На орбите Трансцербера все по-старому, или вернее — по-новому. Все заняты своими делами и старательно делают вид, словно ничего и не произошло.

Это не так трудно: у них есть предмет для размышлений. Что же все-таки случилось? Ответить на это не так просто и вряд ли вообще возможно.

Схлынуло нервное напряжение, стало возможно думать о происшествии объективно. Правда, участникам и даже жертвам происшествия (а ведь именно в такой роли выступает сейчас население «Гончего пса») не так легко обрести нужное для этого спокойствие. Но они пытаются.

Капитан Лобов сидит, поглаживает щеку и думает: хорошо, что успели развернуться и дать импульс. Иначе им здесь было бы не до споров. А сейчас

— пускай себе полемизируют. Все естественно: одни защищают механику, другие — электронику. У каждого человека есть что-то излюбленное в каждой области; в области аварий — тоже. А если отрешиться от пристрастий? Тогда вообще ничего непонятно. Механика была так же надежна, как электроника, электроника — как механика. Плюс да плюс в результате дали минус. Формула проста, но есть одно затруднение: она противоречит всему, что известно из элементарного учебника алгебры.

Что же, придется передать на Землю все, что можно: пусть там тоже поломают голову.

Капитан размышляет, а ученые постепенно возвращаются к основной теме разговора; к проблеме Трансцербера. Это — настоящий костер, в пламени которого сгорают нервы. Тем более, что со Звездолетного пояса принята фотограмма: корабль доберется до потерпевших крушение самое позднее через четыре месяца.

Четыре-то месяца они здесь продержатся, даже пять. Риекст, хозяин энергии, подтверждает это, поскольку молчание, как известно, — знак согласия.

В конфиденциальном разговоре с инженером капитан Лобов позволяет себе допустить и иную возможность: что скорость сближения «Гончего пса» и Трансцербера, правда в микроскопических дозах, но возрастает. На этот раз Риекст, знаток приборов, соглашается с капитаном не только молчанием.

Но и они верят, что выход есть. Потому что на Звездолетном поясе знают капитана Лобова, а капитан знает Велигая, да и остальных тоже. Они не оставят в беде.

— Четыре месяца, — сказал Велигай. — Четыре месяца.

Он сосредоточенно глядел вперед, словно эти слова были написаны на противоположной стене.

— Если бы ты мог хоть час не думать об этом… — проговорила Ирэн.

— Я и не думаю.

Он был прав: он не думал об этом, как не думают о дыхании. Велигай сейчас именно дышал этим: судьбой капитана Лобова и его экипажа. Ирэн понимала, что изменить что-либо не в ее силах; оставался единственный выход — самой жить тем же. Извечное женское искусство… Она задумалась, но ничего утешительного не приходило в голову, хотя именно сейчас ей хотелось найти слова утешения.

— Не знаю, — произнесла она наконец. — Верю, что выход есть. Но не вижу его.

— Я тоже, — кивнул он. — Хотя схема проста.

Ирэн вздохнула. Велигай никогда не признавался, что бывают положения, из которых он не видит выхода. Признаться в своем бессилии — значит самому поверить в него, иными словами — потерпеть поражение еще до начала. Но от нее он не скрывал, что порой заходит в тупик. Ирэн понимала: даже самые сильные люди изредка должны на кого-то опираться. Пусть хоть на краткий миг. И она должна быть благодарна этому обстоятельству: иначе они, наверное, никогда не стали бы больше, чем товарищами по работе.

Может быть, это было бы лучше? Нет… И не надо беспокоиться из-за воспоминаний. Настоящее — вот оно, рядом. Его можно ощутить рукой, всем телом…

Она улыбнулась, благодаря настоящее. Ее улыбка не ускользнула от Велигая, хотя смысла ее он, разумеется, не понял; да и много ли таких мужчин, которые понимали бы хоть в одном случае из десяти точный смысл улыбки женщины — даже самой близкой?

— Нет, серьезно, — сказал он. — Схема крайне проста, но что я в тупике — это, к сожалению, факт.

Он взглянул на часы.

— Я побуду у тебя еще. Можно?

Она дала ему понять, что об этом не стоило спрашивать. Даже если бы она этого не хотела, даже в таком невероятном случае — все равно она бы заставила его остаться. Здесь он был словно наедине с самим собой, а только так можно спокойно думать.

— Схема, — сказал Велигай. — Схема, схема… Погрузившись в размышления, он часто машинально повторял вслух какое-нибудь слово. — Что же, все просто: корабль идет на орбиту Трансцербера; выполняет несложный маневр; забирает Лобова с людьми; возвращается на Землю. — Он усмехнулся.

— Цветы и объятия.

Она дотронулась до его лба. Он моргнул.

— Ну, да. Нужна малость: корабль.

— Не всякий, — сказала она.

— Да. Из четырех имеющихся категорий…

Она знала, что это за категории. Маленькие приземельские корабли с радиусом действия не дальше Луны; шарообразные планетолеты — «пузыри» — с ионными двигателями, дешевые и неприхотливые, но тихоходные, не забиравшиеся дальше Марса; специальные корабли с диагравионными двигателями, небольшие и быстроходные транссистемники, предназначенные для разведки и научных экспедиций (к таким принадлежал и «Гончий пес»); и, наконец, звездолеты — «длинные корабли», по терминологии монтажников, по размерам, мощности и степени сложности похожие на корабли трех предыдущих категорий так же, как орган похож на аккордеон или губную гармошку.

— …Из четырех имеющихся категорий речь может идти о двух последних: о транссистемниках и длинных. Согласна?

Она серьезно кивнула. Наверное, вопрос об ее согласии был нужен Велигаю для сохранения ритма мышления, но и это было не так уж мало.

— Самое простое, — сказала Ирэн, — послать транссистемный. «Стрелец» сейчас в районе Пояса астероидов.

— Земля чуть было так не решила, — сказал Велигай. — Пришлось битый час их отговаривать.

— Почему?

— По двум причинам. Первая: «Стрелец» идти к ним не может. Арифметика: их там восемь, нормальный экипаж транссистемного — пятеро, в сумме тринадцать. Без специальной переделки больше десяти человек транссистемный ни в коем случае забрать не сможет.

— Но если потесниться…

— Тогда и будет десять. Дело ведь не в площади. Дело, во-первых, в мощности дыхательных, регенерационных, экоциклических систем и, во-вторых,

— в количестве охранительных устройств. Только они позволяют людям выносить те перегрузки, которые и делают транссистемник скоростным кораблем. Поняла, звездочка?

Он умолк, положив ладонь на ее волосы, медленно перебирая их.

— Говори, — сказала она.

— Это была арифметика: пока «Стрелец» свернет базу на Поясе астероидов, пока придет сюда, пока его переделают и, наконец, пока он после всего этого до них доберется — пройдет уйма времени. Можно не успеть.

— Ну, — она подняла голову, — мы бы постарались сделать все побыстрее.

— Так мне сказали и на Земле. Но тут в действие вступила алгебра.

Он помолчал.

— Дело в том, что «Стрелец» — двойник «Пса». Брат-близнец.

— Я помню, как их строили.

— Ну, конечно. Причины аварии «Пса» нам неизвестны. Судя по донесениям Лобова, ничего подозрительного, никаких ненормальностей не было до самой последней секунды.

— Так что, если послать однотипный корабль…

— В этом вся суть. Если авария по необъяснимой причине произошла с «Гончим», где гарантия, что то же самое не случится и с другим таким же кораблем?

— Да, — сказала она. — Правда…

— Несложно, а? Но убедить в этом остальных было трудно. Кое-кто возражал очень крепко. Меркулин, например. Директор… Да ты ведь знаешь.

— Знала когда-то, — подтвердила Ирэн.

— Он мыслит по такой канве: авария не может быть закономерностью. «Пес» — первоклассный корабль, обладающий защитой от всех и всяких случайностей, не говоря уже о закономерностях. Он полагает, что причина аварии — в нарушении людьми каких-нибудь норм поведения. И приходит к выводу, что в космическом полете присутствие людей — не только ненужный, но прямо-таки вредный фактор. Они, мол, создают условия, осложняющие нормальную деятельность автоматов. А за автоматы он ручается. Там ведь было кое-что из их продукции. Основное, правда, делали мы сами.

— Честь мундира?

— Нет, в этом отношении Меркулин объективен, он серьезный человек. Просто таково его кредо. Я бы его изложил так: автомат устроен проще человека, следовательно, легче регулируется и реже портится. Он, правда, формулирует иначе, но смысл таков. А человек — существо слабое, а с другой стороны — много поработавшее. Пусть командует отсюда.

— Но ты с ним справился? — Ирэн провела ладонью по щеке Велигая.

— Я тоже старался быть объективным. — Что-то похожее на улыбку спряталось в уголках его губ. — Сказал, что Меркулин, быть может, прав процентов на девяносто пять.

— Ну, и что же?

— Подействовали остальные пять процентов.

— Правильно.

— Ну да. Но от этого не легче, потому что остается единственный выход: послать длинный.

После паузы Ирэн тихо проговорила:

— Да… Но где они?

— То-то и оно — где они? Из четырех длинных, которыми вообще располагает Земля, в дальних рейсах, вне пределов связи, находятся…

— Находятся все четыре.

— Вот именно. И расчет времени и возможностей тут против нас. Потому я и говорю, что схема проста, а вот как ее осуществить — пока не знаю.

Ирэн вздохнула, потому что единственная, еще оставшаяся возможность стала ей ясна. Но было ли это в их силах? Она взглянула Велигаю в глаза. Он утвердительно кивнул.

— Ничего другого не остается: заложить новый длинный. У нас есть четыре месяца. Длинному кораблю до «Пса» две недели хода. Значит, остается три с половиной месяца. За это время надо построить и испытать корабль.

Ирэн покачала головой.

— Последний мы построили очень быстро. Всего за год. Но три с половиной месяца — абсолютно нереально… — Ей вдруг стало страшно, она прижалась к груди Велигая. — Значит, ничего сделать нельзя?

Велигай долго не отвечал.

— Теоретически, — проговорил он наконец, — теоретически это, кажется, возможно. При соблюдении ряда условий: если рабочее пространство освободим не через десять дней, как по графику, а через три — это раз. Сдадим «пузырь». Во-вторых, если при изготовлении и монтаже корабля будем использовать не ту автоматику, что была раньше, а новую, с гораздо более быстрым ритмом работы.

— Чистая теория, — сказала Ирэн.

— Да. Потому что это значит: планетолет придется достраивать почти полностью вручную, автоматы не смогут сделать работу в три раза быстрее, чем запрограммировано. И во-вторых: пока Меркулин не даст новую автоматику, начинать монтаж длинного корабля тоже вручную.

— А мы сможем?

Велигай пожал плечами.

— Я не думаю, как Меркулин, что человек слишком слаб. Конечно, придется идти на риск. Если до сего времени мы главным образом командовали на монтаже автоматами, а сами выполняли только наиболее тонкую и сложную работу, то теперь… теперь придется проводить в пространстве куда больше времени. А ведь ты знаешь, что у Службы Жизни свои законы: она гарантирует нам стопроцентную безопасность лишь при соблюдении всех условий. А теперь мы не сможем их соблюдать: для этого не останется времени.

— Это большой риск, — сказала она.

— Кто не хочет — не пойдет. Но я знаю — пойдут все.

— Что, если мы потеряем больше, чем спасем?

— Я не пророк, — сердито пробормотал Велигай. — Не знаю. Но Земля послала их — и Земля должна спасти. Во что бы то ни стало. Планета не бросает своих людей. Их слали не на смерть. А мы…

— Ты прав, — согласилась она. — Но нас слишком мало.

— Придется звать на помощь. Потеснимся, сделаем четыре смены. На Планете всегда хватало молодежи, которая с радостью пойдет к нам. Конечно, если меркулины еще не задурили им головы.

— Ты думаешь?..

— Меркулин и другие — они умны и логичны. Хотя логика их в основном формальная, но ведь молодость далеко не сразу постигает диалектику.

— И я тоже? — шутливо хмурясь, спросила Ирэн. — Или я уже не молода?

— Ты — исключение, звездочка. — Он поцеловал ее. — Кстати, мы уже начали пополняться. Тот парень, что летел с нами, тоже начинает работать.

— Кедрин?

— М-да. Ты его знаешь?

«Когда-то считала, что знаю, — подумала Ирэн. — Но ведь прошло много лет…»

— Нет, — сказала она.

— Ну, посмотрим, как у него будет получаться. Трудно им придется — ему и всем, кто прилетит.

— Думаешь, они смогут по-настоящему помочь?

— Ну, их будет не так уж много. В основном придут курсанты, кроме того — студенты Звездного. Кстати, надо пойти, уточнить — сколько их прилетит.

— Ты так и не отдохнешь?

Велигай взглянул на нее, казалось, с удивлением.

— Ты же знаешь…

— Да, — грустно сказала Ирэн. — Знаю…

Кедрин проснулся. Как это было непохоже на земные пробуждения, когда свет стучался в окно и торопил подниматься и жить. Здесь, в тесноватой каюте старого планетолета, не было ни солнца, ни ветра. Просто регуляторы усиливали свет, раздавался сигнал, и надо было вставать, хотя не успевшее отдохнуть телег протестовало.

Но каждый раз Кедрин пересиливал себя; рядом, на спутнике, жила Ирэн, и она тоже ежедневно выходила на работу. Чем быстрее разберется он во всех трудностях новой профессии, тем скорее переселится в спутник и там, наконец, сможет видеть ее каждый вечер. А для этого надо вставать, надо вставать…

Он встал, умылся. Термос с завтраком уже ожидал его в кают-компании планетолета, единственным обитателем которого он пока был. Кедрин старался есть помедленнее, но все равно завтрак прошел очень быстро. Еще минут пять продолжалось слушание новостей, по радио. Потом Кедрин заставил себя выключить приемник и подняться.

Скваммер ожидал его, всегда одинаково готовый, самодовольно-бодрый и неумолимый. Пришлось лезть в проклятую скорлупу и неуклюже ковылять к выходному люку. Топать, переваливаясь с ноги на ногу, и тем временем соображать, какой же сюрприз приготовил ему скваммер на сегодня.

Люк угодливо распахнулся, и Кедрин вылетел, словно ленивая рогатка нехотя, медленно выстрелила им.

Как и всегда, он задержал дыхание, потом с шумом выдохнул воздух. На сей раз выход прошел совсем гладко, и это неожиданно вселило в Кедрина бодрость, какой он и не ожидал. Вдруг ему открылась вся конкретность окружающего мира. Кедрин удивился тому, как велик этот мир и как непохож он на Землю. Планета была видна вся, и она заслоняла лишь небольшую часть Вселенной.

На этот раз Кедрину было разрешено самостоятельно проследовать в тот куб пространства, который назывался «рабочим пространством» и в котором монтировались корабли.

Именно тут спешно достраивался пузатый планетолет — один из многочисленного семейства средств передвижения в космосе, который монтажники даже не называли кораблем: настолько он был непохож на это стройное слово. Для небольших скоростей планетолетов такая форма была выгодна; но тот, кто думает, что обводы корабля не играют роли в космическом пространстве, пусть-ка сам попробует пройти на таком пузыре сквозь рой частиц хотя бы средней плотности.

Сейчас достраивающийся шар висел в пустоте и вместе со спутником и со всем остальным, что находилось в прилегающем к спутнику пространстве, образовывал единую систему. Она медленно обращалась вокруг общего центра тяжести, который, в свою очередь, исправно обходил вокруг Земли. Кедрин смотрел и представлял. Нет, здесь, возможно, было даже интересно — когда работали автоматы и оставалось лишь сидеть в спутнике, наблюдать за экраном и приборами и думать, хотя бы о том, какие надо создать новые автоматы. Но теперь автоматов не было, а к работе приступили сами монтажники.

Они сновали вокруг шара во всех трех измерениях — «бронированные муравьи», как подумалось Кедрину. Они что-то тащили, устанавливали, варили, стремительно пролетали или медленно обращались вокруг планетолета по каким-то своим орбитам. Но чем больше Кедрин смотрел на них, тем менее подходящим казалось ему сравнение с муравьями. Точность орбит, подсказывала другое: это были люди-планеты, чьи пути пролегали в мироздании на равных правах с бесконечной спиралью Земли, трассой Солнца, дорогой Галактики. Тем же законам Кеплера подчинялись они, плюс еще одному

— закону человеческой воли, которая позволяла им менять свои орбиты, а когда-нибудь, возможно, позволит менять и орбиты планет.

Сам-то ты вовсе не претендуешь на такую планетную судьбу. Но приходится и тебе стараться не отстать от них. А монтажники и не думали о судьбе. Они работали вручную — совсем так же, как работали некогда люди на Земле. Если чего-то не хватало этой аналогии, то свиста или песни, потому что люди на Земле любили петь или насвистывать за работой, а скваммеры молчали — во всяком случае, пока ты не настраивался на их частоту.

Молчал и Кедрин; пока ему нужна была лишь общая волна. Ему предложили облететь планетолет со всех сторон, чтобы, не торопясь, рассмотреть это сооружение и наметить самые выгодные трассы, по которым придется переправлять детали. Выполнить задачу оказалось не так-то просто — скваммер был велик, а мир — мал, но в конце концов он все-таки облетел корабль. Кое-где не хватало здоровенных кусков обшивки и, наверное, еще много чего. Хотя, как разъяснили Кедрину, внутри все было на месте: корабли в пространстве начинали монтировать изнутри, механизмы постепенно обрастали разными помещениями и оболочкой.

Потом понадобилось перегнать на другое место одну из массивных деталей. Кедрин выжал педаль стартера с такой силой, как будто давил каблуком змею, потому что это была его первая попытка сдвинуть деталь. Скорость возросла неожиданно быстро. Ему кричали: «Стой!» Он забыл, как тормозят, и вместо этого еще прибавил ходу.

Стало ясно, что плохо придется монтажнику, который в этот миг медленно летел перед Кедриным в том же направлении. Вокруг скваммера были захлестнуты тросы от какой-то сложной и громоздкой детали, которую монтажник толкал перед собой, неся в четырех руках еще какие-то штуки поменьше. Кедринская деталь — гамма-отражатель — уже хищно нацеливалась острым углом между лопаток скваммера, чуть повыше дверцы. Стало до ужаса ясно, что в точку встречи деталь и передний монтажник придут одновременно.

Затем Кедрин почувствовал удар, в глазах зажглись звезды. Кто-то сидел на его вытянутых, все еще сжимающих край отражателя руках, ухитрившись на полном ходу протиснуться между деталью и Кедриным. Металлический живот упирался в фонарь кедринского скваммера. Удар был силен, но скваммеры выдержали, и люди тоже.

Кедрин не мог удержать детали, но ее скорость была уже сбита. Она прошла точку встречи через две секунды после перегруженного монтажника, и за нею устремился кто-то из находившихся поблизости. Кедрин тяжело дышал.

— Надо ровнее, — невозмутимо произнес стеклянный голос Холодовского.

— Да, — послышался голос Гура. — Погибнуть с гамма-отражателем между лопатками — в этом, конечно, что-то есть, это даже величественно. Но я скромен — и не тороплюсь. Спасибо, Слава.

— Не за что, — ответил Холодовский.

Отцепляясь от Кедрина, он неуклюже похлопал виновника происшествия по косому плечу скваммера.

— Спокойней, — повторил он. — Скорости нужны, особенно сейчас. Скоростью мы уже выиграли для тех, у Транса, день жизни. Но прежде всего — уверенность!

Ее-то и не хватало Кедрину. Вечером, ворочаясь в постели (которая, казалось, была набита метеоритной крошкой), он страдал. Стыд не давал уснуть, но еще мучительнее был страх: а если вот так завтра или послезавтра другой новичок налетит на него, острым углом детали вскроет скваммер, как банку консервов, — и наступит конец? Служба Жизни запрещала такое скопление людей в этом объеме пространства. И люди знали это. И все же…

Вот интересно: знает ли сама Служба Жизни, что на ее установления здесь не обращают внимания? Вряд ли кто-нибудь специально оповестил ее. Но в таком случае это необходимо сделать! Ведь нарушается один из принципов, на которых…

Кедрин повернулся в постели и не смог удержать стона: болел локоть, которым он во время работы ухитрился удариться обо что-то в скваммере — о какое-то автоматическое устройство, без которого и скваммер не мог обойтись. Нет, брось о принципах. Служба Жизни гарантирует достижение биологического рубежа каждому человеку — каждому, кто этого хочет. Естественно, этого хочет всякий; но иногда это желание приходит в противоречие с чем-то другим — чувством долга хотя бы — и уступает. Служба Жизни не может помочь в таких случаях.

Так что не крути. Работать тут никого не заставляют, путь на Землю открыт. Возвратись в свою лабораторию, и…

Ну, что же: через две недели кончится отпуск, и ты возвратишься. Будем надеяться, что за эти две недели с тобой не случится ничего… ничего непоправимого. Зато потом — какие будут воспоминания! А кроме того…

А кроме того, вскоре он перейдет в спутник, в свою каюту. Тогда он сразу же разыщет Ирэн и поговорит с ней без помощи рации скваммера. Поговорит в условиях, где их не услышит никто третий.

Он скажет: да, ты была права — в значительной степени. Меркулин просто не учел всего. Простим ему это. Но ведь в основном правда на его стороне: наша работа там, внизу, нужнее. Поэтому я пришел за тобой. Я не буду спрашивать о том, что произошло за это время. Но ведь тогда у нас было настоящее… и, значит, оно не прошло. Настоящее не проходит. Его можно заглушить на время. А сейчас этой необходимости больше нет.

Он скажет: ты помнишь еще, как шумят по ночам сосны у моря? Ты не могла забыть. Я вижу твои следы; они остаются на мокром песке, маленькие следы босых ног. Я вижу звезды в твоих глазах; не здешние — пристальные, немигающие, — но веселые звезды земного неба. Они приближаются, звезды. Подойди ближе. Я…

Он улыбнулся и уснул.

Он выходил каждый день, и с каждым разом что-то менялось. Управление скваммером становилось все проще — казалось, кто-то убирал, одну за другой, разные сложности. Детали тоже начали повиноваться. Темп работы был стремителен, и Кедрин немного пугался лишь вечерами, вспоминая события дня.

Наконец, ему сказали, что обучение закончено. Это было, когда Кедрин еще не перестал уставать. Усталость сама по себе казалась удивительной: ведь мускулы не воспринимали тяжести, деталей. Работали сервомоторы, человек лишь управлял ими. Но для того, чтобы управлять, надо было представить себе, что ты делаешь все сам — и от этого, очевидно, уставала нервная система. Она-то работала в полную силу!

Теперь он мог возвратиться на спутник, в свою каюту. Его сменой остается четвертая, с которой он тренировался. По этой смене поставлены часы в каюте: ведь у смен — свое время, свой день и своя ночь.

У него спросили: нет ли каких-нибудь особых пожеланий. Были; он хотел узнать, где найти Ирэн. Но промолчал. Это оставалось его личным делом, с которым он справится сам.

После планетолета в каюте спутника было очень хорошо. Кедрин улегся на уже выращенный из микротипа удобный диван и постарался ни о чем не думать. Чтобы это стало возможным, он начал рассчитывать в уме наилучшие параметры установки, которая помогала бы ни о чем не думать. Голова была удивительно ясна, и работалось хорошо. Только не было машинной памяти и нумертаксора для записи данных, так что довести расчеты до конца Кедрин не смог.

Впрочем, даже будь у него все нужное, Кедрин все равно не успел бы закончить свое бесполезное дело, потому что на пороге каюты показался Холодовский.

Монтажник вошел, словно к себе домой — не постучавшись и не спросив позволения; кажется, он очень высоко ценил каждое сказанное слово и поэтому старался разговаривать как можно меньше. Усевшись в кресло, Холодовский обвел каюту взглядом. Затем перевел глаза на Кедрина и молча смотрел до тех пор, пока объекту столь пристального внимания не стало неудобно.

— Я отдыхаю, — на всякий случай сказал Кедрин.

Холодовский кивнул:

— Вот, лежу, думаю…

— О чем?

— Да так…

Холодовский поднял брови.

— Вы помните, что был несчастный случай в связи с запахом?

— Конечно. Он появляется непонятно откуда…

— Непонятно, — подтвердил Холодовский. — Да?

— Ну?

— Должно быть понятно. Так?

— Безусловно, но…

— Значит, об этом и надо думать. Работать под угрозой нельзя. Это изматывает людей. Раньше мы могли бы прекратить монтаж до окончательного выяснения. Сейчас это невозможно. Но это не значит, что мы согласны жертвовать собой просто так.

А не просто так — можно?.. И как это — не просто так? Но вслух Кедрин сказал другое:

— Я слишком мало знаю для того, чтобы думать над такой проблемой.

— Больше не знает никто. Конечно, теоретики со временем найдут объяснение. Но работать надо сейчас. То есть — уже сейчас необходимо защитить людей.

— Не имея теории — возможно ли это?

— Ну, чтобы защитить дом от молнии, не обязательно знать об электричестве все без исключения. Как вы помните, громоотвод опередил науку.

— Понял.

— Защита людей поручена Особому звену. Только что созданному.

— Людей сняли с монтажа?

— Нет. Монтаж — сам по себе. Но есть и свободное время.

— Ага… И кто в этом звене?

— Гур, Дуглас, я… Опытные монтажники.

— Значит, во всяком случае, не я, — не без некоторого облегчения отметил Кедрин.

— Но ведь ты не хочешь быть в стороне? — Холодовский внезапно употребил крепкое, бьющее в лоб «ты», и это смутило Кедрина.

— Я… Ну, разумеется…

— Я так и думал. Тогда слушай…

— Одну минуту, — испугался Кедрин. — Не сразу… Не сейчас.

— Вы слишком заняты? — голос был полон иронии.

— Я хотел только…

— Ну? Чего же? Не стесняйся!

Сказать? Невозможно. Хотя… Он может объяснить, где она, чтобы не искать зря. Сказать.

— Я хочу сначала встретиться с Ирэн.

— А, собственно, зачем тебе? Ты ее не знаешь.

— Она ведь не родилась на этом спутнике!

— Ах, вот что… — задумчиво проговорил Холодовский. — Вот оно что…

— Он помолчал. — Тогда тем более — не надо.

— По-моему, это мое личное дело.

— Нет. Если тебе просто скучно — тогда это личное дело, но недостойное. А если…

— Если не просто?

— Тогда дело касается не только тебя, но еще и Велигая. Не секрет. И как раз теперь нельзя.

— Иными словами…

— Не надо иных слов, — прервал его Холодовский. — Гибнут люди. И если Велигая что-то будет отвлекать от дела, заставит зря расходовать энергию, нервы, все…

— А если я не могу иначе?

— Тогда я посажу вас на первый же корабль: улетайте на Планету.

Последовала долгая пауза. Кедрин прервал ее:

— Слушайте, — сказал он. — Вы хоть раз любили?

— Да сто раз, — небрежно кивнул Холодовский. — Ну и что? Все равно ради этого не стоит отвлекаться от работы.

— Так, так… — протянул Кедрин.

Ты был влюблен сто раз; значит, ни разу. И ты мне внушаешь! А что сказал бы Меркулин?

Кедрин задумался. Странно: Учитель сказал бы то же самое. Да однажды он и сказал так, почти слово в слово.

— Хорошо… — медленно проговорил Кедрин. — Я ничего не стану делать… пока.

— Вот и чудесно. Итак, вернемся к нашему главному делу. Как мы уже заметили, все зависит от одного: что же такое — запах? Это, гласит одна из теорий, электромагнитные колебания в миллиметровом диапазоне. Элементарная логика: колебания эти могут попадать в скваммер только из пространства. Так?

— Да, логично.

— Значит, нужна экранировка: или скваммеров, или пространства, в котором происходит работа. Что бы выбрал ты?

— Но ведь металл скваммеров — тоже экран.

— По-видимому, его недостаточно.

— Скваммеры, конечно.

— А мне кажется, наоборот. Экранировать скваммеры — значит фактически изготовить их заново: работа тонкая и фасонная. А рабочее пространство…

— Проще. Но куда больше!

— Объем — не страшно. Земля готова помочь, чем угодно, только бы работа не прекращалась. Но тут все нуждается в расчете. Ты поможешь?

— Помогу, — согласился Кедрин.

— Хорошо. Тогда завтра — начинаем. А пока я пойду.

— Погоди, — сказал Кедрин. — А что ты будешь делать сейчас?

— Мечтать, — сказал Холодовский.

— О ком?

— Ни о ком. О городах.

— Тянет на Землю?

Холодовский качнул головой.

— Когда я состарюсь и не смогу строить корабли — лет через девяносто-сто, — я построю город. Чудесный город на берегу океана. Это будет город для старых монтажников и пилотов. Для тех, кто строил корабли и летал на них. У нас будут свои корабли, и умирать мы будем в океане, а не в постели.

— На Земле нет больше бурь.

— Разве я стану строить город на Земле? Есть один океан в мире: океан пространства — времени. Здесь, на его берегу я и построю город.

— Я думаю, — сказал Кедрин, — до таких городов еще далеко.

— Нет, — проговорил Холодовский, — близко. Они рядом, эти города. Я уже вижу их огни.

— Что же, — сказал Кедрин. — И об этом можно мечтать…

— Можно, — сказал Холодовский, уходя.

Он мечтает о городах. А о чем теперь осталось мечтать тебе? О победе над запахом? Об этом можно размышлять. Но мечтать…

На Земле в таких случаях идут гулять.

Ну что же, неплохая мысль…

Кедрин вышел в коридор. В нем был фиолетовый сумрак позднего вечера. Но чем дальше от каюты уходил Кедрин, тем ярче становилось освещение. Около кают-компании был уже день. А в соседнем коридоре, куда он заглянул, стояла ночь. Люди отдыхали в своих каютах, и, наверное, как и на Земле, только наиболее одержимые поиском, те, у кого решение было уже близко-близко, оставались в своих лабораториях, и для них смена суточных циклов превращалась в пустой звук.

Завтра сдадут планетолет. Наверное, сразу же заложат большой корабль. «Длинный», как здесь говорят. Работать придется еще раза в полтора больше. Лабораторные проблемы будут отложены — замрут приборы, застынут в сосудах реактивы, в кабинетах и студиях спутника останутся недописанные книги, полотна, незаконченные скульптуры. Люди забудут, что они — ученые, конструкторы, художники. Останутся только монтажники. Только таким образом можно спасти людей. Каждый пожертвует чем-то.

Да, Холодовский прав.

Кедрин остановился у входа в кают-компанию. Здесь была зелень, деревья росли прямо из тугого пластикового пола, под ними были расставлены столики. Кедрин прикинул: если придет пополнение, тут станет тесновато. Неудивительно: спутнику уже много лет, а кораблей будет строиться, пожалуй, все больше.

В одном углу кают-компании играла музыка, люди то плавно, то резко, порывисто двигались в танце. Откуда-то доносилась песня; в ней были грусть и непреклонность — грусть о Земле и непреклонная воля уходить все дальше от нее, потому что иначе не может человечество.

Мысли постоянно возвращаются к одному и тому же. Ирэн… Но ты ведь обещал, да и сам решил, что это сейчас — самое правильное: не только не разговаривать с нею, но пока даже и не думать о ней. Это помешает делу, помешает спасению людей…

Кедрин опустился на свободный стул, утвердил локти на столе, запустил пальцы в волосы и слегка сжал ладонями голову. Так было удобнее; обычно в минуты самой напряженной работы мысли голову чуть стискивал шлем Элмо, и теперь это ощущение стало нужным. А сейчас следовало подумать.

Что же это? Извечный конфликт между личным и общественным? Он издавна служил темой для разговоров и сомнений. Личное и общественное — и побеждает общественное. Такова схема, и все происходит по схеме, так? Но ведь глупо — приносить что-то в жертву схеме.

Личное. Ты — личность, Ирэн — тоже, и Велигай… Но, как ни странно, мы трое — это не три личности. Это уже общество, потому что слишком многими нитями каждый из нас связан с человечеством. Никто из нас даже в самых личных делах не может действовать таким образом, чтобы результаты не отражались на жизни общества. Потому что человек един, он не делится на человека для себя и человека для общества. Человек — животное общественное, это знали еще древние, им принадлежит эта формулировка.

Значит, даже в таком вопросе надо исходить из интересов общества?

Погоди; но ты — тоже общество. Значит, блюдя свой интерес, ты все равно заботишься и о других? Так?

Кедрин поморщился. Раздававшиеся вокруг голоса временами нарушали его сосредоточенность, вторгались в нее. Почему понадобилось размышлять именно здесь, а не в одиночестве, не в каюте?

Он поднял голову. По соседству говорили о том, что утвержден проект экспериментального, корабля совершенно нового типа и, как только ребята будут вытащены с «Гончего пса», начнется работа над этим кораблем, и уж так или иначе ему не миновать рук монтажников. Возле самой двери спорили о космометрии пространства в связи с недавней работой Аль-Азаза «Об истинной геометрии плоскости», и кто-то был согласен с утверждением об эволютной природе того, что мы называем плоскостью, а другой возражал….

Все это было интересно, и еще интереснее было, когда речь заходила о людях на орбите Транса, из уст в уста передавались слова их сообщений, излучавших спокойствие и надежду, и произносилось имя Герна, забросившего на время свою гравиастрономию и усевшегося на связь с «Гончим псом» — Герна, который никогда в жизни не признавал ничего, кроме астрономии и — кораблей, бывших его руками, как гравителескопы были глазами. Кедрин немного удивился тому, что даже этот самый Герн должен был нести дежурство по спутнику. Но, очевидно, такой здесь порядок.

Что же все-таки будет с ним, с Кедриным? Логика, кажется, завела в тупик. Итак? Что делать?

Пожалуй самое лучшее — не делать ничего. Пусть Ирэн решит сама. Кажется, у нее есть такое право?

Безусловно. Но это, вроде бы, не совсем честно. Ведь там, на острове, да и на глайнере тоже, ты заметил нечто в ее взгляде… Признайся: заметил? То самое, что и заставило тебя пуститься за ней в погоню.

Да, заметил. Иначе меня бы здесь не оказалось.

Значит, ты знаешь, каково будет ее решение.

Кедрин кивнул сам себе; ему хотелось радостно улыбнуться.

Погоди радоваться. Значит, предоставляя решить ей самой, ты просто перекладываешь на ее плечи ответственность за все. А сам хочешь остаться в стороне. Эх, эх, Кедрин…

В конце концов, ты же не видел ее пять лет. И остался жив. Конечно, временами было не по себе…

Ну и что? Может быть, раньше это было и не совсем по-настоящему. Зато сейчас — да.

Путаешь, блуждаешь в трех соснах. Где же твоя логика? Думай последовательно. Ты и Велигай — равноправны. У вас равные права. А обязанности? Обязанностей у него больше. Он обязан спасти людей, потерпевших крушение на орбите Транса. А ты? У тебя нет такой обязанности, потому что обязанности налагаются на каждого в соответствии с его возможностями.

Значит, у него больше прав. Как ни странно, при всем равноправии вы сейчас не равны.

Никто не может заставить тебя отказаться от чего-то. Никто, кроме тебя самого. Но ты — можешь. Вправе. И даже — обязан. Это та твоя обязанность, которая уравняет тебя с Велигаем.

Только ты сам.

Ну, вот все и стало ясным. Решение принято. Меркулин похвалил бы тебя за последовательное и беспристрастное мышление.

Осталось довести рассуждение до конца. Раз выбор сделан и тыне станешь даже пытаться увидеть Ирэн, следовательно…

Следовательно, тебе здесь нечего делать. Ведь только ради этого ты приехал сюда.

Время уезжать. У тебя есть еще неделя; проведи ее где-нибудь на планете. А потом — возвращайся в институт и принимайся за работу. Недавно у тебя возникли сомнения в правоте Учителя. Но, как видишь, он всегда оказывается прав.

Особое звено? Ну, ты там принесешь меньше пользы, чем — объективно — вреда.

Пошли, Кедрин, пошли.

Он встал и прощальным взглядом окинул кают-компанию. Все так же сидели люди, все так же звучали их негромкие голоса.

В следующий миг они загремели, потом сжались, стихли, провалились в небытие. Кедрин почувствовал, как сердце рванулось, забирая ход, развивая невиданные ускорения… Все вокруг стало синим. Ирэн выбралась откуда-то из самого угла и медленно пересекла кают-компанию. Она шла к выходу. Кедрин проводил ее взглядом. Затем ноги сами понесли его. Он догнал Ирэн за углом. Он забыл все и помнил лишь, что нашел ее.

— Я провожу тебя…

Она испуганно, как показалось Кедрину, взглянула на него. Хотела что-то сказать, но промолчала.

Они шли, куда-то поворачивая, спускаясь; Кедрин спотыкался, налетал на углы. Он молчал. Потом Ирэн остановилась. Она взялась за ручку двери, и, кажется, это придало ей уверенности.

— Я пришла, — сказала она. — Уходи.

Он ничего не ответил; просто стоял, сжимая ее руку.

— Уходи, — повторила она. Дверь открылась сама по себе — или, может быть, Ирэн бессознательно нажала на ручку. Кедрин ступил за нею.

— Уходи же!..

Каюта кружилась, будто танцевала вокруг них.

— Ирэн…

— Нет. Нет. Ты не знаешь…

— Ирэн!..

— Нет… Милый, нет…

Иногда слова произносят, уже не помня их значения.