1

Двое разговаривали в дурно освещенном московском переулке.

— Нет, я на Востряковском лежу, — говорил один: долговязый, пожилой, лысый. — Бывали?

— Не приходилось, — отвечал второй, среднего роста, носивший шляпу, хотя время стояло летнее, теплое. — И как там, у вас?

— Ничего, лежать можно. Сыро, правда, бывает. И временами шумно. Однако уход есть. И некоторые лежат очень приличные.

— Сыро — что же, это, конечно, неприятно, — сказал тот, что был в шляпе. — Когда сквозь тебя водичка льется… Хотя это, безусловно, сейчас, когда со стороны поглядишь. А пока лежали, ведь все равно было, а?

— Да уж, тогда сырость как-то не замечалась, — подтвердил первый, и оба как-то странно посмеялись.

— А вы, — затянувшись сигаретой, возобновил разговор лысый, — надо думать, на Ваганьковом прописаны? А то и на Новодевичьем? Каково там?

— Почему же это вы так решили?

— Облик у вас внушительный. Похороны государственные, наверное, были?

— М-да, пожалуй, государственные… Нет, я далеко лежу. В Заполярье, в мерзлоте. В веселой компании.

— Еще не съездили туда?

— Куда же двинешься без паспорта? А вы разжились уже?

— Где там. И не светит. Живу с профсоюзным билетом…

— Просто беда, — грустно подтвердил человек в шляпе. — Как и всегда у нас, до конца не додумают. Хорошо, что милиции теперь не до нас с вами. Если кооператив с паспортами не поможет, то…

— Так-то оно так, — согласился первый. — Однако же теперь торговля по паспортам, и визитки вводят, а работы нет и пенсии тоже. Хорошо еще — я после себя оставил малую толику. Дети спорить не стали, отдают понемножку. Тем и сыт.

— Повезло, — сказал обладатель шляпы. — А мое все пошло в доход государству. Так что скоро с этой вот шляпой встану в подземном переходе где-нибудь тут, близ Арбата…

— Не подадут, — сказал долговязый уверенно.

— Отчего же?

— Выглядите благополучно.

— О, это ненадолго.

Оба докурили, долговязый бросил окурок и затоптал, второй погасил слюной и сунул в карман.

— Ну, всего вам доброго.

— Будьте здоровы!

И они разошлись: один — направо, к кольцу, второй же прямо, под уклон, к набережной Москвы-реки.

 

2

Тогда из темноты, из-за строительного забора выбрался на тротуар Тригорьев, участковый инспектор милиции, Павел Никодимович.

Он не затем оказался за забором, чтобы подкараулить и подслушать разговорщиков. Он незадолго до тех двоих проходил тут же и ощутил вдруг сильное желание укрыться от возможных взглядов, хотя и сознавал в этом некоторое нарушение порядка. Тригорьев и воспользовался забором как укрытием, а тут подошли эти люди, и сперва выходить при них показалось неудобным, а потом очень заинтересовал разговор. Вот отчего инспектор только сейчас показался.

Нечаянно услышанный разговор заинтересовал потому его, что в нем прозвучало слово «паспорт». А участкового инспектора капитана Тригорьева с недавнего времени как раз заботило то, что в пределах его участка стали чаще обычного возникать люди, лишенные этого первого и основного признака гражданства. Выяснялось это чаще всего в магазинах, где хотя и далеко не всегда, но требовали все же предъявить названный документ. И не рвань какая-нибудь то была, но люди внешне вполне приличные. Вот как эти двое.

Какая-то должна была быть тому причина. И Тригорьеву хотелось ее установить. А кроме того, было в разговоре и еще нечто странное, капитан только не сразу уловил, что именно. Но — было.

Он уже начал над этой странностью раздумывать. Но тут из-за угла Второго Тарутинского переулка показался Лев Толстой, и участковый инспектор прервал свои размышления, чтобы вежливо первым поздороваться.

Нет, это совсем не то, что вы подумали. Лев Израилевич Толстой был старым одноногим евреем, инвалидом войны, а по профессии — сапожником. И капитан Тригорьев поздоровался с сапожником первым не из уважения к литературным заслугам последнего, — Лев Израилевич и писал-то не очень правильно, с образованием у него был недобор, — а потому, что уважал инвалидов войны, а что Толстой был евреем, так тем более можно было поздороваться первым, чтобы лишний раз подчеркнуть, что перед законом все равны.

Итак, капитан Тригорьев поздоровался и доброжелательно спросил:

— Ну, что нового слышно. Лев Израилевич?

— Что слышно? — переспросил старик, подняв на капитана свои большие и неизменно грустные глаза. — Это я хотел у вас спросить, что слышно. Например, о погромах: что вы об этом думаете?

Слухи такие действительно по Москве ходили, и не первый год уже, но сейчас как раз приутихли. Поэтому инспектор ответил спокойно:

— Насчет погромов, Лев Израилевич, никаких указаний не было. Но если что, порядок, конечно, восторжествует. А откуда такая у вас информация? С митинга идете?

— А, нет, — ответил Лев Толстой. — Не с митинга, нет. Я тут в кооператив заходил, возникло, знаете ли, дело…

— И там об этом услыхали?

— Откуда вы взяли? — удивился Толстой. — Нет, это я днем стоял в очереди в овощном, так там… Нет-нет, не в кооперативе. Туда я просто так зашел…

— Это какой кооператив? — на всякий случай поинтересовался капитан Тригорьев. — Новый? Тут, за углом? Что же у них такого — интересного?

Тут печальные глаза Льва Израилевича неожиданно забегали из стороны в сторону, и он неохотно пробормотал:

— Да так, знаете, ничего особенного. Мелочи… Но они, видите ли, по частям не возвращают. Они могут только целиком. Одним словом, зря сходил…

— Постойте, постойте, — насторожился капитан, вспомнивший, что кооператив и в недавнем разговоре упоминался — и вроде бы в какой-то связи с паспортами. — Что же они там возвращают? Уж не…

Но тут сапожник вдруг страшно заторопился.

— Ох, я же совсем забыл — у меня чайник на плите стоит, не дай Бог, уже выкипел — вы представляете, что тогда будет? До свидания, будьте здоровы, я спешу, спешу…

И, быстренько произнеся все это, Лев Толстой заковылял по переулку, размашисто занося неуклюжий протез и усердно помогая себе палкой.

Капитан Тригорьев секунду-другую глядел ему вслед. Затем повернулся и решительно зашагал в ту сторону, откуда и появился инвалид. А именно — в сторону кооператива.

 

3

Пресловутый кооператив не столь давно возник в том уголке Москвы, где названия площадей, проспектов, мостов, улиц и переулков напоминают о славном прошлом России. Открылся он в старом трехэтажном доме, что не выходил фасадом к проезжей части, но, как бы стесняясь непрезентабельного своего облика, прятался в глубине двора, отгораживаясь от прохожих еще и батареей мусорных контейнеров. Точнее, даже не в самом доме, но в его подвале, в четырех небольших помещениях с зарешеченными окошками под потолком. Подвал этот ранее был захламлен и заброшен и лишь временами использовался местной молодежью для тусовок. Теперь же его очистили, обновили, дверь обили рейками и покрыли немецким лаком, а на стене утвердили скромную вывеску, гласившую: «Обретение». А пониже и мельче: «Встречи с близкими». Сейчас капитан Тригорьев вспомнил, что поначалу такое название его несколько смутило, наведя на мысли о чем-то вроде дома свиданий, а то и просто публичного дома. Но, установив, что привезенное оборудование годилось скорее для слесарной или какой-нибудь другой технической мастерской, успокоился. И лишь вот сейчас возник у инспектора повод зайти туда — чтобы рассеять или, напротив, подтвердить возникшие у него подозрения.

Несмотря на достаточно поздний уже час, низкие окошки кооператива еще светились. Капитан Тригорьев вошел в подъезд, спустился на одиннадцать ступенек и оказался на тесноватой, слабо освещенной площадке, на которую выходила дверь слева и другая — справа. Правую капитан сразу отверг: на ней висел увесистый и ржавый замок, пожалуй, даже излишний, поскольку держался он только на одной пружине, вторая же отсутствовала начисто. Увидев замок, Тригорьев вспомнил, что бывал в этом подвале не раз — и во время тусовок, и еще раньше, когда здесь помещался чей-то склад. Он повернулся и нанес левой двери два легких удара костяшками пальцев и потянул ручку на себя. Дверь отворилась легко, не скрипнув. Шагнув, капитан Тригорьев оказался в крохотном предбанничке. За его спиной дверь, влекомая сочетавшейся с нею пружиной, мягко затворилась, и Павел Никодимович уже собрался распахнуть и другую — ту, что вела в четырехкомнатный кооперативный лабиринт. Но, словно бы угадав его намерение, дверь рывком отворилась сама собой, и участковый инспектор невольно сделал шаг назад. Скорее всего просто из присущей ему вежливости — чтобы освободить путь людям, в следующее мгновение выделившимся из открывшейся комнаты.

Их было трое.

Первой из вытиснувшихся в предбанничек людей оказалась, как сразу определил капитан, Амелехина Револьвера Иоанновна, пенсионерка двадцать второго года рождения, женщина вполне добропорядочная. Тригорьев это хорошо знал, поскольку проживала Амелехина на территории его участка, по адресу — Первый Отечественный тупик, семнадцать, квартира, помнится, двадцать шесть; да, точно, двадцать шесть. Все он знал, до такой даже детали вплоть, что имя Револьвера вовсе не связано было с огнестрельным неавтоматическим личным оружием, но происходило от слияния слов «Революция» и «Вера»; да такие ли еще имена давали новорожденным в двадцатых годах? И старая Револьвера вовсе не привлекла бы григорьевского внимания, если бы не блеск ее глаз, всегда свинцово-тусклых, ныне же сиявших нестерпимым голубым светом, какой дает хорошо отрегулированная горелка газовой плиты. И все выражение лица гражданки Амелехиной было таким нештатным, что Тригорьев невольно сказал про себя: «Гм?». И лишь после этого перевел взгляд на второго человека, которого старуха крепко-накрепко держала за руку, словно нашкодившего мальчишку, влекомого для сурового наказания.

То был мужчина лет не более тридцати. Выше среднего роста, правильного телосложения, человек этот имел лицо овальное, удлиненное, бритое, глаза небольшие, голубые, нос прямой, короткий, волосы светлые, брови также светлые, широкие, дугообразные, на правой щеке небольшой горизонтально расположенный шрам, подбородок слегка скошенный вниз и назад, уши большие, средней оттопыренности, мочки ушей длинные, скулы слабо обозначенные — и так далее. Одет был в темно-синий в белую полоску костюм-тройку отечественного производства, устаревшего — с узкими лацканами — покроя; то ли от человека, то ли от костюма явственно пахло нафталином.

Человека этого инспектор — голову на отсечение — никогда не встречал. И все же было в его внешности, в его тут же мысленно составленном словесном портрете что-то до боли знакомое. И Тригорьев внутренне напрягся, стараясь понять, в чем тут дело.

Тем более, что показавшаяся вслед за мужчиной вторая женщина, державшая его за другую руку и всем своим обликом показывавшая полную готовность в любой момент пресечь всякую попытку к бегству, в том числе и шаг влево или вправо, — женщина эта никакого особого внимания от капитана не требовала, ибо была она давно известна инспектору как вдова покойного сына Амелехиной, Альбина, проживавшая вместе со старухой в их двухкомнатной квартирке, где обе женщины тихо и искренне ненавидели друг друга, но разъехаться то ли не могли, то ли не хотели, ибо без любви жить плохо, но без ненависти — совсем уж никуда.

В таком вот порядке последовали все трое от внутренней двери предбанничка к выходной, как-то даже и не заметив Тригорьева. Вышли, дверь за ними запахнулась, и было слышно, как после мгновенной запинки шаги их вразнобой застучали по ступенькам, выводившим из подвала на свет Божий.

— Гм, — еще раз сказал про себя Тригорьев, томимый желанием понять, что же тут не так.

И тут его ожгло понимание. Сработала профессиональная память.

Он нашел вдруг, на кого походил этот мужчина. И, не теряя более времени, толкнул внутреннюю дверь и, перешагнув порог, вступил в комнату.

 

4

Здесь было тепло, светло и сухо, хотя и пустовато как-то для солидного кооператива. Наличествовал в комнате письменный стол, наидешевейший, из мореной фанеры, шесть стульев, издревле именуемых венскими, и табличка над столом, чуть повыше головы сидящего; на табличке написано было не очень тщательно: «Консультант по вызовам и встречам А.М.Бык». Стены выглядели покрашенными водяной краской, пол — обычной желто-коричневой эмалью, но без предварительной шпаклевки и грунтовки, так что виднелись все углубления и шероховатости досок. Наспех все делалось, кое-как, и Тригорьеву, в котором глубоко сидело исконное милицейское стремление к порядку, это не понравилось. Но ведь не за тем он сюда пришел, чтобы оценивать качество ремонта? Нет, вовсе не за тем, конечно. И Тригорьев поспешил перевести взгляд на человека, сидевшего за столом как раз под табличкой.

Человек этот был человек-невидимка. То есть внешность его была того сорта, от какого ровно ничего не остается в памяти: только что видели человека, смотрели во все глаза, а через минуту спроси у вас: а как он выглядел? — и ничего не сможете сказать, потому что никак он не выглядел, не за что было взгляду зацепиться, все как-то нечетко, как-то условно, может, так, а может, этак — ну, вы понимаете. Вот именно таким и был консультант по имени А.М.Бык.

Тем не менее, ничто человеческое, видимо, не было консультанту чуждо, и под заурядной его внешностью крылись полнокровные чувства — судя по той радостной улыбке, какой приветствовал он капитана Тригорьева.

— Антруйте, антруйте, — произнес он, когда участковый инспектор, переступив порог, на долю секунды задержался, — и указал на один из стульев перед столом.

Слова, сказанного консультантом А.М.Быком, капитан, признаться, не понял, потому что французским не владел, иначе, конечно, сразу догадался бы, что означало оно всего лишь предложение войти, «антрэ», оформленное, правда, по законам русского спряжения. Но жест А.М.Быка Тригорьев истолковал правильно и уселся на указанное место.

Небольшое время они сидели, глядя друг на друга, как бы ведя некий бессловесный диалог; словно бы ожидая, кто первым не выдержит. Но капитан Тригорьев, издавна наученный смотреть пристально, проницательно и понимающе, не опуская глаз, мог в это время думать о вещах совершенно посторонних, как-то: застанет ли он еще молоко в гастрономе по пути домой или, как вообще в последнее время, от полезного продукта не останется даже и воспоминания. Так что вполне закономерным можно почесть, что первым не выдержал игры в гляделки А.М.Бык. Он снова приятно улыбнулся, обнажая не совсем белые, но комплектные еще зубы, и произнес:

— Очень люблю помолчать в компании. Бывает, такие глубокие мысли приходят!

— А говорить не разучитесь? — спросил Тригорьев, подумав. И, таким образом несколько запутав собеседника, сразу же в упор заявил:

— Тут у вас только что люди были.

А.М.Бык, в свою очередь несколько поразмыслив, ответил:

— Совершенно верно. Имели быть. Вот только что перед вами.

— Так вот, я хотел бы знать, что это за люди.

Капитан Тригорьев разговаривал всегда исключительно вежливо.

— Вас имена интересуют? Одну минуту!

С этими словами А.М.Бык проворно вытянул верхний ящик стола, извлек из него конторскую книгу в красном синтетическом переплете, недавно только начатую, раскрыл ее и, водя пальцем по странице, быстро нашел требуемый ответ:

— Амелехины были.

И, захлопнув книгу, выжидающе поднял на инспектора глаза.

— Конкретней, — сказал Тригорьев. — Вы поконкретней давайте.

— Ну, эта… Алебарда Ивановна? Нет, как ее…

А.М.Бык снова растворил книгу и зашарил пальцем.

— Револьвера, вот. Я помнил, что имя такое — воинское.

— Так, — сказал Тригорьев. — А еще кто?

— Амелехина же, — продолжил консультант. — Альбина Панталоновна.

— Пантелеймоновна, — строго поправил Тригорьев. — Ну, и дальше?

— Что же дальше? — поинтересовался А.М.Бык.

— Дальше, дальше давайте!

— А дальше — тишина, — сказал начитанный А.М.

— Вы, пожалуйста, третьего назовите, — попросил терпеливый Тригорьев.

— Третьего? — несколько озадаченно переспросил А.М.Бык. — Так ведь это только Бог троицу любит. Почему кого-то обязательно должно быть трое?

— Это вы что имеете в виду?

— Их двое приходило, — объяснил А.М.

— Двое, по-вашему? — прищурился Тригорьев.

— Даю вам мое честное слово.

— Как же получилось, что вышли они втроем?

— Вы так полагаете?

— Гражданин Бык! — сказал Тригорьев служебным голосом. — Я — лицо должностное и пришел по делу. Улавливаете момент?

— Простая кинематика, — сказал А.М.Бык.

— Вот и давайте кончим этот волейбол и начнем говорить по делу.

— Умоляю, — сказал А.М.Бык. — Я весь — внимание.

— С ваших слов, — сказал капитан Тригорьев, — их было двое. Две женщины, так?

— Момент абсолютной истины, — подтвердил А.М.Бык. — Амелехина Пистолета Ивановна, а также…

Тригорьев остановил его жестом, как останавливают уличное движение.

— Отсюда, — раздельно произнес он, — вышли три человека: подраму… зева… подразумеваемые вами две женщины, а также один мужчина. Вот он меня как раз интересует. Так что давайте уж, будьте любезны.

— Какой мужчина? — спросил А.М.Бык с недоумением.

— Позвольте-ка вашу книгу, — вместо ответа проговорил Тригорьев и, не ожидая более, перегнулся через стол, взял синтетическую книгу и раскрыл ее.

Интересовавшее его место было заполнено вот какой записью:

«Амелехины, Револьвера Иоанновна, Альбина Пант-на. Дом. адрес: Первый Отечественный тупик, д.17, кв.26. Вид работы: чистый возврат. Источник информации: по местожительству заказчиков. Информация относится к: май 1980 г. Стоимость заказа: 335 руб. 80 коп. Заказ принят: 15.01.1990 г. Срок исполнения: 05.1990 г.». И уже другого цвета пастой в последней графе было занесено: «Заказ выполнен 13.06.1990 г. Заказчики извещены телефонно». Далее шла уже расписка — другим почерком, несколько прыгающими буквами: «Заказ получила 13.06.1990. Претензий не имею. К сему Амелехина Р.И.». Вот и все, что там было.

Не сказать, чтобы Тригорьев много понял в прочтенной записи. Однако он на всякий случай сделал вид, что все до последней точки ему ясно, да еще многое другое ясно, чего в записи не было. И, несколько более нахмурившись, инспектор произнес:

— Так, значит.

— Вот именно! — едва ли не воодушевленно подхватил А.М. — Сами видите, именно так, и никак не иначе. Никаких неясностей, недоговоренностей, намеков, подтекстов, а также надтекстов и междустрочий, и вообще никакого мухлежа. Простая, я уже сказал, кинематика!

— Так, — повторил капитан с ударением. — Скажите, Бык — ваша первая фамилия?

— Я не замужем, — охотно ответил А.М.

— То есть, настоящая?

— Моему папе всю жизнь задавали этот вопрос.

— Где работали раньше?

— На заводе «Красный лом».

— А почему ушли? — И Тригорьев даже слегка пригнулся, как перед прыжком.

— А жить надо?

— Жить надо честно, — наставительно молвил инспектор.

— Всю жизнь! — убежденно ответил консультант. — Копейку найду на тротуаре — и ту снесу и сдам.

— А сто рублей? — круто спросил Тригорьев.

— А чтобы сто рублей найти, надо сперва потрудиться, чтобы другой их потерял.

— Так вот, — сказал Тригорьев сурово, в такт словам постукивая пальцем по все еще раскрытой книге. — Вы желаете добровольно объяснить, откуда взялся тот мужчина, которого я здесь застал? Учтите: темнить не надо. Нам ведь и так все известно.

— Я всегда утверждал, — заверил А.М.Бык, — что наша милиция на высоте. Поскольку она над преступностью. А преступность все растет. Лично же я никакого мужчины здесь не заставал. Исключая, конечно, работников кооператива.

Капитан понял, что сейчас больше ничего говорить не надо: спугнуть подозреваемых означало бы — испортить главное, если только не все. Поэтому он встал и, нависнув над столом своей ладной фигурой, проговорил лишь:

— Ну что же, так и запишем. А пока что посоветую вам…

Он не закончил, потому что дверь за его спиной — не та, в которую он вошел, но другая, что вела вглубь кооператива — шумно распахнулась, и капитан мгновенно повернулся лицом к возможному, как он полагал уже, противнику.

Из кооперативных недр в комнату широкими и поспешными шагами вошел человек лет пятидесяти, среднего роста, русоволосый с незначительной проседью, в очках, взлохмаченный и давно не стриженный и с выражением на лице сумрачно-отсутствующим.

Не обратив на присутствовавших ровно никакого внимания, человек этот подошел к столу, снял трубку телефона, набрал номер и, дождавшись ответа, негромко произнес: — Мама, ты?

Соблазн услышать, о чем пойдет речь, был велик. Дело в том, что мысли капитана Тригорьева шли сейчас в одном определенном направлении и всякая вещь виделась с одной определенной точки зрения. Так что сейчас он готов был поверить в то, что «мама» на самом деле означало не степень родства, но было лишь блатной кликухой. И вместо того, чтобы откланяться, Тригорьев снова взял конторскую книгу и стал медленно ее рассматривать, словно стараясь отыскать среди записей что-то крайне важное. На самом же деле он очень внимательно слушал.

— Да нет, ничего, — говорил тем временем стоявший у телефона. — Вот только что закончил… Нет, к сожалению. Да и чего можно было ожидать: столетняя дистанция, следов почти никаких… Ну, что-что: в раствор, конечно… Ничего, всякий опыт полезен… Да, выхожу. Ну, какой же кефир в такой час?..

Капитан Тригорьев и еще послушал бы для пользы дела. Но А.М.Бык уже поднялся и принялся убирать все со стола, потом деликатно потянул из рук инспектора книгу, и тот лишь скользнул глазами еще по одной из множества записей:

«Перестук Борис Петрович… Полный возврат… Информация — по месту жительства… Дополнительная: Востряк. кл.»…

Где-то сегодня он уже слышал о Востряковском кладбище. Совпадение?

А.М.Бык уже застегнул свой пиджачок и готов был покинуть помещение — но не прежде капитана Тригорьева. Когда они вышли в предбанник, капитан очень негромко спросил:

— Это кто был?

— Землянин, — ответил А.М.Бык таким же средней громкости шепотом.

Эта явная насмешка рассердила капитана Тригорьева. Хотя и пахнуло на него от этого слова юностью — фантастикой, пришельцами, землянами и гиперпереходами, — сейчас это было вовсе некстати.

— У меня все, — сухо проговорил он и быстро двинулся вверх по лестнице.

Шагай он и дальше с такой скоростью, Тригорьев минуты через три оказался бы уже на троллейбусной остановке, а через пять — в метро. Но у него успел созреть совсем иной план действий.

Поэтому он дошел только до ближайшего перекрестка, свернул, вышел на кстати подвернувшуюся детскую площадку, в этот час опустевшую, уселся на скамейку и стал уговаривать самого себя и доказывать, что для блага закона приходится иногда этот самый закон нарушать, что моральное право (хотя, может быть, он и не этими именно словами думал) на его стороне и что он просто-таки обязан совершить замышленное в ближайшие полчаса, от силы час. Он просидел на детской площадке ровно столько, сколько понадобилось, чтобы убедиться, что А.М.Бык пересек перекресток и скрылся в переулке. Тогда капитан встал и решительно направился туда, откуда столь недавно вышел.

 

5

Он рассчитал правильно. Кооперативщики ушли, но на их территории сейчас орудовала уборщица, и верхняя дверь потому не была заперта. Бесшумно ступая, Тригорьев спустился по лестнице, но, оказавшись на площадке, не пошел по старым следам, но совершил нечто вроде бы совсем неожиданное, а именно: отворил правую с площадки дверь с болтающимся замком, прошмыгнул в нее — и так же бесшумно затворил ее за собой.

Здесь было почти совсем темно. На окнах, под самым потолком, давно уже наросла толстая кора грязи. Гнилые половицы предательски прогибались под ногами, чтобы больше уже не выпрямиться. С потолка свисали длинные пряди пыльной паутины. Пахло давней, затхлой тишиной. Безотчетно морщась, Тригорьев медленно, осторожно продвигался, вспоминая на ходу. Сейчас будет дверь налево? Он пошарил. Двери не оказалось, но проем, точно, существовал. Жалея о лежащем дома фонарике, капитан повернул. Эту комнату — или бывшую комнату, черт ее знает — надо было пересечь и там, миновав еще одну дверь, снова свернуть налево.

Что-то заворчало рядом, и он вздрогнул. Но то лишь труба была, толстая, четырехдюймовая, «сотка». Правильно, тут ей и следовало находиться. Подумав так, капитан тут же зашипел. Тут одной половицы был недочет, и его угораздило как раз попасть ногой в щель. «Только ногу сломать мне сейчас и не хватало», — подумал он. Хотя — пока его еще ни в чем нельзя было упрекнуть: он находился еще на нейтральной территории, на ничьей земле. Но и запретная уже приближалась: Тригорьев убедился в этом, потянув носом воздух и явственно ощутив шершавый запах кислоты, не резкий, но специфический — тот самый, который (показалось ему) он уловил, еще сидя визави А.М.Быка в кооперативной приемной. Сейчас будет переборка. Глухая вроде бы, делящая подвал на две независимых половины. Тригорьев вытянул руки перед собой и пошел совсем медленно, приоткрыв от напряжения рот. Ага. Вот она. Капитан осторожно зашарил растопыренными пальцами. Сухой шорох увядших газет, коими оклеена была переборка, прерывался, когда пальцы попадали на голую доску, неприятно-занозистую. Старая переборка. Кооператив не стал ставить новой, и понятно: деньги-то не чужие, и нечего зря бросаться. А в старой переборке справа, в углу, была раньше дверца, проделанная в складские времена и потом снова заколоченная, но — кое-как, понятно, потому что все в жизни делалось кое-как. Где же она? Неужели наглухо заделали? Не верилось: не станут у нас делать что-то, чего можно и не делать, это дело принципиальное, а принципами у нас, как известно, не поступаются. Тригорьев внимательно смещался вправо. Ага! Просто память подвела немного, и до дверцы оказалось чуть дальше. Он повел пальцами по контуру. Так и есть: гвозди были просто загнуты, ничего не стоило расшатать их и отвести в сторону. Так Тригорьев и сделал. Потом прислушался, держа ухо близко к переборке. Слабый шум доносился издалека, затем глухо стукнуло, и все умолкло. Ушла. Для верности Тригорьев обождал еще с минуту, потом потянул дверь. Ржавые петли откликнулись хриплым, неприятным визгом, но уступили.

Видимо, он попал в кладовку: оставляя лишь узкий проход, вдоль стен тянулись массивные полки, на которых стояли бутылки и банки, лежали бумажные и пленочные пакеты — увесистые, тугие. Пришлось снять несколько, чтобы между заслонявшими путь полками пролезть в проход. Двигаться приходилось наощупь; впрочем, немного света с улицы все же пробивалось. Проход уперся в дверь — запертую, но замок был накладной, с этой стороны. Следующая комната оказалась озвученной: что-то шуршало, что-то сдержанно, удовлетворенно гудело. После первого смущения выяснилось, что звуки понятны — шуршал вентилятор, гнавший воздух наружу, гудел же, похоже, трансформатор в шкафчике. Еще стояли какие-то баки, и в них медленно булькало. Похоже было на лабораторию, уголовщиной тут и не пахло вроде бы — но ведь не ошибся же Тригорьев тогда, опознав у лестницы человека по давнему, но уцелевшему в цепкой памяти словесному портрету?.. Оставалась одна дверь впереди, она даже не была заперта. Капитан отворил ее и вошел.

Эта комната была просторней, в ней стоял теплый воздух и кислотой пахло сильнее. Горела лампочка, слабая, правда — то ли уборщица забыла выключить, то ли так и полагалось. Сюда шли трубы из той комнаты, откуда Тригорьев вышел, другие выходили из боковой стены. Все трубы впадали в большую ванну, занимавшую один угол и накрытую белым непрозрачным колпаком; в ней едва слышно что-то плескалось. Тригорьев продолжал оглядываться. Уходил в ванну также и толстый кабель, и еще какие-то тонкие провода, некоторые из них шли к стоявшему в другом углу столу, на котором возвышалось нечто, накрытое чем-то вроде скатерти. Тригорьев приблизился, осторожно приподнял ее: под нею оказался персональный компьютер, сейчас выключенный. «Хорошо, — подумал капитан, — что никто из блатных не знает, отсюда только ленивый не возьмет…» Он бережно опустил покрывало. Оставалось лишь заглянуть в ванну и уходить, откуда пришел. Ничего не обнаружено — и слава Богу. Тригорьев примерился и попробовал сдвинуть крышку. Колпак не поддавался: его удерживала целая система рычагов. Хорошо, что лампочка горела: Тригорьев быстро разобрался, как сделать, чтобы и колпак приподнять, и не повредить ничего, не наследить. Наконец белая крышка позволила приподнять ее и заглянуть в ванну, и капитан Тригорьев так и сделал и увидел труп.

Труп плавал в ванне, и, судя по запаху и по состоянию тела, там не вода была, а крепкая кислота — серная, скорее всего. Хорошо бы взять на анализ, подумал капитан. Но не во что было. Капитан махнул рукой и, силясь не закашляться от скверного испарения, стал всматриваться в тело. Уже не определить было ни черт лица, ни каких-либо других особенностей; пол, правда, еще угадывался: тело принадлежало мужчине. Фотоаппарат был сейчас просто необходим, но он, как и фонарик, находился не близко: ну, можно ли так бездарно выходить на операцию? — упрекнул Тригорьев сам себя. Но, значит, не подвела интуиция: труп налицо, а значит, и преступление. Самое трудное, понятно, впереди: установить — чей труп, и как сюда попал, и — кто убил, и — почему, и так далее. Но главное — не зря он пробрался сюда, нарушив закон…

Он медленно, аккуратно опустил колпак на место. Огляделся: не оставил ли следов? Нет. Двинулся в обратный путь, осторожно пролез между полками и вернул на место два пакета, что снял раньше. Тихо вышел на лестницу.

Оказавшись на улице, Тригорьев сразу заторопился. Нельзя было терять времени. Выскочив через три минуты на Садовое кольцо, капитан почти бегом направился к остановке и там дождался троллейбуса, следовавшего в сторону Парка Культуры.

То, что он видел, и то, что по этому поводу думал, показалось ему настолько серьезным, что капитан решил, не откладывая, еще прежде доклада по команде, неофициально обсудить дело с дружком, с которым они в свое время вместе кончали училище; у дружка служба проходила куда успешнее, был он уже подполковником и работал не в отделении, и даже не в Московском Главном управлении, но в Министерстве, в новом его здании. Туда-то и направился сейчас Павел Никодимович, участковый инспектор и капитан.

 

6

Подполковник Маскуратов, работавший в Министерстве, встретил однокашника по-дружески, не чинясь, не преминул поинтересоваться, как жена и дети, как служба, а затем выказал готовность послушать то, с чем пришел к нему старый приятель.

— Понимаешь, — сказал Тригорьев. — Зашел я сегодня на моем участке в один кооператив…

Услыхав слово «кооператив», подполковник не то, чтобы прервал Тригорьева, но только чуть склонил голову к плечу, давая понять, что если уж говорить о кооперативах, то разве что открылось что-нибудь вроде торговли танками, как в АНТе, а еще лучше — истребителями-перехватчиками, мелочи же всякие — дело отделений, но уж никак не Министерства.

— Погоди, дослушай. Знаешь, кого я там засек? Андрюшеньку Амелехина!

— Мм? — спросил подполковник Маскуратов.

— Не помнишь? Лет одиннадцать назад — ты тогда еще в городе работал — мы с тобой оба по тому делу бегали, но его так и не взяли, объявили в розыск. У него еще кличка была «Трепетный Долдон»…

— А! — оживился подполковник. — Доля Трепетный? Здоровый такой, мрачный лоб? Помню, да… И что он сейчас — в кооперативе вынырнул?

— Сейчас я тебе все по порядку…

Подполковник слушал внимательно. Потом сказал:

— Надо было сразу, оттуда, из подвала, вызвать опергруппу.

— Хотел было. Но понял: пока приедут, труп и совсем растает. И потом — спугнули бы зря, сейчас трудно сказать, сколько и какого народа в этом деле завязано.

— Пожалуй, что и так. Ну, а что такое этот кооператив на самом деле, как полагаешь?

— Да версии разные. Вот например: крадут сейчас в Москве и грабят активно…

— Тес! — сказал Маскуратов. — Враг подслушивает!

Оба немного посмеялись.

— И вот представь себе такую возможность. У людей взяли что-то ценное, дорогое — не только по стоимости, цена там может быть и небольшой, но, скажем, реликвию. Лорнет прабабушки там, или какой-нибудь прапрадедушкин Станислав с мечами…

— Ну, Паша! — сказал Маскуратов. — Просто не ожидал от тебя.

— А что? — насторожился Тригорьев.

— Растешь на глазах! Какие слова знаешь! Лорнет, а? Просто приятно слышать. Ну, допустим. И что же?

— И вот возникает некая организация, которая с одной стороны контачит с преступным элементом, а с другой — предлагает услуги потерпевшим. Уркам хорошо: не надо рисковать при сбыте. И потерпевшим: получают свое назад, а мы ведь далеко не всегда… И вот кооператив назначает цену за отыскание похищенного: то, что хотят урки, плюс какой-то процент в свою пользу. Просто и доходно. Как тебе моя версия?

— А труп тогда при чем?

— Ну, это уже другой вопрос. С кем-то не договорились, кто-то стал права качать — так что ничего удивительного — в наши-то времена…

Маскуратов немного подумал.

— Конечно, если прямо говорить, — молвил он затем, — не самое по сегодняшней московской обстановке актуальное дело. Хотя… кто знает, если начнем разматывать — мало ли еще на кого выйти можно. Слушай, тут ведь может и другое еще быть: кооператив может и наводку давать, заранее прикидывая свою выгоду… — Подполковник явно заинтересовался. — Да, может элегантно получиться, — в свою очередь щегольнул он нештатным словечком. — Да еще тело — значит, дела там идут и всерьез. Во всяком случае, стоит заняться. Как полагаешь?

— Думаю, в первую очередь приглядеться к Долдону. Не случайно ведь он оказался в кооперативе? Может, он связной? Или доставщик товара?

— Гм, — проговорил подполковник. — Что-то мне о нем вспоминается, и, прямо скажем, мрачноватое. Связной? Да нет, как бы он исполнителем не оказался? Тело-то откуда-то взялось? Тут, Паша, может и такой оборот быть: кооператив — просто вывеска для завлечения людей, а как только денежный человек зайдет — его и кончают — и в кислоту, и никаких следов. Значит, нужен кто-то, убийца нужен, на это даже и нынче не всякий решается… Но интересно: куда же Амелехин тогда девался и где все эти годы пребывал? Или его тогда повязали все-таки, и он срок отбывал? Ну-ка, потревожим спецотдел…

Он набрал номер, немного поговорил, немного обождал, потом еще некоторое время слушал, непонятно хмыкая под нос, положил трубку и повернулся к Тригорьеву.

— Слушай-ка, Паша, а обознаться ты не мог?

— Точно, он. У меня словесный портрет по ориентировке до сих пор в памяти сидит. Да не он один, у меня, понимаешь, память такая… — произнес Тригорьев, как бы даже оправдываясь. — Даже я удивился: столько времени прошло, а он и не постарел ничуть… А в чем дело? А, Боря?

Он тут же спохватился: не надо было, наверное, так называть подполковника в его служебном кабинете. Тот, однако, не обратил на фамильярность никакого внимания.

— Ну да, ну да, — бормотал он. — Вспоминаю теперь… Потому он и по делу в дальнейшем не проходил.

— Да что такое?

— А то, — сказал подполковник, склонив голову к правому погону, — что, по имеющимся данным, Амелехин Андрей Спартакович скончался во время следствия, а точнее — убит при задержании и похоронен двадцать первого мая восьмидесятого года!

— Двадцать первого мая восьмидесятого года… — повторил, словно угасающее эхо, капитан Тригорьев.

Друзья помолчали.

— М-да, Паша, — сказал затем старший из друзей. — Странно получается: ты опознаешь того, кого давно на свете нет, обнаруживаешь тело — а оно на глазах тает… Как, на тебя перемены погоды не действуют? Все же мы с тобой не молодеем…

Тригорьев проглотил комок и отрицательно покачал головой.

— Ну, тогда иди, займись делами. И учти: хватает нам и живых правонарушителей, а чтобы покойники вставали и выходили на дело — это, конечно, сенсационно звучит, но, ей-Богу, никто не поверит. Все. Бывай!

Тригорьев машинально поднялся, надел фуражку, откозырял и вышел.

Уже снаружи, между колоннами, выйдя из Министерства и остановившись, чтобы закурить дефицитную сигарету, Тригорьев заметил, как дверь подъезда, из которого он только что вышел, снова отворилась и выпустила еще одного человека. И в человеке этом капитан с немалым удивлением сразу же опознал не кого иного, как того самого, по кличке «Землянин», не столь давно покинутого им в подвальном кооперативе.

Землянин тоже остановился неподалеку, но закуривать не стал, а лишь машинально приглаживал свои неухоженные волосы, никак не желавшие прилично улечься на голове.

«Вот это номер, — подумал Тригорьев невольно. — Ему-то здесь что делать? Не с повинной же являлся. А может быть… — вдруг ужалила мысль, — может быть, у него тут какой-то свой человек завелся? Ну, дела…»

Землянин еще немного потоптался на месте, потом, словно решившись на что-то, широким, торопливым, чуть подпрыгивающим шагом двинулся по Хлебной улице к остановке троллейбуса.

 

7

Прежде, чем продолжить повествование, мы вынуждены со всею свойственной нам деликатностью указать на ошибку, допущенную капитаном Тригорьевым в его рассуждениях.

Дело в том, что «Землянин» было вовсе не кличкой, как предположил было Павел Никодимович, но фамилией. К сожалению, мы не можем подкрепить эту информацию безотказно убеждающей ссылкой на то, что такую же, мол, фамилию носили и отец его, и дед, и прадед; не можем потому, что как раз отец Вадима Робертовича, нашего героя, — Роберт Карлович носил другую фамилию, а именно — Маркграф. Нет, он был немец, и даже не из давно обрусевших колонистов, но приехал в Москву в двадцатые годы, чтобы работать в Коминтерне, чем и вызвано то, что век его оказался прискорбно недолгим. Судьба отца и привела к тому, что носил Вадим Робертович фамилию матери, а не отцовскую, уже самим звучанием наводившую на мысль не только о национальной, но и о классовой чуждости; хотя нам, например, был знаком человек по фамилии Кайзер, ни в каком родстве ни с Габсбургами, ни с Гогенцоллернами не состоявший. А напротив… Ну да ладно, это все пустяки.

Пока мы объясняли эти обстоятельства, Вадим Робертович успел уже добраться до дома и теперь приближался к двери двухкомнатной квартирки на третьем этаже пятиэтажки так называемого районного строительства. Квартиру эту его мама получила на себя и сына в ту пору, когда доказано было, что покойный Р.К.Маркграф ничьим агентом не являлся, преступлений не совершал и потому подлежал полной реабилитации по линии как государственной, так и партийной. Итак, В.Р.Землянин нашарил в кармане ключ, существовавший отдельно от связки, имевшей отношение к кооперативу, и отпер дверь. И тут же из кухни в прихожую, навстречу ему, вышла женщина, которой он сказал ласково:

— Ну, вот и я, мамочка.

— Ну, что? — спросила мама, не дав даже сыну времени, чтобы войти в комнату.

— Плохо, — сказал он, разводя руками. — Как горох об стенку.

— Наверное, — сказала мама недоверчиво, — ты как-нибудь не так разговаривал.

— Ну, не знаю, как еще, — сказал Землянин. — Я все логично объяснил.

— А он, как, по-твоему, поверил?

— Боюсь, что нет… Мама, я ужасно проголодался.

— Да, действительно, что же это я… Впрочем, мне кажется, с моей стороны это вполне извинительное волнение. Мой руки и садись, Вадик, сейчас я тебя покормлю. Но пока ты моешь руки, ты ведь можешь рассказывать? Так значит, он не поверил?

— Похоже на то. Он сказал, что такого не бывает и быть не может, а значит, и говорить не о чем. И знаешь, его можно понять.

— Пожалуй, можно, — сказала мама, подумав. — Но как же быть? Не могу же я жить без паспорта, без прописки, визитной карточки. Хорошо еще, что дворник не спрашивает. Но ведь я боюсь даже выйти на прогулку — вдруг спросят документы. Я уже не говорю о пенсии…

— Закон о пенсиях как раз принят, — сказал Землянин.

— Знаю, я внимательно следила. Если бы не телевизор, вообще не знаю, чем бы я жила. Но ты ведь знаешь: пассивное существование не по мне, и я всю жизнь…

— Потерпи, мама, — попросил Вадим Робертович, быстро доедая суп. — Вот возьмут и отменят вскоре и паспорта, и прописку, и все будет в полном порядке!

— Не знаю, — сказала мама задумчиво, — станет ли от этого больше порядка. И вообще, сильно сомневаюсь, что такой закон будет принят. Нет, я категорически против того, чтобы сидеть и ждать у моря погоды. Жизнь есть движение.

— Хорошо, мама, — покорно проговорил Землянин, принимаясь за американские, почти совсем мясные котлеты. — В конце концов, как говорят знающие люди, в наше время за деньги можно купить все, что угодно: паспорт, диплом доктора наук… Хочешь быть доктором наук?

— Вадим! — сказала мама металлическим голосом. — Во-первых, таких денег у тебя нет. А во-вторых, прошу раз и навсегда не вести подобных разговоров. Да, мне нужен и мой паспорт, и партийный билет, и пенсионная книжка. Но, как ты прекрасно знаешь, моя совесть всегда была чиста перед родиной и перед партией, и я ни в коем случае не позволю себе… Сейчас, когда партии так нужна поддержка…

— Но я просто не знаю, — сказал Землянин, — что еще можно сделать после того, как я получил полный отказ властей.

— Если бы ты следил за событиями жизни так же внимательно, как я, — назидательно произнесла мама, указав рукой на приютившийся на подоконнике телевизор «Юность» в розовом пластмассовом корпусе, — то понял бы, что сегодня власть — это Верховный Совет! Подумаешь — отказал какой-то полковник или пусть даже генерал в министерстве! Надо идти к депутату! Нужно добиваться, чтобы был принят закон, как ты не понимаешь, сын!

— Может быть, тогда уж прямо к Ельцину? — спросил сын с той долей иронии, которую любящий сын может позволить себе по отношению к своей маме.

— Нет, — сказала мама. — После того, как он вышел из партии?! И не к этой… межрегиональной группе: они мне представляются слишком рреволюционными, как писал Ленин в…

Тут Землянин поспешил согласиться. Мама до ухода на пенсию преподавала Научный коммунизм, а до того Основы марксизма-ленинизма, а еще до того — Историю партии в одном из московских вузов, и когда она в разговорах добиралась до первоисточников, ключи начинали бить обильно. А обращаться к первоисточникам она любила.

— Ладно, — сказал он. — Попробую попасть к нашему депутату.

— Вот что, — решительно сказала мама. — К депутату я пойду сама. Ты слишком нерешителен и недостаточно принципиален и не скажешь того и так, как нужно. Но еще раньше я пойду в райком партии. Там меня поймут. Я почти пятьдесят лет в партии и хочу жить полнокровной партийной и гражданской жизнью, а не просто восстановить прописку и пенсию. Да, я завтра же запишусь на прием к секретарю — и вот увидишь, как быстро и правильно все решится!

— Мама! — сказал Вадим Робертович. — У нас сегодня кофе или чай?

— Прости, — сказала мама, — совсем забыла. Чай. К сожалению, в магазине не было твоего любимого печенья. И вообще никакого не было. Но удалось достать белого хлеба. Я могу поджарить его на маргарине. Белый хлеб. Если бы мы в годы войны могли каждый день есть белый хлеб…

— Спасибо, мамочка, я попью просто так, я сыт, — сказал Землянин, подумав, что мама его и сегодня осталась такой, какой была всю жизнь; а если бы оказалась иной, то это была бы уже не его мама и Землянин наверняка упрекнул бы себя в том, что в своих расчетах или действиях в кооперативном подвале допустил какую-то ошибку. Однако все было сделано точно: что называется, мастерская то была работа. Штучная. Высокое ремесло.

 

8

Но хватит о Землянине: события заставляют нас немедля вернуться к капитану Тригорьеву.

Старший участковый инспектор еще некоторое время не мог выйти из неопределенно-растерянного состояния духа, в какое начал впадать еще наверху, в Министерстве, когда узнал, что человек, встреченный им не далее, как пару часов назад, на самом деле давно уже умер и погребен, — и в котором окончательно утвердился, увидев крайне подозрительного субъекта по кличке «землянин» непринужденно покидающим здание Министерства.

В таком вот состоянии Тригорьев медленно отдалился от только что названного строения, даже не подумав поискать попутчика среди множества ведомственных машин, занимавших просторную стоянку. Он сел в троллейбус и поехал, даже не думая, куда именно едет, вылез через несколько остановок, опять-таки не контролируя своих действий, свернул с магистрали, прошел переулком, свернул в другой — и в конечном итоге оказался именно во Втором Тарутинском переулке, во дворе, прямо напротив кооперативной двери в узкую реечку.

Уже не рано было, все рабочие времена закончились, в полуподвальных окошках было беспросветно, кроме одного — там слабо отсвечивала та самая лампочка, при помощи которой капитану удалось усмотреть в ванне медленно таявший труп; может быть, следовало еще раз проникнуть в кооператив, посмотреть, и впрямь ли тело растаяло, а может быть, есть там какие-то следы чего-то? Но капитан Тригорьев такой попытки не сделал почему-то; он лишь глубоко вздохнул, как если бы пережил глубокое разочарование. Хотя, может быть, вздох этот означал совсем другое: а именно, глубокое сожаление о временах определенности и порядка, когда жулики нарушали закон, а милиция их ловила, и было ясно, кто жулик, а кто — нет; а рабочие работали, а политики занимались политикой, а друзья были друзьями, враги — врагами, а в киосках были сигареты, а в булочных — хлеб… Но мы не беремся точно определить, что именно лежало на душе у старшего участкового инспектора, знаем только, что он стоял, глядя в сгустившуюся уже мглу и ничего не видя, да и не желая видеть во дворе — весьма дурно, впрочем, освещенном лишь тремя или четырьмя окошками второго этажа. Было тихо, только раз где-то рядом несмело мяукнула кошка, и больше уже ничего не слышно было. Только приглушенно ревела неподалеку знаменитая Тарутинская — Овсяная площадь, где мимо островерхой бывшей Горемыкиной хижины проносился автотранспорт — семь рядов в одном направлении; океанский этот рокот совершенно заглушал звуки машин, заполнявших также недалекий отсюда проспект имени товарища Тверского — овеществленную в камне ночную мечту сверхсрочного фельдфебеля об идеальном равнении и полном единообразии: все, как один — и не шевелись! Но на эти звуки капитан Тригорьев никакого внимания не обращал; он просто стоял, отдавшись на волю подсознания, пытавшегося как-то связать в один кружевной узор урку по кличке «трепетный долдон», его во благовремении кончину и сегодняшнее явление в кооперативе, где подвизался некто по кличке «землянин», в конце рабочего дня навещавший, как оказалось, Министерство, которое ему бы обходить за десять кварталов… Странные, прямо скажем, образы возникали в подсознании и образовывали совсем уж невразумительные картины. Вдруг почудилось капитану Тригорьеву Павлу Никодимовичу, что так называемый Землянин, выйдя из Министерства, вовсе не к троллейбусу двинулся и не к метро, что было бы естественно, но дошел до стоянки только, а там сел в машину, и не в «жигулек» или «Москвич» какой-нибудь, а сел он — упорно внушало старшему участковому подсознание — в черную «Волгу», причем не за руль, а рядом, и «Волга» будто бы потом проскользнула поблизости от Тригорьева, так что он, чисто механически, даже номер заметил и, естественно, запомнил, и номер этот был не какой-нибудь там, но с Лужайки — то есть, имевший прямое отношение к большому дому на Лужайке с видом на памятник и обратно. Если этим картинкам поверить, то получалось очень даже интересно: что и весь кооператив этот был ни чем иным, как каким-то из лужаечных подразделений; а из этого могло следовать, что пресловутый Амелехин на деле не помирал вовсе, не был официально списан в покойники, потому что понадобился для выполнения каких-то-заданий, а вот теперь, по прошествии лет, выполнив задание, был возвращен сюда для свидания с родными — может быть, в связи с награждением или с присвоением звания полковника (подсознание Павла Никодимовича уверенно было, что в системе Лужайки все сплошь полковники, хотя здравая память подсказывала, что есть там и капитаны, и даже лейтенанты наличествуют, но ведь десять лет отсутствовать — значит, зарубежье, а уж там ниже полковника никого не бывает, точно)… Правда, как-то не вязалось даже в подсознании представление, составленное по произведениям разных искусств, о наших зарубежниках — с туповатым, скажем прямо, мурлом Доли Трепетного; одного, Лужайка есть Лужайка, кто их там разберет, может, им такие тоже нужны бывают? Вот как все выстраивалось: и если в это поверить — надо было на все плюнуть и кооператив этот обходить по дуге большого круга. Однако же, подсознание подсознанием, но профессиональное милицейское чутье Тригорьеву подсказывало, что не так все, вовсе не так, хотя с другой стороны и не так, скорее всего, как он спервоначалу подумал. А значит -…

Тут ему не дали додумать, прямо-таки грубо спугнули мысль, и она, шумно затрещав крылышками, вмиг улетела — поди, насыпь ей соли на хвост. Капитан Тригорьев резко тряхнул головой, резво отшагнул назад и даже чуть было не применил неуставное выражение. И тут же обрадовался тому, что такой промашки не совершил, иначе замучили бы его тяжкие угрызения совести.

Потому что не злоумышленник потревожил его раздумья, и не алкаш какой-нибудь, и даже не заблудившийся командировочный, мечтающий выйти к станции метро. Но — девушка, совсем небольшая, молоденькая, в светлом платьице, позволявшем и при этом освещении, а правильнее — при его отсутствии — различить, какая она тонкая, хрупкая и — порядочная. Нет, в этом сомнений никаких не было, тут у капитана чутье было профессиональное, и шалаву он в два счета срисовал бы даже и на дипломатическом приеме, будь она хоть в каменьях и соболях — если бы его, конечно, на такие приемы приглашали. Нет, это девушка была из тех, кому, по нынешним нашим временам и нравам, ходить в темноте по темным переулкам, не говоря уже о дворах, противопоказано. Вот почему Тригорьев отнесся к девушке положительно: приложил, как положено, руку к фуражке и произнес ободряющим голосом:

— Слушаю вас.

Он, конечно, не мог заранее знать, о чем его попросят. Но предположить имел право. Скорее всего, девушка припозднилась и боится идти в одиночку, а увидела милиционера и решилась попросить: пусть проводит — ну хоть до метро. А он и проводит, и даже с удовольствием: пройтись рядом с такой девушкой всякому приятно. Но девушка, вопреки его готовности, что-то медлила, и он поощрил ее еще более доброжелательно:

— Чем могу помочь?

Она решилась наконец. И сказала совершенно неожиданное:

— Скажите… вы это охраняете? — И, чтобы яснее было, даже тронула пальцами кооперативную дверь, рядом с которой они стояли.

Капитан Тригорьев, привыкший быстро справляться с удивлением, хотел было честно ответить «нет», однако что-то побудило его дать ответ неопределенный:

— Гм…

Видимо, девушка приняла это междометие за утверждение.

— Значит, вы их знаете? Ну, вот… кто тут работает.

На этот вопрос капитану ответить было легче:

— Знаком.

Что было, как мы знаем, чистой правдой — хотя и не всей.

— Тогда помогите! — сказала девушка странно напряженным голосом. — Попросите их… у них уже очередь, а я не могу ждать, просто не могу так жить… Пусть они побыстрее вернут маму! Иначе я…

Она не сказала, что — иначе: видно, самой стало страшно от того, что хотела вымолвить. Тригорьев же сразу насторожился: тут начинался разговор, похоже, очень даже интересный.

— Так-так, — произнес он внушительно. — Конечно, милая девушка, маму вернуть это, так сказать, дело святое. Вы только расскажите: куда же они ее девали, когда и при каких обстоятельствах. Внешность опишите, что запомнили. А мы уж сразу…

Он не закончил, потому что даже в темноте увидел, какими вдруг расширившимися глазами посмотрела на него девушка.

— Почему — девали? — спросила она с искренним и каким-то надрывным недоумением. — При чем тут?.. Мама же умерла! — Она с отчаянием взмахнула рукой. — Ничего вы не знаете, лжете вы!

Тригорьев невольно огляделся: когда в темноте рядом с тобой так кричит женщина, это может быть превратно истолковано сторонним наблюдателем, который обязательно подвернется. И он протянул было руку, чтобы прикосновением успокоить собеседницу, — но ее больше не было рядом, платье только кратко пробелело в глубине двора — и все.

Да, воистину был сегодня день неожиданностей — одна другой похлеще.

Умерла мама. Так. И Амелехин А.С. тоже умер. И вновь оказался среди живых. Мама, судя по разговору, тоже может вернуться к жизни — если эти помогут. И к ним уже по этому поводу стоит целая очередь, на предмет оживления — если только девушка эта не из психушки сбежала. Могло, конечно, и так быть. Но уж очень все совпадало, чтобы быть простым совпадением.

— Так-так, — вновь проговорил капитан, уже самому себе. И почувствовал загорающийся в груди веселый огонек азарта.

Девушку он упустил, зря, конечно: растерялся. Но она и сама выйдет на кооператив. А вот Долдона упускать никак нельзя. Адрес его известен. Сегодня? Нет, лучше завтра с утра.

 

9

Нередко события умирают вместе с ушедшим днем: минует ночь, наступает новое утро — и то, что накануне волновало нас столь остро, оказывается вдруг незначительным и не заслуживающим хоть сколько-нибудь пристального внимания. Но в нашем случае получилось вовсе не так, и начавшиеся вчера события продолжали развиваться — порой, откровенно говоря, совершенно неожиданно даже для нас, кому уж следовало бы хоть как-то их предвидеть.

Кое-что, правда, мы предугадали верно. И в частности — что уже ранним утром в дверь квартиры номер двадцать шесть в Первом Отечественном тупике позвонят. Так и случилось на самом деле.

Когда звонок этот прозвучал, Револьвера Ивановна успела уже проснуться, но была еще не вполне одета. Молодые же (так она по привычке все еще называла своего сына с супругой) крепко спали в соседней комнате, потому что, надо думать, вчера уснули поздно; и то — когда и потешиться, как не в молодости, да еще после долгого перерыва? Бинка, конечно, за эти годы моложе не стала, под сорок уже, но даст Бог, еще и внучонка состряпают, Андрюшка зато в самом соку… Так размышляла Револьвера Ивановна, накидывая белый, в фиолетовых розах домашний халатик, прежде чем направиться к двери, в которую тем временем уже и повторно позвонили, громко и продолжительно, выражая явное нетерпение. Да, утомились, верно, молодые, раз и от такого трезвона не просыпаются… Да иду я, иду, вот горячий какой… Кого это нам Господь сподобил?

Сохраняя прежнюю неспешность в движениях, она приблизилась, наконец, к двери, откинула цепочку, открыла верхний замок, нижний и отодвинула надежный засов. Действия эти она производила вдумчиво, с удовольствием. Револьвера Ивановна любила замки, и не потому, чтобы обладала ценностями, на какие могли польститься столь активные в наши дни налетчики; нет, добра у нее было накоплено — всего ничего, но именно накоплено, а не раз-два схвачено, каждая табуретка приобреталась не сразу, а после долгих сборов и расчетов, и была потому куда дороже иного финского гарнитура, за дурные деньги купленного. Дурные деньги, — она знала, — водились раньше у Андрюшки, но от них Револьвера Ивановна давно уже раз и навсегда наотрез отказалась, и в доме они не застревали, вовсе и не пахло ими. Вот почему свои крюки и задвижки холила, ласкала и смазывала, предвидя, быть может, что не за горами времена, когда и за трехногой табуреткой станут охотиться, как за редким зверем. Странные предчувствия бывают у пожилых людей, так что уж простим ей. Тем более, что она как раз и последний запор освободила.

Дверь тут же распахнулась, и Револьвера Ивановна невольно совершила шаг назад, хотя еще за миг до того впускать никого не собиралась, но лишь выговорить строго, что лезут вот, ни свет ни заря, пронюхали, что вернулся Андрюшка, и хотят снова сбить его с пути, отвратить от честной жизни, но он-то теперь знает, чем это кончается, и больше к ним нипочем не пойдет, и она. Револьвера Ивановна, им с порога так и скажет, и — веником, веником, да по сусалам, веник тут же был, под рукой… Так она прикидывала; отступила же невольно потому, что никого из недобрых дружков за порогом не оказалось, а реально фигурировал в дверном проеме сам капитан милиции Тригорьев Павел Никодимович, и что-то в ней, в самом нутре, затрепетало и опустилось, потому что ждать добра от визита не приходилось, а не позволить участковому вступить в жилье было никак невозможно.

— Здравствуйте, Вера Ивановна, с бодрым утречком, — доброжелательно поздоровался Тригорьев. У него чувство юмора не вовсе отсутствовало, и с людьми солидными и добропорядочными он иногда позволял себе поздороваться именно так: с бодрым, а не с добрым утречком. Как бы предупреждая неброско, что будет ли добро от его визита — еще надвое сказано, но уж бодрости он даже ленивому придаст. — Разрешите вас побеспокоить?

— Ранняя ты пташка, Павел Никодимович, — молвила в ответ старуха, сделав тем не менее еще один попятный шаг. Обращение Тригорьева пришлось ей по нраву: назвал он ее по-людски Верой Ивановной, а не Револьверой (с похмелья тогда были отец с матерью, что ли, прости. Господи, мое прегрешение — так думала обычно о своем имени старшая представительница семейства Амелехиных), — а значит, разговор будет не вполне служебным с его стороны, да и то — до вчерашнего дня Андрюшки десять лет дома не было, а там, где был, он ничего такого совершить не мог, так что опасаться ей было вроде нечего. — Мои все спят еще, — продолжала она, приободрившись такими размышлениями, — и будить не стану, не неволь — дело, сам понимаешь, молодое…

— А и не буди, Верванна, — согласился капитан, тоже перейдя на ты в знак неофициальности своего визита. — Пускай спят. А мы с тобой хотя бы на кухне потолкуем. И чайком, может, угостишь, а то я и позавтракать не успел…

— И у меня маковой росинки еще во рту не было. Попьем чайку, как же не попить, — сразу захлопотала Вера Ивановна, утвердившись в своих соображениях: приди милиционер с казенным делом — он, как человек щепетильный, ни к чему не прикоснулся бы. — Чай только турецкий. Другой весь выпили.

— Имею уже опыт, — откликнулся Тригорьев. — Ты его сыпь горстью, ничего, заварится.

Они прошли на кухню — тесноватую, но вдвоем, да и втроем даже можно было уместиться за раскладным столиком под клеенкой; тут же заголубел газ, приглушенно, как бы только для своих, доверительно зашумел чайник. Вера же Ивановна тем временем поставила на стол две разных чашки с блюдцами, хлеб, масло и банку болгарского сливового джема. Сахар тоже поставила, но знала, что к нему участковый не прикоснется, как к продукту нормируемому, на который сейчас оказалось уже три человека на два талона; в этом месяце давали, правда, на талон по три кило, так что запас образовался, варенья не варили — к ягодам на рынке в этом году и не подступиться было, дешевле оказалось брать в овощном повидло или джем. Положила хозяйка также ложечки и нож, чтобы хлеб резать, и другой — чем мазать. Нет, не то, чтобы в доме ничего больше и не было, запасли кое-что, но для того только, чтобы по-людски отметить Андрюшкино возвращение, а не для угощения пусть даже и милиционера; знай Вера Ивановна за собой хоть какую-то вину, тогда, конечно, и достала бы что-нибудь из загашника, банку сайры хотя бы. Но вины она никакой не чувствовала, жила по закону, и даже у Андрея все теперь осталось в далеком прошлом.

Чайник поспел, и она заварила чай, сказав радушно: «Угощайся, Павел Никодимыч, чем богаты, тем и рады» — и уселась сама. Отпили по глоточку, намазали и съели по куску батона с джемом (Григорьев, намазывая, сказал: «Вот, глядишь, скоро и болгары давать перестанут, а венгры уж точно, что на хлеб мазать будем?», на что хозяйка ответила со вздохом: «Уж и не знаю, в Америке, что ли, джем покупать станем»), еще запили, и только тогда Тригорьев заговорил по делу, хотя внутренне так и сотрясался, словно перегретый котел.

— Вернулся, значит, Андрей Спартакович, — задумчиво произнес он, по милицейской своей привычке глядя Револьвере Ивановне прямо в глаза. — Вот радость-то в дом.

— Уж такая радость, такая радость, — подтвердила хозяйка, и даже вытерла глаза уголком посудного полотенца.

— И понятно, — согласился Тригорьев. — Долгонько его не было. Вербовался куда, что ли?

— Ты только не подумай, Никодимыч, — сказала старуха. — За ним все эти годы ничего плохого не было. А что когда-то случалось — так это все дружки его сбивали, а он — душа простая, доверчивая… Тогда у нас еще старый участковый был, Сидоряка…

— Майор Сидоряка, так точно, — подтвердил Тригорьев. — Сейчас на пенсии уже Николай Гаврилович, на заслуженном отдыхе. А насчет плохого — так или не так, да ведь срок давности вышел. Куда же вербовался он — далеко ли?

— Да как сказать… — несколько замялась Вера Ивановна.

Замялась она потому, что врать не любила, да и не очень-то умела; и все же правду сказать ей что-то мешало. Вроде бы и не было в Андреевом возвращении никакого нарушения закона, ничего ни стыдного, ни подлого, но вдруг старуха поняла, что правда ее — такая, что скорее самому окаянному вранью поверят, чем тому, что на самом деле произошло. — Далеко, Павел Никодимыч, — лишь подтвердила она. — Дальше некуда.

— На Дальнем Востоке был? Или, может, в Заполярье? Вид у него, прямо сказать, не больно здоровый.

— Хворает, оттого и вернулся. Уж я просила, просила. А то и еще бы там остался. — На всякий случай она перекрестила себе живот — чтобы пониже стола, незаметно. Хотя это сейчас в вину уже не вменялось, но все же непривычно было.

— Денег, наверное, привез. Будет вам теперь облегчение.

— Деньги-то у него были, — не очень уверенно согласилась Амелехина, — но не так, чтобы много. Болеть — дело дорогое. Конечно, вроде бы и бесплатно, только… Да и жизнь там дорога. И у нас тут не дешево, а уж там…

— Оттого и супругу к себе не выписывал?

— Оттого, а как же, от того самого. Да и потом, — вдруг осенило ее, — сейчас вернулся он, и его к жене сразу пропишут, а уедь она туда к нему — кто бы их сейчас заново в Москве прописал?

— Не прописали бы, — сурово подтвердил участковый. — А без прописки, сами понимаете, проживать не только в столице, а и где угодно запрещено. Такой существует порядок. Разве что в лимит попали бы, но сейчас вон новый Моссовет грозится и вовсе лимиту упразднить. Хотя, конечно, грозить проще всего, а вот сделать… — Он пошевелил пальцами, и Амелехина согласно кивнула.

— Ну что же, — сказал после небольшой паузы Тригорьев, как бы собираясь закончить разговор, хотя на самом деле до конца еще очень далеко было. — Приехал, значит. На каком вокзале встречала-то?

— А… на Казанском, — нашлась старуха, внутренне страдая.

— Так, так. Багаж, наверное, большой был?

— Н-ну… Багаж, знаешь, он малой скоростью отправил.

— Понятно. Значит, с вокзала без помех — домой?

— Куда же еще; домой, конечно.

— И верно, куда же еще? В кооператив, может, по дороге?

— Да разве что по дороге, — сказала старуха и смолкла.

— Ну ясно, по дороге. Наверное, срочность большая была. Что вы там заказывали-то?

— Да так… Вроде и ничего такого, Павел Никодимыч…

— Так заказывали — или нет?

— Нет, — сказала Револьвера Ивановна, изнемогая.

— Зачем же такая срочность была?

— Да надо было Андрею кого-то там повидать… Привет, словом, передать… издалека.

— Так и запишем, — сказал Тригорьев казенным голосом. — Ну, раз так, пойду я. Я ведь зачем зашел: только предупредить, чтобы с пропиской не мешкали. Прямо сразу пусть сходит, сегодня же. Вот встанет, позавтракает — и сразу туда.

— А как же. Пал Никодимыч, — глядя в сторону, подтвердила старуха. — Непременно, как же иначе.

— Дай-ка мне паспорт его на минутку, взглянуть только, — как бы невзначай попросил участковый, уже совсем было собравшись распрощаться. — Человек он для меня все же новый, и должен я знать, что с ним все в порядке.

Хозяйка дома стала болтать ложечкой в пустой чашке так усердно, словно звонила к ранней обедне.

— А я и не знаю, — сказала она нерешительно, — где у него этот самый паспорт лежит.

— Ну, где лежит! — не согласился Тригорьев. — Не под пол же он его спрятал. В пиджаке лежит, в кармане — где же еще? Ну, в крайнем случае в тумбочку сунул, или в шкаф, под белье. Сходи, возьми тихонечко и принеси, чтобы мне лишний раз не ходить к вам, а то мало ли что…

Это «мало ли что», кажется, напугало старуху больше всего остального, и она, как бы совершив над собой некоторое насилие, проговорила:

— Понимаешь, Павел Никодимович, какая беда вышла, — говоря это, она глядела в чашку с таким видом, словно надеялась найти на дне по меньшей мере три рубля, — тут это… — Не найдя трешки, она с последней надеждой перевела взгляд в окно. — Ах, батюшки, мальчишкам в школу идти, а они на качели залезли! Ты бы приструнил их, Павел Никодимович, а то видишь, какая растет смена…

— Имею в виду, — откликнулся Тригорьев казенным голосом и так же продолжал: — Но не будем, Револьвера Ивановна, отвлекаться от дела. Какая же это беда у вас вышла? Объяснитесь.

— Да потерял он паспорт, когда возвращался. Или украли, кто его знает. И паспорт, и деньги последние, и вообще все дочиста. Ехать ведь далеко пришлось, ну, выпил с попутчиками, а ему, хворому, много ли надо…

— Так-так, — молвил Тригорьев почти уже совсем строго. — Заявление об утрате паспорта подали уже?

— Да когда же, батюшка мой? Вчера только приехал…

— Когда же собираетесь? Сегодня?

— Сегодня подадим, Павел Никодимович, непременно.

— У него что же — справка с собой есть?

— Какая справка?

— Обыкновенная, по форме: такой-то прописан и проживает там-то…

— Так еще не прописан он тут.

— Значит — оттуда нужна справка, где он все это время жил.

— Напишем туда, напишем, — из последних уже сил боролась Револьвера Ивановна. — Но пока туда напишем, пока ответят — ты уж дай ему пожить спокойно, не чужой ведь человек, мне он сын, Бинке — муж законный…

— Гм, — издал Павел Никодимович, выражая как бы сомнение.

— Да ты что — мне не веришь, что ли?

— Ладно, помогу вам, Вера Ивановна, — сказал Тригорьев, как бы входя в положение. — Милиция поможет. Вы мне назовите то место, где он жительствовал — адрес, название и прочее, — и мы по своим каналам их милицию запросим. Хоть по телефону. Подтвердят — и не буду вас беспокоить до самой справки.

— Да вот — не помню я, там название какое-то секретное.

— Ну, — сказал Тригорьев, — от милиции секреты бывают разве что у правонарушителей. Не можете вспомнить — придется Андрея Спартаковича будить, чтобы достичь полной ясности.

Сказав это, участковый решительно встал с табуретки, вышел в тесную прихожую и твердо стукнул в ближайшую дверь.

— Гражданин Амелехин! Выйдите-ка на минутку!

Дверь распахнулась сразу, будто в комнате только и ждали такого приглашения. И в самом деле, Амелехин был уже, в общем, готов к разговору — уже в брюках, хотя и в нижней рубашке.

— Гражданин нача-альник! — провозгласил он едва ли не радостно. — Кто бы мог подумать! Я Амелехин, я, не сомневайтесь!

Тригорьев отступил, и Андрей Спартакович вышел в прихожую, аккуратно, без стука затворив за собою дверь.

— Жена спит еще, — пояснил он. — Утомил я ее.

— Дело молодое, — поддакнула старуха из-за милицейского плеча.

— Пройдемте на кухню, побеседуем, — предложил участковый.

— Это мы с радостью. Мать, сообрази поесть чего-нибудь. И пошарь там…

— Шарить не надо, — остановил Тригорьев. — Разговор будет короткий — если темнить не станете.

— Я тут весь, как на ладошке, — сказал Амелехин. — Чист, как малое дитя. А кто старое помянет, окривеет. Верно, гражданин начальник?

— О старом не будем, — согласился Тригорьев. — Хватит и новостей. Попрошу предъявить документы.

— Еще не обзавелся, — сказал Амелехин и развел руками. — Да вам же мамаша объяснила, как и что было.

— Вот и оденьтесь, пройдемте со мной, там напишете все ваши объяснения и заявления, а милиция их рассмотрит и решит.

— Да что ж тут решать?

— А то: поверить ли вашему объяснению, или задержать, как проживающего без документов, и поступить соответственно…

— Гражданин начальник! — сказал Амелехин убедительно. — Да что я, паспорта не достану? Век свободы не видать…

— Не только в паспорте дело, — сказал Тригорьев. — Вы и о том напишете, зачем вчера, едва успев приехать, направились в известный вам кооператив. Уж не документы ли заказывать туда ходили? Фальшивые, понятно? Признавайтесь откровенно и сразу, вам же легче станет, как только ясность наступит. С кем вели переговоры? Кто вас на этот кооператив навел? Ну? Ну?

— Нет, — возразил Амелехин, — чего не было, того не было, что ж попусту на людей катить…

— Зачем же туда ходили?

— Ну, значит надо было. Пришел и ушел.

— Пришли и ушли, да. — Тригорьев наклонился к самому уху Андрея Спартаковича. — А тело осталось.

— Да вы что? Какое еще тело?

— А то. Которое в ванне. Почем вас наняли человека убить?

— Да Христос с вами! — на этот раз Амелехин возмутился совершенно искренне. — В жизнь мокрухой не занимался, а сейчас тем более мне не в цвет…

— Вы мне не лепите горбатого к стенке!

— Да я хоть по-ростовски побожусь…

— Кто же его завалил?

— А я почем знаю?

— Тогда зачем же туда ходили? Давай-ка, Доля, рассказывай все по порядку, как было…

 

10

Так начали этот день три — отнюдь не главных, впрочем — героя нашего повествования. Но и остальные не дремали.

Землянин, например, в то самое время, когда разговор между участковым уполномоченным и двумя поколениями Амелехиных вошел в самую интересную свою фазу (где и был нами прерван), находился на приеме у народного депутата. Их собеседование тоже не лишено интереса, и мы постараемся воспроизвести его как можно точнее.

Депутат был очень занят, потому что входил в одну из комиссий Верховного Совета, имевшую своей задачей — разработать такую систему налогообложения, какая как можно скорее привела бы к полному прекращению любого производства и таким Образом сделала бы жизнь в стране намного проще, а следовательно — совершеннее, ибо давно уже известно, что все совершенное — просто. Тем не менее, несмотря на свою погруженность в налоговые проблемы, депутат старался выслушать каждого посетителя по возможности внимательно — в том числе и Землянина, который постарался изложить свое дело как можно короче и понятнее.

— Так, — сказал депутат, когда кооператор закончил. — Это все очень интересно. Но я считаю, у вас нет никаких оснований ходатайствовать о снижении налоговой ставки.

— Но я же вовсе не об этом ходатайствую!

— Гм. Тогда я не понимаю…

— Я хочу, — сказал Землянин, — чтобы вы помогли. Не мне. Старому человеку, прожившему нелегкую и честную жизнь и сейчас оказавшемуся в сложном, я бы сказал, даже драматическом положении. В конце концов, она — советская гражданка, этого у нее никто не отнимал, не лишал, и она требует лишь своих законных прав, гарантированных Конституцией СССР.

— Ага, — сказал депутат. — Она проживала за границей, будучи гражданкой СССР? Да-да, вы говорили, что она отсутствовала десять лет… Скажите, а она получала там какой-то доход? А налог с него она уплачивала? Я имею в виду не их, а нашим финансовым органам. В рублях или в валюте? В какой именно? С нее взяли слишком много? В чем конкретно проблема?

— Ну что вы! — сказал Землянин. — Там она, естественно, никаких доходов не получала. Она…

— Что же в этом естественного? — удивился депутат. — Это, простите меня, ретроградная позиция. Мы же считаем, что естественно как раз, проживая за границей, получать как можно больший доход и исправно уплачивать налоги. Если вас интересуют конкретные ставки… Или там напутали с курсом? Можно пересчитать.

— Боюсь, — сказал Землянин, начиная несколько раздражаться, — что вы не очень внимательно меня выслушали. Моя мать скончалась несколько лет назад…

— Ну да, извините, — спохватился депутат. — Вы и в самом деле говорили… Речь, следовательно, идет о налоге на наследство? Согласен, это проблема достаточно сложная, и наша комиссия сейчас как раз ею и занимается. Что оставила вам ваша покойная матушка? У нее была там недвижимость?

— Где — там?!

— Ну, она же проживала за границей — я так понял?

— Совершенно не так. Кроме того, она совершенно не покойная. То есть, она была покойной, но сейчас снова живет…

— Ах, она ожила. Я понимаю, бывает. Но тогда мне совершенно неясно… С нее что, требуют налог на оживание? Простите, но мне кажется, что такого налога… Минутку, я освежу в памяти…

И депутат принялся быстро-быстро перебирать бумаги на своем столе:

— Ну да, так и есть! — заявил он едва ли не торжествующе. — Нет такого налога! Это, безусловно, крупное наше упущение, и я от души благодарю вас за то, что вы подсказали нам… указали на этот недостаток. Если приравнять оживление к… гм… производству новой продукции, то налоговая ставка может быть… гм… Минуточку, я прикину в общих чертах… Да, тут, очевидно, речь идет о двух разных ставках: за оживление — это налог на тех, кто занимается оживлением, и за оживление — на тех, кто подвергается оживлению. Очень интересно… Скажите, а как по-вашему, оживление относится к области здравоохранения? Или культуры? Или промышленного производства? Крайне, крайне занятно… Скажите, вот вы, сами лично, тоже занимаетесь оживлением? Да? В таком случае, к какой области деятельности вы сами относите свою работу? Согласитесь, что это ведь не здравоохранение: если уж человек умер, то никакого здоровья у него, естественно, не осталось и охранять тут нечего. К области культуры? Тоже вряд ли. Хотя, конечно, среди оживляемых могут оказаться и деятели культуры, даже крупные… И тем не менее… Вообще-то это, конечно, сфера обслуживания… Ремонт, восстановление, реставрация… М-да, задали вы нам задачку… Но я очень, очень вам благодарен, поверьте… Ваш приход еще раз убедил меня в том, что наш законопроект еще сыроват, видите — даже налога на оживление не предусмотрели — а ведь, кажется, следовало бы… Понимаете, вся беда в том, что законопроекты составляются разными аппаратными чиновниками, при чисто формальном подходе, присущей им безответственности… Еще раз — большое спасибо! — Депутат наконец перевел взгляд с бумаг на Землянина. — Ну, не стану далее отвлекать вас от вашей гуманной деятельности… Скажите, а вы не задумывались о создании Фонда Оживления? С точки зрения налогов, это было бы вам очень полезно. Всесоюзный фонд… Вы подумайте об этом на досуге. Всего вам наилучшего!

— Простите, а как же с моей просьбой?

На этот раз в голосе Землянина одновременно прозвучали и раздражение, и удивление, и даже некоторое сомнение. Причем сомнение его касалось в первую очередь его собственной персоны: неужели же даже на столь простое дело он оказался неспособным? И в самом деле: потратить столько времени на разговор с депутатом, и не только не получить какого-то конкретного ответа, но, похоже, даже не суметь растолковать общественному деятелю всю сущность проблемы? Налоги? Да при чем тут налоги, если понадобится Их платить — он будет платить, но дело ведь совершенно не в этом… Может быть, не следовало ударяться в амбиции и идти сюда, но предоставить это маме, как она и предлагала? Хотел помочь, но что же получилось?..

— С вашей просьбой? Э-э… гм… Ах, ну да, конечно. Извините, я, конечно, несколько отвлекся. Итак, в чем же она заключается?

— Я ведь объяснял, — сказал Землянин с усталой терпеливостью. — Моя мама, оживленная, как вы говорите, не имеет необходимых и, безусловно, полагающихся ей документов. Ее права…

— Ага, да, да, — оживился депутат. — Тогда вы просто неправильно обратились. Нет, я понимаю, что вы — мой избиратель, я очень рад тому, что вы пришли именно ко мне, и могу дать вам совет: вам следует обратиться в комиссию по правам человека, это их тема, а не наша, не моя в частности…

Однако Землянин решил держаться до последнего.

— Но мне кажется, что если происходит нарушение Конституции нашей страны…

— Происходит, тут вы совершенно правы. Но Конституция наша сейчас находится в, так сказать, несколько промежуточном положении… Я думаю, что, если вы хотите, чтобы права оживленных были запечатлены в основном законе страны, вам нужно не мешкая обратиться в конституционную комиссию… Только не спутайте ее с управлением по защите Конституции — это совсем иное учреждение. Да-да, именно в комиссию по выработке новой Конституции СССР — вот куда следует вам сейчас пойти… А теперь — до свидания, и желаю вам больших успехов…

Землянин был уже в дверях, когда депутат окликнул его.

— А скажите пожалуйста… вы только людей оживляете?

— А что?

— Да нет, я, собственно… Вот у нас была собака, знаете, верный друг, член семьи, по сути дела. Мы все так переживаем… Раз уж теперь стало возможным оживлять — то, может быть… Я, разумеется, оплатил бы…

— Скажите, — после паузы спросил Землянин, — все это даже не удивляет? Это, вы считаете, такое обыденное явление?

— Что именно?

— Да вот хотя бы оживление, как вы это назвали.

— Удивляет? Дорогой мой, после всего, что у нас за последние годы произошло и происходит, разве можно еще хоть чему-то удивляться? Уходят в небытие режимы, гибнут всесильные идеологии, воскресают забытые ценности — как же может удивить такой частный случай, как оживление одного или нескольких человек? Так вы подумаете насчет собачки? Ведь в конце концов разница не так уж велика…

— Хорошо, — сказал Землянин. — Я подумаю.

— Подумайте, ладно? А я со своей стороны!.. О! Нашел! Мы создадим в Верховном Совете комиссию по оживлениям! Я займусь этим сам! И как только она будет создана — приходите к нам, и мы сможем обсудить все вопросы, какие у вас к тому времени возникнут. Нет-нет, не сомневайтесь, они непременно возникнут! До свидания! До свидания! И нижайший поклон матушке!

 

11

Матушка, товарищ Землянина А.Е., к чести ее, в эти утренние часы тоже не сидела дома в ожидании нижайших поклонов, но, проводив сына на прием к депутату, сразу же собралась и сама и решительно направилась на прием в райком партии, и не к кому-либо там, а именно к первому секретарю. Шла она в тот райком, где ранее, при жизни, находилась на партийном учете; а поскольку была она уже тогда пенсионеркой, то пришлось ей из того района, где она работала, перейти в парторганизацию при ЖЭКе по месту жительства, так что в этом райкоме ее по-настоящему не знали, и это ее слегка смущало. Тем не менее, она шла, исполненная бодрости и надежды.

Первый секретарь райкома КПСС в Москве, как известно, работник крупный, потому что в любом районе города Москвы состоит на учете еще и сегодня больше членов и кандидатов в члены партии, чем в иной союзной республике, где даже свой Центральный Комитет есть; да и экономика такого района порой позначительнее союзно-республиканской, так что даже странно, почему до сих пор ни один из тридцати шести московских районов не выразил желания выйти из состава Советского Союза и провозгласить, скажем, республику Марьиной Рощи со своим государственным языком и таможенной службой. Говорим все это для тех, кто полагает, что это так просто: взять да прийти к первому секретарю. Однако же Анна Ефимовна пришла и попала, потому что времена нынче пошли такие, когда и первые секретари проигрывают на выборах — и тогда, естественно, сразу же начинают думать о победе на следующих. Анна Ефимовна же попала на прием еще и потому, что записалась заблаговременно. И пришла вовремя, и была принята.

— Здравствуйте, товарищ Землянина, — радушно ответил на ее приветствие секретарь, которого звали Федором Петровичем. — Садитесь, пожалуйста. Что привело вас ко мне? Я, признаться, не очень понял, хотя помощник мне докладывал и заявление ваше о восстановлении в рядах партии — вот, у меня на столе. Объясните, пожалуйста, вкратце: при каких обстоятельствах выбыли из партии? Исключены были? Кем, за что? Рассматривала ли дело Комиссия Партийного контроля?

Говоря это, секретарь выглядел несколько удивленным, да и был таким на самом деле. Что ж удивительного: все последние месяцы люди из партии в основном уходили, а вот такая просьба о восстановлении была за ощутимое время, пожалуй, первой. Вот почему он, спрашивая, очень внимательно вглядывался в посетительницу: человек, как-никак, немолодой, значит — со всякими извивами психики, мало ли что… А может быть еще — и того хуже.

— Федор Петрович! — отвечала Анна Ефимовна, глубоко задетая одним уж предположением о том, что она могла совершить нечто, заслуживающее исключения из монолитных рядов КПСС. — Меня из партии никто и никогда не исключал! Безусловно, я выбыла из нее, да — на некоторое время! Но время это прошло, и я ходатайствую о восстановлении. И надеюсь, что вопрос решится очень быстро. Я не привыкла, Федор Петрович, находиться вне партии. Тем более в такое сложное время, как сейчас.

— М-да, время, действительно… — проговорил Федор Петрович, глядя при этом куда-то вдаль. — Но партия… — он глянул на нее мельком, — Анна Ефимовна, партия выдержит. Выстоит. Она избавится от всего лишнего в своих рядах, от раскольников и ревизионистов всех мастей, от тех, кто хочет дискредитировать партию в глазах народа и лишить ее занимаемого ею места, авангардной роли в нашем обществе. Заверяю вас! Да! Слушаю! Нет! Ни в коем случае! Я заверил и Юрия Анатольевича, и Ивана Кузьмина… Есть ведь ясная установка. Так и сделайте. Все, пока.

Тут следует заметить, что последние двадцать семь слов были адресованы не Земляниной, но собеседнику на другом конце телефонной линии. Звонки то и дело вторгались в их разговор, но мы не станем отвлекать внимание читателя ненужными подробностями. Скажем лишь, что, закончив телефонный разговор, Федор Петрович несколько секунд обождал, прежде чем вернуться к теме.

— Так, — сказал он затем. — При каких же обстоятельствах вы из партии выбыли, по вашим словам, на срок? Приостановили членство? Работали в правоохранительных органах? Уставом, товарищ Землянина, приостановка стажа не предусматривается. Или вы были осуждены за совершенные преступления? Однако, если коммунист приговаривается судом к определенному сроку, то уж из рядов партии он исключается, заверяю вас, навсегда!

— Из партии, — сказала Анна Ефимовна, — я выбыла по причине смерти.

— Чьей смерти? — спросил Федор Петрович, понявший это так, что чья-то смерть в свое время потрясла его нынешнюю посетительницу настолько, что последняя положила на стол свой партийный документ. Или, может быть, это она сама нечаянно причинила кому-то смерть и, не будучи осужденной, все-таки испытывала настолько сильные угрызения совести, что сочла себя недостойной…

— Моей смерти, чьей же еще? — ответила Анна Ефимовна.

— То есть, это следует, видимо, понимать иносказательно? — осторожно спросил секретарь, быстро соображая, не вызвать ли милиционера снизу. Лучше бы, конечно, скорую помощь с санитарами, но ведь пойдут потом разговоры, что, мол, из райкома отвозят прямиком в желтый дом…

— Отнюдь, — возразила Анна Ефимовна. — Нет, я просто умерла, как это случается со всеми.

— Что же так? — машинально поинтересовался Федор Петрович, чувствуя себя все менее уютно в кабинете, не столь давно перешедшем из собственности Моссовета в нераздельное партийное владение.

— Это не столь важно, — сказала Землянина, не любившая вспоминать о той печальной поре. — Своею смертью, как принято выражаться.

— Вы, значит, полагаете, что это неважно? — спросил секретарь, одновременно нажимая кнопку. Помощник явился на вызов безотлагательно.

— Присядь, Иван Сергеевич, посиди, послушай. Случай с товарищем интересный.

Вдвоем было все-таки надежней: если она и в самом деле — с приветом, то они, говорят, обладают силой неимоверной.

Помощник послушно присел.

— Ты поближе, Иван Сергеевич, поближе.

Помощник переместился вдоль длинного стола и расположился поближе.

— Я вот тебя, Иван Сергеевич, сейчас введу в суть вопроса.

— Знаком я, Федор Петрович. Все документы изучил, и потом мы запрос и в партархив посылали, и в бюро ЗАГС. Случай, действительно, из ряда вон выходящий, уставом партии, а также инструкциями и постановлениями не предусмотренный.

— Да, — подтвердил Федор Петрович, — на этот счет даже и в проекте нового устава ничего не говорится. Однако, товарищ Землянина, из документов следует, что вы состояли на учете в Краснопресненском райкоме партии куда дольше, чем у нас. Вас там, безусловно, знают лучше. Почему бы вам для решения вопроса о вашей партийности не обратиться туда?

— Потому что умерла я у вас, — ответила Землянина, — и партбилет мой после смерти был сдан в ваш сектор учета. То есть, я вынужденно выбыла из рядов в вашем районе, тут и должна в них вернуться.

— Логично, — согласился Федор Петрович. — А скажите, Анна Ефимовна: из документов следует, что вы… м-м… выбыли в возрасте семидесяти двух лет. Выглядите вы куда моложе. Это очень приятно, разумеется, но…

— Когда происходило мое возрождение, — отвечала Анна Ефимовна, — мой сын воспользовался старой записью…

— Сын? — переспросил секретарь. — При чем тут сын?

— Так он же меня и реставрировал. Он ученый…

— Ах, вот как. Ну и что же?

— То, что мне сейчас примерно — практически — шестьдесят с небольшим, хотя календарно, если бы не этот перерыв, было бы восемьдесят с хвостиком.

— Возрождение, вы говорите? — взглядом испросив разрешения, вмешался Иван Сергеевич. — Возрождение, товарищ Землянина, это скорее из историко-культурной терминологии. А то, что произошло с вами, уместнее было бы назвать воскрешением из мертвых.

И он, несколько приподняв брови, почему-то покачал головой.

— Возрождение, воскрешение — какая разница? — проговорила Землянина, менее всего думавшая сейчас о терминологии.

Теперь покачал головой и Федор Петрович.

— Ну нет, — сказал он, прищурясь, — разница есть, и немалая. Странно, что вам, товарищ Землянина, в прошлом члену партии с немалым стажем, она не бросается в глаза. Даже обладая элементарным политическим чутьем, можно было бы понять, что «воскрешение» — совсем не то, что «возрождение». Потому что термин этот, как вы прекрасно знаете, относится к сфере религиозной. А партия, товарищ Землянина, к религии относится по-прежнему отрицательно, как к искаженному, неверному мировоззрению, уводящему людей в сторону от понимания подлинных задач трудящихся. То, что в рамках перестройки и гласности религия, как может показаться, восстановлена в некоторых правах, вовсе не значит… Но скажите мне: как вы сами, коммунистка, насколько я могу судить, во всяком случае, по убеждениям… так ведь?

— Безусловно, — гордо кивнула Землянина.

— Какую оценку вы сами можете дать своей деятельности по вашему… восстановлению в живых, в ходе которой вы прибегли к помощи идеологически чуждого партии — и вам, следовательно — мировоззрения? Нет ли в этом элементов оппортунизма, беспринципности и отхода от атеистического мировоззрения?

— Категорически протестую, — твердо ответила Землянина. — Я ни слова не говорила о воскрешении. Меня не воскрешали! — вы правы, для коммуниста это звучало бы по меньшей мере странно. Меня восстановили; разве позорно для коммуниста быть восстановленным — сперва в жизни, а потом и в партии? В истории нашей родины имеется восстановительный период!

— Да, конечно. Но коммунист, товарищ Землянина, должен всегда и во всем сохранять кристальную чистоту.

— Разумеется, — подтвердила Землянина.

— Как же в таком случае следует расценивать то, что вы в таком серьезном деле прибегли" к той самой семейственности, которая всегда осуждалась партией?

— Не понимаю, — сказала Анна Ефимовна растерянно.

— Чего же тут не понимать? Вы ведь сами признали, что вновь возникнуть в жизни вам помог не кто иной, как ваш собственный сын. Вот и Иван Сергеевич слышал. Что же это, по-вашему, как не семейственность?

— Простите, — сказала Анна Ефимовна, собравшись с силами, — но не кажется ли вам, что вы тоже возникли в этой жизни благодаря действиям ваших собственных отца и матери? Может быть, это тоже семейственность? И как к этому вашему появлению относится районная партийная организация?

— М-м… Ну, это спорно, — сказал Федор Петрович, несколько смущенный неожиданным поворотом темы. — Как ты думаешь, Иван Сергеевич?

— Очень, очень спорно, — поддержал помощник.

Наступило молчание, продолжавшееся с минуту.

— Хорошо, — сказал секретарь, во время паузы вновь перелиставший бумаги в папке. — Но вот существенное обстоятельство. Тут, среди документов, я никак не могу найти решение о вашем восстановлении.

— Я ведь и прошу, — сказала Землянина, — о решении бюро райкома о моем восстановлении.

— Что касается восстановления в партии, то начинать вам следовало не с нас, а с первичной парторганизации, и уже ее решение мы стали бы рассматривать, — сказал Федор Петрович. — Но сейчас я имел в виду другое решение: о вашем восстановлении в жизни. Кем принималось такое решение, товарищ Землянина? И принималось ли оно вообще?

Тут Анна Ефимовна несколько смутилась.

— Я, собственно, не в курсе, — сказала она. — Это лучше было бы спросить у сына…

— Не было решения, не было, — сообщил Иван Сергеевич. — Мы запрашивали. Никто не разрешал.

— А кто должен давать такое разрешение? — еще менее уверенно спросила Землянина.

— Ну, тут надо подумать, — сказал Федор Петрович. — Может быть, трудовой коллектив. Или райсовет. Или Мосгорисполком.

— Верховный суд, — подсказал Иван Сергеевич. — Коллегия по гражданским делам.

— Да, это лучше всего, — согласился Федор Петрович. — По протесту прокурора.

— Совершенно верно, — поддержал помощник.

— Ну да. Вот пусть прокуратура Союза опротестует… ну, хотя бы свидетельство о вашей смерти. По вновь открывшимся обстоятельствам. Прокурор принесет протест, суд вынесет соответствующее решение — вот тогда и можно будет считать вас восстановленной в жизни по всем правилам.

— А если суд оставит протест без удовлетворения? — тихо проговорила Землянина. — Что же, мне опять…

— Подадите прошение на имя Верховного Совета. Или даже Президента страны. Подумайте, товарищ Землянина, и вы поймете: мы сейчас стремимся создать правовое государство, мы, выполняя заветы Октября, передаем всю власть Советам — и потому никак не можем восстановить вас в партии, пока вы легально не восстановлены в жизни!

— Я надеялась, — сказала Анна Ефимовна, — что указания, данного партийным органом, будет достаточно хотя бы для милиции, чтобы…

— Такая практика, товарищ Землянина, — строго произнес Федор Петрович, — так называемое телефонное право, строго осуждена как порочная. Мы, Анна Ефимовна, готовимся к деятельности в условиях парламентаризма и многопартийного плюрализма, и, в духе постановлений XIX партконференции и XXVIII съезда, а также лично товарища Горбачева, не собираемся решать вопросы за милицию, прокуратуру, суд и даже наш районный совет.

— Да и вообще совет этот… — пробормотал Иван Сергеевич. — Навыбирали неизвестно кого, прямо не совет, а путь из варяг в греки… — Тут Иван Сергеевич даже встрепенулся. — Постойте, у вас что же — и паспорта даже нет?

— Нет, — откровенно призналась Землянина. — Я признаю свою ошибку и в ней раскаиваюсь, но тем не менее…

— По какому же документу вас сюда пропустили? — строго продолжал Иван Сергеевич.

— А по свидетельству о смерти, — сказала Анна Ефимовна.

— Да какой же это документ! — возопил помощник.

— Официальный. С печатью.

— Гм, — сказал Федор Петрович. — Безусловно, свидетельство о смерти может в определенном смысле служить удостоверением личности. И тем не менее, если у вас нет паспорта, то, по сути дела, ничто не доказывает, что вы являетесь гражданкой СССР. А в КПСС могут состоять лишь граждане нашей страны.

— Чья же я, по-вашему, гражданка? — Анна Ефимовна была уже близка к слезам. — И в какую же партию мне вступать?

— А в любую, — сказал Федор Петрович. — Хоть к кадетам.

— Товарищ! — грозно произнесла Землянина.

— Ну, это я пошутил, конечно. А вообще… Сложный период переживаем мы, товарищ Землянина. Братские партии в лагере мира и социализма, по сути, перестали существовать, да и сам лагерь тоже. Смутные стоят времена.

— Прямо скажем, — подтвердил Иван Сергеевич. — Правда, это только в странах Варшавского договора. В капстранах — там компартии существуют, как и прежде. Вот если вы куда-нибудь выедете…

— Как же я могу выехать без паспорта?

— Товарищ Землянина! — Федор Петрович почувствовал себя вынужденным даже несколько повысить голос. — Повторяю: это дело не наше, а соответствующих учреждений и органов. А ошибку действительно совершили и вы, и ваш сын, восстановивший вас без соответствующего решения… Кстати, он в какой системе работает? Академии наук?

— Нет. Он в кооперативе…

— Опять кооператив, — вздохнул Федор Петрович. — Просто диву даешься, на что только они не идут ради прибыли! Вот, пожалуйста — людей воскрешают уже! А самовольное восстановление людей в жизни, товарищ Землянина, — голос его снова окреп, — есть не что иное, как нарушение социалистической законности. Это антиперестроечное действие, вы понимаете? Думаю, что вопрос о восстановившем вас кооперативе следует рассмотреть со всею серьезностью. Иван Сергеевич, отметь. Тоже мода: инкорпорировать в наше общество людей без гражданства! Вот так, товарищ Землянина! К сожалению, на данном этапе помочь вам ничем не можем!

— Если разрешите, Федор Петрович, — сказал помощник, — одно замечание.

— Говори, Иван Сергеич.

— Вообще-то вопрос, как мне кажется, очень прост. Товарищ Землянина, независимо от смерти и восстановления, уже давно автоматически выбыла из партии в связи с неуплатой членских взносов за срок, намного превышающий три месяца. А по Уставу партии и трех месяцев более чем достаточно.

— М-да, — кашлянул Федор Петрович. — Конечно. Но в последнее время приходится терпеть…

— Верно, Федор Петрович, но ведь уставное требование никем не отменялось? Следовательно, нет оснований говорить о восстановлении в партии, ибо товарищ Землянина выбыла из рядов КПСС вполне обоснованно.

— Ну, и какой же ты делаешь окончательный вывод? — поинтересовался секретарь.

— Вывод простой: если товарищ Землянина оформит все необходимые документы, мы сможем посоветовать ей подать заявление о приеме в партию на общих основаниях. А там уж как бюро решит.

— Вы поняли, Анна Ефимовна? — подвел итоги Федор Петрович. — На общих основаниях. Ну, все. Вопрос исчерпан. Желаю вам всего наилучшего, крепкого здоровья и счастья в личной жизни.

«Я в КПК пожалуюсь!» — хотела было воскликнуть Анна Ефимовна, но тут же поняла, что жаловаться не станет. Ибо прав был райком, а не она. Потому что партия всегда права по отношению к любому из своих членов. Иначе это была бы уже какая-то не та партия. Не нового типа. Так что вместо угроз она произнесла только:

— До свидания, товарищи!

И осторожно затворила за собою дверь.

«Прокуратура! — думала она, медленно спускаясь по лестнице, устланной ковровой дорожкой. — Прокуратура запросит милицию, а что милиция, если Вадим уже и в Министерстве отказ получил? Нет, если только депутат не поможет, то…»

Что «то», она и сама не знала. Умирать вторично не хотелось, жить хотелось так, как хочется только старикам. Но жить так — подпольно — было унизительно. Это при царе большевики уходили в подполье. Но сейчас? В годы перестройки? Чушь какая-то. Хотя, если подумать… не оказалась ли партия и сейчас в положении гонимой и преследуемой? Если читать и слушать все, что сейчас пишут и говорят, то получалось, что только партия во всем и виновата, что даже и власть не надо было брать в семнадцатом, что и Владимир Ильич был и таким, и сяким, и только и делал, что ошибался. И все это нынче сходило с рук! Нет, воистину, партия подвергалась жестоким преследованиям, и о подполье, право же, стоило подумать всерьез…

С такими мыслями она неторопливо шла к трамвайной остановке, машинально нашаривая в сумочке зеленые пятачковые талончики для проезда. С лотка продавали говяжий фарш. Она хотела было купить, но вдруг усомнилась: имеет ли она, человек, по сути, без подданства, гражданства, родины право покупать советский фарш, предназначенный для советских граждан? Наверное же, нет.

Федор же Петрович, как только она вышла, многозначительно глянул на помощника.

— Видишь, до чего дошли? Хотел бы я только знать, чья это провокация: чтобы потом на весь мир растрезвонить, что мы в партию покойников принимаем, поскольку живые уходят! Крепко задумано, да ведь и мы не дурачки…

— Это демплатформа, никто иной, — уверенно сказал помощник. — Они пакостят. И кооперативы они поддерживают.

Федор Петрович снял трубку телефона и набрал номер одного из отделов Мосгорисполкома.

— Что вы там, Коля, регистрируете, кого попало? — строго спросил он. — Тоже друг, называется. Вот ты послушай, что они выкидывают…

Друг Коля внимательно выслушал, а потом ответил:

— Да ну, Федя, право, не узнаю тебя, мелочевкой какой-то стал заниматься… Хорошо живете, видно. Подумаешь, старуху у тебя воскресили! Тут, друг милый, капитализм воскресили, того и гляди — монархию воскресят, а ты — старуху. Гляди, как бы там у тебя царя не воскресили. Да какого же: Николая Александровича, какого же еще? Ну ладно, разберемся с твоим кооперативом, но ты глубже смотри, ты в корень смотри, задумайся. Разгромить недолго, но может, лучше подержать это дело в резерве, даже поддержать? Мысли, Федя, и о дне завтрашнем…

И Федор Петрович задумался.

А товарищ Землянина (несмотря ни на что, мы будем называть ее именно так: ей приятно это, а ведь не о каждом сегодня можно скучать такое), уже миновав лоточек с питательным фаршем, внезапно остановилась. И всплеснула руками.

— Боря! — воскликнула она. — Борис Петрович! — Тут же поправилась: — Ты… вы ли это? Сколько лет, сколько зим!

— Нюша! — вскричал названный в свою очередь. — Ну, что ты скажешь! Недаром говорят, что в Москве раз в год можно встретить даже покойни… Гм! — тут же оборвал он сам себя. — То есть, я хотел сказать, что… — Видно было, что он явно смущен.

— Ладно, ладно, Борис Петрович, — успокоительно произнесла Анна Ефимовна, отлично помнившая, как в свое время хоронили Бориса Петровича — за три года до того, как и сама она. — Ничего страшного: я и сама оттуда. Можешь не объяснять: это ведь мой Вадик нашими делами занимается. Ты куда: в райком? По поводу документов?

Чуть помешкав, Борис Петрович признался:

— За документами, верно.

— Можешь не ходить, — деловито сказала она. — Впустую. Только что имела беседу. Никакого понимания.

— Да? — спросил Борис Петрович без особого, впрочем, удивления. — Боятся, слабаки? Ну ладно, еще не вечер. Ты где живешь? У сына?

— Куда же мне еще деваться?

— Вот и я тоже у детей. Но, понимаешь ли, объедать их не хочу, а тут еще визитки эти вводят, и паспорт нужен. Конечно, с другой стороны, я их не просил, они меня, так сказать, породили — значит, должны и содержать, но по-человечески жаль их. Жизнь-то какая пошла… Нет, не дорубили мы в свое время, вот и страдаем теперь.

— Не вешай головы, Боря! — ободрила Анна Ефимовна. — За права человека надо бороться! Создавать массовую организацию из таких, как мы. И как можно скорее!

— М-м… — промычал Борис Петрович. — В нелегалы зовешь?

Тут сразу же оговорим одно обстоятельство. Борис Петрович при жизни (мы, разумеется, первую его жизнь имеем в виду) работал в том самом учреждении, которое мы здесь для краткости называем Лужайкой; зная это, мы без труда поймем, что ко всякого рода нелегалам, которые теперь, став почти совсем легальными, получили наименование неформалов, Борис Петрович относился скорее отрицательно, чем наоборот.

— А беспачпортным бродягой — лучше?

Такое определение Борису Петровичу тоже было не по душе, и он поморщился.

— Поглядим, — сказал он. — Есть еще, куда пойти, где поискать поддержку…

На этом мы их пока что и оставим, чтобы обратиться к другим персонажам нашего почти абсолютно документального, и уж во всяком случае (мы надеемся) ментального произведения.

 

12

Револьвера Ивановна затворила дверь за Тригорьевым и не без робости взглянула на сына, который проворчал:

— Вот настырный мусор… Ну нет покоя от них.

— Что делать-то будешь, Андрюшенька?

— Да будут ему корки, пусть не жмурится, глядь.

— Что ж ты его так? Он тебе хорошего желает.

— От его пожеланий у меня в брюхе сосет, банные ворота. И чего-то роет он под профессора, все старался меня расколоть, что да как. Ты смотри, ты с ним ровно дыши в тряпулю и лишних звуков не издавай, поняла?

Вера Ивановна скорбно кивнула, глядя, как сын кончает одеваться.

— Позавтракал бы, Андрюша…

— Там пожру, — неопределенно обещал он. — А к обеду вернусь. Надо срочно к профессору сбегать — предупредить. И еще по разным делам. Ну, чего трясешься — чистый я, все сроки вышли, да и я пока что в покойниках числюсь, секешь? Ну, все.

И он громко, не таясь, захлопнул за собою дверь.

Предмет же его недовольства и подозрений был сейчас уже далеко. Капитан Тригорьев держал путь все в тот же кооператив, а по дороге сперва размышлял, точно, об Андрее Спартаковиче, и тоже без большой ласки. Инспектор анализировал возникшую проблему: не стоило ли все же взять с Амелехина подписку о невыезде? Но можно ли взять такую подписку с лица, нигде не прописанного и, следовательно, не имеющего местожительства, с которого ему можно было бы запретить выезд. Похоже, что подписка никак не получалась. Проще было бы задержать его — но как раз этого Тригорьев обещал не делать — в обмен на весьма полезную информацию о кооперативе, которую ему Амелехин все же дал, хотя и хорохорился вначале. Да бог с ним, с Амелехиным, подумал капитан, кооператив куда важнее. Это же придумать надо: плодить людей без документов! Незаконно внедрять! И потом — останки, виденные в ванне: не подходили ли они все же под понятие преступления против личности? Значит, так: оживляли человека, он не оживился — и его в кислоту — так растолковал Амелехин, который, околачиваясь в кооперативе чуть не полный день, пока свои не принесли ему, что надеть, и не забрали его домой, успел кое-что увидеть, кое-что услышать, а остальное и сам сообразил, он ведь только с виду туповат был. Амелехин. В кислоту. Но ведь человек, пусть еще и не оживший — или не совсем там оживший — он человек все же или нет? И можно ли его прямо так — в стружку? Сразу и не разберешься. Или например: кого оживлять? Ну вот зачем было выпускать на свет божий урку Долю Трепетного? Насколько лучше было бы вернуть людям — ну, хотя бы Витю Синичкина?

Дойдя до этого рассуждения, Тригорьев невольно вздохнул. Витя Синичкин был постоянным упреком его жизни вот уже лет десять. Хороший парень и ладный оперативник, отец двух малолетних сыновей, он нашел свою пулю, когда они вдвоем преследовали вооруженного и особо опасного бандита и завязалась перестрелка. Витя был впереди, дело было в темноте. И хотя потом неопровержимо установлено было, что застрелил Витю бандит, Тригорьеву почему-то вновь и вновь мерещилось, что то его пуля была, и никак он не мог от этой тяжкой мысли избавиться. Насколько было бы лучше, если бы не Амелехина оживили в этом странном и незаконном кооперативе, а как раз Витю! И хотя, по представлениям капитана, долг его сейчас состоял прежде всего в том, чтобы закрыть кооператив — вплоть до выяснения, мысль эта его почему-то не грела… За подобными размышлениями Тригорьев и добрался до кооператива незаметно.

Когда он вошел в знакомую уже приемную, А.М.Бык находился на своем рабочем месте и говорил по телефону. Завидев участкового, он быстренько проговорил в трубку: «Ну, мы к этому еще вернемся, будьте здоровы», положил трубку и приветливо молвил:

— Гость в дом — Бог в дом! Присаживайтесь, Павел Никонович, в ногах правды нет. Хотя, скажу вам — в том, чем сидят, ее тоже нет. Где же она? Вот вопрос.

Но выражение его лица при этом было настороженно-выжидательным.

Снова, как и при первой их встрече, они несколько секунд гипнотизировали друг друга взглядами; при этом А.М.Бык еще и улыбался, Тригорьев же был, напротив, сама серьезность. Но на этот раз молчание прервал капитан.

— Навестил я только что Амелехиных, — сообщил он.

— Ага, — ответил А.М.Бык. — А евреям от этого хорошо или плохо?

— А при чем тут евреи? — удивился капитан.

— А я знаю? — сказал А.М.Бык. — Так, мало ли.

— Ну да, — сказал Тригорьев, несколько сбитый с толку. Однако он быстро собрался с мыслями.

— Вы не уводите в сторону, — попросил он, — поскольку я теперь полностью в курсе дела.

— Ваше дело такое: быть в курсе, — сказал в ответ А.М. с той примерно интонацией, с какой бывалые люди произносят традиционное: гражданин начальник, наше дело — бежать, ваше — нас ловить… Некий скрытый вопрос угадывался в тоне А.М.Быка, однако смотрел он на Тригорьева взглядом спокойным и полным достоинства, словно хотел выразить, что истина и право — на его стороне, и это единственное, в курсе чего следует быть капитану милиции.

— Так вот, — сказал Тригорьев сурово, опустившись на стул и постукивая пальцами по крышке стола. — Я знаю, кто вчера вышел отсюда третьим. Опознал. И, будьте уверены, не ошибся.

— Если бы я знал все, чего вы не знаете, — несколько туманно выразился А.М.Бык, — то президентом Академии наук избрали бы не Марчука, а может быть, как раз меня.

Сарказм этот, однако же, не сбил капитана с намеченного пути. Он только шевельнул бровями, как бы для того, чтобы лучше запомнить сказанное.

— А вышел отсюда не кто иной, как Амелехин Андрей Спартакович, который первой из находившихся тут женщин приходился сыном, второй же — мужем.

— Это же очень интересно! — воскликнул А.М.Бык и всплеснул руками. — Но почему «приходился»? Почему, скажите мне, раньше приходился сыном, а теперь вдруг не приходится? Ну, мужем — другое дело, сегодня муж, завтра — нет, дело житейское. Но сыном-то — почему?

— А потому, — сказал Тригорьев раздельно, — что гражданин Амелехин А.С. скончался двадцать первого мая восьмидесятого года, о чем сделаны, будьте уверены, все необходимые записи, и не только у вас здесь. — И он показал пальцем на уже знакомую нам книгу в химическом переплете.

— Бедный юноша, — вздохнул А.М.Бык. — Однако же, если столь печально и безвременно завершилась его жизнь, то я не вижу, каким образом мог он вчера оказаться тут? Знаете, при всем уважении я осмеливаюсь предположить, что вы тут ошиблись, и не Андрей, как вы говорите, Спартакович вовсе это был, а просто некто, в немалой степени на него похожий. И в самом деле, — продолжал он, несколько даже воодушевившись, — представьте себе: две несчастных женщины, утратившие одна — сына, другая — горячо любимого супруга, чувствуют, что просто не может продолжаться течение их жизни, если не будут они воочию видеть и общаться с навеки покинувшим их. И вот они обращаются, предположим, даже и к нам, готовым оказывать услуги — обращаются с просьбой разыскать в великом людском многообразии человека, максимально похожего на их любимого. Нет, уверяю вас, на свете человека, который не был бы похож на кого-либо другого, порой даже и до неразличимости. Найти такого человека и свести с ними, а они, допустим, предложат ему стать их сыном и, соответственно, супругом.

— Так, может, у него своя мать есть и своя жена, — высказал сомнение Тригорьев, невольно начавший поддаваться своеобразной логике А.М.Быка.

— Совершенно с вами согласен, даже более — я и сам так считаю. Но однако же: у одного есть мать и жена, у другого, у третьего — но ведь не у всех матери есть, не так ли? И жены — тоже ведь не у каждого? Или вы не согласны?

— Так ведь это сколько надо похожих… — усомнился капитан.

— А откуда мы с вами знаем, сколько их есть на самом деле? — возразил А.М. — Вы видали где-нибудь подобную статистику? Читали? Слышали? Нет, здесь мы с вами погружаемся целиком и полностью в область неизведанного. Вот сделайте такое предположение — и все очень удобно становится на свои места. Если же, как вы предполагаете, гражданин этот усоп и погребен, то каким же путем он мог бы, как опять-таки лично вы предполагаете, оказаться здесь?

— Вот об этом я вас и спрашиваю, — сказал Тригорьев.

— А я вашего вопроса, простите, в упор не понимаю. И подозреваю, что продиктован он тем, прямо скажем, предубеждением против кооперативов, которое не только не изжито в наши дни, но даже и культивируется кое-где в связи с некоторыми неясностями перехода к рынку. Ведь этот ваш вопрос и предположение — что они означают? Какой скрытый смысл содержат? Что мы, кооператив, занимаемся эксгумацией? Что мы, так сказать, просто кладбищенские воры? Но ведь даже и в таком полностью невероятном случае гражданин Амелехин был бы тут представлен в, так сказать, совершенно другой кондиции, не так ли? Ведь в черную магию мы с вами не верим? Или, может, вы верите? Возможно, работникам милиции нынче полагается верить в черную магию для повышения процента раскрываемости преступлений?

— Никак нет, — сказал Тригорьев, на миг ошеломленный неожиданным натиском.

— Ну вот. Человек же, которого вы здесь якобы видели, шел, по вашим же словам, своими ногами. Расскажите об этом кому угодно, присовокупите мое объяснение, только что вами полученное в устной форме — и подумайте, чему легче поверить: мне ли, или тому, что, хотя и в косвенной форме, высказали вы?

После этих слов наступила пауза, затянувшаяся, правда, лишь секунд на пять, самое большее на шесть.

— Нет, — молвил Тригорьев, когда пауза эта миновала. — Ни в каком кладбищенском воровстве никто вас не подозревает, что за глупости, товарищ Бык. Я ведь почему спросил вас о нем (тут капитан Тригорьев слегка прищурился): если это другой человек, просто схожий с покойным, то ведь, может быть, со своего прежнего местожительства он убыл, так сказать, не афишируя, и если у него есть близкие, то они ведь могут объявить его безвестно пропавшим, тогда, чего доброго, придется объявлять его во всесоюзный розыск — лишняя работа, если мы с вами уже сейчас знаем, где он находится. Если можете сообщить мне интересующие меня данные, то прошу вас, а если нет, — тут капитан помедлил немного и даже кашлянул, чтобы особо заострить внимание собеседника, — если нет, то, как говорится, на нет и суда нет, а где нет суда, там, сами понимаете, с законом плохо…

— Да я бы с удовольствием, — сказал невозмутимо А.М.Бык. — Только ведь я о нем так-таки ничего и не знаю. Это ведь не у меня надо спрашивать. Круг моей компетенции я вам еще в прошлом диалоге обрисовал, тут простая кинематика. А к вещам сложным я отношения не имею, и в любом суде на Конституции в этом присягну, хоть с поправками, хоть без них.

— Значит, не имеете, — сказал Тригорьев.

— Значит, не имею, — согласился А.М.Бык.

— Значит, людей воскрешаете? — в упор спросил капитан.

— Ну, так мы воскрешаем, — как ни в чем не бывало подтвердил А.М.Бык. — И что?

Тригорьев немного подумал.

— Зачем?

— А почему нет?

— А разрешение у вас есть?

— А где сказано, что у нас должно быть разрешение?

На все должно быть разрешение; несомненно, именно так ответил бы Тригорьев еще не очень давно. Сейчас — понимал он — этого уже не скажешь. Сложной стала жизнь.

— Ну допустим, — сказал он вслух. — А диплом? Вот вы например: вы врач?

— А я воскрешаю? — спросил Бык. — Или, может быть, воскрешает Землянин, а я только оформляю и выдаю заказы? По-вашему, для этого нужно быть врачом?

— Ну, а Землянин — он-то хоть врач?

— Скажите, — поинтересовался А.М.Бык, — а Иисус Христос был врачом? Кончал медицинский институт? Иерусалимский университет? Уверяю вас, что нет. Но воскрешал же? И вообще, хотел бы я знать, при чем тут медицина. Она воскрешает? Наоборот — это бывает, да; но чтобы воскрешать? Возьмите какую угодно медицинскую книгу — там есть хоть полслова о воскрешении?

— Ну, не знаю, — сказал Тригорьев. — Может, и нет. И тем не менее, есть в вашей деятельности нечто неясное. Вот например: в уставе вашего кооператива говорится о воскрешении?

— Далось вам это слово, — с досадой сказал Бык. — У нас в уставе не говорится о воскрешении — ну, и что из этого? Мы занимаемся не воскрешением, а реставрацией, и вот это у нас записано. Что это, по-вашему: незаконный промысел?

— Реставрацией? Умерших людей?

— Вы говорите таким тоном, — заметил А.М.Бык, — словно в этом есть что-то противоправное. Но вот ведь в последнее время на государственном уровне реставрировано множество людей, весьма известных; вы скажете — реставрированы не сами люди, а их биографии, роль в истории и тому подобное. Но разве биография и роль в истории не есть сам человек? Мы просто сделали следующий шаг. Никто и никогда этого не запрещал, вы и сами знаете.

— Не запрещал, потому что никто и не пытался!

— Откуда вы знаете? Об этом не писали в газетах? А что, в газетах всегда обо всем пишут? Когда убивают — всегда пишут? А когда вы родились — об этом писали? Женились — писали? Умрете, так напишут в стенгазете, а обо мне и там не напишут, потому что мы стенгазеты не выпускаем. Так почему же должны писать, что мы, допустим, реставрировали Амелехина? Кто такой Амелехин? Лауреат? Народный артист? Член Политбюро или Президентского совета? Может быть, вы думаете, что Амелехин написал «Войну я мир», так я вас разочарую: это не он написал. И «Малую землю» тоже не он. Что Амелехин? Даже не народный депутат, хотя это сейчас и редкость. Какое же дело газетам или телевидению до того, воскрес Амелехин А.С. или нет?

— Ну, — сказал Тригорьев, — в зарубежной прессе, охочей до сенсаций…

— А вы что читаете? — с большим интересом спросил А.М.Бык. — «Нью-Йорк Таймс»? Просто «Таймс»? «Кельнишер Рундшау»? «Монд»? Хотя бы «Жэнь мин жибао»? Нет? Я их тоже не читаю, мало того — я даже радио не слушаю, мне некогда бегать по магазинам и искать батарейки. Может быть, там и пишут — если там тоже делают такие вещи. Но вы знаете — я уверен, что они этого не делают. Потому что у них еще не нашли своего Землянина. Циолковский тоже жил в Калуге, а не в Вашингтоне, дистрикт Коламбиа. Я уверен, что на этот раз мы оказались первыми, как с «Бип-бипом». Мы первые, вам ясно? А что мы от этого имеем? Сидим в подвале, и когда у нашей страны есть наконец-то новый шанс заявить свой бесспорный приоритет, к нам приходит не председатель госкомитета — не помню, как он там сегодня называется, — и не президент Академии наук, а участковый инспектор. Лично вы. Как вы думаете, можно так работать, а? И вообще, скажите, почему все наши открытия уходят за рубеж, а все закрытия остаются нам, все до единого?

— Вот если бы вы открылись при Академии наук, — наставительно проговорил Тригорьев, никак не отреагировав на политически окрашенные пассажи А.М.Быка, — оповестили о ваших открытиях ученый мир и получили научное признание…

— Ха! — сказал Бык. — И еще раз — громкое «Ха»! Куда же побежал Землянин в первую очередь со своими идеями, как вы думаете? Скажу вам по секрету: именно в Академию наук! И что ему там сказали? Что вообще это, конечно, бред собачий, не имеющий с наукой ничего общего, но если Землянин хочет сделать сообщение об этом для журнала, то его подключат к соавторскому кооперативу: две дюжины профессиональных соавторов с титулами, степенями и званиями. А ему не нужны были соавторы. Вот я — а я, к вашему сведению, не мальчик с улицы, я А.М.Бык! — не лезу в соавторы, но помогаю ему всеми силами, какие у меня есть.

— И сколько вы здесь получаете? — поинтересовался между прочим Тригорьев.

— Меньше, чем вы думаете. Но, безусловно, надеюсь на лучшее — когда мы всерьез развернемся. Думаете, Бык пошел сюда ради денег? Меня звали директором одного театра-студии, меня приглашали коммерческим директором в одно Всесоюзное объединение… Я мог бы ездить на гастроли в Штаты и иметь валюту — да, и поверьте, я не страдаю манией величия. Но я пошел сюда — почему? А знаете, почему? Потому, что мне нравится, когда оживают люди! Это вам не шашлыки по пяти рублей порция и не Рекс Стаут с лотка по тридцатке! Это — люди! И пусть я никогда не знал такого Амелехина — сейчас он мне дорог, как родной брат! И когда я вижу маму нашего Землянина…

На этом А.М.Бык прервал свой темпераментный монолог, захлопнув рот с таким звоном и шипением одновременно, какие происходят, когда закрывают сейф в солидном учреждении.

— Мама, значит, — проговорил Тригорьев нейтрально.

— Ну, мама, ну? — откликнулся А.М.Бык. — Что из этого? Почему у него нет права иметь маму?

— Ну, почему же, — сказал Тригорьев. — И что же она — тоже без паспорта живет?

— Я у нее не спрашивал, — сказал А.М. — Не в курсе.

— Нехорошо, — сказал Тригорьев. — Как же вы их так — без паспортов?

— У нас что — паспортный стол? — спросил А.М.Бык.

— Что у вас — это вы лучше знаете, — сказал Тригорьев. — А сейчас вы мне вот на что ответьте: а чувство ответственности у вас есть?

— Интересно, — сказал А.М.Бык. — А что, кто-нибудь жалуется на качество работы? Уверяю вас…

— Я не об этом. Вот вы, как вы это называете, реставрируете. А кого — вы об этом думали?

— Естественно. Людей.

— Люди-то бывают разные.

— Не перед лицом смерти.

— Вот оживили вы Амелехина. А он ведь уголовник.

— Нет, мы не уголовника оживляли. А сына и мужа. По просьбе и по заказу ближайших родственников.

— И от этого будут лишние хлопоты и вам, и нам. Потому что он ведь старыми делами заниматься станет, ручаюсь. Он же вас еще и ограбит при случае. А вот если бы вы вместо него вернули к жизни, скажем, хорошего милицейского работника…

— А разве мы отказывались? — спросил А.М.Бык. — Наверное, до сих пор просто никто не заказывал. Вот закажите — и вернем.

— Ага, — сказал Тригорьев, соображая. — И во сколько же это может обойтись?

— Ну, заранее сказать трудно — зависит от технических условий. Но об этом уже не со мной надо говорить. Вообще-то мы пока берем недорого. Но, учтите, инфляция растет быстро. Так что если у вас есть намерение — медлить не советую.

— А по перечислению оплачивать можно? Или только наличными?

— Мы — солидная фирма, — едва не обиделся А.М.Бык. — Можно и перечислением. Готов продиктовать вам наши банковские реквизиты. Будете записывать?

— Буду, — сказал Тригорьев и полез в карман за записной книжкой.

Такая вот была интересная беседа.

 

13

Что, неужели еще разговоры не кончились?

Вот — нет еще. Да и что удивительного? Эпоха разговоров на дворе. Минули времена, когда разговаривали разве что на кухне, да и то далеко не на каждой. Нынче словно бы вся страна превратилась в огромную кухню, потому что говорят везде: на съездах, в Верховных Советах, на заседаниях, совещаниях, митингах, на работе и дома, в очередях, где покупают, и в тех, где сдают, где получают, где меняют, где… Много говорят, громко, со вкусом. И ведь хорошо говорят! И одни — хорошо, и другие, те, что против — тоже ладненько. Их бы словами — да кого-нибудь в ухо. Стоит ли после этого удивляться тому, что и в нашей повести — говорят, говорят, говорят, так что ни ушей не хватает — слышать, ни рук — записывать.

И вот еще один разговор. Может, хоть этот будет последним — на время, по крайней мере.

Этот разговор вот так случился. Амелехин Андрей Спартакович, умерший тогда-то и воскрешенный тогда-то (а что, ведь чего доброго появится когда-нибудь в анкете и такой вопрос — если сохранятся до того времени анкеты), вышел из дома, как мы помним, чтобы разыскать профессора и с ним поговорить, предупредить его о милицейском внимании — наверное, в благодарность за оказанную ему, Амелехину, услугу. Тут надо пояснить, что профессором Доля Трепетный называл не кого иного, как Землянина — просто потому, что более уважительного обозначения не знал. Помимо чисто этических, были у Амелехина на этот счет еще и другие соображения, как мы чуть позже если не увидим, то уж услышим обязательно. Вот почему Амелехин тоже явился в кооператив. Пришел он туда несколько позже участкового инспектора, потому что предварительно еще кое-куда зашел, где его помнили, и по старым своим каналам — не по Беломорско-Балтийскому, нет — достал кое-что, дабы не являться к профессору с пустыми руками, что с его точки зрения было бы совершенно неприличным.

А.М.Бык к тому времени успел уже проститься с капитаном Тригорьевым, и когда Амелехин появился в дверях, консультант по встречам как раз здоровался с другим посетителем, появившимся за несколько секунд перед Андреем Спартаковичем.

— А, Лев Израилевич, здравствуйте, шолом. Снова к нам? Но я ведь говорил вам: только людей в сборе. Отдельные части тела не Производим. Я вас понимаю. Лев Израилевич, и сочувствую, но что поделаешь — до запчастей наука еще не дошла, ни для автомобилей, ни даже для людей…

— Нет, я к вам совсем по другому делу. Знаете, у меня идея. Можно сделать прекрасный гешефт, или, как теперь выражаются, бизнес. Колоссальный, уверяю вас. И работы немного.

— И что же вы надумали? — с непроницаемым лицом спросил А.М.Бык.

— Вот слушайте. Давайте сделаем Гитлера. А? А? Чувствуете?

— Бог с вами. Бог с вами, Лев Израилевич…

— Нет, вы послушайте. Мы воскрешаем Гитлера — это раз. И два — за валюту, за хорошие доллары продаем его — вы уже поняли, куда?

— Не в Германию, надеюсь — сейчас, после объединения…

— Ох, ну что вы, как у вас язык повернулся… В Израиль, конечно! Для всенародного суда! Вы помните процесс Эйхмана? Помните, помните, я знаю. Так вот — это мелочь по сравнению с процессом Гитлера, вы понимаете? И я вас уверяю — такой процесс окажет хорошее влияние и на тех, кто сегодня снова — даже и у нас здесь, вы понимаете… Тут ведь двумя годами лагеря не отделаться… И на журнал «Юный штурмовик» тоже… Поверьте мне, это прекрасная мысль!

— Мысль изумительная, — согласился А.М.Бык. — Но надо ее, конечно, всесторонне проработать. Знаете что? Вот я освобожусь сегодня, зайду вечерком к вам, если вы не против; у меня, знаете, есть такая бутылочка — прихвачу с собой… Посидим, посмотрим телевизор, потолкуем и о вашей идее без помех, а то тут, сами видите… Вы ко мне, гражданин?

Эти слова были обращены уже к Амелехину, вот уже несколько минут стоявшему близ стола и прислушивавшемуся к разговору.

— Привет, начальник, — выразил он почтение А.М.Быку. — Профессор действует?

А.М.Бык, прощаясь со Львом Израилевичем, лишь механически кивнул в сторону внутренней двери, к которой Амелехин незамедлительно и направился. Он беспрепятственно отворил дверь — ту самую, из которой только вчера вышел, — и оказался в помещении, громко называвшемся лабораторией, в котором священнодействовал или попросту работал сам Землянин. Мы с вами здесь уже бывали одновременно с капитаном Тригорьевым, так что вновь описывать обстановку не станем. Скажем лишь, что тут куда громче, чем ночью, что-то дышало, что-то пожужживало вокруг, помигивало, пощелкивало и позвякивало, а пахло на этот раз не кислотой, а лавандой — потому что Вадим Робертович после бритья пользовался именно «Лавандой», а не «Консулом» или чем-нибудь еще. Сам источник этого запаха сидел за угловым столиком, спиной почти упираясь в теплый цилиндр (Вадим Робертович с детства любил тепло) и, подперев скулы пальцами, о чем-то думал — так сосредоточенно, что на возникновение перед ним Амелехина отозвался не сразу.

Амелехин же никаких особых приветствий или приглашений и не ожидал. Он, не теряя ни мгновения, ногой пододвинул стоявшую неподалеку кухонную табуретку, сел на нее, извлек из бывшей при нем черной пластиковой сумки увесистый сверток, развернул, обнажив старинные часы с нимфой, и поставил их на стол. Часы удивленно пробили десять раз, и лишь на эти мелодичные старинные звуки Землянин поднял, наконец, глаза.

— Что вы хотели? — спросил он, все еще отвлекаясь мыслями. — Принесли данные? Давайте.

И он протянул руку.

— Вот, профессор, принес, — сказал Амелехин и осторожно подвинул часы по столику. — В благодарность. Порядок знаю.

— Простите? — сказал Землянин. — Это почему?

— Затуркался совсем, профессор? — вздохнул Амелехин. — Не срисовал, что ли? Вчера только меня отсюда на волю выпускал. Из этого вот изолятора, — и он указал пальцем на ванну. — Что, уже новый варится? — полюбопытствовал он. — И долго это? Сколько, например, я у вас в ней пролежал?

Вот когда Землянин наконец узнал своего пациента.

— А, это вы, — сказал он. — А я смотрю — как будто знакомое лицо, а кто — сразу не вспомнил. Здравствуйте, Андрей… Андрей…

— Можно без отчества, — сказал Амелехин, помнивший, как в детстве дразнили его Андреем Динамовичем. Это, между прочим, свидетельствует о высоком качестве землянинской работы — то, что даже детские воспоминания сохранились у реставрированного.

— Ну что вы, — сказал Землянин, — неудобно как-то. Хорошо, что вы зашли. Как себя чувствуете? Какие ощущения? Не возникает ли каких-нибудь неудобств — телесных, психических?

— Да нет вроде, — ответил Амелехин, подумав. — Вот только наколка исчезла. Как и не было. Попадешь опять на нары — за фраера примут. Ну ничего, это дело поправимое.

— Вы думаете? — сказал Землянин. — Да, разумеется, это уже чисто внешний, так сказать, не органический признак… Но можно и не восстанавливать, не так ли? Однако что это вы принесли? Прелестные часы… Только зачем?

— В благодарность, я же сказал. Не то себя уважать перестал бы.

— Ну, я просто не знаю, — стал стесняться Землянин. — Неудобно. Да и потом, я бы сказал, даже противозаконно…

— Стоп! — сказал Амелехин и поднял руку. — Насчет закона — все в ажуре, глядь буду. Ах, извините, вырвалось. Ну… — он чуть подумал, — зуб даю, что никаких неприятностей. Их в розыске нет и не было. Часики чистые.

— Но я не могу взять… — сказал Землянин несколько растерянно.

— Обижаете, — не согласился Амелехин. — Я простой человек. Не надо простым человеком брезговать. Мало ли.

— Ну что вы, что вы! — морально засуетился Землянин, которому с детства казалось самым постыдным — если тебя обвинят в пренебрежении простым человеком. Интеллигенция вообще позволяет всем и каждому пренебрегать ею, но сама — ни-ни! Не так она воспитана. — Я нимало не хотел обидеть… Я вас очень уважаю, и я понимаю… Но знаете, как-то неудобно просто…

В ответ на это Андрей Спартакович разъяснил, что если что и неудобно, то это снимать штаны через голову, а также пользоваться бутылкой в одной естественной ситуации.

— И учтите, — сказал он затем. — Мало ли у кого бывают какие трудности. В случае чего — только кивните. Телефончик мне свой дайте — буду позванивать. Хозяйство ваше растущее, я вижу, так что всякие жизненные вопросы могут возникнуть.

Слово «трудности» задело в Землянине слабую струну.

— Да, трудностей хватает, и у вас тоже, — согласился он, невесело усмехнувшись. — Вот хотя бы с документами. Моя мама — она еще раньше вас вернулась, самой первой — очень страдает без документов. Да что я вам объясняю…

Амелехин в ответ пожал плечами.

— Тоже мне, — сказал он, — вот уж трудность нашли. У меня, к примеру, завтра все корки будут. Мамаше вашей нужно? Сделаем в два счета, какие угодно. По первому классу.

— То есть, вы хотите сказать, — насторожился Землянин, — что эти документы будут, если можно так выразиться… поддельными?

— Да что вы! — обиделся Амелехин. — Что мы, настоящие достать не сможем?

— Но, так сказать, в обход закона? — доискивался Вадим Робертович.

— Профессор! — сказал Амелехин проникновенно. — Закон обойти невозможно, потому что если ты прямо идешь, тебе ни одного закона на пути не попадется, гля… зуб даю! Вот если все законы соблюдать, то и надо петлять из стороны в сторону, потому что они все растут в разные стороны, и чтобы один соблюсти, надо два других нарушить. Тебе, профессор, что требуется: закон или ксивы? Я же за них ни с тебя, ни с мамаши твоей ничего не возьму!

— Нет, нет, — сказал Землянин, собрав всю решительность. — На это моя мама никогда не пойдет. Совершенно исключается. Вот если бы существовал законный способ… Но, понимаете, везде отказы, отказы…

— Отказы — это для лопухов, — сказал Амелехин. — Но и по закону, конечно, тоже можно. Запросто. Только неудобно. Сказать?

— Если вам не трудно, — проговорил Землянин с надеждой.

— Чего тут трудного. Она ведь сейчас по закону — чистый бомж. Бродяга. Бумаг нет, прописки нет, ничего нет. Ну, так чего же еще?

— То есть как?

— Ей теперь надо только пойти и сдаться.

— И все-таки не понимаю.

— В милицию сдаться, что ж мудреного?

— Ну, Андрей, что вы…

— Да погоди. Смотри: вот сдалась она милиции. Теперь: для милиции она кто? Отвечаю: злостный нарушитель паспортного режима. Законным образом передают ее в суд, и она получает свой срок.

— Да вы что — неужели хотите ее в тюрьму?..

— А в тюрьме — не люди сидят? Срок она получит легкий, отбудет шутя. Ну, год, скажем. Статья пустяковая. Люди вон по десятке ломают… Зато выйдет она на волю с казенной справкой. По закону, как вам охота. А по справке оформят ей и чистые корки, и все прочее, что полагается. И прописка, и разное такое все идет само по себе, она ведь не урка. Теперь усек?

— Господи! — только и сказал Вадим Робертович. — Странная у вас какая-то логика, но все же — логика, нельзя отрицать. Однако же, год тюрьмы для немолодого человека… страшно!

— Да почему же в тюрьме? — спросил Андрей Спартакович. — В колонии, на свежем воздухе. На лесоповал ее не пошлют, и на химию тоже.

— Но вокруг — преступники…

— Да какие там преступники, — сказал Амелехин и поглядел, куда бы сплюнуть. — Сявки, салага. Настоящие разве там?

— А где же?

— Газеты читаешь? Ящик смотришь? Чего же спрашивать? А за нее не бойся: ее там обижать не будут. Это уж я устрою.

— По закону обойти закон! — сказал Землянин, покачивая головой и изумляясь. — Немыслимо!

— У нас немыслимого нет, — уверил Амелехин. — Страна такая. Великая. Ну, ладно. Я зайду еще, подскажу, чего ей с собой надо взять, а остальное потом подошлешь, передачки поносишь…

Он кивнул и вывинтился из лаборатории.

Землянин несколько оторопело смотрел ему вслед, забыв даже о часах, исправно тикавших на столе. Посочувствуем ему. Когда дают — надо уметь взять, но и не взять — тоже надо уметь, и тут, и там нужна если не практика, то хотя бы некий заблаговременный настрой. А если неожиданно дают неподготовленному человеку, то он от растерянности не то что часы — он мину с часовым механизмом возьмет, пятисекундного действия…

Наконец Землянин отвернулся от двери. Совсем выбил его Амелехин из рабочего настроения. Он смотрел на презентованные ему часы, пока не сообразил, что смотрит он именно на часы, чьи стрелки показывают самое начало обеденного перерыва.

Тогда он встал и вышел в приемную. А.М.Бык все еще трудился, а в уголке сидела какая-то девушка. Землянин никогда раньше ее не встречал, но если бы тут все еще находился Тригорьев, он девушку сразу опознал бы: это ведь она заговорила с ним вчера вечером в двух шагах отсюда.

Землянин посмотрел на нее, а она посмотрела на него. И ощутила, видимо, к этому человеку вдруг большое доверие. Встала и решительно подошла к нему.

— Скажите, — проговорила она. — Это вы все это делаете?

Странно, но он понял ее сразу.

— Да, — сказал он. — Это все я делаю.

— Мне надо поговорить с вами. Можно?

— Я обедать иду, — сказал Землянин нерешительно. — Может быть, пойдемте вместе? И поговорим заодно.

— Да, — сказала девушка.

И они вышли вдвоем.

 

14

На этом бы нам и закончить первую — предварительную, так сказать, часть нашего повествования. Потому что после нее, весьма вероятно, последует некоторый перерыв во времени. Но именно это не позволяет нам обойти вниманием еще несколько встреч, не зная о которых, мы вряд ли сможем быстро и правильно разобраться в дальнейшем.

Постараемся, впрочем, рассказать о них так кратко, как только возможно. Дело в том, что жизнь-то продолжается. И пока мы описывали предыдущую встречу и пытались воспроизвести столь богатый содержанием разговор ее участников, Борис Петрович — тот самый, кого мы встретили не так давно в обществе матушки Землянина, — успел уже обратиться (предварительно, разумеется, созвонившись) в Большой дом на Лужайке и договориться о встрече.

Его приняли там очень любезно, даже больше — по-дружески, и не выказали никакого удивления по поводу его вторичного возникновения в сей юдоли слез — потому, может быть, что внезапные смерти мало кого удивляют, а следовательно, и внезапные воскрешения не должны удивлять. По логике так выходит. Во всяком случае, Борису Петровичу никакого вопроса по этому поводу задано не было; однако ему вопросов не нужно было, он ведь и пришел для того, чтобы все доложить, проинформировать, как положено, и предупредить, что вот возникло такое явление — восстановление в жизни самых разных людей, в том числе, возможно, и недостаточно проверенных — и что на него, на явление это, безусловно, следует обратить пристальное внимание. С ним на эту тему побеседовали, по-дружески расспросили, заверили, что внимание, безусловно, обратят, что ему, Борису то есть Петровичу, очень благодарны, и что приятно, когда ветераны не теряют связи с родным учреждением и даже вот в таких, прямо сказать, нештатных обстоятельствах не забывают зайти. Что же касается бытовых проблем, то его на этот счет успокоили, сказали, что может жить спокойно, все надлежащее ему незамедлительно оформят и неотложными нуждами его займутся, так что и пенсия будет восстановлена, и документы все выправят, и насчет жилья, хотя и трудно, но похлопочут, чтобы не стеснять ему родных детей. То есть, отнеслись к нему действительно по-дружески и серьезно, не тратя времени на восклицания вроде «Не может быть!» и «Что вы говорите» — потому, видимо, что знали: все может быть, потому что всякое бывало, всякое бывает и, следовательно, всякое может случиться.

Хотя, если вдуматься, тут все-таки возникнут, пожалуй, некоторые сомнения. Не слишком ли все-таки спокойно его на Лужайке встретили? Уж не было ли там заранее известно, что Борис Петрович пожалует? А значит — не было ли там и без его информации ведомо, что людей уже воскрешать начали? Конечно, такое предположение кажется нам маловероятным и особого доверия не заслуживающим: и в самом деле, откуда бы им знать это? Совершенно, вроде бы, неоткуда! И тем не менее, мы об этом поразмыслим, как только выдастся свободная минутка.

А сейчас обратимся ко встрече совсем другого рода, которая состоялась в тот же день, но позже, уже после конца рабочего времени в большинстве учреждений. Консультант А.М.Бык шел по Колхозной площади — просто затрудняемся сказать, как он туда попал и зачем, — и вдруг — было это как раз напротив редакции «Медицинской газеты», к которой А.М.Бык, честное слово, никакого отношения не имеет, — к тротуару вильнула и остановилась черная «Волга» с государственным номером, правая дверца распахнулась, и из нее на тротуар вышел человек, которого мы с вами уже где-то встречали, и не далее, как нынче утром. Человек этот бросился наперерез А.М.Быку и схватил его за руку.

— Аркашка! — сказал он с упреком в голосе. — Тебя искать — мозоли на сердце наживешь! Где это ты так законспирировался?

Что сказать об этой встрече? Нет, напрасно все-таки порой упрекают у нас руководящих работников из партийного и всяких других аппаратов в том, что зазнаются они, теряют живую связь с массами и не знают жизни. Если бы так — ни за что не скомандовал бы Федор Петрович своему водиле остановиться, завидев на тротуаре А.М.Быка, друга своего еще с самых ранних детских лет. Проехал бы Федор Петрович мимо, и лишь вскользь подумал, может быть, что в детстве человек судьбы своей не знает и потому друзей не выбирает, а в зрелом возрасте просто обязан выбирать и вовсе не обязан возобновлять хотя и старые, но сомнительные знакомства. Но ведь все же остановил Федор Петрович машину и лично сам выскочил, нагнал, окликнул…

— Привет, Федя, — сказал А.М.Бык в ответ, сделал шаг назад и критически оглядел волговского пассажира, и его хороший серый костюм оглядел, и галстук, и туфли, и шляпу — все как бы излучавшее информацию о зарубежном, более того — об очень западном происхождении. — Альпинистом сделался? Покоряешь вершины власти? И как оно там, на вершинах?

— Неплохо, неплохо. Но разве чем-нибудь заменишь незабвенное детство? Я как-то даже искал тебя, но помощник доложил, что у тебя телефона нет — или есть, да ты его засекретил.

— Ах, вот как, — сказал А.М.Бык. — И зачем же ты меня разыскивал? Сентиментальность одолела? На тебя непохоже.

— Ну, как сказать, — слегка усмехнулся Федор Петрович. — Допустим, понадобился мне совет умного человека. Ты ведь умный?

— С детства, — сказал А.М. — А что тебя волнует? Партийными проблемами я не занимаюсь.

— А, кстати, чем ты действительно занимаешься?

— Я, Федя, — сказал А.М.Бык, — сейчас сижу на таком деле, что из золота мы будем вскоре разве что унитазы делать, как советовал один ваш классик.

Вместо ответа Федор Петрович окинул Быка весьма критическим взглядом. — Не шибко-то похоже, — сделал он вывод.

— Федя! — сказал А.М. невозмутимо. — Учти: я сейчас выгляжу как американская финансовая акула, а ты — как чиновник из ее банка. Что же касается совета, то посидеть вместе вечерок я могу, но только не сегодня: обещал уже одному старику. И, кстати, не хочу опаздывать.

— Подвезу, — быстро сказал Федор Петрович. — А ты мне расскажешь про свое дело. Не бойся, дороги не перебегу.

— Знаю, что не перебежишь, — согласился Бык. — И захотел бы, да не сможешь: дело — уникальное!

Федор Петрович подвел А.М.Быка к машине и сам распахнул заднюю дверцу.

— Тебе куда?

— По кольцу.

— Медленно, — сказал Федор Петрович шоферу. — Ну, рассказывай.

Отчего же и не рассказать было, не ущипнуть немножко самолюбивого старого приятеля? Бык и рассказал. Федор Петрович слушал все внимательнее. И одновременно думал свою думу.

Ибо Федор Петрович с легкой внутренней дрожью понимал, что приходит к концу обширный и значительный этап его биографии, с кабинетами и лимузинами, уровнем снабжения и здравоохранения, влиянием, поездками и многими другими приятными и полезными вещами. Нет, не сегодня еще, конечно, и не завтра, но, основательно задумавшись по совету друга Коли, он пришел к выводу, что, плохо или хорошо, все кончится, когда ему еще далеко будет до пенсии — да и какой еще эта пенсия будет, кто сейчас мог сказать? Да, творилось, если вдуматься, страшное. Исчезал мир. То, что казалось на веки вечные вырубленным в скалах, на самом деле оказалось основанным на льду, и стоило климату немного потеплеть, как все двинулось, поползло, стало обращаться в жидкость, просто-напросто в воду, в которой надо было или плыть, или тонуть — третьего не давалось. Нет, то не оттепель уже была, какую в свое время благополучно пережили, тут потопом пахло. И самое время было, не полагаясь более на «авось пронесет», строить ковчег, причем без всякой надежды на скорое возвращение голубя с образчиком растительности в клюве.

Если бы еще была какая-то гражданская специальность, хотя бы формально позволявшая вовремя уйти в какое-нибудь промышленное, торговое или иное перспективное дело. Однако со младых лет он ходил в руководителях — комсомольских, спортивных, профсоюзных и наконец партийных, и все, что он знал, были правила этой игры, законы аппаратной борьбы и выживания. Нынешнее свое занятие он в нечастые минуты внутренней откровенности характеризовал как сухую перегонку дерьма в идеологию. И отлично понимал, что из этого сырья ничего другого не сделаешь, кроме органического удобрения, — но сама мысль о чем-то, связанном с сельским хозяйством, его пугала страшно: оно означало для всякого разумного работника пожизненную ссылку и крушение надежд. Что же касается конечного продукта, им производившегося, то в нынешние времена его никто не хотел брать, даже и с доплатой.

Нет, воистину Божий промысел был в том, что он заметил на улице Аркашку Быка, а заметив — велел остановиться, сам даже не зная, чего ради. Теперь-то он знал; сидя в машине, он слушал этого самого Быка, и от перспектив голова начинала кружиться куда быстрее, чем «волгины» колеса.

И в самом деле: тут сразу же возникала совершенно ясная программа действий. То, что сейчас делает Бык — это даже аморально: плодить нищих и бесполезных людей. Вроде этой самой… как ее? Ну, той, что у него не далее как сегодня была. Нет, дело так и просилось на мировой рынок. Надо было сразу же создавать совместное производство — то есть, организовать смешанное предприятие, лучше всего советско-американское. Или с японцами. А может быть, и с южнокорейцами, с которыми сейчас уже пошла робкая любовь. Секретом производства ни в коем случае не делиться, но затребовать оборудование и принимать заказы за валюту. Для строительства предприятия нужно теперь же подыскать местечко в его районе — или, может быть, не для предприятия, но для штаб-квартиры; насчет же самого предприятия — подумать, кого можно позвать в дело из обкома или облисполкома, и найти местечко в области, Где в скором времени возникнет целый центр — с гостиницами, торговлей, может быть, даже «фри шоп», и всем таким прочим. На внутреннем рынке выполнять строго ограниченное количество тщательно просеянных заказов, и цены установить разумные, чтобы не вызвать недовольства у населения; зато уж с иностранцев — брать, не кладя на руку охулки. Конечно, одним такого дела не сдвинуть; придется обращаться к другим людям, пока еще нынешнее правительство держится; обратиться — равносильно «заинтересовать». Чем? Задай кто-нибудь этот вопрос, Федор Петрович лишь улыбнулся бы: тут уже сама причастность к делу давала такую заинтересованность для любого смертного, с которой вряд ли что-нибудь другое могло сравниться.

— Аркаша! — сказал он. — Если я правильно ваш технологический процесс понял, вам ведь не обязательно, чтобы покойник был? Данные ведь можно и у живого, получить, и сохранить, сколько потребуется?

Бык ответил не сразу: ему потребовалась секунда, чтобы оценить весь масштаб неожиданного поворота мыслей его собеседника.

— Ничего, у тебя варит, — сказал он даже с некоторым уважением. — С живых — даже лучше. Проще и качественней.

Вот! Вот на что сразу вышел Федор Петрович, вот за что наперебой полезут помогать ему самые крупные капиталисты — в нашем смысле слова: у нас даже и сегодня еще единственный реальный капитал, который никакая денежная реформа не поколеблет, есть связи (причем по непонятному упущению Минфина капитал этот даже не облагается никакими налогами — это в наши-то дни!).

Вот какие соображения вихрились в голове хозяина черной «волги» с казенным номером.

— Ну, Аркаша, думаю, мы с тобой договоримся, — такими словами возобновил он разговор. — Идея у вас, действительно, богатейшая, но бензина явно маловато. Ничего, дело поправимое. Значит, так. Вы пока работайте потихоньку, а я вам в ближайшее время подброшу спецзаказик — чтобы убедить кое-кого. А пока вы будете его выполнять — по высшему классу, без дураков — я, надо думать, подготовлю условия для совместного предприятия. Расклад такой: я — генеральный директор, ты — коммерческий, этот твой профессор, или кто он там — научный руководитель, остальную команду я подберу, сам понимаешь: подбор и расстановка кадров — залог будущих успехов…

— А тебя, Федя, — проговорил А.М.Бык, — пока еще в дело не приняли. Так что сбавь обороты. Пока скажу только: подумаю над твоим вариантом. Ну, вот здесь меня можно выпустить. Пойду, выпью с ветераном водочки, поговорю о политике… Старик внутренние дела хорошо комментирует.

Федор Петрович покровительственно усмехнулся.

— Ну-ну, убивай время. Даже завидую…

Он бы и сам рад убить вечерок на легкую болтовню обо всем и ни о чем, — так следовало понимать эту усмешку, — но дела не позволяют, важнейшие государственные дела. Однако вслух он ничего такого не сказал. Раньше, когда власть обходилась без трансляций, каждому легко было поверить, что там, где решались какие-то важные вопросы, и Федор Петрович непременно присутствовал. Думать иначе как-то даже неудобно было. А теперь не так уж трудно стало увидеть, кто там решает, а кто — нет…

— И привыкай, привыкай, Аркаша, масштабно мыслить, широко. Избавляйся от своих местечковых размахов!

Этими словами он укрепил свое пошатнувшееся было моральное состояние, попрощался с А.М.Быком и вновь вернулся на переднее сиденье «волги».

Вот, значит, вам и второй существенный разговор. А дальше?

Дальше расскажем, пожалуй, и о том, как участковый инспектор, капитан Тригорьев, после известного нам собеседования с А.М.Быком (ну прямо нарасхват наш А.М., бывают же такие всем необходимые люди!) поехал в свою конторку под вывеской ОПОП, и там, без труда, разобравшись с текущими делами, предался нелегким размышлениям.

Потом что Павел Никодимович испытывал крайне противоречивые чувства, что вообще-то бывало с ним очень и очень не часто.

С одной стороны, после всех сегодняшних разговоров Тригорьев полностью уверился в том, что практика обследованного им, расположенного на территории вверенного ему участка кооператива вела к систематическому возникновению в этой жизни вообще, и на его участке — в частности, людей, не только не имеющих документов, что полагались каждому гражданину, но лишенных даже и самого гражданского состояния, и мало того: обделенных даже надеждой приобрести и то, и другое в обозримом будущем — во всяком случае, законным путем. Уже само существование таких людей, а следовательно, и всякое попущение их появлению в жизни, являлось, таким образом, нарушением закона и должно было незамедлительно и эффективно пресекаться.

Однако с другой стороны капитан, Тригорьев был человеком, и ничто человеческое не было ему чуждо, в том числе и самая обычная доброта и милосердие. И вот эти чувства заставляли его радоваться тому, что мертвые воскресали: любой нормальный человек, сознательно или нет, ко всякому противостоянию смерти всегда относится с одобрением. А фантазия, которой он тоже не был совершенно лишен, вдруг, в минуты самых напряженных внутренних борений, заставляла его увидеть улыбающегося Витю Синичкина выходящим из кооперативного подвала живым, здоровым и готовым возобновить несение прервавшейся не по его вине службы.

То есть, воспитанный службой, дисциплинированный рассудок требовал, чтобы деятельность кооператива была, самое малое, приостановлена до той поры, когда на соответствующих уровнях будет улажен вопрос о правовом статусе воскрешенных.

Чувства же требовали, чтобы доброе дело (явление, в наши дни дефицитное, как и многое другое, впрочем) было не только не запрещено, но, напротив, поддержано всяческими силами и средствами, какие только имелись в его, капитана, распоряжении.

Две силы схватились — и ни одной не удавалось одержать верх.

Капитан Тригорьев долго сидел, невидяще глядя на шероховатую поверхность своего письменного стола, пока не понял, что никакого гражданского мира в его душе не наступит: его доселе единое "я" разделилось пополам, и каждая половина, словно союзная республика, стремилась провозгласить независимость и реализовать ее. Так что капитану Тригорьеву приходилось сейчас немногим легче, чем президенту СССР — если, конечно, внести поправку на масштабы проблем.

Придя к такому неутешительному выводу, капитан вздохнул и достал из стола чистый лист бумаги. И на этом листе написал обстоятельный рапорт по начальству обо всем, что знал, и видел, и слышал — не прибавляя ничего, но и не убавляя.

А закончив, поставив число и расписавшись, Тригорьев еще раз вздохнул, аккуратно сложил рапорт вдоль и поперек и, вместо того, чтобы направить его туда, куда он и был адресован, спрятал важный документ в бумажник, бумажник же — в собственный карман. Таким оказался компромисс, к которому пришли обе его половины.

И вот пока все о нем.

Наконец последнее, о чем нельзя не упомянуть прежде, чем завершится нынешний, столь богатый событиями день.

Когда Землянин после работы вернулся домой, мама сказала:

— Вадим, у меня к тебе серьезный разговор. И просьба. Которую, я надеюсь, ты выполнишь, не увиливая, как бывало.

Землянин несколько испугался. Потому что именно таким тоном и примерно с такими же словами мама обращалась к нему, когда знакомилась с очередной женщиной, которая, по ее мнению, могла бы составить счастье ее сына — потому что долг каждого человека перед природой, обществом и государством заключается, конечно же, в том, чтобы оставить потомство, и вообще — крепкая семья есть, как известно, ячейка государства, его, так сказать, первичная организация. Но разговаривать на матримониальные темы с обсуждением подобранных мамой кандидатур Вадим Робертович сегодня был расположен еще менее, чем когда-либо; уверяем вас в том, что на сей раз дело не столько в его упрямстве было, сколько в том, что у него возникли на то определенные причины, в которых ему самому хотелось еще разобраться. Он с облегчением воспринял последующие слова мамы, повернувшие его мысли совсем в ином направлении.

— Ты должен, — сказала мама торжественно, — работать как можно больше. И сделать так, чтобы в наикратчайшие сроки число таких, как я, бесправных людей, выросло во много раз. Ты понял? Потому что только в таком случае мы сможем успешно бороться за наши права. Сделай все! Расширяй производство, прояви деловую активность и коммерческую инициативу, завяжи связи по горизонтали и вертикали, кооперируйся с другими предприятиями — одним словом, сделай все, что сегодня рекомендуют наши выдающиеся экономисты и политики, — но добейся того, о чем я говорю! В конце концов, ты возвращаешь нас на этот свет, а значит — ты и в ответе за нашу судьбу. Ты понял меня, сын?

— Понял, мама, — ответил Землянин, чувствуя, что хочет он того или нет, но мама его права.

«Господи, — подумал он, — почему я не могу просто работать, заниматься своим делом, право же, хорошим делом; почему я должен, кроме этого, еще и что-то доказывать, пробивать, оправдывать; почему…» Он, может быть, и еще дальше зайдет в своих рассуждениях на эту тему. Но мы с вами тут его покинем. Потому что нечто подобное каждый из нас не раз себе говорил и повторял, и ничего нового для нас в таких мыслях нет и быть не может.

Впрочем, откровенно говоря, мы не вполне уверены в том, что именно об этом будут его размышления. Да-да, это именно намек на то, что теперь у него возник и другой повод для серьезных раздумий и даже некоторых планов.

Дело в том, что на завтрашний день…

 

15

Если говорить честно, завтрашний день мы хотели сделать своего рода выходным: избавить Землянина от нашего общества и позволить ему самому, без подсказки, разобраться в своих личных, только что возникших делах.

При этом мы, однако, упустили из виду, что Вадим Робертович в делах такого рода — сущий младенец и без дружеской помощи людей опытных, чего доброго, все испортит, желая, разумеется, сделать все, как лучше. И решили, что разумно будет все же находиться где-то вблизи от него, чтобы, с одной стороны, без нужды не вмешиваться, но с другой (а она всегда бывает, эта спасительная другая сторона!) все видеть и слышать, чтобы уж в самом крайнем случае все-таки вмешаться и спасти дело от полного провала.

Завтрашний день выдался воистину необычным.

Начать с того, что Вадим Робертович не пошел в кооператив.

Это было что-то небывалое. С минуты открытия кооператива Землянин ни одного дня не пропускал. Включая субботы и воскресенья. Потому что оживление людей — процесс непрерывный, подобный, скажем, выплавке стали. А кроме того, останься Землянин дома, он просто не знал бы, чем себя занять. И, вернее всего, сидя перед телевизором или держа в руках журнал, все равно думал бы о том же самом: о своей работе. Но ведь ясно, что о работе удобнее всего думать именно на работе, где все под руками.

Из этого наблюдения, кстати, вытекает, что Землянин был представителем очень редкой категории людей, а именно — людей счастливых. Потому что он, во-первых, мог заниматься — и занимался действительно — именно тем, чем хотел, своим делом, а не чьим-то другим. И во-вторых — потому, что (до сих пор, по крайней мере) ничего, кроме этого, он и не хотел.

И вот вдруг — Вадим Робертович с утра звонит верному А.М.Быку и заявляет, что сегодня на работе не появится. И в достаточной мере сбивчиво оправдывается тем, что сегодня никого запускать не надо, а процесс выполнения очередного заказа находится в самой спокойной стадии, так что если А.М.Бык время от времени будет заходить в лабораторию и поглядывать на приборы…

— Хотя, — торопливо завершил Землянин, — может быть, к вечеру я загляну все-таки. Но не сейчас. У меня… срочные дела.

— Вы не простудились, Вадим Робертович? — деликатно поинтересовался А.М.Бык в ответ.

— Ни в коей мере, — уверенно ответил А.М.Быку его шеф. — Чувствую себя прекрасно. Как никогда ранее.

И он решительно положил трубку и выбежал на улицу.

Вы уже поняли. Да-да, вот именно. У него было назначено свидание. И, разумеется, именно с той девушкой, которую он вчера пригласил пообедать вместе.

Вот так бывает в жизни: существует человек спокойно, не ожидая никаких осложнений, кроме неизбежных, запланированных и привычных. Но вдруг появляется такая маленькая, хрупкая, большеглазая девушка с тихим голосом — и погиб глава чудотворного кооператива.

Или, по крайней мере, полагает, что погиб.

Потому что если до сих пор ему казалось, что смысл его пребывания на Земле заключается в воскрешении людей, то теперь внезапно оказывается: главное — не воскресить, но рассказать об этом девушке, рассказать подробно, чтобы получить в ответ ее взгляд, исполненный уважения и даже, кажется, восхищения.

Землянину не пришло в голову, что неплохо было бы, например, пригласить девушку в ресторан или еще куда-нибудь в этом роде. Он как-то сразу почувствовал, что суетность ей чужда, что она — человек во многом не от мира сего, и все модные и престижные развлечения для нее означают столь же мало, как и для него самого. А не почувствуй он этого, она и не задела бы его душу.

И вот они бродили, бродили, бродили по улицам и переулкам великого и грязного города, и Землянин говорил, говорил, говорил не уставая. И все об одном: о своей работе.

А девушка терпеливо слушала. Кажется, даже с интересом. И задавала вопросы.

Правда, началось не с этого.

Началось с того, что, когда они встретились в назначенный час (вы не поверите, но девушка не опоздала ни на минуту), Землянин застенчиво извинился: — Вы простите, как-то уж так получилось… Я вчера не успел спросить, как вас зовут.

Глядя себе под ноги, она смущенно ответила: — Сеня.

— Сеня? — удивился он. — Вот оригинально. А почему Сеня?

— Потому что Арсена, — пояснила она. Есть такой рассказ: Арсена Гийо. Мама его очень любила. И назвала так…

— Это прекрасно! — воскликнул Землянин, но тут же увидел, что девушка, вспомнив о своей маме, погрустнела вдруг и даже отвернулась — может быть, для того, чтобы он не заметил ее слез.

— Да вы не волнуйтесь, Сеня! — горячо заговорил он. — Все с вашей мамой будет в совершенном порядке, она снова появится, и вы будете жить с ней. Уверяю вас, все будет просто чудесно!

Тут Сеня подняла на него глаза.

— Правда? — тихо проговорила она. — Знаете, я, конечно, уже слышала об этом, но как-то до сих пор по-настоящему не верю. Вы и в самом деле умеете воскрешать людей?

— Ну, — сказал Землянин, — мы, собственно, это так не называем, у нас другая терминология… но можно, конечно, и так сказать. Не верите? Ну, вот моя мама, например. Ее ведь тоже… не было некоторое время. А теперь она прекрасно живет! Да вот вы заходите к нам — познакомитесь с нею, поговорите и убедитесь…

— Спасибо… — почти прошептала она. — Но это и в самом деле… чудесно! Вы действительно чудотворец!

— Ну, что вы, Сеня! Никаких чудес, только расчет и знания.

— Наверное, это очень страшно, — сказала она. — Мне даже холодно становится, когда представлю: ночь почему-то, кладбище, разрывают могилу…

Землянин искренне рассмеялся.

— Ну, что вы. Сеня, при чем тут кладбище? Прах усопших мы не тревожим. Он нам не нужен. У меня совсем другой принцип.

— Но ведь нужна же, наверное, какая-то основа?

— Основа? Но вот если, допустим, решат восстановить храм Христа Спасителя, что же прикажете, — основой считать бассейн «Москва»? Или разыскивать именно те самые кирпичи, из которых храм был сложен? Кирпичи-то будут другими, надо полагать?

— Ну да, конечно, — сказала Сеня и слабо улыбнулась. — Вы меня простите, я такая глупая…

— Ну, что вы, — не согласился он. — Вы… вы… Одним словом… Да, чтобы восстановить храм, придется исходить из фотографий, чертежей, планов, воспоминаний… Но ведь вы не можете взять, скажем, фотографию, пусть даже рентгеновский снимок, поманипулировать с ним — и оживить. Это, быть может, одному Пигмалиону удавалось… А использовать их все же необходимо. Вот вы находитесь здесь. А еще лучше — дома, где посторонних совсем нет или их бывает очень мало…

— У меня никого не бывает, — зачем-то вставила Сеня.

— Это очень хорошо… Да, и вот когда вы там находитесь, незримая для глаза запись вашего присутствия происходит на всем окружающем: стенах, полу, потолке, мебели — не говорю уже о вашей одежде. Как на фотопластинке или, скорее, как на видеопленке. Но не только ваша внешность запечатлевается: ведь каждая клетка тела излучает, и сумма этих излучений так же неповторима, как узор на коже ваших пальцев. Отпечатки пальцев существовали всегда, но не сразу люди нашли способ их использовать. То же самое и в нашем случае. Невидимые отпечатки людей на всем окружающем существовали всегда, сколько существует человечество, но вот только недавно мне удалось найти методику их считывания и фиксации. Таким образом мы приходим к, условно говоря, рабочим чертежам, и это будет именно ваш чертеж — не мой, не Петрова и не Сидорова, причем вы на этом чертеже окажетесь именно такой, каковы вы сегодня — или были в момент, к которому записывать нет надобности, потому что она и не гибнет, это каждому ясно…

— Вы не обижайтесь, — сказала Сеня и дотронулась до его руки. — Я ведь сказала, что я глупая… Но ведь все-таки надо, чтобы душа это созданное вами тело как-то… ну, одушевила?

— Ну естественно, — сказал Землянин так, если бы ему предложили доказать, что один на один равно двум. — Она и одушевляет.

— Как?

— Знаете, Сеня, — сказал Землянин после небольшой паузы, — тут есть всякие технологические и другие тонкости, и без специальной подготовки их трудно… Я ведь ни одного из своих открытий и изобретений пока не патентовал и не собираюсь, откровенно говоря, так что не могу даже дать вам что-нибудь почитать по этому поводу… А знаете что? Если это дело вас интересует не только из-за мамы, но и, так сказать, более широко — идите ко мне работать ассистентом, что ли… Все поймете, всему научитесь и станете сами оживлять людей… Разве это не благородное дело, которому стоит посвятить себя?

— Ой, Вадим Робертович, вы серьезно?

— Неужели, Сеня, я стал бы с вами шутить об этом!

— Ну, я не знаю… Я ведь вас совсем не… Да и вы меня…

— Ну, хорошо, Сеня, — сказал Вадим Робертович как только мог решительно. — Давайте сделаем так: над моими словами вы подумаете, немедленно отвечать не надо. Поймите только, что люди нам все равно понадобятся: за нашим делом — громадное будущее! Это сегодня наш кооператив еще беден и не может позволить себе… Но именно потому всякий, кто сейчас придет нам на помощь…

— А как вам представляется будущее?

— Ну, это настолько ясно… Мы будем в специальных помещениях записывать людей еще при их жизни, желательно в годы расцвета человека, или, как говорили древние, акмэ. И впоследствии, если будут заявки на реставрацию этой личности, ее без всяких сложностей можно будет восстановить в наилучшем варианте…

— А кто же будет подавать такие заявки?

Землянин моргнул.

— Ну, собственно, о таких деталях мы еще не думали, да и это, мне кажется, вопрос непринципиальный. Может быть, какие-то собрания граждан, комитеты, не знаю… Главное, что люди, чтобы удостоиться впоследствии такой заявки, волей-неволей начнут жить как-то лучше, станут честнее, добрее, отзывчивее, стремясь завоевать авторитет, уважение, любовь окружающих, наконец…

— И настанет царство Божие на Земле, — сказала Сеня.

— А вы не верите? Но в бессмертную душу — верите?

— Вадим Робертович… вы воскресите мою маму?

— Я ведь обещал уже! Неужели вы думаете, что я способен обмануть вас? Вас!

Что-то такое прозвучало в его голосе, что Сеня внимательно взглянула на него и потупилась.

— Хотите, — сказала она, — я вам почитаю стихи?

— Конечно, хочу! — не задумываясь, ответил Землянин…

Но тут мы с вами их покинем. Нескромно было бы и дальше подслушивать, а кроме того, как раз наступило самое время нам немного перевести дыхание.