Выписка из научного журнала экспедиции «Зонд»:
«День экспедиции 597-й.Запись вел: Аверов».
Краткое содержание записи: О наблюдениях за объектом Даль.
Участники: Доктор Аверов.
Теоретические предпосылки: Прежние.
Предпринятые действия: Использование всех средств наблюдения.
Ожидаемые результаты: Увеличение вероятности вспышки в ближайшие шесть – двенадцать месяцев.
Возможные помехи: Не предполагаются.
Фактический результат: Процесс временно стабилизировался. Неясно, последует ли его дальнейшее развитие. Само явление стабилизации, как и ряд других явлений, не имеет предпосылок в теории Кристиансена – Шувалова. Причина стабилизации остается неясной.
Выводы: Пока можно лишь сделать заключение о необходимости продолжать наблюдения.
Принятые меры предосторожности: Считаю необходимым уменьшить заряд батарей Установки воздействия на пятьдесят процентов нормального.
Дополнения и примечания: Неясно, вводить ли в курс событий экипаж.
Ехали не так уж торопливо, на ночь располагались основательно, и в столицу приехали только на третий день. Но уже и первые часы пути судья распорядился развязать Шувалову руки, поверив, видимо, что старик не станет душить его, испугается сопровождающих.
В повозке их было двое, да кучер снаружи, на козлах; еще четверо верховых провожали выезд. В пути разговаривали мало, хотя Шувалов поговорил бы с удовольствием; судья был мрачен – видимо, визит в столицу не сулил ему ничего доброго Лишь иногда удавалось разговорить его.
– …А дети у вас есть, судья?
– Что? А, дети? Да, как же. Мне дали одного уже много лет назад, а потом, недавно, еще одного.
– Что значит – дали?
– Как это – что значит?
– Не понимаю…
– Откуда же, по-твоему, берутся дети?
– Ну, знаете ли…
– Слушай, старик, я все никак не привыкну, что ты со мной говоришь так, словно я не один, а нас много. Я ведь с тобой один? Один. И больше никто нас не слышит. Для чего же говорить «вы»?
– Да знаете ли… Просто у нас так принято. Форма вежливости. «Ты» мы говорим только близким или добрым знакомым…
– У вас все не так, как у нормальных людей. Да, так, выходит, ты не знаешь, откуда берутся дети?
Судья даже развеселился – захихикал.
– Гм… До сих пор я полагал, что знаю. И некогда даже сам, так сказать, принимал в этом участие. Правда, они не стали заниматься звездами… Да, судья, но нам детей никто не дает. Мы их рожаем сами – наши женщины, конечно. А что происходит у вас?
– У нас – как у всех… Дети получаются, и их дают тем, чья очередь наступила.
– Эге-ге… Ну, а как же они получаются?
– Возникают в Сосуде, конечно, как же еще?
– Ах да, в Сосуде, конечно, в Сосуде…
Они помолчали. Потом судья вздохнул.
– Ох, старик, ох, старик!..
– Да-да?
– Я уж и не знаю, как с тобой разговаривать. Ведь ты мелешь такое, что жизнь свою закончишь, не иначе, как в Горячих песках, а там тебя не надолго хватит, уж поверь.
– Не понимаю… Что я такое, сказал?
– Ты ведь признал, что у вас женщины рожают сами?
– Естественно!
– Что же тут может быть естественного, если закон этого не позволяет!
– Ах, вот как? Закон не позволяет?
– Ну, ты подумай сам, ты ведь как будто бы не глуп. Если все станут рожать, сколько их народится?
– Ну, не знаю… Много?
– Да уж, наверное, больше, чем сейчас.
– Что же в этом плохого?
– А Уровень? Или ты станешь их воздухом кормить?
– Ах, Уровень…
– Уразумел? Или ты совсем не ходил в школу? И тебя не учили, что Уровень может сохраниться лишь тогда, когда люди… – он подумал, вспоминая, – регулируются, да.
– Регулируется прирост населения?
– Ага, значит, знаешь все-таки! К чему же было прикидываться?
– Да нет, судья, погодите; я знаю, конечно, что такое – регулирование прироста. Но ведь это можно делать – у нас, например, так и делается – и когда детей просто рожают женщины.
– Может, и так. Но там было еще что-то… Погоди, вертится на языке… вырождение! Знаешь такое слово?
– Вот оно что!
– Именно! Теперь сообразил?
– Да, теперь сообразил. Не совсем, но что такое вырождение, я знаю. А скажи, как это получается – в Сосуде?
Но судья уже снова нахохлился.
– Не знаю, как. Спроси в столице – может, тебе объяснят.
Он помолчал.
– Они тебе там все объяснят! Объяснят, как убивать людей…
– Я уже сказал вам: я безмерно сожалею. Но что оставалось делать, если все вы тут…
– А ну-ка молчи давай!
Столицы Шувалов почти не увидел. Приехали они в сумерках, и вечером его никуда не повели; заперли в комнате, где стояла кровать и рядом – табуретка. Дали поужинать и велели спать.
Однако он улегся не сразу, а сидел на кровати, задумчиво глядя на узкое окошко под самым потолком.
– Вырождение… Придумано неплохо: при небольшом количестве начальной популяции оно наступило бы неизбежно… Но как же они хотели избежать… как же избежали этого?
Он бормотал так, вспоминая, что люди здесь действительно ничем не отличаются от него самого – а они непременно отличались бы, если бы на протяжении многих поколений дети рождались от браков в одном и том же кругу. Отличались бы… Значит, невысокий уровень этой ветви земной цивилизации нельзя было объяснить вырождением – а ведь именно так Шувалов едва не подумал.
Значит, так было задумано. Да и вообще все, наверное, было спланировано основательно и неплохо. Но что-то где-то не сработало, или наоборот – переработало, и развитие пошло вперекос.
В том, что развитие пошло не в задуманном направлении, Шувалов не сомневался.
– Ах, сами не рожают… Стерилизация? Ну, вряд ли… Просто запрет – и соответствующий уровень предохранения… Но при их химии? Хотя – что я знаю об их химии? Мало информации, просто беда, до чего же мало информации!
В конце концов он успокоил себя тем, что завтра, раз уж его привезли в столицу, он получит возможность увидеться с кем-нибудь, кому можно будет изложить все, – и начать наконец ту сложную работу, результатов которой явится спасение всех живущих на планете людей.
Но и назавтра он не увиделся с Хранителями, как в простоте душевной рассчитывал. Мало того: на следующий день Шувалов вообще не увидел ни одного нового лица. Казалось, его привезли в столицу только затем, чтобы сразу же выбросить из памяти. Против говорило лишь то, что его все-таки кормили. Хотя – кормили, конечно, невысокие чины, а высокие могли и забыть – кто знает.
На самом же деле о нем не забыли, но до высших инстанций весть о нем просто-напросто еще не дошла. Судопроизводство не терпит анархии, и для того, чтобы доложить о Шувалове выше, надо было прежде всего решить, как же о нем сообщать, и в зависимости от этого – по какому руслу направить его дело. А у тех, к кому, едва успев прибыть в город, пошел с докладом судья, возникли различные мнения:
За время, пока Шувалов находился под стражей, список его преступлений приобрел весьма внушительный вид. Были обвинения мелкие, которыми можно было и пренебречь – например, обвинение в том, что он прикидывался сумасшедшим, пытаясь избежать наказания, или обвинение в том, что он находился в запретном городе. Но были и три значительных преступления. Первое из них состояло в серьезной попытке нарушить Уровень: одежда, непонятные приборы, разговоры. Второе – убийство или, вернее, покушение (но это было ничем не лучше; наоборот, если бы человек был убит, виновный мог бы еще доказать, что беда случилась нечаянно, а сейчас пострадавший показывал, что на него напали с умыслом). И третье серьезное преступление, в котором обвиняемый сознался сам, без какого-либо давления (что, конечно, могло привести к некоторому смягчению наказания – не очень значительному, впрочем), – третье преступление заключалось в том, что он, вкупе с лицом, пока не установленным, нарушал закон о регулировании прироста населения; судя по всему, происходило это уже давно, однако по этому преступлению срока давности не существовало, и оно должно было караться сегодня не менее строго, чем в самый день совершения. Собственно, судья сначала не собирался докладывать о третьем преступлении, но как-то так получилось, что доложил.
Так что теперь предстояло решить: положить ли в основу дела нарушение Уровня – тогда обвинение пошло бы в собрание по охране Уровня, – или основным почитать покушение – и тогда дело пошло бы совсем по другим каналам и совсем к другим людям. В первом случае оно обязательно дошло бы до какого-то из Хранителей, а во втором – скорее всего, не дошло бы. Об этом и разгорелись среди судей прения, продолжавшиеся целый день. Суть споров заключалась в том, что, хотя нарушение Уровня являлось, безусловно, преступлением более опасным, зато покушение на убийство было, во-первых, значительно более сенсационным (давно уже, не случалось такого, очень давно), и, во-вторых, сохранить случившееся в тайне было невозможно, да никто и не старался сделать это, и население о происшествии знало, и необходим был суд, и необходим был приговор.
После дня ожесточенных споров сведущие люди сошлись на том, что в основу дела надо все-таки положить покушение, а остальное пойдет уже в дополнение и по совокупности. А это означало, что если кто-то из Хранителей должен будет ознакомиться с делом, то не раньше, чем надо будет рассматривать просьбу о помиловании.
Потому что, хотя смертной казни, как таковой, в законе не было, просто назначением на работу в Горячие пески ограничиться было нельзя и речь могла идти только о посылке преступника к самому экватору – туда, где разворачивали полотнища. Для человека в возрасте Шувалова такой приговор был равносилен смертному, и все знали это, и заранее жалели его, но пренебречь законом не могли.
Итак, тучи над головой Шувалова сгущались серьезные. Он же ни о чем не подозревал и, понервничав немного по поводу непонятного и неприятного промедления, привел свои нервы в порядок и стал снова размышлять о странном начале и невеселом (возможном) конце культуры Даль.
Иеромонах ехал теперь, стараясь придерживаться полосы необработанной земли. Он ехал не в ту сторону, где должна была находиться столица, а в противоположную – к лесу, если только полоса действительно уводила в конце концов в лес.
Ржаные поля сменялись овсищами, был и ячмень, и просо, иногда на целые десятины раскидывались плодовые сады. Попадались речки в обрамлении широких лугов. Иеромонах пил прозрачную воду, крякал, рукавом вытирал губы, радостно вздыхал.
Благодать, господи. Благодать. Нет иного слова.
По-прежнему заходил в дома.
– …Ну, а вот соберете; сколько же оставите себе, сколько отдадите?
– Скажут. Скажут, сколько нам нужно.
– Или сами вы, что ли, не знаете?
– Нам об этом думать не приходится. Скажут.
– И не обманывают? Хватает?
– Обманывать? Как?
Это им было неясно.
– До нового хлеба доживете?
– То есть как?
Странно было это: не обманывали, оставляли, сколько нужно.
– И платят вам за остальное?
– Платят? – удивлялись люди: взрослый мужик простых вещей не понимает.
Иеромонах внутренне сердился, но смирял себя. Заставлял думать: нет, правду говорят, не посмеиваются над забредшим простаком.
– А если нет – откуда же все берете? Живете, я смотрю, не бедно… За что же покупаете?
– Что надо, нам дают.
– И опять-таки их хватает?
Тут уж они сами начинали сердиться.
– А ты как живешь – иначе? Тебе не хватает?..
Воистину – дивны дела твои, Господи.
Ехал дальше. Удивлялся: чисто, аккуратно живут крестьяне, весело. Но чего-то недоставало. За все время ни одной чреватой бабы Иеромонах так и не увидел; прячут их, что ли, от сглаза? И детишек совсем малых не было. Побольше – были, годочков с трех, а совсем малых – нет.
И все-таки, хорошо было. Если бы они еще оказались русскими – тогда, верно, все понял бы. Но были они другие: почернявее, в общем, и склада не совсем такого. И говорили все же не по-русски, а на том языке, на каком все и на корабле говорили – на всеобщем. Так, верно, говорили люди, пока не рассыпалась Вавилонская башня волею господней…
Ехал. Разговаривал с лошадью, когда не было никого другого.
Под конец все-таки увидел такую бабу. Совсем была молодая. На сносях уже».
Везли ее куда-то в телеге, и по бокам ехали двое верхами. Была бабочка смутная, зареванная. Стонала тихо.
Верховые ехали с неподвижными тяжелыми лицами. Завидев Иеромонаха, показали рукой и прикрикнули, посторонись, мол.
Остановился и долго глядел вслед, покачивая головой. Словно бы дитя никому и не в радость.
Нехорошо. «Дети – дар божий», – подумал привычно и искренне.
Дальше селения стали попадаться реже. И нивы уже не подряд шли, перемежались длинными клиньями целины. Больше стало деревьев. Вспугнутые, убегали зверюшки вроде зайцев, высоко подпрыгивая.
А полоса все шла, все уходила – дальше, дальше… Будоражила любопытство. Иеромонах погонял лошадь. В меру, правда: берег. Этому его учить не надо было.
Загорел – как встарь, до пострига еще, в деревне, загорал за лето. Привык. И ног своих – голых, волосатых, как у беса – стыдиться перестал; а сперва стыдился. Здесь это не было зазорно.
Сам и не заметил, как въехал в лес. Просто остановился раз, спешился, огляделся – а уже кругом деревья, и за спину зашли, опушку и не разглядеть.
Но не смутился: если понадобится, полоса и назад выведет. Пока что поедем дальше.
На всякий случай выломал все же дубину. Зверь, не приведи господь, встретится, или лихой человек (в разбойников, правда, уже и не верил)… Вез дубинку поперек седла.
Но ничего. Все было спокойно.
Вечерами разжигал костерок. Грелся. Пил кипяток. Заправлял его из корабельных припасов порошком, что силу множил. Вздыхал: выпил бы квасу. Много, много лет уже не пил квасу. Эти люди в нем не понимали. Никто. Капитан, правда, еще помнил: да, была такая благодать господня – квас. Хлебный. Настоящий.
Перед сном представлял, будто сидит на корабле за вычислителем или аналитом. Разговаривает про себя с машиной, нажимает клавиши, вводит программу, проверив предварительно. И, пока жужжит машина, как пчела в колоде, снова будто сам напрягается, закрыв глаза, словно лошади помогают вытянуть воз из колдобины.
Легкое и хитроумное занятие. А вот сподобил Господь. Другой мир. Цифры живут, любят друг друга, гневаются, сходятся, расходятся, порой идут стенкой друг на друга. Умирают и воскресают – прости, конечно, Господи. Весело живут цифры, деятельно. А он за ними следит и при нужде помогает. Интере-есно-то как!
Утром просыпался легко, набирал воды в седельную флягу и снова пускался по лесу – до новой воды.
Ехал таково по лесу четыре дня. И вдруг просека кончилась.
Вышла на поляну обширную, аккуратно круглую, и кончилась.
Приехал, значит. Только куда?
Спешился.
Земля тут была теплой. Как кострище, когда разгребаешь угли по сторонам, чтобы тут, на теплом, спать.
Иеромонах покачал головой, удивляясь.
Обошел полянку. Еще одна просека начиналась, видно, тут когда-то. Но за ней ухода не было – заросла. В лесу недолго. И однако отличить ее можно было сразу: деревья были помоложе, не вековые, как вокруг.
Что же тут такое было – что просека и земля теплая?
Иеромонах пустил лошадь пастись и стал ходить по полянке – не абы как, а по кругу, все приближаясь, понемногу, к середине. Систематически. Пришло такое слово на ум – а уж совсем было стал забывать машинные слова.
Нашел место, где земля как бы подрагивала едва заметно.
Лег, расчистил кружок, прижал ухо.
Жужжит. Тихо, потаенно жужжит.
Посидел, раздумывая.
Нет, – понял, – это не из той жизни, не из крестьянской. Там, если жужжало – знал, что простое что-нибудь. Пчелы. Или еще что. А вот на корабле когда жужжит – и не сообразишь. И вычислитель, работая, жужжит, и у инженера приборы порой жужжат, у Гибкой Руки (тьфу, тьфу имя какое!), и наверху, у ученых… Вот и тут так: жужжит, а что – непонятно.
Поэтому, решил Иеромонах не копать и вообще ничего тут не трогать и не нарушать. Его дело – рассказать, а там, как решат.
А тут еще и застучало.
Подняв голову, он прислушался.
Стучало не под землей; стучало вдалеке. Словно собрались дятлы во множестве, птахи рыжие, и колотят, колотят носами наперебой – кто скорее.
Иеромонах подумал, склонив голову. Встал, взнуздал коня. Сел и поехал – туда, где стучало.
Дятлы долбили так, что кора летела в стороны клочьями. Долбили короткими очередями. Три-пять патронов. Чуть прижал спуск – уже отпускай. Но прицельно.
– Прицельно! – кричал Уве-Йорген, сжимая кулаки. – Вы куда стреляете! Птицы вам мешают? Не по вершинам надо стрелять! Была команда – в пояс! Метр от земли. Поняли?
Парни стреляли с удовольствием, в общем, терпимо. Но как-то совсем не желали понимать, что оружие-то предназначается для стрельбы не по деревьям. По людям! И не для того, чтобы их пугать. Для того, чтобы уничтожать силу противника. Живую силу.
Иногда у Уве-Йоргена прямо-таки опускались руки. Ну как втолковать такие простые вещи, которые даже не знаешь, как объяснить, потому что тут, собственно говоря, и объяснять нечего!
– Да вы поймите, – негромко, убедительно говорил он ребятам. – Что значит – по людям? Против вас будут не люди – солдаты. И если не вы их, то они – вас…
А ребята, зеленая молодежь, слушали вежливо, но как будто со скрытой улыбкой, улыбкой недоверия и внутреннего превосходства.
– Ну почему вы не хотите понять…
Те переглядывались. И кто-нибудь один отвечал:
– Да нет, мы все понимаем. Только откуда возьмутся те, кто захочет нас убивать?
– Разве тут не напали на вас?
– Они же не хотели нас убить!
– А откуда вы знаете?
– У нас никого не убивают…
В чем был корень зла: не было у них ни войн, ни армии, даже внутренних войск не было – за ненадобностью. А если – крайне редко – требовалось нести какую-то службу, ее несли все по очереди. Это, между прочим, свидетельствовало об одном: других государств на планете нет. Если бы существовала еще хотя бы одна страна, возникла бы и регулярная армия. Непременно. Но ее не было, и невозможно оказалось втолковать здоровым и ловким парням, что в противника, хочешь – не хочешь, надо будет стрелять. Они просто не верили, что противник будет.
Они во многое не верили.
Вечерами Уве-Йорген рассказывал им не только о битвах, в которых в свое время приходилось ему драться. Рассказывал он и об экспедиции, и о Земле, и о не заслуживающей доверия звезде Даль.
О Земле слушали с интересом.
– Ну, хотели бы вы там побывать?
Побывать хотели все.
– А остаться насовсем?
Тут они умолкали, переглядывались. Потом снова кто-нибудь уверенно качал головой:
– Нет… Разве у нас плохо?
– Подумайте! Вот вы увидите ту цивилизацию! Технику! И потом там все – люди от людей! Никаких Сосудов! А?
– Да, и мы хотим так…
– Ну, так значит…
– Мы хотим здесь. У нас.
– Да ведь здесь ничего Не останется! – кричал Уве-Йорген, выйдя из себя.
Самое смешное было в том, что они все равно не верили.
– Нет, Уве… – говорили они. – Нет, Рыцарь. О битвах ты рассказываешь хорошо, интересно. А о солнце не надо.
И объяснили:
– Понимаешь, о битвах мы слушаем и верим. Ты сам говоришь, что это было давно и очень далеко отсюда – и мы верим. А когда ты говоришь о солнце, ты говоришь о том, что здесь и сейчас, понимаешь? Но все, что есть здесь и сейчас, мы видим и знаем сами. И такие сказки у тебя не получаются. Расскажи лучше, еще что-нибудь о том, что было встарь – у вас, там…
Свинячьи собаки, а? Гром и молния! Сказки!..
Ну и черт с ними – пусть горят или замерзают.
Но они нравились Рыцарю, и он жалел их, как жалеют командиры своих солдат.
Может быть, он просто не умел как следует объяснить? Он ведь не ученый, не профессор, его дело – не читать лекции, а летать, прежде всего – летать. Надо, чтобы объясняли ученые; может быть, хоть они заставят понять…
Уве-Йорген вздыхал и умолкал.
Но сейчас был не вечер, а ясный день. И до вечера, с его сомнениями и чувством неудовлетворенности, было далеко. Сейчас Уве-Йорген был в себе уверен.
– Кончай отдых, ста-новись! Слушай команду! По атакующей пехоте!..
Вдруг поспешно:
– От-ставить!
Потому что из леса показался всадник. Он махал рукой и погонял лошадь.
Зоркие голубые глаза Уве-Йоргена сразу узнали массивную фигуру Иеромонаха Никодима.
– Нет, Рыцарь. Крестьяне нипочем не пойдут. И ни во что не уверуют… Ибо им хорошо. И своему солнцу они верят, как мы верим своему. А у меня болит сердце, Рыцарь. Почему никто и никогда не хочет оставить в покое пахаря? Почему все – на их спины? Ты никогда не шел за плугом, Уве-Йорген, не знаешь, как ручки его вздрагивают в твоих пальцах, тебе не постичь сего…
– Не хватало еще, чтобы я ходил за плугом, я – Риттер фон Экк! Но и у меня болит сердце. Хотя я никогда, если говорить откровенно, не думал о жалости к людям; всегда существовали какие-то слова погромче, чем жалость. Честь, долг… Парни тоже не верят ни единому моему слову. Они не могут поверить, понимаешь. Монах? Они не в силах. Мы с тобой ведь тоже не понимали очень многого. Но мы приспособились, потому что нам больше, чем кому бы то ни было, дано такое умение – приспосабливаться. А им – не дано.
– Они хорошие люди, Рыцарь. Добрые. Правдивые. Честные.
– Я не привык оценивать людей с этих позиций. Но говорю: мне тоже их жаль. И если бы у меня под командой было хоть полсотни настоящих солдат, я загнал бы всех этих людей в трюмы той эскадры, что, может быть, все-таки прилетит сюда, и не стал бы спрашивать их согласия. Я потом привозил бы их в эти края – не на планету, конечно, потому что она испарится, как капля дождя на стволе раскаленного пулемета… Я показал бы им тот ад, что наступит здесь, когда в звезде сработает взрыватель, и сказал бы: ну, кто был прав, сучьи дети? И тогда они были бы мне благодарны. Но у меня нет солдат, Монах… Это – не солдаты. Это дети. Здесь все – дети. Планета детей. Они играют в игрушки. Стрелять для них – игра. Но я-то знаю, что такое стрельба, что такое, когда идет цепь, выпуская – не целясь, от живота – магазин за магазином… Первый раз в жизни, Монах, мой опыт солдата не может помочь мне, и я не знаю, что делать…
– Наш игумен говорил: молись, и Господь вразумит.
– Это не для меня.
– Разумею, но и я не ведаю, что делать. Мы никому ничего не докажем. Рыцарь…
Уве Йорген перевернулся на спину и стал глядеть в синее небо. Сначала безразлично, потом осмысленно. Приподнялся на локтях:
– Катер, Монах.
Он покосился на Анну: девушка хлопотала у костра, но, услышав это слово, бросила все и подбежала. Глаза ее яростно блестели.
– Катер, Анна.
– Да, я слышу. Ну, пусть только он здесь покажется. Пусть только покажется! Ему будет плохо! Очень, очень плохо!
Уве-Йорген усмехнулся.
– Наверное, он не мог, Анна. Ты ведь не думаешь, что он – с какой-нибудь другой…
– Какое мне дело, с кем он! Я сейчас скажу – не хочу его больше видеть!
Рыцарь вгляделся.
– Нет, это не он. Это большой катер, Анна. Георгий и Питек.
Девушка молча; опустила руки, повернулась и медленно отошла к костру.
– Да, – сказал Уве-Йорген. – Не хотел бы я в ближайшем будущем оказаться на его месте.
Иеромонах помотал бородой.
– Нет, Рыцарь. Им надо полаяться и помириться, чтобы они более не боялись дотронуться один до другого.
– Откуда это знаешь ты – монах…
– Монахи-то как раз лучше знают. Размышляют больше.
Они смотрели на снижающийся катер.
– Георгий за пультом, – сказал Уве-Йорген. – Его манера.
– Хоть бы все благополучно. Дай господи.
Катер завис и медленно опустился, легко коснувшись земли.
– Привет, Георгий. Мы уже беспокоились. А где Питек? Что нового?
– Питек остался следить, ждать Шувалова. Я задержался, чтобы сделать хотя бы какую-то съемку местности. Теперь карта у нас есть. Нового немало. Капитан тут?
– Нет. Улетел в тот же день, что и вы.
– Жаль, что его нет. Придется повторять дважды.
– Доложи в общих чертах.
– Главных новостей две. Питек был в доме Хранителей. В доме – электричество и электроника. Источник питания неизвестен.
– Та-ак!
– И второе, – сказал Георгий. – В стране мобилизация.
– Вот как!
– Я попутно побывал в двух городах. Собирают людей и раздают оружие.
– Арбалеты?
– Нет, Уве-Йорген. Я не знаю, как это называется… С чем можно сравнить…
Он огляделся, и взгляд его упал на лежавший рядом с Уве-Йоргеном автомат.
– Вот, пожалуй, похоже. Что за вещь?
Уве-Йорген, помедлив, усмехнулся.
– Ничего особенного, Георгий. Очень удачное приспособление для переговоров на низшем уровне. Если бы в тот раз, когда вас было триста против целого войска, у вас были такие штуки, вы, пожалуй, уговорили бы их не лезть в Фермопилы.
– Да, – сказал Георгий. – Но тогда, в Фермопилах, нас все-таки было триста.
– Что ты хочешь этим сказать?
– Что сейчас нас, если считать серьезно, семеро. Только семеро.
– Ничего, мы тоже умеем драться, – сказал Уве-Йорген. – Так что игра будет на равных. Тем интереснее жить!
– Тем интереснее умирать, – сказал спартиот спокойно.
За полночь в салон вошел Рука – бесшумно, как всегда. Сел – по своей привычке, прямо на пол, на мягкий коврик. Помолчал. Аверов прятал глаза. Индеец сказал:
– Зачем ты сделал это, доктор?
– Я… Что ты имеешь в виду?
– Не притворяйся, доктор. Ты знаешь.
– Ну… батареи не должны сейчас нести полный заряд. Видишь ли, дело в том, что опасность уменьшилась.
– Нет. Этого нет.
– Собственно, как ты можешь судить?..
– Ты смотришь на лицо солнца. Рука – на твое лицо.
– Вот как? И что же ты там видишь?
– Твое лицо не радостно. И ты поешь вот это. Ты поешь так, когда не очень плохо, но нет и ничего хорошего.
– Разве? Я как-то не замечал. Действительно, кое-что мне пока неясно, но тем не менее…
Аверов помолчал.
– Рука, случалось ли тебе убивать людей?
– Рука был воином, а не женщиной.
– Что ты тогда испытывал?
– Радость. Это были враги.
– Но это были люди!
– Что такое – люди? Нет просто людей. Есть свои люди и чужие. Есть друзья и есть враги.
– Так считали вы.
– А ты как?
– Ты знаешь. Человек – всегда человек, и его нельзя убивать ни в коем случае.
– Так считают слабые люди. Убивать не надо, когда это не нужно.
– Ты ведь знаешь, что будет, если придется включить установки?
– Солнце потухнет.
– И тогда?
– Люди внизу погибнут?
– Да, все до единого.
– Рука понимает.
– Тебе не жаль их?
Рука подумал.
– Это не мое племя. Сейчас мое племя – тут. Там – чужое.
– Но ведь они не делают тебе ничего плохого!
Индеец затянулся и выпустил дым.
– У меня нет зла на них. Но какое мне до них дело?
– Рука, ты же не так мало прожил на Земле у нас. Неужели ты не понял, что для нас наше племя – все люди, где бы они ни были?
– Чего ты хочешь от Руки, доктор?
– Только одного. Чтобы ты поступил так только в самом, самом крайнем случае.
– Что я могу сделать, если ты разрядил батареи?
– Сейчас опасности нет.
Индеец помолчал.
– Когда я шел к тебе, – сказал он медленно, – я знал, что станешь спрашивать ты, и знал, что отвечу я. Теперь я буду задавать вопросы. Скажи: ты боишься, что не сможешь сделать этого?
– Я, собственно… Я не знаю. Не знаю!
– Я тоже думаю; что ты не знаешь. Поэтому к установке ты больше не сможешь подойти. И к батареям тоже. Я поставил их на дозарядку и запер. Ключи у меня, и будут у меня. И я включу установку, когда пойму, что это нужно. А ты наблюдай.
Он в упор посмотрел на Аверова.
– Доктор, ты знаешь, что делали у нас с трусами?
– Кажется… Возможно, я что-то слышал. Или читал?
– Их убивали. Сразу. А с предателями?
– Ну?
– Их тоже убивали. Но не сразу. Медленно. Ты понял?
– Да, Рука.
– Тогда продолжай наблюдать. И знай: я читаю в твоем лице не хуже, чем ты – на своих приборах. Так что не пробуй изобразить то, чего нет. Потому что тогда я убью тебя медленно.
Аверов внимательно посмотрел на индейца и поверил, что это не пустая угроза. Ученому стало жутко.
– Ты хорошо понял меня?
– Да, Рука.
Индеец поднялся и бесшумно вышел, только запах табака остался в салоне.
Дверь отворилась и затворилась в двенадцатый раз, и это означало, что пришел последний из тех, кого ждали, последний из Хранителей, Но начали не сразу. Старший из Хранителей-Уровня сидел на своем месте, глубоко задумавшись, и прошло несколько минут, пока он поднял голову и моргнул, словно пробуждаясь ото сна. Он обвел собравшихся взглядом, опустил глаза, снова поднял их.
– Мы переживаем тяжелое время, – сказал он негромко, словно не заботясь о том, услышат его или нет. – Нам известно, что нет пути правильнее того, которым мы следуем; но может быть, в расчетах была ошибка? Может быть, зрелость нашего общества, время перехода на следующую, более высокую ступень, наступает раньше, чем предполагалось, наступает тогда, когда мы еще не готовы к переходу? В лес уходит больше людей, чем должно было бы. Если до сих пор мы не препятствовали их уходу – ибо знали, что в лес уходят наиболее инициативные, наиболее способные, иными словами – те, кто в первую очередь начнет реализовать новый уровень, когда придет его пора, когда мы сможем дать нужную для него энергию, – то теперь мы вынуждены всерьез задуматься над необходимостью приостановить миграцию: несложные расчеты показывают, что процесс будет прогрессировать геометрически и мы можем не успеть. Мы все достаточно хорошо знаем обстановку, и вряд ли нужно говорить о последствиях. Они будут катастрофическими. Все, что было сделано за столетия, окажется напрасным. Я призвал граждан под ружье. Я не вижу иного выхода.
Он умолк; пауза затянулась. Хранители избегали смотреть друг на друга. Хранитель Времени закашлялся. Все терпеливо ждали, пока он справится с кашлем. Потом он заговорил:
– То, что происходит, естественно. Не забудьте: все мы – первое поколение, и те, кто умер, и те, кто жив, и те, кто еще не явился на свет… Первое поколение. Мы не выродились. Не устали. В наших жилах – свежая кровь Земли. Память жива в нас. Да, мы можем жить лишь благодаря Уровню, но внутренне каждый житель планеты – против него. Пусть бессознательно. Наш творческий потенциал велик. Сколько можно искусственно удерживать его на месте? Взрыв неизбежен. А в таких случаях – и я знаю это лучше всех остальных, недаром моя область – прошлое, – в таких случаях гибнет не только то, чем можно пожертвовать. Гибнет многое. Гибнет все. Не слишком ли далеко зашли мы в охране Уровня?
– Нет, – не согласился старший. – Вы знаете, на чем основан Уровень. И знаете, что пока нет сигнала, мы не должны предпринимать ничего. До сих пор мы строго следовали программе. И не погибли, напротив. Я не вижу другого пути и для будущего.
Они снова помолчали. Хранитель Сосуда сказал:
– Прислушайтесь.
Они прислушались. Ветерок едва слышно шелестел тяжелыми белыми гардинами, струйка фонтана во внутреннем дворе с мягким, прерывистым плеском спадала в бассейн, где-то звонко смеялись дети.
– Прекрасно, не правда ли? – сказал Хранитель Сосуда.
– Это прекрасно, – согласился Старший Хранитель, и остальные кивнули.
– Мы умеем ценить прекрасное, – снова заговорил Хранитель Времени. – Но если граждане встают под ружье… Помните ли вы первый критический период? Первый разрушенный город? Первую кровь, пролитую на нашей планете?
– Мы все помним нашу историю, – сказал Хранитель Сосуда.
– Видимо, тогда нельзя было иначе, – проговорил Старший Хранитель. – Это была первая серьезная попытка отойти от программы. Нарушить Уровень. Не считаться с расчетами. Кто из нас отказался бы от жизни на уровне Земли? Но это невозможно и сейчас, что же говорить о тех временах?
– Я напомнил о прошлом потому, – сказал Хранитель Времени, – что боюсь: кровь прольется и сейчас. Я не хочу этого.
– Никто не хочет, – сказал Хранитель Пищи.
– Никто, – подтвердил Старший. – И поэтому я призвал граждан. Мы больше не можем позволить Лесу существовать самостоятельно. Не потому, что мы боимся их. Просто нам ясно: они не справятся. Они не добьются развития; наоборот. И нам придется спасать их. Но если позволить им, они за короткий срок размножатся, разрастутся больше, чем возможно. И тогда Уровень не выдержит. Сейчас крови может еще и не быть. Я уверен, что ее не будет. Но если не прервать процесс сейчас…
– Надо быть очень внимательными, – сказал Хранитель Солнца, массируя пальцами веки; глаза его были воспалены. – Не забывайте об одном, о главном: Солнце есть Солнце, и вы знаете, чего оно требует.
Все кивнули.
– И еще, – продолжал Хранитель Солнца. – Уже два дня нам известно о том, что на орбите возле нашей планеты находится, видимо, звездный корабль. До сих пор мы не сделали ничего… Но если корабль сядет… Мы запретили селиться по соседству с тем местом, где опустился корабль экспедиции, давшей нам начало. Но представьте, что завтра где-то здесь окажется не старый, ржавый, ни на что более не пригодный, кроме… одним словом, не тот корабль, а новый, действующий, только что прилетевший с Земли… Как воспрянут духом все, кто ушел в лес или собирается сделать это! И как поколеблется Уровень, охранять который призваны все мы! Как…
Старший Хранитель, подняв руку, прервал его.
– Мы думали об этом. И я скажу вот что: мы все были бы лишь счастливы, если бы к нам действительно прилетел корабль с Земли, корабль человечества, некогда снарядившего экспедицию на нашу планету. Мы были бы счастливы, потому что ничего, кроме помощи, мы не могли бы ожидать от прилетевших. Ибо зачем еще Земля прислала бы корабль, как не для того, чтобы помочь нам, потомкам тех, кого она некогда отправила сюда? Я нимало не сомневаюсь в том, что наша программа изучается на Земле не менее внимательно, чем здесь; я не сомневаюсь, что в нужный момент Земля придет – и поможет; не знаю, каким способом, – им лучше знать. Если же этого не случится, как не случилось до сих пор… – Хранитель помолчал, провел ладонью по лицу и так же негромко продолжал: – Если не случится, значит, на Земле что-то произошло, что-то плохое – и тогда во всяком случае мы не дождемся экспедиции оттуда… Нет, я не думаю, что замеченный нашими астрономами корабль принадлежит Земле, слишком много аргументов против и, по сути дела, ни одного – за. И это говорит лишь в пользу того, что нужно побыстрее справиться с Лесом, со всем, что ставит Уровень под угрозу. Что же касается корабля, то если он даже опустится, экипаж его – если на нем есть экипаж, разумеется, – вряд ли сможет установить какие-то контакты с населением нашей планеты, потому что я не думаю, что установление контактов с представителями каких-то других цивилизаций – такая уж простая и всем доступная вещь. Напротив, я думаю, что прилет инопланетян поможет нам сплотить не только тех, кто блюдет Уровень, но и тех, кто не согласен с ним: внутренние разногласия и распри чаще всего забываются при какой-то, действительной или воображаемой, угрозе извне.
– Не всегда, – возразил Хранитель Времени.
– Но мы постараемся, чтобы это произошло именно так. Я думаю, что мы не должны медлить. Пора покончить с Лесом. А люди, укрывающиеся в нем, смогут оказать большую помощь тем, кто занят сейчас в Горячих песках. Мы только выиграем.
Снова все помолчали.
– Лес… – задумчиво проговорил затем Хранитель Пищи. – Распорядитель сказал мне, что доставили еще какие-то образцы вещей, изготовленных нарушителями Уровня. Какую-то одежду, и еще что-то…
– Посмотрим на досуге, – кивнул Старший. – Не знаю, правда, когда он теперь будет у нас, этот досуг… Да разве мы и так не знаем, что уже сегодня мы могли бы делать очень и очень многое из того, что запрещаем… Но разве есть у нас иной выход? Разве можем мы, нарушив программу, кинуться в неопределенность? Нет, мы дождемся сигнала. Хорошо, сейчас нам нужно решить практические вопросы. Я считаю, что мы должны разделить предстоящее на два этапа. Прежде всего – очистить район старого корабля. Как нас извещают, там обосновались какие-то люди. Необходимо прогнать их оттуда; лучше всего сразу же отправить их в Пески. А затем – двинуться в лес.
– И все же я опасаюсь… – пробормотал Хранитель Времени.
– Нет, – убежденно сказал Старший. – Много столетий на нашей планете не лилась кровь, не прольется она и сейчас. Можете ли вы представить, что кто-либо из наших граждан захочет пролить кровь?
Никто не ответил; потом Хранитель Солнца сказал:
– Время смотреть на солнце.
– Да, – сказал Старший Хранитель. – Идемте.
И они направились к выходу.