Любителям фантастики известны повесть «Особая необходимость» и рассказ «Черные журавли Вселенной» Владимира Михайлова, впервые напечатанные в «Искателе». Сегодня мы начинаем печатать его новую, написанную для нас научно-фантастическую повесть.

Рисунки Н. Гришина

 

I

Герну, которого многие астрономы Земли называют своим учителем, удалось с помощью гравителескопа обнаружить то, что он считал Трансцербером. С этого все и началось. Открытие неизвестного небесного тела под боком, на окраине солнечной системы — за Плутоном и Цербером, — всколыхнуло умы астрофизиков и космологов. Кое-кто из ученых вообще сомневался в существовании Трансцербера. Его не наблюдал никто до Герна и никто после него.

Однако никто из ученых смежных и далеких астрофизике наук не сомневался в том, что за орбитой Цербера есть «нечто», открытое Герном. Ведь не кто иной, как Герн, с помощью своего гравителескопа установил в свое время связь с «Джордано». А корабль считали погибшим в течение полутора лет, и так оно почти и было. Возможно, конечно, Герна подвела аппаратура. Но это-то и казалось самым невероятным.

И вот «Гончий пес» под вымпелом капитана Лобова выходит на орбиту гипотетического Трансцербера. Исследователи заняты у приборов. Пилоты устроились за шахматным столиком. Капитан Лобов — в кают-компании. Он для своего собственного удовольствия крутит старые фильмы. Инженер Риекст, который впервые летит на подобного типа корабле, боясь увидеть улыбки на лицах старожилов «Гончего пса», не впервые уже старается расслышать, как работают диагравионные двигатели. Работают они совершенно бесшумно. Кстати, именно это обстоятельство и заставляет Риекста напрягать слух.

Один из исследователей отрывает взгляд от экрана и негромко произносит:

— А считать придется много. Сюда бы хорошего вычислителя… Вот у меня на Земле знакомый парень, Андрей Коровин. Воспитанник самого Слепцова. Удивительно даже: сам Слепцов смотрит на Андрея, а в глазах у него восторг. Не хотелось бы мне, чтобы с Коровиным, ну, случилось что-нибудь…

— Что может случиться на Земле? — бормочет другой исследователь.

— Все, — задумчиво произносит пилот, который играет черными. — На Земле может случиться все.

— А вот Коровин, знакомый-то мой, он твердо уверен: ничего неожиданного на Земле произойти не может…

Когда Коровин говорил это, он всегда улыбался, словно извиняясь. У Андрея были добрые пухлые губы, и когда он улыбался, то открывались отличные зубы, такие белые, что голубоватыми казались. А глаза у него и взаправду голубые, только они щурились от улыбки, будто от собственного света ее.

И сейчас губы Коровина тоже были раздвинуты, и виднелись зубы белые, даже голубые, а глаза прикрыты.

Но Коровин не улыбался. Он был мертв.

Был мертв минуту…

Две… Пять…

Над лесом пронесся аграплан.

А тем временем прошли восьмая, девятая минуты.

Десятая…

Аграплан завис снижаясь.

И десятая минута прошла. Теперь Андрей Коровин был по-настоящему мертв. Его уже не спасли бы все друзья в мире. Те друзья, которые в эту минуту еще говорили о нем «есть» и называли по имени.

Имена долговечнее. Это относится не только к людям. Стрельба пережила лук и стрелы, слово «корабль» уже столетие не вызывает представления о водном транспорте. Или «лаборатория»…

Кедрин медленно повел глазами слева направо, как читают.

Современник дизельного океанского корабля, пожалуй, не догадался бы, что попал в лабораторию. Приборы, аппараты, инструменты, посуда — где они? Глубокие кресла, зеленая ветка в тяжелой вазе, мягкие тона стен, выбранные Кедриным на сегодня, на одной картина: «Греза о познании». Все. Окно во всю стену, и за ним — деревья, зеленоватый свет лесного полудня.

И все же это лаборатория — место, где работают. Здесь ищут и находят новые конструкции портативных точечных излучателей. Они нужны для аппаратуры дальней наземной, подводной, планетарной и стелларной связи. Аппараты связи конструируются в других лабораториях института. Здесь — только точечные излучатели. Но зато все, кто занимается точечными излучателями, работают в этом секторе. Двое из них — в этой лаборатории. Придумывают, конструируют, моделируют…

Именно моделируют. Все в мере, весе и числе — как, по слухам, сказал еще Пифагор. Можно подумать, что он предугадал электронное моделирование. Не надо выдувать, паять, собирать схемы. Достаточно пересесть на кресло справа…

Кресло было занято. Это вывело Кедрина из раздумья. Прошла целая секунда, пока он вспомнил, почему здесь посторонний.

Велигай сидел боком к Кедрину, вытянув ноги и откинувшись. Он глядел в окно, тени от листьев дрожали на его лице. Его круглое, простоватое лицо было безмятежно, уголки большого рта все еще плавно уходили вверх — человек улыбался. Потом они дрогнули.

Кедрину понадобилась доля секунды, чтобы сосредоточиться на прервавшемся было разговоре.

— Здесь принципиальная трудность, — сказал он. — В таком объеме коллиматорный блок не разместится. Нечего и пробовать. А без него точечного излучателя, как вы сами понимаете, не получится. Луч будет расходиться под недопустимым углом, и коэффициент потерь будет…

Он виновато взглянул на Велигая. Тот повернулся к нему, растерянно приподняв брови:

— Раз принципиальная трудность — значит, нужно принципиально новое решение. Проще простого.

Он поднялся, мягко шагнул к Кедрину и навис над ним, улыбаясь, впрочем, безмятежно и доброжелательно.

— Вот как, — сказал Кедрин. — А сколько у вас в сумме трех движений?

— Не пробовал, — сказал Велигай. — А сколько вам нужно времени?

— Надо подумать, — протяжно проговорил Кедрин. На самом деле он уже думал. — Разве что… Бросить вдоль луча скользящее поле? Но это пока разрабатывалось только теоретически… А что? Может быть, этот объем не так уж важен?

— А вы вспомните ваш излучатель для станционарного передатчика. Его габариты.

— Не могу, — сказал Кедрин. — Я его никогда не видел. Электронную модель мы дали в машину — на расшифровку, расчеты в материале, программирование — и в производство. Ладно, подумаем набело…

Он неторопливо перебрался в правое кресло, покинутое посетителем. Жестом пригласил Велигая присесть рядом.

Кедрин надел на голову массивный шлем, застегнул пряжку. Протянул руку к пульту, единственному инструменту конструктора. Коснулся включателя. Вспыхнул индикатор: Элмо — электронный «мозг» — подключился, стал выслушивать приказания мозга Кедрина, отдал в его распоряжение свою обширнейшую память, связанную с Оперативным Мемориалом Института, невообразимую быстроту расчетов.

В Институте связи — институте Слепцова никто не думал невооруженным мозгом.

Кедрин нажал кнопку — стена напротив засветилась, по ней потекли цифры, символы, замысловатые кривые… Кедрин прочитывал их, некоторые возвращал, и они, повинуясь движениям его лежавших на клавиатуре пальцев, проскальзывали в левый верхний угол стены и там застывали. Потом Кедрин пошевелился в кресле, отыскивая удобнейшее положение. Стояла тишина, только еле слышный непрерывный шорох доносился, казалось, отовсюду. Через полчаса Кедрин глубоко вздохнул, стащил шлем, выключил Элмо, провел рукой по волосам.

— Грубо говоря, здесь еще до моделирования расчетов суток на пять машинного времени. Зависимых расчетов, Ну, человеческих, что ли… Потом машина сможет считать сама.

— Пять суток — это много.

— Пока у нас еще нет индивидуальных Элмо. Это впереди. Я в лаборатории не один…

— Об этом я не подумал, — огорченно признался Велигай. — Может быть, транслируем данные в Ригу? На центр?

— Нет, — сказал Кедрин, — Это я сделаю сам. Если даже и невыполнимо, то, во всяком случае, интересно.

— Вы любите рисковать?

— Без риска здесь нельзя. Конструкции не могут стоять на месте. Они должны совершенствоваться непрерывно. Иначе зачем мы здесь? Так что поднагрузим пещеру…

Он, усмехаясь, объяснил: комната и в самом деле была пещерой в толще гигантских вычислителей, скрывавшихся за стенами, потолком, под полом… Они стояли у окна, и Велигай слушал и глядел на подрагивающую от легкого ветерка листву, глядел странно: то ли ему трудно было поверить, что гигантские логические мощности кроются здесь, среди этих обыкновенных деревьев, таких спокойных и древних, то ли, наоборот, деревья казались ему странными — они-то остались такими же, как и сотни лет тому назад, троюродные родственники человечества.

— Пещерные люди, как интересно! — сказал Велигай и снова заулыбался. — Кстати, а ваш второй пещерный человек…

— Андрей Коровин?

— Он не будет возражать? Он где?

— Он удрал в лес размышлять, — сказал Кедрин. — Вы понимаете, он здесь не может. Вообще-то он может, но, как только он начинает мыслить, моментально выключаются вычислители. Это у нас называется «Андрей-эффект». Стоит ему задуматься, как он нажимает аварийный выключатель рядом с его креслом — вот.

— Понятно.

— Я его упросил, и теперь он, когда ему хочется посоображать начерно — без машин, — уходит куда-нибудь. Сегодня он ушел в лес — там тоже можно что-нибудь крутить в пальцах, вертеть. Минут через двадцать он вернется. — Кедрин засмеялся, подмигнул Велигаю. — Андрей войдет, сгибаясь под тяжестью новых идей, и кинется к пульту. Сегодня я дам ему поработать, а уж с утра… — он взмахнул руками, сжал кулаки, — Нет, чудесно, просто чудесно… Придется поработать — впору будет прилаживать к голове охлаждение. А Андрей…

Кедрин не успел досказать. Дверь распахнулась настежь рывком, словно сработал аварийный механизм. Нарушая все нормы поведения, кто-то остановился на пороге, поднял к потолку искаженное лицо, высоким голосом прокричал:

— С Андреем несчастье!..

Потом шаги тупо, часто застучали по коридору.

 

II

На орбите Трансцербера никаких происшествий. Капитан Лобов досмотрел очередной фильм и теперь пьет чай, поглаживает щеку и поглядывает на ящичек, в котором лежит бритва. Капитан Лобов бреется дважды в день. Он уверяет, что при искусственной гравитации борода у него растет в два раза скорее, чем на Земле.

Исследователи у приборов разделились на две группы и сидят спиной друг к другу. Спины одних явственно выражают уверенность в том, что Трансцербер уже где-то почти в сфере действия приборов. Спины второй группы — что Трансцербер существует лишь в воображении Герна. Что думает Герн, пока неизвестно. Герн не на орбите Трансцербера, а в Приземелье, на расстоянии девяти с лишним миллиардов километров от той точки — уже за пределами солнечной системы, — где находится в настоящую минуту «Гончий пес» капитана Лобова.

Инженер Риекст перестал прислушиваться и пошел осмотреть контрольную систему. Вероятно, он сделал это, вспомнив поговорку: «Лучше однажды увидеть, чем сто раз услышать».

Что касается пилотов, то каждый из них лишился двух пешек и одной легкой фигуры. Белые получили несколько лучшую позицию, но черные полны оптимизма и вскрывают центр.

Кедрин стоял не шевелясь. Его охватила оторопь. Глаза Андрея были почти закрыты. Из-под век виднелись полушарие радужки и край зрачка: неподвижные, неживые и странно-внимательные. От них невозможно было укрыться, словно они нарисованы глядящими на него, Кедрина, Но страшнее была раздувшаяся, огромная, нечеловеческая вроде нога трупа.

Усилием воли, потребовавшим от него напряжения, Кедрин на мгновение оторвал свой взгляд от мертвеца. Он озирался, но не замечал будто ни лесной поляны, ни аграплана Службы Жизни, ни крошечного, только что выросшего домика, ни людей. Но одновременно он видел все это и никак не мог связать в сознании смерть своего сверстника и все остальное, оставшееся на Земле таким же.

И когда Кедрин опять встретился взглядом с глазами Андрея, то замахал руками, отгоняя от себя невыносимое, противоестественное видение, повернулся, побежал к привезшей его лодке и плотно прижался к ее борту, словно кто-то собирался оторвать его силой.

Слепцов, глава института, как будто вовсе и не заметил его странных действий; он сидел неподвижно на траве, около лодки, смотрел на аграплан, и глаза его с каждой секундой становились все круглее.

Велигай, который, наверное, был невозмутим, разговаривал со стоявшими поодаль людьми в белой униформе Службы Жизни. При его приближении они перестали укладывать в аграплан какие-то ящички и свертки. Велигай что-то говорил, люди отвечали — порознь и все вместе, головы их были понуро наклонены, движения были движениями виноватых людей.

Постояв рядом с молчащим Слепцовым и встретив, наконец, его взгляд, Кедрин резко повернулся, кинулся к группе людей в белом, словно они-то и были единственными виновниками смерти Коровина. Но на полпути Кедрин почти остановился и подошел к высокому медику в белом будто поневоле.

— Что же это? — тихо спросил Кедрин.

Плечи высокого передернулись, он хотел было ответить, и вдруг лицо его исказилось гримасой, и давно забытым движением отчаяния медик швырнул оземь клубок каких-то проводов и шлангов, которые держал в руке. Опомнившись, он подобрал брошенное и повернулся к машине, но Кедрин заступил ему путь.

— Что же это?

— Я уже объяснил… — ответил, наконец, медик. Он сделал это, почти не разжимая губ, только повел головой в сторону Велигая и попытался отстранить Кедрина. — Дайте мне пройти…

— Нет, — сказал Кедрин, резким движением отбросив его руку. — Вы объясните мне, мне. Ведь не может быть, что он умер! Так не бывает, Слышите! Мы все знаем, что так не бывает. Никто не поверит…

— Умер, — угрюмо сказал медик. — Мы сами…

Он не договорил и схватил Кедрина за плечи: ему показалось, что тот падает. Но конструктор вырвался.

— Не трогайте меня! Где ваши сто процентов гарантии, если погиб человек? Где? Мы знаем, что такое сто процентов. Зачем Служба Жизни, если люди могут вот так умирать? Вы не смогли вернуть человеку жизнь! В наши дни!

Он кричал еще, и все угрюмо смотрели на него.

Слепцов медленно подошел к Кедрину и обнял его за плечи.

— Нет, мальчик мой, — тихо, как будто нерешительно сказал он, — Служба Жизни есть Служба Жизни. Они больше не допустят такого. Они станут охранять нас бдительнее. Эта гибель научит их… Я ведь просил Службу Жизни следить за нашим институтом особо… Я взял вас мальчиками, избавил от всего постороннего, от всяких волнений — только думать должны были вы, конструировать и вычислять. Это самый совершенный, единственный институт на Земле… А он умер. Нет, — прервал Слепцов самого себя, и по сторонам его рта залегли прямые складки. — Нет. Все-таки у нас могучая Служба Жизни. Недаром над всей планетой висят ее дирижабли и аграпланы.

— Конечно, недаром, — сказал Велигай.

— Вот мне — восемьдесят два. И я знал: мне гарантировано сто тридцать — сто тридцать пять, и я проживу эти сто тридцать пять…

— Безусловно.

— Но это, думал я, только начало! — Слепцов гремел. — Настоящий прогресс человека начнется теперь. Не заботясь ни о чем, он сможет тем сильнее упражнять свой мозг, сможет познавать самые трудные тайны природы.

— Как это правильно! — сказал Велигай, и Кедрин внимательно посмотрел на него: ему почудилось что-то, но Велигай был абсолютно серьезен, и все так же наивно глядели его глаза. — Как правильно!

— Что правильно? — переспросил Слепцов. — Откуда вы?

— Из Приземелья.

— Тогда вам этого не понять, — сказал Слепцов. — Человек не должен бояться смерти. Даже думать о ней. А там у вас… — он махнул рукой. — Убожество автоматики, этот дикий архаизм — ручной труд, и на каждом шагу опасности… А для человека прошло время подвергаться опасностям. Так считаю я. Но, значит, я не прав? — его голос перешел в крик. — Значит, я ошибался?!

Двое медиков подошли к Слепцову сзади, в руках одного завертелся тускло отблескивавший диск, и Слепцов умолк, шагнул назад, его подхватили, понесли к лодке. Глаза его закрылись, он спал. Высокий медик уже подносил крутящийся приборчик к голове Кедрина.

— Вас не нужно выключить? — спросил медик у Велигая. — Вы перенесете нервное напряжение? Может быть, сон не помешал бы вам.

— Я перенесу, — спокойно ответил Велигай.

— Вы ведь понимаете, что мы…

— Я понимаю, не беспокойтесь. А как вы объясняете?

— У Коровина паралич сердца по каким-то пока непонятным причинам. И прошел слишком долгий срок. Девяносто процентов за то, что необратимые изменения зашли слишком далеко. Вы ведь знаете работу нашей службы?

— В общем как и все.

— Принцип таков… — медик швырнул, наконец, шланги в машину, вытер руки платком, смоченным голубоватой жидкостью из флакона. — Каждый человек носит наш медифор. Вот и вы… Нет, он у вас другой конструкции.

— А это не имеет значения. У меня приземельский. Итак?

— Итак, — сказал медик, поднося руки к дискам высокочастотного стерилизатора. — Назначение медифоров, в просторечии браслетов, понятно: постоянная информация соответствующей станции о состоянии здоровья человека — это раз. Прибор контролирует биотоки. Когда они в норме — все спокойно. Если нарушение, на станции включается диагност и в медифор идет сигнал. Тогда медифор начинает соответствующим образом влиять на нужную функцию организма, заставляет органы усилить или ослабить их деятельность. Это вторая функция. На Земле тридцать миллиардов человек, и каждый из них на контроле.

— Вы спокойный человек.

— Мне хочется выть.

— Кстати, почему их усыпили вы, а не станция?

— Нервное напряжение в наше время — напряжение поиска, творчества, работы. Не усыплять же ученого за пультом. Наоборот, станция через медифор его стимулирует. Мы не влияем на деятельность коры. Абсолютно исключено. Мозг священен.

— Согласен, — кивнул Велигай. — Что ж, я подожду, пока они проснутся. Так почему все-таки паралич сердца? И вы опоздали?

— Мы знаем лишь одно: он упал в глубокую яму — бывший колодец, очевидно, века двадцатого или девятнадцатого. При падении повредил медифор. Не настолько, впрочем, чтобы мы не приняли сигналов. Но сигналы были искажены. Мы нашли его, когда было уже поздно.

— Но он не разбился…

— Нет, в том-то и дело. Мы сделали секцию… — медик кивнул в сторону розового домика. — Может быть, разберемся на станции.

— Боюсь, — медленно произнес Велигай, — что не разберетесь и там.

Медик поднял брови, но кто-то из коллег окликнул его.

— Все собрано, летим.

— Уничтожьте дом.

— Ах, да.

Второй медик вытащил из машины баллончик, ушел к розовому домику. Раздалось громкое шипение. Дом опал, съежился, розовые струйки поднялись к вершинам деревьев. Через минуту на том месте, где только что возвышался домик, осталась кучка пыли.

— Если хотите осмотреть, колодец там, метрах в четырехстах. Всего лучшего…

Дверцы захлопнулись. Аграплан бесшумно ушел вверх и полетел в сторону, где высоко над землей висел вакуум-дирижабль, пост Службы Жизни.

На поляне, у лодки, остались трое. Двое еще мирно спали, глубоко и ровно дыша. Третий взглянул на часы.

— Да, — пробормотал он, задумчиво поглядывая на спящих. — Что же, пожалуй. Это давний наш спор, Слепцов, хотя мы и не знали друг друга в лицо.

Кедрин проснулся первым. Потянулся, улыбаясь Велигаю:

— Знаете, я только что набрел на прекрасное решение… — Он умолк и внезапно заплакал, как человек, которому не приходилось плакать ни разу в жизни. — Ведь не они виноваты — я… Если бы я не отсылал его думать подальше от лаборатории… Пусть бы он выключал Элмо хоть сто раз на день, но зато ничего бы не произошло, ничего бы… — Внезапно он вскочил. — Все равно не верю. Тут что-то не так. Это не просто так… Это что-то значит — такая смерть…

— Да, — сказал Велигай. — Вот это правильно. Такая смерть что-то значит.

— Молодой, смелый, талантливый конструктор…

— Да. Только смелый ли?

— Разве мы не смелые?

— Не знаю, — сказал Велигай. — Вы не знаете страха, это верно.

— Вот именно…

— Не знать, не встречать опасности — это одно. Встретив, преодолеть — другое. Так считаем мы.

— Не понимаю.

— Поймете. Только не сейчас. И не здесь. Но вы поймете. А пока не бойтесь умереть. — Велигай безмятежно улыбнулся. — Бойтесь умереть зря.

— Бояться смерти, — сказал Кедрин, — это естественно, говорит наш учитель Слепцов.

— И вы с ним соглашались?

— Почему же нет?

— Вы, Кедрин, хотите сами решить для себя все эти проблемы…

— Я все делаю сам.

— Посоветую, с чего начать. Отвыкните бояться. Кстати, отдайте наш заказ в другую лабораторию. Или, еще лучше, передайте свою лабораторию другим. Со всеми проблемами.

— Отдать такую проблему? Лучшей у меня никогда…

— Проблем хватит на век человечества. Все равно сейчас вам скользящих полей не решить. Встряски, подобные пережитой вами, не проходят бесследно.

— Я могу решать хоть сейчас. Одну минуту, — сказал Кедрин. — Одну минуту…

Он закрыл глаза, пытаясь сосредоточиться. На лбу Кедрина проступили вены, лицо покраснело. Потом он открыл глаза — в них было недоумение.

— Не могу, — тихо признался он. — Никак не могу отключиться от этого…

— Вам надо отдохнуть. И не здесь. Совсем в других местах. Как говорят медики, смените климат. И образ жизни. Вы один?

— То есть… А, понимаю. Я давно один. Мне никогда не хотелось уходить из института, — сказал Кедрин.

— В свое время всем нам начинает чего-то хотеться. Кстати, сейчас мне хочется есть. С собой у меня ничего нет, а я привык обедать в три часа по нашему времени. Пора будить вашего коллегу…

Слепцов медленно открыл глаза, сел, огляделся, торопливо вскочил и медленно уселся вновь.

— Да, все так, — тихо сказал он. — Это вы привезли нас сюда? Я хотел бы улететь отсюда… домой. Я себя не очень хорошо чувствую. Это ведь ваша лодка?

— Разумеется, — с готовностью сказал Велигай. — Летим немедленно.

— Только я попрошу вас — пониже. Не надо забираться высоко. В самом первом эшелоне, прошу убедительно.

— О, конечно, — сказал Велигай. — Только невысоко. В самом нервом эшелоне.

 

III

На орбите Трансцербера еще ничего не случилось. Капитан Лобов побрился. Бритва уложена на место. Сейчас он стоит около пульта, и часы вслух отсчитывают секунды, оставшиеся до очередного поворота, потому что «Гончий пес» идет поисковым зигзагом.

Инженер Риекст занял свое место у контрольного блока. Во время поворота он будет, как это и полагается, следить за работой автоматики. Он тоже слушает отсчет секунд и на всякий случай каждую цифру негромко повторяет вслух.

Исследователи утонули в противоперегрузочных устройствах около своих приборов. Приборы приверженцев Трансцербера как будто собираются что-то показать. Впрочем, противники Герна клянутся, что их приборы вовсе и не думают показать хоть что-либо, кроме свободного пространства. За исключением одного прибора, который, по-видимому, случайно переориентировался в сторону Земли, видной отсюда лишь при максимальном усилении.

Пилоты оставили шахматный столик и сидят по местам. Фигуры на столике тоже стоят по местам. Уже ясно вырисовывается атака на белого короля, который остался без рокировки. Впрочем, пока атака отложена, пальцы пилотов лежат на пульте.

Семь до поворота… Шесть до поворота… Все спокойно.

Впереди волны изламывались. Гребни их, торопясь, опережали основания и обрушивались вниз, разбивались и таяли, оставляя в воздухе радужный туман водяной пыли. Остров то скрывался в этом тумане, то выныривал, словно расталкивал мятущуюся воду крутыми боками пирамидальной, с усеченной вершиной горы. Остров медленно приближался.

Кедрин крепко вцепился пальцами в края доски. Наступал решительный момент. Сзади наплывала волна, мрачная как туча. Она была еще монолитной, молекулы ее двигались в полном согласии, и тем страшнее казалась волна снизу, из зыбкой водяной долины.

Он медленно вполз на доску — сначала грудью, потом животом. Волна исподтишка подлезала под доску, поднимая Кедрина все выше. Остров рос на глазах. Тогда Кедрин, подобрав ноги, встал на четвереньки. Он почувствовал, как волна понесла его вперед, все убыстряя бег, и, медленно выпрямив колени, Кедрин встал во весь рост, раскинул руки и полетел, балансируя на доске, помчался сквозь радужный блеск, сквозь свой торжествующий, никому не слышный крик.

Волна оставила его на песке. Он лежал ничком, потом перевернулся на спину. Сел. Покрутил головой и улыбнулся. Набегала новая волна, и он встал и пошел от воды. Пройдя десяток метров, оглянулся.

Волны все так же катились, подгоняемые молодым, свежим ветром, изламывались, и падали, и снова вздымались. На досках, на аквапланах и лыжах, на размашистых катамаранах, в прозрачных шарах, на вогнутых платформах, на узких лодках с яркими, развевающимися, хлопающими и надувающимися парусами — на всем, что могло держаться на воде и взлетать на ее гребни, от берега к берегу мчались, стремились радостные, улыбающиеся, неслышно кричащие, ликующие люди, выносились на песок и, отдышавшись, вновь устремлялись в океан.

Кедрин глядел и улыбался. Потом он вспомнил, что скоро ужин, а завтра — завтра он начнет работать в группе обслуживания морского порта.

Он медленно пошел к сияющему огнями поселку.

Женщина обогнала его и на миг оглянулась. Затем, торопясь, пошла дальше. Женщина была очень красива. Чудесные глаза, размахнутые, как крылья. Было бы хорошо подойти к ней и сказать то, что в таких случаях столетиями приходило на язык всем: «Мне кажется, мы уже встречались когда-то…» Впрочем, глупо.

Женщина ушла вверх. Пожалуй, время ужинать.

Кедрин поднял голову. Обрыв нависал над ним, заслоняя полсвета. Бесшумная река эскалатора выбивалась из земли и медленно текла ввысь, поблескивая на солнце твердым пластиком ступеней. Солнце было ослепительным, небо — чистым. Ветер дул, но облака проходили где-то стороной; наверное, в этом районе планеты облака сегодня не были нужны. Ветер с океана ударял в обрыв и путался в волосах. Кто ты, ветер? Ветер перемен? Ветер найденных ответов? Пусть ты будешь ветром найденных ответов…

Песок монотонно скрипел под ногами. Потом в его негромкое ворчание вплелся высокий жалобный голос. Он шел, казалось, из-под ног, и Кедрин отпрянул. Полузасыпанный песком матовый купол шевелил гибкими отростками и жаловался на свою скучную судьбу. Кедрин шумно выдохнул воздух. Это был всего лишь прибор штормовой защиты, забытый здесь уже давно и так же основательно, как и сами штормы. Скоро песок занесет его совсем, вместе с суставчатыми рожками антенн… Кедрин зашагал дальше, а прибор все жаловался ему вдогонку, сожалея о штормах, которых не будет никогда.

«Мы не сожалеем о штормах, — подумал Кедрин. — Никто не ищет бури. Защищает нас единое в двух лицах — Служба Жизни и Техника Безопасности. И вдруг перестает защищать. Что произойдет со мной тогда? Неужели я все-таки трус?»

Он остановился. Ответ должен найтись сейчас же.

Он взглянул на обрыв. Смерил взглядом его высоту. Затем по заброшенному серпантину взобрался наверх.

Стоя на самом краю обрыва, он смотрел вниз и прикидывал.

Метров сто свободного падения. «Вот и посмотрим, трус ли я и как покажет себя одно в двух лицах…»

«Ты сходишь с ума, — подумал Кедрин. — Чтобы получить ответ, надо поставить эксперимент. В виде исключения — не на электронной модели. А на чем? Тогда сними с руки медифор. Сними. Тогда ты будешь испытывать себя, а не Службу Жизни и Технику Безопасности: сотни, тысячи людей, посвятивших себя охране миллионов жизней. Но, сняв медифор, ты просто разобьешься. Ты предашь жизнь».

Кедрин содрогнулся, потом он вяло двинулся к своему домику, выращенному за несколько минут из карманного стереотипа, пластмассовой конструкции сложных, скользящих очертаний, конструкции, не похожей ни на одну из соседних, таких же сложных и неповторимых. Стоя около дома, он долго следовал взглядом за всеми изгибами и стремительными скачками линий, создававших контур зданьица.

Он торопливо вошел в домик, выслушал сообщение информатора: «Великая Аномалия пройдена; начат монтаж второго, внешнего метеорологического пояса; никто не заходил и ничего не оставлял; до ужина осталось полчаса».

В комнате Кедрин вызвал письменный стол, затем диван, прилег на него и подумал, что с ним что-то не в порядке и отдых пока что не помог, так что просто удивительно, почему Служба Жизни до сих пор не вызвала его.

Неужели и здесь его будет преследовать то, из-за чего он покинул прежнюю беспокойную жизнь, пытаясь найти безмятежность в тихих стенах Института связи? Там был устоявшийся ритм. Гимнастика и бассейн — с утра. Драгоценные часы размышлений. Обед. Снова лаборатория, если хочешь. Если нет — что угодно. Читай, слушай, смотри. Или не делай ничего. Или иди гулять. Или к кому-нибудь — поговорить или помолчать, смотря по настроению. Или собраться втроем или вдесятером — и спорить, и соглашаться или не соглашаться, и пронзать вселенную логикой и интуицией, чтобы еще раз почувствовать себя хозяином бытия. Или играть в футбол, или жать штангу — и в конце концов ты снова оказываешься в лаборатории и надеваешь шлем Элмо, делающего беспредельными силы твоей мысли, и вот тогда ощущаешь себя властелином бытия по-настоящему.

«Властелин бытия, — усмехнулся он. — А вот Ирэн не выдержала. Ушла пять лет назад. И оказалось достаточно одного несчастного случая, чтобы сбить и с тебя спесь. Властелин, а?

Что ж, значит, не должно быть несчастных случаев. Так говорит и Слепцов. Опытный и умный Слепцов. Такими он воспитал их. Велигай, чувствуется, с этим не согласен, хотя и не показывает виду. Но Велигай, кажется, не очень мощный интеллект. Человек, который там, наверху, занимается, верно, даже физической работой. В глазах Слепцова — это нонсенс».

Кедрин вышел из дома, медленно зашагал к площадке — ужинать. Не успел он ступить на площадку, как день внезапно погас.

На площадке были столики. Кедрин уселся у самой балюстрады, за которой начинался склон. Негромко звучала музыка. Кедрин взглянул на середину площадки и вздрогнул.

Женщина — та самая — скользила между низкими столиками. Танец был незатейлив и радостен.

Потом женщина шла к своему столику. Обычные щедрые пожелания счастья провожали ее. Она села неподалеку от Кедрина, за четвертый от него столик. Протянула руки, и ее пальцы легли на другие, неподвижно лежавшие на столе.

Ее спутник был немолод. Если женщина была бронзовой от загара, то его лицо казалось высеченным из северного камня. В глубоких морщинах лица гнездились холодные тени. Но камень внезапно ожил. Пальцы дрогнули, человек улыбнулся и что-то сказал — вернее, губы его шевельнулись, но Кедрин не услышал звука голоса, хотя и желал этого.

Он почувствовал внезапно, что хочет знать все об этой женщине с крылатыми глазами, которые смотрели так, словно у нее было все, что она лишь могла пожелать. И об ее спутнике с каменным лицом Кедрин тоже должен был знать все. Очень давно уже не возникало у него такого желания. Пожалуй, больше пяти лет — с тех пор, как… Но это не имеет значения. Пять лет — это много, даже когда человек живет сто тридцать, за пять лет многое может измениться и многое изменилось в нем. Он должен все знать об этой женщине…

Кедрин знал, что может просто подойти и спросить у нее об этом. Это было бы в порядке вещей. Но он знал также, что не подойдет; он почувствовал — при одной мысли о разговоре с нею у него начинают дрожать пальцы и участившееся дыхание высоко поднимает грудь. Нет, всегда бывает очень легко заговорить с теми людьми, к кому не испытываешь особого интереса, но заговорить с ней… Кроме того, Кедрин мог заговорить лишь невзначай, но чем больше он думал об этом, тем менее вероятной представлялась ему возможность подойти к ней. Тогда он отвернулся и стал смотреть в ночь. Светлую площадку окружала горячая темнота. Она была густой и ленивой. Она располагала не к действию или беседе, а лишь к неторопливым размышлениям. Во всяком случае, тех, кто хотел размышлять.

Люди, портовики и энергетики, были ярко одеты. Их голоса и смех растворялись в говоре волн и леса.

Лес шумел сдержаннее волн. Широкие листья деревьев поблескивали коротко и таинственно.

Можно было смотреть еще и вниз, на бухту. Там, чуть покачиваясь, лежал на фосфоресцирующей воде «Магеллан». Океанский лайнер набирался сил, чтобы завтра, взлетев над водой и опираясь на нее лишь стройными, обтекаемыми лапами, рвануться в Оран — аванпорт Средиземсахарского канала. Сейчас там был еще ранний вечер…

А на острове, где был порт, настала ранняя ночь, и люди со всех концов острова собирались туда, где были друзья, свет и прозрачный звон, летящий от звезд. Других звуков почти не было: остров находился вдалеке от тех людных берегов, где порой сама земля содрогалась от мощных движений машин и сдержанного гула титанических плазмоцентралей.

Люди входили, улыбаясь и раздавая слова привета. Они пришли, чтобы после работы отдохнуть.

Кедрин взглянул: женщина и человек с каменным лицом все еще сидели на месте и так же негромко разговаривали, и это почему-то успокоило Кедрина. Он снова перевел взгляд на то место площадки, где был вход.

Люди все шли. Уже все места были заняты, и только к столику, за которым сидел Кедрин, не подошел еще никто. Не было принято нарушать покой человека, ушедшего в свои мысли, а Кедрин со стороны казался именно таким.

На самом же деле он не мыслил и даже не размышлял, потому что размышлять означает все-таки делать усилие, всесторонне обдумывая какую-то проблему. Кедрин же не делал усилий.

Он просто чувствовал, что чего-то не хватает. Хотелось чего-то другого, неясного: какого-то движения, чего-то неизведанного, незнакомого.

Он начал настраивать себя на прогулку. В теплой темноте, по влажному песку. Броситься в светящуюся воду. Плыть далеко-далеко. Лежать на воде. Нырнуть глубоко — насколько хватит дыхания. Смотреть на длинные, мерцающие тела рыб. Смотреть на звезды и их отражение в воде. И не думать. И не вспоминать.

Он уже совсем было встал. Потом снова взглянул на женщину и остался.

Он уйдет, а они останутся здесь. Потом они уйдут вдвоем, и он не будет знать куда. А если бы даже и знал… Ему не хотелось, чтобы они ушли вдвоем, хотя он и не видел, как сможет помешать этому.

Может быть, просто пригласить ее купаться? Всякий волен в своем выборе, и она тоже. К тому же может статься, это просто ее знакомый? Женщины не любят сидеть за столиком одни или с незнакомыми. Так оно идет с древности. Значит, можно подойти?

«Не подойдешь, — сказал он себе. — И никуда не уйдешь. Будешь сидеть здесь, и смотреть на них, и думать, что ты умеешь рисковать только в построении гипотез…»

Он опустил голову. Затем поднял ее, почувствовав на себе чей-то взгляд.

 

IV

На орбите Трансцербера «Гончий пес» сделал очередной поворот — и вот на экранах приборов взвиваются крутые пики. Наконец-то!.. Если это не Трансцербер, то что же? Приверженцы Герна врастают в окуляры. Противники тоже. Шуршат самописцы. Автоматы держат курс, словно по линейке. Пилоты засели за вычислители и уточняют положение Трансцербера и его орбиту, которая, кажется, все-таки существует.

Капитан Лобов советуется с инженером Риекстом: идти ли на сближение с телом, называемым «Трансцербер», или, наоборот, уходить от него, но с таким расчетом, чтобы он постепенно догонял. С точки зрения астронавигации предпочтительнее второй способ, с точки зрения исследования — первый. С точки зрения инженера Риекста предпочтительней второй способ: точка зрения инженера — это точка зрения двигателей. Капитану Лобову в общем, все равно, но он склоняется к первому способу и выбирает второй: капитан Лобов не всегда доверяет своей интуиции и всегда — расчету.

Разворот на сто восемьдесят градусов. Перед капитаном вырастают негодующие исследователи…

Кедрин поднял голову. Три человека стояли у входа на площадку и смотрели на его столик — единственный свободный. Они были одеты, как все, и в то же время не так. Обычная одежда стесняла их движения. Она облегала их тонкие и, наверное, гибкие тела, казавшиеся какими-то слишком хрупкими по сравнению с мускулистыми, пропитанными силой людьми из порта.

Они медленно двинулись по площадке. Глаза их щурились от света, при ходьбе трое чуть раскачивались из стороны в сторону, как раскачивались в старину моряки с тогдашних тихоходных судов, подверженных качке и всем прихотям моря. Один из вошедших нес чемоданчик, двое были налегке.

Трое подошли к его столику.

Кедрин нехотя кивнул, и они сели, плавно, как бы по воздуху, отодвинув кресла. Кедрин смотрел на них и чувствовал, что с каждой секундой они непонятно почему интересуют его все больше.

Они были одинаковы, хотя и совсем не похожи друг на друга. Сидевший слева был шире остальных в плечах; на лице его выделялись острые полукружия скул, глаза были полузакрыты, словно от боли или наслаждения, но Кедрин безотчетно почувствовал, что все мускулы и нервы этого человека напряжены до предела, натянуты, как пружина, и от чего-то неясного зависит, будет ли пружина раскручиваться долго и равномерно, приводя в движение механизм, или же развернется вдруг, подобно взрыву.

Средний — с длинным и худым лицом и со странным взглядом: в глазах его не было дна. Кедрин почувствовал, как его мгновенно, со сноровкой древнего механика, разобрали на мельчайшие части, тщательно осмотрели и ощупали — и вновь безошибочно собрали. Тогда Кедрин понял, что повернулся к среднему, повинуясь его взгляду. Он поднял брови, но средний уже повернулся к соседу справа — высокому и соразмерному, с лицом круглым и незатейливым, как северное яблоко, и насмешливо поблескивающими глазами. Поглядев на третьего, Кедрин осознал, почему они казались одинаковыми: такое впечатление создавали одинаковая неподвижность их лиц, одинаковый прищур глаз и одинаково, точно от легкой боли, сдвинутые брови.

Кедрину захотелось запомнить этот миг и этих людей. Ему показалось, что все это внезапно приобрело странное и глубокое значение.

Они сидели за столом неподвижно и, казалось, понемногу растворялись в окружающем, становились все менее заметными на фоне пестрых костюмов и звуков. Даже яркая, пятнистая куртка на среднем из сидящих уже не бросалась в глаза.

Длиннолицый, разобрав и вновь собрав Кедрина, положил ладонь на середину стола, где на гладкой поверхности выступала клавиатура вкусовых заказов — хитроумной системы, заменившей немудрящих кулинаров прошлых столетий. Предвкушая удовольствие, длиннолицый совсем закрыл глаза, медленно нажал несколько клавиш, затем — кнопку посыла. Ответа не было — индикатор приема не вспыхнул. Возможно, это было неисправное устройство… В следующий момент круглолицый сосед справа, усмехнувшись, не глядя, пробежался пальцами по верхней кромке врезанного в стол прибора, нащупал что-то, нажал — крышка, откинувшись, осталась в его пальцах, открылась сложная схема.

Кедрин подумал, что такое не принято; это было, пожалуй, слишком для посетителя кафе. Но круглолицый запустил пальцы в недра схемы, извлек на стол все, что нашлось внутри тумбы, — невообразимую путаницу разноцветного монтажа. Кедрин должен был признать, что даже простое вкусовое устройство выглядит достаточно сложно. Круглолицый пренебрежительно закрыл один глаз, оглядел схему, словно прицеливаясь. Затем вынул из кармана крохотный инструмент, прошелся им по схеме. Инструмент тихо пощелкивал. Замолчал. Тогда нарушитель правил повернул что-то в датчике контактов. Индикатор приема вспыхнул. Круглолицый водворил схему на место. Через минуту лючок подачи раскрылся, на стол выдвинулись наполненные бокалы.

— Вот и все, — сказал длиннолицый. — Штука нехитрая. Уровень прабабушек.

— Ну, Гур, — сказал круглолицый. — Ну, ну…

— Кафе и кафе… — промолвил скуластый. — Вообще тут ничего… Люблю медленное передвижение.

Они говорили негромко. Голоса у них были одинаковые — низкие, глухие голоса. Кедрин кашлянул. Трое посмотрели на него.

— Здесь весело, — выпалил Кедрин.

— Это хорошо, — сказал Гур, — наш друг Слава, Слава Холодовский, обожает веселье…

— Брось, Гур.

— Да… Помнишь, как ты смешил Игоря? — Гур говорил настойчиво. — Игорь… — он перевел взгляд на Кедрина, — Игорь хохотал сорок минут без остановки. Он хохотал бы еще, но ему наложили последний шов…

Кедрин вздрогнул.

— Да, простите, но что поделаешь: у него в двух местах был проломлен череп, и под руками не нашлось анестезирующих средств.

— У него текли слезы, — сказал Холодовский. — Тогда я еще не умел…

— Текли от смеха, — не согласился Гур. — От смеха, о искуснейший из накладывающих швы!

«Голова… в двух местах, — подумал Кедрин. — От этого можно умереть. Неважный повод для смеха. О страшном и непонятном они говорят, словно о чем-то естественном». И спросил:

— Конечно, случайность?

— Скорее закономерность, — ответил Гур. — Настоящие случайности редки — в их чистом виде…

— А где ваш друг теперь?

— Увы, он покинул нас, — грустно произнес Гур.

«Ужас, темный ужас!» — подумал Кедрин, а круглолицый укоризненно произнес:

— Ну, Гур. Ну, ну…

— Он ушел на экспериментальном корабле. На том самом, который стоил ему двух швов. До сих пор он шлет нам приветы. Только они не доходят. Ведь так, Дуглас? — Гур обратился к молчаливому скуластому спутнику. Тот кивнул.

— Стоит ли утомлять собеседника загадками? — сказал Кедрин. — Откуда вы?

Гур ответил:

— Неудобство нашего времени, о мой любознательный друг, заключается в том, что тридцать миллиардов живет на Земле, а профессий хотя и значительно меньше, но и их тоже — сотни тысяч, и нельзя знать одному всё. А человек по природе своей универсал… Так вот, только в Приземелье работают представители пятнадцати тысяч специальностей. О Заземелье я уже не говорю. Там их еще больше — хороших, добротных, уважаемых специальностей двадцать второго столетия. В специфику некоторых из них по временам входят проломленные головы. Вот вам ответ.

— А вы…

— А мы монтажники. Просто монтажники. Рабочие Приземелья. Звездолетный пояс, стационарная орбита двадцать четыре.

— Монтажники… — сказал Кедрин. — Монтажники… Что же вы там монтируете?

— Корабли, — сказал Гур, и его глаза, лишенные дна, уперлись в зрачки Кедрина. — Планетолеты, транссистемники и самое дорогое — длинные корабли.

— Вот, вот, Гур, — сказал Дуглас.

— Длинные корабли… — сказал Холодовский и посмотрел вверх. — За длинные корабли!

Они подняли бокалы, полные запаха и звона. В вине отразились звезды, свет в свете. Кедрин кивнул головой:

— Хотел бы я посмотреть…

— Кстати, — сказал Холодовский, — это несложно. Летите с нами — и вы посмотрите.

— И в самом деле, мой друг, — сказал Гур, — почему бы вам не слетать на Звездолетный пояс?

— Нет, — сказал Кедрин. — Лететь с вами нет смысла. Я ничего не понимаю в кораблях. А кроме того…

Он взглянул туда, где сидела она; взглянул случайно, а может быть, и не совсем случайно.

— А кроме того, есть и другие причины…

«И эта причина, — подумал он, — живет на Земле. Такие, как она, живут только на Земле».

— Ну да, — сказал Холодовский. — Конечно, есть и другие причины.

— Почему-то, — серьезно произнес Гур, — никто до сих пор не взялся всерьез за изучение вероятности человеческих поступков в системах с неопределенным количеством неизвестных, имя которым «квазислучайности». Будь найден соответствующий алгоритм, он значительно облегчил бы вашу задачу, н вы уже сейчас поняли бы, что единственный выход для вас — идти и собирать вещи для полета на Пояс.

— Можно подумать, что вы…

— Для меня в этой системе одним иксом меньше…

Он хотел сказать еще что-то, но внезапно все трое вздрогнули и болезненно поморщились. Казалось, их ударило током, но это была всего лишь громкая музыка.

— Так вот, друг мой, для меня одним иксом меньше. И это так же верно, как и то, что мой длинный нос чувствует в воздухе какой-то необычный запах.

— А знаете что? — тихо проговорил Холодовский. — А вот нам случай проверить…

— Ну, ну, Слава, — сказал Дуглас. — Ну… Дразнить себя…

— А почему? А если он покажет запах? Тогда ясно будет, что этот этап пройден и что хотя бы в этой части мои мысли подтверждаются. Что, Гур?

— Лучше проверить, — сказал Гур, — чем не проверить. К тому же вы знаете мой принцип: если вы не знаете, остаться ли на месте или сделать шаг вперед, — в любом случае делайте шаг вперед!

— Что же, — сказал Холодовский. — Сделаем шаг вперед. К счастью, я своевременно отстроил прибор от фона.

Он поднял чемодан на стол, открыл его. На экране прибора вспыхнула красная точка, стала разгораться все ярче и ярче, потом чуть потускнела и снова разгорелась.

— Пожалуйста, — сказал Холодовский. — Что и требовалось…

— Но направления нет, — сказал Гур.

— Этого я пока не обещал.

— Ну, Слава, — сказал Дуглас, — а был ли мальчик-то?

— Это же твой озометр.

— И я могу ошибаться.

— Зато я не могу, — сухо сказал Холодовский. — Запах есть. Прибор фиксирует его. Грубо можно даже определить направление: источник запаха смещается приблизительно на норд — норд-ост. Что еще? Сила запаха? Пожалуйста, в этой точке — три миллиоза.

— Я не о том, — сказал Дуглас. — Есть ли сам запах? Мало что…

— Пожалуй, нет, — вмешался Кедрин. — Я почувствовал бы. У меня острое обоняние.

Никто не ответил, только Гур проворчал: «На Земле не может быть острого обоняния при таком фоне…» Потом спросил у Кедрина:

— Может здесь пахнуть дыней? Большой желтый плод…

— Знаю. Нет, не может. На всем острове вот уже четыре дня нет ни одной дыни.

— Ну, ну, — сказал Дуглас. Встал. Ритмично раскачиваясь, ушел к выходу. Гур лихорадочно черкал что-то на салфетке. Протянул ее Холодовскому. — Если так, то здесь ставим озометрические посты…

Они едва слышно заговорили о преобразованиях Гарта применительно к рабочему пространству. «Странные люди, — думал Кедрин. — Больше им нечего делать, как всерьез рассуждать о запахе. Если чего-то и нет в пространстве, то именно запаха. У этих парней отсутствие дисциплины и целенаправленности мышления. Не говоря уже о том, что решать невооруженным мозгом преобразования Гарта применительно к чему-то там — ерунда. Все равно, что заколачивать головой гвозди. Такую черную работу дают на машину и используют лишь результат… Интересно, для чего им этот самый озометр? Странный прибор…»

Вернулся Дуглас, шагая так же неторопливо. Он уселся, поерзал, устраиваясь поудобнее.

— Транспортная пустышка проходила к Дакару, — сказал он и помолчал. — Имела на борту груз текстобутира. — Он снова помолчал. — Текстобутир…

— Текстобутир, как известно всей видимой вселенной, пахнет дыней, о мой разговорчивый друг, — победоносно завершил Гур. — А что это значит?

— Что нам здесь больше нечего делать, — сказал Холодовский и встал. — Прибор нам сделать помогли. Можно считать, и испытания совершились. На какой высоте шел вакуум-дирижабль? Тысяча пятьсот? Если озометр засек запах при таком фоне, как здесь, то я и не знаю, что вам еще нужно. На чем мы улетим?

— Через двадцать минут приземлится «Кузнечик». Будет брать воду. Здесь как раз его соленость. Широта знаний украшает человека, друзья мои и соратники.

— А на нем?

— Куда-нибудь. В Казахстан или Атакаму, но с любого космодрома на первом же приземельском мы улетим. А пока еще успеем выкупаться. — Он повернулся к Кедрину. — Ну, было очень приятно, мой уважаемый друг. Но нам пора начинать жить по другим часам… Никогда не прощу себе, что мы не заказали ужин.

Кедрин не слышал. Он смотрел в другую сторону. На женщину. Она встала. Ее спутник остался один, и это был именно тот момент, когда надо было подойти к нему, и спросить обо всем, и ответить на все вопросы. И, может быть, когда она возвратится к столику…

Он уже шел, и каменное лицо придвигалось все ближе, но сейчас Кедрин стал бы сражаться даже с камнем.

Он сидел неподвижно, этот камень, подперев голову левой рукой, словно пытался что-то вспомнить или услышать. Да, он, кажется, прислушивался к тому, что происходит где-то далеко, страшно далеко отсюда…

— Я прошу вас сказать, — проговорил Кедрин.

 

V

На орбите Трансцербера все в порядке. Поворот «От Трансцербера» совершен. Небесному телу была предоставлена возможность догонять «Гончего пса» в свое удовольствие. Было известно — планета нагонит корабль, было известно, где это произойдет, и было известно когда.

Маневр закончился, и пилоты вспомнили о том, что осталась незавершенной атака на белого короля, а исследователи вспомнили, что даже им иногда следует подкрепляться пищей, не имеющей ничего общего с планетологией. Капитан Лобов вспомнил, что один фильм им все-таки отложен на вечер, а инженер Риекст с грустью констатировал, что он, вернее всего, так никогда и не услышит, как работает диагравионный двигатель. И тогда он услышал его.

Нарастание шума произошло мгновенно, как взрыв. Одновременно взвыли сирены контрольного блока, дозиметры и авральные сигналы. Что-то со звоном разлетелось вдребезги. Кто-то охнул и смолк.

Капитан Лобов уставился на инженера Риекста и прохрипел слово, которого никогда не было и, наверное, не будет ни в одном из языков Земли, слово, изобретенное столь же мгновенно, как пришла беда. И инженер, может быть, не понял бы этого слова, если бы капитан Лобов одновременно не сделал обеими руками такого жеста, словно он собирался взлететь, воспарить к потолку рубки вопреки искусственной гравитации.

Жест этот был понятен, это был жест, предусмотренный инструкцией. И инженер Риекст, не колеблясь ни миллисекунды, упал вперед — так было быстрее всего — и в падений ухитрился сдвинуть предохранитель и ударить по красной выпуклой шляпке в дальнем углу пульта.

Катапультирование реактора было произведено вовремя, и он взорвался как раз на таком расстоянии, чтобы не повредить того, что осталось от корабля. Корабль лишился реактора, и двигателя, и энергии, если не считать аварийных аккумуляторов, о которых всерьез говорить не приходилось, и всякой надежды обрести свой ход и уйти с орбиты Трансцербера раньше, чем загадочная планета настигнет его.

Когда все это выяснилось, капитан Лобов разрешил экипажу ужинать. Сам же он прошел в рубку связи и начал срочно вызывать Землю, хотя это и обходилось аккумуляторам дорого. Все-таки с Землей надо было поговорить, хотя бы из простой вежливости, как сказал капитан Лобов, поглаживая щеки с таким видом, словно собирался бриться в третий раз.

— Я прошу вас сказать… — повторил Кедрин.

— Не слышу, — глядя мимо Кедрина, громко сказал человек с каменным лицом. — Не слышу… — У него был странный голос, высокий и курлыкающий. — Возьмите канал у метеорологов.

— Зачем? — растерянно спросил Кедрин. — Я хочу узнать только… — Он постарался сказать это как можно решительнее.

— Теперь слышу хорошо, не кричите, — перебил его сидящий. — Говорите… — Взгляд его все еще был устремлен куда-то вдаль. — Да?

— Где я смогу найти ее? Завтра?

— В зоне Трансцербера… — раздельно и словно бы задумчиво сказал сидящий. — Так.

— Что? — сказал Кедрин и сделал шаг назад.

— Нет, ни в коем случае. Только шаг вперед… — каменный усмехнулся, но в глазах его была тревога. — Скажите: Седов уверен, что все будет в порядке. Да.

— Простите, вы…

— Я буду немедленно, — громко сказал человек с каменным лицом. — Слышите, немедленно!

Кедрин оглянулся. Была явно необходима помощь Службы Жизни, а до ее прибытия могли помочь трое монтажников, если они еще не ушли. Их не оказалось за столиком. Кедрин крутнул головой. Они стояли плечо к плечу за его спиной, и глаза их не отрывались от каменного лица.

— Вы что-то хотели? — сказал каменный, наконец-то заметив Кедрина. — Хотя все равно… — Он вытащил из уха капсулу, отлепил микрофон, приютившийся в углу рта, и тотчас же вернул все на место и, чувствовалось, сразу же забыл о существовании Кедрина и смотрел теперь только на монтажников.

— Что? — спросил Гур, и Кедрин удивился, услышав, как кратко он может спрашивать.

— Авария.

— У нас?

— «Гончий пес» с Лобовым. В зоне Трансцербера. Взбесился гравигенный реактор. Катапультировали… — Человек с каменным лицом курлыкал и клекотал, однако трое отлично понимали его и, видимо, давно привыкли к протезу гортани. — Но корабль-то наш. Восемь человек. На обломках. Уточняют, сколько можно продержаться.

— Причина?

— Пока неясна. Хода нет и не будет, да и энергии… Ты помнишь, Дуг, их аккумуляторы?

— Помню, — сказал Дуглас, и по тону было ясно — он помнил их не с хорошей стороны.

— Тут нужны длинные корабли, — сказал Холодовский.

— Да. Длинные корабли. Ни одного сейчас нет в системе.

— Им и нечего делать в системе. Длинные корабли…

— Ну, Гур. Ну, ну…

— Значит, выход один, — прокурлыкал высокий голос. — Его надо построить.

Гур сказал скорее для себя:

— По программе длинный должен быть заложен через две недели…

— Заложим через неделю. Если не помешает запах…

«Ничего не понимаю, — подумал Кедрин. — Да и кто понимает?»

Видимо, остальные понимали.

— Запах не помешает.

— Ты ручаешься, Слава?

— Я ручаюсь. Озометр испытан.

— Останься здесь на неделю для развернутых испытаний. В пространстве нам его не испытать. Нет микроизлучателей.

«Нет микроизлучателей, — подумал Кедрин. — А что им сказать? Нет. Не рассчитав, нельзя обещать».

— Итак, остаешься на неделю.

— Нет, — сказал Холодовский.

— Ты знаешь его, Седов, друг мой, — проговорил Гур. — Мы тоже его знаем. Это Слава Холодовский в своей коронной роли. В роли истребителя запахов. Да буду я назван лжецом, если он не полетит с нами. Ты знаешь его.

— К старту… — сказал Седов, и трое шагнули к выходу. Женщина встретилась с ними на полдороге, она возвращалась к столику. Длинный Гур протянул руку и что-то сказал. Она повернулась и стремительно пошла, обгоняя их. Яркая ткань платья растворилась в сиянии радужных ламп. Трое шли за нею. Они чуть раскачивались. От выхода Гур обернулся. Его взгляд нашел Кедрина. Гур махнул рукой.

— Делайте шаг вперед… — донеслось до Кедрина. Потом они исчезли.

— Итак, — сказал Седов, — вы хотели что-то сказать мне?

— Нет, — сказал Кедрин. — Ровно ничего.

«Ровно ничего, — подумал он. — Им предстоят дела посложнее, чем разговор о чувствах. Хотя для меня сейчас это самое сложное».

Он повернулся и смотрел снова на выход, в котором исчезла она и куда направлялся высокий и сутулый ее спутник. Ничего, сегодня она проводит своих знакомых. Оказывается, и те были ее знакомыми. Странно… Но он найдет ее завтра и скажет все… А сейчас ему не хотелось более оставаться здесь, где люди все так же громко разговаривали и смеялись, не зная ничего ни об ушедшей женщине, единственной в мире, ни об аварии — где это было? — в зоне Трансцербера. Кстати, что это такое?

Кедрин спустился с площадки и вступил в лес.

Мохнатые стволы обступили его, дрожащими точками заплясали светящиеся жуки. Маленькими планетами величественно плыли среди них голубые яркие многокрылые шарики, завезенные с иной планеты и прижившиеся почему-то только на этом островке, странные автотрофные организмы, подобных которым не было на Земле…

Он шел и чувствовал, что в какой-то невообразимый клубок, недоступный анализу, спуталось в его голове все: красота Земли, гибель Андрея, монтажники, женщина и авария в зоне Трансцербера… Мысли путались, как тропинки в лесу, одна из которых сейчас вела его неведомо куда. Была тишина, только на миг раздался гул, что-то светлое промелькнуло над головой, гул перерос в рев и опал, и вновь был покой. Лес дышал. Сгущались шорохи. Фосфоресцирующие ночные цветы с Эвридики сдержанно покачивали сухими стеблями. Рассудок молчал, молчала интуиция. Тропинки пересекали одна другую, и иногда на них мелькали люди, и слышны были смех и приглушенные голоса.

На миг ему стало жаль себя, потому что он бродил один и ему не с кем было посмеяться и не с кем было говорить приглушенным голосом, все повторяя и повторяя древние и вместе новые слова, которых он знал — внезапно он с удивлением убедился в этом — великое множество… Но тут же он подумал о монтажниках. Мысли о них вдруг захватили его, словно бы эти люди все время шли за ним по ночному лесу и вот теперь улучили момент.

Что же это была за работа? Он представил себе четверых — нет, пятерых, потому что Велигай, судя по микроизлучателям, тоже был из этих людей, — стоящими на каком-то помосте или площадке и напряженно вглядывающимися в бушующее пространство. Но он никак не мог придумать, что же должно бушевать в пространстве, и картины не получилось.

Это рассердило его, и вдобавок он едва не налетел на внезапно пересекшего тропинку человека. Кедрин инстинктивно вытянул руки, и его пальцы ощутили странное, прохладное и гладкое вещество комбинезона.

Человек остановился, длинные крылатые глаза взглянули на Кедрина и узнали его. На миг в них мелькнула искорка смеха, и вновь только обычная доброжелательная вежливость тлела под веками. Кедрин стоял растерянный, не опуская рук, извинения никак не могли выговориться. Не думая, он стиснул плечи женщины и поцеловал ее — неожиданно для себя еще более, чем для нее.

— Ну вот… — сказал он.

Она колебалась долю секунды. Потом улыбнулась:

— Здесь такой обычай, на острове? Или…

— Нет. Но…

— Впрочем, все равно. Пусть это будет прощанием с Землей. Прощай…

Кедрин догнал ее почти бегом и зашагал рядом, глядя не вперед, а на тонкое лицо женщины.

— Смотри на тропу, — не оборачиваясь, тихо сказала она. — Ты упадешь.

— А ты?

— Я нет.

Он послушно отвел глаза. Небывалый вечер, неизвестный край…

— Я правильно иду к Мыслителю?

Она заставила его ощутить конкретность пространства. Лес, людей на тропинках, один разлегся на теплой земле и уставился на экран телеинформатора.

— Ах… к Мыслителю? Тогда сейчас направо…

Она ускорила шаги. Обернувшись, улыбнулась в последний раз. Она простила… Впереди, у подножия статуи Мыслителя — не древнего, роденовского, а нового, Нилуа — Кедрин различил четыре отблескивавшие фигуры.

Монтажники смотрели на статую. Затем, не отрываясь, подняли руки — это означало, должно быть, что женщину заметили, и Кедрина удивила способность этих людей видеть, не поворачиваясь, все, что происходило по бокам. Потом они все-таки повернулись и вежливыми кивками попрощались с Кедриным.

— Время, — сказал Седов. Курлыкающий голос его был неожиданно звонок, но все же с хрипотцой, словно в металле была трещинка. — Вы проводили ее, это очень любезно с вашей стороны. Хотя это лирика. Прощайте.

Мыслитель остался один и все так же пристально смотрел вдаль, на лежащий за океаном континент. Пять силуэтов растворились в темноте. Кедрин прошел немного вперед, чтобы лучше видеть, как они уходят — и она с ними. Нет, он не встретит ее завтра…

Небывалое упрямство выросло в нем. Не встретит? Ну, это еще не доказано…

Он кинулся вдогонку по ровно светящейся — таково было ее покрытие — дороге, уходящей к бухте. Он бежал быстро, и, однако, когда достиг берега, с крутого борта темной махины, которой еще вечером здесь не было, уже убирали трап. Кедрин ухватился руками за последнюю перекладину и поехал вверх, больно стукаясь коленями о гладкий борт. Люк приближался. Тонкая рука вытянулась оттуда, схватила за ворот… Кедрин почувствовал, как его поднимают на воздух, и удивился неожиданной силе Холодовского. Тот задумчиво смотрел на Кедрина и чуть улыбался, и фигура его казалась столь же хрупкой, как и раньше, хотя он только что держал на вытянутой руке восемьдесят килограммов: свой вес Кедрин знал точно…

В салон его буквально втолкнули и кинули в кресло. Сквозь задний иллюминатор было видно, как над водой взлетели и упали стрелы пламени. Их строенная ракета, длинная сигара над двумя покороче — «Зеленый прыгающий кузнечик», глайнер — скользнула по взволновавшейся, мигающей воде.

Бег ускорялся. Кедрин знал, что сейчас все на острове, кто мог видеть, смотрят на это чудо, которое не может примелькаться: тяжелый корабль уже не держался на воде… Блеснули короткие косые крылья. Вода закипела, гул проник в салон, громадный «Магеллан» осуждающе закачался у стенки…

На высоте пятидесяти километров моторы умолкли. «Прыгающий кузнечик» втянул крылья. Тогда Кедрин оглядел салон.

Он казался пустым, на этом витке ночные рейсы не собирали пассажиров. В салоне были только те пятеро — ну и, разумеется, шестой, сам Кедрин. Приняв сердито-независимый вид, он как бы невзначай подсел поближе к монтажникам.

Никто из них, казалось, не удивился, да никто из них давно уже не удивлялся поступкам, неожиданным лишь для человека, не видящего скрытой связи явлений… Только Гур чуть-чуть прищурил глаза.

— Логика погибла в лесу, — пробормотал он.

— Ну, Гур, — проворчал Дуглас. — Ну, ну…

— А что? Человек тем и отличается от животных, что обладает способностью поступать нелогично… — назидательно сказал Гур, устраиваясь в кресле поудобнее, и начал что-то излагать относительно логичности инстинкта. Никто не поддержал беседы, и Гур умолк, обиженно проворчав напоследок:

— О люди, люди…

Кедрин молчал. Только теперь он стал по-настоящему удивляться себе. Ему вдруг показалось, что вот-вот начнутся какие-то совершенно необычные и очень важные события.

Однако это было не совсем так.

 

VI

На орбите Трансцербера подсчитаны все ресурсы. Энергии хватит на пять месяцев, если свести все к минимуму и не слишком злоупотреблять связью. Так сказал капитан Лобов.

Все несколько приуныли, успев познакомиться с тем, как капитан Лобов понимает слово «минимум» и как он понимает слово «злоупотреблять».

Впрочем, после этого капитан утешил всех или думал, что утешил. Он объявил, что команда и пассажиры — пассажирами числились исследователи — могут заниматься личными делами. После этого он сел к столику и стал бриться, предупредив, что искусственная гравитация будет выключена через двадцать минут: она в минимум капитана Лобова никак не входила.

Итак, капитан Лобов бреется третий раз за сутки. Пилоты садятся играть партию — двадцать первую за эту неделю. Они играют очень внимательно и сосредоточенно и только впоследствии обнаружат, что черный король шесть ходов подряд стоял под шахом и никто этого не заметил.

Исследователи уселись кто куда и принялись писать. Двое записывали свои соображения по поводу того, что обнаруженное тело, хотя и обладает небольшой (относительно) массой, все же должно быть признано планетой и просто удивительно, как это никто до Герна не обнаружил никаких признаков его пребывания на орбите. Двое других пишут нечто прямо противоположное, хотя и не отрицают существования на орбите некоего тела, ошибочно именуемого Трансцербером.

А некое тело, ошибочно именуемое Трансцербером, находится еще очень далеко, до него — по орбите — миллиард с лишним. Но оно догоняет их и рано или поздно догонит. Еще не все ясно, но в глубине души все побаиваются, что это будет несколько рано. Хотя, когда бы это ни произошло, все равно будет слишком рано: реального способа спастись нет, и все знают — ни в одном космопорту сейчас нет длинных кораблей. Корабли строятся не для того, чтобы висеть в портах.

Других событий на орбите Трансцербера пока не происходит. Достаточно и того, что уже произошло.

Людям нередко бывает свойственно думать, что события лишь надвигаются. Сдерживая дыхание, они ждут их приближения в то время, когда события уже окружили их со всех сторон, уже прочертили в пространстве-времени свои пока невидимые трассы, и нужно не ждать их, а лишь разглядеть и приготовиться встретить во всеоружии воли и разума.

Понимание этого дается опытом. Пока его нет, человек может откинуться в кресле и ощущать, как медленно исчезает ускорение и тело становится все легче, потому что глобальный лайнер — глайнер «Кузнечик» стремительно приближается к вершине своей баллистической кривой, к точке, откуда начнется его медленное падение на Землю. Человек может украдкой (чтобы не показать, что на такой машине он, как ни странно, летит впервые) оглядеть салон, подобный салону вакуум-дирижабля или внутриконтинентального лайнера, делающего не более трех тысяч километров в час. Только кресла стоят на каких-то подставках, закрытых матовым пластиком. И меньше иллюминаторов. И сами иллюминаторы меньше, чем на других средствах транспорта.

Человек может смотреть в один из этих иллюминаторов или — еще лучше — включить экран на спинке переднего кресла и любоваться россыпью облаков далеко внизу, и ползущим медленно, чуть выше этих облаков, тяжелым транспортом с короткими, вынесенными в самый хвост крыльями, и виднеющимся вдали Висячим космодромом, чья толстая гибкая платформа находится на высоте ста пятидесяти километров над Землей. На этой платформе накапливаются грузы, а затем их забирает большегрузный транспорт с Метеорологического или Звездолетного пояса или с другой орбиты Приземелья и увозит в пространство. Пассажирского сообщения с Висячего космодрома нет. Вокруг маленькой отсюда пластинки Висячего космодрома снуют жуки и стрекозы, которые становятся светляками, когда включаются их двигатели.

Чем еще может заниматься человек? Смотреть на бодро поднимающееся на западе солнце (оно летит куда медленнее, чем глайнер) или, наконец, размышлять, каким образом, вместо того чтобы спокойно спать в домике на острове, он несется куда-то вокруг Земли и неизвестно, куда еще попадет.

Но можно вовсе и не размышлять, а просто смотреть на людей — на тех пятерых, расположившихся в креслах чуть впереди. Тем более, что они не обращают на тебя никакого внимания. Они заговорили:

— Я не пойму: почему Лобов радирует о четырех месяцах? Ведь энергии должно хватить на пять — пять с половиной…

— Их догонит Трансцербер.

— Все-таки они нашли Трансцербер, — сухо сказал Холодовский. — Герн будет прыгать, и торжествовать, и произносить свое классическое: «Я же говорил…»

— Герн не будет торжествовать. Он будет рвать остатки волос и стремиться туда, чтобы пожертвовать собой для спасения этих восьми.

— Жертвы их не спасут.

— Расскажи это Герну.

— А впрочем, какое это имеет значение… Они нашли планету.

— Только бы она не нашла их, о мой категоричный друг.

— Я хотел бы, чтобы был еще один Транс…

— Запах — твой Транс, — курлыкает голос.

Они смолкли, и можно смотреть на любого из пятерых; на Седова, что снова как будто окаменел в своем кресле, и непонятно, спит он, или мыслит, или мечтает, или просто отдыхает, расслабив мускулы тела и связи головного мозга. Можно смотреть на женщину подле него — она, широко раскрыв глаза, глядит вдаль. Гур задумчиво выводит пальцем на выключенном экране какие-то фигуры, причудливые линии, в хаосе которых угадываются закономерность и ритм. Холодовский вложил в ухо капсулу приемника планетного вещания, но вряд ли слушает передачу: он что-то записывает. Дуглас, вопреки нормам поведения, разобрал такую же капсулу и критически разглядывает на свет какую-то едва видимую простым глазом деталь.

И вот, оказывается, можно смотреть на все это — и не разглядеть событий. Не увидеть их даже в хрусткой ленте фотограммы. Человек, вышедший из пилотской кабины, тронул Седова за плечо, протянул ему эту ленту и отправился обратно. Он шел по проходу, насвистывая и дирижируя указательным пальцем.

Седов прочитал радиограмму, не сделав ни одного движения сверх тех, что были потребны. Никто из остальных не повернул головы. Крайне нелюбопытны были они, хотя уже сам факт поступления фотограммы прямо на борт глайнера был многозначителен: не такая уж легкая задача — связаться с глайнером.

Пока Кедрин успел подумать об этом, Седов аккуратно свернул ленту, сунул ее в карман комбинезона и неторопливо застегнул карман. Затем он легко поднял из кресла свое угловатое, сутулое тело.

— Опять запах, — сказал он негромко.

— Я знал, — сказал Холодовский, — что сейчас не время для развернутых испытаний.

— Где мы возьмем озометры? — спросила женщина.

— Сделаем.

— Это предупреждение, — сказал Седов. — Нужна защита.

— Я сейчас думаю над этим, — сказал Холодовский, и это прозвучало так, как будто защита уже готова. — Моя гипотеза стала теорией. Это микрометеоры, тормозящиеся в статическом поле.

— Как запах проникает в экранированный скваммер? Не осветишь ли ты и этот вопрос, о достойнейший?

— Для защиты нужны дополнительные экраны.

— Просто и дорого, — сказал Седов, каменной глыбой молча стоя в проходе.

— Но необходимо.

— Ну, Слава. А если ты ошибаешься?

— Это мой Трансцербер. Я подбираюсь к нему два года. Надо скорей попасть на спутник.

— Мы будем там, — сказал Седов, — через час. — Он оглянулся, его взгляд зацепился за Кедрина. Миг брови Седова выражали недоумение, затем досадливо сдвинулись.

— Вы здесь… — сказал он. — Зачем вы здесь?

— Мне нужно, — ответил Кедрин.

— Куда вы?

— С вами.

Уголок рта на каменном лице неожиданно приподнялся в улыбке, и это было как будто цветок распустился на камнях. В следующий момент улыбка исчезла.

— Хорошо. Как у вас со здоровьем?

— Без ограничений.

— А на перегрузки?

— Я же сказал: без ограничений.

— Что ж, в худшем случае… Где ваш медифор?

Кедрин протянул руку, и Седов перевел регулятор на маленьком приборчике Службы Жизни.

— Теперь вы на контроле у нас. Идемте. Вы мне понадобитесь.

Кедрин встал. Седов уже шагал к двери в пилотскую кабину широко и уверенно, словно по своей комнате. Кедрин настиг его лишь в рубке.

В глубоких овальных креслах сидели двое. Один — он выносил радиограмму, — насвистывая, глядел в потолок, накручивал и раскручивал с пальца болтающуюся на тонком проводе капсулу контроля за двигателем. Другой, с залысенным лбом, читал книгу. Были люди, упорно не признававшие микрочтения, или, как они говорили, микрочтива. Одно это давало представление об их характере, и вряд ли стоило просить такого о чем-нибудь не предусмотренном правилами.

— Вы — командир, — сказал Седов, обращаясь к читавшему.

— Говорят, — согласился тот, отведя руку с книгой, и с интересом оглядел собеседника. Потом взгляд его скользнул по Кедрину, но тотчас же вернулся к монтажнику и с удовольствием прошелся по его сухой фигуре. — Итак?

— Вы идете на Среднеазиатский?

— Среднеазиатский приземельных орбит, — уточнил пилот. — А вы идете в другую сторону?

Глядевший в потолок прыснул. Смеялись и глаза пилота. Кедрин понял — им было скучно. Но Седов пропустил вопрос мимо ушей.

— Давайте так, — сказал он. — Я буду спрашивать, вы — отвечать.

— Отвечать будет информаторий, — сказал пилот. — Сема, будь любезен, свяжи товарища с информаторием. У меня тут, — он ткнул пальцем в книгу, — назревает любовная драма.

Сема продолжал насвистывать, но рука его потянулась к кнопке.

— Мне необходимо на Звездолетный пояс. Срочно. Спутник-семь.

— Что же, — доброжелательно сказал пилот. — Со Среднеазиатского машина уходит к поясам через восемь… Сема?

— Через… семь сорок две точно, — и Сема продолжил прерванную мелодию.

— Через семь сорок две. Вы успеете.

— Мне нужно быть на Звездолетном поясе через час. Вместе с товарищами.

Сема перестал свистеть.

— У меня стратосферная машина.

— Просто старая машина, — с расстановкой произнес монтажник.

— Старая, — так же с расстановкой подтвердил пилот и отложил книгу.

— Их списали с орбитальных полетов и передали в стратосферу год назад. Но двигатели остались…

— Передали, — согласился пилот. — Земля бережлива. Но на большинстве двигатели уже выработали свой ресурс и заменены.

— У вас еще стоят Винд-семнадцать. Иначе сняли бы и группу отключения резерва, а она на месте.

— Я вижу, вы были там, — сказал пилот. — Допустим, я выйду в пространство. Пусть даже нас там возьмут маяки и подведут, куда надо. А чего ради мне отдавать свой сертификат?

— Жизнь людей.

В рубке стало тихо.

— Давно я не слышал этого ключа… С тех пор, как оттуда. И вы потеряли пять минут, с этого надо было начать.

— Надо было познакомиться с вами.

— Ясно. Нужно согласие пассажиров.

— Кроме нас, здесь только один. Вот он. Он согласен.

— Вы согласны?

«Ты согласен? — подумал Кедрин. — Это уже больше не игра, не романтическая погоня за возлюбленной. Да или нет?»

— Я согласен, — сказал он, но голос сорвался, и он повторил еще раз, более уверенно: — Конечно, согласен.

— Он согласен, — подтвердил Седов.

— Не забывайте, перегрузки будут не пассажирские.

— Он перенесет, — сказал Седов.

— Конечно, перенесет. — Сема обернулся, подмигнул Кедрину и щелкнул языком.

— Ладно. Поставим вас на контроль. Только если ему станет плохо, мы не взлетим. Блокировка.

— Взлетим, — сказал Кедрин басом.

— Ну да… — мрачно пробормотал пилот. Он повернулся в кресле, почти не глядя, потыкал пальцем в клавиатуру решающего, столь же мрачно обозрел шкалу. — Учитывая износ машины, сорок семь процентов риска.

— Ради жизни людей я ходил на шестьдесят, — сказал Седов.

— Я ходил на девяносто, — пробормотал пилот. — И я знал людей, которые ходили на сто. Самсонов ходил на сто и пришел обратно.

— На Цербере? — Седов глядел на металлический кружок на правом рукаве пилота.

— На Диане, в оранжевой системе. Я — да, на Цербере. Через год снова пойду. Я сейчас отдыхаю. Займите места. Всыплют нам, Сема?

— Всыплют, — радостно сказал Сема.

— Всыплют. Не забудьте присоединиться к контролю. Все. Сема, проследи.

Сема проследил. Возвращаясь в рубку, он остановился на пороге и доверительно сообщил пассажирам:

— Вы сделали старику подарок — лучше не надо. А то он говорит, что у него в жилах кровь свернулась в простоквашу. Сейчас он отведет душу…

— Звездолетчик, — пробормотал Седов. — Звездолетчик… Звездолетчик, — сказал Седов в третий раз, ставя точку, и, прекращая всякую лирику, откинулся в кресле.

«Звездолетчик», — подумал Кедрин, и тут же мысли сдвинулись с места, смешались, завихрились, канули куда-то. Кресла полезли вниз, одновременно поворачиваясь, раздвигаясь, превращаясь в диваны. В глазах потемнело. Пилот «Кузнечика» отводил душу. «Кузнечик» ревел тремя «Винд-семнадцать», наконец-то дорвавшимися до форсажа. Громовым салютом глайнер прощался с наезженной трассой, вырываясь в простор, о котором всегда мечтают даже маленькие корабли… И он, рыча от восторга, карабкался на вершину невидимого пика.

Далеко внизу, на Земле, в посту слежения и управления Глобальных трасс, диспетчер схватился за голову, на которой давно уже не росли волосы, и послал негодующую радиограмму. Сема мгновенно закодировал ответ. Диспетчер прочел, топнул ногой, призвал на помощь всех чертей и, одобрительно подмигнув неизвестно кому, пустил по спирали сообщение о том, что глайнер восемнадцатый задерживается в пути и на линию будет выслан резервный номер семьдесят три.

Корабль вышел в черное небо.

Пилот снял ускорение. Настала невесомость. Трижды, нарастая и ослабевая, во внешних дозиметрах прошумел неведомый прибой, означавший, что пройдены радиационные пояса планеты.

Распахнулось пространство; Земля уходила в сторону. Над ее выгнутой поверхностью всходили голубые конструкции астрофизического спутника номер пять. Шестой сиял в самом зените, на фоне давно знакомого созвездия, и вокруг него вспыхивали другие звезды, которых не было в астрономических каталогах. Тяжелый грузовоз оторвался от его причальной площадки, выбросил голубое облачко и начал снижаться к ажурным дискам Метеорологического пояса, нечастой цепью охватывавшего планету в меридиональной и экваториальной плоскостях. Где-то далеко справа вспыхнула и начала расплываться розоватая туманность — наверное, очередной планетолет ушел в рейс к внутренним планетам, — и сейчас же это облачко на миг затемнил проходивший перпендикулярным курсом нерегулярный патрульный сателлит… Пространство Приземелья жило своей жизнью, и как бы в доказательство этого в телефонах утихали голоса планетного вещания, и их место занимали другие: люди на кораблях и спутниках переговаривались, шутили и спорили, иногда резким свистом их перекрывали закодированные тексты с лунных станций, и в ответ им летели такие же свистящие молнии с Земли. Впереди, пока еще в отдалении, возникли и становились все ярче зеленоватые светила Звездолетного пояса.

Кедрин не испытывал страха. Ему казалось все еще, что пространство нереально — невесомость кончилась, корабль шел с ускорением в одно «же». Пока ничего необычного не было… Разве что мигание предупреждающих табло и голос, раздавшийся в капсулах: «Внеочередной, внеочередной, даю пеленг, слушайте ваш пеленг… Включите ваших киберов на прием нашей посадочной программы… Какая частота ваших киберов?» — «Нестандартная, сажусь сам», — ответил несколько измененный передачей голос пилота. «Внеочередной, не уверен, что сядете». — «Пит, узнаю тебя по ушам, вспомни спецзону на Диане». — «Мишка, клянусь святым торможением, это вынырнул Мишка!» — «Взял твой пеленг, Пит. Включаю». — «Пузырь, пузырь, по кличке «Орион», куда лезете в наше пространство, освободите пространство для внеочередного!» — «Но я имею график». — «Поломайте его о колено…»

Началось торможение. Оно было плавным, тяжесть нарастала медленно, чувствовалось, что пилот работает, как мастер, — без лишнего напряжения, легко и точно. Двадцать четвертый дробь семь надвигался из пространства — громадный цилиндр, опоясанный тороидами, окруженный радио- и световыми маяками, светящийся множеством иллюминаторов и габаритных огней. Глайнер выходил к торцу цилиндра. Вспыхивали сигналы. Спутник покатился, уходя из поля зрения. Загорелись звезды. Торможение усилилось, внезапно корабль завибрировал, и Кедрину показалось, что у него заныли целых шестьдесят четыре зуба — так много их вдруг оказалось. Но вибрация кончилась, плаферровые шторы поднялись, закрывая иллюминаторы. «Мишка, у тебя есть переходник?» — спросил тот же голос. «Нет, это же теперь глайнер, к чему на нем переходник?» — «Ну, я не знаю, на всякий случай… До чего ты дожил — летаешь на глайнерах». — «После этого рейса не буду летать и на глайнерах, — мрачно пообещал пилот. — Так куда мне приткнуться?» — «Ладно, провались ты в Юпитер, примем вас в закрытый док, выйди на пеленг АМ».

Только сейчас Кедрин осознал: они действительно в пространстве, в приземельской пустоте, и рядом — громадный, медленно вращающийся спутник, и каждое неловкое движение может стоить слишком дорого кораблю, а значит и всем им. Вдруг он остро пожалел, что ввязался в эту историю. Куда спокойней все-таки на Земле, а к тому же пилот и тот, другой, вели разговор в каком-то недопустимо легкомысленном тоне. Словно им приходится садиться и принимать корабли каждый день. Тут Кедрин сообразил, что им действительно приходится — и приходилось, и еще придется — делать это каждый день, и рассердился на самого себя, и в то же время ему стало смешно. В конце концов это вряд ли сложнее, чем справиться с Элмо, не говоря уже о компаунд-вычислителях.

Теперь в иллюминаторы уже нельзя было видеть спутник, но экран на спинке переднего кресла исправно показывал его крутой зеленоватый борт многоэтажной высоты, плавно закругляющийся вверху и, наверное, внизу, — видеоприемники смотрели чуть вверх. Борт медленно плыл по экрану, потом он внезапно кончился, что-то небольшое, но, безусловно, астрономическое промелькнуло по экрану. Кедрин сжался, ожидая неминуемого удара и каких-то еще более страшных вещей. «Это Костин, сорок девятый», — сказал Холодовский. «Опомнись, о зорчайший из моих друзей, это девятнадцатый — Тагава». Во всяком случае, это не метеорит, догадался Кедрин. В этот миг ускорение исчезло, и Кедрину так и не суждено было догадаться, какой тонкости требовал ввод корабля со шлейфовым двигателем в закрытый док. Монтажники, наверное, знали это, потому что все, как один, подняли большие пальцы, и даже женщина подняла большой палец. Послышался приглушенный, как шепот, звук, и вспыхнуло табло: «Выход».

 

VII

На орбите Трансцербера виновник торжества догоняет гостей, но скорость его не превышает расчетной. Капитан Лобов сидит, поглаживает щеку и думает: хорошо, что успели развернуться. Инженер Риекст получил теперь занятие надолго: по показаниям приборов и записям самописцев он пытается установить, почему же в конце концов диагравионный реактор пошел вразгон. Пилоты бросили играть в шахматы. Теперь они играют в исследователей: один встал на сторону трансоманов, другой на сторону трансофобов. Собственно, это не совсем игра, если учесть, что пилоты имеют докторские степени, О самих исследователях говорить нечего. Они тихо сжигают свои нервы и фосфор на том самом костре, на котором все время подогревается проблема Трансцербера. Они несколько успокоились с тех пор, как пришла фотограмма Звездолетного пояса: длинный корабль придет самое позднее через четыре месяца. Четыре месяца, как свидетельствует капитан Лобов, они продержатся вне всякого сомнения, даже пять. Молчаливый инженер Риекст, энергетический бог, подтверждает это: как известно, молчание — знак согласия. В конфиденциальном разговоре с инженером Риекстом капитан Лобов допускает и иную возможность: он подозревает, что скорость сближения «Гончего пса» и Трансцербера несколько больше той, которую показывают приборы, и что это происходит оттого, что какой-то негодяй — или даже два — кое-что немного разрегулировал. Инженер Риекст, знаток приборов, через полуоткрытую дверь глядит в сторону гипотетических негодяев, усмехается и соглашается с капитаном не только молчанием.

Но и они верят, что выход есть, потому что на Звездолетном поясе знают капитана Лобова, да и остальных тоже, а капитан Лобов знает шеф-монтера Седова, да и остальных тоже. Они найдут выход.

Седов стремительно прошагал к выходу, вслед заторопились остальные. Женщина оглянулась на Кедрина, но ничего не сказала, только чуть заметно покачала головой, и непонятно было, означает это истинное осуждение или одобрение под видом осуждения.

За входным люком оказалась маленькая площадка, от нее, шурша, убегала бесконечная лента. Где-то вдалеке на ленте виднелись фигуры спутников по кораблю. Пилот стоял на площадке и улыбался. Голос Семы доносился откуда-то снизу или сверху, сказать было трудно. Кедрин взглянул себе под ноги, и у него закружилась голова, словно он стоял на краю бездны. Почти так оно, впрочем, и было.

Он ухватился за поручни площадки, чтобы не упасть. Воздух был чист и плотен. Тяжести почти не было. Он закрыл глаза — головокружение продолжалось. Ему почудилось, что он стоит ногами вверх, потом — что лежит. Он снова открыл глаза. Свет клубился в громадном цилиндре, как теплая метель, все так же шуршала дорожка. Пилот похлопал его по плечу. Кедрин ступил на дорожку и поплыл над бездной. Верха и низа все не было. Дорожка привела его еще на одну площадку, и вдруг низ определился и лег под ноги, верх оказался над головой. Эскалатор повез его вниз. Почувствовав пол, Кедрин облегченно вздохнул и порадовался обретенной тяжести, потом поднял голову. Метрах в пятидесяти над ним, стиснутый могучими захватами, висел глайнер, а еще выше, на потолке, головой вниз ходили, кажется, люди, Кедрин сказал сам себе:

— Вот как?

Несколько человек остановились неподалеку — все в таких же отблескивающих комбинезонах, как и знакомые монтажники. Они, задрав головы, полюбовались на глайнер, потом один сказал:

— Вот назидательное зрелище из той романтической эпохи, когда летали со шлейфовыми двигателями. Спорю, что на нем стоят «Винды». Как ты думаешь, романтик?

— Романтик не думает, — сказал другой. — У него зудят бока. Прорезывается вторая пара рук.

— Он взрослеет. Романтики всегда поздно взрослеют.

— Я встречал одного. Представляете, сидит читает. Глаза горят, ерошит волосы, топает ногами — аж сбивает курс. Я заглянул — ну, конечно, роман о межгалактическом перелете, фантастика. Читает и воображает себя героем. А шли всего-то регулярным рейсом к Марсу…

— Его бы на Диану. Там от таких остается куча праха и пара башмаков…

— Ладно. Заправим это чудо техники.

— Заправим… А посадил он его классно.

— Да. Искусство посадки исчезает, как искусство писать фантастические романы.

— Ну, ну, как говорит Дуг…

— Давайте заправлять. Скоро смена.

— Теперь сменами не обойдешься. Ребята горят у Транса. Они его нашли, а он в отместку…

— Лобов сигналил: в конце концов он нас нагонит, он не Ахилл, а мы не черепаха, хотя и вроде. Ходатайствует назвать его Ахиллом. Тогда, может, не догонит.

— Это Лобов… Подключай… Я ходил с Лобовым. Чем хуже, тем он веселее.

— Дай давление… Вытащим, если не помешает запах.

— Холодовский говорит: запах кончился. Я ему верю.

— Холодовский не говорит зря. С ним работать — удовольствие. Он на сварке стоял у меня в подручных. Давно, правда. Он сделает защиту… Курт, давай дозатор.

— Я даю дозатор. Холодовский — это колоссально.

— Внимание. Даю поток…

Кедрину не хотелось уходить отсюда. Это было интересно — и суставчатая труба, выползшая откуда-то из-под пола и дотянувшаяся до корабля, и люди, управлявшие этой трубой и какими-то связанными с нею механизмами. Кедрин подумал сначала, что все это дело автоматов и людям нечего терять время на такие операции. Потом он сообразил, что никто не станет держать на спутнике автоматы для заправки таких кораблей, которые не заходят на спутник и уже списаны с орбит. Значит, если бы люди не смогли что-то наладить, корабль вообще нельзя было бы заправить, пришлось бы специально привозить автоматику с Земли. А если бы пришлось тебе, ты бы смог? Нет… Я ведь в этом ничего не понимаю. Да, здесь людям приходится быть если не универсалами, то что-то вроде этого.

Один из монтажников покосился и сказал: «Пассажир…» «Пассажир», — откликнулся другой, и это было все. К Кедрину подошел маленький, плотный человек. — Вы с глайнера? — спросил человек. — Шеф-монтер просил меня побыть с вами. Может быть, вы хотите осмотреть спутник? Я бы на вашем месте не стал осматривать спутник. Обыкновенный спутник, ну и что? Это закрытый док. Он принимает корабли для ремонта.

— Большой док, — сказал Кедрин.

— Нет, маленький корабль. Сюда может зайти и транссистемный. Длинный, правда, не может.

— Длинные корабли — это звездолеты, да? А почему…

— Почему длинные? Потому, что они длинные, конечно. Нельзя же длинный корабль назвать коротким. А кроме того, они ходят на длинные дистанции. Звезда Арвэ, например…

— Я не силен в астрономии.

— Конечно, этого же нельзя требовать от всех. Но уж характеристики-то Арвэ вы знаете?

— Не знаю, — виновато сказал Кедрин.

— Он не знает, — сказал человек. — Оказывается, есть люди, которые не знают характеристик Арвэ. Хорошо. Так что вы будете делать? Я сегодня дежурю по спутнику, у меня не очень много времени. Или вы хотите уже обратно на Землю? Извините меня за нелюбезность, но около этого проклятого Трансцербера гибнут люди. Если бы я мог это предвидеть, я бы и не занимался вычислениями.

— Какими?

— По определению орбиты. Меня зовут Герн, и это я открыл его. Разве я мог знать, что у них разнесет реактор? Я не мог этого знать. А здесь Кристап ранен…

— Спасти их возможно? — спросил Кедрин.

— Проклятый запах…

— Так что же такое запах?

— Если бы я знал это, так я бы был умен, как Холодовский. Но я не Холодовский. Это угроза людям — вот все, что я знаю. Идемте к шеф-монтеру.

— Зачем?

— Он просил привести вас. Откуда я знаю зачем?

— Да зачем в самом деле? — проговорил голос за спиной. — Я бы отказался… Так хорошо у Слепцова…

Кедрин резко обернулся. Наивные глаза смотрели на него. Они доброжелательно улыбались, и выражение безмятежности господствовало на лице.

— Вы… — сказал он, но Велигай приветственно поднял руку. Глухо стукнула дверь, уводившая куда-то — просто куда-то.

Кедрин затоптался на месте, не зная, то ли броситься за Велигаем, то ли… Герн, обернувшись, схватил его за рукав.

— Так что, я должен вести вас за ручку?

— Кто он в конце концов?

— Кто он?

— Велигай.

— Велигай? — спросил Герн, и его брови полезли вверх. — Такого монтажника нет…

«Этого еще не хватало», — подумал Кедрин.

— Вы пойдете? Или вас надо нести?

— Да иду я, — с досадой сказал Кедрин.

Они шли по залу, по гулкому полу. Кедрин старался ступать осторожно, ему казалось: ступи посильнее, и громкое эхо разнесется по всему огромному цилиндрическому объему. Герн шел чуть раскачиваясь, шаги его совсем не были слышны. Потом лифт долго нес их вниз. Они вышли в длинном коридоре. И спереди и сзади коридор плавно загибался, уходил вверх, и Кедрин понял, что они находятся уже в одном из огромных тороидов. Пройдя метров пятьдесят, Герн остановился возле двери.

— Вообще-то он здесь, — сказал Герн, глубокомысленно подняв брови и почесав нос. — С одной стороны… А впрочем…

Он открыл дверь. Кедрин вошел. И тотчас отпрянул назад, прижался спиной к стене.

Шеф-монтер даже не заметил его появления. Он сидел на стуле поодаль от ложа, на котором лежало что-то завернутое в белые ткани, и из этого белого торчали только голова и рука. Глаза лежащего были закрыты; три длинные гибкие металлические лапы, выходящие прямо из потолка, покачивались перед ним — одна тянулась к руке, две другие, медленно втягиваясь, поднимали к потолку какой-то блестящий прибор. Первая лапа схватила лежащего за руку, обернулась вокруг кисти, что-то прижала к ней — лежащий поморщился и, не открывая глаз, проговорил:

— Ух, ух, какая пакость!..

— Не ври, — сказал Седов. — Не больно.

— Терпеть не могу этаких холодных прикосновений. Как будто лягушку гладишь. Тебе приходилось?

— Давай серьезно, Кристап, — сказал шеф-монтер.

— Если серьезно, то они меня залечат, а мне всего лечения — покрутиться в пространстве. Подумаешь, пара синяков. — Он умолк, на лбу его проступил пот. Тотчас же сверху спикировала лапа с тампоном, вытерла пот, убралась восвояси. — А вообще подносилась моя электроника…

Голос его был тих и в то же время очень громок, и громким было хрипловатое дыхание. К тому же звук голоса шел откуда-то совсем с другой стороны. Лишь вглядевшись, Кедрин различил прозрачную стену, разделявшую комнату пополам.

— Вот подлечат — покрутишься в пространстве, — пообещал Седов. — Сейчас нам придется крутиться. Сроки по длинному сокращаются…

— Месяцев за пять сделаем, — сказал Кристап.

— За пять сделаем, — согласился шеф-монтер. — А надо за три.

— Пожалуй, не сделаем.

— Как же мы не сделаем?

— Сделали бы, если бы не запах. Такого запаха не было даже в Экспериментальной зоне.

— В Экспериментальной не было.

— Слушай, — сказал Кристап, и даже попытался приподняться на локте, и открыл вдруг заблестевшие глаза. — А ты помнишь, чем пахло на Экспериментальной?

— Арбузами пахло.

— Арбузами… — сказал Кристап и засмеялся. — Вот именно, что арбузами. Так мне тогда хотелось арбуза!.. А сейчас не хочется.

Наступило молчание. Кедрин почти решился открыть рот, как Седов негромко сказал:

— Ну, давай, что ли, рассказывай…

— Понимаешь, — сказал лежащий, — главное — неожиданность. Ни тебе солнечный патруль, никто и ничто не могут предупредить. Вдруг наплывает этот запах. Дышать становится нечем, чувствуешь — сейчас задохнешься, конец. Начинает мерещиться всякая ерунда — литиевые озера… В общем страшное. Ну и не хочешь, а задерживаешь дыхание, чтобы избавиться от этого запаха. Теряешь сознание… А уж на что я потом налетел, этого я не знаю. Спроси что-нибудь полегче…

Он говорил все медленнее и на последних словах как будто бы совсем задремал. Шеф мрачно взглянул в потолок и негромко сказал:

— Разбился он крепко. Вы бы его в гипотермический, что ли? Пусть отлежится, отоспится…

— Его на Землю надо, — ответил кто-то сверху, где никого не было.

— На Землю! — сердито сказал Седов. — Лечите здесь. Монтажники в таком виде на Землю не уходят. Подумайте, может, гравитацию снять? Думайте, через полсмены я загляну. И чтобы к нему — никого…

Он медленно поднялся, обернулся, взгляд его тяжело уперся в Кедрина, наполовину заслонявшего собою небольшого Герна.

— Что такое? Я же сказал…

— Вы сказали привести…

— Сюда? А если бы я сидел…

Он не сказал, где он сидел бы.

— Ну ладно. Как вас зовут-то? Ага, Кедрин. Вот что, Кедрин. Попали вы сюда, может, случайно, может, не случайно — не имеет значения. Пространство любите?

— Нет, — сказал Кедрин. — Не люблю.

— Значит, все лучшее у вас впереди. Еще полюбите… И страх пройдет. Каюту вам Герн покажет, раз он дежурный, хотя он и скверный дежурный.

— Но послушай, Николай…

— А что? Хороший дежурный, да?

— Нет, при чем тут… Нельзя же так, шеф. Может быть, он не хочет. А потом к нам просятся — мы не берем, а тут…

— Не хочет — захочет. А что просятся, пока их привезут, а мне люди нужны сегодня, и он сегодня здесь. Я бы и того пилота не выпустил, но корабль кому-то надо увести. А Кедрина мы сегодня же и обучать начнем…

— Да слушайте же! — вспылил Кедрин. — Я совершенно…

— Стоп, — сказал Седов. — Сбросьте ускорение. Слушайте меня. Кому суждено быть монтажником — он им будет. А вам суждено, это я вам говорю. Короче, здесь каждый комплект рук ценится больше, чем на Эвридике. Речь идет о спасении людей. Честно говорю, что ста процентов гарантии у нас нет. Но у тех, о ком идет речь, нет и десяти процентов. Решайте.

«Что за черт! — подумал Кедрин. — Это насилие — так ставить вопрос». Но он вспомнил, как не прыгнул с обрыва. Тогда это было бессмыслицей. Теперь — нет. И она здесь…

— Я согласен, — сказал он.

— Герн! Покажите ему каюту и швырните его в пространство. Мне пора.

Они постояли на месте, провожая шеф-монтера взглядом, пока он не скрылся за выпуклостью потолка, поднявшись, казалось, по отвесной стене, и Кедрин почти готов был поверить в его способность ходить по вертикальным стенам. Герн тронул его за локоть:

— У нас мало времени…

— Покажите мне каюту.

На перекрестках коридоров виднелись небольшие, видно, самодельные таблички. На одной было написано: «Проспект переменных масс», на другой — «Переулок отсутствующего звена».

Герн сказал:

— Здесь живет Гур, с которым вы прилетели. Названо в его честь.

Кедрин не уловил связи между Гуром и отсутствующим звеном, но спрашивать не стал. Как и проспект, переулок был тих и залит светом. Пол слегка пружинил под ногами, иногда шедшие вдруг высоко подскакивали — колебалось напряжение гравитации, видимо, барахлили гравигены. Впрочем, напряжение колебалось только в переулке.

Потом был еще один проспект — не салатный, а цвета слоновой кости. Герн сказал:

— Вот это ваша…

Это было просторное помещение с закругленными углами. Потолок ярко светился теплым, розоватым светом.

— Вечерняя заря, — сказал Герн. — У вашей смены кончается день.

В каюте почти не было мебели, только два низких шкафчика, такой же низкий столик, микрофильмотека — и все.

— У нас каждый живет, как ему нравится, — сказал Герн. — Здесь жил Тагава. Он перешел в смену Кристапа и в его каюту.

— А как же с мебелью?

— Закажите, — равнодушно сказал Герн. — Стереотипов полно… — Он прошелся по каюте, отворил одну дверь. — Здесь — помещение для работы. Тагава — микробиолог, но свои склянки он заберет. Вы связист? Закажите оборудование… — Он сделал еще несколько шагов, распахнул маленькую дверцу в углу. — Здесь все прочее…

Кедрин осмотрел и все прочее.

— Нет, — сказал Герн. — Это несложно — не вакуумное устройство. У нас только частично экоцикл… Ну, осмотрели? Теперь пошли.

— Куда? — спросил Кедрин, чувствуя, как дыхание выходит из-под контроля.

— Вы что, не слышали, что сказал шеф-монтер? Очень просто, сейчас я вышвырну вас в пространство…

 

VIII

В пространстве, на орбите Трансцербера, стало несколько спокойнее, чем раньше: споры о сущности некоего небесного тела именуемого Трансцербером, понемногу утихают — тем быстрее, чем меньше становится расстояние, разделяющее небесное тел и тело земного происхождения. Разумеется, спор утихает лишь потому, что с приближением небесного тела увеличиваются возможности разобраться в его природе, а не по какой-либо иной причине.

Капитан Лобов доволен порядком и не замечает того, что теперь два прибора постоянно ориентированы на Землю. Ведь если бы он заметил это, ему пришлось бы указать исследователям на нарушение программы работ, и он не замечает.

Инженер Риекст недоволен тем, что ему, по существу, нечего делать. Единственное, что ему осталось. — вести контроль за расходом энергии, и он ведет контроль так, что капитан Лобов одобрительно кивает головой, замечая все новые и новые источники экономии.

Пилоты, завершив дискуссию по поводу Трансцербера, возобновляют шахматный турнир. Турнир идет с переменным успехом. Они не думают о том, что без двигателя, по сути дела, они просто брошены в пространстве. Не в первый раз они в пространстве…

Герн швырнул его в пространство. Оказалось, что это очень просто и даже не так страшно. Герн провел и провез его по ходам и переходам и радиальным шахтам спутника. Они проходили мимо многих помещений, тихих и оживленных, больших и маленьких. В одном месте до них донеслась музыка, потом она умолкла, кто-то стал читать стихи. Герн разъяснил: отдыхает вторая смена, кто хочет — собирается в кают-компании, где можно развлекаться, и, между прочим, поговорить обо всем, о чем следует, и сделать выводы. Потом они оказались перед массивной дверью. Она медленно растворилась, и по ее толщине и медленному, величественному движению Кедрин понял, что за нею и должно находиться грозное пространство.

Он хотел бесстрашно шагнуть вперед, но на миг отказали ноги.

— Вперед, вперед! — закричал Герн и подтолкнул Кедрина в спину.

— Ну чего, — сказал Кедрин, — я и сам иду, не видите, что ли?

Но и за этой дверью с первого взгляда не обнаружилось ничего странного. Кедрин зашагал по узкому коридору. Потом Герн ухватил его за рукав и толкнул дверь.

— Вот, — сказал он.

Здесь была каюта, только потеснее, и не такая веселая, и не такая уютная — просто четыре стены, койка и столик. Голый пластик и немного металла.

— Живите, — милостиво сказал Герн. — Живите здесь.

— А там? — спросил Кедрин.

— Туда вы вернетесь через недельку. Во-первых, — сказал Герн и выставил один палец, — здесь вы пройдете соответствующее медицинское исследование, раз уж вы попали к нам контрабандой. Во-вторых, — он выставил два пальца, — во-вторых, вы освоите скваммер. В-третьих, освоите пространство. В-четвертых, приемы работы. И, в-пятых, — он выставил кулак, — все это будут вам не прогулочки на глайнере и не ваше коптение там, на Земле, или пусть я буду не Герн, а кто-нибудь. Вот поэтому вы с недельку поживете здесь. Побудете без спутника.

— А это не спутник?

— А, — сказал Герн, — это старый корабль. Он уже не может летать, но воздух он держит, и вообще все на нем в лучшем порядке. Мы пришвартовали его к спутнику, нельзя чтобы пропадал герметический объем.

— Все равно, — сказал Кедрин, — я буду ходить на спутник в свободное время.

— Он думает, у него будет свободное время, — сказал Герн. — Вы слышали? — он поднял плечи до ушей. — Нет, а? Пойдемте к скваммерам.

— Что такое скваммер?

— Почему это, — трагически спросил Герн, — новичков всегда привозят в мое дежурство?

Скваммер оказался довольно внушительным сооружением — именно сооружением и уж никак не костюмом. Вообще-то это был скафандр, каким пользовались при монтаже кораблей и искусственных спутников непосредственно в пространстве. Он напоминал грубо высеченную человеческую фигуру, у которой не было резкой грани между головой и туловищем. Вернее, скваммер напоминал бы человеческую фигуру, если бы у него было две руки, но у него было четыре. Небольшая дверца была на той стороне, которая, как и следовало ожидать, оказалась спиной.

Скваммер стоял в позе великого магистра древнего рыцарского ордена. Герн похлопал магистра по крутому бедру, и тот ответил гулким, низким звоном.

— Управлять скваммером, — сказал Герн, — может новорожденный. Мог бы, если бы были скваммеры такого размера. Учтите: я не педагог, а астроном. Запоминайте сразу или спрашивайте, но не фантазируйте.

Он извлек из скваммера шлем, напоминавший шлем Элмо, привычный шлем электронного «мозга», и четыре широкие манжеты, от которых тянулись провода, как объяснил Герн, к сервоустройствам. Без их помощи человеку («будь он даже силен, как Дуглас», — сказал Герн) нечего и думать сделать в этих доспехах хотя бы одно движение.

— Это надевают на руки, — сказал Герн, — а это — на ноги. Если вы перепутаете, вам придется ходить на руках. А это — на голову.

— А у меня только пара рук. А здесь — две.

— А зачем у вас голова? Второй парой управляют головой. Голова у вас есть?

Потом он влез в скваммер и показал, как надо в нем устраиваться, где и что находится. Затем он захлопнул за собой дверцу, и вдруг скваммер тяжело шагнул вперед. Кедрин невольно отпрянул. Грузно переваливаясь с ноги на ногу, скваммер сделал несколько шагов по камере, повернулся и возвратился на место. Остановившись, он трагически воздел все четыре руки и опустил их.

— Теперь вы, — сказал Герн, вылезая, — забудьте, что вы умеете ходить, и учитесь заново. Как говорит наш Гур, делайте шаг вперед!

— Все-таки зачем столько рук?

— Вам еще придется пожалеть, что их не вдвое больше.

— Еще вдвое больше — это было бы чересчур, — пробормотал Кедрин.

Он влез в скваммер и в два счета убедился в том, что ходить он действительно не умеет. На коленях, наверное, будут основательные синяки. Потом он целый час кружил по камере и сквозь прозрачный изнутри фонарь без особого дружелюбия разглядывал Герна, который в это время пил кофе с лимоном. Потом Герн сделал ему знак остановиться и спросил «Hу, а связь вы уже умеете включать? А как вторые руки?»

Со вторыми руками было хуже, от попытки привести их в действие начинала болеть голова. Кедрин старался приспособиться к скваммеру, автоподстройка скваммера приноравливалась к Кедрину. В конце концов руки стали шевелиться.

— Устали? — спросил Герн.

Кедрин вздохнул и сказал:

— Нет.

— Тогда идите в пространство, — сказал Герн.

Пришлось лезть в другой скваммер, уже не тренировочный.

Герн довел его до выхода, зацепил за скваммер длинный тонкий тросик и посоветовал не своротить спутник и не наматываться на корабль.

— Трос — это пока, — сказал он, — чтобы вы сразу не улетели к звездам. Есть такие — сразу хотят лететь к звездам.

Потом он хлопнул Кедрина по железной спине и сказал: «По могутной спинушке». Но Кедрин его уже не услышал, потом что у Герна не было связи.

Кедрин подождал вакуума. Потом он, как учил его Герн, встал на люк, и люк тотчас же провалился под ним. У Кедрин закружилась голова, и центробежная сила вышвырнула его в пустоту.

Он летел и ждал, когда его остановит трос, а трос все не останавливал, и Кедрин сообразил, что, верно, карабин тросика отцепился и скваммер все-таки летит к звездам. Надо был остановиться, и это можно было сделать только с помощь ранца-ракеты.

Монтажники, по уверениям Герна, владели этими ранцам в такой степени, что им ничего не стоило передвигаться с точностью до полуметра и еще точнее, если даже пролететь надо было сотни метров. Они будто бы делали это с первого импульса, не расходуя ни грамма массы на коррекцию пути. Они владели ранцем с такой же непринужденностью, с какой рыбы владеют плавниками… Но Кедрину сейчас надо было просто остановиться, и он вдруг потерял уверенность в том, что сумеет это сделать.

Стараясь включать гирорули горизонтали и вертикали лишь на едва уловимые промежутки времени, Кедрин начал поворачиваться в пространстве, нацеливаясь на корабль. Корабль все убегал куда-то вверх. Теперь Кедрин летел спиной вперед. Пока он справился с гирорулями, корабль оказался уже так далеко, что Кедрину стало холодно и страшно захотелось обратно.

Он нащупал стартер и хотел нажать его, но пришла мысль, заставившая его поспешно убрать ногу в самый угол просторного башмака и тяжело перевести дыхание. Если сейчас из-за неумения импульс получится слишком сильным, то удар о корабль будет означать только конец и ничего больше. Он злобно посмотрел на корабль и на идиотские тороиды спутника… Все-таки надо целиться не в корабль, а чуть выше.

Кедрин снова подвинул коробочку прицела до фиксатора и при помощи гирорулей, наконец, привел себя в нужное положение. Потом начал нажимать правой ногой на стартер, и это нехитрое движение вдруг показалось ему необычайно опасным.

Он нажимал очень осторожно, и ранец-ракета, как ему показалось, не включался страшно долго. Это было не шуточное; дело — выстрелить самим собой. Дыхание Кедрина гулко отдавалось в скваммере, других звуков не было, и вообще ничего не было — звезды были далеко, и корабль — тоже. «Странно — подумал Кедрин, — я думал, что Приземелье населено куда гуще».

Ракета не включалась, и Кедрин, наконец, нажал изо всех сил. Корабль из глубины пространства стремительно помчался на него, и Кедрин еще не успел испугаться, как корабль пронесся под ним и стал удаляться еще быстрее, чем в первый раз, только в другую сторону. Кедрин судорожно схватился за гирорули, пальцы его дрожали.

Еще несколько раз он качнулся, как маятник, оказываясь та по одну, то по другую сторону корабля и всего спутника, видимого в общем с ребра. Наконец Кедрин затормозился, и корабль перестал удаляться. Он неподвижно висел в нескольких километрах. Это было так хорошо, что Кедрину не хотелось трогаться с места, хотя еще больше хотелось покинуть пространство раз и навсегда. Он отдыхал, нервная дрожь постепенно проходила. Он включил связь — наугад, на чью-то частоту. Кто-то негромко сказал: «Убери ригель». Кедрин удивился, потом вспомнил, что это не ему. «Теперь хорошо, — сказал голос, — вари». Кедрин сменил канал. «Отойди на метр левее, сказал бас, — переведи на вторую дорожку». Странно был что так спокойно можно говорить в пространстве. Как будто людям не было страшно. Кедрин вспомнил о страхе, и страх охватил его.

Кедрин понял, что висит сейчас в пустоте, практически ничем не защищенный, лишенный спасительной оболочки спутника, и в любую секунду, из любой точки мироздания может примчаться тот метеор, который без особых усилий пронижет оболочку скваммера, и тело Кедрина, и снова скваммер и полетит дальше, лишь немного потеряв скорость. Ощущение надвигающейся гибели стало вдруг настолько реальным, что Кедрин втянул голову в плечи и сжался внутри скваммера насколько мог, а скваммер послушно повторил его движение и тоже поджал ноги и прижал локти к бокам.

Так он провисел сколько-то времени, закрыв глаза, но метеора все не было, он мог и совсем не прилететь или промчаться мимо на расстоянии сантиметра, и Кедрин его даже и не заметил бы. Он висел, и не было сил даже удивиться тому, что же заставляет его быть здесь и ради чего люди вообще выходят в пространство, когда есть чудесная, безопасная Земля.

— Ничего, — сказал он. — Я сейчас соберусь. Отдохну немного. Ничего…

Он пошевелился в скваммере, пытаясь устроиться поудобнее, хотя при невесомости на него ничто не давило и ничто era не стесняло. Но все же он устроился поудобнее, чтобы доказать себе, что он еще хозяин своего тела — пусть не скваммера, пусть не пространства.

Он взглянул в пространство. Это было очень страшно, гораздо лучше было смотреть внутрь скваммера, на рычажки, провода, на собственные колени… Но все же он взглянул в пространство, а оно словно только и ждало этого.

Звезды начали наступать на него медленно, но неумолимо. Угрожающе уставив на него свои прямые и твердые лучи, они наступали со всех сторон. Вселенная неумолимо сжималась и Кедрин чуть не закричал при мысли, что она сейчас сожмется окончательно и раздавит его в своих твердых ладонях, против которых не устоит, конечно, никакая броня.

Мироздание испугалось его немого крика — звезды бесшумно отпрянули назад. Вселенная распахнулась, и звезды убежали так далеко, что их совсем не стало видно. Потом снова вынырнули из мрака, Вселенная стала сжиматься, мир стал тесен и тверд, и Кедрин удивился, почему он раньше не знал, что пространство твердо. Никто не придет ему на помощь, и та женщина не придет ему на помощь. Ну что ж, пусть его раздавит Вселенная. Когда-нибудь они найдут его. Пусть… Он закрыл глаза.

Он открыл их, ощутив слабый толчок. За ним последовал частый настойчивый стук. Стучали в прозрачный фонарь. Он нехотя открыл глаза. Герн стоял перед ним и нелепо жестикулировал. «Связь», — прочел Кедрин по его губам и включил связь.

— Вы думаете выйти из скваммера? — спросил Герн. — Или вы уже так привыкли к нему, что будете в нем ночевать? Нет? Так откройте люк. Отодвиньте два предохранителя сзади. Так. И открывайте.

Это была та же камера, которую он покинул в скваммере неопределенное время тому назад. Как он попал сюда, было непонятно. Вообще ничего больше не было понятного. Кедрин вылез из скваммера, запутался в проводах, сорвал манжеты и шлем и кинул их в люк. Ему захотелось лечь и лежать, больше ничего.

— Ну, — сказал Герн, — в первый раз бывает еще и не так.

— Бывает, — сердито сказал Кедрин, не поднимая глаз. — Будет, если тебя уносит за десяток километров…

— Интересно, — сказал Герн, — о каком это десятке километров вы говорите, если длина троса — пятьсот метров и вы его даже не использовали до конца?

— Он отцепился, ваш трос.

— Интересно, за что мы тогда втянули вас в корабль… Учитесь определять расстояния в пространстве. Это нелегко — перспективы нет. Хотя, — он взглянул на Кедрина из-под нависающего лба, — хотя вы, может быть, вообще не захотите больше выходить в пространство?

(Продолжение следует)