человек? Так вы подумаете насчет собачки? Ведь в конце концов разница не так уж велика…

— Хорошо, — сказал Землянин. — Я подумаю.

— Подумайте, ладно? А я со своей стороны!.. О! Нашел! Мы создадим в Верховном Совете комиссию по оживлениям! Я займусь этим сам! И как только она будет создана — приходите к нам, и мы сможем обсудить все вопросы, какие у вас к тому времени возникнут. Нет-нет, не сомневайтесь, они непременно возникнут! До свидания! До свидания! И нижайший поклон матушке!

 

11

Матушка, товарищ Землянина А.Е., к чести ее, в эти утренние часы тоже не сидела дома в ожидании нижайших поклонов, но, проводив сына на прием к депутату, сразу же собралась и сама и решительно направилась на прием в райком партии, и не к кому-либо там, а именно к первому секретарю. Шла она в тот райком, где ранее, при жизни, находилась на партийном учете; а поскольку была она уже тогда пенсионеркой, то пришлось ей из того района, где она работала, перейти в парторганизацию при ЖЭКе по месту жительства, так что в этом райкоме ее по-настоящему не знали, и это ее слегка смущало. Тем не менее, она шла, исполненная бодрости и надежды.

Первый секретарь райкома КПСС в Москве, как известно, работник крупный, потому что в любом районе города Москвы состоит на учете еще и сегодня больше членов и кандидатов в члены партии, чем в иной союзной республике, где даже свой Центральный Комитет есть; да и экономика такого района порой позначительнее союзно-республиканской, так что даже странно, почему до сих пор ни один из тридцати шести московских районов не выразил желания выйти из состава Советского Союза и провозгласить, скажем, республику Марьиной Рощи со своим государственным языком и таможенной службой. Говорим все это для тех, кто полагает, что это так просто: взять да прийти к первому секретарю. Однако же Анна Ефимовна пришла и попала, потому что времена нынче пошли такие, когда и первые секретари проигрывают на выборах — и тогда, естественно, сразу же начинают думать о победе на следующих. Анна Ефимовна же попала на прием еще и потому, что записалась заблаговременно. И пришла вовремя, и была принята.

— Здравствуйте, товарищ Землянина, — радушно ответил на ее приветствие секретарь, которого звали Федором Петровичем. — Садитесь, пожалуйста. Что привело вас ко мне? Я, признаться, не очень понял, хотя помощник мне докладывал и заявление ваше о восстановлении в рядах партии — вот, у меня на столе. Объясните, пожалуйста, вкратце: при каких обстоятельствах выбыли из партии? Исключены были? Кем, за что? Рассматривала ли дело Комиссия Партийного контроля?

Говоря это, секретарь выглядел несколько удивленным, да и был таким на самом деле. Что ж удивительного: все последние месяцы люди из партии в основном уходили, а вот такая просьба о восстановлении была за ощутимое время, пожалуй, первой. Вот почему он, спрашивая, очень внимательно вглядывался в посетительницу: человек, как-никак, немолодой, значит — со всякими извивами психики, мало ли что… А может быть еще — и того хуже.

— Федор Петрович! — отвечала Анна Ефимовна, глубоко задетая одним уж предположением о том, что она могла совершить нечто, заслуживающее исключения из монолитных рядов КПСС. — Меня из партии никто и никогда не исключал! Безусловно, я выбыла из нее, да — на некоторое время! Но время это прошло, и я ходатайствую о восстановлении. И надеюсь, что вопрос решится очень быстро. Я не привыкла, Федор Петрович, находиться вне партии. Тем более в такое сложное время, как сейчас.

— М-да, время, действительно… — проговорил Федор Петрович, глядя при этом куда-то вдаль. — Но партия… — он глянул на нее мельком, — Анна Ефимовна, партия выдержит. Выстоит. Она избавится от всего лишнего в своих рядах, от раскольников и ревизионистов всех мастей, от тех, кто хочет дискредитировать партию в глазах народа и лишить ее занимаемого ею места, авангардной роли в нашем обществе. Заверяю вас! Да! Слушаю! Нет! Ни в коем случае! Я заверил и Юрия Анатольевича, и Ивана Кузьмина… Есть ведь ясная установка. Так и сделайте. Все, пока.

Тут следует заметить, что последние двадцать семь слов были адресованы не Земляниной, но собеседнику на другом конце телефонной линии. Звонки то и дело вторгались в их разговор, но мы не станем отвлекать внимание читателя ненужными подробностями. Скажем лишь, что, закончив телефонный разговор, Федор Петрович несколько секунд обождал, прежде чем вернуться к теме.

— Так, — сказал он затем. — При каких же обстоятельствах вы из партии выбыли, по вашим словам, на срок? Приостановили членство? Работали в правоохранительных органах? Уставом, товарищ Землянина, приостановка стажа не предусматривается. Или вы были осуждены за совершенные преступления? Однако, если коммунист приговаривается судом к определенному сроку, то уж из рядов партии он исключается, заверяю вас, навсегда!

— Из партии, — сказала Анна Ефимовна, — я выбыла по причине смерти.

— Чьей смерти? — спросил Федор Петрович, понявший это так, что чья-то смерть в свое время потрясла его нынешнюю посетительницу настолько, что последняя положила на стол свой партийный документ. Или, может быть, это она сама нечаянно причинила кому-то смерть и, не будучи осужденной, все-таки испытывала настолько сильные угрызения совести, что сочла себя недостойной…

— Моей смерти, чьей же еще? — ответила Анна Ефимовна.

— То есть, это следует, видимо, понимать иносказательно? — осторожно спросил секретарь, быстро соображая, не вызвать ли милиционера снизу. Лучше бы, конечно, скорую помощь с санитарами, но ведь пойдут потом разговоры, что, мол, из райкома отвозят прямиком в желтый дом…

— Отнюдь, — возразила Анна Ефимовна. — Нет, я просто умерла, как это случается со всеми.

— Что же так? — машинально поинтересовался Федор Петрович, чувствуя себя все менее уютно в кабинете, не столь давно перешедшем из собственности Моссовета в нераздельное партийное владение.

— Это не столь важно, — сказала Землянина, не любившая вспоминать о той печальной поре. — Своею смертью, как принято выражаться.

— Вы, значит, полагаете, что это неважно? — спросил секретарь, одновременно нажимая кнопку. Помощник явился на вызов безотлагательно.

— Присядь, Иван Сергеевич, посиди, послушай. Случай с товарищем интересный.

Вдвоем было все-таки надежней: если она и в самом деле — с приветом, то они, говорят, обладают силой неимоверной.

Помощник послушно присел.

— Ты поближе, Иван Сергеевич, поближе.

Помощник переместился вдоль длинного стола и расположился поближе.

— Я вот тебя, Иван Сергеевич, сейчас введу в суть вопроса.

— Знаком я, Федор Петрович. Все документы изучил, и потом мы запрос и в партархив посылали, и в бюро ЗАГС. Случай, действительно, из ряда вон выходящий, уставом партии, а также инструкциями и постановлениями не предусмотренный.

— Да, — подтвердил Федор Петрович, — на этот счет даже и в проекте нового устава ничего не говорится. Однако, товарищ Землянина, из документов следует, что вы состояли на учете в Краснопресненском райкоме партии куда дольше, чем у нас. Вас там, безусловно, знают лучше. Почему бы вам для решения вопроса о вашей партийности не обратиться туда?

— Потому что умерла я у вас, — ответила Землянина, — и партбилет мой после смерти был сдан в ваш сектор учета. То есть, я вынужденно выбыла из рядов в вашем районе, тут и должна в них вернуться.

— Логично, — согласился Федор Петрович. — А скажите, Анна Ефимовна: из документов следует, что вы… м-м… выбыли в возрасте семидесяти двух лет. Выглядите вы куда моложе. Это очень приятно, разумеется, но…

— Когда происходило мое возрождение, — отвечала Анна Ефимовна, — мой сын воспользовался старой записью…

— Сын? — переспросил секретарь. — При чем тут сын?

— Так он же меня и реставрировал. Он ученый…

— Ах, вот как. Ну и что же?

— То, что мне сейчас примерно — практически — шестьдесят с небольшим, хотя календарно, если бы не этот перерыв, было бы восемьдесят с хвостиком.

— Возрождение, вы говорите? — взглядом испросив разрешения, вмешался Иван Сергеевич. — Возрождение, товарищ Землянина, это скорее из историко-культурной терминологии. А то, что произошло с вами, уместнее было бы назвать воскрешением из мертвых.

И он, несколько приподняв брови, почему-то покачал головой.

— Возрождение, воскрешение — какая разница? — проговорила Землянина, менее всего думавшая сейчас о терминологии.

Теперь покачал головой и Федор Петрович.

— Ну нет, — сказал он, прищурясь, — разница есть, и немалая. Странно, что вам, товарищ Землянина, в прошлом члену партии с немалым стажем, она не бросается в глаза. Даже обладая элементарным политическим чутьем, можно было бы понять, что «воскрешение» — совсем не то, что «возрождение». Потому что термин этот, как вы прекрасно знаете, относится к сфере религиозной. А партия, товарищ Землянина, к религии относится по-прежнему отрицательно, как к искаженному, неверному мировоззрению, уводящему людей в сторону от понимания подлинных задач трудящихся. То, что в рамках перестройки и гласности религия, как может показаться, восстановлена в некоторых правах, вовсе не значит… Но скажите мне: как вы сами, коммунистка, насколько я могу судить, во всяком случае, по убеждениям… так ведь?

— Безусловно, — гордо кивнула Землянина.

— Какую оценку вы сами можете дать своей деятельности по вашему… восстановлению в живых, в ходе которой вы прибегли к помощи идеологически чуждого партии — и вам, следовательно — мировоззрения? Нет ли в этом элементов оппортунизма, беспринципности и отхода от атеистического мировоззрения?

— Категорически протестую, — твердо ответила Землянина. — Я ни слова не говорила о воскрешении. Меня не воскрешали! — вы правы, для коммуниста это звучало бы по меньшей мере странно. Меня восстановили; разве позорно для коммуниста быть восстановленным — сперва в жизни, а потом и в партии? В истории нашей родины имеется восстановительный период!

— Да, конечно. Но коммунист, товарищ Землянина, должен всегда и во всем сохранять кристальную чистоту.

— Разумеется, — подтвердила Землянина.

— Как же в таком случае следует расценивать то, что вы в таком серьезном деле прибегли" к той самой семейственности, которая всегда осуждалась партией?

— Не понимаю, — сказала Анна Ефимовна растерянно.

— Чего же тут не понимать? Вы ведь сами признали, что вновь возникнуть в жизни вам помог не кто иной, как ваш собственный сын. Вот и Иван Сергеевич слышал. Что же это, по-вашему, как не семейственность?

— Простите, — сказала Анна Ефимовна, собравшись с силами, — но не кажется ли вам, что вы тоже возникли в этой жизни благодаря действиям ваших собственных отца и матери? Может быть, это тоже семейственность? И как к этому вашему появлению относится районная партийная организация?

— М-м… Ну, это спорно, — сказал Федор Петрович, несколько смущенный неожиданным поворотом темы. — Как ты думаешь, Иван Сергеевич?

— Очень, очень спорно, — поддержал помощник.

Наступило молчание, продолжавшееся с минуту.

— Хорошо, — сказал секретарь, во время паузы вновь перелиставший бумаги в папке. — Но вот существенное обстоятельство. Тут, среди документов, я никак не могу найти решение о вашем восстановлении.

— Я ведь и прошу, — сказала Землянина, — о решении бюро райкома о моем восстановлении.

— Что касается восстановления в партии, то начинать вам следовало не с нас, а с первичной парторганизации, и уже ее решение мы стали бы рассматривать, — сказал Федор Петрович. — Но сейчас я имел в виду другое решение: о вашем восстановлении в жизни. Кем принималось такое решение, товарищ Землянина? И принималось ли оно вообще?

Тут Анна Ефимовна несколько смутилась.

— Я, собственно, не в курсе, — сказала она. — Это лучше было бы спросить у сына…

— Не было решения, не было, — сообщил Иван Сергеевич. — Мы запрашивали. Никто не разрешал.

— А кто должен давать такое разрешение? — еще менее уверенно спросила Землянина.

— Ну, тут надо подумать, — сказал Федор Петрович. — Может быть, трудовой коллектив. Или райсовет. Или Мосгорисполком.

— Верховный суд, — подсказал Иван Сергеевич. — Коллегия по гражданским делам.

— Да, это лучше всего, — согласился Федор Петрович. — По протесту прокурора.

— Совершенно верно, — поддержал помощник.

— Ну да. Вот пусть прокуратура Союза опротестует… ну, хотя бы свидетельство о вашей смерти. По вновь открывшимся обстоятельствам. Прокурор принесет протест, суд вынесет соответствующее решение — вот тогда и можно будет считать вас восстановленной в жизни по всем правилам.

— А если суд оставит протест без удовлетворения? — тихо проговорила Землянина. — Что же, мне опять…

— Подадите прошение на имя Верховного Совета. Или даже Президента страны. Подумайте, товарищ Землянина, и вы поймете: мы сейчас стремимся создать правовое государство, мы, выполняя заветы Октября, передаем всю власть Советам — и потому никак не можем восстановить вас в партии, пока вы легально не восстановлены в жизни!

— Я надеялась, — сказала Анна Ефимовна, — что указания, данного партийным органом, будет достаточно хотя бы для милиции, чтобы…

— Такая практика, товарищ Землянина, — строго произнес Федор Петрович, — так называемое телефонное право, строго осуждена как порочная. Мы, Анна Ефимовна, готовимся к деятельности в условиях парламентаризма и многопартийного плюрализма, и, в духе постановлений XIX партконференции и XXVIII съезда, а также лично товарища Горбачева, не собираемся решать вопросы за милицию, прокуратуру, суд и даже наш районный совет.

— Да и вообще совет этот… — пробормотал Иван Сергеевич. — Навыбирали неизвестно кого, прямо не совет, а путь из варяг в греки… — Тут Иван Сергеевич даже встрепенулся. — Постойте, у вас что же — и паспорта даже нет?

— Нет, — откровенно призналась Землянина. — Я признаю свою ошибку и в ней раскаиваюсь, но тем не менее…

— По какому же документу вас сюда пропустили? — строго продолжал Иван Сергеевич.

— А по свидетельству о смерти, — сказала Анна Ефимовна.

— Да какой же это документ! — возопил помощник.

— Официальный. С печатью.

— Гм, — сказал Федор Петрович. — Безусловно, свидетельство о смерти может в определенном смысле служить удостоверением личности. И тем не менее, если у вас нет паспорта, то, по сути дела, ничто не доказывает, что вы являетесь гражданкой СССР. А в КПСС могут состоять лишь граждане нашей страны.

— Чья же я, по-вашему, гражданка? — Анна Ефимовна была уже близка к слезам. — И в какую же партию мне вступать?

— А в любую, — сказал Федор Петрович. — Хоть к кадетам.

— Товарищ! — грозно произнесла Землянина.

— Ну, это я пошутил, конечно. А вообще… Сложный период переживаем мы, товарищ Землянина. Братские партии в лагере мира и социализма, по сути, перестали существовать, да и сам лагерь тоже. Смутные стоят времена.

— Прямо скажем, — подтвердил Иван Сергеевич. — Правда, это только в странах Варшавского договора. В капстранах — там компартии существуют, как и прежде. Вот если вы куда-нибудь выедете…

— Как же я могу выехать без паспорта?

— Товарищ Землянина! — Федор Петрович почувствовал себя вынужденным даже несколько повысить голос. — Повторяю: это дело не наше, а соответствующих учреждений и органов. А ошибку действительно совершили и вы, и ваш сын, восстановивший вас без соответствующего решения… Кстати, он в какой системе работает? Академии наук?

— Нет. Он в кооперативе…

— Опять кооператив, — вздохнул Федор Петрович. — Просто диву даешься, на что только они не идут ради прибыли! Вот, пожалуйста — людей воскрешают уже! А самовольное восстановление людей в жизни, товарищ Землянина, — голос его снова окреп, — есть не что иное, как нарушение социалистической законности. Это антиперестроечное действие, вы понимаете? Думаю, что вопрос о восстановившем вас кооперативе следует рассмотреть со всею серьезностью. Иван Сергеевич, отметь. Тоже мода: инкорпорировать в наше общество людей без гражданства! Вот так, товарищ Землянина! К сожалению, на данном этапе помочь вам ничем не можем!

— Если разрешите, Федор Петрович, — сказал помощник, — одно замечание.

— Говори, Иван Сергеич.

— Вообще-то вопрос, как мне кажется, очень прост. Товарищ Землянина, независимо от смерти и восстановления, уже давно автоматически выбыла из партии в связи с неуплатой членских взносов за срок, намного превышающий три месяца. А по Уставу партии и трех месяцев более чем достаточно.

— М-да, — кашлянул Федор Петрович. — Конечно. Но в последнее время приходится терпеть…

— Верно, Федор Петрович, но ведь уставное требование никем не отменялось? Следовательно, нет оснований говорить о восстановлении в партии, ибо товарищ Землянина выбыла из рядов КПСС вполне обоснованно.

— Ну, и какой же ты делаешь окончательный вывод? — поинтересовался секретарь.

— Вывод простой: если товарищ Землянина оформит все необходимые документы, мы сможем посоветовать ей подать заявление о приеме в партию на общих основаниях. А там уж как бюро решит.

— Вы поняли, Анна Ефимовна? — подвел итоги Федор Петрович. — На общих основаниях. Ну, все. Вопрос исчерпан. Желаю вам всего наилучшего, крепкого здоровья и счастья в личной жизни.

«Я в КПК пожалуюсь!» — хотела было воскликнуть Анна Ефимовна, но тут же поняла, что жаловаться не станет. Ибо прав был райком, а не она. Потому что партия всегда права по отношению к любому из своих членов. Иначе это была бы уже какая-то не та партия. Не нового типа. Так что вместо угроз она произнесла только:

— До свидания, товарищи!

И осторожно затворила за собою дверь.

«Прокуратура! — думала она, медленно спускаясь по лестнице, устланной ковровой дорожкой. — Прокуратура запросит милицию, а что милиция, если Вадим уже и в Министерстве отказ получил? Нет, если только депутат не поможет, то…»

Что «то», она и сама не знала. Умирать вторично не хотелось, жить хотелось так, как хочется только старикам. Но жить так — подпольно — было унизительно. Это при царе большевики уходили в подполье. Но сейчас? В годы перестройки? Чушь какая-то. Хотя, если подумать… не оказалась ли партия и сейчас в положении гонимой и преследуемой? Если читать и слушать все, что сейчас пишут и говорят, то получалось, что только партия во всем и виновата, что даже и власть не надо было брать в семнадцатом, что и Владимир Ильич был и таким, и сяким, и только и делал, что ошибался. И все это нынче сходило с рук! Нет, воистину, партия подвергалась жестоким преследованиям, и о подполье, право же, стоило подумать всерьез…

С такими мыслями она неторопливо шла к трамвайной остановке, машинально нашаривая в сумочке зеленые пятачковые талончики для проезда. С лотка продавали говяжий фарш. Она хотела было купить, но вдруг усомнилась: имеет ли она, человек, по сути, без подданства, гражданства, родины право покупать советский фарш, предназначенный для советских граждан? Наверное же, нет.

Федор же Петрович, как только она вышла, многозначительно глянул на помощника.

— Видишь, до чего дошли? Хотел бы я только знать, чья это провокация: чтобы потом на весь мир растрезвонить, что мы в партию покойников принимаем, поскольку живые уходят! Крепко задумано, да ведь и мы не дурачки…

— Это демплатформа, никто иной, — уверенно сказал помощник. — Они пакостят. И кооперативы они поддерживают.

Федор Петрович снял трубку телефона и набрал номер одного из отделов Мосгорисполкома.

— Что вы там, Коля, регистрируете, кого попало? — строго спросил он. — Тоже друг, называется. Вот ты послушай, что они выкидывают…

Друг Коля внимательно выслушал, а потом ответил:

— Да ну, Федя, право, не узнаю тебя, мелочевкой какой-то стал заниматься… Хорошо живете, видно. Подумаешь, старуху у тебя воскресили! Тут, друг милый, капитализм воскресили, того и гляди — монархию воскресят, а ты — старуху. Гляди, как бы там у тебя царя не воскресили. Да какого же: Николая Александровича, какого же еще? Ну ладно, разберемся с твоим кооперативом, но ты глубже смотри, ты в корень смотри, задумайся. Разгромить недолго, но может, лучше подержать это дело в резерве, даже поддержать? Мысли, Федя, и о дне завтрашнем…

И Федор Петрович задумался.

А товарищ Землянина (несмотря ни на что, мы будем называть ее именно так: ей приятно это, а ведь не о каждом сегодня можно скучать такое), уже миновав лоточек с питательным фаршем, внезапно остановилась. И всплеснула руками.

— Боря! — воскликнула она. — Борис Петрович! — Тут же поправилась: — Ты… вы ли это? Сколько лет, сколько зим!

— Нюша! — вскричал названный в свою очередь. — Ну, что ты скажешь! Недаром говорят, что в Москве раз в год можно встретить даже покойни… Гм! — тут же оборвал он сам себя. — То есть, я хотел сказать, что… — Видно было, что он явно смущен.

— Ладно, ладно, Борис Петрович, — успокоительно произнесла Анна Ефимовна, отлично помнившая, как в свое время хоронили Бориса Петровича — за три года до того, как и сама она. — Ничего страшного: я и сама оттуда. Можешь не объяснять: это ведь мой Вадик нашими делами занимается. Ты куда: в райком? По поводу документов?

Чуть помешкав, Борис Петрович признался:

— За документами, верно.

— Можешь не ходить, — деловито сказала она. — Впустую. Только что имела беседу. Никакого понимания.

— Да? — спросил Борис Петрович без особого, впрочем, удивления. — Боятся, слабаки? Ну ладно, еще не вечер. Ты где живешь? У сына?

— Куда же мне еще деваться?

— Вот и я тоже у детей. Но, понимаешь ли, объедать их не хочу, а тут еще визитки эти вводят, и паспорт нужен. Конечно, с другой стороны, я их не просил, они меня, так сказать, породили — значит, должны и содержать, но по-человечески жаль их. Жизнь-то какая пошла… Нет, не дорубили мы в свое время, вот и страдаем теперь.

— Не вешай головы, Боря! — ободрила Анна Ефимовна. — За права человека надо бороться! Создавать массовую организацию из таких, как мы. И как можно скорее!

— М-м… — промычал Борис Петрович. — В нелегалы зовешь?

Тут сразу же оговорим одно обстоятельство. Борис Петрович при жизни (мы, разумеется, первую его жизнь имеем в виду) работал в том самом учреждении, которое мы здесь для краткости называем Лужайкой; зная это, мы без труда поймем, что ко всякого рода нелегалам, которые теперь, став почти совсем легальными, получили наименование неформалов, Борис Петрович относился скорее отрицательно, чем наоборот.

— А беспачпортным бродягой — лучше?

Такое определение Борису Петровичу тоже было не по душе, и он поморщился.

— Поглядим, — сказал он. — Есть еще, куда пойти, где поискать поддержку…

На этом мы их пока что и оставим, чтобы обратиться к другим персонажам нашего почти абсолютно документального, и уж во всяком случае (мы надеемся) ментального произведения.

 

12

Револьвера Ивановна затворила дверь за Тригорьевым и не без робости взглянула на сына, который проворчал:

— Вот настырный мусор… Ну нет покоя от них.

— Что делать-то будешь, Андрюшенька?

— Да будут ему корки, пусть не жмурится, глядь.

— Что ж ты его так? Он тебе хорошего желает.

— От его пожеланий у меня в брюхе сосет, банные ворота. И чего-то роет он под профессора, все старался меня расколоть, что да как. Ты смотри, ты с ним ровно дыши в тряпулю и лишних звуков не издавай, поняла?

Вера Ивановна скорбно кивнула, глядя, как сын кончает одеваться.

— Позавтракал бы, Андрюша…

— Там пожру, — неопределенно обещал он. — А к обеду вернусь. Надо срочно к профессору сбегать — предупредить. И еще по разным делам. Ну, чего трясешься — чистый я, все сроки вышли, да и я пока что в покойниках числюсь, секешь? Ну, все.

И он громко, не таясь, захлопнул за собою дверь.

Предмет же его недовольства и подозрений был сейчас уже далеко. Капитан Тригорьев держал путь все в тот же кооператив, а по дороге сперва размышлял, точно, об Андрее Спартаковиче, и тоже без большой ласки. Инспектор анализировал возникшую проблему: не стоило ли все же взять с Амелехина подписку о невыезде? Но можно ли взять такую подписку с лица, нигде не прописанного и, следовательно, не имеющего местожительства, с которого ему можно было бы запретить выезд. Похоже, что подписка никак не получалась. Проще было бы задержать его — но как раз этого Тригорьев обещал не делать — в обмен на весьма полезную информацию о кооперативе, которую ему Амелехин все же дал, хотя и хорохорился вначале. Да бог с ним, с Амелехиным, подумал капитан, кооператив куда важнее. Это же придумать надо: плодить людей без документов! Незаконно внедрять! И потом — останки, виденные в ванне: не подходили ли они все же под понятие преступления против личности? Значит, так: оживляли человека, он не оживился — и его в кислоту — так растолковал Амелехин, который, околачиваясь в кооперативе чуть не полный день, пока свои не принесли ему, что надеть, и не забрали его домой, успел кое-что увидеть, кое-что услышать, а остальное и сам сообразил, он ведь только с виду туповат был. Амелехин. В кислоту. Но ведь человек, пусть еще и не оживший — или не совсем там оживший — он человек все же или нет? И можно ли его прямо так — в стружку? Сразу и не разберешься. Или например: кого оживлять? Ну вот зачем было выпускать на свет божий урку Долю Трепетного? Насколько лучше было бы вернуть людям — ну, хотя бы Витю Синичкина?

Дойдя до этого рассуждения, Тригорьев невольно вздохнул. Витя Синичкин был постоянным упреком его жизни вот уже лет десять. Хороший парень и ладный оперативник, отец двух малолетних сыновей, он нашел свою пулю, когда они вдвоем преследовали вооруженного и особо опасного бандита и завязалась перестрелка. Витя был впереди, дело было в темноте. И хотя потом неопровержимо установлено было, что застрелил Витю бандит, Тригорьеву почему-то вновь и вновь мерещилось, что то его пуля была, и никак он не мог от этой тяжкой мысли избавиться. Насколько было бы лучше, если бы не Амелехина оживили в этом странном и незаконном кооперативе, а как раз Витю! И хотя, по представлениям капитана, долг его сейчас состоял прежде всего в том, чтобы закрыть кооператив — вплоть до выяснения, мысль эта его почему-то не грела… За подобными размышлениями Тригорьев и добрался до кооператива незаметно.

Когда он вошел в знакомую уже приемную, А.М.Бык находился на своем рабочем месте и говорил по телефону. Завидев участкового, он быстренько проговорил в трубку: «Ну, мы к этому еще вернемся, будьте здоровы», положил трубку и приветливо молвил:

— Гость в дом — Бог в дом! Присаживайтесь, Павел Никонович, в ногах правды нет. Хотя, скажу вам — в том, чем сидят, ее тоже нет. Где же она? Вот вопрос.

Но выражение его лица при этом было настороженно-выжидательным.

Снова, как и при первой их встрече, они несколько секунд гипнотизировали друг друга взглядами; при этом А.М.Бык еще и улыбался, Тригорьев же был, напротив, сама серьезность. Но на этот раз молчание прервал капитан.

— Навестил я только что Амелехиных, — сообщил он.

— Ага, — ответил А.М.Бык. — А евреям от этого хорошо или плохо?

— А при чем тут евреи? — удивился капитан.

— А я знаю? — сказал А.М.Бык. — Так, мало ли.

— Ну да, — сказал Тригорьев, несколько сбитый с толку. Однако он быстро собрался с мыслями.

— Вы не уводите в сторону, — попросил он, — поскольку я теперь полностью в курсе дела.

— Ваше дело такое: быть в курсе, — сказал в ответ А.М. с той примерно интонацией, с какой бывалые люди произносят традиционное: гражданин начальник, наше дело — бежать, ваше — нас ловить… Некий скрытый вопрос угадывался в тоне А.М.Быка, однако смотрел он на Тригорьева взглядом спокойным и полным достоинства, словно хотел выразить, что истина и право — на его стороне, и это единственное, в курсе чего следует быть капитану милиции.

— Так вот, — сказал Тригорьев сурово, опустившись на стул и постукивая пальцами по крышке стола. — Я знаю, кто вчера вышел отсюда третьим. Опознал. И, будьте уверены, не ошибся.

— Если бы я знал все, чего вы не знаете, — несколько туманно выразился А.М.Бык, — то президентом Академии наук избрали бы не Марчука, а может быть, как раз меня.

Сарказм этот, однако же, не сбил капитана с намеченного пути. Он только шевельнул бровями, как бы для того, чтобы лучше запомнить сказанное.

— А вышел отсюда не кто иной, как Амелехин Андрей Спартакович, который первой из находившихся тут женщин приходился сыном, второй же — мужем.

— Это же очень интересно! — воскликнул А.М.Бык и всплеснул руками. — Но почему «приходился»? Почему, скажите мне, раньше приходился сыном, а теперь вдруг не приходится? Ну, мужем — другое дело, сегодня муж, завтра — нет, дело житейское. Но сыном-то — почему?

— А потому, — сказал Тригорьев раздельно, — что гражданин Амелехин А.С. скончался двадцать первого мая восьмидесятого года, о чем сделаны, будьте уверены, все необходимые записи, и не только у вас здесь. — И он показал пальцем на уже знакомую нам книгу в химическом переплете.

— Бедный юноша, — вздохнул А.М.Бык. — Однако же, если столь печально и безвременно завершилась его жизнь, то я не вижу, каким образом мог он вчера оказаться тут? Знаете, при всем уважении я осмеливаюсь предположить, что вы тут ошиблись, и не Андрей, как вы говорите, Спартакович вовсе это был, а просто некто, в немалой степени на него похожий. И в самом деле, — продолжал он, несколько даже воодушевившись, — представьте себе: две несчастных женщины, утратившие одна — сына, другая — горячо любимого супруга, чувствуют, что просто не может продолжаться течение их жизни, если не будут они воочию видеть и общаться с навеки покинувшим их. И вот они обращаются, предположим, даже и к нам, готовым оказывать услуги — обращаются с просьбой разыскать в великом людском многообразии человека, максимально похожего на их любимого. Нет, уверяю вас, на свете человека, который не был бы похож на кого-либо другого, порой даже и до неразличимости. Найти такого человека и свести с ними, а они, допустим, предложат ему стать их сыном и, соответственно, супругом.

— Так, может, у него своя мать есть и своя жена, — высказал сомнение Тригорьев, невольно начавший поддаваться своеобразной логике А.М.Быка.

— Совершенно с вами согласен, даже более — я и сам так считаю. Но однако же: у одного есть мать и жена, у другого, у третьего — но ведь не у всех матери есть, не так ли? И жены — тоже ведь не у каждого? Или вы не согласны?

— Так ведь это сколько надо похожих… — усомнился капитан.

— А откуда мы с вами знаем, сколько их есть на самом деле? — возразил А.М. — Вы видали где-нибудь подобную статистику? Читали? Слышали? Нет, здесь мы с вами погружаемся целиком и полностью в область неизведанного. Вот сделайте такое предположение — и все очень удобно становится на свои места. Если же, как вы предполагаете, гражданин этот усоп и погребен, то каким же путем он мог бы, как опять-таки лично вы предполагаете, оказаться здесь?

— Вот об этом я вас и спрашиваю, — сказал Тригорьев.

— А я вашего вопроса, простите, в упор не понимаю. И подозреваю, что продиктован он тем, прямо скажем, предубеждением против кооперативов, которое не только не изжито в наши дни, но даже и культивируется кое-где в связи с некоторыми неясностями перехода к рынку. Ведь этот ваш вопрос и предположение — что они означают? Какой скрытый смысл содержат? Что мы, кооператив, занимаемся эксгумацией? Что мы, так сказать, просто кладбищенские воры? Но ведь даже и в таком полностью невероятном случае гражданин Амелехин был бы тут представлен в, так сказать, совершенно другой кондиции, не так ли? Ведь в черную магию мы с вами не верим? Или, может, вы верите? Возможно, работникам милиции нынче полагается верить в черную магию для повышения процента раскрываемости преступлений?

— Никак нет, — сказал Тригорьев, на миг ошеломленный неожиданным натиском.

— Ну вот. Человек же, которого вы здесь якобы видели, шел, по вашим же словам, своими ногами. Расскажите об этом кому угодно, присовокупите мое объяснение, только что вами полученное в устной форме — и подумайте, чему легче поверить: мне ли, или тому, что, хотя и в косвенной форме, высказали вы?

После этих слов наступила пауза, затянувшаяся, правда, лишь секунд на пять, самое большее на шесть.

— Нет, — молвил Тригорьев, когда пауза эта миновала. — Ни в каком кладбищенском воровстве никто вас не подозревает, что за глупости, товарищ Бык. Я ведь почему спросил вас о нем (тут капитан Тригорьев слегка прищурился): если это другой человек, просто схожий с покойным, то ведь, может быть, со своего прежнего местожительства он убыл, так сказать, не афишируя, и если у него есть близкие, то они ведь могут объявить его безвестно пропавшим, тогда, чего доброго, придется объявлять его во всесоюзный розыск — лишняя работа, если мы с вами уже сейчас знаем, где он находится. Если можете сообщить мне интересующие меня данные, то прошу вас, а если нет, — тут капитан помедлил немного и даже кашлянул, чтобы особо заострить внимание собеседника, — если нет, то, как говорится, на нет и суда нет, а где нет суда, там, сами понимаете, с законом плохо…

— Да я бы с удовольствием, — сказал невозмутимо А.М.Бык. — Только ведь я о нем так-таки ничего и не знаю. Это ведь не у меня надо спрашивать. Круг моей компетенции я вам еще в прошлом диалоге обрисовал, тут простая кинематика. А к вещам сложным я отношения не имею, и в любом суде на Конституции в этом присягну, хоть с поправками, хоть без них.

— Значит, не имеете, — сказал Тригорьев.

— Значит, не имею, — согласился А.М.Бык.

— Значит, людей воскрешаете? — в упор спросил капитан.

— Ну, так мы воскрешаем, — как ни в чем не бывало подтвердил А.М.Бык. — И что?

Тригорьев немного подумал.

— Зачем?

— А почему нет?

— А разрешение у вас есть?

— А где сказано, что у нас должно быть разрешение?

На все должно быть разрешение; несомненно, именно так ответил бы Тригорьев еще не очень давно. Сейчас — понимал он — этого уже не скажешь. Сложной стала жизнь.

— Ну допустим, — сказал он вслух. — А диплом? Вот вы например: вы врач?

— А я воскрешаю? — спросил Бык. — Или, может быть, воскрешает Землянин, а я только оформляю и выдаю заказы? По-вашему, для этого нужно быть врачом?

— Ну, а Землянин — он-то хоть врач?

— Скажите, — поинтересовался А.М.Бык, — а Иисус Христос был врачом? Кончал медицинский институт? Иерусалимский университет? Уверяю вас, что нет. Но воскрешал же? И вообще, хотел бы я знать, при чем тут медицина. Она воскрешает? Наоборот — это бывает, да; но чтобы воскрешать? Возьмите какую угодно медицинскую книгу — там есть хоть полслова о воскрешении?

— Ну, не знаю, — сказал Тригорьев. — Может, и нет. И тем не менее, есть в вашей деятельности нечто неясное. Вот например: в уставе вашего кооператива говорится о воскрешении?

— Далось вам это слово, — с досадой сказал Бык. — У нас в уставе не говорится о воскрешении — ну, и что из этого? Мы занимаемся не воскрешением, а реставрацией, и вот это у нас записано. Что это, по-вашему: незаконный промысел?

— Реставрацией? Умерших людей?

— Вы говорите таким тоном, — заметил А.М.Бык, — словно в этом есть что-то противоправное. Но вот ведь в последнее время на государственном уровне реставрировано множество людей, весьма известных; вы скажете — реставрированы не сами люди, а их биографии, роль в истории и тому подобное. Но разве биография и роль в истории не есть сам человек? Мы просто сделали следующий шаг. Никто и никогда этого не запрещал, вы и сами знаете.

— Не запрещал, потому что никто и не пытался!

— Откуда вы знаете? Об этом не писали в газетах? А что, в газетах всегда обо всем пишут? Когда убивают — всегда пишут? А когда вы родились — об этом писали? Женились — писали? Умрете, так напишут в стенгазете, а обо мне и там не напишут, потому что мы стенгазеты не выпускаем. Так почему же должны писать, что мы, допустим, реставрировали Амелехина? Кто такой Амелехин? Лауреат? Народный артист? Член Политбюро или Президентского совета? Может быть, вы думаете, что Амелехин написал «Войну я мир», так я вас разочарую: это не он написал. И «Малую землю» тоже не он. Что Амелехин? Даже не народный депутат, хотя это сейчас и редкость. Какое же дело газетам или телевидению до того, воскрес Амелехин А.С. или нет?

— Ну, — сказал Тригорьев, — в зарубежной прессе, охочей до сенсаций…

— А вы что читаете? — с большим интересом спросил А.М.Бык. — «Нью-Йорк Таймс»? Просто «Таймс»? «Кельнишер Рундшау»? «Монд»? Хотя бы «Жэнь мин жибао»? Нет? Я их тоже не читаю, мало того — я даже радио не слушаю, мне некогда бегать по магазинам и искать батарейки. Может быть, там и пишут — если там тоже делают такие вещи. Но вы знаете — я уверен, что они этого не делают. Потому что у них еще не нашли своего Землянина. Циолковский тоже жил в Калуге, а не в Вашингтоне, дистрикт Коламбиа. Я уверен, что на этот раз мы оказались первыми, как с «Бип-бипом». Мы первые, вам ясно? А что мы от этого имеем? Сидим в подвале, и когда у нашей страны есть наконец-то новый шанс заявить свой бесспорный приоритет, к нам приходит не председатель госкомитета — не помню, как он там сегодня называется, — и не президент Академии наук, а участковый инспектор. Лично вы. Как вы думаете, можно так работать, а? И вообще, скажите, почему все наши открытия уходят за рубеж, а все закрытия остаются нам, все до единого?

— Вот если бы вы открылись при Академии наук, — наставительно проговорил Тригорьев, никак не отреагировав на политически окрашенные пассажи А.М.Быка, — оповестили о ваших открытиях ученый мир и получили научное признание…

— Ха! — сказал Бык. — И еще раз — громкое «Ха»! Куда же побежал Землянин в первую очередь со своими идеями, как вы думаете? Скажу вам по секрету: именно в Академию наук! И что ему там сказали? Что вообще это, конечно, бред собачий, не имеющий с наукой ничего общего, но если Землянин хочет сделать сообщение об этом для журнала, то его подключат к соавторскому кооперативу: две дюжины профессиональных соавторов с титулами, степенями и званиями. А ему не нужны были соавторы. Вот я — а я, к вашему сведению, не мальчик с улицы, я А.М.Бык! — не лезу в соавторы, но помогаю ему всеми силами, какие у меня есть.

— И сколько вы здесь получаете? — поинтересовался между прочим Тригорьев.

— Меньше, чем вы думаете. Но, безусловно, надеюсь на лучшее — когда мы всерьез развернемся. Думаете, Бык пошел сюда ради денег? Меня звали директором одного театра-студии, меня приглашали коммерческим директором в одно Всесоюзное объединение… Я мог бы ездить на гастроли в Штаты и иметь валюту — да, и поверьте, я не страдаю манией величия. Но я пошел сюда — почему? А знаете, почему? Потому, что мне нравится, когда оживают люди! Это вам не шашлыки по пяти рублей порция и не Рекс Стаут с лотка по тридцатке! Это — люди! И пусть я никогда не знал такого Амелехина — сейчас он мне дорог, как родной брат! И когда я вижу маму нашего Землянина…

На этом А.М.Бык прервал свой темпераментный монолог, захлопнув рот с таким звоном и шипением одновременно, какие происходят, когда закрывают сейф в солидном учреждении.

— Мама, значит, — проговорил Тригорьев нейтрально.

— Ну, мама, ну? — откликнулся А.М.Бык. — Что из этого? Почему у него нет права иметь маму?

— Ну, почему же, — сказал Тригорьев. — И что же она — тоже без паспорта живет?

— Я у нее не спрашивал, — сказал А.М. — Не в курсе.

— Нехорошо, — сказал Тригорьев. — Как же вы их так — без паспортов?

— У нас что — паспортный стол? — спросил А.М.Бык.

— Что у вас — это вы лучше знаете, — сказал Тригорьев. — А сейчас вы мне вот на что ответьте: а чувство ответственности у вас есть?

— Интересно, — сказал А.М.Бык. — А что, кто-нибудь жалуется на качество работы? Уверяю вас…

— Я не об этом. Вот вы, как вы это называете, реставрируете. А кого — вы об этом думали?

— Естественно. Людей.

— Люди-то бывают разные.

— Не перед лицом смерти.

— Вот оживили вы Амелехина. А он ведь уголовник.

— Нет, мы не уголовника оживляли. А сына и мужа. По просьбе и по заказу ближайших родственников.

— И от этого будут лишние хлопоты и вам, и нам. Потому что он ведь старыми делами заниматься станет, ручаюсь. Он же вас еще и ограбит при случае. А вот если бы вы вместо него вернули к жизни, скажем, хорошего милицейского работника…

— А разве мы отказывались? — спросил А.М.Бык. — Наверное, до сих пор просто никто не заказывал. Вот закажите — и вернем.

— Ага, — сказал Тригорьев, соображая. — И во сколько же это может обойтись?

— Ну, заранее сказать трудно — зависит от технических условий. Но об этом уже не со мной надо говорить. Вообще-то мы пока берем недорого. Но, учтите, инфляция растет быстро. Так что если у вас есть намерение — медлить не советую.

— А по перечислению оплачивать можно? Или только наличными?

— Мы — солидная фирма, — едва не обиделся А.М.Бык. — Можно и перечислением. Готов продиктовать вам наши банковские реквизиты. Будете записывать?

— Буду, — сказал Тригорьев и полез в карман за записной книжкой.

Такая вот была интересная беседа.

 

13

Что, неужели еще разговоры не кончились?

Вот — нет еще. Да и что удивительного? Эпоха разговоров на дворе. Минули времена, когда разговаривали разве что на кухне, да и то далеко не на каждой. Нынче словно бы вся страна превратилась в огромную кухню, потому что говорят везде: на съездах, в Верховных Советах, на заседаниях, совещаниях, митингах, на работе и дома, в очередях, где покупают, и в тех, где сдают, где получают, где меняют, где… Много говорят, громко, со вкусом. И ведь хорошо говорят! И одни — хорошо, и другие, те, что против — тоже ладненько. Их бы словами — да кого-нибудь в ухо. Стоит ли после этого удивляться тому, что и в нашей повести — говорят, говорят, говорят, так что ни ушей не хватает — слышать, ни рук — записывать.

И вот еще один разговор. Может, хоть этот будет последним — на время, по крайней мере.

Этот разговор вот так случился. Амелехин Андрей Спартакович, умерший тогда-то и воскрешенный тогда-то (а что, ведь чего доброго появится когда-нибудь в анкете и такой вопрос — если сохранятся до того времени анкеты), вышел из дома, как мы помним, чтобы разыскать профессора и с ним поговорить, предупредить его о милицейском внимании — наверное, в благодарность за оказанную ему, Амелехину, услугу. Тут надо пояснить, что профессором Доля Трепетный называл не кого иного, как Землянина — просто потому, что более уважительного обозначения не знал. Помимо чисто этических, были у Амелехина на этот счет еще и другие соображения, как мы чуть позже если не увидим, то уж услышим обязательно. Вот почему Амелехин тоже явился в кооператив. Пришел он туда несколько позже участкового инспектора, потому что предварительно еще кое-куда зашел, где его помнили, и по старым своим каналам — не по Беломорско-Балтийскому, нет — достал кое-что, дабы не являться к профессору с пустыми руками, что с его точки зрения было бы совершенно неприличным.

А.М.Бык к тому времени успел уже проститься с капитаном Тригорьевым, и когда Амелехин появился в дверях, консультант по встречам как раз здоровался с другим посетителем, появившимся за несколько секунд перед Андреем Спартаковичем.

— А, Лев Израилевич, здравствуйте, шолом. Снова к нам? Но я ведь говорил вам: только людей в сборе. Отдельные части тела не Производим. Я вас понимаю. Лев Израилевич, и сочувствую, но что поделаешь — до запчастей наука еще не дошла, ни для автомобилей, ни даже для людей…

— Нет, я к вам совсем по другому делу. Знаете, у меня идея. Можно сделать прекрасный гешефт, или, как теперь выражаются, бизнес. Колоссальный, уверяю вас. И работы немного.

— И что же вы надумали? — с непроницаемым лицом спросил А.М.Бык.

— Вот слушайте. Давайте сделаем Гитлера. А? А? Чувствуете?

— Бог с вами. Бог с вами, Лев Израилевич…

— Нет, вы послушайте. Мы воскрешаем Гитлера — это раз. И два — за валюту, за хорошие доллары продаем его — вы уже поняли, куда?

— Не в Германию, надеюсь — сейчас, после объединения…

— Ох, ну что вы, как у вас язык повернулся… В Израиль, конечно! Для всенародного суда! Вы помните процесс Эйхмана? Помните, помните, я знаю. Так вот — это мелочь по сравнению с процессом Гитлера, вы понимаете? И я вас уверяю — такой процесс окажет хорошее влияние и на тех, кто сегодня снова — даже и у нас здесь, вы понимаете… Тут ведь двумя годами лагеря не отделаться… И на журнал «Юный штурмовик» тоже… Поверьте мне, это прекрасная мысль!

— Мысль изумительная, — согласился А.М.Бык. — Но надо ее, конечно, всесторонне проработать. Знаете что? Вот я освобожусь сегодня, зайду вечерком к вам, если вы не против; у меня, знаете, есть такая бутылочка — прихвачу с собой… Посидим, посмотрим телевизор, потолкуем и о вашей идее без помех, а то тут, сами видите… Вы ко мне, гражданин?

Эти слова были обращены уже к Амелехину, вот уже несколько минут стоявшему близ стола и прислушивавшемуся к разговору.

— Привет, начальник, — выразил он почтение А.М.Быку. — Профессор действует?

А.М.Бык, прощаясь со Львом Израилевичем, лишь механически кивнул в сторону внутренней двери, к которой Амелехин незамедлительно и направился. Он беспрепятственно отворил дверь — ту самую, из которой только вчера вышел, — и оказался в помещении, громко называвшемся лабораторией, в котором священнодействовал или попросту работал сам Землянин. Мы с вами здесь уже бывали одновременно с капитаном Тригорьевым, так что вновь описывать обстановку не станем. Скажем лишь, что тут куда громче, чем ночью, что-то дышало, что-то пожужживало вокруг, помигивало, пощелкивало и позвякивало, а пахло на этот раз не кислотой, а лавандой — потому что Вадим Робертович после бритья пользовался именно «Лавандой», а не «Консулом» или чем-нибудь еще. Сам источник этого запаха сидел за угловым столиком, спиной почти упираясь в теплый цилиндр (Вадим Робертович с детства любил тепло) и, подперев скулы пальцами, о чем-то думал — так сосредоточенно, что на возникновение перед ним Амелехина отозвался не сразу.

Амелехин же никаких особых приветствий или приглашений и не ожидал. Он, не теряя ни мгновения, ногой пододвинул стоявшую неподалеку кухонную табуретку, сел на нее, извлек из бывшей при нем черной пластиковой сумки увесистый сверток, развернул, обнажив старинные часы с нимфой, и поставил их на стол. Часы удивленно пробили десять раз, и лишь на эти мелодичные старинные звуки Землянин поднял, наконец, глаза.

— Что вы хотели? — спросил он, все еще отвлекаясь мыслями. — Принесли данные? Давайте.

И он протянул руку.

— Вот, профессор, принес, — сказал Амелехин и осторожно подвинул часы по столику. — В благодарность. Порядок знаю.

— Простите? — сказал Землянин. — Это почему?

— Затуркался совсем, профессор? — вздохнул Амелехин. — Не срисовал, что ли? Вчера только меня отсюда на волю выпускал. Из этого вот изолятора, — и он указал пальцем на ванну. — Что, уже новый варится? — полюбопытствовал он. — И долго это? Сколько, например, я у вас в ней пролежал?

Вот когда Землянин наконец узнал своего пациента.

— А, это вы, — сказал он. — А я смотрю — как будто знакомое лицо, а кто — сразу не вспомнил. Здравствуйте, Андрей… Андрей…

— Можно без отчества, — сказал Амелехин, помнивший, как в детстве дразнили его Андреем Динамовичем. Это, между прочим, свидетельствует о высоком качестве землянинской работы — то, что даже детские воспоминания сохранились у реставрированного.

— Ну что вы, — сказал Землянин, — неудобно как-то. Хорошо, что вы зашли. Как себя чувствуете? Какие ощущения? Не возникает ли каких-нибудь неудобств — телесных, психических?

— Да нет вроде, — ответил Амелехин, подумав. — Вот только наколка исчезла. Как и не было. Попадешь опять на нары — за фраера примут. Ну ничего, это дело поправимое.

— Вы думаете? — сказал Землянин. — Да, разумеется, это уже чисто внешний, так сказать, не органический признак… Но можно и не восстанавливать, не так ли? Однако что это вы принесли? Прелестные часы… Только зачем?

— В благодарность, я же сказал. Не то себя уважать перестал бы.

— Ну, я просто не знаю, — стал стесняться Землянин. — Неудобно. Да и потом, я бы сказал, даже противозаконно…

— Стоп! — сказал Амелехин и поднял руку. — Насчет закона — все в ажуре, глядь буду. Ах, извините, вырвалось. Ну… — он чуть подумал, — зуб даю, что никаких неприятностей. Их в розыске нет и не было. Часики чистые.

— Но я не могу взять… — сказал Землянин несколько растерянно.

— Обижаете, — не согласился Амелехин. — Я простой человек. Не надо простым человеком брезговать. Мало ли.

— Ну что вы, что вы! — морально засуетился Землянин, которому с детства казалось самым постыдным — если тебя обвинят в пренебрежении простым человеком. Интеллигенция вообще позволяет всем и каждому пренебрегать ею, но сама — ни-ни! Не так она воспитана. — Я нимало не хотел обидеть… Я вас очень уважаю, и я понимаю… Но знаете, как-то неудобно просто…

В ответ на это Андрей Спартакович разъяснил, что если что и неудобно, то это снимать штаны через голову, а также пользоваться бутылкой в одной естественной ситуации.

— И учтите, — сказал он затем. — Мало ли у кого бывают какие трудности. В случае чего — только кивните. Телефончик мне свой дайте — буду позванивать. Хозяйство ваше растущее, я вижу, так что всякие жизненные вопросы могут возникнуть.

Слово «трудности» задело в Землянине слабую струну.

— Да, трудностей хватает, и у вас тоже, — согласился он, невесело усмехнувшись. — Вот хотя бы с документами. Моя мама — она еще раньше вас вернулась, самой первой — очень страдает без документов. Да что я вам объясняю…

Амелехин в ответ пожал плечами.

— Тоже мне, — сказал он, — вот уж трудность нашли. У меня, к примеру, завтра все корки будут. Мамаше вашей нужно? Сделаем в два счета, какие угодно. По первому классу.

— То есть, вы хотите сказать, — насторожился Землянин, — что эти документы будут, если можно так выразиться… поддельными?

— Да что вы! — обиделся Амелехин. — Что мы, настоящие достать не сможем?

— Но, так сказать, в обход закона? — доискивался Вадим Робертович.

— Профессор! — сказал Амелехин проникновенно. — Закон обойти невозможно, потому что если ты прямо идешь, тебе ни одного закона на пути не попадется, гля… зуб даю! Вот если все законы соблюдать, то и надо петлять из стороны в сторону, потому что они все растут в разные стороны, и чтобы один соблюсти, надо два других нарушить. Тебе, профессор, что требуется: закон или ксивы? Я же за них ни с тебя, ни с мамаши твоей ничего не возьму!

— Нет, нет, — сказал Землянин, собрав всю решительность. — На это моя мама никогда не пойдет. Совершенно исключается. Вот если бы существовал законный способ… Но, понимаете, везде отказы, отказы…

— Отказы — это для лопухов, — сказал Амелехин. — Но и по закону, конечно, тоже можно. Запросто. Только неудобно. Сказать?

— Если вам не трудно, — проговорил Землянин с надеждой.

— Чего тут трудного. Она ведь сейчас по закону — чистый бомж. Бродяга. Бумаг нет, прописки нет, ничего нет. Ну, так чего же еще?

— То есть как?

— Ей теперь надо только пойти и сдаться.

— И все-таки не понимаю.

— В милицию сдаться, что ж мудреного?

— Ну, Андрей, что вы…

— Да погоди. Смотри: вот сдалась она милиции. Теперь: для милиции она кто? Отвечаю: злостный нарушитель паспортного режима. Законным образом передают ее в суд, и она получает свой срок.

— Да вы что — неужели хотите ее в тюрьму?..

— А в тюрьме — не люди сидят? Срок она получит легкий, отбудет шутя. Ну, год, скажем. Статья пустяковая. Люди вон по десятке ломают… Зато выйдет она на волю с казенной справкой. По закону, как вам охота. А по справке оформят ей и чистые корки, и все прочее, что полагается. И прописка, и разное такое все идет само по себе, она ведь не урка. Теперь усек?

— Господи! — только и сказал Вадим Робертович. — Странная у вас какая-то логика, но все же — логика, нельзя отрицать. Однако же, год тюрьмы для немолодого человека… страшно!

— Да почему же в тюрьме? — спросил Андрей Спартакович. — В колонии, на свежем воздухе. На лесоповал ее не пошлют, и на химию тоже.

— Но вокруг — преступники…

— Да какие там преступники, — сказал Амелехин и поглядел, куда бы сплюнуть. — Сявки, салага. Настоящие разве там?

— А где же?

— Газеты читаешь? Ящик смотришь? Чего же спрашивать? А за нее не бойся: ее там обижать не будут. Это уж я устрою.

— По закону обойти закон! — сказал Землянин, покачивая головой и изумляясь. — Немыслимо!

— У нас немыслимого нет, — уверил Амелехин. — Страна такая. Великая. Ну, ладно. Я зайду еще, подскажу, чего ей с собой надо взять, а остальное потом подошлешь, передачки поносишь…

Он кивнул и вывинтился из лаборатории.

Землянин несколько оторопело смотрел ему вслед, забыв даже о часах, исправно тикавших на столе. Посочувствуем ему. Когда дают — надо уметь взять, но и не взять — тоже надо уметь, и тут, и там нужна если не практика, то хотя бы некий заблаговременный настрой. А если неожиданно дают неподготовленному человеку, то он от растерянности не то что часы — он мину с часовым механизмом возьмет, пятисекундного действия…

Наконец Землянин отвернулся от двери. Совсем выбил его Амелехин из рабочего настроения. Он смотрел на презентованные ему часы, пока не сообразил, что смотрит он именно на часы, чьи стрелки показывают самое начало обеденного перерыва.

Тогда он встал и вышел в приемную. А.М.Бык все еще трудился, а в уголке сидела какая-то девушка. Землянин никогда раньше ее не встречал, но если бы тут все еще находился Тригорьев, он девушку сразу опознал бы: это ведь она заговорила с ним вчера вечером в двух шагах отсюда.

Землянин посмотрел на нее, а она посмотрела на него. И ощутила, видимо, к этому человеку вдруг большое доверие. Встала и решительно подошла к нему.

— Скажите, — проговорила она. — Это вы все это делаете?

Странно, но он понял ее сразу.

— Да, — сказал он. — Это все я делаю.

— Мне надо поговорить с вами. Можно?

— Я обедать иду, — сказал Землянин нерешительно. — Может быть, пойдемте вместе? И поговорим заодно.

— Да, — сказала девушка.

И они вышли вдвоем.

 

14

На этом бы нам и закончить первую — предварительную, так сказать, часть нашего повествования. Потому что после нее, весьма вероятно, последует некоторый перерыв во времени. Но именно это не позволяет нам обойти вниманием еще несколько встреч, не зная о которых, мы вряд ли сможем быстро и правильно разобраться в дальнейшем.

Постараемся, впрочем, рассказать о них так кратко, как только возможно. Дело в том, что жизнь-то продолжается. И пока мы описывали предыдущую встречу и пытались воспроизвести столь богатый содержанием разговор ее участников, Борис Петрович — тот самый, кого мы встретили не так давно в обществе матушки Землянина, — успел уже обратиться (предварительно, разумеется, созвонившись) в Большой дом на Лужайке и договориться о встрече.

Его приняли там очень любезно, даже больше — по-дружески, и не выказали никакого удивления по поводу его вторичного возникновения в сей юдоли слез — потому, может быть, что внезапные смерти мало кого удивляют, а следовательно, и внезапные воскрешения не должны удивлять. По логике так выходит. Во всяком случае, Борису Петровичу никакого вопроса по этому поводу задано не было; однако ему вопросов не нужно было, он ведь и пришел для того, чтобы все доложить, проинформировать, как положено, и предупредить, что вот возникло такое явление — восстановление в жизни самых разных людей, в том числе, возможно, и недостаточно проверенных — и что на него, на явление это, безусловно, следует обратить пристальное внимание. С ним на эту тему побеседовали, по-дружески расспросили, заверили, что внимание, безусловно, обратят, что ему, Борису то есть Петровичу, очень благодарны, и что приятно, когда ветераны не теряют связи с родным учреждением и даже вот в таких, прямо сказать, нештатных обстоятельствах не забывают зайти. Что же касается бытовых проблем, то его на этот счет успокоили, сказали, что может жить спокойно, все надлежащее ему незамедлительно оформят и неотложными нуждами его займутся, так что и пенсия будет восстановлена, и документы все выправят, и насчет жилья, хотя и трудно, но похлопочут, чтобы не стеснять ему родных детей. То есть, отнеслись к нему действительно по-дружески и серьезно, не тратя времени на восклицания вроде «Не может быть!» и «Что вы говорите» — потому, видимо, что знали: все может быть, потому что всякое бывало, всякое бывает и, следовательно, всякое может случиться.

Хотя, если вдуматься, тут все-таки возникнут, пожалуй, некоторые сомнения. Не слишком ли все-таки спокойно его на Лужайке встретили? Уж не было ли там заранее известно, что Борис Петрович пожалует? А значит — не было ли там и без его информации ведомо, что людей уже воскрешать начали? Конечно, такое предположение кажется нам маловероятным и особого доверия не заслуживающим: и в самом деле, откуда бы им знать это? Совершенно, вроде бы, неоткуда! И тем не менее, мы об этом поразмыслим, как только выдастся свободная минутка.

А сейчас обратимся ко встрече совсем другого рода, которая состоялась в тот же день, но позже, уже после конца рабочего времени в большинстве учреждений. Консультант А.М.Бык шел по Колхозной площади — просто затрудняемся сказать, как он туда попал и зачем, — и вдруг — было это как раз напротив редакции «Медицинской газеты», к которой А.М.Бык, честное слово, никакого отношения не имеет, — к тротуару вильнула и остановилась черная «Волга» с государственным номером, правая дверца распахнулась, и из нее на тротуар вышел человек, которого мы с вами уже где-то встречали, и не далее, как нынче утром. Человек этот бросился наперерез А.М.Быку и схватил его за руку.

— Аркашка! — сказал он с упреком в голосе. — Тебя искать — мозоли на сердце наживешь! Где это ты так законспирировался?

Что сказать об этой встрече? Нет, напрасно все-таки порой упрекают у нас руководящих работников из партийного и всяких других аппаратов в том, что зазнаются они, теряют живую связь с массами и не знают жизни. Если бы так — ни за что не скомандовал бы Федор Петрович своему водиле остановиться, завидев на тротуаре А.М.Быка, друга своего еще с самых ранних детских лет. Проехал бы Федор Петрович мимо, и лишь вскользь подумал, может быть, что в детстве человек судьбы своей не знает и потому друзей не выбирает, а в зрелом возрасте просто обязан выбирать и вовсе не обязан возобновлять хотя и старые, но сомнительные знакомства. Но ведь все же остановил Федор Петрович машину и лично сам выскочил, нагнал, окликнул…

— Привет, Федя, — сказал А.М.Бык в ответ, сделал шаг назад и критически оглядел волговского пассажира, и его хороший серый костюм оглядел, и галстук, и туфли, и шляпу — все как бы излучавшее информацию о зарубежном, более того — об очень западном происхождении. — Альпинистом сделался? Покоряешь вершины власти? И как оно там, на вершинах?

— Неплохо, неплохо. Но разве чем-нибудь заменишь незабвенное детство? Я как-то даже искал тебя, но помощник доложил, что у тебя телефона нет — или есть, да ты его засекретил.

— Ах, вот как, — сказал А.М.Бык. — И зачем же ты меня разыскивал? Сентиментальность одолела? На тебя непохоже.

— Ну, как сказать, — слегка усмехнулся Федор Петрович. — Допустим, понадобился мне совет умного человека. Ты ведь умный?

— С детства, — сказал А.М. — А что тебя волнует? Партийными проблемами я не занимаюсь.

— А, кстати, чем ты действительно занимаешься?

— Я, Федя, — сказал А.М.Бык, — сейчас сижу на таком деле, что из золота мы будем вскоре разве что унитазы делать, как советовал один ваш классик.

Вместо ответа Федор Петрович окинул Быка весьма критическим взглядом. — Не шибко-то похоже, — сделал он вывод.

— Федя! — сказал А.М. невозмутимо. — Учти: я сейчас выгляжу как американская финансовая акула, а ты — как чиновник из ее банка. Что же касается совета, то посидеть вместе вечерок я могу, но только не сегодня: обещал уже одному старику. И, кстати, не хочу опаздывать.

— Подвезу, — быстро сказал Федор Петрович. — А ты мне расскажешь про свое дело. Не бойся, дороги не перебегу.

— Знаю, что не перебежишь, — согласился Бык. — И захотел бы, да не сможешь: дело — уникальное!

Федор Петрович подвел А.М.Быка к машине и сам распахнул заднюю дверцу.

— Тебе куда?

— По кольцу.

— Медленно, — сказал Федор Петрович шоферу. — Ну, рассказывай.

Отчего же и не рассказать было, не ущипнуть немножко самолюбивого старого приятеля? Бык и рассказал. Федор Петрович слушал все внимательнее. И одновременно думал свою думу.

Ибо Федор Петрович с легкой внутренней дрожью понимал, что приходит к концу обширный и значительный этап его биографии, с кабинетами и лимузинами, уровнем снабжения и здравоохранения, влиянием, поездками и многими другими приятными и полезными вещами. Нет, не сегодня еще, конечно, и не завтра, но, основательно задумавшись по совету друга Коли, он пришел к выводу, что, плохо или хорошо, все кончится, когда ему еще далеко будет до пенсии — да и какой еще эта пенсия будет, кто сейчас мог сказать? Да, творилось, если вдуматься, страшное. Исчезал мир. То, что казалось на веки вечные вырубленным в скалах, на самом деле оказалось основанным на льду, и стоило климату немного потеплеть, как все двинулось, поползло, стало обращаться в жидкость, просто-напросто в воду, в которой надо было или плыть, или тонуть — третьего не давалось. Нет, то не оттепель уже была, какую в свое время благополучно пережили, тут потопом пахло. И самое время было, не полагаясь более на «авось пронесет», строить ковчег, причем без всякой надежды на скорое возвращение голубя с образчиком растительности в клюве.

Если бы еще была какая-то гражданская специальность, хотя бы формально позволявшая вовремя уйти в какое-нибудь промышленное, торговое или иное перспективное дело. Однако со младых лет он ходил в руководителях — комсомольских, спортивных, профсоюзных и наконец партийных, и все, что он знал, были правила этой игры, законы аппаратной борьбы и выживания. Нынешнее свое занятие он в нечастые минуты внутренней откровенности характеризовал как сухую перегонку дерьма в идеологию. И отлично понимал, что из этого сырья ничего другого не сделаешь, кроме органического удобрения, — но сама мысль о чем-то, связанном с сельским хозяйством, его пугала страшно: оно означало для всякого разумного работника пожизненную ссылку и крушение надежд. Что же касается конечного продукта, им производившегося, то в нынешние времена его никто не хотел брать, даже и с доплатой.

Нет, воистину Божий промысел был в том, что он заметил на улице Аркашку Быка, а заметив — велел остановиться, сам даже не зная, чего ради. Теперь-то он знал; сидя в машине, он слушал этого самого Быка, и от перспектив голова начинала кружиться куда быстрее, чем «волгины» колеса.

И в самом деле: тут сразу же возникала совершенно ясная программа действий. То, что сейчас делает Бык — это даже аморально: плодить нищих и бесполезных людей. Вроде этой самой… как ее? Ну, той, что у него не далее как сегодня была. Нет, дело так и просилось на мировой рынок. Надо было сразу же создавать совместное производство — то есть, организовать смешанное предприятие, лучше всего советско-американское. Или с японцами. А может быть, и с южнокорейцами, с которыми сейчас уже пошла робкая любовь. Секретом производства ни в коем случае не делиться, но затребовать оборудование и принимать заказы за валюту. Для строительства предприятия нужно теперь же подыскать местечко в его районе — или, может быть, не для предприятия, но для штаб-квартиры; насчет же самого предприятия — подумать, кого можно позвать в дело из обкома или облисполкома, и найти местечко в области, Где в скором времени возникнет целый центр — с гостиницами, торговлей, может быть, даже «фри шоп», и всем таким прочим. На внутреннем рынке выполнять строго ограниченное количество тщательно просеянных заказов, и цены установить разумные, чтобы не вызвать недовольства у населения; зато уж с иностранцев — брать, не кладя на руку охулки. Конечно, одним такого дела не сдвинуть; придется обращаться к другим людям, пока еще нынешнее правительство держится; обратиться — равносильно «заинтересовать». Чем? Задай кто-нибудь этот вопрос, Федор Петрович лишь улыбнулся бы: тут уже сама причастность к делу давала такую заинтересованность для любого смертного, с которой вряд ли что-нибудь другое могло сравниться.

— Аркаша! — сказал он. — Если я правильно ваш технологический процесс понял, вам ведь не обязательно, чтобы покойник был? Данные ведь можно и у живого, получить, и сохранить, сколько потребуется?

Бык ответил не сразу: ему потребовалась секунда, чтобы оценить весь масштаб неожиданного поворота мыслей его собеседника.

— Ничего, у тебя варит, — сказал он даже с некоторым уважением. — С живых — даже лучше. Проще и качественней.

Вот! Вот на что сразу вышел Федор Петрович, вот за что наперебой полезут помогать ему самые крупные капиталисты — в нашем смысле слова: у нас даже и сегодня еще единственный реальный капитал, который никакая денежная реформа не поколеблет, есть связи (причем по непонятному упущению Минфина капитал этот даже не облагается никакими налогами — это в наши-то дни!).

Вот какие соображения вихрились в голове хозяина черной «волги» с казенным номером.

— Ну, Аркаша, думаю, мы с тобой договоримся, — такими словами возобновил он разговор. — Идея у вас, действительно, богатейшая, но бензина явно маловато. Ничего, дело поправимое. Значит, так. Вы пока работайте потихоньку, а я вам в ближайшее время подброшу спецзаказик — чтобы убедить кое-кого. А пока вы будете его выполнять — по высшему классу, без дураков — я, надо думать, подготовлю условия для совместного предприятия. Расклад такой: я — генеральный директор, ты — коммерческий, этот твой профессор, или кто он там — научный руководитель, остальную команду я подберу, сам понимаешь: подбор и расстановка кадров — залог будущих успехов…

— А тебя, Федя, — проговорил А.М.Бык, — пока еще в дело не приняли. Так что сбавь обороты. Пока скажу только: подумаю над твоим вариантом. Ну, вот здесь меня можно выпустить. Пойду, выпью с ветераном водочки, поговорю о политике… Старик внутренние дела хорошо комментирует.

Федор Петрович покровительственно усмехнулся.

— Ну-ну, убивай время. Даже завидую…

Он бы и сам рад убить вечерок на легкую болтовню обо всем и ни о чем, — так следовало понимать эту усмешку, — но дела не позволяют, важнейшие государственные дела. Однако вслух он ничего такого не сказал. Раньше, когда власть обходилась без трансляций, каждому легко было поверить, что там, где решались какие-то важные вопросы, и Федор Петрович непременно присутствовал. Думать иначе как-то даже неудобно было. А теперь не так уж трудно стало увидеть, кто там решает, а кто — нет…

— И привыкай, привыкай, Аркаша, масштабно мыслить, широко. Избавляйся от своих местечковых размахов!

Этими словами он укрепил свое пошатнувшееся было моральное состояние, попрощался с А.М.Быком и вновь вернулся на переднее сиденье «волги».

Вот, значит, вам и второй существенный разговор. А дальше?

Дальше расскажем, пожалуй, и о том, как участковый инспектор, капитан Тригорьев, после известного нам собеседования с А.М.Быком (ну прямо нарасхват наш А.М., бывают же такие всем необходимые люди!) поехал в свою конторку под вывеской ОПОП, и там, без труда, разобравшись с текущими делами, предался нелегким размышлениям.

Потом что Павел Никодимович испытывал крайне противоречивые чувства, что вообще-то бывало с ним очень и очень не часто.

С одной стороны, после всех сегодняшних разговоров Тригорьев полностью уверился в том, что практика обследованного им, расположенного на территории вверенного ему участка кооператива вела к систематическому возникновению в этой жизни вообще, и на его участке — в частности, людей, не только не имеющих документов, что полагались каждому гражданину, но лишенных даже и самого гражданского состояния, и мало того: обделенных даже надеждой приобрести и то, и другое в обозримом будущем — во всяком случае, законным путем. Уже само существование таких людей, а следовательно, и всякое попущение их появлению в жизни, являлось, таким образом, нарушением закона и должно было незамедлительно и эффективно пресекаться.

Однако с другой стороны капитан, Тригорьев был человеком, и ничто человеческое не было ему чуждо, в том числе и самая обычная доброта и милосердие. И вот эти чувства заставляли его радоваться тому, что мертвые воскресали: любой нормальный человек, сознательно или нет, ко всякому противостоянию смерти всегда относится с одобрением. А фантазия, которой он тоже не был совершенно лишен, вдруг, в минуты самых напряженных внутренних борений, заставляла его увидеть улыбающегося Витю Синичкина выходящим из кооперативного подвала живым, здоровым и готовым возобновить несение прервавшейся не по его вине службы.

То есть, воспитанный службой, дисциплинированный рассудок требовал, чтобы деятельность кооператива была, самое малое, приостановлена до той поры, когда на соответствующих уровнях будет улажен вопрос о правовом статусе воскрешенных.

Чувства же требовали, чтобы доброе дело (явление, в наши дни дефицитное, как и многое другое, впрочем) было не только не запрещено, но, напротив, поддержано всяческими силами и средствами, какие только имелись в его, капитана, распоряжении.

Две силы схватились — и ни одной не удавалось одержать верх.

Капитан Тригорьев долго сидел, невидяще глядя на шероховатую поверхность своего письменного стола, пока не понял, что никакого гражданского мира в его душе не наступит: его доселе единое "я" разделилось пополам, и каждая половина, словно союзная республика, стремилась провозгласить независимость и реализовать ее. Так что капитану Тригорьеву приходилось сейчас немногим легче, чем президенту СССР — если, конечно, внести поправку на масштабы проблем.

Придя к такому неутешительному выводу, капитан вздохнул и достал из стола чистый лист бумаги. И на этом листе написал обстоятельный рапорт по начальству обо всем, что знал, и видел, и слышал — не прибавляя ничего, но и не убавляя.

А закончив, поставив число и расписавшись, Тригорьев еще раз вздохнул, аккуратно сложил рапорт вдоль и поперек и, вместо того, чтобы направить его туда, куда он и был адресован, спрятал важный документ в бумажник, бумажник же — в собственный карман. Таким оказался компромисс, к которому пришли обе его половины.

И вот пока все о нем.

Наконец последнее, о чем нельзя не упомянуть прежде, чем завершится нынешний, столь богатый событиями день.

Когда Землянин после работы вернулся домой, мама сказала:

— Вадим, у меня к тебе серьезный разговор. И просьба. Которую, я надеюсь, ты выполнишь, не увиливая, как бывало.

Землянин несколько испугался. Потому что именно таким тоном и примерно с такими же словами мама обращалась к нему, когда знакомилась с очередной женщиной, которая, по ее мнению, могла бы составить счастье ее сына — потому что долг каждого человека перед природой, обществом и государством заключается, конечно же, в том, чтобы оставить потомство, и вообще — крепкая семья есть, как известно, ячейка государства, его, так сказать, первичная организация. Но разговаривать на матримониальные темы с обсуждением подобранных мамой кандидатур Вадим Робертович сегодня был расположен еще менее, чем когда-либо; уверяем вас в том, что на сей раз дело не столько в его упрямстве было, сколько в том, что у него возникли на то определенные причины, в которых ему самому хотелось еще разобраться. Он с облегчением воспринял последующие слова мамы, повернувшие его мысли совсем в ином направлении.

— Ты должен, — сказала мама торжественно, — работать как можно больше. И сделать так, чтобы в наикратчайшие сроки число таких, как я, бесправных людей, выросло во много раз. Ты понял? Потому что только в таком случае мы сможем успешно бороться за наши права. Сделай все! Расширяй производство, прояви деловую активность и коммерческую инициативу, завяжи связи по горизонтали и вертикали, кооперируйся с другими предприятиями — одним словом, сделай все, что сегодня рекомендуют наши выдающиеся экономисты и политики, — но добейся того, о чем я говорю! В конце концов, ты возвращаешь нас на этот свет, а значит — ты и в ответе за нашу судьбу. Ты понял меня, сын?

— Понял, мама, — ответил Землянин, чувствуя, что хочет он того или нет, но мама его права.

«Господи, — подумал он, — почему я не могу просто работать, заниматься своим делом, право же, хорошим делом; почему я должен, кроме этого, еще и что-то доказывать, пробивать, оправдывать; почему…» Он, может быть, и еще дальше зайдет в своих рассуждениях на эту тему. Но мы с вами тут его покинем. Потому что нечто подобное каждый из нас не раз себе говорил и повторял, и ничего нового для нас в таких мыслях нет и быть не может.

Впрочем, откровенно говоря, мы не вполне уверены в том, что именно об этом будут его размышления. Да-да, это именно намек на то, что теперь у него возник и другой повод для серьезных раздумий и даже некоторых планов.

Дело в том, что на завтрашний день…

 

15

Если говорить честно, завтрашний день мы хотели сделать своего рода выходным: избавить Землянина от нашего общества и позволить ему самому, без подсказки, разобраться в своих личных, только что возникших делах.

При этом мы, однако, упустили из виду, что Вадим Робертович в делах такого рода — сущий младенец и без дружеской помощи людей опытных, чего доброго, все испортит, желая, разумеется, сделать все, как лучше. И решили, что разумно будет все же находиться где-то вблизи от него, чтобы, с одной стороны, без нужды не вмешиваться, но с другой (а она всегда бывает, эта спасительная другая сторона!) все видеть и слышать, чтобы уж в самом крайнем случае все-таки вмешаться и спасти дело от полного провала.

Завтрашний день выдался воистину необычным.

Начать с того, что Вадим Робертович не пошел в кооператив.

Это было что-то небывалое. С минуты открытия кооператива Землянин ни одного дня не пропускал. Включая субботы и воскресенья. Потому что оживление людей — процесс непрерывный, подобный, скажем, выплавке стали. А кроме того, останься Землянин дома, он просто не знал бы, чем себя занять. И, вернее всего, сидя перед телевизором или держа в руках журнал, все равно думал бы о том же самом: о своей работе. Но ведь ясно, что о работе удобнее всего думать именно на работе, где все под руками.

Из этого наблюдения, кстати, вытекает, что Землянин был представителем очень редкой категории людей, а именно — людей счастливых. Потому что он, во-первых, мог заниматься — и занимался действительно — именно тем, чем хотел, своим делом, а не чьим-то другим. И во-вторых — потому, что (до сих пор, по крайней мере) ничего, кроме этого, он и не хотел.

И вот вдруг — Вадим Робертович с утра звонит верному А.М.Быку и заявляет, что сегодня на работе не появится. И в достаточной мере сбивчиво оправдывается тем, что сегодня никого запускать не надо, а процесс выполнения очередного заказа находится в самой спокойной стадии, так что если А.М.Бык время от времени будет заходить в лабораторию и поглядывать на приборы…

— Хотя, — торопливо завершил Землянин, — может быть, к вечеру я загляну все-таки. Но не сейчас. У меня… срочные дела.

— Вы не простудились, Вадим Робертович? — деликатно поинтересовался А.М.Бык в ответ.

— Ни в коей мере, — уверенно ответил А.М.Быку его шеф. — Чувствую себя прекрасно. Как никогда ранее.

И он решительно положил трубку и выбежал на улицу.

Вы уже поняли. Да-да, вот именно. У него было назначено свидание. И, разумеется, именно с той девушкой, которую он вчера пригласил пообедать вместе.

Вот так бывает в жизни: существует человек спокойно, не ожидая никаких осложнений, кроме неизбежных, запланированных и привычных. Но вдруг появляется такая маленькая, хрупкая, большеглазая девушка с тихим голосом — и погиб глава чудотворного кооператива.

Или, по крайней мере, полагает, что погиб.

Потому что если до сих пор ему казалось, что смысл его пребывания на Земле заключается в воскрешении людей, то теперь внезапно оказывается: главное — не воскресить, но рассказать об этом девушке, рассказать подробно, чтобы получить в ответ ее взгляд, исполненный уважения и даже, кажется, восхищения.

Землянину не пришло в голову, что неплохо было бы, например, пригласить девушку в ресторан или еще куда-нибудь в этом роде. Он как-то сразу почувствовал, что суетность ей чужда, что она — человек во многом не от мира сего, и все модные и престижные развлечения для нее означают столь же мало, как и для него самого. А не почувствуй он этого, она и не задела бы его душу.

И вот они бродили, бродили, бродили по улицам и переулкам великого и грязного города, и Землянин говорил, говорил, говорил не уставая. И все об одном: о своей работе.

А девушка терпеливо слушала. Кажется, даже с интересом. И задавала вопросы.

Правда, началось не с этого.

Началось с того, что, когда они встретились в назначенный час (вы не поверите, но девушка не опоздала ни на минуту), Землянин застенчиво извинился: — Вы простите, как-то уж так получилось… Я вчера не успел спросить, как вас зовут.

Глядя себе под ноги, она смущенно ответила: — Сеня.

— Сеня? — удивился он. — Вот оригинально. А почему Сеня?

— Потому что Арсена, — пояснила она. Есть такой рассказ: Арсена Гийо. Мама его очень любила. И назвала так…

— Это прекрасно! — воскликнул Землянин, но тут же увидел, что девушка, вспомнив о своей маме, погрустнела вдруг и даже отвернулась — может быть, для того, чтобы он не заметил ее слез.

— Да вы не волнуйтесь, Сеня! — горячо заговорил он. — Все с вашей мамой будет в совершенном порядке, она снова появится, и вы будете жить с ней. Уверяю вас, все будет просто чудесно!

Тут Сеня подняла на него глаза.

— Правда? — тихо проговорила она. — Знаете, я, конечно, уже слышала об этом, но как-то до сих пор по-настоящему не верю. Вы и в самом деле умеете воскрешать людей?

— Ну, — сказал Землянин, — мы, собственно, это так не называем, у нас другая терминология… но можно, конечно, и так сказать. Не верите? Ну, вот моя мама, например. Ее ведь тоже… не было некоторое время. А теперь она прекрасно живет! Да вот вы заходите к нам — познакомитесь с нею, поговорите и убедитесь…

— Спасибо… — почти прошептала она. — Но это и в самом деле… чудесно! Вы действительно чудотворец!

— Ну, что вы, Сеня! Никаких чудес, только расчет и знания.

— Наверное, это очень страшно, — сказала она. — Мне даже холодно становится, когда представлю: ночь почему-то, кладбище, разрывают могилу…

Землянин искренне рассмеялся.

— Ну, что вы. Сеня, при чем тут кладбище? Прах усопших мы не тревожим. Он нам не нужен. У меня совсем другой принцип.

— Но ведь нужна же, наверное, какая-то основа?

— Основа? Но вот если, допустим, решат восстановить храм Христа Спасителя, что же прикажете, — основой считать бассейн «Москва»? Или разыскивать именно те самые кирпичи, из которых храм был сложен? Кирпичи-то будут другими, надо полагать?

— Ну да, конечно, — сказала Сеня и слабо улыбнулась. — Вы меня простите, я такая глупая…

— Ну, что вы, — не согласился он. — Вы… вы… Одним словом… Да, чтобы восстановить храм, придется исходить из фотографий, чертежей, планов, воспоминаний… Но ведь вы не можете взять, скажем, фотографию, пусть даже рентгеновский снимок, поманипулировать с ним — и оживить. Это, быть может, одному Пигмалиону удавалось… А использовать их все же необходимо. Вот вы находитесь здесь. А еще лучше — дома, где посторонних совсем нет или их бывает очень мало…

— У меня никого не бывает, — зачем-то вставила Сеня.

— Это очень хорошо… Да, и вот когда вы там находитесь, незримая для глаза запись вашего присутствия происходит на всем окружающем: стенах, полу, потолке, мебели — не говорю уже о вашей одежде. Как на фотопластинке или, скорее, как на видеопленке. Но не только ваша внешность запечатлевается: ведь каждая клетка тела излучает, и сумма этих излучений так же неповторима, как узор на коже ваших пальцев. Отпечатки пальцев существовали всегда, но не сразу люди нашли способ их использовать. То же самое и в нашем случае. Невидимые отпечатки людей на всем окружающем существовали всегда, сколько существует человечество, но вот только недавно мне удалось найти методику их считывания и фиксации. Таким образом мы приходим к, условно говоря, рабочим чертежам, и это будет именно ваш чертеж — не мой, не Петрова и не Сидорова, причем вы на этом чертеже окажетесь именно такой, каковы вы сегодня — или были в момент, к которому записывать нет надобности, потому что она и не гибнет, это каждому ясно…

— Вы не обижайтесь, — сказала Сеня и дотронулась до его руки. — Я ведь сказала, что я глупая… Но ведь все-таки надо, чтобы душа это созданное вами тело как-то… ну, одушевила?

— Ну естественно, — сказал Землянин так, если бы ему предложили доказать, что один на один равно двум. — Она и одушевляет.

— Как?

— Знаете, Сеня, — сказал Землянин после небольшой паузы, — тут есть всякие технологические и другие тонкости, и без специальной подготовки их трудно… Я ведь ни одного из своих открытий и изобретений пока не патентовал и не собираюсь, откровенно говоря, так что не могу даже дать вам что-нибудь почитать по этому поводу… А знаете что? Если это дело вас интересует не только из-за мамы, но и, так сказать, более широко — идите ко мне работать ассистентом, что ли… Все поймете, всему научитесь и станете сами оживлять людей… Разве это не благородное дело, которому стоит посвятить себя?

— Ой, Вадим Робертович, вы серьезно?

— Неужели, Сеня, я стал бы с вами шутить об этом!

— Ну, я не знаю… Я ведь вас совсем не… Да и вы меня…

— Ну, хорошо, Сеня, — сказал Вадим Робертович как только мог решительно. — Давайте сделаем так: над моими словами вы подумаете, немедленно отвечать не надо. Поймите только, что люди нам все равно понадобятся: за нашим делом — громадное будущее! Это сегодня наш кооператив еще беден и не может позволить себе… Но именно потому всякий, кто сейчас придет нам на помощь…

— А как вам представляется будущее?

— Ну, это настолько ясно… Мы будем в специальных помещениях записывать людей еще при их жизни, желательно в годы расцвета человека, или, как говорили древние, акмэ. И впоследствии, если будут заявки на реставрацию этой личности, ее без всяких сложностей можно будет восстановить в наилучшем варианте…

— А кто же будет подавать такие заявки?

Землянин моргнул.

— Ну, собственно, о таких деталях мы еще не думали, да и это, мне кажется, вопрос непринципиальный. Может быть, какие-то собрания граждан, комитеты, не знаю… Главное, что люди, чтобы удостоиться впоследствии такой заявки, волей-неволей начнут жить как-то лучше, станут честнее, добрее, отзывчивее, стремясь завоевать авторитет, уважение, любовь окружающих, наконец…

— И настанет царство Божие на Земле, — сказала Сеня.

— А вы не верите? Но в бессмертную душу — верите?

— Вадим Робертович… вы воскресите мою маму?

— Я ведь обещал уже! Неужели вы думаете, что я способен обмануть вас? Вас!

Что-то такое прозвучало в его голосе, что Сеня внимательно взглянула на него и потупилась.

— Хотите, — сказала она, — я вам почитаю стихи?

— Конечно, хочу! — не задумываясь, ответил Землянин…

Но тут мы с вами их покинем. Нескромно было бы и дальше подслушивать, а кроме того, как раз наступило самое время нам немного перевести дыхание.

 

1

Грузовик ревел, как разъяренный буйвол, тупым носом едва ли не расталкивая толпу; люди расступались неохотно — казалось, опасность попасть под колеса мало кого пугала, словно бы все перестали бояться смерти. А может быть, так оно и было? Грузовик вновь и вновь взрыкивал, выпускал, подобно каракатице, синий непрозрачный шлейф, удушливый к тому же, шофер, до пупа высунувшись из окошка, извергал разные обороты речи, столь же плотные, как и выхлопные газы — ничто не помогало, и уже представлялось, что машина так никогда и не прорвется сквозь сплоченные ряды, не достигнет двора, забитого людьми еще плотнее даже, чем переулок. Двор был обильно расцвечен лозунгами и плакатами, вроде: «Ветераны имеют право!», «Заказам коренных москвичей — зеленую улицу!», «Партия коммунистов-монархистов призывает к восстановлению исторической справедливости», «Верните нам бабушек!» — да всего и не перечислишь, и не надо. Малочисленная группа милиционеров с трудом защищала рейчатую дверь кооператива от вторжения массового заказчика; капитан Тригорьев, надсаживаясь, что-то кричал толпе, но за ее слитным гулом ни слова не разобрать было, никакое усиление не помогало. Просто с ума сойти, что творилось нынче во Втором Тарутинском переулке, да и вчера, и позавчера ничуть не легче было.

Грузовик наконец остановился, всего лишь на десяток-другой метров не довезя груз: большие аккуратные ящики из гладко обструганных досок с черными маркировочными надписями не по-русски. Шофер бесприцельно плюнул и закурил сигарету. Людей скапливалось все более. Кто-то истошно взывал: «Какой список идет? От какого числа?», в ответ ему другой не менее зычно добивался ясности: «Где запись? Заново кто записывает?». Совсем рядом с кабиной грузовика двое обменивались информацией: «Говорят, запись уже на следующий год идет, на апрель месяц». — «Нет, — отвечал собеседник, — вроде бы на июль уже». Тут в разговор негромко, ненавязчиво вступил третий: «Хотите быстрее? Здесь кооперативчик такой образовался, гарантируют исполнение за месяц». «Сколько берут?» — полюбопытствовал первый. «Шестьсот за голову», — кратко ответствовал предлагавший. «Ничего, — буркнул второй, — обойдемся». Борец за быстрое обслуживание не стал уговаривать — видимо, не очень-то гонялся за клиентурой пиратский кооператив, шестьсот рублей для многих теперь были деньгами несерьезными, большинство платило, не торгуясь.

Вдруг шум усилился, но не повсеместно, а избирательно — в одном только направлении, и там началось некоторое дополнительное движение: люди сжимались, освобождая проход. Это появились среди людей двое, направлявшиеся к кооперативу, сразу узнанные многими: А.М.Бык шел, а с ним — Федор Петрович, оставивший казенную «волгу» на площади: ее здесь вряд ли встретили бы доброжелательно. Перед ними двумя и теснились люди, выделяя пространство для пути. Федор Петрович лишь солидно-укоризненно приговаривал: «Товарищи, товарищи…». Бык ступал молча, с видом крайне озабоченным. Завидев несколько в стороне застрявший грузовик, он сразу же повернул туда — люди и здесь очищали дорогу, хотя нельзя сказать, что кооперативные дельцы шли беспрепятственно: то один из толпы, то другой хватал за плечо, за рукав, заговаривал, пытался всучить какое-то письмо или кто знает, что там было; А.М.Бык никак не реагировал, Федор же Петрович никак не мог отказаться от привычного словечка: «Товарищи, товарищи…». К грузовику их все же пропустили. А.М. задрал голову. «Ты что загораешь?» — поинтересовался он сердито. «А тут проедешь? — обоснованно возразил водитель. — Сунется какая-нибудь глядь под колеса — ты сидеть будешь?». Не вступая в дискуссию по существу. Бык влез на высокую подножку и обратился к окружающим — негромко вроде бы, но все оказалось слышно: «Прошу пропустить машину с оборудованием, учтите: чем скорее смонтируем, тем больше примем заказов». Тут же отыскались в толпе энтузиасты порядка, заговорили, обращаясь к совести и разуму, стали теснить других, расчищая на этот раз уже широкую дорогу, шофер немедля завел мотор и тронулся. А.М.Бык так и не слез с подножки и ехал теперь, гордо возвышаясь над толпой, на лице его было выражение, как у гумилевского капитана — брабантские манжеты, правда, отсутствовали. Федор Петрович — ничего не поделаешь — шел вплотную за грузовиком, стараясь не отстать, но выражение лица имея такое, словно грузовик специально и ехал только для того, чтобы расчистить ему, Федору Петровичу, дорогу. Дышать, правда, трудно было, черт знает что испускал грузовик из выхлопной трубы, однако на что не пойдешь ради успеха любимого дела, а Федор Петрович успел уже кооперативное дело полюбить куда больше партийной работы — хотя связей с последней еще не порывал, потому что политическая погода была двусмысленной какой-то, звезды то затуманивались, то снова начинали сверкать ярко-ярко — звезды на генеральских погонах, конечно, другие Федора Петровича не интересовали.

Доехали. А.М.Бык тут же стал скликать доброхотных грузчиков. Федор Петрович не забывал добавить: «И список, товарищи, составьте всех, кто будет участвовать, список учтем!». Уговаривать не пришлось, ящики сняли и понесли на руках бережно, как сырые яйца — хотя от последних уже как-то отвыкли, но навыки сохранились. Милиционеры у дверей вежливо пропустили начальство и снова неумолимо сомкнули строй; правда, никто и не пытался прорваться: все понимали, что там, за дверью, идет тонкая работа и помехи только повредят. А.М.Бык и Федор Петрович вступили в лестничную прохладу и полумрак. «Уф», — сказал Федор Петрович, утираясь платком. «А ты как думал?» — ответил на это А.М.Бык.

Но и тут, внизу, покоя не было. Та часть подвала, что не столь давно еще дремала в пустоте и паутине, явно преображалась: ремонт уже завершился, на забетонированном и покрытом пластиком полу монтировали оборудование, шесть ванн стояли в ряд, не такие, как та, первая — старая бытовая, с отколовшейся местами эмалью, но шведские, фаянсовые, белоснежные, со специальными креплениями для колпаков, накрывавших их во время процесса. Дальше, позади операционного зала — так называлось теперь это помещение, — в другой комнате, тоже просторной, где капитан Тригорьев едва не сломал ногу при своем незаконном вторжении в кооператив — стояли компьютеры, другая дверь вела в щитовую, еще одна — в растворную (конечно, не раствор для каменщиков приготовлялся там, но те тонкие субстанции, из которых все мы состоим — и вы, и вы тоже). Складское помещение оказалось слишком тесным, настоящий склад еще предстояло создать. «Дозаторы привезли, — сказал А.М.Бык бригадиру монтажников (кооперативных, разумеется, высокооплачиваемых, но зато и работяги были сплошь кандидаты и доктора технических, один только затесался физико-математических, и еще один, что было вовсе уж непонятно — филологических наук), — и центрифугу тоже. Сейчас начнут спускать. Готовы?». Бригадир только кивнул, не теряя времени на разговоры.

Отсюда А.М.Бык и Федор Петрович направились на старую территорию — в ту, левую половину подвала, где еще недавно А.М. тратил свое драгоценное время на то, чтобы лично объясняться с заказчиками. Теперь на его месте (но стол был уже другой, куда более достойный) сидел молодой человек, так одетый и причесанный, что его и в Министерство Иностранных дел не стыдно было бы посадить; у Федора Петровича таких молодых людей было множество на примете, с улицы сюда никого не брали.

До сих пор мы с вами попадали в этот подвал в идиллические времена, когда тихо здесь было, тепло и спокойно. Не то теперь. В комнатке толпились стар и млад, обоего пола. Тихий старичок, неиссякаемо печальный, сидел на стуле в дальнем от двери углу, и непохоже было, чтобы ему удалось когда-либо обратить на себя внимание; то же хотелось сказать и о двух старушках, оттесненных к самой стене — но терпение старости бывает беспредельным (терпеть — единственное, чему учит нас долгая жизнь), и старушки такие в конце концов своего все же добиваются. В большинстве же тут был народ тертый в очередях, ничего и никого не пугающийся и не смущающийся, привыкший ходить по чужим головам, переть грудью, разгребать локтями, а то и кулаками окружающую субстанцию, и если потребуется, хоть по потолку, но добираться до нужного места. Вот куда уходит энергия, сэкономленная в производственном процессе, которому беззаветно предаваться мы давно уже разучились. Как можно в такой обстановке работать, нам лично совершенно непонятно; молодого человека, однако, она нимало не беспокоила, и он вдумчиво, не тратя лишнего времени, разговаривал с очередным клиентом, кому повезло только что опуститься на тот самый стул, на котором сиживал при нас капитан Тригорьев, участковый инспектор.

— Итак, — сосредоточенно спрашивал молодой человек, — сколько лет, вы говорите, было утраченному?

— Тринадцать, — отвечал собеседник, непроизвольно всхлипывая.

— Значит, год рождения семьдесят седьмой… Имя, отчество, фамилия? Не спеша и отчетливо, пожалуйста.

— Влажной. Блажной Иван Федорович…

— Какова же причина столь печального события?

— Это какого события? — звучало настороженное.

— Да смерти, понятно. Умер, умер отчего?

— Да от старости, от чего же другого. Пора пришла, и умер. И убедительная просьба — вернуть безутешным…

— Так-с. Блажной Иван Федорович, умер от старости… Э-э, постойте-ка!

— Нет, это вы погодите! Как это — умер? Кто?

— Блажной Иван Федорович. Только как это — от старости в тринадцать лет от роду?

— Да вы что говорите-то! Вот он — я, перед вами сижу. Блажной Иван Федорович. Что же вы меня прежде времени хороните? Я жаловаться буду!

— Это вы — Блажной?

— Кто же еще?

— И верно. В таком случае, кто покойник?

— Ну Чарлик же!

— Полностью — фамилия, имя, отчество…

— Да какое отчество, если он кот?

— Кот? — Как ни странно, молодой человек ни в малой мере не утратил самообладания. — Не по адресу "обратились. Животных не восстанавливаем. Только людей.

— Ну, — звучало уже не агрессивно, а почти ласково. — Раз людей можете, то уж одного котика для вас — раз плюнуть. Вы уж окажите содействие, я вам очень благодарен буду…

И рука просителя сделала как бы непроизвольное, легкое, но для внимательного взгляда ясное движение к внутреннему карману.

— Котов не восстанавливаем, — повторил молодой человек в той же тональности.

— А вот и нет! — заговорил заказчик уже целой октавой выше. — Восстанавливаете котов. Доказать могу! Значит, только своим, да? Так получается?

— Было два таких случая, — с неиссякаемым терпением объяснил молодой человек. — Кот и канарейка. Их запись не удалось отфильтровать от записей основного объекта, и они восстановились. Как своего рода побочные явления. Если бы вы заказали восстановление кого-либо из близких, то случайно могло бы и там… Но вы же видите — мы и людей всех не можем удовлетворить, а вы хотите, чтобы мы на кошек время и место расходовали. Негуманно, гражданин.

— Кого-нибудь из близких, — сказал Блажной Иван Федорович, — мне в наши времена не прокормить. Сами знаете. А на кота еще хватило бы…

Но на лице молодого человека уже возникло такое фундаментально-непреклонное выражение, что неудачливый заказчик невольно приподнялся, а клиент, дышавший ему в затылок, сделал движение, чтобы занять стул — и с изумлением убедился, что на стуле уже сидела одна из тех старушек, которых только что едва не по стене размазали — и уже объясняла свою потребность невозмутимому молодому человеку…

А.М.Бык и Федор Петрович увиденным остались довольны и вышли, чтобы теперь подняться по лестнице наверх. Не так давно тут еще жили люди, однако, благодаря усилиям Федора Петровича и вложенным средствам, весь этаж теперь был освобожден, и в нем разместилась контора с бухгалтерией и прочими нужными подразделениями. У А.М.Быка был тут свой кабинет, а для Федора Петровича помещение только еще ремонтировалось, поскольку он пока еще не переизбрался и ждал конференции. Перед кабинетами, как и полагается, находилась приемная, небольшая, но комфортабельная. В ней за изящным столиком сидела секретарша, дама неполного среднего возраста, эффектная и строгая; на вошедших она, однако же, взглянула ласково. Звали даму Сирена Константиновна.

— Что нового, Рена? — поинтересовался А.М.Бык прежде, чем проследовать в кабинет.

— Все в порядке, — ответила она голосом низким и приятным. — Принято шестнадцать заказов, два выданы, два в процессе. — Данные эти она считала с дисплея, поскольку ее рабочее место было оборудовано компьютером (ай-би-эмовским: отечественный — слишком большая редкость).

— Каменный век, — сказал А.М.Бык, обращаясь к обоим присутствующим. — Если мы вскоре не начнем выпускать продукцию сотнями, народ нас просто растерзает.

— Почему у вас окно закрыто? — недовольно спросил Федор Петрович. — Задохнуться можно.

Задохнуться, правда, помешал бы кондиционер, но с открытым окном было бы, конечно, еще лучше.

— Галдеж, — ответила Сирена Константиновна. — Невозможно работать, Федор Петрович.

И, словно подтверждая слова секретарши, гул за окном еще усилился. А.М.Бык подошел к окну и решительно распахнул его. Сирена Константиновна зажала уши. Бык высунулся.

Дополнительный шум возник оттого, что какая-то не очень многочисленная группа людей, при галстуках и кейсах, ухитрившись как-то пробиться к милицейскому посту, теперь весьма желала быть пропущенной, в ответ на что капитан Тригорьев просил не создавать беспорядка и встать в общую очередь на запись. Главарь же группы, потрясая каким-то удостоверением, настаивал на своем.

— Павел Никодимович! — крикнул сверху А.М.Бык. — Кто это там качает права?

Участковый инспектор пожал плечами.

— Да какая-то ревизия вроде…

— Что за ревизия? — насторожился А.М.Бык.

— Что за ревизия? — транслировал капитан Тригорьев.

— Районного финансового отдела, — холодно ответил предводитель группы. — И налоговой инспекций. Согласно решению райисполкома.

— Пропустите, — распорядился А.М.Бык, выпрямился, затворил окно и сказал соратникам:

— Новые новости.

— Что там? — поинтересовался Федор Петрович.

— Ревизия районного масштаба.

— Ага, — сказал Федор Петрович и ухмыльнулся. — Не выдержал все-таки коллега. Решил подставить ножку.

— Кто?

— Да здешний хозяин. Считает, что я ему дорогу перебежал. А кто виноват, если он вовремя не подумал, куда податься… Сирена Константиновна! Соедините меня с — ну, вы знаете: с Седовым.

— Сию минуту, — откликнулась секретарша с готовностью. — Из кабинета?

— Да, — согласился Федор Петрович. — Так, чтобы я с ним говорил, когда они войдут.

— Думаешь? — спросил А.М.Бык.

— Так лучше, — ответил Федор Петрович.

— Тебе виднее, — согласился А.М.Бык. — А не покатят потом?

— Кому? — спросил Федор Петрович с обильной иронией в голосе. Бык только кивнул, считая, видимо, тему исчерпанной.

Федор Петрович скрылся в кабинете, а в приемную уже входили ревизоры.

Было их, ни много, ни мало, семь человек, все — в государственных, в узенькую полосочку, костюмах, аккуратненько причесанные и крайне серьезные. Возглавлял их небольшого росточка рыжеватый мужчина с гордо запрокинутой головкой.

— Безмыльцев! — представился он громко и отчетливо. — Попрошу указать нам удобное для работы место и выдать всю документацию.

— Прошу в кабинет, — сухо пригласил А.М.Бык.

— Одну минуту, — остановил его Безмыльцев. — Хочу заранее предупредить вас: в случае, если помещение нас не удовлетворит, будем разговаривать в моей машине, где все сказанное запишется на магнитофон. И уж будьте уверены, вы скажете все, что я от вас потребую!

— Прошу, — еще суше повторил А.М.

В кабинет все они вошли как раз в тот миг, когда Федор Петрович говорил в телефон:

— Николай Варфоломеевич, опять работать не дают, снова какая-то ревизия, уж не знаю, чего они хотят, просто делами некогда заниматься. Никак не могут отрешиться от навыков, понимаешь ли, командно-бюрократической системы… — Он помолчал и послушал. — Кто возглавляет? Сейчас…

— Безмыльцев, — подсказал А.М.Бык.

— Безмыльцев, — сказал Федор Петрович в трубку. — В кино? Не знаю, может и тот самый… Ах, вы знаете? Стукач? Ну, может быть, нам-то от этого что? Да пусть он хоть десять раз бабник, это еще не основание, чтобы он являлся сюда с какой-то шайкой…

— Я попрошу! — грозно сказал Безмыльцев.

— Пожалуйста, — сказал Федор Петрович, протягивая ему трубку, из которой и сейчас доносился чей-то командный голос.

Товарищ Безмыльцев сделал отвергающий жест.

— Не хочет разговаривать, — перевел Федор Петрович это движение на язык слов. — Примете меры? Хорошо, Николай Варфоломеевич, мы рассчитываем. Да? Не сомневайтесь. Все будет в порядке.

Он положил трубку.

— Я человек твердый и решительный, — отрекомендовался Безмыльцев. — Так что будьте любезны выполнить мою просьбу. Учтите: у меня и здесь в кейсе имеется включенный диктофон.

— А пожалуйста, — сказал А.М.Бык. — Работать можете здесь. Это, конечно, чужой кабинет, но другого пока предоставить вам не можем. Документацию? Сию минуту. — Он подошел к столу, нажал кнопку. — Сирена Константиновна? Документацию, пожалуйста, ревизорский комплект.

Уже в следующую секунду в кабинете возникла Сирена Константиновна, державшая в руках стопку футляров с дискетами.

— Вот здесь все, пожалуйста, — сказала она и положила дискеты на стол.

— Тут все, с самого начала деятельности, — сказал и А.М. — Ну, не будем больше отвлекать вас. Работайте.

Наступила пауза.

— А, собственно, где же документация? — не совсем уверенно спросил один из узкополосатых.

— Вот это она и есть, — сказал А.М.Бык.

— Где же накладные, платежные требования, соглашения, ведомости, договоры?

— Да здесь все! — повторил А.М.Бык с некоторым уже нетерпением. — Вам что, бумажки нужны? Это, извините, уровень застойного периода. Вот компьютер — приступайте…

— Попрошу не саботировать! — грозно произнес Безмыльцев. — Немедленно предоставьте все необходимое!

— Им, наверное, распечатки нужны, — предположила Сирена Константиновна.

— Ну, это вам придется неделю ждать, — сказал А.М.Бык с некоторым пренебрежением в голосе. — У нас и бумаги столько нет в конторе, шутка ли. Что же, приходите завтра, что-нибудь попробуем…

Полосатая шестерка нерешительно глядела на Безмыльцева.

— Хорошо, — сказал он твердо и решительно. — В таком случае, сегодня мы ознакомимся с вашим производством. Все равно нам предстоит все проверить на вредность, на экологичность, уровень охраны труда…

— И пожарную опасность, — подсказал один полосатик.

— И пожарную опасность, вот именно.

— А пожалуйста, проверяйте, — сказал А.М.Бык, делая широкий жест. — Здесь, в приемной, в прихожей — где угодно.

— Нам угодно прежде всего в цех, — сказал Безмыльцев.

— А в цех посторонним доступ запрещен, — сообщил А.М.Бык.

— Значит, мы, по-вашему, посторонние?

— Федор Петрович, — сказал А.М. — Разве они только по-моему посторонние?

— Я стою на той же точке зрения, — ответил Федор Петрович. — А вы. Сирена Константиновна, как полагаете?

— О, точно так же, — сказала Сирена Константиновна, обаятельно улыбаясь.

— Ах, вот как! — сказал Безмыльцев грозно.

Неизвестно, что услышал бы он в ответ. Но как раз в этот миг за окном снова усилился шум, производимый прежде всего чьим-то пронзительным голосом — и голос этот, видимо, был знаком Безмыльцеву. Он заторопился к окну.

— Отворите, пожалуйста! — выразил он настойчивое пожелание.

А.М.Бык с готовностью отворил, и Безмыльцев высунулся.

— Эсхил Вильямович! — завидев рыжую головку, возопил обладатель оперного фальцета. — Там на углу вашу «вольву» шпана курочит, стекла уже повыбивали, сейчас крышу топчут!

— Милиция! Куда смотрит милиция! — твердо и решительно воззвал Безмыльцев.

Милиция, стоявшая внизу, именно в это время с интересом смотрела на него, не покидая, однако, доверенного ее вниманию поста.

Товарищ Безмыльцев сделал движение, едва не перенесшее его по другую сторону окна, но вовремя удержался и повернулся к присутствовавшим в кабинете.

— Вот видите, — с грустью сказал Федор Петрович. — А поговорили бы с Николай Варфоломеичем, может быть, и обошлось бы добром…

Безмыльцев дико глянул на него и вылетел в дверь, с места развив вторую космическую скорость. Его команда последовала за ним — без такой, впрочем, прыти и с выражением сдержанного сочувствия на лицах.

— Есть мнение, — сказал Федор Петрович, — считать инцидент исчерпанным.

— Целиком поддерживаю, — ответил А.М.Бык. — Давайте-ка работать, дела невпроворот… Как, заказ Тригорьева у нас пошел в производство?

— Сейчас в процессе, — немедля ответила Сирена Константиновна.

— Надо, надо, — одобрительно сказал Федор Петрович. — Они по совести служат.

— Только ли они, — сказал А.М.Бык.

Федор Петрович лишь усмехнулся.

 

2

Многое изменилось, не правда ли, с тех пор, как мы впервые оказались под кровлей кооператива?

А ведь скоро сказка сказывалась, да не скоро дело делалось. Ускорилось же оно тогда, когда А.М.Бык совместно с Федором Петровичем решили, что есть уже все основания выводить кооператив на глубокую воду.

Механизм такого вывода прост, хорошо отработан и обоим нашим деятелям (впрочем, Федору Петровичу в большей степени) был досконально известен. Поэтому начали они с того, что пригласили журналиста из большой популярной газеты «Дни нашей жизни».

Газетчик направлялся на свидание с кооператорами без особого воодушевления. Захваченный, как и все мы, магистральными событиями преобразования нашей жизни, он занимался в эти дни преимущественно тем, что пытался проанализировать сходства и различия великого множества рецептов радикального и коренного улучшения экономики, политики, экологии, морали и нравственности — того великого множества, какое к описываемому нами времени успело не только возникнуть, но стало уже как-то и надоедать всем, начиная с первых людей руководства и кончая контингентом домов для престарелых. Однако, увидев и услышав, корреспондент, что называется, загорелся и набрал материала на три больших стояка в газете, из которых после всех сокращений, неизбежных в любом периодическом издании, два четырехколонных стояка все же получились и были опубликованы почти без промедления как раз в дни переговоров между Президентом СССР и Председателем Верховного Совета РСФСР по поводу пятисот дней.

Разговор с журналистом происходил в той самой лаборатории, где в те дни стояла, как мы помним, всего лишь одна старая ванна, в которой тем временем возникал очередной клиент. Присутствовали, кроме обоих директоров. Землянин и девушка Сеня, к тому времени начавшая уже постигать тайны необычного ремесла, которое, подобно шахматам, относилось частью к науке, частью же к искусству, и только от игры в нем ничего не было, и от политики, возможно, тоже. Сеня, впрочем, в разговоре не участвовала, хотя корреспондент и пытался было ее вовлечь; вообще, у мужчин при виде ее почему-то сразу возникало желание вовлечь ее во что-нибудь. Сеня не поддалась и лишь тихо сидела в теплом уголке на табуретке; было у нее такое свойство — присутствуя, как бы исчезать для всех, как если бы она умела становиться невидимой. Потом, по ходу разговора, появлялись в лаборатории и другие люди. Но не станем забегать вперед.

Журналист, увидев обстановку лаборатории, сперва покрутил носом: впечатления вся эта свалочная арматура не производила. Нехотя стал он слушать, потом потребовал доказательств, еще потом — свидетелей. Предусмотрительный А.М.Бык их, как вы уже поняли, подготовил, и когда пятым по счету дал свои показания капитан милиции Тригорьев, журналист уже почти поверил, когда же — шестым — перед ним предстал Амелехин А.С. и мягко и проникновенно сказал: «Писатель, глядь ты, глядь, слушай внимательно, банные ворота, пусть мне спать у параши — здесь не лапшу варят, тебе на уши вешать, глядь буду, верь профессору, он меня лично вытащил, я там полный срок отлежал — десятку в строгой изоляции, и это, хочешь, вся кодла тебе подтвердит — хочешь, глядь?», — когда он это сказал, журналист поверил окончательно и стопроцентно и зарядил в аппарат новую кассету. Потом свидетели вышли, причем с порога Амелехин еще раз намекнул: «Смотри, глядь, если что не так будет — как бы не пришлось профессору и тебя вытаскивать, а очередь сейчас длинная, успеешь отвыкнуть жить!» — но это уже лишнее было, газетчик уже уверовал и стал сторонником и даже поклонником.

Вот и все, чем мы хотели предварить официально опубликованный текст. Копирайт, напоминаю, принадлежит газете «Дни нашей жизни», при перепечатке ссылки на нее обязательны. Привыкайте вести себя по-людски.

"Журналист: Знаете, Вадим Робертович, даже в наше время коренных перемен как-то трудно всерьез произносить и принимать такие сочетания слов, как «воскрешение людей», к которым мы всю жизнь относились, как бы сказать, несерьезно, что ли. С вами так не было? Вы сразу привыкли?

Землянин: А мы этих слов как раз и не употребляем. Они, я бы сказал, слишком эмоциональны, а у нас тут на протяжении почти всего процесса — точная наука и техника. Восстановление — вот термин, которым мы чаще всего пользуемся. Восстановление народного хозяйства, восстановление ленинских норм партийной жизни — это ведь все было? Ну, а у нас — в буквальном смысле слова восстановление человеческой личности. Всего лишь, и никаких эмоций.

Ж.: И вот вся эта техника, все то, что я вижу вокруг…

А.М.Бык: Производит убогое впечатление, не так ли? Да, это все буквально подобрано по домам, по свалкам, начинали ведь с нуля, денег не было, спонсоров так и не нашли… Но ведь не это главное. Вот вы — человек пишущий и знаете: разве для того, чтобы написать хорошую книгу, обязательно нужен мраморный стол? Нет, на мраморном хорошо играть в биллиард, а книгу можно и на кухонном написать, и на табуретке можно. Вот мы и начинали с табуретки.

Ж.: И добились, судя по тому, что я увидел и слышал, блестящих результатов.

З.: Я бы так не сказал. Во всяком случае, если в слово «результаты» вкладывать практический смысл. Вот смотрите: процесс восстановления человека, или, как мы тут на своем жаргоне говорим, «ванна» занимает неполных четверо суток. Значит, если мы хотим восстанавливать ежедневно по одному человеку, нужны как минимум четыре ванны, а у нас — одна. А что касается самой теории и конструкторских разработок, то они возникли, когда кооператива еще не было, это продукт индивидуальной трудовой деятельности.

Ж.: Вашей деятельности.

З.: Ну, было бы глупо отрицать это. Но, как вы понимаете, моей заслуги в этом нет.

Ж.: Простите, но этого я как раз не понимаю.

З.: В самом деле? Ну, подумайте: Пушкин, скажем, создал великую поэзию. Или Гете. Их ли это заслуга? Нет, я считаю — это заслуга природы, создавшей их такими. Ведь создание этой поэзии было для каждого из них делом естественным и необходимым, их способом жизни. Пушкин не заставлял себя работать, напротив — тяжело переживал, когда работать не мог. Понимаете теперь? Для каждого из нас сунуть, скажем, руку в огонь — противоестественно, болезненно, опасно, для того, чтобы сделать это, нужно заставить себя; вот за такой поступок человека надо хвалить, это его заслуга. А если некто, скажем, в жаркий день полез в воду купаться — это что, заслуга? Нет, это естественный и приятный поступок, природа создала человека так, что в жаркий день ему и приятно, и полезно охладить свои кожные покровы при помощи относительно прохладной воды, а потом за счет ее испарения с поверхности тела… Вот так и со мной. Природа создала меня способным на это, мне очень нравилось заниматься теорией, а теперь и практикой, в чем же моя заслуга? Нет, если хвалить, то скорее уж тех, кто дал мне возможность осуществлять мои замыслы — вот как присутствующие здесь, например…

Ж.: О них мы еще будем говорить. А сейчас хотелось бы услышать более конкретно: как вы начали думать об этом, как все стало получаться…

З.: Знаете, я не уверен, что удастся все вспомнить… мне кажется, вы не прочь настроиться на то, что я — какая-то необычная личность, этакий вундерменш или юберменш… А я человек совершенно обычный, я бы сказал даже — обыденный, и родился общепринятым способом, и рос, и учился, не перескакивая через классы, в самой обычной школе, без уклона, и в детстве мечтал стать моряком, а не физиком и не кибернетиком; и, когда приходило время, вступал, куда полагалось, а куда мне не полагалось по разным причинам — не вступал, и где не надо было быть — не бывал, и в чем не надо было участвовать, — не участвовал, рос тихо, а потому и не привлекался, не подвергался и не имел. Зато поступил, хотя и с некоторым запозданием и не могу сказать что беспрепятственно, туда, куда хотел, а хотел я туда, где были теорфизика и кибернетика — тогда она только-только перестала быть буржуазной лженаукой. Учился неплохо, и неплохо же проходил практику на одном московском предприятии, так что хотя закончил и без красного диплома, но на меня уже была заявка, и я остался тут. Узкой специальностью моей были некие измерительные приборы…

Ж.: Вы не могли бы поточнее? Видимо, здесь вы приближаетесь уже к сути…

З.: К сожалению, поточнее не имею права.

Ж.: То есть я понимаю так, что за границу вы не ездите?

З.: Да, невыездной из соображений безопасности — но последний год уже… Зато по стране я поездил много. Вместе с моими приборами, разумеется, то есть теми, в разработке которых принимал участие, меньшее или большее, и которые я обслуживал, и уже считался заметным специалистом в этой узкой области… Кстати, именно в одной из командировок, когда проводилась очередная серия измерений — ну, после испытания изделия — мне удалось подметить один побочный, возникавший в процессе измерений эффект. Он был непредвиденным и, кроме того, совершенно ненужным, никому не мешавшим и не помогавшим — однако же, неизбежным. Ну вот, чтобы вам было яснее, приведу такой пример: ночью в темноте вы, чтобы увидеть нечто, вам нужное, направляете на него луч света. И видите. При этом вам все равно, начало ли это «нечто» при освещении отбрасывать тень, или нет: она вам не помощь и не помеха, ее вполне могло бы не быть — однако же она есть, и без специальных ухищрений вам от нее не избавиться. Вот мне и удалось увидеть нечто, в принципе подобное этой неизбежно возникающей тени. Самое удивительное — что я почти сразу догадался о сущности явления, но понимание перспектив пришло позже, куда позже!

Ж.: То есть, именно тогда и совершилось открытие? Что же — вы выскочили из ванны с криком «Эврика»?

З.: Не совсем так. И по многим причинам. Во-первых, я был одет, а ванны в радиусе многих километров просто не было, да и выскакивать из укрытия в тот миг было бы крайне опасно для здоровья. А во-вторых, я люблю семь раз измерить, а потом еще семь, и только тогда хвататься за ножницы. Так что тогда я просто-напросто промолчал. Зато очень много думал. Потом; через несколько месяцев, было еще одно испытание — и эффект подтвердился и на сей раз. Еще через полгода — то же самое. А в промежутках сперва были одни только мысли, потом уже кое-какие прикидки на бумаге, — перейти на компьютер я еще не решался, мне казалось, что это нарушило бы интимность процесса, все-таки компьютер — это не я, это уже кто-то другой… Попытки найти нужную математику, потом стали появляться какие-то схемы, крайне примитивные, наивные, как я сейчас вижу… Но если неотступную мысль можно без особых натяжек сравнить с обуявшим бесом, то могу сказать, что лукавый уже вселился в меня и чем дальше, тем больше одолевал и толкал на всякие, не очень разумные, быть может, поступки. Во всяком случае, тогда так казалось.

Ж.: Например?

З.: Ну, например, я добился перевода из моего учреждения в другое, хотя при этом потерял очень ощутимо в зарплате.

Ж.: Перестали платить за степень?

З.: Нет, остепениться я и до сегодня не собрался, как-то не было нужды… Просто там должность была пониже, да и уровень всего хозяйства другой. Зато я получил доступ к вычислительной технике такого уровня, какой… какой я даже и не знаю, откуда у нас возник. То есть откуда географически — ясно, но каким образом…

Ж.: Ну, в конце концов это не имеет решающего значения. Важно то, что вы туда попали.

З.: К тому времени я уже достаточно четко представлял те возможности, какие раскрывал мой побочный эффект, и угадывал даже тот путь, каким следовало двигаться, чтобы осуществить эти возможности на практике. Пришла пора создавать принципиальную конструкцию аппаратуры, а затем и перевести замысел с бумаги в материал.

Ж.: И тогда…

З.: Нет, совсем еще не тогда. Я понял лишь, что мне надо уйти и из этого учреждения, чтобы пополнить мое образование, а именно — заняться химией. Это, как вы понимаете, еще более разрушительно сказалось на моем бюджете…

Ж.: Интересно, как отнеслась к этому ваша семья? Жена?

З.: Ну что вы, я не женат и никогда не был. Конечно, такой жизни ни одна женщина, я думаю, не выдержала бы. Ну, может быть одна из десяти тысяч, но ведь ее еще найти надо. Инфляция уже и тогда ощущалась, хотя не так, конечно, как сейчас.

Ж.: Ну, это уже другая тема. Итак, пришла пора химии…

З.: Она завершилась почти одновременно с созданием первой действовавшей установки.

Ж.: Кто помогал вам в ее создании?

З.: Никто, я ее сделал сам, руки у меня растут нужным концом, недаром, наверное, предки мои были ремесленниками…

Ж.: Да, слава русских ремесленников известна.

З.: Совершенно верно. Май предки, правда, были немецкими ремесленниками, но это дела не меняет. Если бы я сам не научился — не представляю, как смог бы я платить и слесарям, и стеклодуву, и электронщикам, да еще и несунам — тем, у кого приходилось доставать нужные детали… Одним словом, действующая модель возникла, и я стал думать об ее практическом применении.

Ж.: Вот тут мы подошли к вопросу, который меня очень интересует. Скажите, Вадим Робертович: вынашивая свой замысел и воплощая его в материале — думали ли вы о последствиях, какие неизбежно возникнут, если ваше устройство начнет применяться? Или для вас, как для многих представителей научного и технического мира главным было — создать, а там хоть трава не расти? Вы не думали о том, что ведь и впрямь бывает — трава перестает расти после реализации…

З.: Я понимаю вас. Но скажите, можно ли в этом винить творцов? Виноват ли Резерфорд в Хиросиме или Маркс в… много в чем? Ученый — не пророк, и если пытается пророчить, то, как правило, ошибается: познание сегодняшнего и предвидение будущего — вещи принципиально различные, да и некогда ученому всерьез предсказывать, это ведь страшно трудоемкое занятие, а он занят своими делами… Вообще я думаю, что это задача, решения не имеющая из-за внутренней противоречивости самой проблемы, в свою очередь проистекающей из внутренней противоречивости самого человека. Так что сколько бы мы об этом ни говорили…

Ж.: Следует ли это понимать так, что соображения чисто морального свойства вас не занимали? В морально-этическом аспекте вы все это не пытались увидеть, дать оценку?

З.: Таких аспектов может быть множество. Что конкретно вы имеете в виду сейчас?

Ж.: Вы ведь понимали, что сделали дело не рядовое, а принципиальное, последствия которого предусмотреть трудно, но сразу ясно, что они могут быть грандиозными. Так вот, не является ли отступлением от гражданской этики то, что вы не только не предоставили своего открытия государству, но даже словом не обмолвились, хранили втайне до поры, пока не возникла возможность использовать его в своих корыстных интересах. Вы уж не обижайтесь, Вадим Робертович, но ведь такая мысль неизбежно возникает.

З.: Нет, я не обижаюсь, вопрос совершенно уместен и, я бы сказал, закономерен. Да, среди многих путей реализации моих замыслов я анализировал и этот. Скажу больше: одно время даже к нему склонялся. Однако по зрелом размышлении такую возможность отбросил.

Ж.: Почему же?

З.: Мне кажется, это легко понять, тут все лежит на поверхности. Во-первых, предоставить государству по сути значило — подарить, а я не столь богат, чтобы делать подобные подарки.

Ж.: Ну, почему же так? Неужели государство не вознаградило бы вас?

З.: Далеко не уверен. Для государства я просто изобретатель. Вам приходилось заниматься изобретательскими проблемами?

Ж.: Непосредственно — нет, но вообще-то я в курсе.

З.: Тогда незачем и объяснять. Пойти по этой дороге означало бы — похоронить мое дело без больших надежд на воскрешение. И за чисто номинальное вознаграждение. А через год-другой убедиться в том, что мои идеи и конструкции успешно используются — в Штатах, Японии, Германии, мало ли где, только не у нас.

Ж.: Но вы могли предварительно сделать сообщение в серьезном научном журнале, и тем самым обозначить ваш приоритет…

З.: Ну, в добродетельную науку я уже давно не верю. Она стала таким же средством завоевания теплого местечка под солнцем, как, скажем, управленческая карьера или торговля. Но допустим, я в какой-то форме предоставил бы свои материалы государству: как бы оно их использовало? Кто контролировал бы восстановление людей? Мы с вами? Вряд ли. И, следовательно, кого стали бы восстанавливать? Мне кажется, нет нужды объяснять. Я не хотел, чтобы моя работа стала еще одним источником привилегий — их и без того, по-моему, достаточно.

Ж.: Интересная позиция. Но скажите: насколько я понимаю, всех, на кого могут возникнуть заказы, вы восстановить не в силах?

З.: Разумеется, нет. Сейчас вообще речь идет о единицах, но даже и когда дело встанет на прочную основу, можно будет говорить лишь о каком-то небольшом сравнительно количестве…

Ж.: Мне только хотелось, чтобы вы сами это признали. Значит, какой-то отбор всегда останется необходимым?

З.: Это не вызывает сомнений.

Ж.: И в то же время вы не хотите, чтобы этим отбором занималась, скажем так, авторитетная группа людей.

З.: Не хочу. Один великий человек, наш современник, в молодости способствовал решению крупнейшей научно-технической задачи, а потом; когда понял, какие опасности для людей таит в себе плод его труда, ему пришлось взывать к весьма, весьма авторитетным людям — и, как вы знаете, безуспешно. Я не хочу взывать и потому не собираюсь выпускать дело из своих рук.

Ж.: Но ведь кто-то же должен решать? Кто же?

З.: Я.

Ж.: Но почему именно вы? Считаете себя лучше, выше, справедливее других?

З.: Таких иллюзий не питаю. Но тут действует простая арифметика. Скажем, вы создали комиссию по отбору кандидатур — из десяти, допустим, человек. У каждого из этих десяти будет, самое малое, один свой личный заказ. И еще один — не свой, но, так сказать, лежащий близко к сердцу. А кроме того — у каждого будет право на свою ошибку. Вот вам десять спецзаказов, плюс еще десять и плюс десять ошибок. И это при условии, что в прочем комиссия будет единогласна. Но ведь так не бывает. Далее, сам состав комиссии станет предметом споров, дискуссий, торгов, компрометации, шантажа, интриг — и так далее, и тому подобное. Всего этого я хочу избежать. У меня был один личный заказ — его я уже реализовал; один, возможно, близкий к сердцу — его я реализую в ближайшем будущем. И, допустим, одна ошибка — ее, думаю, я уже сделал. Вот и все издержки. А споров о составе не будет: только я мог решить этот вопрос, и я его решил.

Ж.: Дорогой Вадим Робертович! Отдаю должное вашей убежденности, но ведь нельзя же так! Ведь не ребенок вы, а взрослый вроде бы человек, газеты читаете… Читаете?

З.: Не вполне регулярно… но вообще, конечно. И за съездами наблюдал, и за сессиями частично… Но у меня мама все читает и смотрит, она меня информирует о важнейшем.

Ж.: Значит, вы должны хоть в общих чертах представлять, что делается в стране!

З.: Естественно. Я вот ваши статьи с удовольствием читаю…

Ж.: Дефицит, инфляция, межнациональные конфликты, забастовки… Товарищ дорогой, мало ведь что-то изобрести, надо еще и подумать: ко времени ли? Чего сейчас от этого будет больше: пользы для страны, или вреда?

З.: Да какой же от этого может быть вред?

Ж.: Самый натуральный. Даже при беглом взгляде видно. Вот вы воскресили, допустим, свою маму…

З.: Восстановил. Да вы поймите правильно: тут дело не в том, что она — моя мама… Нет, и в этом тоже, конечно, но главное — есть ведь такая медицина, трагическая, когда врач новое средство испытывает на себе на первом. А я себя реставрировать, понятно, не мог, я жив пока, а два одинаковых Землянина — кому они нужны? Еще перессорились бы… Хотя, конечно, если бы мы сейчас работали вдвоем… Но это мне тогда просто не пришло в голову. А если не на себе, то испытываешь новое так, чтобы если и причинить кому-то боль, то лишь себе: а вдруг окажется что-то не так? Вот почему я, а не потому…

Ж.: Да не об этом речь! Но вот воскресили вы свою маму, да? Пенсия сейчас ей требуется? Несомненно. А вы следили за продвижением законопроекта о пенсиях? Видимо, нет — иначе подумали бы. Пить, кушать вашей маме надо? И всем другим таким же? Безусловно. А у государства нет денег, и в стране не хватает продуктов, и здравоохранение разваливается — да мало ли…

З.: В конце концов, моя мама может на худой конец обойтись и без пенсии, я ведь работаю, и это для нее скорее моральный фактор. И при каждом заказе мы уточняем: берут ли на себя те, кто просит о восстановлении, обязательство содержать… Еда — ну, сколько она там съест, старый человек… Да и сам я мяса, например, практически не употребляю, так что пресловутая колбасная проблема… С другой стороны, государству вся моя работа не стоит ни копейки, я ведь не прошу никаких средств, даже материалов, хотя с ними приходится страшно крутиться, покупаем втридорога все, кроме воды, даже хлористый натрий сейчас исчез из магазинов… Единственное, что нужно этим людям — это их гражданские права!

Ж.: Да не в матушке вашей дело, я искренне желаю ей всяческих благ! Но поймите же: возникает прецедент! И очень опасный. Потому что стоит вам поставить дело, на промышленные рельсы — к чему мы придем? Ведь основная масса вашей, так сказать, клиентуры — люди потребляющие, но не производящие…

З.: Не скажите, не только. Детская смертность у нас велика.

Ж.: Да, и детская смертность тоже. А вывод? Мы еще с вами жилищного вопроса не касались, а если говорить о детях, возникают другие специфические проблемы: дошкольных учреждений, школ, педиатрии, послеродовых отпусков… Представляете, какая новая и неожиданная нагрузка ложится на экономику страны — на экономику, которой, если говорить серьезно, сегодня вообще не существует? Вот если бы вместо воскрешения людей вы придумали методику безболезненного и быстрого воскрешения экономики… Да, я понимаю: это не ваш профиль. Но поймите же и вы, насколько вы с вашими, безусловно, значительными открытиями сейчас не ко времени! Обождите, вот наладится хозяйство, справимся с инфляцией, сделаем рубль конвертируемым… Конечно, если бы вы могли наладить конвейерное производство рабочей силы, хотя бы крестьян… Впрочем, сейчас, когда у нас ожидается безработица миллионов этак в двенадцать, и этот вопрос, пожалуй, теряет актуальность…

З.: Тут есть частность, которой вы, по-моему, не заметили. Мне ведь не обязательно реставрировать человека в том возрасте, в каком он почил. Если я смогу снять его запись в сорокалетнем или даже более молодом возрасте, то он таким и возродится, и о пенсии вообще речи не будет: он сразу с великой охотой включится, так сказать, в перестройку… Вы сомневаетесь?

Ж.: Да как сказать… Вот вы представьте, что этому человеку сорок лет было, предположим, году в сорок пятом — пятидесятом. И он, естественно, будет мыслить в ключе тех лет. А тут вы ему — про сталинщину и все прочее. Да он вас без тени сомнения по стенке размажет и будет считать, что совершил благое дело. Это если он один. А если они начнут сотнями появляться?

З.: Ну, таких и не умиравших много. Я сам, например, многих вещей понять не могу, хотя и стараюсь. Но тут, однако, получается, что вы отказываете человеку в восстановлении потому, что его политические взгляды могут оказаться иными — а это, по-моему, никак с демократией не соотносится. Я считаю, что право на восстановление является естественным правом каждого человека, разве не так?

Ж.: Бесспорно, тут возникает целый пакет проблем. Наследование, жилищный вопрос, восстановление на работе… Тем хуже. Как будто мало у нас реальных проблем — вы хотите нам еще подбросить… Боюсь, Вадим Робертович, что хотя все преклонятся перед вашей, может быть даже, гениальностью и перед душой вашей, но вряд ли законодательная и исполнительная власть вас поддержит.

З.: Ну хорошо, это все касается будущего. Но некоторое, небольшое количество людей уже восстановлено — им-то документы оформить можно? Ей-богу, не изменят эти люди общей картины, ничего не пошатнут и не нарушат. А для них это очень важно: люди-то живые!

Ж.: Не уверен, что газета захочет поддержать вас в этом. На каком законном основании? Сделать так — значит, признать наше производство хотя бы де-факто. А уж потом вам просто не дадут его закрыть — такие массовые волнения начнутся, что твои Карабах и Молдавия!

З.: Но вот вы говорили тут о гражданской морали. Не говорит ли она вам, что всегда есть в государстве люди, которым надо бы еще жить и жить для блага сограждан и всего мира, но судьба такова, что они уходят. И вот представьте, что мы можем такого человека вернуть в наши ряды: как прекрасно было бы, не правда ли?

Ж.: Безусловно. Я полагаю, что ваши и мои представления о том, кого надо и кого не надо возвращать, в основном совпадают. Но представьте, что дело ушло из ваших рук, его перехватили какие-то другие люди, с иными взглядами…

З.: Зачем мне представлять это? Дело в моих руках.

Ж.: Но вот кооператив вам пришлось ведь создать!

З.: Это был единственный способ начать восстановление. Прекрасно, что возникла такая возможность. Собственно, создал его не я, вернее — не я один, но возник он, безусловно, для реализации моих идей.

Ж.: Значит, уже не вы один решаете, но кооператив?

З.: Могу предложить такую аналогию. Предположим, вы написали книгу. И для издания и распространения ее создали кооператив. Во главе его стоят деловые люди. Они будут решать вопросы: где печатать, где взять бумагу, какую именно, как, где и почем продавать, и так далее. Но какой будет книга — решать не им, а только вам. Если вы уверены в себе как в авторе, никто не сможет диктовать вам, что писать и чего не писать. Тут автор хозяин.

Ж.: Кооператив, если возникнут разногласия, может обратиться к другим авторам.

З.: Конечно. Но… предположим, что в обществе существует большой и устойчивый спрос на книги на определенном языке, но существует только один человек, умеющий писать на этом языке книги: вы. Кооператив может делать что угодно, но эту потребность, этот спрос он может удовлетворить только при вашем участии. В данном случае вы — монополист.

Ж.: Ну, овладение языком — лишь вопрос времени.

З.: Разумеется. Но вот вы, владеющий русским языком, почему-то до сих пор не написали ни «Войну и мир», ни «Архипелаг»…

Ж.: Одного языка тут мало.

З.: Вот именно. Мало знать слова и правила их сочетания и изменения — нужно еще какое-то свойство, способность, дар, талант, то, что позволяет вам сочетать известные слова каким-то иным образом. Или цвета, линии, звуки…

Ж.: Но это уже целиком из сферы искусства. А у вас — наука и техника.

З.: Хирургия — тоже наука и тоже техника. Тем не менее, есть великие хирурги, есть хорошие и есть никуда не годные. Значит, что-то зависит и от чего-то сугубо индивидуального? Вот и у меня то же самое. И здесь есть секреты, которых, пожалуй, и не передашь словами, и есть вещи, которые передаются от учителя ученику как-то подсознательно, телепатически, если угодно — в случае, если ученик способен воспринять это. Теперь вы понимаете, почему я не боюсь, что секрет украдут, отнимут или еще что-нибудь в этом роде. Секрета нет. Конструкция аппаратуры? Пожалуйста! Как и во всех тонких процессах, тут главное — технология. А она — здесь, в голове. Украдете голову? Но ею управляет воля. Моя. Как и во многих других случаях, все решается тем: дал Бог таланта или воздержался.

Ж.: Вы говорите о Боге — это интересно, если учесть, что своей работой опровергаете один из краеугольных камней религии.

З.: Интересно. Мне так не кажется. Почему?

Ж.: Вы, по сути дела, создаете человека заново — а ведь это всегда считалось прерогативой одного лишь Бога. Или вы действуете по его лицензии?

З.: Во-первых, человек может быть лишь инструментом Бога. А во-вторых, вы допускаете ошибку. Я не создаю человека, а лишь восстанавливаю тело — по возможности точно. А потом… Каждый раз это таинственный и необъяснимый миг: потом оно оживает. То есть, возникает человек — одушевленное тело… Я не восстанавливаю дух. Не знаю, откуда он берется. Знаю, что приходит. Иногда почти мгновенно, иногда приходится ждать секунды, даже минуты…

Ж.: И вы для этого совершенно ничего не делаете?

З.: Не совсем. Но это уже относится к той тонкой технологии, которую я пока предпочитаю не разглашать. Скажу лишь, что для этого, видимо, тоже нужны определенные способности.

Ж.: Это, конечно, ваше право. А сейчас задам вам главный вопрос: что побудило вас заниматься этим? Любовь, к людям? Желание славы? Стремление разбогатеть? Жажда осуществить свое открытие из любви к познанию? Еще что-либо?

З.: Собственно, в несколько иной форме вы об этом уже спрашивали. Ответ мой может вам показаться по-детски наивным, и тем не менее, примите его всерьез, иначе ничего не поймете. Я занимаюсь этой работой в какой-то степени по всем тем причинам, которые вы назвали, я уже говорил, что не лучше других, я не идеальный герой. Но главное для меня в другом: я хочу, чтобы люди стали лучше. Вам это кажется смешным?

Ж.: Может быть, вы разовьете эту мысль?

З.: Отчего же нет? Понимаете, при решении вопроса, кого восстанавливать, большую роль будет играть — ну, скажем так, — общественное мнение. Для меня, например, оно очень важно. Каким был человек? Что о нем думают? Что хорошего и что плохого говорят? Скольким людям его восстановление доставит радость и скольким оно окажется неприятным? И так далее. То есть в принципе всем будет известно, что возвращаются к жизни хорошие люди. Конечно, будут и здесь ошибки, и тем не менее, общей картины это не изменит…

Ж.: То есть вы полагаете, что это станет для людей стимулом к более, так сказать, добродетельной жизни?

З.: Ну, всех проблем таким путем, разумеется, не решить, но я надеюсь… Сейчас, когда в стране рушится культура в самом широком смысле слова — мне кажется, никакая попытка, никакой способ повлиять на людей к лучшему не должен быть отброшен. Я уверен, что люди волей-неволей начнут жить как-то лучше, стараясь завоевать авторитет, уважение, любовь окружающих…

Ж.: И настанет царство Божие на Земле.

З.: Интересно. В бессмертную душу вы верите, а в царство Божие на Земле — нет?

Ж.: Есть все же разница. Про душу мне всю жизнь твердили, что ее нет. А про ЦБ на Земле — что его-то мы и строим в поте лица.

З.: Мы ушли далеко от темы.

Ж.: Пожалуй, вы правы… Скажите, а вам не приходило в голову уехать за рубеж и начать эксплуатировать ваше открытие там?

З.: Приходило, разумеется, как пришло бы и всякому другому на моем месте. Но я от этой мысли отказался. Я просто уверен, что мне с моими работами сейчас место здесь. Тут мы нужны.

Ж.: А знаете, вы завоевали меня в союзники. Спасибо…".

 

3

С этой публикации все и началось. На нее не могло, конечно, не последовать откликов — и они последовали. Сперва очень центральная газета «Счастье лучше» выступила с небольшой, но авторитетной статьей за подписью «Мыслитель», где утверждалось, что слухи о воскрешении из мертвых являются не чем иным, как измышлениями людей слишком уж впечатлительных, насмотревшихся некоторое время тому назад на выступления экстрасенсов по телевидению, и теперь, после их прекращения, стремящихся отыскать или выдумать другой объект истерической веры. Содержала статья и мягкий упрек в адрес газеты «Дни нашей жизни», которая, по мнению автора, питается слухами, и если завтра кто-нибудь пустит слух о том, что в магазинах Москультторга появились персональные компьютеры за рубли, то она и такой нелепице поверит, в то время как масса серьезных вопросов не получает на страницах газеты должного освещения. На этот выпад, в свою очередь, немедленно ответили и Кашпировский, и Чумак, категорически заявившие, что занимаются исключительно исцелениями на научной основе, а воскрешение мертвых не практикуют не только по телевидению, но даже и при непосредственном общении. После выступления «Счастья» уже все поголовно поверили в реальность возвращения покойников к жизни, и для кооператива настали тяжелые, но и приятные времена неустранимого превышения спроса над предложением. В Верховном Совете СССР был депутатский запрос и возникло требование создать комиссию по выяснению и регламентации всех вопросов, связанных с воскрешением; потом, правда, решили для начала создать комиссию по подготовке создания той комиссии. Вынуждена была выступить на злобу дня и Академия Наук, но ее реакция была краткой и не очень выразительной и сводилась к тому, что данная проблема, как и все прочие, связанные с парапсихологией, оккультными исследованиями, астрологией, хиромантией и так далее относятся к областям, лежащим вне пределов серьезной науки, и потому Академия в обсуждении этого вопроса участвовать не намерена. Множество запросов от людей верующих поступило и в храмы, так что патриархия должна была выступить со сдержанным заявлением, смысл коего сводился к тому, что восстановление людей из праха никоим образом не может быть относимо к чудесам господним, но есть скорее соблазн; подробное исследование нового явления потребует немало времени, однако уже сейчас позволительно предположить, что св.крещение, полученное человеком в предыдущей жизни, остается действительным и после восстановления, поскольку крещается душа, но не тело, душа же не может быть создана заново в силу ее изначального бессмертия, а посему производить повторный обряд крещения не обязательно (последнее умозаключение, правда, принадлежало богословам-мирянам и было высказано как бы для постановки проблемы). Патриотическое общество «Ну, заяц, погоди!» сразу же затребовало статистические данные о национальном составе восстановленных и предназначенных к восстановлению, а также и сведений о такой же принадлежности персонала кооператива. И еще было великое множество самых разнообразных откликов.

Что же касается кооператива, то цены за его услуги стремительно росли в полном соответствии с законами рыночной экономики. Хотя было тут, конечно, много всяких непонимании, недоразумений и просто ерунды, вызванных прежде всего тем, что население слабо разбиралось в технических проблемах восстановления. Например: группа энтузиастов из школы с математическим уклоном пришла с петицией о возвращении к жизни известного математика Ферма — чтобы он объяснил, наконец, как доказывается его знаменитая теорема, на которой не один человек вывихнул себе мозги; и оказалось нелегким делом втолковать им, что Ферма почил слишком давно, что восстановление людей — процесс, ограниченный временем отсутствия восстанавливаемого, которое даже при наилучших условиях не может превышать ста лет, и это вовсе не связано с качеством аппаратуры, но является принципиальной константой — то есть, тело восстановить можно, но оно не оживет. Но, объясняй, не объясняй — все равно, люди приходили и с требованием вызвать к жизни государя Петра Алексеевича — потому что, мол, только такой правитель и мог бы сейчас спасти страну, поотрубав необходимое количество голов и поотрезав не менее бород: и Владимира Ильича — с такой же мотивировкой, — и приходилось объяснять, что исторические лица такого масштаба могут быть восстановлены (если есть физическая возможность) только по государственному заказу, то есть по решению Правительства, Верховного Совета или лично Президента; таких заказов, однако же, в кооператив не поступало. Требовали восстановить Есенина, Милюкова, Григория Федотова, Аркадия Райкина, маршала Жукова, Маяковского, Станиславского и Немировича-Данченко (и неясно было, какого из братьев), Льва Яшина, академика Ландау, Н.С.Хрущева — в общем, такие заказы, по тем или иным причинам не принимавшиеся к исполнению, но тем не менее регистрировавшиеся, шли десятками.

Федор Петрович, теперь возглавлявший районную парторганизацию лишь номинально, а на деле целиком ушедший в дела кооперативные, вел активные переговоры по учреждению совместного предприятия, в чем ему помогали давние знакомства с людьми, работавшими нынче в области внешних экономических связей. Несмотря на их посильную помощь, дела тут продвигались ни шатко, ни валко. Иностранцы не то, чтобы сомневались в идее, но не согласны были вкладывать средства, чтобы создавать всемирный центр по восстановлению на советской территории. Немцы, правда, заикались насчет того, что если строить в Калининградской области с тем, чтобы большинство новых рабочих мест было предоставлено этническим немцам, то можно подумать и всерьез; однако Федор Петрович, проконсультировавшись с давними приятелями, обитавшими близ высоких эшелонов власти, такой вариант вынужден был отклонить. Прибалтийские республики, все, как одна, выразили согласие — но тут Федор Петрович даже не стал вести переговоры, дав понять, что дураки все вымерли в последний ледниковый период (невзирая на то, что один из тех же дружков, напротив, советовал согласиться, аргументируя так: «Боишься, они отойдут? Да кто их пустит?»). Японские предприниматели соглашались на Южный Сахалин, при условии, что на Карафуто будет создана свободная экономическая зона и производством займутся японские работники, а сторона, представляемая Федором Петровичем, будет получать свою часть прибыли в валюте. Он бы, собственно, на это пошел, но Землянин уперся всеми четырьмя, да и наверху не посоветовали. Так что, пока суд да дело, он ограничился тем, что устроил кредит в банке и закупил кое-какое оборудование для расширения хотя бы уже существовавшего производства; как была доставлена небольшая часть этого оборудования, мы с вами уже наблюдали.

Но это все — шум в очереди, записи и перезаписи, митинги «за» и митинги «против» — все это было лишь той верхушкой айсберга, что возвышается над водой и видна невооруженным глазом. А то, что было куда важнее, происходило под уровнем моря. Кое-что из этих подводных происшествий стало нам известно, и мы не преминем поделиться полученной информацией со всеми, кого она интересует — не оглашая, впрочем, источников.

 

4

Газеты читают везде. Хотя это, пожалуй, сказано не совсем точно. Вы, например, газету вряд ли читаете: вы ее скорее просматриваете, в зависимости от времени и настроения. Это — мимо, это — тоже, это, пожалуй, пробежим, а это, наверное, надо бы внимательно прочитать — когда время будет… Но есть места, и есть в них люди, которые читают газеты внимательно, неторопливо, вдумчиво, что-то отмечая, что-то выделяя — чтобы потом доложить. И можете быть уверены, что пространное собеседование с В.Р.Земляниным не прошло мимо внимания, было отмечено, а затем и доложено. И не в одном только месте, но в нескольких.

В Большом доме на Лужайке, ознакомившись с публикацией, нимало не удивились, но поняли, что процесс вступает в очередную фазу и, возможно, следует уже приступать к более активным действиям. Поэтому работники, которые могли иметь к этому отношение, собрались вместе, чтобы выработать план действий.

— Потому что высшему руководству в самое ближайшее время неизбежно понадобятся самые подробные данные, — пояснило должностное лицо, возглавившее совещание. — А также наша оценка и хотя бы элементарные прогнозы.

— Работа ведется, — доложил один из сотрудников рангом пониже. — Кодовое название — «Остров Пасхи».

— Почему Пасхи? — поинтересовалось начальство.

— По аналогии. Пасха — праздник воскрешения из мертвых.

— Остроумно. Что же там?

— Наш работник внедрился. Информирует, что воскрешение или восстановление людей действительно происходит. На чисто научной основе, без каких-либо мистических или религиозных обрядов и тому подобного. Заказы на восстановление принимаются официально, оплата производится открыто, бухгалтерия ведется, злоупотребления не установлены.

— Связи с иностранцами?

— По производственной линии не установлено. По экономической — нащупываются возможности создания совместного предприятия, но пока безрезультатно.

— Как ведут себя люди? Их ориентация, активность?

— Автор методики некоторое время был связан с секретной работой, имел допуск, за рубеж не выезжал, переписки не ведет, политически инертен, с иностранцами не общается…

— Зачем русскому человеку с ними общаться, — заметил один из участников.

— Нет, — сказал докладывавший, — по национальности он немец, по отцу. Отец в начале войны подвергался перемещениям, согласно указу.

— Вы говорите, с иностранцами не общается, — проговорило главное лицо. — А он сам иностранец.

— Ну, почему же… — усомнился было докладчик.

— Все равно иностранец, — твердо сказало лицо. — Надо помнить. Контингентом восстанавливаемых интересовались?

— Располагаем полным списком со всеми данными. Какой-либо четкой системы отбора не установлено. Отмечено, что с большинством восстанавливаемых Землянин при их жизни контактов не имел. За исключением своей матери. Не замечено какого-то предпочтения ни по линии профессии, ни по национальной, ни по местам рождения, проживания, работы, ни по партийной принадлежности…

— Немцев много восстановил?

— Немцев пока нет.

— Так. А евреи?

— Евреи есть, — признал докладывавший товарищ.

— Так, — повторило. Лицо, но уже с несколько иной интонацией. — Ну, и каковы ваши выводы: представляет ли производство на данном этапе опасность для страны, и если да, то в чем она заключается?

— Прямой опасности не выявлено, — был ответ. — Напротив, представляется возможным при определенных обстоятельствах использовать производство в интересах укрепления государственной безопасности.

— Каким же способом? — поинтересовалось Лицо.

— Ну… хотя бы путем возвращения в кадры некоторых особо ценных работников, обладавших опытом и заслугами.

— Гм, — издало Лицо. — Конечно, определенные основания считать так у нас есть. Однако надо видеть проблему во всей ее полноте. Вот вы сказали — восстанавливает евреев. Наверное, и армян тоже?

— Пока зафиксирован один, — вынужден был признать докладывавший.

— Я так и предполагал. Думаю, нет нужды говорить вам, насколько мы далеки от каких-либо расистских и тому подобных воззрений. Для нас, товарищи, все люди равны, если только они — честные советские граждане. И тем не менее, смотрите, что получается. Восстановлено некоторое количество евреев. В свете сегодняшних событий есть все основания полагать, что они в самом скором времени окажутся в Израиле. И не просто в Израиле, но на оккупированных сионистами арабских территориях. Когда о процессе восстановления станет известно в арабских странах, вообще в исламском мире, это будет воспринято как намеренная помощь Израилю путем усиления их людского контингента. Что в свою очередь приведет к осложнению наших отношений с указанным миром, а следовательно, к некоторому ослаблению безопасности нашей страны. Логично?

— Так точно, — сказал докладчик. — Логично.

— Вот видите. А вы не учли.

— Этот фактор мы учитывали, — сказал докладчик. — Но мы исходили из другой трактовки. А именно: приток советских иммигрантов в Израиль вызывает множество сложностей с их размещением и трудоустройством, приводит к недовольству населения, ослабляет позиции правительства, нарушает экономический баланс. И с этой точки зрения некоторое увеличение числа выезжающих…

— Да ну бросьте, — не согласился начальствующий. — Сложности, недовольства… Что они — не выкрутятся, по-вашему?

Присутствующие, видимо, в глубине души полагали, что хитроумные израильтяне выкрутятся. Во всяком случае, спорить с Лицом никто не стал.

— Ну, что же, — после краткой паузы сказал еще один участник. — Значит, надо производство прекратить. Дело небольшое.

Дело было, действительно, небольшим, и выбрать методику тоже труда не составило бы. Однако высказанное мнение открытой поддержки не получило.

— Не будем хлебать горячего до слез, — сказало Лицо наставительно. — Подождем, — и он на короткий миг поднял взгляд — не то, чтобы к потолку, но все же чуть выше горизонтали. — Но глаз не спускать. Сейчас подготовьте мне справку на страничку. На этом пока все. Вопросы?

— Разрешите? — вдруг, нарушая этикет, в обгон старших поднялся молодой работник, совсем недавно появившийся на Лужайке. — А может быть… Мне кажется, тут есть способ сделать очень удачный политический ход. Произвести полную и мгновенную реабилитацию наших Органов. Ведь в чем только нас не обвиняют. И в самом деле, в давние времена…

— Это известно, известно, — сказало Лицо. — И осуждено. И мы с вами делаем все, чтобы народ понял, что на самом деле наши Органы — вовсе не то, что о них болтают, но наоборот, совсем даже наоборот.

— Да конечно же! — подхватил молодой. — Вот я и предлагаю: использовать эту самую лавочку, чтобы воскресить всех, кто в былые времена сделался, так сказать, жертвой… так сказать, событий. Кто по ОСО, и тому подобное. Вот такую операцию осуществить. С широкой оглаской. Подчеркивая, что это — наша операция. Представляете, какая волна общественного мнения во всем мире…

Его слушали молча, прощая ему неуместную горячность за то, что он только-только как пришел в Органы с комсомольской работы. Путь вообще-то нормальный, но молодому человеку, как правило, требуется, некоторое время, чтобы войти в курс, а поначалу почти все они от большого желания и энтузиазма перехлестывают. Когда он умолк, остальные немного помолчали, потом один покашлял, другой, третий — этакая вроде бы перекличка произошла. А затем Лицо сказало:

— Что-то в этой идее, пожалуй, есть. Но, конечно… Не думаю, чтобы тут можно было проводить такое — массовое мероприятие. Как нас информируют, мощность производства невелика…

— Разрешите? — негромко вступил в разговор еще один работник, ветеран с мечом и листьями на груди. — Это как раз не является непреодолимым препятствием. Имеющийся опыт подсказывает…

Опыта оперативного у него и правда было больше, чем даже у Лица, потому что Лицо не столь давно пришло из парторганов, а ветеран с листьями в органах служил с незапамятных времен. Но уж политического опыта Лицу было не занимать.

— По шарашкам соскучились? — спросило Лицо ветерана. — Не те времена. Да и нужно ли возвращаться к уже пройденным этапам жизни? Зачем начинать сначала? А эти… воскресанты — думаете, они молчать станут?

— Да что они смогут сказать такого, что уже не было сказано, да и написано? — махнул рукой ветеран.

 

5

Высокое лицо не ошиблось: еще не успел рабочий день закончиться, как на самый верх по диагонали затребовали справку, каковая и была незамедлительно предоставлена. В разговоре наверху участвовали и предсидящие, и присидящие, и даже наивысшие в государстве лица. У нас на руках нет полной стенограммы совещания, поэтому некоторая обрывистость высказываний, к сожалению, неизбежна. Но, во всяком случае, достоверно известно, что в начале званым и избранным напомнили содержание публикации в газете, а также огласили справку, выращенную на Лужайке. И попросили высказываться.

— Ну, это, собственно, не такая уж новость, — сказал один из присидентов, не так давно еще бывший просто депутатом, но быстро ставший почти министром, а потом и еще возвысившийся. — Он был у меня на приеме, изобретатель этот. Я хотел было предложить создать комиссию, потом решил, что сначала давайте перейдем к регулируемому рынку, а потом уже начнем думать, кого воскрешать, а кого обождать. Потому что, товарищи, если мы хотим быть правовым государством, как же можно двигать какое-то начинание, которое никакой правовой основы под собой не имеет? Давайте сперва поручим ученым разработать соответствующую отрасль правовой науки, можно назвать ее «воскресным правом» или еще как-нибудь иначе — и тогда уже практически развивать. Потому что мы достаточно уже накопили опыта по линии — что бывает, когда желание есть, а правовой базы нет. Взять хотя бы аренду или приватизацию, да мало ли… Я думаю, надо заложить в новую Конституцию, что наш гражданин имеет право на воскрешение, это его природное и неотъемлемое право. Тогда будет ясности. Вряд ли, товарищи, нас поймут правильно, если мы откажемся признать за каждым человеком самое гуманное изо всех, имеющихся у человека прав. И вспомните: не зря ведь сотни лет существует у каждого из нас инстинктивное представление о необычной, судьбоносной роли России в мировой истории. Мы только не могли точно сказать, в чем эта наша роль заключалась. А теперь совершенно ясно: мы, Россия, несем человечеству возможность жизни вечной во плоти! Это прекрасно, товарищи. Конечно, надо тщательно продумать практические аспекты, но в принципе, я считаю, мы должны подтвердить и провозгласить право каждого человека на воскрешение!

— А кормить чем? — подал кто-то реплику.

— Мы же закон собираемся принять — о выезде, — с места же ответил другой.

— Ну, ясно, — сказал сидевший впереди. — Кто еще?

— Если позволите… Товарищи, я считаю, что тут вообще нет никакой проблемы, нуждающейся в специальном обсуждении. Потому что право, о котором только что говорил мой коллега, уже изначально заложено в признанном нами праве каждого человека на жизнь. Нигде ведь не сказано, что право это чем-либо ограничивается во времени или зависит от каких-то случайных обстоятельств, а ведь императивная неизбежность смерти, ее фатальность наукой никогда не была доказана и сейчас не доказана. Сегодня изобрели воскрешение, значит, завтра наверняка изобретут и бессмертие — так что же мы тогда, будем насильно принуждать людей умирать вследствие разного рода политических или экономических соображений? Право нами провозглашено, и мы от него не отступим!

— Понятно, — сказал предсидящий. — Еще кто желает?

— Я, с вашего разрешения. Трудно, товарищи, не согласиться с доводами выступавших товарищей. И, вероятно, с ними придется согласиться. Однако, товарищи, ни экономикой, ни политикой мы сегодня пренебрегать не вправе, достаточно уже напренебрегались. Я думаю, комиссию надо все же создать, и незамедлительно, и пусть она работает. А до того, как комиссия сделает свои выводы и внесет предложения, восстановление людей следует приостановить. В этом не будет никакого нарушения прав, это просто разумный и естественный ход событий.

— Кто следующий?

— Я хочу сказать. Мне кажется, мы тут пренебрегаем очень важным аспектом… Представление о воскрешении из мертвых во все времена было свойственно нашему народу, оно, по сути, является частью его культуры, от которой мы не вправе отказываться. Вспомните русские сказки с их живой водой хотя бы… И я бы сказал, что возникновение возможности воскрешать людей именно сейчас, когда решается судьба перестройки, глубоко символично и свидетельствует о том, что мы с вами — на верном пути…

— Благодарю вас. Кто?.. Пожалуйста.

— Я хочу обратить внимание присутствующих на то, что государство продолжает терять позиции, пуская на самотек одну важнейшую отрасль за другой. Вот и в данном случае. Мы ведь, товарищи, не собираемся, по-моему, отдавать кооперативам такие области деятельности, как оборону, внешнюю политику, космонавтику и так далее? Не собираемся. Но неужели кому-то кажется, что вопросы восстановления из мертвых и политически, и практически менее важны, чем та же космонавтика? Пожалуйста, конкретно: я тут переговорил с военными, и они всецело за. Потому что, как вы знаете, с призывом в ряды армии последнее время возникают сложности. А новый способ дает возможности… Я думаю, ясно. Мы не считаться с армией не можем, и так она терпит одну обиду за другой, но ведь и военному долготерпению, товарищи, может прийти конец! Мы должны сразу же оценить масштабность происходящего, поставить его под строжайший контроль, взять инициативу в свои руки и уж не выпускать ее. А то, видите, они сами уже пытаются выйти на внешний рынок! Этого допускать нельзя. И я совершенно согласен, что комиссию нужно создать; но, товарищи, наряду с комиссией Верховного Совета, а может быть и вместо нее, следует, я уверен, создать такую комиссию и в ЦК партии. Назвать ее хотя бы «Комиссия по вопросам жизни», или как-нибудь так. Мы совершенно согласны с тем, что партии не следует подменять собою административные и хозяйственные органы, но ведь тут, товарищи, совсем другая группа вопросов, это вопросы гуманитарные, и партия имеет полное право внести свой вклад. Или поручить курировать эти дела комиссии по идеологии. Потому что жизнь и идеология неразделимы, и это должно быть всем понятно раз и навсегда!

— В нашем ЦК мы во всяком случае такую комиссию создадим! (Реплика с места).

— Кто хочет? Вы? Пожалуйста. Нет-нет, вы пока сядьте, я дам вам слово потом. Сядьте, я вас прошу. Так. Пожалуйста.

— Товарищи, что же получается: один шаг вперед — три скачка назад? Ведь, кажется, проблемы развития кооперативного движения обсуждены и выяснены — так мы снова начинаем душить их? Новый заход? Обсуждаемое явление, товарищи, возникло в недрах кооперации, государство и пальцем не пошевелило, ни рубля не вложило — а мы вместо того, чтобы поддержать кооператив, собираемся его прихлопнуть… Что? Пусть грубо, зато точно. Это, товарищи, неизбежно вызовет негодование не только в среде кооператоров, но и у потребителя, то есть — у всего народа! Мало того, что в магазинах шаром покати, так уже и жизнь отнимают! Тут не только кабинет не удержится, это бы еще с полбеды, тут, товарищи, такое начнется, что…

— Хорошо, хорошо. Вы только нас не пугайте. У вас все? Тогда вы.

— Товарищи, я могу понять негодование предыдущего оратора, но понять — не значит согласиться. Явление, с которым мы столкнулись, действительно весьма перспективно, и именно поэтому кооперативу, каким бы мощным он ни был, просто-напросто не под силу будет использовать его должным образом. Это явно — государственная область, а в будущем и международная. И поэтому с самого начала следует отнести всю эту группу вопросов к компетенции Центра. Наконец-то, товарищи, у нас появилось нечто, что мы можем с чистым сердцем предлагать всему миру — и не задаром, товарищи, а за хорошие деньги, и при этом не жертвовать никакими естественными ресурсами, потому что с точки зрения сырьевых потребностей что такое человек? Да ничего, горсть отходов, недаром же говорится: из праха возник… Ну, словом, никакого дефицита. Так что же, мы позволим кооперативу грести даже не лопатой — бульдозерами грести валюту, в которой так нуждается вся страна, народное хозяйство? Сейчас уже на Центральном рынке цветы, что получше, за валюту продают, а тогда и вовсе…

— Дай вам валюту — и вы ее туда же отправите… Где нефтяные доллары, двести миллиардов? (Реплика с места).

— Да какие двести, не надо питаться слухами. И вообще…

— Товарищи, товарищи. Обождите с валютой. Я думаю, тут мнения в целом уже проявились, и их можно выразить так: мы за то, чтобы предоставить народу его законное право, но пути реализации этого права нужно сначала как следует проработать, потому что очень много сложностей. Возможно, вначале придется пойти на определенные ограничения. Думаю, нам надо посоветоваться со специалистами — биологами, экономистами, с другими, нельзя упускать из виду и политические, так сказать, аспекты… Но уже сейчас ясно, что бесконтрольное и нерегулируемое восстановление людей приведет только к усилению дестабилизации: тут нужна программа очень продуманная, хорошо сбалансированная в плоскости и национальной, и территориальной, и даже классовой. Нерегулируемое и непредусмотренное возникновение в обществе восстанавливаемые людей может привести к новым затруднениям с обеспечением населения продовольствием и другими товарами народного потребления, и по линии рабочих мест… Вы хотите еще что-то сказать? Мне кажется, тут все уже высказано, все ясно. Вы настаиваете? Ну хорошо, две минуты.

— Я только хочу добавить, что экономически, если обложить каждого восстанавливаемого твердым налогом, это может оказаться даже полезным в деле изъятия из обращения массы денег, не имеющих товарного покрытия…

— Мысль неплохая, и мы ее учтем в процессе выработки окончательного решения. Но в целом, товарищи, надо разобраться. Потому что вот руководство России уже выступило с заявлением, что право решать эту проблему имеет только оно, поскольку и открытие, и реализация его совершены на территории РСФСР и российскими гражданами… Много еще неясностей, товарищи. Я думаю, что пока мы поступим по совету, который здесь прозвучал: временно приостановим производство — до того, как определимся окончательно. Возможно, надо это оформить Президентским указом и, надо надеяться, республиканские власти обойдутся на этот раз без обструкции…

Так и определились.

 

6

Есть такая поговорка: сказано — сделано. Но это она в самим кратком, зато не в самом точном виде. В полном же объеме звучание ее таково: сказано одно — сделано вовсе другое.

Так оно чаще всего и получается.

И вот, поскольку высокое совещание пришло к выводу, что восстановление людей в жизни необходимо приостановить вплоть до полной проработки вопроса — что чаще всего означает до морковкина заговенья или же до греческих календ (желающие могут выбрать выражение по вкусу), соответствующее распоряжение било спущено и, долго ли, коротко ли, но дошло до соответствующего райисполкома. А параллельно позвонили и Федору Петровичу — в силу того, что он все еще оставался первым секретарем указанного райкома — а в Москве это все еще очень немало значит, что бы там ни говорили и даже ни писали.

Позвонили ему по вертушке. Понимающему — достаточно.

— Там твоей советской власти команда спущена: кооператив до поры прикрыть. Ну тот, с воскресантами. Слыхал, надо думать?

— Слыхал. В курсе, — ответил Федор Петрович. Отвечал он очень медленно, зато думал в эти мгновения со страшной быстротой. — Спасибо, что проинформировал. Прослежу. А Моссовет что — пропустил?

— А это не через них, — сказали ему.

— Ага, понятно, — сказал он. — Ладно.

— Федор Петрович!

— Слушаю.

— Только ты пойми правильно. Хлебать горячего не к чему. Есть, конечно, указание о закрытии. Но есть и другие мнения. В частности — что спешить не следует. Тебе ситуация ясна?

Федор Петрович подумал самую малость. На самом деле он, пожалуй, знал даже несколько больше чем тот товарищ, что звонил ему.

— Все понятно.

И в самом деле, чего же тут не понять было? Указания идут по линии правительственной. А вот мнения — это уже свое, родное. Что ж такого? Мнение должно, просто-таки обязано возникать у каждого самостоятельно мыслящего человека. А другим в наше время и нельзя быть.

Теперь Федор Петрович позвонил и сам.

— Там по твоей линии поступила команда — кооператив прикрыть? — спросил он напрямик.

— Так точно, — было ему отвечено.

— Значит, так, — сказал Федор Петрович. — Команды, конечно, уважать надо. Но только чтобы не поспешить себе во вред.

— А что, — спросили его, — есть мнение?

— Ну, это только мое мнение, — сказал Федор Петрович. — Ты его выполнять, понятно, не обязан. Но лично я торопиться не стал бы. Как-то несуразно получается: нам надо борьбу с преступностью развертывать и усиливать, решительную борьбу, не на жизнь, а на смерть, а правоохранительные органы, понимаешь, занимаются тем, что кооперативы прикрывают. Народ может неправильно понять. Тем более что кооператив этот вообще чистый, ни в какие такие дела не замешан.

— Вот и я ведь так же подумал, — сказали Федору Петровичу. — У нас и так хлопот полон рот. Да вы в курсе.

— Я в курсе, — подтвердил Федор Петрович. — Ну, давай, действуй.

Он положил трубку, и тот, кому он звонил, тоже положил трубку, но тут же снова поднял и набрал номер.

— У нас кооператив этот, что людей оживляет, в чьем участке? Тригорьева? Сориентируй его, чтобы смотрел внимательно — чтобы никто там работать не мешал. Чтобы проявил заботу.

— Слушаюсь, — ответили. — Сориентирую.

Однако, ориентировать Павла Никодимовича никакой особой нужды не было. Он и так проявлял заботу. И бывал в кооперативе каждый день. К нему там привыкли, и когда он приходил, никто, конечно, с места не вскакивал, но все здоровались и улыбались. А надо было — советовались. А то и просто просили что-нибудь подержать, или подать, или даже из кладовой принести. И он помогал охотно. Хоть на полчасика, но каждый день заглядывал. И сейчас тоже там был. Потому что сегодня должно было произойти событие для него важное: заканчивалось выполнение не какого-то, но именно его личного заказа, и на свет должен был заново появиться тот самый Витя Синичкин, опер, гибель которого, как мы уже слышали, до сих пор отягощала совесть участкового инспектора — хотя, повторяем, вины его в этом не было. И вот в честь такого события Тригорьеву сегодня впервые разрешили присутствовать.

Присутствовать означало: находиться вместе с Земляниным и ближайшим его соратником в лаборатории в тот миг, когда откинется крышка ванны и на свет возвратится оживший Витя, самый настоящий Витя, пусть еще и без формы и без погон — но он и при жизни форму надевал только по большим праздникам… Когда Тригорьев представлял себе это событие, у него сладостно холодело где-то пониже сердца, и губы невольно раздвигались в улыбку. Ну, а кроме того, приглашение означало, что заслуги Павла Никодимовича в благородном деле восстановления людей признаны и оценены по заслугам. Это тоже было приятно.

Поначалу в такие ответственные минуты Землянин в лабораторию вообще никого не впускал. Находился там и переживал сам один. Еще не был, надо думать, совершенно уверен в удаче каждого восстановления. Но потом, когда само слово «удача» как-то перестало употребляться в применении к его работе, а заменил его сухой деловой термин «конечный результат», стал понемногу разрешать. И к сегодняшнему дню уже все, пожалуй, работники кооператива там побывали, и присутствовали, и видели. За исключением только А.М.Быка. Но не потому, чтобы его не приглашали. Напротив, ему первому честь и была предложена. Однако А.М. отказался раз и навсегда. Он так сказал:

— Ну чего вы от меня хотите? Это ваша работа? Ваша. Вот и делайте ее. А я буду делать свою. Когда я консервированную кровь выбиваю в здравотделе, я что — прошу вас при этом присутствовать? Хотя мне, может быть, с вами было бы легче. Нет, я не прошу. Потому что там — мой бизнес. А здесь — ваш. Если когда-нибудь меня за эту кровь или мало ли за что будут вязать, я вовсе не хочу, чтобы вам шили то же самое. Так вот, если будут вязать вас за нарушение каких-нибудь там медицинских законов или я не знаю каких еще других, то я не хочу, чтобы это шили мне как соучастнику. Вы имеете вашу кровь? Ну так пейте ее, а мою оставьте в покое.

На самом деле не в том, конечно, была причина, что А.М.Бык чего-то там боялся. Ни черта Бык не боялся, и ОБХСС меньше всего, все это было чистой воды кокетством. Просто был он человеком, как ни смешно, донельзя стеснительным, и видеть посторонних людей совершенно голыми в столь интимный миг их жизни, как воскресение из мертвых, для него было смерти подобно. Он и в бане признавал только номера, и сексуального кинематографа не одобрял. Ну ладно, А.М.Бык вообще — человек странный.

Что же касается Федора Петровича, то он однажды побывал. Вел себя весьма достойно, и даже официально поздравил восстановленного с приятным событием, выбрав для этого случай, когда восстанавливался мужчина зрелого возраста — чтобы случайно не возникло потом никаких слухов и всего прочего. Заметный работник должен заблаговременно и тщательно продумывать каждый свой поступок. Хотя в глубине души Федор Петрович полагал, что было бы интереснее наблюдать процесс восстановления девушки лет этак шестнадцати-семнадцати. Но не рискнул даже и заикнуться о таком. Всему, знал он, свое время и свое место.

А сегодня вот удостоился приглашения капитан Тригорьев. Чему был он вдвойне рад: и потому, что восстановиться должен был старый друг, но еще и по той причине, что работник милиции во всем, что происходит на доверенной ему территории, должен разбираться глубоко и основательно, если хочет соответствовать эпохе; так, во всяком случае, Тригорьев полагал.

Так что в то время, когда велись телефонные разговоры, уже изложенные нами достаточно близко к подлиннику, капитан находился в лаборатории, где даже дышать старался потише — чтобы ничего ненароком не нарушить. Кроме него был там, само собою, В.Р.Землянин. А также девушка, нам уже знакомая, которая с Земляниным как будто срослась, хотя простым глазом этой связи и не увидеть было. Тригорьев, привыкший каждому событию, поступку и человеку давать свою оценку, ее за это не осуждал. Девушка домашняя, осталась одна, нужно к кому-то прислониться. Землянин же человек холостой, так что если там что и есть — кто осудит? Тем более, что она и с мамой Землянина успела вроде бы познакомиться и, кажется, так никаких препятствий не возникало (что же касалось отсутствия у этой самой матушки паспорта, как и у других землянинских порожденцев, то Федор Петрович уверил Тригорьева, что вопрос этот в срочном порядке решается на самом верху избудет решен положительно, так что надо только потерпеть еще немного; а Федор Петрович был, без сомнения, человеком уважаемым и информированным). Да, любовь, как понимал капитан Тригорьев, дело житейское, а в общем-то им самим виднее, по таким вопросам в милицию не обращаются.

И вот они втроем находились в лабораторном подвале; а вернее, почти вчетвером уже — Витя Синичкин должен был появиться с минуты на минуту. Он лежал в ванной сейчас, под непрозрачным колпаком, где-то уже совсем близко был к появлению в этом не самом уютном из миров, — но все-таки что-то, вероятно, влекло их сюда из того края, где же несть ни печали, ни воздыхания… Горела только одна лампочка, на столике, так что стоял полумрак, цилиндр в углу как-то волнами гнал тепло, что-то журчало, шуршало, иногда как бы даже попискивало, словно мышка — но от мышей и крыс лаборатория была изолирована надежно, их отсюда давно уже вытравили по всей науке. Тригорьев замер, совсем потеряв как будто ощущение времени, Землянин целиком, казалось, переместился в другой мир, в котором только и существовало, что несколько приборов, от которых он сейчас не отрывался; девушка же по имени Сеня стояла близ Тригорьева, дыхание ее было легким и таким же невесомым — шепот, которым она капитана предупредила: «Совсем немного осталось, вот сейчас, сейчас…». Землянин не разгибаясь над приборами, поднял руку — то ли просил полной тишины, то ли объявлял готовность. И, словно это он аппаратам подал команду — всякий шелест вдруг стих, все умолкло, какие-то светлячки погасли, какие-то новые зажглись, потом оглушительно (по ощущению) заскрипело — и рычаги стали медленно поднимать колпак, будто крышку ювелирной коробочки, в которой на атласной подушечке лежит драгоценность; так и здесь было — лежала великая драгоценность, человек лежал; только не на атласной подушке, а в каком-то растворе, словно в жирном и густом бульоне. Наверное, атлас лучше смотрелся бы; но человек и рождается не в атласе, когда появляется на свет впервые — и сейчас, рождаясь вторично, тоже в чем-то таком купался — однако же не зря ведь сказано поэтом: «Когда б вы знали, из какого сора растут стихи…» Вот и люди тоже.

Негромко щелкнул выключатель; тихо зашуршал насос, высасывая жидкость; и вот человек лежал уже на дне. Из трубы со множеством отверстий (труба эта огибала ванну изнутри поверху) наискось ударили вниз струйки, омывая тело, очищая кожу, и вот уже стало можно смотреть на него без некоторой невольной брезгливости. Землянин теперь только поднял глаза, глянул на тело, потом перевел взгляд на Тригорьева, усмехнулся едва заметно и поднял брови, как бы спрашивая: ну как, узнаешь? Тригорьев шагнул к ванне и посмотрел уже пристально, серьезно, по-деловому.

Никаких сомнений не было: точно, Витя Синичкин лежал там. Совершенно такой, каким был в жизни: с короткими, ежиком стриженными светлыми волосами, округлым приятным лицом, слегка вздернутым носом, хорошо развитыми мускулами (при жизни Витя постоянно следил за своей физической формой, служба того требовала, да и нравилось ему быть сильным, ловким, быстрым — а кому бы это не понравилось?) — и со всеми другими своими несомненными приметами, и тою в том числе, о которой Тригорьев невольно подумал: «Не след бы девушке глядеть, без привычки…» Но тут Землянин извлек уже откуда-то чистую простыню, развернул, взмахнув в воздухе, и поспешил накрыть тело — но не с головой, как накрывают покойников, а лишь до подбородка, как человека спящего. Тело можно разглядывать как угодно, трогать руками, резать, зарывать в землю или сжигать; спящего можно, в крайнем случае, разбудить — осторожно, чтобы не напугать нечаянно, а мягко, ласково вывести из сна…

Пока в ванне лежало именно тело, не человек еще, хотя бы и спящий: ничто не двигалось, грудь не дышала, кожица не подрагивала в тех местах, где бьются у живого пульсы, закрытые глаза не суетились под веками, как бывает, когда снится что-то. Тригорьеву не раз приходилось видеть мертвецов, и вовсе не только своею смертью повергнутых; и он сразу понял, что тело не живет, и испугался, что у Землянина на этот раз не получилось, и может быть, как раз оттого, что он, Тригорьев, пришел посмотреть: кто его знает, дело ведь тонкое… Он уже собрался что-то сказать, просто чтобы нарушить застывшую тишину, но девушка ветерком подышала ему в ухо: «Сейчас… сейчас вот…» И вдруг не удержалась и хоть тихо, но вскрикнула: что-то шевельнулось в ванне — не тело, нет, что-то маленькое, яркое, какое-то пятнышко ожило, оторвалось от ванны, поднялось в воздух, пересекло полосу света от настольной лампы, и все узнали: бабочка! Неизвестно откуда взялась здесь бабочка, вспорхнула и полетела. И не успели еще люди опомниться от неожиданности, как с телом произошла какая-то перемена. Нельзя было сразу сказать какая: так же неподвижно лежало оно, и в той же позе, и по-прежнему лишь голова с чуть потемневшими от влаги волосами виднелась из-под простыни, и не замечалось дыхания; но почему-то вдруг очевидно стало: жив! Жив! Тригорьеву захотелось кинуться к другу, обнять, поцеловать — от радости, из благодарности за то, что ожил — как будто сделал этим одолжение стоявшим здесь людям, не наоборот; впрочем, если о самом Тригорьеве говорить, то и в самом деле большую услугу ему оказал опер Витя, великий груз снял с души… Капитан едва совладал с собой — а Витя уже дышал! Открыл глаза. Миг смотрел бессмысленно. Потом негромко произнес: «Э?» и стал водить открывшимися глазами, никак не разумея, видимо, как, и почему, и где он вдруг оказался, и почему в ванне, и кто эти люди вокруг него. На Тригорьеве взгляд Виктора на миг остановился, скользнул дальше, но морщинка пересекла лоб, глаза возвратились к милицейскому мундиру, поднялись выше и стали разумеющими, узнающими, потом удивление мелькнуло в них, губы дрогнули, Синичкин улыбнулся — как-то неуверенно, словно разучился. Тригорьев поймал себя на том, что и сам улыбается, как мальчишка, рот до ушей. А Витя заговорил. Он сказал:

— Тригорьев, ты, что ли? Пашка?

— Я, Витя, — сказал Тригорьев почему-то хрипло.

— Ну да, — сказал Синичкин. — А что это с тобой?

— Со мной? — Тригорьев несколько растерялся даже. — А что со мной? Нет, у меня все в порядке, Витя…

— Постарел ты как-то очень, — сказал Синичкин. — Крепко. Болеешь, что ли? Э, да ты капитан уже! Когда успел?

— Потом, — сказал Тригорьев, косясь на Землянина с ассистенткой, что скромно отошли в другой угол, чтобы не мешать друзьям. — Потом, Витя. Ты-то как?

— А что мне! — сказал Витя уже совсем уверенным голосом. — Все о'кей. Только почему я тут в ванне? Мы же вроде с тобой только что в отделении были… Что тут — медвытрезвитель, что ли? Но я-то при чем?

— Успокойтесь, — это уже Землянин вступил в разговор. — С вами ничего страшного не случилось, совсем наоборот. Ваш друг вам все объяснит — попозже. А сейчас скажите: как вы себя чувствуете?

— Это кто там — доктор? — Сев в ванне, Синичкин всматривался в обоих, стоявших поодаль. — Доктор, а чего это я в ванне? Чувствую себя нормально…

— И все же я вас посмотрю. Позвольте, Павел Никодимович…

Сейчас Землянин заговорил уже нормальным своим тоном, и капитан послушно отступил подальше. Девушка же успела тем временем отворить дверцу шкафчика и теперь доставала оттуда форменную милицейскую одежду, заранее принесенную Тригорьевым. Одежда эта хранилась как реликвия у вдовы Синичкина, но отдала она ее без возражений, потому что, как оказалось, была уже не вдовой, но женой — только другого мужа. И это, и многое другое Предстояло теперь объяснить Виктору, и Тригорьев чувствовал, что очень трудно будет сделать это — но никуда не денешься, надо…

— Сейчас вам нужно еще пять минут полежать неподвижно, на этой вот кушетке, — втолковывал Землянин оперуполномоченному. — Потом оденетесь и сможете идти. Ну, попробуйте встать… Сеня, вы можете выйти. Ну, смелей, смелей… Поддержите его, капитан. Теперь шаг вперед…

— Ноги как ватные, — сказал Синичкин недовольно. — Что за чудеса в решете?

— Потом, потом… Еще шажок… И ложитесь. Вот так. Одежда ваша здесь. А мы выйдем, чтобы вас не беспокоить.

Он и в самом деле повернулся к двери и взял Тригорьева под локоть, увлекая с собой. В приемной А.М.Бык вполголоса разговаривал о чем-то с молодым человеком, ведавшим теперь химической книгой. Тригорьев ощутил, что лоб его взмок. Он вытер лоб платком. Землянин сказал:

— Вот оборудуемся, тогда у нас будет специальная палата для приведения клиентов в норму. Наймем врача, медсестру или даже двух… — Он помолчал. — Ну как — интересно было?

Тригорьев немного подумал и признался, не удержавшись от смущенной улыбки:

— Испугался немного — был момент…

— Испугались? Чего?

— Да вот — когда он все не оживал. И у вас выражение лица было такое, словно все идет прахом…

— Серьезно? — Землянин усмехнулся. — Ну, не знаю, может быть, со стороны это так и выглядело. На самом деле это — обычное и неизбежное явление. Тело созрело, но еще не живет. Нет в нем чего-то такого… что мы для простоты называем душой. И вот приходится сконцентрировать всего себя на том, чтобы она — душа — возникла. Как бы призываешь ее войти в тело, одушевить его, оживить. И она входит — чуть раньше, чуть позже… Сегодня это еще быстро получилось, бывает, куда дольше приходится ждать. На эту работу больше всего уходит сил. — Наверное, Землянину приятно было после удачно проделанного дела поговорить о нем, расслабиться, да и слов нет — куда приятнее и легче объяснять удачу, чем неудачу. — А если взять старые записи — по отпечаткам, которым больше ста лет — то душа может и не прийти. И тело не оживет.

— Куда же она девается? — Тригорьев чувствовал, что тут надо задать вопрос, чтобы Землянину хотелось говорить дальше.

— Ну, этого я наверняка не знаю. Может быть, уже что-то другое для себя нашла. А возможно, за это время ослабела, рассеялась или слилась с основой, первоисточником… Я предполагаю, что души ведь бывают разные — и сильные, и слабые, вот сильные дольше существуют, а слабые, может статься, уже и после сорока дней теряют способность… Ну, да это все гипотезы, не более. Я только знаю, что надо сосредоточиться и звать ее — и она придет.

— Учились этому? — полюбопытствовал капитан.

— Нет, этому нигде не учат — у нас, да и нигде, по-моему. Просто почувствовал, что вот — надо так. Наверное, для этого дела тоже какая-то специальная способность нужна.

— Как у экстрасенса, — сказал Тригорьев.

— Как аналогию можно принять, хотя сама способность, видимо, заключается в ином. И еще: тут никаких задних мыслей быть не должно — только добро, желание блага; никаких скрытых целей. Неясностей, конечно, множество, над теорией надо еще работать и работать.

— Вот бабочка, — неожиданно для себя сказал участковый.

— Что? — Землянин даже оглянулся. — Ах, эта бабочка, да…

— Это она и есть душа?

— Ну, что вы — конечно, нет. Это, так сказать, отходы производства, побочный эффект. Записывающая техника у нас не очень качественная, все ведь своими руками, из чего попало. И вот когда я снимаю данные человека, случается — запишешь и что-то постороннее, что находилось поблизости в то время, которое мы записываем, и тоже оставило на окружающем свои следы. Вашего друга мы записывали по летним отпечаткам — наверное, и бабочка там была тогда, аппаратура же ее восстановила — приборам ведь все равно, что там возникает, их дело — расшифровка записи, не более. Вот если…

Но продолжить объяснение Землянин не смог, потому что дверь распахнулась и вошел милиционер, с порога спросивший:

— Капитан Тригорьев? А, вот вы где, товарищ капитан. К начальнику райотдела, срочно.

И был таков.

— Ну дела, — сказал Григорьев озадаченно. — Как же я Виктора оставлю — ему ведь деваться некуда, кроме как ко мне…

— А вы забирайте, — посоветовал Землянин. — Сейчас уже можно.

— В райотдел? Нет, что вы. Он же хотя и милиционер, но незаконный пока — без документов, как и все ваши… Нельзя. Нет, мы иначе сделаем.

Он отворил дверь в лабораторию. Виктор заканчивал одеваться.

— Я сейчас, — сказал он инспектору.

— Лейтенант, — проговорил Тригорьев официально. — Я срочно по вызову, а вы тут остаетесь за меня. Чтобы был порядок. Без меня поста не оставлять.

— Слушаюсь, — ответил Синичкин. — Ты скоро?

— По обстановке, — сказал Тригорьев. — Пришлю тебе поесть в любом случае.

— Да, — сказал Виктор. — А то я почему-то вовсе без денег. Хотя помню — мелкая заначка оставалась.

— Ну, все, — сказал Тригорьев и вышел, не задерживаясь более: служба есть служба. Патрульный «уазик» фыркал у подъезда и даже, кажется, постукивал резиновым копытом.

По дороге Тригорьев размышлял о том, как же будет с оформлением Синичкина, а также о другом: есть ли у бабочки душа. Но, оказавшись в кабинете начальника, обо всем этом забыл. Потому что начальник сказал ему сразу:

— Тригорьев, кооператив твой закрывать собираются.

Тригорьев проглотил комок.

— Так ведь они вроде ничего такого… — начал было он.

— А им ничего и не предъявляют. Просто… — Начальник сделал выразительный жест. — Но, думаю, с этим можно потянуть.

— Да хорошо бы, — сказал Тригорьев. Он чуть оживился, поняв, что начальник тоже рвением не горит. И тут же вспомнил, что совсем недавно не кто иной, как А.М.Бык расспрашивал его о начальнике — что, мол, за человек, и все такое. Не зря, дверное, расспрашивал: Бык ничего не делает зря.

— А на каком основании потянем, как думаешь? — продолжал разговор начальник.

— На каком, на каком… — пробормотал Тригорьев, размышляя. — Есть, товарищ полковник! — вдруг ожил он. — Кооператив, особенно после газеты, сильно в рост пошел, зарабатывать стал вовсе даже неплохо…

— Н'да, — кивнул начальник, — вот и я слышал. Ну, и что с того?

— Значит, на него вот-вот какая-нибудь группа выйдет. Это непременно.

— Организованная преступность, — сказал начальник. — А мы, значит, их ждем.

— Так точно, — сказал Тригорьев. — И кооператив этот у нас вроде наживки. Так что закрывать его сейчас никак нельзя, поскольку он играет свою роль в борьбе с организованной преступностью этой самой.

— Годится, — согласился подполковник. — В случае чего так и доложим: что с этим кооперативом связаны наши оперативные интересы. — Он помолчал. — А что ты думаешь: вполне ведь могут выйти.

— Непременно выйдут, — убежденно подтвердил Тригорьев.

— Что же, — сказал начальник. — Ну, иди, работай дальше.

— Товарищ начальник… Вопрос разрешите?

— Если в двух словах. Некогда.

— Вы лейтенанта Синичкина помните?

— Синичкина? Это какого? Из ГАИ?

— Нет. Из розыска. Которого убили.

— А. Ну, помню.

— Этот кооператив наш — он ведь людей возобновляет…

— Стоп! — прервал подполковник. — Дальше не говори. Никаких нарушений законности, понял? С такими мыслями ко мне не ходи.

— Товарищ подполковник! — схитрил Тригорьев. — Так ведь почему мы? Скажем, жена его бывшая закажет… Но придет-то он к нам — он ведь наш парень. Неужели дадим пропасть?

— Я тебе сказал: с этим ко мне не ходи. Вот будет по ним общее постановление — тогда посмотрим. Ступай, займись делом.

 

7

Оба милицейских работника и предположить не могли в тот час, как близко вдруг оказались к истине.

Потому что та группа, что контролировала и посильно разгружала от лишних денег этот район, и в самом деле кооперативом очень заинтересовалась. И все из-за той же газеты. Ведь время малограмотного преступника, который газет не читает и радио не слушает, ушло; такие если и остались, то ходят они в шестерках, и в них ходить будут по гроб жизни. А беседу в газете прочитал если не кто-нибудь из главарей, то уж из их консультантов — во всяком случае. Так что информация и сюда незамедлительно проникла и тоже побудила заинтересованных людей к немедленным действиям.

Поэтому в дверь квартиры Амелехина А.С. позвонили, а когда дверь отворили, то вошел в нее молодой человек, прилично одетый, даже фирмово, и с быстрыми глазенками.

Андрей Спартакович в этот миг был расположен на своей диван-кровати и обдумывал некий возникший у него замысел. На вошедшего он глянул без особого привета.

— Чего надо? — спросил он нелюбезно.

— Разговор есть, — сказал пришелец. — Скидай кости с нар.

— Нет разговора, — возразил Амелехин. — Один ахай.

— Сам сходи, — предложил визитер. — Ну, давай по-быстрому. Пахан обидится.

Услыхав, что пахан, Амелехин спустил ноги с дивана.

— Чей-то вдруг? — спросил он. — Сказали же, чтобы пока не шустрить.

— Потолковать хочет.

— Мать! — крикнул Амелехин уже из прихожей. — Пойду прокинусь. Да не трясись: не на дело иду.

«Жигуль» ждал их у подъезда. Молодой сел за руль. Ехали недолго.

Дни моей юности, где вы? Где наивная эпоха, когда вор был вором, милиционер — милиционером, чиновник — чиновником… Но все смешалось в громадном, в одну шестую суши, бывшем доме Облонских; и теперь ты разговариваешь с кем-то, и вроде бы знаешь, с кем разговариваешь, а потом оказывается — нет, не знал с кем. И заподозрить не мог. Раньше ты знал, что хаза есть хаза, волчья нора с непотребными женщинами, обилием водки, игрой в буру или железку, ну, в очишко на худой конец — но, собственно, зачем пересказывать всем известные книжки и фильмы. А теперь…

— Ты только ноги вытирай, как следует, — предупредил молодой, когда они, поднявшись на лифте на четвертый этаж не самого худшего, прямо сказать, дома в исторической части столицы, остановились перед дверью, котельное железо которой скромно пряталось под стеганой обивкой из японской квазикожи. — Три, три, силы-то накопил на казенной пайке!

Молодец этот, как и все прочие коллеги, был свято уверен в том, что Доля Трепетный имел хороший срок, а потом рванул, и в родных местах не показывался столь долго по причине пребывания во всесоюзном розыске.

Амелехин в ответ только фыркнул, но послушно зашаркал подошвами по аккуратно уложенному перед дверью коврику.

Позвонили, и было отворено. Пол в прихожей радовал хорошим ковром. На стенах висели картины, ярко выделяясь на фоне обоев-иммигрантов с преобладанием зеленых тонов. Дверь им отворила приглядная девица в валютной упаковке; глянув на нее. Доля стал громко дышать, но застеснялся. Девица собиралась на выход, имея при себе объемистую адидасовскую сумку, из которой торчали рукоятки двух теннисных ракеток. На мизинце она вертела колечко с автомобильными ключиками. Колечко было рыженьким.

— Проходите, — сказала она, ничуть не удивившись. — Папа с гостями — вторая дверь направо.

Они прошли, и молодой прежде, чем войти, вежливо постучал в дверь. Доля-Амелехин только плечами пожал: ну и порядки пошли!

Изнутри пригласили. Двое вошли.

Здесь тоже наличествовал ковер, а также финская стенка, видеосистема «Сейко» и шарповская — аудио. В глубоких креслах, напоминавших рюмочки для яиц, сидели трое — в отличных костюмах, белых воротничках, при галстуках. На низком обширном столе располагалась целая батарея бутылочек с «фантой». Справа, ближе к противоположной стене, находился кабинетный «Стейнвей», за которым сидел четвертый гость и задумчиво играл — не «Мурку», увы, а Шопена. Если бы Доля в этом сек, он признал бы, что играл музыкант неплохо, очень даже прилично, профессионально.

Все это для Доли было настолько неожиданно, что он сперва решил было, что везли его на дело, брать квартиру, но не рассчитали и попали как раз, когда хозяева были дома, так что сейчас его начнут вязать. Он заробел и дернулся было к выходу. Но привезший его молодой водитель был на стреме и слегка завернул Доле руку.

— Замри, падло, — проговорил он негромко, но явственно.

— Ну, Толик, зачем же так, — укоризненно проговорил от стола самый-пожилой из присутствовавших. — Я же просил: привыкайте обходиться без жаргонизмов, оставьте их постановщикам фильмов. Друзья, приветствуем нашего, так сказать, блудного сына. Садитесь… э-э… Доля? Да, конечно же, Доля. Садитесь, расслабьтесь, обретите уверенность. Толя, налейте ему, пожалуйста, водички. Алкоголя в моем доме, Доля, не употребляют. Самое дорогое, что имеем мы в жизни — не это вовсе, — хозяин сделал округлый жест, — но здоровье. Садитесь, садитесь, не заставляйте меня быть назойливым и повторять приглашение.

Доля послушно сел, куда было указано: в такое же кресло. «Ну, глядь, — подумал он, — предупредили бы, так я тоже классные шмотки надел бы, а то сижу здесь, как придурок у зама по режиму…»

Он выпил кисловатой водички и, чтобы придать себе уверенности, независимо огляделся и принялся даже что-то негромко насвистывать.

— Этого не надо, Доля, — сказал хозяин. — Для музыки тут есть инструмент. Кроме того, мы и так знаем, что вы человек смелый и решительный. И, откровенно говоря, удивлены тем, что вы, вернувшись домой и не опасаясь гулять по улице, всего лишь однажды заглянули к старым друзьям.

— Что я вернулся, кому надо — знают, — сказал Доля независимо. — А я не фраер, чтобы навязываться. Кому надо — сам пускай приходит.

— Вы совершенно правы, — сказал хозяин. — Вот мы и пришли — Толик пришел, чтобы от нашего имени пригласить вас провести вечер в приятной и полезной беседе. Но должен сказать — мы немного помедлили, потому что о вас. Доля, ходят странные слухи.

— Если кто считает, что я ссучился, — ответил Доля, — то, глядь буду, я ему, банные ворота, глотку перегрызу или чтобы мне век свободы не видать.

— Ну, что вы, нет, нет, — возразил хозяин, приятно улыбаясь и показывая полный набор отличных фарфоровых зубов. — В этом вас никто не подозревает. Но толкуют, что вы были вовсе не там, где один смеется, а все плачут, а убывали, так сказать, на Луну, и вас оттуда каким-то приемом вернули.

— Быть мне падлой, если не так, — подтвердил Доля. — Мусора с оружием неосторожно обращались, и была мне хана.

— А приятную возможность вновь увидеться с вами предоставил некий кооператив. Ну, вы знаете, что я имею в виду.

— Ну, — согласился Доля. — Но это дело чистое, в этом кооперативе гадов нет.

— Вот видите, — сказал хозяин, обращаясь к одному из гостей. — Все подтверждается.

— Меня в этом мире уже ничто не удивляет, — пожал плечами тот, к кому обращались. — А скажите, Доля: как там у них с первоначальным накоплением?

— Чего? — не понял Доля.

— Зарабатывают хорошо?

— Сейчас — вполне, — сказал Амелехин. — На молоко хватает.

— И только?

— Ну, — сказал Доля, уразумевший, о чем речь, — взять там пока особо нечего. Но скоро будут грести мешками. Сейчас ремонтируются, новое чего-то там ставят.

— Расширяют производство, — сказал тот, что сидел за роялем; он перестал играть и на табуретке повернулся к разговаривавшим. — Думаю, надо позволить им встать на крыло. И уж тогда предложить услуги.

— Дать курочке научиться нести золотые яйца, — задумчиво Проговорил хозяин.

Доля неожиданно заржал, громко и коротко.

— Боже, какие звуки! — поморщился сидевший у рояля.

— Что сие должно обозначать, Доля? — спросил хозяин.

— Да так просто… — застеснялся Трепетный. — Вы про яйца сказали, ну, я и вспомнил… Рассказывал как-то один на пересылке. Смешно.

— Очень интересно, — сказал хозяин. — Обожаю смешное. Расскажите, если не секрет.

— Да нет, чего же, — сказал Доля; он чувствовал себя все более свободно, ему здесь начало даже нравиться. — Это был такой путешественник. Колун. Вот. И этот Колун поехал как-то на пароходе в Америку.

— Колумб, — поправил музыкант. — У вас какое образование?

— Десять камер, тут все ясно, — сказал тот, что ничему не удивлялся.

— Ну, я как слыхал, так и рассказываю, а вы если лучше знаете, то я и помолчать могу, — обиделся Амелехин. — Я, это… не люблю, когда поправляют. Не в КВЧ пришел.

— Продолжайте, Доля, — попросил хозяин. — Мы не будем вас прерывать.

— Ну, вот. Плывут, а морячманы стали бодягу тянуть — мол, не поплывем дальше, чего мы там, у капиталистов, не видали, хотим по домам. Вот. Тогда Колун говорит: хотите, падлы, я вас удивлю, чтобы веселее было? Те говорят: давай. А неделю еще поплывете? Те подумали, любопытство их взяло, говорят: поплывем. Тогда Колун говорит: кто знает, как яйцо поставить, чтобы стояло? Ему говорят: темнишь, дед, стоит не яйцо, а что повыше. Он говорит: значит, не знаете? Нет, не знаем. Удивитесь — поплывете? Поплывем. И тут он вытаскивает перо, и себе одно яйцо — чик! И поставил на стол. А оно стоит: мягкое ведь. Те удивились и притихли. И поплыли. А до Америки всего неделя и оставалась. Вот.

— Потрясающе, — сказал ничему не удивляющийся. — Современный фольклор. Это надо бы записать.

— Время, коллеги, — сказал четвертый, до этого сидевший молча. — Доля, слушай сюда. Пойдешь в кооператив, потолкуешь с ними. Там главный кто?

— Профессор, — ответил Доля.

— Он что же — и бабки считает?

— Нет, это другой. Шухерной мужик.

— Не мусор?

— Не, зуб даю. Сдается, лежал на нарах когда-то.

— Вот с ним потолкуй. Скажи: такое дело, как у них, нельзя ставить без охраны. Скажи: к нему придут, чтобы об охране договориться. Условься, когда и как — ну ладно, это я тебе потом объясню. — Он повернулся к остальным. — Я не думаю, что им надо давать время. Начинать надо сейчас, не то другие забегут, придется спорить. А дальше — будем брать больше, только и всего. Приучать к порядку надо с детства, аксиома педагогики. Ты им скажешь: если нет — то мы не ручаемся, что их никто не обидит. Как бы тогда не погорело все их хозяйство. Все понял?

— Чего ж не понять? — пожал плечами Доля. — Дело простое.

Он уже собрался было встать, полагая, что потолковали довольно, но хозяин заговорил, и Доля остался сидеть.

— Мне бы хотелось, друзья, — начал хозяин неторопливо, налив себе «фанты», — чтобы вы рассматривали это дело не как обычную операцию по наведению порядка и извлечению дохода. Давайте мыслить перспективно. Заглянем в будущее, посмотрим, что там светит, и заблаговременно сделаем необходимые выводы.

Его слушали внимательно.

— Вам кажется, что дела идут хорошо, — продолжал хозяин. — Даже прекрасно. Мы организовались. Наши люди повсюду. Мусо… э-э… правоохранительные органы с нами справиться не могут: нет людей, нет машин, электроники — они нищие. Мы можем работать спокойно и плодотворно.

— Разве не так? — спросил не удивляющийся.

— Сегодня — так. А завтра? Друзья мои, страна гибнет! Власть шатается. И это трагично. Это прямая угроза нам. Говорю вам серьезно, коллеги: мы приближаемся к краю пропасти!

Легкий гул несогласия возник в комнате.

— Вы не согласны? Что же, возьму на себя труд растолковать вам. Задумайтесь: вам кажется, что слабая власть — это хорошо, а никакой власти — еще лучше для нас? Чепуха, друзья мои, поверхностный, легкомысленный взгляд, психология щипача. Мы, большие фирмы, можем существовать только при сильной власти и развитой законности. И вот почему: сильная власть, подобная той, которая существовала тут еще на нашей памяти — это надежный зонтик, под которым мы можем укрыться и от проливного дождя, и от чересчур яркого солнца. Вы ежитесь при воспоминании о сроках в четвертак? Но кто из вас хоть раз отломал — не скажу двадцать пять, но даже десятку от звонка до звонка? Никто. А ведь мы с вами не мальчики, за каждым из нас — богатая, насыщенная биография, начиная еще с артелей и потребкооперации. Но что значит — твердая власть? Это чиновники, которых можно купить — и мы покупали. Это прокуроры и судьи, которым можно позвонить, приказать — и они выполнят. Это лагеря, где порядок был настолько же нашим, насколько — их. Это амнистии по разным поводам, радостным и печальным. В случае, если вам не повезет, что вы предпочтете, коллеги: народный суд — или самосуд остервеневшего населения? Не сомневаюсь, что никто не выберет последнего. Потому что там, где существует закон, всегда имеется возможность обойти его или даже прикрыться им. А где законов нет — там суд Линча с немедленным исполнением приговора! Это один аспект. И вот другой. Мы сейчас не нуждаемся, верно. Мы зарабатываем достаточно. Но ведь эти деньги обесцениваются точно так же, как зарплата какого-нибудь работяги! Разве мы с вами не переплачиваем все больше? А ведь это все цветочки! Мы катимся к положению, когда ничего больше нельзя будет взять — потому что ни у кого ничего больше не будет! Всяким ремеслом можно заниматься только при наличии сырья. А его становится все меньше. И как бы не получилось так, что всем нам придется эмигрировать: туда, где есть, что взять, и есть, что за деньги купить. Но увы — нас там не ждут и вряд ли встретят с цветами. Нет, нам не просто нужно — нам, как воздух, необходимо твердое правительство, не какое-нибудь там демократическое с независимым судом — конечно, и такой суд можно приручить, но сколько времени и денег это потребует! — но такая власть нам нужна, при какой мы уже когда-то жили. Вот о чем надо думать, дорогие мои соратники!

Все помолчали, усваивая слышанное.

— Спели вы хорошо, — сказал затем музыкант. — Но я что-то не вижу, чем мы тут можем помочь. Назначить свое правительство? Пока это еще не в наших силах.

— Ну, я не стал бы ручаться, — ответил хозяин. — Конечно, мы так, прямо, его не назначим. Однако если, предположим, появится человек, который сможет такую власть реализовать…

— Надо, чтобы его еще допустили к власти, — сказал не удивляющийся.

— Его внесут туда на руках! Это вас устроит? Сегодня еще достаточно тех, кто делает это с криком «Ура!». Вы все еще не поняли? А ведь все это прямо вытекает из специфики того самого кооператива, в котором вы если что-то и видите, то всего лишь несколько несчастных тысяч, которые можно с них взять — в то время, как они могут дать нам нужного человека — того, кто сможет навести порядок, чтобы мы смогли воспрянуть духом!

— Воскресить, что ли? — спросил четвертый, практик. — Кого же, если не секрет?

— Неужели вы еще не поняли? Ну, я был более высокого мнения о ваших логических способностях.

— Постойте, постойте… Неужели?..

И практик сделал движение, будто разглаживал усы.

— Именно! — торжествующе подтвердил хозяин.

— Всех времен и народов? — спросил и музыкант.

— Да!

Тогда музыкант повернулся к роялю и ударил по клавишам.

Он играл мелодию, на которую некогда пели такие слова:

От края до края, по горным вершинам,

Где горный орел совершает полет…

Все слушали молча. А потом хозяин сказал:

— Значит так, Доля. Договоритесь там о свидании. О бабках пока ни слова. Дело, друзья, какое навертывается дело! Это вам не какое-нибудь ограбление века на полтора миллиона фунтов стерлингов! Это ограбление истории, и причем в белых перчатках и безо всяких следов!

— Ограбление истории уже было, — возразил не удивляющийся, — и не раз. Он же и грабил.

— Конечно, — сказал хозяин. — Он же по сути наш. Это вам не всякие нынешние фраера! Это — Пахан! Ей-богу, такое надо отметить! Едем в «Националь»!

— Тут поездишь, — недовольно сказал практик. — Когда ты не позволяешь живые деньги взять.

— Кто тебе мешает? — спросил хозяин, встав с кресла и застегивая пиджак. — Вот, например, я слышал, в Москве Дворянское собрание открылось. Вот с них бери. За амбиции надо платить, и по высшей ставке. А этих пока оставь в покое. Ну — поехали, пока настроение у нас праздничное!

 

8

Вот так после газетной публикации нависла было беда над нашим кооперативом — но, как видим, обошлось пока. Нет, указание, конечно, осталось в силе. Но и мнения тоже остались. А мнение всегда сильнее. Потому что указание можно отменить, а мнение нельзя. Оно, как говорится, реальной фигуры не имеет. Ну и, скажем прямо, дело с одним кооперативом — все-таки не такого масштаба дело, чтобы ставить его на особый контроль. Наша же жизнь вообще на том построена, что если вынесено решение, принято постановление или дано указание, то как бы подразумевается, что оно уже и выполнено, вопрос решен, проблемы больше нет. Очень заразная привычка, и не просто от нее избавиться.

Однако все сказанное вовсе не означает, что там, за облаками, о деле с кооперативом так никто и не вспомнил. Нет, вспомнили, и не далее как в тот самый день, когда произошли все уже описанные нами встречи и разговоры. А случилось это так. Работы в этот день было немного, и самое малое два облеченных высокой (но, увы, не самой уже высокой, заметьте это, это очень важно) властью мужа решили вечером на дачу к семействам не ехать, а переночевать в городе, и соответственно проинструктировали шоферов. Вечером, уже поздно, одному из них стало что-то скучно, по ящику шла какая-то мура, и он позвонил другому, двумя этажами ниже. Оказалось, что тому тоже скучно и можно скоротать вечерок вдвоем. Так они и собрались. И каждый из них обратил внимание на то, что коллега его и товарищ был явно не в лучшем настроении и печать забот и грусти лежала на обеих лицах.

— Что невесел? — поинтересовался тот, что пришел.

— Да ну… Бардак такой, что прямо хоть плачь.

— Это верно, — согласился гость. — Не знаю прямо, что за люди. Никак не научатся. Правду говорят: пока гром не грянет, мужик не перекрестится. А когда грянет, то уже и поздно…

— А что им сделаешь! — сказал первый. — С работы снимешь? Так он завтра организует что-нибудь этакое, СП какое-никакое…

— Конечно, — сказал гость, — за такие дела можно бы и под суд отдать, но только — люди-то все неплохие и могут ведь работать, если захотят.

— Под суд… — повторил хозяин задумчиво. — А помнишь, — он вдруг оживился, — как раньше в таких случаях делалось? Одно слово — и не стало их, разогнали, ликвидировали как класс. И никто и не пикнул! Сколько лет прошло, а и до сих пор вспоминают…

— Ты о чем? — спросил гость. — О ленинградском деле, что ли? Или о генетиках?

— При чем тут генетики! — несколько даже обиделся хозяин. — Я о том, как он команду ЦДКА разогнал, когда они продули за рубежом. Одно слово — и нет команды! А эти засранцы снова две игры в Италии профукали — и ничего, и дальше играть будут!

— А, вот что, — усвоил второй. — Я думал, ты о взрыве на шахте…

— Тоже плохо, конечно. И опять же. Был бы Хозяин — сразу полдюжины к стенке, "остальных в лагеря — и справедливость торжествует, и никаких забастовок тебе, никаких запросов…

— Хозяин дело знал, — кивнул гость.

— Вот как хочешь, а не хватает его сегодня, — сказал первый. — Ведь, кажется, работаем, стараемся — а все равно, сползаем к капитализму, к анархии, социализм своими руками разрушаем, предаем мировую систему. А будь он… Выпьешь рюмку?

— А отчего нет? — не отказался гость.

— Ну, пойдем в гостиную.

В гостиной, сплошь затянутой ковром, стояла финская стенка (хозяин дома отличался спартанской непритязательностью), несколько глубоких кресел, видом напоминавших рюмки для вареных яиц, низкий обширный стол, на котором возвышалась высокая яркая коробка, заключавшая в себе бутылку; еще были в комнате видеосистема «Шарп», аудиосистема японской фирмы «Сейко» и кабинетный рояль «Стейнвей», на котором супруга хозяина иногда играла. Самого его Бог не сподобил, а дети по отдельности жили.

Собеседники удобно уселись у стола. Хозяин налил.

— Ну, — произнес он, — вечная память!

Немножко закусили тем, что было под рукой.

— И с каждым днем все хуже, — продолжил гость. — Куда уж дальше, если кооперативы начинают покойников воскрешать.

— Ты о чем? А, ну да, слышал.

— Навоскрешали, кого попало…

— Повторим? — посоветовался хозяин: все же привычка к коллективному руководству — великая вещь.

— Отчего же, — поддержал гость.

Повторили.

— Ну конечно, — сказал хозяин, прожевывая. — Вот именно: кого попало… Слушай-ка: а если не кого попало?

— В каком смысле?

— Погоди, сейчас додумаю… Ну да. Выходит, они могут кого хочешь воскресить?

— Ну и что?

— А если — его?

— Его… — медленно повторил гость, ощущая, как идея эта, вместе с выпитым, растекается по всему телу и приятно согревает.

— Вот именно. Память — памятью, но если он вдруг появится — ведь признают? Признают!

— Армия, — сказал гость. — И органы. Признают. Наверняка. Они от беспорядка больше всех страдают."

— А если они признают — кто воспротивится?

— Не я, — сказал гость.

— И не я. Значит так. У военных надо позондировать и в Комитете. Военных возьмешь на себя? Они тебя уважают.

— Договорились. А ты — остальное.

— Принято. Ну — за успех?

— Грех отказаться.

Рюмки нежно прозвенели, соприкоснувшись. Это еще не благовест, конечно, не колокольный перезвон на том, что осталось в столице от былых сорока сороков. А удастся — ох, в какие колокола ударим! Заставим-таки мир задрожать! Нам не привыкать! Будь здоров! И ты будь здоров! И — его здоровье! Его!

А все-таки смирновскую хорошо очищают. Легко идет. Мелкими пташечками.

 

9

Недаром говорят, что идеи, которым пора приспела, носятся в воздухе. Иначе как могли бы в один и тот же день три совершенно разных группы людей, не сговариваясь между собой, прийти к одному и тому же выводу? Никак не могли бы. Но пришли же!

Ну, ладно. А чем заняты те, кто ни к каким идеям не приходит? Землянин, например?

Ну, я уж и не знаю, удобно ли… Только если вы настаиваете.

А Землянин проводил тогда капитана Тригорьева и вместо того, чтобы вернуться в лабораторию, где еще завершал свой туалет восстановленный лейтенант Синичкин, поднялся по лестнице и вышел во двор — подышать. Во дворе было тихо и спокойно. И Сеня одиноко стояла в углу, спиной к Землянину. Даже по спине этой чувствовалось, какой одинокой и неприкаянной ощущала себя девушка сейчас. Поэтому Землянин тут же направился к ней. Подошел и положил руку на плечо, как бы приобнял. И Сеня сразу прижалась к нему.

— Ну, что ты? — спросил он не сердито, а наоборот, как бы виновато. — Что?

Она всхлипнула.

— Нет, это просто так… Грустно стало. Прости. — Она повернулась к Землянину, стараясь улыбнуться.

— Ну, не надо… — снова затянул он. И вдруг его осенило. — Знаешь что? Не надо плакать. Займемся лучше делом. И знаешь каким? Снимем запись твоей матери. И так все откладываем, откладываем — сколько можно? Согласна?

Теперь ей удалось действительно улыбнуться. Она кивнула.

— Тогда я сразу же, — сказал он. — Сейчас, только возьму технику. А ты вытри глаза. Платок есть? На.

Он вытащил из кармана свежий платочек, повернулся и скрылся в подъезде. Девушка ждала. Вскоре он возвратился с увесистым чемоданом в руке. Кустарной была все-таки его аппаратура; будь она сделана по-современному — весила бы впятеро меньше и места занимала соответственно. Но ничего не поделаешь, работать приходилось с тем, что есть, и возлагать надежды на будущее. Впрочем, пусть и тяжелая и неуклюжая, техника все же действовала.

— Пошли, — сказал Землянин, покряхтывая немного: все же не первой уже молодости был он. — Может, поймаем машину.

— Помочь тебе?

— Еще чего! — Как-никак, он мужчиной был. — Донесу!

Машину пусть и не сразу, но все-таки поймали. Цены теперь настали какие-то несуразные: левак заломил десятку, хотя ехать было, по московским меркам, всего ничего. Раньше Землянин еще крепко подумал бы, но теперь — кооперативщик все-таки! — десятку мог отдать без судорожных размышлений. Водитель рулил и все время недовольно косился на чемодан, который Землянин не пожелал поместить в багажник и держал на коленях. Доехали. Дом был солидным, построенным году в тридцатом — шесть этажей, но без лифта, и наружный тоже почему-то не поставили тогда, когда везде ставили. Пришлось тащить чемодан на четвертый этаж своим ходом и потом переводить дыхание.

Девушка отперла. Квартира оказалась двухкомнатной, небольшой, обставленной небогато, но аккуратно. Землянин опустил чемодан на пол в прихожей, вытер пот. Осмотрелся.

— У тебя приятно… Разуваться нужно?

— Да? Я привыкла… Нет, не надо, пол и так… Выпьешь чаю? Кофе?

— Нет, не люблю спешить. Лучше потом, после работы — чашечку кофе… Где, по-твоему, могут быть самые четкие следы? Где мама находилась больше времени? На кухне, наверное?

— Нет, — сказала Сеня. — Кухней мы не очень увлекались. Вот в этой комнате. Это была ее. Последнее время она лежала тут на тахте. Читала… или просто так лежала. Думала…

Голос ее задрожал.

— Хорошо, я понял, — сказал Землянин. — Ладно, за дело!

Он внес чемодан, раскрыл, принялся устанавливать свои приборы, соединять друг с другом.

— Где у тебя розетка? Ага, спасибо. Включи, пожалуйста. — Он перекинул несколько тумблеров на небольшой панели ящика, который установил на овальном столике в углу — наверное, раньше столик этот играл роль туалетного. Прислушался — приборы едва уловимо гудели. Землянин удовлетворенно кивнул, достал длинный, свернутый в кольцо кабель, снабженный с одного конца штекером, с другого — чем-то вроде воронки, только с закрытым раструбом. — Сеня… Сейчас лучше будет, если ты выйдешь из комнаты — чтобы не наводить помех.

— Мне хочется посмотреть — этого я еще никогда не видела.

— Да? Ну ладно; тогда посиди вон там, в уголке у окна — только не двигайся, спокойно сиди и смотри, раз интересно.

— Мне интересно все, что ты делаешь, — сказала Сеня.

— Спасибо, — поблагодарил он. — Ну, начали.

Выглядело это не очень эффектно и больше всего походило, пожалуй, на работу маляра, красящего стену и все, что вокруг него, неторопливыми, плавными, не размашистыми движениями флейца. Движение за движением, одно параллельно другому и совсем рядом, чтобы не осталось непрокрашенных мест. За полчаса и даже за час такую работу не закончить было.

— А говорить можно? — спросила Сеня.

— Говоришь? Можно.

— Это всегда так долго?

— Что ты, здесь хорошая четкость, управимся быстро. Бывает, приходится по нескольку раз… Вот разбогатеем, закажем хороший сканер, он у меня уже в чертежах, все рассчитано… Тогда так ползать не придется. Сиди только да поглядывай, автоматика сама поведет, компьютер…

— Наверное, — сказала Сеня после паузы, — за границей тебе работать было бы легче?

— Наверное, — согласился Землянин. — Если бы я жил за границей. Но я ведь здесь живу.

— Можно уехать. Люди уезжают…

— Да, конечно. Но я здесь привык — за столько лет. — Он улыбнулся, не глядя на нее — работа требовала внимания. — Привычка — вторая натура, как говорят. А у меня, по-моему, даже первая. Первая, первая… — забормотал он себе под нос, протянул, не глядя, руку, что-то переключил, еще раз переключил. Сеня умолкла и уже не заговаривала более, пока Землянин не вздохнул наконец облегченно и не отошел к приборам, потирая спину.

— Ну, вот и дело с концом, — сказал он. — По-моему, запись получилась по первому классу. Можно смело реализовать.

— Спасибо вам, — тихо молвила Сеня, все еще сидя в уголке.

— Ну нет, одним «спасибом» не отделаешься. Мне обещаны были чаи, кофей, ананасы в шампанском и вообще сорок бочек арестантов! Крови жажду! Или все это только обещания были? Как в предвыборной кампании?

— Нет, фирма не жалеет затрат, — ответила она, подделываясь под его легкомысленный тон. — Только… ты не обидишься, если на кухне? Я так привыкла, да и удобнее, два человека там вполне помещаются.

— Обожаю на кухне! — провозгласил он. — Иди, мечи все на стол, пока я уложу свое достояние.

Укладывая приборы в чемодан, аккуратно упаковывая кассету с записью, он слышал, как позвякивала на кухне посуда, и у него почему-то сладко замирало сердце, словно не выпить чашку кофе предстояло ему, а испытать какое-то доселе неведомое блаженство. Но анализировать свои чувства не хотелось. Хорошо на душе — ну и слава Богу, строго говоря, у человека всегда должно быть хорошо на душе…

Сеня позвала из кухни. Землянин защелкнул чемодан и послушно пошел. Маленький столик был накрыт, и кроме обещанного, на нем даже бутылка стояла — семнадцатирублевая, загодя, видно, припасенная. Закуска была небогатой, но девушка старалась — это чувствовалось — сделать все достойно, насколько позволяли ее пока не очень-то большие заработки. Это тронуло Землянина, почти до слез проняло. Оттого, может быть, что давно уже его никто так не принимал? Мама дома — ну, это было привычно, непременная часть жизни, сама собою подразумевающаяся. А вот так, как здесь — необычно было. Землянин был отзывчив на ласку, но как-то получалось в жизни, что ласки всегда доставались кому-то другому.

— Садись, где тебе удобнее, — предложил Сеня. — Тут?

— Могу, — согласился он. — Ну, здесь прямо пиршественный стол! Будем кутить?

— Будем кутить! — подхватила она. — Вода уже закипает. Может быть, нальешь пока?

— С радостью! — откликнулся Землянин, наливая осторожно: большого застольного опыта у него не было, но все же он ухитрился не накапать на скатерть — льняную, ему показалось, хотя на самом деле то был пластик. — Ну, за что? За исполнение желаний?

— За вас, — сказала Сеня тихо.

— Ну, зачем же, — смешался он. — Я еще ничего не сделал. Вот когда вернется твоя мама — тогда, пожалуй, не откажусь. А пока — давай просто за то, чтобы все было хорошо!

Рюмки встретились над столом. Были они не совсем хрустальными, и звук получился не очень чистым, но пирующих это не смутило. Потом была еще рюмка, и еще, и кофе в промежутке, закуски остались почти нетронутыми, потому что все время велись разные разговоры; говорил больше Землянин, а Сеня слушала и временами вставляла словечко или о чем-то еще спрашивала. Такие вечера пролетают мгновенно, и когда Землянин взглянул на часы, то удивленно ужаснулся: — Это мы столько просидели? Второй час! Пора, как говорится, и честь знать…

Он вскочил. Сеня тоже поднялась.

— Я и не заметила, — тихо сказала она. — Как же ты теперь — с чемоданом? Ночью здесь у нас с машинами нелегко…

— Да уж как-нибудь, — браво сказал он, — доберусь. И поделом мне: столько времени у тебя отнял, спала бы давно, ты вон какая измученная.

Сеня стояла неподвижно, уронив руки.

— Да, конечно… — проговорила она.

Что-то было в ее голосе, что заставило Землянина внимательно взглянуть на девушка. Сеня смотрела на него пристально, и в глазах ее Землянин вдруг прочитал тоскливый упрек, и не поверил, и одновременно поверил. И невольно сделал шаг вперед, ногой отодвинув разделявшую их табуретку. А Сеня со вздохом облегчения одновременно шагнула навстречу, и он обнял ее. Волосы Сени тонко пахли чем-то горьковатым. Нечаянно закрыв глаза, он нашел ее губы и долго не отрывался от них.

— Не уходи, — прошептала она. — Будь со мной, будь…

А он даже и не подумал о том, о чем обязательно вспомнил бы в другой раз: а что скажет мама? Сеня, чуть высвободившись, шагнула, и Землянин послушно пошел за нею в комнату — не туда, где оставался чемодан, а в другую. Там было темно, однако Сеня не стала включать свет, его было достаточно из окна (на улице еще горели фонари), а главное — он вовсе и не был им нужен.

 

10

Силен все-таки у нас общественный инстинкт: если нынче вечером один выпивает, допустим, здесь, то где-нибудь там, вовсе на другом, может быть, конце города человек, связанный с этим первым какими-то неощутимыми душевными нитями, выпьет тоже, даже и не подозревая, что это не просто так, а единство судьбы. И если Землянин, чему мы уже были свидетелями, с девушкой Сеней выпили на двоих чуть ли не целую бутылку коньяку — ну, не целую, это мы просто, как говорится, для звону, но уж никак не менее половины выпили, совершенно точно, — то во многом близкий ему романтик рынка А.М.Бык совместно со своим компаньоном по бизнесу Федором Петровичем тоже причастились одновременно. Правда, не на кухоньке, а в неплохом номере гостиницы «Белград», и не семнадцатирублевого коньяку, а другого — не можем точно сказать, сколькорублевого, потому что за рубли он, коньяк этот, называемый также бренди, на данном этапе перехода к регулируемому рынку и не продается вовсе, — но коньяк был точно другой, слышали мы, что испанский, то ли «Три розы», то ли другой какой, но с ощутимым запахом плесени, что в случае с коньяком является достоинством, хотя вовсе неприменимо к закуске. А кроме того, было их не двое, а трое; третьим был иностранец, деловой человек из мира желтого дьявола, который там правит бал, и весело правит, так что бал все не кончается и не кончается, хотя по всем теоретическим выкладкам уже давно должно было бы наступить похмелье. Оно, кстати сказать, и наступило, но по какой-то странности не там, а тут — воистину, в чужом пиру… Так вот, третьим был иностранец, которому, собственно говоря, и коньяк принадлежал, и номер гостиничный был — его, то есть, он за него платил волшебными бумажками, бумажками-оборотнями, имеющими свойство во всем мире превращаться во все, чего душа ни пожелает — в отличие от наших отечественных, которые, каких ни произноси заклинаний, так ни во что и не пресуществляются, а остаются самими собой, желтыми бумажками. Был в номере обширный ковер на полу, и финская стенка, и картины на стенах, и импортные обои в желтоватых тонах, и глубокие кресла, напоминавшие рюмочки для яиц всмятку, и просторный низкий стол, на котором упомянутый коньяк имел местоположение, не в одиночку, впрочем, были там и другие бутылки, но предпочтение отдавалось именно этой. И — еще одна странность: разговор тоже шел о восстановлении людей, а в воздухе витала, хотя по имени никем и не названная, мысль о любви — только на этот раз любви, так сказать, коммерческой, свое проявление находящей в кредитах, льготах, взаимовыгодных соглашениях и всем таком прочем. Разговор велся на русском языке, которым все трое участников собеседования владели, хотя и не в совершенстве, причем первые двое говорили на нем без акцента, но грамматически, синтаксически и "стилистически неправильно (так уж у нас принято даже и в высших — или прежде всего в высших эшелонах власти), третий же, иностранец, говорил грамматически, синтаксически и стилистически правильно, но с заметным акцентом, когда вместо четкого и недвусмысленного русского звука "Р" выплевывается нечто, плохо пережеванное. Но это, однако, не так и важно: все участники друг друга понимали, вот что главное, понимали и то, что сказано, и то, что не высказано, но подразумевается; без такого умения понимать в подобные разговоры лучше вообще не пускаться.

— Да, — говорил иностранец, покручивая в пальцах хрустальную рюмку, в которой еще недавно было налито на два пальца. — Этого я, совершенно откровенно, не представляю. Вы, я бы сказал, не совсем хорошо ориентируетесь в наших условиях. Вам кажется, что стоит воскресить, например, президента Джона Ф.Кеннеди, как все завалят вас заказами, и вам останется думать лишь о том, как бы уплатить поменьше налогов. Так вот, смею вас заверить: у вас, может быть, такой ход и привел бы к успеху, но в нашем мире… Президент, быть может, действительно является в какой-то степени, или даже без всяких степеней, национальным героем, мучеником, пусть так. Однако мучеником может быть только мертвый, если он воскресает — это уже не мученик…

— Однако, Христос воскрес, — возразил А.М.Бык.

— Простите. Он воскрес, да; но — и этого нельзя, упускать из виду — воскреснув, не остался на земле, но вознесся. И это весьма существенная деталь: он не остался, чтобы продолжить свое дело, он уполномочил на это других, сам же отошел от конкретного руководства, выдал, так сказать, генеральную доверенность. А политик так не может. Политик жив в политике лишь до тех пор, пока руководит сам — иначе он становится всего лишь символом добра, как Спаситель, или зла, как ваш старый Джо. Так вот, покойный президент, о котором мы говорим, тоже стал в известной мере символом американской традиции, американской мечты; и чтобы оставаться таким, ему вовсе не нужно воскресать, изн'т ит? Воскреснув, он вынужден был бы снова пробиваться к руководству политикой, что было бы крайне трудно. Но допустим, он снова стал бы президентом; согласитесь, однако, что политика времен Карибского кризиса — одно, а политика эпохи перестройки — нечто не просто совсем другое, но, я бы даже сказал, противоположное. Сегодня политический лидер обязан мыслить совсем другими категориями, мир сейчас воспринимается совершенно не так, как в начале шестидесятых; уверяю вас, ему не хватило бы всей второй жизни, чтобы все понять и измениться. Вот, в самых общих чертах, причина того, почему ни один серьезный человек не вложит в такое дело и пяти долларов. И тоже относится к другой вашей идее — относительно Мартина Лютера Кинга. Всякой идее, всякому движению нужны мученики, святые и герои — и движение их получает, а получив, вовсе не намерено от них отказываться. Когда человек становится легендой, обратный процесс делается невозможным: легенда не должна становиться снова реальным человеком с его мелкими, но весьма реальными недостатками — потливостью ног, допустим, несварением желудка, дурными настроениями, и так далее. Нет-нет, господа, в такой форме ваше предложение, мягко говоря, не вызывает ни энтузиазма, ни, тем более, желания рискнуть своими деньгами. Вы уж извините, но в делах надо говорить прямо и исчерпывающе. Правда, у вас этого большей частью все еще не поняли.

И говоривший снова налил себе на два пальца.

Ну хорошо, — сказал терпеливый Федор Петрович. — А если ограничиться частными заказами? В конце концов мы знаем, что американцы — народ добрый. И если возникнет возможность вернуть в жизнь, предположим, покойных родителей — неужели найдется кто-то, кто пожалеет на это не таких уж больших денег?.

Американец доел персик и вытер пальцы салфеткой.

— Дело не в деньгах, — сказал он, покачивая головой. — Но, господа. Соединенные Штаты стали великой державой не в последнюю очередь благодаря четкости и ясности наших гражданских отношений, в том числе имущественных, денежных… Это, кстати, то, чего у вас не было и сейчас еще нет. Ясность отношений. То есть, если это — мое, то я знаю, что оно — мое, и я вправе, и всегда буду вправе распоряжаться им так, как считаю нужным именно я, а не кто-либо иной. А то, что вы предлагаете, грозит… Ну вот, возьмем конкретный пример. Вот перед вами сижу я. Поверьте, господа: я всегда любил моего отца, ныне, увы, покойного. Он был прекрасным человеком — способным, энергичным, честным, добрым, больше всего на свете любившим свою семью и жившим ее интересами. Я уже не молод, но и сегодня воспоминания о нем и о временах, когда он был с нами, помогают мне сохранять бодрость, ясность мышления и определенность поведения даже в очень неблагоприятных ситуациях. Я знаю, у вас иные думают, что Штаты — это рай, в котором не бывает тяжелых ситуаций; но это даже не миф, джентльмены, это суеверие. У нас много трудностей, просто они не на уровне покупки еды или автомобиля, они на других уровнях… Да, итак — память об отце помогает мне. И вот сегодня явились вы и сказали: мистер Фьючер или даже просто — Дэн, хотите, мы вернем к жизни вашего отца, и это обойдется вам недорого?

— Собственно мы… — начал Федор Петрович.

— Да, вы не предлагали именно так, но я говорю например. Что я отвечу вам на такое предложение? Или вернее: о чем я подумаю, получив его? Первым движением души — а на свете существует не только загадочная русская душа, господа, есть и американская, — было бы: о, как прекрасно! Провести уик-энд с отцом, слышать его всегда точные и часто остроумные суждения, ощущать все тепло его отцовской любви и знать, что он так же точно чувствует и мою сыновнюю… Как прекрасно!

Кажется, даже слезы навернулись на глаза мистера Фьючера, Даллас, Тексас, Ю-эС-Эй. Да и романтический А.М.Бык тоже едва не всхлипнул — вспомнив, может быть, собственного папу?

— Ну, — сказал Федор Петрович, суровая партийная биография которого не располагала к сантиментам, — и разве вы пожалели бы на это денег?

— Деньги, — сказал мистер Фьючер. — Да, у меня есть кое-какие деньги, господа, не очень маленькие даже по нашим представлениям. Часть их я заработал сам, другую же часть унаследовал от покойного отца. Его средства, джентльмены, были вложены в предприятия, выполнявшие правительственные военные заказы. Он был одной из заметных фигур в этой области. Я, господа, сторонник разоружения, я — за мирный бизнес, за сохранение среды и так далее. Поэтому я постепенно перевел унаследованный капитал в другие отрасли деятельности, весьма перспективные. И не проиграл, заверяю вас. Конечно, найти сумму, нужную для восстановления моего отца по вашим расценкам, не составляет труда: автомобиль моей дочери стоит дороже. И вот, предположим, мы договорились, я заплатил, вы выполнили работу. Отец вернулся. Праздник. День, два, три… Но всякому празднику приходит конец: непрерывный праздник — это только у вас может быть, мы же не забываем, что Америку создал труд. И вот в первый же послепраздничный день отец спрашивает меня: Дэн, где деньги? Он имеет право спросить, господа: он жив — значит, это его деньги, а не мои. Я должен их вернуть. Я объясняю ему, как я успел ими распорядиться. Но он со мной не соглашается, потому что всю жизнь действовал в той области, от которой я отказался, его связи — там, партнеры — там, весь его опыт — там, господа. Продавать ракеты и продавать, допустим, тонкие технологии, что я делаю сейчас — это разные искусства. Отец мой владеет первым и не владеет вторым. Нам не удается договориться. Я вынужден свернуть какие-то области своей деятельности, где нельзя медлить, чтобы наши японские друзья не забежали слишком далеко вперед; но все во мне восстает против этого, потому что в сегодняшнем бизнесе я понимаю больше, чем отец, не участвовавший в нем более двадцати лет. А уйти на покой и пользоваться только дивидендами он не захочет: он, пока жил, работал сам, и я, пока живу, работаю сам, и ни за что не откажусь от этого: тогда я потеряю ценность не только в глазах общества, что само по себе очень важно, но и в моих собственных глазах. А человек, господа, должен уважать себя, должен в собственных глазах представлять немалую ценность — иначе он вообще ничего не стоит, поверьте мне. И вот я обдумаю все это и при следующей встрече скажу вам: господа, как ни жаль, я не могу принять вашего предложения. Оно прекрасно, но оно нарушит естественный ход вещей — и потому неприемлемо.

Он умолк, обвел присутствующих взглядом и улыбнулся.

— Вижу, что разочаровал вас, джентльмены. Да, понимаю: сейчас я нанес вам удар. Но учитесь вести дела: не бывает, чтобы все сразу получалось. Умейте, как боксеры, держать удары, иначе вам нечего делать в бизнесе. Ищите, ищите другие возможности, не позволяйте себе расслабляться… Сделаем выпить, а?

Сделали. Федор Петрович вытер губы. Он не спешил уйти в свой угол ринга.

— Ну, ладно, — сказал он, — это родители. Допустим, вы правы. Но ведь и у вас умирают дети. Вы ведь любите своих детей, мистер Фьючер? Лично вы, и американцы вообще?

— Разумеется, — согласился мистер Фьючер. — Думаю, что детей любят все — кроме душевнобольных, может быть. Но, должен сказать, у нас дети умирают намного реже, чем у вас. Хотя направление, конечно, верное. Дети, жертвы автомобильных инцидентов, авиационных катастроф… Кое-что тут заработать, конечно, можно.

— Так почему бы вам не принять наше предложение? — спросил нетерпеливый А.М.Бык.

— А я и не сказал, что не приму его вообще. Я только хотел, чтобы вы представили себе реальную картину и не ждали, что весь мир окажется у ваших ног. А что касается непосредственно ваших условий… Боюсь, что снова разочарую вас: в таком виде они неприемлемы. Но хочу тут же ободрить: во всяком случае, есть основания для переговоров. Хотите, чтобы я пояснил мою мысль?

Оба собеседника закивали.

— Пожалуйста. Поскольку вы хотите зарабатывать обратимую валюту и, следовательно — возвращать к жизни в данном случае американцев, то и работа должна делаться у нас. Вы ведь не станете посылать вашего человека к нам каждый раз для снятия записи? Естественно, нет, это невыгодно. Значит, служба записи должна находиться в Штатах. Это первое. Второе: и служба восстановления — тоже. Потому что вся аппаратура будет изготавливаться, естественно, у нас, я уже представляю, кому следует ее заказать. Обслуживаться, ремонтироваться и тому подобное она будет тоже нашими специалистами. Что, собственно, вы вложите в это производство? Только одно: идею и первоначальную технологию. Первоначальную — потому что не сомневаюсь, что мы сможем ее усовершенствовать. Но, господа, как говорят у вас в народе: сено к лошади не ходит! Следующее обстоятельство: сырье, исходные материалы. Не хочу вас обидеть, но скажу откровенно: не верю в химическую чистоту ваших материалов и в возможность получать их регулярно и бесперебойно, что необходимо при массовом производстве. И напротив: уверен, что мы можем в этом поручиться. Таким образом, что же получается: заказчики — у нас, техника — у нас, сырье — у нас. А что у вас, кроме идеи? Дешевая рабочая сила? Но тут ведь речь идет о самое большее десятках, а не тысячах работников. Для чего же мне вкладывать деньги в создание предприятия у вас? Только у нас его можно и нужно создать. Берите билеты, прилетайте к нам с вашим ученым — и начнем работать. Ваша сторона будет получать определенный процент прибыли. Это вполне разумный подход к делу. Расходы по вашей поездке я могу взять на себя.

— Спасибо, — поблагодарил Федор Петрович. — А какой именно процент?

— Ну, это мы решим уже при конкретных переговорах. А пока, я думаю, вам надо обсудить то, что сказал я, а я поразмыслю обо всем еще раз, со своей стороны. И поверьте: ни один серьезный человек — американец, японец, немец, француз, кто угодно — не пойдет на ваши условия, но предложит вам то же, что и я; разница может быть только во второстепенных деталях. Позвоните мне — одного дня вам хватит? — послезавтра в девять часов. Было очень приятно, господа. Бай-бай.

Они вышли. Классная девица, проходившая по коридору, на миг подняла на них глаза, но тут же утратила интерес.

— Да в конце концов, — сказал Федор Петрович, — какая разница: тут, там? Там даже лучше! — И он засмеялся. — А тебя такой вариант не радует? Родные березы держат?

— Березы не березы, — сказал А.М.Бык, — но вижу сложности. Землянин пока что невыездной: срок секретности не истек. А ты, наоборот, так сказать, невъездной.

— Это еще почему? — нахмурился обидчивый Федор Петрович.

— Они коммунистов не очень любят впускать.

— Это-то дело поправимое, — сказал Федор Петрович. — Да и они, говорят, собираются смягчить… А вот с Земляниным. Без него нельзя? Пусть обучит кого-нибудь на первое время, а там и сам подъедет. Не станем же мы его надувать! Или, думаешь, не поверит?

— Да нет, он вообще доверчивый, — сказал А.М.Бык. — Но вот насчет обучения — тут не всякий человек подойдет.

— Уж такие там тонкости!

— А ты можешь взять первого попавшегося, дать ему краски, кисти и сказать: нарисуйте-ка мне портрет вождя! Нет, его надо сперва обучить, а для этого талант нужен, верно?

— Значит, нужно найти. Не бросать же дело из-за этого! Подсуетиться надо… Да вот хотя бы эту его ассистентку взять: она уже наверняка дело освоила… Как думаешь, а он ее? Ничего, между прочим, девуля… — Тут мысли его сделали поворот. — И та, что нам только что попалась — тоже ничего-о!

— Дай сто долларов! — попросил Бык неожиданно.

— Спятил? Где я возьму тебе?

— А мне и не надо. Просто эта девушка меньше не возьмет.

— Распустился, — вздохнул Федор Петрович. — Вконец распустился народ… — Тут он снова повеселел: — А представляешь, Аркашка: приезжаем мы оттуда в отпуск домой, в Москву, полные карманы долларов? Ну жизнь пойдет!.. — И он громко захохотал.

— Тихо ты, — сказал А.М.Бык. — Глядей разбудишь. Об охране труда не думаешь, тоже мне руководитель…

 

11

И опять приходится повторить: есть какая-то незримая связь между людьми! Потому что подумал вот Федор Петрович о Землянине и девушке Сене — и ведь как в воду глядел!

…Они лежали тесно, первый зной схлынул, но осязание друг друга продолжалось, а удивление случившимся не только не уменьшалось — у Вадима Робертовича во всяком случае, — но росло даже. Что-то хотелось ему сказать, но слов не находилось, чтобы выразить, это только прикосновениями и можно было передать — рук, губ… Сеня молчала, и не понять было: жалеет ли о совершившемся, раскаивается ли — или просто живет сейчас телом, и телу хорошо. Но уж таким был Землянин: сомнения для него были, что зубная боль. И не удержался, чтобы не спросить тихо, одним дуновением:

— Не жалеешь?

Она в ответ легко засмеялась.

— Чему ты?

— Просто пришло в голову… Знаешь, кто ты был сейчас?

— Я? — Он тоже невольно улыбнулся, радуясь легкому ее настроению. — Кто же?

— Собака на сене.

Он не понял:

— Почему?

— Набросился, как собака на кость. Даже СПИДа не испугался.

— Не подумал даже. А почему на сене?

— Как зовут меня — забыл?

Каламбур ему не понравился, и Сеня почувствовала это.

— Извини, я плохо пошутила… Ты спросил, не жалею ли. Нет. Я ведь сама этого хотела. Потому что тебя давно уже поняла. Почувствовала. И так решила. Женщине вовсе не обязательно знать: она чувствует, что ей нужно, что подходит… и что — нет.

— И ты решила?

— На сегодня, — сказала она. — Вот на эту ночь. Дальше — еще не знаю. А вот ты… подумал о чем-нибудь? Ты-то ведь меня совсем не знаешь.

— Ну, как же не знаю, — лениво протянул он. — Очень даже знаю.

И вдруг задумался: а ведь и в самом деле — что он знает? Даже приподнялся на локте.

— Слушай, айв самом деле… Пришла ниоткуда…

— Как же — ниоткуда? Вот отсюда, из этого самого дома.

— Кто ты? Где работаешь?

Она чуть усмехнулась.

— Неудавшаяся кинозвезда. Ныне — дипломированная секретарша со знанием стенографии, умением обращаться с магнитофоном, работать на компьютере, печатать — это уже само собой.

— И работаешь?

— Конечно. Кто бы стал меня кормить?

— Разве ты ходишь на службу? Ты все время у нас…

— Не навечно, к сожалению, — вздохнула Сеня. — Просто у меня сейчас отпуск. Кончится — и придется тебе с Быком думать, то ли приглашать меня на постоянную работу — а я запрошу много, можете столько не захотеть, — или же будешь меня видеть от случая к случаю. — Она погладила его по голове, по плечу — крепкому еще, мужскому. — Одичаешь без меня, отвыкнешь…

— Не хочу так. Хочу, чтобы ты была всегда.

— Наверное, и я тоже… Хотя нет — не знаю еще точно.

Сейчас, в темноте, в постели, совсем другой она показалась Землянину: более взрослой, что ли, зрелой, рассуждающей, в чем-то своем уверенной…

— Мешает прошлое? — спросил он нечаянно: вряд ли надо было спрашивать об этом.

— Прошлое? Это то, чего нет сейчас, а как может мешать то, чего нет?

— Если бы так, зачем бы люди боялись призраков?

— Кто же тебе сказал, что призраки не существуют? Так ведь и о душе говорили, что ее не существует — а у тебя на ней все построено, вся твоя практика… Скажи: ты своим делом доволен?

— Иначе не работал бы. Но, если правду говорить, иногда думаю: неужели добро и зло — одно и то же, только с разных сторон?

— Откуда такие мысли?

— Да вот хотя бы… Вернули мы с тобой сегодня паренька этого, милиционера. Он пока еще ничего не знает. А ему трудно будет. И не только потому, что без документов, без работы — тут ему коллеги помогут, Тригорьев говорил — своего не бросят. Но был у него дом, семья — ничего нет.

— Почему?

— Жена его — бывшая — замуж вышла. И не в чем ее упрекнуть: имела право, не бросила ведь, не сбежала, не обманула — похоронила. И теперь, конечно, новую семью ломать из-за воскресшего не станет. Она не виновата. А он — тем более…

— Зачем же ты его восстанавливал?

— Да уж очень просили.

— Не надо было тебе соглашаться.

— Может быть, — сказал он. — Не знаю. Жизнь ведь и в несчастье — жизнь. Что-то. А смерть — ничего.

— Раз душа — значит, не ничего?

— Не знаю, Сеня… Никто не знает. Нельзя знать. Верить — разве что. Что там душа, как она? Восстановленные об этом ничего сказать не могут: я ведь их перехватываю до того, как умерли, часто — задолго до того. А душа… может, и помнит что-то, но не говорит.

— Наверное, подписку дала, — усмехнулась Сеня. — О неразглашении.

— Да, высший уровень секретности…

— Ладно, что это мы вдруг — о чем заговорили. Ты меня о моем прошлом спросил; ну, а твое — не тяготит?

— А у меня если и есть прошлое, Сеня, то — несостоявшееся. У каждого в прошлом множество вырытых котлованов, не использованных под фундаменты, и множество фундаментов, на которых ничего не построено, и построек, в которых так никогда никто и не жил… — Он вдруг сел на диване. — Слушай, Сеня! Я хочу, чтобы ты поговорила с мамой. Моей. Сначала, конечно, я сам. Но и ты. У вас ведь, по-моему, знакомство уже состоялось, и без осложнений…

— Ну, какое знакомство: она к тебе зашла, перекинулись парой слов… Но, по-моему, я ей понравилась. А потом — с моей мамой?

— Непременно.

— Ты так хочешь?

— Разве ты — нет?

— Сейчас — хочу… Но только не разговоров. — Она потянула его за плечи, заставляя снова лечь. Прижалась. — Обними меня. Дай руку. Вот так… Ты…

— Скажи: «Вадим».

— Вадим…

Еще много времени до утра. Выпала им такая ночь — ночь любви. Не будем мешать, пусть это и старомодно, пусть теперь принято демонстрировать сексуальную технику широким массам. Вадим Робертович — человек очень во многом старомодный. Простим ему отсталость. И нам тоже. Жаль только, что вряд ли они выспятся как следует.

 

12

Но вот кто точно не выспался этой ночью: Федор Петрович.

Он, как мы знаем, пришел домой достаточно поздно. А во время самого сладкого, предутреннего сна его разбудил телефон.

— Да! — сердито сказал он в трубку, косясь на жену: не проснулась бы. Она, однако, только пробормотала что-то сквозь сон недоброжелательно и стала спать дальше.

— Федор Петрович? — поинтересовался голос. Уверенный голос, ничуть не заспанный, словно не рассвет был, а полдень уже по крайней мере.

— Да, я, — сказал Федор Петрович, медленно просыпаясь. — Что случилось? — Его первой ясной мыслью было, что в районе какое-то ЧП, раз уж ни свет, ни заря будят первое лицо. — Докладывайте! Кто говорит?

Собеседник его на том конце провода кратко представился, и тогда Федор Петрович проснулся окончательно и почему-то огляделся вокруг.

— Да, да, слушаю, — проговорил он с готовностью.

— Вы извините, что так рано, но дело неотложное, возникла необходимость посоветоваться с вами.

— Разумеется, я всегда… Я уже вставал, собственно.

— Вот и прекрасно. Итак, сможете ли вы подъехать к нам… ну, скажем, через час? Мы подошлем машину.

— Да зачем же, я свою…

— Вы не знаете, куда.

— А разве не?..

— Ну, зачем же. Не беспокойтесь, потом вас и отвезут, куда скажете. Итак, через пятьдесят минут спуститесь к подъезду.

— Непременно. А как я узнаю?..

— Вас узнают, не беспокойтесь. Всего доброго.

На этом трубка с той стороны была повешена. Федор Петрович только покрутил головой и спешно направился бриться и совершать прочий туалет. В голове все время вертелось: по какому поводу? Какую неосторожность себе позволил? Да если бы даже и позволил, не те времена нынче, не те, чтобы так просто брали людей его ранга! Но сколько ни утешал он себя, инстинктивный страх становился все сильнее, да и простая логика подсказывала: времена не те, это верно, но ведь что стоит временам измениться? В теперешней обстановке секунда — и все повернулось иначе, и снова пришла пора, когда не только районного масштаба вождей, ко и с самого верха, с набатными именами людей просто так, двумя пальчиками снимали, как пешку с доски — и вечная память, а вернее — вечное забвение. Или все-таки не следовало связываться с кооперативом этим, чертов Аркашка Бык, даром что Бык, а подложил такую свиньищу, с мамонта размером! Нет, рвать надо с ними, рвать и держаться своей стези, надежной, аппаратной…

Так он страшился и но и любопытно было; любопытство — очень распространенный грех, и почему-то мало кто считается с тем, что многия знания дают многия печали.

В страхе или нет, через пятьдесят минут, даже раньше, Федор Петрович был уже у подъезда, а машина уже ждала — черная «волга», совсем как его, с затемненными стеклами и телефонной антенной посреди крыши. Когда Федор Петрович ступил на тротуар, дверца «волги» отворилась, вылез молодой, аккуратно одетый человек и пригласил:

— Пожалуйста, Федор Петрович. Нас ждут.

Ехали недолго. Их и в самом деле ждали — в просторной квартире, где полы были устланы коврами, на стене в прихожей висели неплохие картины, импортные обои были голубоватого оттенка, а в комнате, куда его провели, стояла финская стенка, несколько современных кресел, напоминавших яичные рюмки с выщербленным краем, обширный низкий стол, на котором возвышалось несколько бутылок с боржомом; кроме того, наличествовали видеосистема, аудиосистема, и то и другое — дальневосточного производства, а в углу — кабинетный, кажется, «Бехштейн»; на такие вещи глаз у Федора Петровича был наметанный, тем более, что и у него самого дома было в общем то же самое, разве что обои другого цвета и картины другие, и от этого совпадения у него почему-то возникло ощущение спокойствия, и в комнату он вошел, уже вполне владея собой.

В креслах уже сидели трое, все скромно, но весьма качественно одетые и, невзирая на ранний час, ничуть не заспанные, не усталые, но свежие и жизнерадостные.

— Здравствуйте, Федор Петрович, — сказали ему, взблескивая доброжелательными улыбками. — Садитесь. Мы вас надолго отрывать не будем, но возникла действительно серьезная необходимость поговорить.

— В районе что-нибудь? — спросил Федор Петрович несколько даже отрывисто, тоном человека, готового и нести ответственность, но и действовать незамедлительно.

— Нет, если бы в районе, то мы бы к вам приехали — доложить. А сейчас разговор о другой вашей работе.

— Я слушаю, — сказал Федор Петрович готовно.

— Мы знаем вас как человека надежного и честного, и руководство, как известно, вам доверяет, и коммунисты района. И в этой связи вчера вечером были несколько удивлены. Федор Петрович! Этично ли переправлять за рубеж ценности, являющиеся составной частью нашей культуры?

— Товарищи! — сказал Федор Петрович. — Скажите мне только: кто осмелился? И если он — член партии…

— Значит, вы понимаете, — холодным голосом сказал второй собеседник. — А тем не менее, готовы переправить за границу — и не бескорыстно — крупное открытие, которое является частью нашей культуры не меньше, чем какие-нибудь иконы или картины.

— Минутку, товарищи, — проговорил Федор Петрович едва ли не оскорбленно. — Тут фатальное недоразумение! Я вовсе не собирался передавать. Наоборот. Речь шла о создании — здесь, у нас! — совместного предприятия с целью привлечения валютных инвестиций. Именно так стоял вопрос, и никак не иначе!

Достойно держался Федор Петрович, слов нет.

— То есть, так вы поставили вопрос первоначально, — слегка поправили его. — Но вам предложили другие условия. И вы их не отвергли.

— Нет, не отвергли. Но ведь и согласия не дали, как вы знаете. А сразу не отказались потому, что хотели основательно проработать этот вопрос со специалистами в области экономики, международного права — и, разумеется, с вами, товарищи.

Все трое одновременно слегка улыбнулись, как бы давая понять, что одобряют его находчивость. Потом заговорил третий, самый пожилой.

— Так вот, Федор Петрович, — сказал он негромко, но как-то очень авторитетно. — Никакой утечки такой информации за рубеж мы не допустим. Но не хотим пренебрегать и вашими интересами, как и интересами всей нашей экономики в целом. Поэтому вот что мы предлагаем. Составьте заявку на все, в чем вы нуждаетесь. Не вы лично, конечно, но кооператив. Не скромничая, детально. С учетом всех мелочей. С перспективой развития. Все: сырье, оборудование, изготовление конструкций, расширение производственных площадей. И заявку эту передайте вот товарищу Халимову (один из сидевших на миг наклонил голову). Он будет помогать вам в этих вопросах. Но вы немедленно, окончательно и категорически откажетесь от дальнейших переговоров с Фьючером или с кем бы то ни было из-за рубежа. Устраивает вас?

— Что же, вполне разумная постановка вопроса, — сказал Федор Петрович, уже совсем освоившись, а также окончательно убедившись, что воистину не те времена нынче. — Но ведь я не один разговаривал, там был еще…

— Мы знаем, кто был, — сказал старший. — Но мы разговариваем с вами. И только с вами. А для остальных дело будет обстоять так: вы, проявив и использовав ваши способности и связи, нашли такие вот кредитные и снабженческие возможности. Скажете, что условия не кабальные и часть кредита можно будет погашать продукцией — по нашим заказам. Это и в самом деле будет так. Скажете, что вы пробили в Моссовете возможность расширения площадей, хотя бы аренды того дома, в чьем подвале вы сейчас располагаетесь. Вот такой будет легенда. У вас есть вопросы?

— Сейчас нет. Но если возникнут?

— Вот мой телефон, — сказал товарищ Халимов. — Запомните, пожалуйста. Да-да, записать тоже можно. И чуть что — звоните, Кстати; преступный мир вас не беспокоит пока?

— Нет, — сказал Федор Петрович. — Кстати, у нас хорошие отношения с милицией.

— Продолжайте их, отчего же нет. Ну, мы рады, что вы ясно поняли обстановку. Вызовете свою машину? Или подвезти на нашей?

 

13

Надо сказать, что Федор Петрович только что на наших глазах впал, сам того не ведая, в тяжкий грех, а именно — исказил истину. Дело в том, что еще раньше, когда он, прибыв домой после разговора с мистером Фьючером, укладывался спать, одновременно давая полный отчет о событиях дня допрашивавшей его сквозь сон супруге, — другой участник разговора, а именно А.М.Бык, у самого подъезда своего дома был остановлен неким молодым человеком.

— Не курю, — сказал А.М.Бык, не дожидаясь ритуального вопроса, — денег и ценностей с собой не ношу. Простая кинематика. Усек?

— Ты, фраер жидковатый, — поведал в ответ юноша, — не тарахти, аккумулятор посадишь. Зовут тебя потолковать, понял? Только не намочи в штаны, пахнуть будет. Тачка за углом, шевелись, не спи.

— Так, — произнес А.М.Бык со значением. — Слушай, что я тебе скажу…

И вслед за этими словами он принялся негромко, но выразительно, помахивая для вящей убедительности указательным пальцем, словно отбивая такт, излагать юноше некоторые факты своей биографии. Из которых со все очевидностью явствовало, что А.М. на протяжении своей жизни неоднократно вступал в интимные отношения со стоявшим перед ним юношей; с его матерью, бабушкой и всеми другими членами семейства как женского, так и мужского и среднего рода; со всеми их родными и близкими; друзьями и знакомыми вплоть до седьмого колена; а также с теми, кому сегодня вздумалось с ним, Быком, толковать; и с теми, кому это могло вздуматься вчера, позавчера и в прошлом столетии, равно как и с теми, кому такая идея могла бы прийти в голову завтра, вообще в этом веке и веке будущем. Перечень фактов биографии сопровождался подробным изложением методики упомянутых интимных связей, которое мы здесь не приводим только лишь из опасения, что для немалой части читателей оно и окажется главной ценностью, содержащейся в нашем повествовании, хотя мы искренне надеемся, что это не так.

Инструктируемый молодой человек сначала от биографии А.М.Быка просто отмахнулся, и пришлось удерживать его за пуговицу. Но чем дальше, тем с большим вниманием, а затем и с возрастающим крещендо восхищением слушал, непроизвольно кивая в соответствии с размеренными движениями быкова пальца, и на лице его, обычно не очень выразительном, возникло и стало шириться и крепнуть выражение истинного и бескорыстного счастья, какое бывает у людей при встрече с подлинным искусством. После того, как А.М.Бык весьма убедительно изложил историю своей интимной близости с той машиной, которая, по словам юноши, ждала их за углом, ему пришлось сделать краткий перерыв, чтобы запастись воздухом для продолжения своей саги. Юноша же ухитрился проскользнуть в эту паузу с такой же ненавязчивостью, с какой проникал в чужие карманы, чтобы щипнуть. А проскользнув, выступил с кратким заявлением.

— Ну, батя! — высказался он с легким придыханием. — Ты даешь! А я думал, ты фраер. Но все равно хиляем: Седой же зовет, не кто-нибудь. Ты что, Седого не знаешь?

Знал ли А.М.Бык Седого или нет, так и осталось неустановленным — но это и неважно, потому что через несколько минут им так или иначе предстояло познакомиться. Выслушав своего оппонента, Бык мгновение подумал и неожиданно согласился:

— Ну поехали. Только бекицер.

Вот таким образом А.М.Бык оказался в той самой квартире, в которой незадолго до этого мы уже застали Долю Трепетного. Здесь полезно будет вспомнить, что сношения с Быком в тот раз были поручены именно Доле; однако обстоятельства, о которых речь еще впереди, помешали ему выполнить почетное задание. Вот по какой причине А.М. и был вызван для личной встречи.

Вступив в комнату, Бык склонил голову к левому плечу, невозмутимо оглядел присутствовавших, задержал взгляд на старшем из них (он-то, как мы предполагаем, и был Седым) и произнес следующее:

— А-а!

На что Седой отвечал в той же интонации:

— А-а!

Этот обмен репликами заставляет нас заподозрить, что люди эти когда-то уже встречались; но когда, где и при каких обстоятельствах — остается для нас тайной: у нас нет отдела кадров, своих героев мы не выбираем — они приходят по собственному желанию, анкет не заполняют, а мы на этом и не настаиваем.

Не станем и подробно излагать содержание разговора между высокими сторонами. Он не затянулся, ибо участники его были людьми глубоко компетентными. Важно лишь, что в результате оказалось достигнуто соглашение, по которому кооператив на неопределенное время освобождался от налогов и сборов (вы поняли, конечно, что речь идет не о платежах в госбюджет, от которого освобождает лишь смерть), и тем не менее получал право пользоваться защитой Седого и его неформальной организации, а также прибегать к их услугам, если потребуется, с расчетом на договорных основах. А возмещением за охрану и услуги послужит выполнение кооперативом некоторых специальных заказов по его профилю.

В заключение Седой спросил:

— Лужайка к вам еще не шьется?

— Нет покуда, — ответил А.М.Бык.

Он не соврал. Потому что до звонка Федору Петровичу оставалось еще никак не менее четырех с половиной часов.

 

14

Что же касается Доли Трепетного, то с ним приключилось вот что. Выполняя поручение, он бодрым шагом добрался до кооператива, спустился в подвал и уже хотел было проникнуть в приемную, как вдруг — в том самом тесном предбанничке, в котором мы уже бывали, — ощутил неожиданное прикосновение к спине, прямо между лопатками, чего-то очень твердого, и одновременно до его слуха донеслось негромкое:

— Стоять! Руки вверх!

Слова эти, не единожды слышанные им в предыдущей жизни, на сей раз оказались настолько неожиданными и даже незаслуженными, что Андрей Спартакович послушно остановился, поднял руки и позволил неизвестному прогладить себя твердыми ладонями на предмет обнаружения оружия. Следующим, чего можно было ожидать после подобного начала, было наложение наручников; его, однако, не последовало, потому, что Витя Синичкин получил в приданое комплект обмундирования, однако ни оружия, ни прочего служебного снаряжения Тригорьев ему, естественно, не оставил. А ведь это именно лейтенант Синичкин застопорил Долю на подступах к резиденции А.М.Быка — сейчас, кстати, все равно отсутствовавшего.

— Ну, все, Доля, — продолжал тем временем лейтенант. — Побегал — хватит. Как веревочка ни вьется… Сейчас я тебя доставлю в отделение. Будешь вести себя хорошо — зачтется. Нет — применю оружие.

Тут надо заметить, что, подобно тому, как лейтенант сразу опознал Амелехина, так и Доля мгновенно узнал голос. И удивился. Потому что он-то знал, что немало времени уже минуло с тех пор, как пребывал он в розыске и должен был бояться каждого мента. Синичкин же этого узнать просто не успел, и для него все события более чем десятилетней давности были сегодняшними.

— Ладно, лейтенант, — мирно сказал Доля. — Сдаюсь. Веди. Только позволь руки опустить. Не побегу. Мое дело чистое.

— Ну да, — подтвердил Витя не без сарказма. — Ангелок. Ладно, там разберемся. Давай спокойно на выход.

И оба затопали вверх по лестнице.

Странная это была встреча, если вдуматься. Потому что десяток лет назад, когда Доля действительно был в розыске, это ведь именно лейтенант Синичкин остановил его пулей. А самого лейтенанта убил один из Долиных подельников, тоже скрывавшийся. Но сейчас ни тот, ни другой этого не знали: для каждого из восстановленных Земляниным жизнь продолжалась с того часа, к которому относилась запись, и ничего из более поздних событий своей первой жизни они не помнили. Иначе трудно сказать, такой ли бы мирной оказалась их нечаянная встреча.

Они вышли в переулок; по счастью, мимо проезжала патрульная машина, без помех подбросившая их к отделению, где Синичкин доставил задержанного к дежурному для проведения формальностей. Долю посадили до выяснения в камеру; он не сопротивлялся, попросил только, чтобы как только появится капитан Тригорьев, ему доложили о том, что произошло. Синичкин же остался в дежурке, с удовольствием оглядывая привычные ее стены.

— А ты откуда, лейтенант? — спросил дежурный. — Из какого отделения?

Синичкин глянул на дежурного так, словно тот был голым.

— Как это — откуда? Отсюда, ясно. Из этого отделения. Ты что, первый день служишь? — И нахмурился. — Или шутишь?

Теперь в свою очередь нахмурился дежурный.

— Может, это вы шутите? Попрошу предъявить удостоверение личности.

Лейтенант Синичкин пошарил по карманам и убедился, что никаких документов с собой не имеет.

— Дома забыл, что ли? — поднял он брови. — Погоди, сейчас позвоню…

И набрал номер.

— Нина? Слушай, посмотри в гражданском костюме, я, наверное, там удостоверение забыл… В моем, в каком же еще? Как это — кто я? Да вроде с утра был твоим мужем… Что? Ты что, выпила? Что? Что??

После этого он несколько минут слушал; сначала недоуменно крутил головой, пытался вставить словечко, потом лишь бледнел с каждой минутой все больше. Наконец опустил трубку на аппарат и посмотрел на дежурного пустыми глазами. Потом стремительно бросился к столу. Глянул на календарь. Закрыл глаза. Открыл и снова уставился на дежурного.

— Что же это такое, старший лейтенант?

Дежурному все уже стало ясно: кооператив находился на территории этого отделения, так что…

— Присядь, лейтенант, — сказал он, — приди в себя. Твоя как фамилия? А-а, слышал… Да слушай, твой портрет ведь у нас висит, наверху… То-то мне показалось, что знакомый… Погоди, поговорим, я только этого мужика отпущу. Не имеешь ты права задерживать. Извини, конечно, но надо, чтобы по закону.

Синичкин махнул рукой. Ему сейчас все равно было.

Скрежетнул ключ, и через минуту Доля остановился перед бывшим лейтенантом.

— Ладно, — примирительно сказал Амелехин, — я не в обиде. Мало ли что бывает. Ты куда сейчас: домой?

Синичкин посмотрел на него и опустил глаза.

— Нет у меня дома, — пробормотал он хмуро. — Ничего нет…

— Тогда давай ко мне. Посидим, подумаем, у меня и переночевать можно, пока не устроишься, раскладушку на кухне поставим.

— Устроюсь? Куда я — без документов?

— Ну, это дело наживное, был бы человек… Пошли, пошли. Не бойся, я теперь человек с правами. И тебе помогу. И работу найдем. А сперва — посидим, потолкуем, может, выпьем по маленькой, отметим твое возвращение с того света…

Синичкин вздохнул. Очень не хотелось принимать помощь от преступника — хотя бы и бывшего. Но дежурный не возразил, понимая, что лейтенанту сейчас деваться вовсе некуда. И восстановленный в жизни оперуполномоченный встал. Тряхнул головой.

— Ладно, пошли, — сказал он.

— Вот сейчас скомандую тебе «Руки за спину!» — пошутил Доля у выхода. — Ну-ну, не обижайся. Та жизнь прошла, надо к новой приноравливаться.

И дверь отделения милиции затворилась, выпустив их на волю.

 

15

Ну, наконец-то кончился этот день — напряженный, утомительный. А вместе с ним завершился и наш возврат к событиям недавнего прошлого. Окунемся же снова в настоящее с его очередями, толпами, демонстрациями, раскурочиванием чужих машин и со многим другим, что временами омрачает нашу и без того уже не текущую млеком и медом жизнь.

Кстати, о раскурочивании: любитель ревизий и других решительных действий товарищ Безмыльцев, исполнив траурный танец перед трупом своей незадешево купленной шведки, не стал ни искать свидетелей, чтобы потом допросить их в своей машине, записывая разговор на скрытый магнитофон, чтобы потом использовать запись как компромат — потому не стал, наверное, что допрашивать оказалось негде, — ни пристраиваться к какой-нибудь команде, создающейся, чтобы доставить кому-нибудь неприятности, учинить пакость, что вообще-то любил. Нет, он пошел по самому прямому пути, то есть набрал номер, чтобы пожаловаться и попросить защиты.

По странному совпадению, номер этот оказался тем самым, что был дан Федору Петровичу на случай нужды, так что оказался у телефона именно товарищ Халимов. Безмыльцев немедля принес устную жалобу и потребовал наказания виновных. В ответ он после краткой паузы услышал:

— Знаешь, Зоркий (такое у него обозначение было в той системе учета), работаешь ты не бог весть как, а горшки за тобою выносить мы не собираемся. Совет: от кооператива этого держись подальше, не твоего это ума дело, а иди-ка ты сейчас лучше в политику, влево куда-нибудь примкни — может, тогда и оправдаешь наше к тебе доброе отношение.

— Так ведь, — возразил было Безмыльцев, — когда с левыми начнут разбираться, мне тогда…

— А ты вовремя успей отыграть вправо, может, и имя себе заработаешь, — посоветовал товарищ Халимов.

После чего Безмыльцев как человек, реально мыслящий, действительно ударился в политику. И на этом мы его оставим. Вернемся лучше к нашим событиям.

А они развиваются. К рынку — значит, к рынку, наоборот — так наоборот, поедем с ярмарки, на юг, на запад — пусть на юг, пусть на запад… Главное — ехать, не стоять на месте. Или хотя бы греметь пустыми котелками, если колеса не крутятся. Помчимся, как необгонимая тройка! Не слишком ли быстро? Кондуктор, нажми на тормоза. Вот только всю тормозную жидкость выпили после указа о воздержании…

Итак, мы покинули Землянина и девушку по имени Сеня в самой, так сказать, высшей точке развития их отношений. Авторы, знающие и выполняющие законы литературного творчества, именно тут и спешат распрощаться со своими героями, ибо ничего более прекрасного нам уже не увидать, отношения же между героями, достигнув высшей точки, неизбежно пойдут по нисходящей — зачем же разочаровывать читателя? Верно; но неодолимая приверженность истине заставляет нас продолжать, как бы в дальнейшем ни повернулось дело.

Так вот, Вадим Робертович, верный данному обещанию, при всей своей неимоверной теперь занятости нашел время поговорить с мамой на семейную тему. Анна Ефимовна, несколько утомившаяся от бесплодной борьбы за гражданские права восстановленных в жизни, выслушала его внимательно.

— Ты прекрасно знаешь, Вадик, — сказала она, когда он умолк, — что для меня главное — чтобы ты был счастлив. Ты хочешь так — пожалуйста, ты взрослый человек и вправе сам решать такие вопросы. Я не собираюсь становиться вам поперек дороги.

— Я хотел бы, — сказал Землянин, — чтобы ты все-таки поговорила с Сеней всерьез. Зная мое отношение…

— Можно подумать, что я отказываюсь, — сказала мама.

— Я попрошу ее зайти сегодня вечером. Хорошо?

— Пусть сегодня. Только сделай так, чтобы тебя не было дома. Я почувствую себя свободнее. Да и она тоже. Поговорим с ней тет-а-тет. Согласен?

— У меня сейчас столько работы, — сказал в ответ Вадим Робертович, — что я могу не приходить домой неделями. К тому же, как раз нынче вечером мне предстоит, видимо, серьезный разговор.

— Да? Почему же ты сразу не сказал? С кем?

— Мне позвонили утром. Сказали, что от имени товарища Б.Ф.Строганова.

— Строганова? — проговорила мама, невольно понизив голос. — Неужели о тебе знают уже так высоко? Вадик, но это же прекрасно! Вот великолепная возможность поговорить о нашем статусе возвращенцев на самых верхах! Дай честное слово, что ты поговоришь с ним об этом!

— Мама, но я же не знаю, зачем вызван! И потом, они ведь сейчас стараются не вмешиваться в проблемы власти…

— Ах, это все разговоры для бедных. Вмешивались и будут. Хотя почему — вмешиваться? Руководить! Правящая партия есть правящая партия. Одним словом, ты просто обязан!

— Конечно, поговорю. Обещаю.

— И как же — ты просто вот так возьмешь и пойдешь к нему?

— Ну, что ты. За мной пришлют машину. Так что сейчас мне уже пора. Значит, Сеня зайдет вечером. Будь дома.

— Как будто я когда-нибудь бываю не дома!

— Ну да, ну да. И пожалуйста…

— Не беспокойся, Вадим. Я буду предельно благожелательна.

— Я уверен — она тебе понравится еще больше, чем в тот раз.

— Надеюсь. Ну, желаю тебе удачи! Буду держать кулак.

Тут, видимо, нужно небольшое пояснение. Товарищ Б.Ф.Строганов — это как раз тот товарищ, в гости к кому однажды вечером зашел другой непременный член, товарищ Домкратьев. Ну, вы помните. Так что вам ясна причина волнения и мамы, да и самого Землянина тоже, хотя он и пытается это скрыть.

Вообще-то нашим героям везет. Откровенно говоря, мы в этом им немного подыгрываем. Поэтому когда наши персонажи собираются куда-то зайти, с кем-то встретиться или кому-то позвонить, то им это, как правило, удается с первого же раза. В жизни, как мы знаем, так не бывает. Однако в нашем повествовании это — единственное отступление от истины. Все остальное описано в точном соответствии с действительностью.

Правда, когда Сеня вечером пришла в гости к Анне Ефимовне и застала ее дома, тут авторский произвол ни при чем: мама ее ждала, и чайник уже кипел. Из сластей были медовые пряники и халва цвета ноябрьской грязи, тем не менее вполне съедобная. Дамы поговорили о погоде — о том, что человек так жестоко ведет себя по отношению к природе, что все меняется к худшему и нет больше ни зимы, ни лета, а что-то такое же неопределенное, как безударный гласный в английском языке. Поговорили о снабжении и перспективе голода в Москве. О съездах и сессиях. Горбачеве и Ельцине. О Литве и Прибалтике в целом. Но уже с самого начала было так запрограммировано, что разговор не мог не перейти на права человека, и не вообще человека, а восстановленного. Не мог, потому что тема была близка обеим, хотя и с разных позиций.

— Ах, это ужасно! — сказала мама Землянина. — Жить — и не чувствовать себя человеком. Вот если бы кто-нибудь из них побыл в нашей шкуре — они не только посочувствовали, но сразу приняли бы постановление.

— О, как вы правы! — сказала Сеня, которой светский разговор был вовсе не чужд. — Но никто из них не был на вашем месте. А знаете, я как-то подумала, что решить проблему сможет лишь руководитель из вас. Из восстановленных. Способный жить вашими нуждами и бедами.

— Это было бы прекрасно, — вздохнула мама. — Но, к сожалению, совершенно нереально.

— Почему?

— Если даже Вадик восстановит человека, способного занимать такой пост, — в чем я сильно сомневаюсь…

— Почему? — повторил Сеня. — Не понимаю.

— Ну да, вы его знаете пока очень поверхностно… У него свои принципы: он хочет восстанавливать лишь высокопорядочных людей, никогда и ничем не запятнавших себя.

— Разве это плохой принцип?

— Да, но видите ли, для того, чтобы пробиться в руководство, нужно обладать и… некоторыми другими качествами. Путь наверх ведет не по асфальту… Ну, вы сами понимаете.

— А я думаю, — возразила Сеня, — что это всего лишь обывательский предрассудок. Наши сегодняшние руководители опровергают его, разве не так?

— Конечно, — поспешила согласиться осторожная мама. — Но предрассудок существует, и Вадик, увы, ему привержен.

— Но разве ваша судьба, — сказала Сеня, — ваше счастье не стоят того, чтобы хоть однажды отклониться от принципа? Пока у вас не будет поддержки на самом верху — ничего не получится!

— Тут я с вами согласна, — сказала мама. — Но надо же найти такого человека! И чтобы он пришел к власти как можно скорее. А где взять такого?

— Зачем искать, — сказала Сеня. — Он есть.

— Есть? Такой, что сможет сразу прийти к власти?

— Весь народ поднимет его. Народ хочет порядка.

— И он решит нашу проблему?

— Он решит все проблемы!

— Кто же это? — спросила мама.

— Неужели не догадались?

— Постойте, постойте… Но ведь это не…

— Да, — сказала Сеня. — Именно он.

— Это невозможно. После всего, что мы узнали…

— А много ли мы узнали? И какая часть этого — правда? Говорят, что у нас любить умеют только мертвых. Нет. У нас умеют все валить на мертвых. В расчете именно на то, что они не воскреснут. Но если такой человек воскреснет — придется отделять правду от лжи. И вот тогда увидим…

— Вы знаете, — признала мама, — страшновато.

— А мне — нет, — сказала Сеня. — Ошибки все равно не повторятся… но разве не было правильных действий? Тогда у него не нашлось бы сейчас тех последователей и сторонников, какие есть.

— Да, — сказала мама, подумав. — Они действительно есть.

— Так почему бы вам не сказать об этом Вадиму?

— Я подумаю… Но ведь и вы можете. Вы не чужой ему человек…

И мама улыбнулась понимающе и прощающе, как свойственно людям в возрасте, когда речь заходит о грехах молодости, их или чужих — все равно.

— Да, и я. Но будет лучше, если вы меня поддержите. Поверьте, я принимаю ваши заботы очень близко к сердцу.

— Вадик вообще — хороший мальчик, — молвила мама. — Добрый. Немного ограничен, конечно, как все мужчины, но из них он — далеко не худший образец. А вы как думаете?

…Но тут разговор поворачивает в таком направлении, что нам становится просто неудобно нарушать дамский тет-а-тет. И мы спешим удалиться. Тем более, что дела требуют нашего с вами присутствия в другом месте.

 

16

А именно — в том, куда приглашен был товарищ Землянин для разговора.

Привезли его вовсе не на Древнюю площадь, как ожидал он. А на проспект, в тот самый дом, где и поныне живут и тов. Строганов Б.Ф., и тов. Домкратьев И.Л., и многие другие, знакомые нам если не лично, то по недавним еще изображениям. Поэтому никаких пропусков Землянину выписывать не понадобилось, охрану он миновал в сопровождении привезшего его товарища, был вознесен на лифте и введен в квартиру, где семейство все еще отсутствовало по причине дачного сезона. Поэтому принимали В.Р.Землянина по-холостяцки.

— Товарищ Землянин! — сразу же начал Б.Ф.Строганов, не теряя времени на увертюры и предварения. — Товарищи проинформировали нас о ваших проблемах. Со своей стороны, мы с пристальным вниманием следим за вашими успехами. Как у вас сейчас со снабжением, с техникой, с помещениями?

— Спасибо, — искренне ответил Землянин. — Как-то все образовалось наилучшим образом. Я даже не ожидал.

— Но, вероятно, есть еще и нерешенные проблемы?

Землянин хотел ответить, что нет, но вовремя вспомнил о наказе матери.

— Статус тех людей, что… м-м… возникли в результате нашей деятельности, весьма неопределенен. И хотелось бы добиться положительного решения вопроса об их гражданских правах.

При последних словах товарищ Домкратьев слегка поморщился. С этим словосочетанием были у него связаны дурные ассоциации. Впрочем, таким уж был товарищ Домкратьев: узнав как-то, что за глаза его окрестили «товарищ Демократьев», не на шутку обиделся. Он был закаленным бойцом.

— Тут требуется правительственное решение, — сказал Б.Ф.Строганов. — Сегодня от имени правительства мы ничего обещать не можем. Однако наше мнение имеет некоторый вес. И, возможно, отношение к вашему ходатайству будет благоприятным, если мы с вами найдем общий язык.

— Ну почему же нет, — сказал Землянин, довольный уже тем, что с честью выполнил мамино поручение и не встретил, как в нижних инстанциях, полного и категорического отказа.

— Мы, разумеется, не вправе приказывать вам или давать какие-либо указания, — продолжил между тем Б.Ф.Строганов. — Командно-административный стиль руководства, как вы знаете, отошел в прошлое. Что нас всех, безусловно, радует, поскольку мы являемся горячими сторонниками перестройки. И нас заботит то, что она пробуксовывает, положение в стране ухудшается. Это не только наше мнение, это мнение народа — и ваше наверняка тоже.

Землянин кивнул, поскольку с утра успел пробежать по магазинам.

— Между тем, есть испытанный и верный метод: если какое-то дело делается плохо, надо усилить, укрепить руководство им. Вы согласны?

При этих словах у Землянина мелькнула нелепая мысль, что ему собираются предложить руководящую должность в управлении страной. Он хотел уже отказаться, но удержался и решил послушать дальше, осторожно промолвив лишь:

— Н-ну, разумеется…

— Да нет, — впервые подал голос товарищ Домкратьев. — Он — наш человек, чего тут, он мне сразу понравился.

Землянин ощутил необходимость приятно улыбнуться и поклониться, что и исполнил.

— Так вот, в этом очень важном деле вы можете помочь нам.

— Я готов, — ответил Землянин, всегда согласный на помощь хорошему делу.

— Мы не хотим обязывать вас как члена партии, но…

— А я беспартийный, — тихо, стеснительно молвил Землянин.

— Неужели? Почему же? Собираетесь вступать… куда-нибудь?

При этих словах тов. Домкратьев снова поморщился. Множественность политических партий казалась ему столь же противоестественной, сколь христианину отвратительна идея полигамии.

— Нет, признаться, я как-то не думал…

— Ну, это уже неплохо. Вы, безусловно, один из передовых людей нашей эпохи, а таких всегда объединяла наша партия. Но об этом в другой раз. Итак, вы готовы нам помочь.

— Насколько это будет в моих силах, — сказал Землянин.

— В ваших, в ваших, — сказал тов. Домкратьев. — Надо восстановить — так вы говорите? — человека, настоятельно необходимого для укрепления руководства перестройкой. Можете?

— Ну, если после его кончины прошло менее ста лет…

— Да нет, далеко еще!

— И… если это действительно хороший… порядочный…

— Светлая личность! — сказал Б.Ф.Строганов. — Бессребреник! Себе — ничего, все — людям! Скромности великой!

— В рваных носках ходил! — сказал тов. Домкратьев со слезой в голосе. — Есть свидетельства.

— Ну, что же, — сказал Землянин, почувствовавший себя уверенно, когда речь зашла о профессиональных делах. — Помещение есть, где он часто бывал?

— И не одно, — заверил Б.Ф.Строганов. — Можно выбирать. Но вы со своей стороны используйте наилучшую технику, сырье…

— Мы как раз получили японский сканер, — сказал Землянин. — Так что качество записи можно гарантировать.

— На ближнюю дачу повезем? — предположил тов.Домкратьев.

— Подумаем, посоветуемся, — сказал Б.Ф.Строганов. — Так что готовьтесь, товарищ Землянин. По уровню выполнения нашей просьбы будем судить о дальнейшей работе вашего кооператива. Дело архиважное. Со своей стороны, чтобы простимулировать, мы завтра же поручим оформить документы на восстановленных вами людей. Но не более пяти человек на первый случай. По списку, составленному и подписанному лично вами.

— Спасибо… — пробормотал Землянин. На такое и во сне рассчитывать нельзя было! Немного, конечно, но ведь это лишь первые ласточки, а уж там… — Большое спасибо!

— Значит, договорились, — подвел итоги тов. Домкратьев.

— У вас есть вопросы, товарищ Землянин? — спросил Б.Ф.

— Нет-нет… То есть да, один вопрос: кого же надо будет восстановить?

— Разве есть неясность? — удивился Б.Ф.Строганов. — Товарища Сталина, конечно!

— Иосифа Виссарионовича, кого же еще! — поддержал товарищ Демокра… Домкратьев, то есть, простите.

Землянин даже не успел осмыслить услышанное, и тем более — продолжить разговор. Потому что неизвестно откуда возникший товарищ уже вежливо взял его под локоток и вел к выходу, а там к лифту, а внизу — к подъезду и на улицу, где ждала машина. Нет, не персональный лимузин, а всего лишь дежурная «волга», но тоже очень хорошая, с телефоном и другими причиндалами.

— Куда везти? — спросил водитель.

Землянин механически назвал адрес. Он еще не успел прийти в себя.

 

17

Дома он оказался, когда Сеня уже успела уйти. Хорошо, наверное, что так. Потому что был он не в себе.

А Сеня с мамой Землянина наговорилась вдосталь и поэтому припозднилась. Когда она вышла во двор, было уже совсем темно. А жили Землянины в одном из таких московских дворов, что еще сохранились от доисторической эпохи. Чтобы попасть в такой двор, надо прежде миновать два других, проходных, в этот час пустынных и, как правило, очень плохо освещенных, а то и вовсе темных.

Сеня, однако же, смело канула во мглу. А из соседнего подъезда как раз в это время вышел капитан Тригорьев. Он заходил там к одному человеку, побеседовать для профилактики. Вышел — и увидел, как в темноте удаляется светлая фигурка. Зрительная память у Тригорьева была прекрасной и подсказала ему, что девушка со спины напоминает Сеню. Он ведь впервые встретил ее тоже в темноте — и вот, запомнилось.

Тригорьев постоял, доставая сигарету и прикуривая: курить в чужих квартирах он себе, как правило, не позволял. Пламя спички слегка ослепило его, а когда он снова посмотрел, то ему почудилось, что в соседнем дворе, куда уже прошла девушка, произошло какое-то движение, а именно: к ее светлой фигурке с разных сторон подскочили три тени и началась какая-то возня.

Тригорьеву не нравилось, когда насиловали женщин. А тут как раз можно было предположить такое. И капитан, не раздумывая, кинулся на помощь. Стартовая скорость у него была хорошей, мощный такой рывок. Тригорьев всегда поддерживал себя в хорошей форме.

Но как ни спешил он — только считанные секунды заняла пробежка, — опоздал.

Когда он подбежал, только тихие стоны доносились снизу, с асфальта.

Тригорьев вынул фонарик и посветил.

Три парня валялись на земле в очень неудобных позах. Один из них постанывал, другой молчал, отключившись. Третий, менее других пострадавший, открыл глаза и, таращась на свет, медленно приподнялся и сел.

— Во гля! — сказал он. — Во дает!

— Так-так, — сказал Тригорьев. — Узнаю красавца. Что же вы так, Петя, сплоховали? Хотели повеселиться, а тут — вон как вас!

— Да мы ничего, — глубоко обиженным голосом сказал Петя. — Хотели, это, в кино пригласить, боле ничего, гля буду…

— Не выражайся, — остановил его Тригорьев.

— А я что, я разве не так сказал? — удивился Петя. — Я говорю, мы по-хорошему, хотели в кино пригласить. А дальше — я и не знаю, как и что. Вырубили меня. Ну, девки у нас пошли… — Он перевел взгляд на лежавшего ближе. — Шурка, эй… Оживай, киря… Начальник пришел… Ну что, начальник: забирать будешь? Так мы же ничего не сделали!

— Ну да, — сказал Тригорьев. — Вы потерпевшие.

— А что? — сказал Петя. — Мы и есть потерпевшие. Ты вот эту девку найди, и с нее спрашивай. А мы при чем?

— Ладно, — сказал Тригорьев, усмехнувшись. — Домой своим ходом доберетесь? Или машину прислать?

— Чем вашу машину, так мы лучше раком доползем, — сообщил Петя. — Только помоги в сторону оттащить, пока очнутся, а то мы на самом ходу. И не пили ведь… — это он пробормотал уже скорее про себя.

"Да, — подумал Тригорьев, когда, оказав помощь и убедившись, что жизни пострадавших опасность не угрожает к серьезных повреждений их здоровью тоже не причинено. — Профессионально сделано. Очень даже. Так оперативник бы мог. ОМОНовец. Десантник. Или…

М-да, — думал он, идя по переулку. — Или…"

Машина с Земляниным проскользнула мимо него, но участковый его не заметил: машина была типа «малый членовоз» и к его компетенции, в общем, не относилась.

Землянин же, войдя в квартиру, застал мать в одиночестве, занятую вытиранием чайной посуды, вымытой еще вдвоем с Сеней. Он даже не поинтересовался, как поговорили. Сел в комнате за стол, подпер голову кулаками и стал то ли думать, то ли переживать — кто знает.

В свои мысли была погружена и мама. Она думала о том, как начать разговор, который — она понимала — будет нелегким. И чисто механически спросила:

— Чай пить будешь?

На что Землянин столь же механически ответил:

— Буду, буду.

— Сейчас подогрею.

Сказав это, она продолжала расставлять посуду, сын же ее все так же сидел за столом.

Мама нашла, наконец, как ей показалось, самый удобный подход к щекотливому разговору.

— Ну как, — спросила она, налив наконец сыну стакан чаю, — удалось тебе поговорить о нашей судьбе?

Зная своего сына, она не сомневалась, что не удалось. И когда он признает это, самое время будет предложить ему подсказанный умницей Сеней вариант.

— Удалось, — ответил он все тем же отрешенным тоном.

— Правда? — удивилась она. — И что? Отказали, конечно?

— Все в порядке, — ответил он нехотя.

— Не может быть, Вадик! — воскликнула она, искренне удивленная. — Что, согласились выдать документы? И когда же?

— Может быть, и завтра. Вот составлю список…

— Вадим, но это же чудесно! Победа! Виктория! Счастье! Но тебя, кажется, не радует, что твоя мать снова ощутит себя человеком?

— Радует, — тускло ответил сын.

— В таком случае, я отказываюсь понять…

— Мама, — сказал он. — Ты когда-нибудь была проституткой?

— Ну, знаешь ли! — сказала мама возмущенно и гневно. — Я считаю, что ты должен немедленно извиниться!

— Да, конечно. Прости. И все же. Я знаю, что не была. Но скажи: есть ли в мире что-то, что могло бы толкнуть тебя на панель? Есть ли плата, за которую ты согласилась бы…

Она поняла, что сын спрашивает всерьез и что это важно.

— Знаешь, легче всего было бы сказать «нет»… Но если чистосердечно… Когда ты был маленьким, да и не только тогда… если бы нужно было лечь с кем-то, чтобы спасти тебя от голодной смерти или отдаться за, допустим, лекарство, которым можно было бы вылечить тебя и которого никак иначе не достать, то я бы… честное слово…

Землянин встал и поцеловал ее.

— Спасибо, мамочка. Я знаю, ты ради меня… И я, конечно, должен… Но, наверное, это было бы нелегко?

— Насколько я могу понять, — сказала мама, — за наши документы, за право быть людьми, тебе надо чем-то таким заплатить?

Землянин посмотрел на нее и опустил веки.

— И при этом пойти ка какие-то… моральные жертвы?

— Ты всегда понимала меня, мамочка.

— Ну, давай же попробуем рассудить здраво. Так ли уж велика жертва?

— Мама! Ты же знаешь: я хочу возвращать жизнь людям достойным. Тем, чье присутствие изменяло и еще будет изменять мир к лучшему. У меня и список есть — приблизительный, конечно, но все же… А мне предлагают восстановить человека, от которого исходило и будет исходить зло, зло, зло…

— Постой, — сказала мама. — Зло, зло… А так ли ты в этом уверен? Не слишком ли доверяешься общему мнению?

— Если бы ты знала…

— Не будем играть в секреты. Речь ведь идет о Сталине, верно?

Он пристально взглянул на мать, кажется, даже не удивившись.

— А ты полагаешь, он принес мало зла?

— Об этом не берусь судить, Вадик. Написано и сказано много, но я уже давно не принимаю написанного на веру. Мы — народ увлекающийся и в любви, и в ненависти… Мне вот что ясно: никогда не может быть виноват один-единственный. Виноваты мы все. Потому что не только позволяли, но и поддерживали. Шли за ним… Такими мы были, и это мы сами позволили сделать нас такими. Без сопротивления делегировали, как теперь выражаются, все свои права немногим людям — одному в конечном итоге, — мы отказались от всего, согласились отказаться. А он виноват в том, что этого хотел и этим воспользовался.

— Однако…

— Обожди, не перебивай меня. С другой стороны, представь, что ты выполнил просьбу. Предположим, он сегодня возник снова. Но уже во многом другими стали люди. Начиная хотя бы с нас с тобой. И все другие. Позволим ли мы повторить то же самое — хотя бы в иной форме? Ему или кому-то другому — все равно?

— Не знаю, — задумчиво покачал головой Землянин.

— А это очень важно. Если да — то пусть он воскресает, потому что кто-то в него верит, а он уже многим пресыщен и не станет начинать с самого начала, и лучше он, чем кто-то совсем новый. А если нет — то воскресят его или нет, ничто от этого не изменится, потому что он не сможет сделать ничего такого, что было раньше. И не нужно лишних угрызений совести, Вадим. Не ты решаешь. И даже не он. И не те, кто хочет, чтобы он возник опять. Может быть, даже лучше, чтобы он возник и те, кто верит в него, убедились: он не может принести с собой ничего, кроме злой памяти. Возврата на самом деле нет. Сто дней не спасли Наполеона.

— Ты так думаешь, мама? — спросил Землянин после паузы.

— Более чем уверена.

— Дай Бог, — вздохнул он, — чтобы ты не ошибалась…

— Я вижу, ты склонен согласиться. Я рада. Потому что все мы, возвращенные тобой, будем благодарны тебе и обязаны.

На это Землянин не ответил. Он снова опустил голову на кулаки. Потом резко поднял.

— Забавно: мои кооперативщики тоже пытались внушить мне эту мысль. Еще до того, как меня вызвали сегодня. Только мотивировали иначе. Они считают, что осуществление этой операции сразу же даст нам мировую известность, сделает великолепную рекламу…

— Ну, вот видишь, — сказала мама. — Если трое говорят, что ты пьян — или и ложись спать.

Она любила старые поговорки. Да в них и действительно немало мудрости.

 

18

Согласился все-таки. И не потому, чтобы мать его так уж убедила. Но слишком много составляющих было в этой проблеме. Будущность не только кооператива, но и самой идей. Оборудование, снабжение, расширение. И реклама, да, и слава. И много прочего. В конечном итоге, он сам себя уговорил по известной схеме: не согрешишь — не покаешься, не покаешься — не спасешься.

А кроме того… возникали все-таки и у него задние мыслишки. Порядка ведь действительно нет? Нет. Нужна не просто сильная рука, нужна непоколебимая воля, уверенность в своей правоте. А что такая уверенность дает человеку право доказывать свою истину любыми целями, не останавливаясь ни перед чем — увы, таковы законы жизни, действующие независимо от того, признаем мы их или не признаем.

Что касается нас, то мы в глубине души тоже приветствуем решение Землянина. Хотя исходим при этом из своих корыстных, чисто литературных интересов.

Ведь если Землянин согласится восстановить и действительно восстановит величайшего… всех времен и народов (в этой формуле после слова «величайший» каждый волен вставить любое слово, какое покажется ему наиболее правильным), то какие же возможности продолжения этого повествования откроются перед нами! Просто-таки небывалые возможности, неисчерпаемые, такие, что даже только думать о них уже очень приятно.

Потому что фантазия заставляет нас представить: вот свершилось. И пока сторонники недавно еще покойного генералиссимуса готовят почву для реставрации на самых верхах, товарищ Сталин живет в тесной квартирке Землянина (в куда более просторных апартаментах Б.Ф.Строганова или тов. Домкратьева опасно: слишком много вокруг глаз), смотрит телевизор, читает газеты и книги, в том числе и о себе, разумеется, — дает свои оценки, свои мнения и прогнозы.

И, конечно, строит кое-какие планы. И решает чьи-то судьбы.

А иногда просто сидит в уголке, и ни о чем вроде бы не думает — вспоминает, может быть, или наслаждается самим процессом бытия: маленький, рябенький старичок.

После рабочего дня начинают съезжаться соратники. И он разговаривает с ними. Сеет семена мудрости.

— Нас обвиняют в ошибках, — говорит он со своим известным всему миру акцентом. — Однако философия учит, что не может быть абсолютного понятия сшибки. То, что является ошибкой с одной точки зрения, совсем не является ошибкой с другой точки зрения. Это азы марксизма-ленинизма. В чем же наши противники в их, с позволения сказать, рассуждениях усматривают наши так называемые ошибки? В установлении колхозного строя? В создании широкой сети лагерей? Интересно, каким же еще способом эти товарищи собираются установить равенство? Ибо равенство потому и называется равенством, что при нем все равны. А где люди более равны, чем в лагере или в колхозе?

Далее, товарищи, некоторые горе-марксисты обвиняют нас в жестокости, в уничтожении множества людей. Они закрывают глаза на то, что жестокость является одним из основных законов природы. Они сползают в идеализм. Жестокость, стремление к уничтожению — главное правило жизни. Уместно заметить, что товарищи явно пренебрегают диалектикой: ведь если есть жизнь, то должна быть и смерть. А поскольку смерть существует, постольку она и должна быть использована в борьбе. В свете диалектического анализа, товарищи, становится ясным и место того процесса, который позволил мне снова возглавить вас: это третий член гегелевской триады, отрицание отрицания. Итак, разве можно обвинять нас, товарищи, в том, что мы следовали основным законам природы и философии, тем самым заботясь о; как это теперь называется, экологии, избегая перенаселения? Разве можно обвинять нас, товарищи, в том, что, устраняя значительную часть партийной, советской, военной и прочей верхушки мы очень результативно боролись с ростом той самой бюрократии, на которую теперь слышится так много жалоб?

За последние дни, товарищи, — говорит далее Иосиф Виссарионович, — я выслушал и прочитал много критических замечаний в адрес партии и в свой лично. Я думаю, что авторы подобных незрелых суждений не владеют методологией. Если бы они дали себе труд подумать всерьез, то вспомнили бы, что в эстетике, например, существует правило: судить творца по тем законам, которые он сам для себя создал. А не по тем законам, которые хотел бы навязать кто-то другой. Но политика, товарищи, тоже является искусством; так почему же эти так называемые критики отказывают политикам в том праве, какое признают за художником? Почему не желают давать нам оценку по тем законам, которые мы сами для себя создали? Можно ли всерьез считаться с их якобы судом? Говорят о суде истории. Но история будущего, товарищи, уже была написана нами, написана на основании анализа прошлого и настоящего, на незыблемой основе исторического материализма; суд только такой истории мы можем признать, и никакой другой.

А к чему же привели партию и страну те, кто понимает историю неправильно? К тому, что вы начали стесняться своей бедности — в то время, как ею надо гордиться; и начали даже стесняться своей силы в то время, как ею надо было не только гордиться, но и пользоваться. И результаты, товарищи, налицо. Это факты; факты же, как известно — упрямая вещь.

Безответственные крикуны говорят, что семьдесят лет мы прожили не так. Нет, семьдесят лет прожили именно так, это последние годы вы живете не так. Мы построили фундамент для крепости, а теперь хотят на этом фундаменте строить санаторий — и удивляются, что не совпадает. Нет, товарищи, начав строить крепость, надо ее и построить, и укрепиться в ней, а потом уже думать о возведении других зданий. Вот это будет подлинно творческим подходом к марксизму-ленинизму, а не то, о чем дилетанты от политики кричат сейчас на каждом углу.

Задают нелепый вопрос: что делать? Только совершенно отказавшись от марксизма как от руководства к действию, можно задавать такие беспомощные вопросы. У нашей партии есть богатейший опыт борьбы с уклонами и ревизионизмом во всех его разновидностях. Надо использовать этот опыт. Действовать с большевистской принципиальностью. А избавившись от ревизионистской и прямо антисоветской коросты, вернуться на правильный путь. Потому что другого для нас не существует. На другом пути мы неизбежно отстанем, на этом же будем опережать, пойдем во главе развития. А со всех тех, кто позволил себе пренебречь коренными интересами партии, народа и государства — спросить по всей строгости!

…Вот такие и многие другие вещи говорит товарищ Сталин, и его внимательно слушают, нередко прерывая аплодисментами.

Потом мама Землянина вносит чай и медовые пряники, и все пьют чай, и товарищ Сталин шутит.

— Я привык, товарищи, работать с моими соратниками, и мне в моем возрасте не хотелось бы переучиваться. Поэтому вот вы теперь будете Молотов. А вы — Маленков. А вы… нет, на Лаврентия вы непохожи. Найдите мне Лаврентия. Нет, Хрущева не надо: каким ведь прохиндеем оказался. А прикидывался шутом. Плохо, товарищи, плохо работали наши органы, не разоблачили вовремя. Нашим органам впредь надо учесть ошибки. А вы будете Каганович. Что? Жив еще? Очень странно. Еще один недосмотр. Вот за это нас действительно надо критиковать…

А однажды вечером ему приносят мундир генералиссимуса. И с тех пор он носит только мундир.

По ночам подъезжают черные машины. Привозят еду и питье. Нет, Землянин не страдает от присутствия товарища Сталина. Правда, кооператив на некоторое время приостановил деятельность: товарищ Сталин разрабатывает свой список для восстановления. Тут не может быть анархии, но строгий классовый подход, учит он.

А дальше еще интереснее.

Потому что в кооперативной лаборатории возникает второй товарищ Сталин. Лет на двадцать моложе первого. Удалось сделать такую запись. Дело в том, что некоторым соратникам стало казаться, что этот, первый, слишком стар. Он был хорош при испытанном аппарате, находясь уже на самом верху. Но сейчас на этот верх надо еще пробиться. И у него может просто не хватить сил и энергии. Нужен человек с запасом времени. С перспективой, как у нас говорят.

И вот в бывшем кабинетике Землянина живут два товарища Сталина: старый и помоложе. И часто, ожесточенно спорят друг с другом.

— Знаешь, Коба, — говорит молодой старому, — кого бы я сейчас расстрелял в первую очередь? Тебя. Посмотри, во что ты превратился. Почему столько болтовни после твоей смерти? Потому, что все эти говоруны остались живы. Если бы ты действовал последовательно, как я, некому было бы трясти грязное белье. Нет, ты просто интеллигент какой-то, я прямо удивляюсь.

— Сосо, бичо, — посмеивается старший товарищ Сталин. — Ай, какой горячий! Слушай, хочешь — я тебя усыновлю? У меня все дети какие-то… не такие. Не наследники. А ты — энергичный. Хочешь? Ты ведь в плен не сдашься, верно? И за кордон не удерешь?

— Зачем мне такой отец, — ворчит молодой товарищ Сталин. — Потом тебя отмывать от грязи? Не надо. Мой отец знаешь кто был?

— Дурак ты, — говорит старший. — Ты вот подумай…

— Некогда тебя слушать, — говорит молодой. — Работы много.

И выходит на кухню, чтобы переговорить с пришедшим Седым, крупным, как мы знаем, паханом. Речь идет об экспроприации: для борьбы нужны деньги. В прихожей он встречает маму Землянина и делает ей комплимент. Мама тает. И думает: есть в нем все-таки что-то… очень мужское.

— Слушай! — кричит из комнаты старший. — Я вот подумал: они за нас большую работу делают! Потом взять эти их списки, по партиям и платформам — и прямо в эшелоны. А есть хорошие товарищи, их мы сохраним, с ними работать будем…

…Вот такие видятся нам сценки, и многие другие еще: этакий оперативный простор, на какой можно выйти. Не станет же автор пренебрегать такими возможностями.

Совсем немного осталось: дождаться, пока Землянин восстановит товарища Сталина. Пусть для начала хоть одного.

А процесс, кстати, уже идет. Из чистейшего сырья: доставили из-за границы в опломбированном контейнере. Немецкий продукт.

При оптимальном режиме процесс длится четыре дня. И уже три дня минули с начала. Землянин из лаборатории не выходит ни днем, ни ночью. Все-таки велико у него чувство ответственности. Да и потом — если бы он и захотел выйти, ему бы посоветовали этого не делать. Он ведь не один сейчас. Четыре молодых человека дежурят: двое постоянно с ним, один в прихожей, четвертый во дворе. Четверки регулярно меняются, а Землянин остается. Коечку ему поставили в кабинете А.М.Быка, питание привозят из ресторана «Прага». Так что условия для работы созданы.

Так что завтра…

Ух, даже мурашки по спине побежали.

 

19

Едва стало темнеть, как прибыло подразделение ОМОН, и хорошо знающий местность капитан Тригорьев совместно с командиром подразделения развел людей на посты.

Внутреннее кольцо составилось из первоклассных оперативников с Лужайки.

Двор был пуст: жителей давно не осталось, они получили новые квартиры, кто в Бирилеве, кто где, в зависимости от социального и всякого иного положения.

К десяти вечера стали подъезжать машины.

Первыми прибыли три черные волги с Лужайки. Седоки вылезли, спустились в подвал, все внимательно осмотрели и снова вышли во двор и стали поджидать остальных.

Чуть позже подъехали три мерседеса с частными номерами. Из одного вышел Седой, из других — его соратники, а также несколько молодых и крепких людей. Тот, что возглавлял их, на миг подошел к Тригорьеву и сказал ему: «Привет, Паша», на что капитан ответил: «Привет, Витя». Все вели себя серьезно и сосредоточенно.

И наконец подплыли три длинных лимузина отечественного производства, высшего класса. Из одного вышел Б.Ф.Строганов, из другого товарищ Домкратьев, из третьего — военный человек; Приехали они тоже не в одиночку, так что тесновато стало во дворе.

Прибывшие недолго постояли во дворе, поговорили. Потом Б.Ф.Строганов глянул на часы и сказал:

— Ну что же, товарищи — видимо, пора.

И, сопровождаемые частью охраны, стали спускаться. В лаборатории вполголоса поздоровались с находившимся там Земляниным и заняли места там, где он каждому указал. Чтобы им удобно было наблюдать, но чтобы и не мешали.

И наступила тишина. Оборудование новой лаборатории, закупленное за валюту или за нее же изготовленное по землянинским заказам, работало бесшумно. Казалось, все спит, только приборы перемахиваются стрелками да сменяют друг друга на дисплеях какие-то тут — надписи, там — линии, еще дальше — символы какие-то… Тишину же нарушил только шелест бумаги: Б.Ф.Строганов проверил, удобно ли лежит в кармане бумага с текстом приветственного слова. А товарищ Домкратьев при этом звуке обернулся — поглядел, не забыли ли внести пакет с мундиром и брюками в лампасах. А вообще непонятно было и жутковато, припахивало чертовщиной, хотя все и понимали, что тут дело чистое, наука и техника, убедительное доказательство преимуществ социалистического все еще строя.

Вязко текло время. Но текло все же. И все ждали. И однако когда прозвучал сигнал — не грубый, не резкий, а мелодичный, но показавшийся неуместно громким, все вздрогнули. Даже Землянин.

Он приблизился к средней ванне. Всего в этом ряду стояло их теперь три, и все три были под нагрузкой. Товарищ Сталин возникал в средней. А в крайних были люди по землянинскому выбору, он на этом настоял, говорил, что вхолостую гонять оборудование невыгодно, если можно заодно выполнить еще два заказа. С ним поспорили, но не очень. Приходилось с ним считаться, пока работа еще не была завершена. Кто лежит в крайних, никто толком не знал. Говорили, что в одной вроде бы — некий академик и депутат, в другой же — какое-то духовное лицо, иерарх, почивший еще в двадцатые годы; иные, впрочем, говорили, что во второй не иерарх, а наоборот, писатель, при жизни знавшийся с нечистой силой и очень убедительно о ней писавший. Однако эти двое должны были выйти не сегодня, а лишь через два дня. Нынешний же день был целиком отдан товарищу Сталину. Который прибывал.

Или правильнее сказать уже — прибыл?

Потому что крышка над средней ванной только что начала медленно приподниматься, отходить все дальше… Все невольно шагнули, приблизились, сталкиваясь плечами и животами и не обижаясь на это: великий миг Настал, судьбоносный, тут не до мелочей.

Уже заканчивал шептать насос, раствор быстро уходил из ванны, нагретой до нормальной температуры человеческого тела, и обсыхали стенки; плеснула в воздухе белая крахмальная простыня, и накрыла лежавшее в ванне тело — нагое, как и подобает приходящему в этот мир; но словно бы при теле что-то все же было, ему собственно не принадлежащее — серое такое, с рыжинкой? Нет, вернее всего, это просто тень так легла; разглядеть же не удалось: простыня скрыла тело, оставив на виду только голову — с закрытыми глазами, со спокойным, хотя и несколько брюзгливым выражением лица. Тело еще не дышало, и Землянин, склонившись над ванной, постепенно багровел от напряжения. Шел, по его гипотезе, самый сложный и научно не объясненный этап восстановления: одушевление, и Землянин в один узел стянул все свои странные способности, призывая душу. Сеня, непременный ассистент с некоторых пор, часто-часто дышала за его плечом. И множество взволнованных дыханий сталкивалось сейчас в лабораторном пространстве.

И тут раздался визг. Истошный, вызванный ужасом.

Потому что простыня в ванне шевельнулась. И не успели еще зрители счастливо вздохнуть, как из-под края ее вылезла крыса. Обыкновенная крупная крыса серой масти. Очень живая.

А Сеня до ужаса боялась крыс. И завизжала.

Крыса же, как ни странно, от этого визга не шарахнулась, как ей полагалось бы. Примерившись, она вспрыгнула на край ванны, уселась там и немного побыла в неподвижности, медленно поворачивая голову, переводя взгляд с одного человека на другого. Потом, не усмотрев, видимо, ничего интересного, она пошевелила усами, мягко спрыгнула на пол и неспешно, с неоспоримым достоинством направилась к двери. Так уверенно топала она ножками по плиткам пола, что все невольно посторонились, хотя сейчас любой мог бы размозжить ее каблуком. Крыса достигла двери, на миг задержалась, оглянулась — шмыгнула, и исчезла. Крысы вообще хорошо ориентируются в подвалах.

После этого легкое волнение вокруг ванны улеглось, и взоры вновь обратились к телу.

Тело же не дышало и не жило.

А ведь не менее пяти минут прошло. Дальше же в мозге, лишенном притока кислорода, начинаются, как известно, необратимые изменения.

Все глаза перешли на Землянина, и взгляды начали медленно ввинчиваться в него.

Багровый то ли от усилий, то ли от стыда, а может быть, и по обеим причинам, он старался казаться спокойным.

— Ну, где же результат? — неприятным голосом поинтересовался Б.Ф.Строганов.

Землянин лишь развел руками.

— И как же вы оцениваете свои действия? — спросил Домкратьев.

Землянин пожал плечами:

— Техника сработала нормально. Но вот — души не хватило.

— То есть — чего?

— Души. Разве непонятно? Очень маленькой душа оказалась, да и выветрилась за прошедшие годы, истаяла. Вот на крысу ее хватило, крыса и ожила. А на человека оказалось мало.

— Значит, вы хотите сказать, что в этой крысе… душа… его?

— Так получается.

— И теперь она где-то здесь… в подвале?

— Покойный любил уединение. Ну, все, — сказал Землянин, отошел к пульту, что-то нажал — и крышка стала медленно опускаться, накрывая ванну вместе с телом.

— Что вы собираетесь делать? — спросил кто-то.

— Растворить, что же еще? Попытка не удалась. Очень жаль.

Можно было ожидать, что сейчас посыплются упреки, угрозы… Но все присутствующие были людьми сдержанными и словами не бросались. Они просто повернулись и двинулись наверх. Захлопали дверцы машин. Приглушенно заурчали моторы.

Через полчаса во дворе снова было пусто и безмолвно. Землянин вышел из лаборатории. Во дворе к нему присоединился А.М.Бык, а еще через минуту — Федор Петрович.

— Вот так, — сказал А.М.Бык, — проходит слава мира. Знаете, всю жизнь я мечтал разбогатеть. И сейчас уже казалось — вот, вот. Так нет. — Он пожал плечами. — Не судьба.

— Лучше было бы вообще не браться, — сказал Федор Петрович. — Этого нам не простят. Пожалуй, пора мне сосредоточиться на моей основной работе.

— В чем же мы виноваты? — спросил Землянин.

— Кого это волнует? — спросил в свою очередь А.М.Бык. — Когда рушатся надежды, под их обломками гибнут люди — те, кто стоял ближе всего к надеждам. М-да. Знаете что? Пойду-ка я сейчас ко Льву Толстому, выпью со стариком водочки… Кто со мной?

— Я — пас, — сказал Федор Петрович поспешно. — У меня дела.

Он прислушался. По переулку ехала машина.

— Вот уже и за нами, — сказал Федор Петрович вполголоса. — Меня здесь нет, и где я — вы не знаете. Всего!

И он исчез так же бесследно, как крыса полчаса назад.

Машина действительно въехала во двор. То была черная «волга». Из нее вылез молодой человек и подошел к Землянину.

— Мне приказано забрать у вас запись, — сказал он деловито.

— Какую? Его?

— Другие нас не интересуют.

Землянин чуть заметно усмехнулся.

— Думаете, она вам пригодится?

— Вы выдадите добровольно? — спросил молодой человек.

— Да ради Бога! — сказал Землянин. — Идемте со мной.

Они оба спустились.

— Интересно, — сказал Землянин через несколько минут безуспешных поисков. — Вот же сюда она была заложена, вот даже обрывок остался под валиком…

Они проискали еще полчаса. Потом молодой человек сказал:

— Советую найти. У вас могут быть крупные неприятности.

Кивнув на прощанье, он сел в машину и уехал.

— Жулье увело, — сказал А.М.Бык. — Мафиози. Они на ней еще заработают, будьте спокойны. Так как насчет выпить водки? Как говорится, на росстанях?

— Вы тоже уйдете?

— Все мы уйдем. Думаете, нам после этого дадут жить?

— Куда же? — спросил Землянин.

— Мир велик, — задумчиво ответил А.М.Бык. — Так идете?

— Раз мир велик, то пошли, — сказал Землянин. — Сеня! Сеня!

Отклика не прозвучало.

 

20

Буквально на следующий день после описанных выше событий автору настоящего повествования пришлось уехать из Москвы по делам, никакого отношения к Землянину не имеющим. Поездка затянулась, и только через два месяца мы смогли навестить места, где происходило все, описанное на предыдущих страницах.

Едва сойдя с троллейбуса, мы уже встретили знакомого. Лев Толстой, поскрипывая протезом, медленно шагал, отягощенный хозяйственной сумкой, в которой краснели пачки пельменей. Мы радостно с ним поздоровались.

— Ну, что у вас тут нового? — поспешили мы спросить.

Лев Израилевич махнул рукой.

— Кто знает, что ново и что — нет? — ответил он неопределенно. — Царь Соломон говорил по этому поводу, что…

Но нас терзало нетерпение.

— Как Землянин? Работает? Успешно?

Лев Толстой переложил сумку в другую руку, чтобы удобнее было жестикулировать. — Так вот, — сказал он. — Если вы войдете в этот переулок, что вы увидите?

— Наверное, дома, машины…

— Нет. Вы увидите забор. Что за ним, вы не увидите, потому что он высокий и без щелей, и вход совсем с другой стороны. Но я вам скажу, что там. Развалины.

— Постойте, постойте. Это что же — там, где был кооператив?

— Ну, а я вам что говорю? Он был, да. Но он сгорел. Дотла. На следующий же день после… ну, вы понимаете, о чем я говорю. Потом поставили забор, чтобы было прилично, а сейчас уже расчищают, тут собираются строить что-то большое.

— Отчего же возник пожар?

— Я знаю? Никто не знает, кроме тех, кто знает — но они об этом в газетах не пишут. Сгорел — и все. Его тушили, приехало много пожарных, но они, по-моему, немного опоздали. Хотя на часы я не смотрел, и вообще была ночь…

— А сейчас строит кто: кооператив?

— Кооператив? — переспросил Толстой и пожевал губами. — А кого вы, собственно, имеете в виду? Тот, старый? Так его нет.

— Куда же девался Землянин?

— Откуда я знаю? Я не был так уж близко знаком с ним. Говорят — уехал. Секретность вроде бы у него кончилась… Во всяком случае там, где он жил, теперь совсем другие люди. Они его даже не знали. Квартиру получили через жилотдел.

— Куда же он уехал?

— Одни говорят — в Германию, другие — в Израиль, третьи — в Америку, четвертые — куда-то под Норильск… Какая разница? Уехал. И Бык тоже исчез. Может быть, тоже уехал в другую страну. Или в другой город. Может быть, где-нибудь он все-таки разбогатеет? Дай ему Бог. Он хороший человек. — Тут Лев Толстой как-то опасливо огляделся. — И знаете что? Люди, которых он воскрешал, тоже… Их как-то не видно. Люди болтают всякое. Что он их делал из наших скверных материалов, и все они оказались недолговечными. Хотя я в это не верю: ну, а все мы из чего сделаны? Из импорта? Едим импорт? Дышим импортом? И все же живы… Я думаю, что они просто ходят по другим улицам. Мне ведь ходить трудно, я только до гастронома и обратно, а так — сижу дома и ставлю набойки и рубчики… У нас старую обувь теперь уже больше не выбрасывают, как привыкли одно время, а отдают снова в починку. Нет, сапожнику еще можно жить.

— Значит, о кооперативе больше ничего не говорят?

— Вы же знаете, в какие мы живем времена: каждый день что-нибудь новое, а о том, что было вчера, позавчера, завтра уже и не вспомнят. Сейчас о чем говорят? Где давали масло, где — колбасу по два двадцать… Нет, тогда, конечно, говорили… Например, что в одном учреждении, не стану говорить, в каком именно, поставили такие же аппараты, или те же самые… Потому что, видите ли, перед пожаром кооператив же ограбили — разве я не сказал? Годы, склероз. Я думал, что сказал. Да, вывезли все, прямо среди бела дня. Ну да, так вот, эти машины поставили и пробовали-таки воскресить этого… да. И как будто даже не один раз пробовали. Но ничего так и не получилось. Хотя эта девочка, помните, которую Землянин обучал…

— Конечно, помним! Что же она?

— Она, говорят, больше всех там старалась. Такая видная, знаете, стала, вся в погонах, в пуговицах… Но, видно, плохо училась, или не хватает у нее каких-то способностей.

— Вот как. А мы подумали, что она уехала с Земляниным…

— Видите — она с ним не уехала. А вообще — я не знаю, это же все слухи. Мы, старики, иногда сидим на скамеечке и разговариваем, один знает одно, другой другое, но кто поручится, что все это так и было?

— Да, действительно, — согласились мы. — Ну, спасибо, Лев Израилевич. Может быть, нам удастся встретить Тригорьева…

Уже тронувшийся было Толстой остановил свою ногу.

— Вы хотите повидаться с Тригорьевым? Так это вам надо ехать к нему в больницу, знаете — их ведомственная. Хотя к нему, кажется, еще не так и пускают.

— В больницу? Он болен?

— Да, но теперь говорят, что выживет. Собственно, он не столько болен, сколько ранен. Он же был старательный, знаете, а за этим кооперативом особенно присматривал, заботился о нем.

— Мы помним: там его друга восстановили.

— Друга, да. Вот этот друг в него и стрелял. И попал, иначе Тригорьев не лежал бы в госпитале. Дело в том, что, когда приехали грабить, Тригорьев бросился туда и хотел помешать. А этот его друг, бывший милиционер, был среди тех. Тригорьев был один, а тех — много, все крепкие ребята… Хулиганье, знаете.

Мы с ним внимательно посмотрели друг другу в глаза.

— Конечно, — согласились мы. — Хулиганье, кто же еще. И как же, нашли их?

— Ищут, — сказал Лев Толстой. — Все время ищут. Но не находят. Может быть, не там ищут? Хотя — что я знаю?

Он кивнул нам и пошел. Скрип-стук, скрип-стук.

А мы пошли своей дорогой, размышляя о том, что если вдруг где-нибудь там, на Западе, Юге или, может быть, на Дальнем Востоке начнут оживать люди, то наверняка там не обойдется без Землянина. Если даже сейчас он уехал в четвертом направлении, северном. Рукописи, может, не горят, а может, и горят, но мысли — нет. Они сохраняются, как те отпечатки на стенах. Надо только суметь прочитать их.