– Рад приветствовать вас на борту, капитан, – сказал мне Уве-Йорген и щелкнул каблуками. Мне показалось, что он сказал это искренне. Я вылез из катера; Рыцарь ждал, потом его брови прыгнули вверх; однако он на удивление быстро справился с изумлением и кинулся вперед – помочь, но я опередил его.

– Здравствуйте, юная дама, – поклонился он. – Какая приятная неожиданность… Я очень, очень рад – если это не сон, разумеется.

Анна стояла рядом со мной и глядела на Рыцаря, а он снова перевел взгляд на катер, но никто больше не вышел, и он взглянул на меня, и улыбка его погасла.

– Вас только двое?

– Да, – сказал я невесело и, чтобы поскорее завершить неизбежный церемониал, продолжил: – Знакомьтесь.

– Уве-Йорген Риттер фон Экк. Имею честь… Что же случилось, Ульдемир?

– Объясню подробно, но не сию минуту. Анна…

Она с любопытством осматривалась; теперь Анна повернулась ко мне.

– Сейчас я провожу тебя в мою каюту. Примешь ванну, пообедаешь. А мы тем временем поговорим с товарищами.

– Нас будут ждать в лесу, ты не забыл?

Я мысленно сказал ей «браво!»: на лице Анны не было ни тени смущения, ничего на тему «как это выглядит», «что могут подумать» и так далее. И незнакомая обстановка, видимо, не тяготила ее, и чужой человек тоже.

– Как ты могла подумать! Ну, пойдем. Через четверть часа в центральном посту, Уве. И пригласите, пожалуйста, доктора Аверова.

– Непременно.

Голос пилота был деловитым, и в нем более не чувствовалось удивления.

– Очень странный человек.

У меня были по этому поводу свои соображения, но я все же спросил:

– Кто, Анна? Уве-Йорген?

– От него так и тянет холодом.

– Он очень сдержанный человек. Так он воспитан. Подробнее я расскажу тебе как-нибудь потом. Как ты себя чувствуешь здесь?

– Тут уютно. Хотя… сразу чувствуется, что живет мужчина. – Она обошла каюту, всматриваясь в детали обстановки. – Очень много незнакомых вещей, я не знаю, для чего они…

– Договоримся: я покажу тебе, что можно трогать и к чему лучше не прикасаться. Иди сюда. Вот ванна. Вот вода… Да где ты?

– Сейчас… – отозвалась она изменившимся голосом. – Уль… Подойди на минуту. Кто это?

В каюте на столе стоял портрет в рамке. Не фотография, но рисунок по памяти с той фотографии, что была у меня когда-то: Наника в черном вечернем платье сидела на стуле, уронив руки на колени, и глядела в объектив, чуть склонив голову. Сам снимок остался там, в двадцатом.

– Кто это? – повторила она полушепотом.

– Разве ты не понимаешь?

– Это… Это ведь почти я? Нет… Это совсем я!

– Это ты.

– Ты… знал обо мне раньше?

– Знал. Только не надеялся, что мы встретимся.

– И ты прилетел сюда из-за меня?

– Да, – сказал я, не кривя душой; я ведь и на самом деле оказался тут из-за нее – надо только вспомнить, что она была для меня одна, та и эта, вопреки рассудку и логике. – Из-за тебя. И за тобой.

– Уль…

Мы замолчали. Воздух в каюте сгустился и был полон электричества, и мы не удивились бы, ударь сейчас молния. Лампы сияли по-прежнему ярко, но мне показалось, что стоят сумерки; я был уже в том состоянии духа, когда видишь не то, что есть, а то, что хочешь видеть, когда созданный тобою мир становится реальным и окружает тебя. Наверное, и с ней было то же. Я шагнул и нашел ее почти на ощупь. Меня шатало от ударов сердца. Ее ладони легли мне на плечи. Но хронометр коротко прогудел четверть, и лампы снова вспыхнули донельзя ярко, и мне пришлось зажмурить глаза от их режущего света. Я медленно опустил руки, и она тоже.

– Уль… – снова сказала она, и я побоялся думать о том, что было в ее голосе.

– Время, – сказал я беззвучно: голос отказал. Я кашлянул. – Значит, выкупайся, потом отдохни перед обедом. Полежи вот здесь. Ты устала. Боюсь, что наш разговор с товарищами несколько затянется. Совещание…

«Совещание, – подумал я. – Проклятое изобретение давних времен; от работы, от отдыха, от любимой женщины, от друзей, живой или мертвый – поднимайся и иди на совещание, проклятый сын своего столетия, своей эпохи…» Анна отступила на шаг; что-то блеснуло в ее глазах и погасло.

– Ты обиделась?

– О, что ты, нет.

Это была ложь. Только мне лгала она сейчас или себе тоже?

– Обиделась. Но сейчас нельзя иначе. Слишком важно…

А кому сейчас лгал я?

– Да, конечно. Нельзя…

– Пойми.

– Я понимаю. Иди.

– …Такова ситуация на планете. Как видите, все очень не просто.

Я смотрел на Аверова, полагая, что продолжит разговор он. Но, неожиданно для меня, заговорил Уве-Йорген.

– Ульдемир, а не может ли ситуация оказаться еще сложнее?

– Объясни, что ты имеешь в виду.

– Может быть, кроме этих двух групп, на планете есть и еще какие-то люди? Другие группы, населения?

– Думаю, мне сказали бы об этом.

– Ребята, о которых ты рассказал? Они сказали бы, если бы знали. Но они могут и не знать. Ты сам говорил, что от них многое скрывают.

Только сейчас в разговор вступил Аверов, и я сразу почувствовал, что они поют по одним и тем же нотам; видимо, пока я бродил по зеленым лужайкам, они успели хорошо отрепетировать.

– Подумайте, – сказал Аверов, – такая возможность весьма вероятна. Люди могли разделиться на разные группы еще в полете. Ведь добирались они не год и не два. Разделение могло произойти и сразу после высадки или вскоре после нее. Не случайно ведь обнаруженные нами люди живут вовсе не на месте приземления корабля.

– Что-нибудь да осталось бы в памяти, – возразил я, пытаясь в то же время понять, куда они гнут; а что они хотят добиться определенного результата, уже не вызывало сомнений.

– Вовсе не обязательно, – Аверов мотнул головой. – Недаром они забыли и о своем корабле! Да и вообще… Много ли мы знаем о народе, из которого происходит наш Питек? А ведь этот-то народ существовал несомненно!

– Вот это правда, – сказал Питек, ухмыльнувшись. – Мы-то существовали, да еще как! – Он широко развел руки. – Иногда, по вечерам, когда я выхожу в Сады памяти, мне кажется, что вот этого всего не существует. Но мы-то были!

– В дописьменные времена, Питек, – сказал я ему как можно ласковее. – Поэтому от вас ничего не сохранилось.

– Я сохранился, – возразил Питек, чуть обидевшись (правда, лишь на мгновение: мы не умели обижаться друг на друга, не то нас не оказалось бы здесь).

– Извини, – сказал я. – Ты сохранился, и прекрасно сохранился. Но я хотел лишь сказать, что здесь, на Даль-2, дописьменных времен, наверное, вообще не было.

– Не вижу предмета для спора, – сказал Аверов. – Я просто полагаю, что такая возможность не исключена. Вы ведь не вступили в контакт с руководством, а если бы и так, то они могли по каким-то соображениям не сказать вам всей правды.

– Да, – сказал я, – спорить действительно не о чем. Но если даже других популяций на планете нет, если их общество находится лишь в процессе разделения или в самом начале процесса, это и так достаточно усложняет нашу задачу.

– Смотря как ее сформулировать, – заметил Уве-Йорген, чуть приподняв уголок рта.

– Мне кажется, – сказал я, стараясь произносить слова как можно весомее, – задача была поставлена четко: эвакуация населения планеты с целью предотвратить ее гибель.

– Это задача-максимум, – не сдавался пилот. – Но есть альтернатива.

– Да, – подтвердил Аверов и опустил голову. – Учитывая, что в первую очередь должно быть спасено население Земли.

Тут мне все стало ясно, и кто был инициатором – тоже. Но я хотел, чтобы они высказали все сами – в таких случаях бывает легче найти в логике оппонента слабые места. А найти их было необходимо, потому что мы дискутировали не наедине – тут же, кроме Питека, были и Иеромонах, и Георгий, и Гибкая Рука, и многое зависело от того, на чью чашу весов они усядутся.

– Ну, – проворчал я, чтобы не сказать ничего определенного. – Пятнадцать человек на сундук мертвеца…

– Что? – не понял Аверов.

– Нет, доктор, просто была в свое время такая песенка. Что же, Уве-Йорген, – я сознательно обратился именно к нему, – я жду, чтобы вы объяснили – какова же эта альтернатива.

– Вы, капитан, и так отлично поняли. Либо мы рискуем буквально всем на свете – Землей, Даль-2 и самими собой в придачу – либо выбираем наименьший риск и наименьшие жертвы. – Челюсти его напряглись, и он закончил громко и четко: – Жертвуем этой планетой и спасаем все остальное.

– Планетой и ее людьми, – уточнил я.

– Планетой и ее людьми, – утвердительно повторил он.

– Либо – либо, и, а, но, да, или… – пробормотал я, обдумывая ответ. – Союзы, союзы, служебные словечки… – Как легко получилось у моего коллеги: планетой и ее людьми. Людьми – и теми, кто ждал меня сейчас в лесу, и той, что была в моей каюте, и теми, кто чтил Уровень, и теми, кто скрывался от него в лесах… Я хотел было вспылить, но вовремя понял, что это ни к чему, и понял причину: для него, для Уве-Йоргена, и для всех остальных моих товарищей планета Даль-2 была лишь небесным телом, что виднелось на экранах, была абстракцией, отвлеченным понятием. Они не ступали по ее траве, не сидели в тени ее деревьев, не видели голубизны неба, не слышали, как ветер поет, перекликаясь с птицами, не вдыхали запаха ее цветов и не преломляли хлеб с ее людьми. И поэтому никто из них не согласился бы сейчас со мной. Значит, надо было идти в обход. Но гнев в моей груди стоял на марке, как говорили в мое время кочегары, и неплохо было бы стравить его, хоть немного, и, кстати, не дать никому понять, что я замыслил некую хитрость.

– Что ж, Уве-Йорген, – сказал я, – альтернативу ты нашел – лучше некуда. Узнаю… Ох, эти альтернативы, эти безвыходные положения, исторические необходимости, эти милые, славные ребята с засученными рукавами и «Лили Марлен» на губной гармошке…

Мы смотрели друг на друга всепонимающими глазами и усмехались, совсем не весело, совсем не доброжелательно, а товарищи смотрели на нас, ничего не понимая, потому что это был разговор не для них, а для нас двоих, и только для нас; рискованная проба сил, но мне непременно нужно было дать Рыцарю понять, что вижу его насквозь, пусть не думает, что сможет повести всех за собой и что мне нечем будет остановить его. – Логичная альтернатива, безусловно. Здесь вероятность такова, там – меньше, значит, осуществляется второй вариант. Ох, уж мне эта тевтонская методичность…

Уве-Йорген не остался в долгу.

– Ну, как же! – ответил он, глядя на меня прищуренными глазами. – Куда предпочтительнее ваше любимое «авось» и «ничего», крик «ура!» в последний момент и загадочная славянская душа, не так ли? Авось пронесет! Вот алгоритм ваших рассуждении, дорогой капитан! Но ответственность слишком велика и, кстати, в свое время вы научились обуздывать это ваше «авось». Вспомните» капитан!

Я помнил; но, видимо, и он спохватился, потому что то, о чем мы говорили, не произноси настоящих названий; завершилось вовсе не в его пользу. Остальные только глядели и моргали – им ничего не говорили ни тевтоны, ни славяне (даже Иеромонаху – нет), это была для них вместе и древняя, и новая история, а ни той, ни другой они не знали. И я почувствовал, что надо переходить в атаку именно сейчас, пока Рыцарь помнит, чем кончилось наше выяснение отношений в те времена.

– Теперь слушайте, – сказал я, чтобы напомнить всем и каждому, что капитан здесь я. – Обсуждением этой альтернативы мы еще займемся. Сейчас я против нее и буду против до тех пор, пока обстоятельства не покажут, что это – единственный выход. А пока у нас есть немало конкретных задач. Найти Шувалова, оказать ему помощь, какая потребуется, чтобы он мог осуществить нужный контакт. Это раз. Во-вторых, разобраться всерьез, каково население. Сколько, где. И не только разобраться; говорить с ними, растолковывать, какая им грозит опасность, объяснить, каков может быть путь к спасению – добиться того, чтобы мысль об эвакуации возникла и развивалась не только наверху, но и во всем обществе. Работы, как видите, выше головы. И начинать ее надо немедленно. В лес, к тем людям, о которых я говорил, пойдет Гибкая Рука…

– Минуту, капитан, – прервал меня Уве-Йорген, хоть так поступать и не полагалось. – В лес пусть лучше идет Питек.

Я подумал – и не обнаружил никакого подвоха.

– Хорошо. Пусть Питек.

– Тяжело, – сказал Питек, расправляя, плечи. – Ах, как будет тяжело, Ульдемир. Я думаю о том, как ты пришел бы к нам – тогда, когда я жил среди своих, – и сказал бы, что мы должны покинуть свои охотничьи места, свои озера, где мы ловили рыбу, свои леса, полные ягод, и грибов, и вкусных корней… Тебе пришлось бы плохо, Ульдемир, и ты ничего не смог бы объяснить нам. За эти места мы сражались с другими и убивали их, и они убивали нас – иначе я не оказался бы здесь… Нет, это будет очень тяжело, Ульдемир. Если бы сделать так, чтобы они сами захотели уйти. Но как это сделать? Мы уходили, когда переводились звери, когда лани съедали и вытаптывали всю траву. Но я не знаю, как живут здесь люди и много ли зверя в их степях.

– Наверное, много, – механически пробормотал я, вспомнив то, что мы видели во время первого полета над планетой.

– Говорю тебе откровенно, Ульдемир: я сделаю все, что надо; сделаю, но не знаю, что получится. Если бы это были наши, я знал бы: можно поджечь лес или траву в степях. А тут – кто скажет как?

– Воистину, – подтвердил Иеромонах, покачав бородой и печально глянув на меня. – Провижу великие тяготы. Как скажешь ты человеку, чтобы он покинул земли отцов своих, и дедов своих, и прадедов? Кто допустит, чтобы хищный зверь разрывал родные могилы? Велика печаль человека, оставляющего дом свой на волю стихий. Что сильнее любви к своему дому? – Иеромонах оглядел нас всех и поднял палец. – Вера. Но во что верят они? Это ты знаешь, наш капитан?

– Наверное, в свой Уровень… – подумал я вслух.

– Тогда они не уйдут, ибо не будет у них своего Моисея, который повел бы их. Мощь Моисеева – от господа, а они в бога, ты говоришь, не верят. Нет, капитан, трудный ты учиняешь нам искус.

«Пусть уж высказываются все», – подумал я устало и кивнул штурману.

– А ты что думаешь, Георгий?

Спартиот скупо улыбнулся: – Мы делали просто. Когда надо было убедить, мы шли с мечами. Мечи убеждали за нас, и не оставалось никого, кто мог бы возразить нам.

– Вот это деловой разговор, – сказал Уве-Йорген, улыбнувшись. Я сердито покосился на него, а он продолжал: – Интересно только, кому пришло в голову отправить экспедицию в такую даль с голыми руками?

– Без мечей и копий, Уве? – не удержался я, чтобы не поддразнить его.

– Хотя бы. А ведь у местного населения что-нибудь наверняка есть. Хотя бы луки со стрелами. Не может быть, чтобы они не охотились на всякую живность.

– Лук и стрелы, – сказал Гибкая Рука. – Лук и стрелы, о!

– Да, – опять вмешался я. Какой-то бес словно заставлял меня все время задевать Уве-Йоргена; почему-то мне не нравилось, что он сидел такой спокойный и уравновешенный, хотя только что я вроде бы одолел его в разговоре. Не иначе, как у него лежал еще какой-то булыжник за пазухой, и хорошо еще, если просто булыжник, а не этакая баночка с длинной рукояткой – ручная граната наступательного действия. – Британские лучники, кажется, здорово потрепали рыцарство в свое время, а, пилот?

На этот раз он усмехнулся.

– Нечто подобное было, – согласился он. – Рыцари, надо сказать, были отвратительно информированы о силах противника. Не станем повторять их ошибок. Спасибо тебе, капитан, за услугу, которую ты нам оказал.

– На здоровье, – ответил я. – Какую именно услугу ты имеешь в виду?

– В твое время это называлось «взять языка», – сказал он, снова усмехаясь, и эта ухмылка его мне не понравилась. – Я имею в виду эту девицу, которую ты привез на борт. Видимо, ты с ней нашел общий язык.

Я предпочел понять его буквально.

– Это было несложно, – ответил я. – Люди там, внизу, разговаривают на том же языке, что и мы.

Для пилота это не было новостью, но остальные члены экипажа не смогли скрыть удивления.

– Как так? – спросил Георгий.

– Я же говорил вам, что нашел старый корабль. Это потомки людей с Земли, значит – наши родичи.

– Братья, – сказал Иеромонах и повторил еще раз, весомо и убежденно: – Братья.

– И чудесно, – перебил его Рыцарь. – Наверное, она сможет рассказать, как вооружаются наши братья, когда в том возникает нужда. Не хочешь ли, капитан, пригласить ее сюда?

– Нет, – сказал я, стараясь сохранить спокойствие. – И в голову не приходит.

Я и в самом деле не собирался позволить, чтобы ее тут подвергали допросу. И не потому, что не видел в том особого смысла: может быть, она и могла вспомнить что-нибудь такое, что нам пригодилось бы; и не потому только, что это было бы, наверное, не очень-то честно по отношению к ней: я ведь не уговаривался с Анной о чем-то подобном. Мне вообще не хотелось, чтобы наши дальнейшие отношения с людьми с планеты Даль-2 рассматривались экипажем как военная кампания.

– Нет, – повторил я как можно категоричнее. – Потому что я не собираюсь воевать.

Но они, кажется, были иного мнения.

– Что ж, – вздохнул Рыцарь. – А жаль, что нет времени. Мы сколотили бы неплохие отряды из них самих.

– Свои на своих? – спросил Никодим. – Достойно ли?

– Всегда так было, – невозмутимо заявил Георгий.

– Ладно, – сказал я им. – Нет смысла говорить о том, чего не хватает, – о луках, стрелах, времени… Задача перед нами огромная, и в нормальных условиях она была бы по плечу лишь классным дипломатам, а не нам. Но мы должны с нею справиться. Должны – и этим все сказано.

– А если ничего не выйдет? – негромко спросил Уве-Йорген.

– Выйдет, – упрямо сказал я.

– Не грешите и в помыслах, – посоветовал Иеромонах.

– Значит, расстановка будет такой, – продолжал я, потому что за время разговора успел уже кое-что продумать. – Сейчас мы все, кроме тех, кто останется нести вахту на корабле, отправляемся на планету. Туда, где меня ждут ребята. Там разделимся. Я направлюсь к тем, что укрываются в лесах (я решил, что туда надо уйти именно мне: Питек был не уверен в своих возможностях, а Рыцарь и Георгий были уж чересчур воинственно настроены). Питек и Георгий попытаются установить связь с Шуваловым, потому что они самые ловкие, выносливые и к тому же следопыты. Уве-Йорген, твою задачу мы определим там, внизу. Вероятнее всего, ты будешь в резерве. – Уж очень не хотелось мне оставлять его на корабле. – Ты, Гибкая Рука…

– Он пусть останется на вахте, – сказал Уве-Йорген.

– Хорошо, – согласился я. – Ну и, естественно, доктор Аверов-не покинет своих приборов.

Аверов кивнул. Умолкнув в начале разговора, он больше не принимал участия в совещаний.

– Связь с кораблем: ежедневно в восемнадцать часов, в шесть часов и двенадцать часов по нашему времени, а сверх того – по мере надобности. Предупреждаю: со связью могут быть помехи, внизу увидите сами.

– Ясно, – ответил за всех Рыцарь.

– У меня все, – сказал я.

– Когда вылет? – спросил пилот.

– Сколько вам нужно времени, чтобы собраться?

– Чтобы собраться – немного. Но я подумал вот о чем: перед тем, как покинуть корабль, ребята могли бы провести полчаса в Садах памяти. Зарядить аккумуляторы, так сказать.

Я не нашел в этом ничего плохого.

– Добро, – согласился я. – Все?

– Да.

– Все свободны, – объявил я.

Я так и думал, что Рыцарь задержится. И он остался.

– Капитан… – сказал он негромко, подойдя ко мне вплотную.

– Я слушаю.

– Ты и на самом деле совершенно уверен…

Я взглядом показал, что понял его.

– Совершенно? – переспросил я. – Полной уверенности, ты знаешь, не бывает. Но не представляю, как мы можем допустить, что не сделаем этого.

– Ну, хотя бы такой вариант: мы сейчас летим на планету, в воздухе происходит катастрофа – и на поверхность мы прибываем уже в виде обломков и обрывков. Теоретически допустимо?

– Теоретически… да.

– А гибель Земли ты допускаешь, Ульдемир, хотя бы теоретически?

– Не хочу, – сказал я.

– Значит, страховка нужна?

Я знал, что он имеет в виду. И на этот раз был с ним согласен. Нет, в этом не было никакого противоречия. Нельзя было обсуждать возможность неудачи перед всем экипажем: когда люди готовятся выполнить тяжелую задачу, они не должны допускать и мысли о возможном невезении. Надо настроиться на игру, как говорили в мои времена. Но в себе я был достаточно уверен, да и Уве-Йорген, кем бы он ни был, оставался человеком долга, и я считал, что на него можно положиться.

– Хорошо, – сказал я. – Какую страховку ты предлагаешь?

– Я объясню. В тот момент, когда наблюдения покажут, что вспышка становится все более вероятной, надо, чтобы корабль все же выполнил свою задачу – независимо от всего остального. Такой вариант тебя устраивает?

– Да. Если только будет уверенность, что положение действительно безвыходное.

– Это установит Аверов. Ты согласен?

– Кто же, кроме него? Но на остальное он не решится.

– Поэтому я и хотел, чтобы Рука остался на борту. Ты веришь ему?

– Я всем верю, – сказал я, и это была, в общем, правда.

– Сейчас они в Садах памяти. Через полчаса встретимся у Руки. Согласен?

Я подумал, что Уве-Йорген и тут пытается овладеть инициативой. Но не было причин осаживать его, и я позволил себе лишь самую малость. «» – Через сорок минут, Рыцарь, – поправил я, глянув на часы.

Он кивнул:

– Я могу идти?

– Уве…

– Ульдемир?

– Почему ты не спросишь больше ничего о той девушке?

Я сказал так потому, что мне вдруг страшно захотелось поговорить о ней – с кем угодно.

Он покачал головой:

– У нас не было принято обсуждать с начальниками их личные дела. Понимать службу – великая вещь, дорогой Ульдемир.

Странные все же существовали между нами отношения, свободные и напряженные одновременно, дружеские – и в чем-то враждебные. Часто мы в своих схватках бродили по самому краю пропасти, которую видели только мы одни; это было только наше – пока, во всяком случае. И, пожалуй, без этого нам было бы труднее.

– Разве службу кто-нибудь понимает? – улыбнулся я.

– Гм, – сказал Уве-Йорген.

– Прости, Рыцарь. Строй – святое место, не так ли?

– Именно.

– Значит, через… тридцать пять минут, – сказал я, выходя.

Анна спала в моей каюте на широком капитанском диване – она даже разделась, как дома, и за это я опять мысленно похвалил ее. Я убавил освещение до сумеречного, сел в кресло и долго смотрел на нее – не как на желанную женщину, а как смотрят на спящего ребенка. Смотрел, не думая, не пытаясь ни опуститься в прошлое, ни подняться в будущее. Не думая о том, не произошло ли час назад в этой самой каюте что-то непоправимое, потому что для всякого действия есть свое время, мы только не всегда верно угадываем его – или неверно вычисляем… Я просто смотрел, и мне было хорошо, как только может быть хорошо человеку. Тут, как и в спасении людей, нельзя было настраивать себя на возможность неудачи. Только хорошо, только хорошо могло быть, и никак не могло быть плохо.

Так просидел я полчаса. Потом встал и вышел, стараясь ступать неслышно. «Такова жизнь, – думал я, шагая по палубам тихого корабля. – Она началась еще до того, как я родился, такая жизнь, и вот продолжается сейчас, через тысячелетия. Дела, дела – и любовь в антрактах. Перерыв на обед. Перерыв на любовь… Когда-то все дела делались в перерывах любви. И, наверное, это было лучше.

Но слишком серьезные дела у нас сейчас – жизнь и смерть. И если бы еще только наша… Но ты больше не уйдешь, Анна, милая, у нас теперь все будет пополам – и жизнь, и смерть. Любая половинка этого, а больше нечего предложить тебе».

– Значит, вот в чем дело, Рука… Корабль, как ты знаешь, изготовлен к походу. Установка доктора Аверова заряжена, автоматика все время держит звезду в прицеле. Доктор Аверов неотрывно следит за тем, как ведет себя звезда.

– Кто из нас инженер, Ульдемир, – спросил Рука, – и кто из нас лучше разбирается во всем этом? Может быть, ты хочешь, чтобы я рассказал тебе о принципе действия и устройстве установки доктора Аверова?

Уве-Йорген, что сидел рядом, чуть улыбнулся. Я нахмурился: со мной разговаривал инженер Гибкая Рука, а мне инженер сейчас не был нужен. Мне нужен был индеец.

– Рука, – сказал Уве-Йорген негромко. – А что ты видел в Садах памяти?

– О, – сказал Рука и помолчал, опустив веки. – Я видел многое. Моих вождей и моих детей. И разговаривал с ними. Я был на охоте, и стрелы мои попали в цель. – Он снова помолчал. – И потом я снова стоял на тропе войны. Как в тот день, когда меня забрали сюда. Я стоял, стрела летела в меня из засады, и я знал, что она попадет, знал еще за полсекунды до того, как тот спустил тетиву… – Теперь в его голосе, негромком и монотонном, чувствовалась ярость, и я воспользовался этим.

– Слушай. Если звезда будет спокойна, тебе ничего не придется делать – только поддерживать связь с нами. Если же она станет опасной…

– Как я узнаю это?

– Если даже доктор захочет скрыть, то все равно узнаешь это по его лицу.

– Да, – согласился Рука с оттенком презрения в голосе.

– Так вот, как только ты поймешь, что звезда стала опасной, ты погасишь ее. Включишь установку. Но не сразу. Сначала выведешь корабль с орбиты – для этого тебе придется только включить автомат…

– Я знаю это. Не трать лишних слов.

– И на расстоянии миллиона километров от звезды включишь.

– Это даже если никого из вас не будет на корабле?

– Именно в том случае. Потом вернешься к планете, ляжешь на орбиту. Если мы не подадим никаких сигналов…

– Сколько времени мне ждать сигналов?

– Ну, двое, трое суток: раз уж мы будем молчать, то замолчим накрепко… Тогда отправляйся на Землю.

– Я не пилот; мне не довести корабль до Земли. Я знаю, чего это стоит. Может быть, Рыцарь останется вместо меня?

– Рыцарь понадобится на планете. Что ж, Рука; если ты не доведешь машину до Земли, значит… не доведешь.

– Я понял тебя.

– Тебе не страшно?

– Если бы ты жил среди нас, – сказал он, – ты не стал бы спрашивать.

– Ну, извини, я не жил среди вас, а у нас в таких случаях было принято спрашивать.

– Нет. Руке не страшно.

– Ну, вот и все. Что ж, Уве-Йорген, если у тебя нечего добавить, будем собираться и мы.

– Нет, – сказал Рыцарь. – Пока нечего.

Анна гнала глубоким сном, но проснулся сразу же, как только я дотронулся до ее плеча.

Она, видно, и во сне была напряжена – вскрикнула и сразу же села на диване. Несколько секунд приходила в себя, потом нерешительно улыбнулась.

– А… вспомнила.

Я сел рядом, обнял ее, положил ладонь на обнаженное плечо. Мы сидели молча. Потом Анна взглянула на меня, в ее взгляде был упрек.

– Ну… – сказала она.

Я усмехнулся – виновато, по-моему, – и встал.

– Нам пора, – сказал я. – Одевайся, да?

Она кивнула.

– Ты не думай, – сказала она. – Я тоже… Только не сейчас. Я никогда…

– Я все понимаю, – сказал я. – И ребята ждут нас. Надо лететь.

Пока она одевалась в ванной, я взял сумку, кинул в нее несколько мелочей, что могли пригодиться на планете. «Странная вещь – любовь, – подумал я. – Наверное, она настоящая тогда, когда противоречит самой себе – не решается на то, на чем, по сути, основывается. Единство противоположностей…» Затем я оглянулся на всякий случай, отпер капитанский сейф, вытащил оттуда музейный кольт и две пачки патронов. Взвесил пистолет на ладони и сунул в карман. «Не зря я выторговал его, – удовлетворенно подумал я, – и как же они не хотели мне давать эту штуку! Но тут меня было не переспорить…» Я оглядел патроны и тоже сунул в карман.

– Надо надеяться, не подведут в случае чего, – сказал я сейфу. – Хотя проба была удачной. И стрелять я не разучился…

Вошла Анна – красивая, румяная, причесанная.

– Я готова, Уль.

– Я, кажется, тоже, – сказал я, оглядываясь, не забыто ли, по обыкновению, что-нибудь небольшое, но важное.

– Идем?

Я хотел поцеловать ее; она подставила щеку. Мы почему-то часто не понимаем самых простых вещей; если подставляют щеку – это может, кроме всего прочего, означать, что нечего тебе соваться. Но я не подумал об этом.

– Ну, – сказал я обиженно.

– Не надо, – сказала она, и я отворил дверь.