Мне показалось, что я приземлился в военном лагере. Автоматы стояли в крепко сколоченной пирамиде, и возле нее холил дневальный. Дорожки, что были аккуратно обозначены и соединяли шалаши с погребенным кораблем, были очищены от хвои, и дерн с них сняли. Посредине занятой нами территории был вкопан шест, на нем уже висел флаг. Я вгляделся и облегченно вздохнул: это был флаг экспедиции, а не что-нибудь другое. «И на том спасибо, Уве-Йорген», – подумал я.

Очень радостно было видеть наших живыми и невредимыми. Только Анны не было. Я чувствовал, как напрягаются нервы. Однако это никого не касалось, и я заставил себя задавать вопросы, выслушивать ответы и, в свою очередь, отвечать, и не только играть роль, но и на самом деле быть деловым и целеустремленным капитаном, которому безразлично все, кроме служебных задач. Через несколько минут я почувствовал, что злость душит меня – злость на нее. Ну ладно, можно обижаться, можно лезть в амбицию, но нельзя же заставлять взрослого человека…

«Девчонка, – думал я, – глупая девчонка, не клевал ее еще жареный петух…» – Да, Монах, Рука пусть по-прежнему состоит при нем…

«Выдрать ремешком – вот чего она заслуживает своим поведением…» – К сожалению, Уве, все это не так весело: убедить тех людей будет тоже не просто…

«Ну, в конце концов, пусть пеняет на себя!»

– Я вижу, ты тут успел уже сформировать войсковую часть? Как такие подразделения назывались у вас, рыцарей?..

«Пусть пеняет на себя. В конце концов, я нормальный и самостоятельный человек. Я давно уже привык к мысли об одиночестве – и отлично обойдусь без нее, вот как!» – А ты уверен, Георгий, что у них действительно были автоматы? Похоже? Ну да, ты не специалист… Ладно, Георгий, не переживай, думаю, что мы сами все увидим, и очень скоро…

«Да обойдусь без нее. Даже лучше, что так: нельзя же, в самом деле, в такой обстановке отвлекаться на какую-то лирику!

– Никодим, а ты сможешь провести нас к тому месту, к той поляне, где дрожит земля? Потому что, видишь ли… Я вспоминаю те помехи, что мешали мне связаться с кораблем, и сейчас мешают, и у меня возникают кое-какие предположения.

«Да, а вот она, став постарше, поймет, что так любить, как я, ее больше никто не будет! А, да провались она пропадом, в конце концов!..» – Нет, Уве, они говорят, что Шувалова увезли в столицу, конечно, хорошо, что Питек остался там…

«Ну ладно, хватит о ней, забудем. Словно никогда и не было. Так или иначе – должна же быть у меня своя гордость!..» – Кстати, Уве: молодежь вся здесь?

Этот последний вопрос я задал как можно небрежнее.

– Почти. Кое-кто пошел в лес по грибы. И ягод им захотелось. Пока тебя не было, их пришло еще десятка полтора.

– Прямо партизанский отряд, – усмехнулся я. – Значит, в лес?

– Не бойся, капитан. У меня выставлены посты. Нас врасплох не застанут.

– Это хорошо. Ладно, друзья. – Я с облегчением почувствовал, что начинаю успокаиваться. Если ей нравится бродить по лесу черт знает с кем и искать там грибы – ну пусть, ее дело. У нее свои заботы» у нас свои. – Давайте пораскинем мозгами…

Пораскинуть мозгами было над чем.

Во-первых, на нас собирались наступать. Мобилизацию не объявляют просто так. Она должна либо произвести моральное, устрашающее воздействие на предполагаемого противника, либо люди действительно собрались воевать. Первое исключалось: мы не были враждующей державой, и устрашать нас таким образом не имело смысла. Оставалось второе: они собирались всерьез драться – видимо, с нами, потому что больше не с кем было. И вот это-то и являлось самым интересным.

– Давайте разберемся. Если все обращено против нас, – а, наверное, так оно и есть, – то почему мы вдруг заслужили такое внимание и уважение?

– Как – почему? – удивился Уве-Йорген. – Потому что мы – здесь.

– Это вопрос престижа, а ради одного престижа не стали бы раздавать оружие.

– Ну, мы, как-никак, забрались туда, куда не следует, и нашли…

– Мы забрались, это правда. Но подумай, подумайте все: неужели они стали бы поднимать столько шума из-за старого корабля?

– Ты же сам знаешь: они проповедуют взгляды относительно происхождения…

– Да. Но ведь мы не пытаемся опровергать их, мы не выходим на площади и не кричим, что их предки не зародились в бутылке, а прибыли сюда на корабле…

– Однако, капитан, они боятся, что мы можем это сделать!

– Нет. Они не дураки и понимают: стоит нам выйти из леса и пойти по городам, как они тут же скрутят нас по рукам и ногам. Они понимают: для нас единственное средство уцелеть – это сидеть здесь.

– Откуда ты знаешь, что они думают?

– Да они же люди, такие же, как все мы. И разум их – того же корня и такого же устройства. Будь они какими-нибудь членистоногими… Но они – это мы.

– Хорошо, допустим, известная логика в твоих рассуждениях есть, – признал Уве-Йорген. – Тогда зачем же они, в самом деле, готовят свое войско – как оно у них может называться: национальная гвардия, фольксштурм, народное ополчение?

«Ох, Уве, Уве, – подумал я. – Ты совсем теряешь совесть. Ты становишься нахален, милый Рыцарь… Хотя – кого тебе бояться? Меня? Мы здесь в равном положении, и чистая случайность, что капитаном сделали меня: может быть, ты был бы даже лучшим капитаном, хотя это, пожалуй, привело бы и не к лучшим последствиям… Ладно, Уве, пусть сор пока лежит в уголке – не станем выносить его из нашей избушки».

– Не в названии суть. Зачем они это делают? Пока могу предположить лишь одно: мы, сами того не зная, сели на что-то, куда более существенное, чем обломки старого корабля – пусть даже в них хранилась целая дюжина автоматов. О которых они, кстати, не знали – иначе оружие вряд ли осталось бы здесь.

– Согласен, Ульдемир, об оружии они не знали. Значит, мы что-то держим в руках, что-то важное – жаль только, что не имеем представления, что же именно.

– И не знаем, как такое представление получить.

– Святая правда, капитан: не знаем. Ну что: может быть, откроем конкурс на лучшую догадку?

Мы все немного посмеялись – просто, чтобы показать друг другу, что ничуть не обескуражены.

– Итак, это – неясность номер один, – сказал я затем, пытаясь хоть как-то систематизировать наши цели и задачи. – Дальше. Вы побродили по стране и поняли: люди вовсе не захотят просто так встать – и уйти отсюда.

Они, один за другим, кивнули.

– Что же остается делать?

После паузы Уве взглянул на меня.

– Все, что узнали наши, пока что свидетельствует об одном: большинство населения удовлетворено жизнью. Правительство, следовательно, их устраивает. Они законопослушны.

– И, если появится закон, предписывающий встать и идти, они встанут и полезут в трюмы?

– Я думаю, – сказал Уве-Йорген, – да.

– Черт его знает – хотелось бы надеяться… Значит, задача начинает выглядеть таким образом: надо все-таки войти в контакт с правительством, обрисовать положение и добиться того, чтобы оно само организовало эвакуацию.

– Но ведь мы с самого начала…

– Погоди, – сказал я, – не перебивай. Да, мы с самого начала пытались вступить в такие контакты. Но попытки Шувалова и Питека показали, что дипломатическими, легальными методами мы этого не добьемся: пока мы будем согласовывать свой визит во всех здешних Инстанциях, говорить станет не о чем.

– Вот именно. Если согласовывать.

– Значит, легальные методы не годятся. Нужно иначе.

– О, капитан, сейчас ты нравишься мне значительно больше, – проговорил Уве с той самой ухмылкой, которую я терпеть не мог. – Знаешь что? Прикажи мне вступить с ними в контакт. Я это сделаю.

– Тебе, Уве-Йорген? А ты не наломаешь дров? Как-никак, не крестовый поход!

– Разница невелика, но будь спокоен. Я разыграю все наилучшим образом.

– Ну, что же… Пусть будет так. Каков твой расчет?

– Я не дипломат и рассуждаю просто. Я вступлю в контакт с Хранителями или Хранителем – не знаю, сколько их существует на самом деле – и заставлю их внимательно выслушать Шувалова.

– Вот это разумно. Не пытайся объяснить сам: пусть найдут Шувалова. Их надо убедить формулами, а не кулаком.

– Потом они издадут закон, или как это у них называется, а мы уж постараемся, чтобы он дошел до всех.

Я подумал.

– А если они не издадут такого закона?

– Ты же сам говорил: они такие же люди, как мы…

– Вот именно. А ты издал бы такой закон на их месте?

– А что бы мне оставалось? – Он снова ухмыльнулся и прищурил глаз.

– Ну, а я вот не уверен, что издал бы. Видишь ли, Уве-Йорген, у нас несколько разное воспитание…

– Для них будет значительно лучше, если они окажутся похожими на меня, – очень серьезно сказал Уве-Йорген.

– В этом конкретном случае – да… Но не забудь: они – не только суверенное государство, они еще и единственное здесь государство. Их до сих пор никто не завоевывал. Им негде было научиться покорности…

– Это-то и повредит им.

– Ты думаешь, Рыцарь?

– Вспомни Кортеса. С ничтожной группой воинов он покорил империю именно потому, что до этого ее никто не завоевывал! А в нашей многострадальной Европе он не заполучил бы и ничтожного графства: там издавна привыкли отбиваться когтями и зубами.

– Может быть, может быть. Я куда хуже тебя разбираюсь в вопросах завоеваний, – признал я. – Хорошо, положимся на твой опыт. Но хотя бы теоретически мы должны предусмотреть и такую возможность: они, из принципа, или по другим каким-то соображениям, отказываются выполнить нашу просьбу.

– Наше требование.

– Нет, ты определенно не дипломат. Шувалов, несомненно, назовет это просьбой. Но все равно, по сути дела, мы держим пистолет у их виска. Даже не мы: сама жизнь. Природа. Астрофизика. Что угодно.

– Ты делаешь огромные успехи, Ульдемир!

Так мы переговаривались, а остальные члены экипажа молчаливо и внимательно слушали, и лица их оставались спокойными.

– Да, Рыцарь, я делаю успехи. Но повторяю еще раз: а что, если они все-таки откажутся?

– М-м… А вспомни-ка, капитан: что делали в старые, добрые времена, если правительство не соглашалось выполнить условия ультиматума?

– Старались сформировать новое правительство, – усмехнулся я.

– Вот именно.

– Любым методом: дворцовым переворотом, перевыборами…

– И революцией, капитан, не так ли? Почему ты стесняешься произнести это слово?

– Я вовсе не стесняюсь, Уве-Йорген. Просто я помню историю революций и знаю, что они не делаются за три дня. Революция – результат громадной и серьезной работы многих людей в определенных условиях. При наличии революционной ситуации.

– Ну, не знаю, меня-то этому, как ты понимаешь, не учили.

– А то, что Ты имеешь в виду, – не революция.

– Ну, называй как угодно: бунтом, мятежом, восстанием, путчем… Так или иначе, если их правительство не захочет спасти свой народ, придется это правительство заменить.

– Беда вот в чем, Уве-Йорген; ты знаешь, что наши ребята пытались что-то объяснить – но их не понимали и им не верили. Видимо, при их уровне знаний понять трудно, а поверить – и того сложнее. Тут нужно бы начать издалека: чтобы народ понял, чего мы боимся и ради чего стараемся. Надо сначала дать ему такое образование, чтобы он был способен понять. Но на это нужны годы и десятилетия, которых у нас нет. А ведь даже для простого мятежа нужна какая-то цель, чтобы люди вдруг поднялись и пошли. Нужна цель понятная людям, близкая им… Есть ли у нас такая цель, такой лозунг? Как думаешь ты? Как думаете все вы?

Все мы помолчали, потом Иеромонах буркнул:

– Когда бы можно было повести их к Богу…

– Брось, – сказал я. – Нечестная игра.

– Вся наша игра нечестна.

– Нет, потому что наша подлинная цель высока: мы хотим их спасти. Но подумай вот о чем: вывезя людей отсюда, мы доставим их в общество, где идея бога давно уже скончалась. У них и так будет достаточно чужого, непривычного в новых условиях; зачем же еще отягощать их судьбу?

Иеромонах пожал плечами: – Иного пути не знаю.

– Да и потом – поймут ли они твою идею бога?

– Сие мне неведомо, – неохотно сказал он. – Однако же не сразу, не сразу. Чтобы уверовать, человеку должно проникнуться…

– Ясно. Значит, отпадет. Что еще?

– Новыми идеями люди легче всего проникаются, когда они голодны и неустроены, – задумчиво сказал Уве-Йорген. – Недаром ведь…

Уве-Йорген не стал договаривать, но я понял, что он имел в виду.

– Возможно, и так, Уве. Но они, насколько мы можем судить, как раз не голодны.

Рыцарь выпятил губу.

– Трудно организовать изобилие. А голод… Хлеб имеет свойство гореть.

Иеромонах сжал тяжелые кулаки.

– Я вот вам пожгу! – сказал он таким голосом, словно кто-то схватил его за горло. – Всем поразбиваю головы!

Он не шутил – все поняли это сразу. «Ах, – подумал я, – наш пластичный, наш гибкий, наш дружный экипаж! Хорошо еще, что нет посторонних…» – Ладно, Никодим, – успокоительно сказал я. – Это же шутка. Никто не собирается…

– Шутка! – гневно сказал Монах. – На больших дорогах этак-то шучивали!

Георгий молвил:

– Не знаю, зачем вы хотите все это делать. Много лишнего. Можно проще. Тех, кто захочет, – увезти. Кто не захочет – оставить. Или перебить. Чтобы не отговаривали других.

Он сказал это совершенно спокойно.

– По-твоему, перебить так просто? – спросил я.

– Очень просто, – кивнул он.

– И ты сможешь потом спокойно спать?

Он сказал:

– Если только не съем перед сном слишком много мяса.

«Заря человечества, – подумал я. – Милая Эллада, компанейские боги. И вообще – золотой век».

– Хайль Ликург! – сказал Уве-Йорген и, сощурясь, покосился на меня: как я отреагирую на его эрудицию.

Но я предпочел пропустить это мимо ушей, сейчас мне было не до Рыцаря.

– Ты не переедай, – посоветовал я спартиоту, вроде бы несерьезно, хотя мне стало очень не по себе. Впрочем, обижаться на него не было смысла, а негодовать – тем более. Он уничтожил бы всех; такова была этика его времени, и хотя с тех пор его научили читать галактические карты и точно приводить машину туда, куда требовалось, иным он не стал: знание даже вершин современной науки не делает человека гуманным, и это было известно задолго до меня.

– Ладно, капитан, – сказал Уве-Йорген. – Не грусти: лучшие решения всегда приходят экспромтом. Если, конечно, сперва над ними как следует подумать. Кончили?

– Погоди, – сказал я. – Я ведь не зря пропадал в лесу. Может быть, то, что я видел, нам пригодится, хотя я пока еще не знаю, как именно. Там следы иной цивилизации. Тоже нашей, земной; потомков той же экспедиции.

– Не выжила?

– Ее разгромили.

– Была война? – насторожился Георгий.

– Скорее, нападение из-за угла.

– Мы внимательно слушаем, – сказал Рыцарь.

Я рассказал им, что знал.

– Ага, – сказал тогда Георгий. – Если они сейчас не умеют убивать или не хотят, то раньше, выходит, умели. Но что нам до этого?

Иеромонах неторопливо и сурово изрек: – Грехи их падут на потомство до седьмого колена – а то и до семижды седьмого!

– Вы что, не понимаете? – спросил Рыцарь. – Капитан, у тебя на руках все карты для большого шлема, что тут думать!

– Ты знаешь, я в скат не играю, – сказал я.

Уве-Йорген скорчил гримасу.

– Ты жаловался, что у тебя нечем поднять людей, – сказал он. – Они тут такие порядочные… В таком случае – чем это не повод для того, что сковырнуть правительство!

– Это мысль, – сказал я и подавился всем тем, что хотел сказать еще.

Потому что из леса показались грибники, и Анна была среди них. Анна, о которой я уже решил, что – все, пусть живет, как знает, и при виде которой у меня вдруг перехватило дыхание, так что я сразу понял, что все мои рассуждения – от глупости и что строгой логикой нельзя ее вызвать.

– Ладно, кончили, – сказал я, встал и пошел ей навстречу.

Мы встретились, как ни в чем не бывало – во всяком случае, со стороны это должно было так выглядеть, но я не уверен, удалось ли мне добиться такого эффекта. Что касается Анны, то она улыбнулась, но я сразу почувствовал: что-то не так. Все, может статься, было бы хорошо, если бы мы сумели сразу, не замедляя шага, броситься на шею друг другу, поцеловаться, прошептать на ухо какую-то бессмыслицу. Но никто из нас в первый миг не был уверен, как отнесется к этому другой, да и все глазели на нас – и мы чинно поздоровались, и момент был упущен.

– Ну, как ты? – спросила она вежливо, и я ответил:

– Да ничего, как видишь. А ты? Устала?

– Устала, – сказала она.

Мы еще постояли, потом она кивнула:

– Ну, я пойду.

Я шагнул в сторону, чтобы пропустить ее, повернулся и пошел рядом: не хотелось показывать, что у нас что-то разладилось.

Около шалаша я спросил:

– Обедом накормишь?

– Да, – деловито сказала она, – в лесу много грибов. Вот, посмотри. – Она приоткрыла корзинку, висевшую у нее на локте, я заглянул и убедился, что грибов, действительно, много. Мы еще постояли, затем я сказал: – Ну, тогда ладно… – повернулся и пошел к своим.

Мне надо было что-то делать, и я сказал им:

– Время еще есть. Слушай, Монах: это далеко отсюда?

– Поляна? С полчаса – если шагом.

– Пошли.

Он поднялся. Уве-Йорген заявил:

– Нет, хватит шататься по лесу без охраны.

Я сказал:

– Почетный караул не нужен: это не официальный визит.

– Не забудь, – ответил он, – что войны нам не объявляли и мы не знаем, когда на нас нападут.

– Чего ты хочешь?

– Во-первых, пойти с вами. А во-вторых, четверо автоматчиков нам не помешают.

Мне было все равно, и я сказал:

– Ну, давай.

Уве-Йорген скомандовал, и четверо мальчишек, донельзя гордых, мигом схватили свои автоматы.

– Только попроси, чтобы они ненароком не подстрелили нас, – предупредил я.

– Не беспокойся, – ответил он. – У здешних ребят крепкие нервы.

– Это хуже всего, – сказал я. – Людей с крепкими нервами бывает труднее переубедить.

– Зато они легко переубеждают других, – усмехнулся он.

– Значит, ты уже научил их стрелять в людей?

Он пожал плечами:

– Не было случая. Ну, идем? – Он повесил свой автомат на грудь и положил на него ладони.

Когда мы отошли от лагеря, я сказал:

– Ну, как тебе лес? Благодать, правда?

И правда, было хорошо, если только отвлечься от наших забот. Птицы, вспугнутые нашими шагами, вспархивали и галдели наверху, какая-то четвероногая мелочь шебуршила в кустах – напуганная выстрелами, она было затихла, но теперь приободрились.

– Основа довольно хорошая, – сказал Уве-Йорген, – но тут нет никакого порядка. Я понимаю, что им не до того, но я назначил бы сюда хорошего лесника.

Я сначала рассердился, а потом подумал, что лесник и в самом деле не повредил бы.

Дальше мы шли молча. Валежник хрустел под ногами. Иеромонах что-то бурчал под нос, отыскивая оставленные им знаки.

Минут через сорок вышли на поляну.

– Добрели, – сказал Монах. – Тут просека, а та, другая, заросла.

Мы убедились, что так оно и было.

– Теперь посередке послушайте.

Земля не то, чтобы дрожала, но была ощутимо теплее, чем вокруг, и, если прильнуть к ней ухом, можно было услышать басовитое жужжание.

– Что делать станем? – деловито спросил Никодим.

Я поразмыслил.

– Какое-то устройство на ходу. И вряд ли оно моложе корабля. А раз тут были времена более беспокойные, вряд ли оно не подстраховано.

Уве-Йорген предположил:

– Здесь должна быть какая-то хитрость, секрет. Шкатулка с секретом, нажмешь кнопку – выскочит чертик… – Он озабоченно повертел головой. – И хорошо, если просто чертик. А если фугас?

– Ну, давай глядеть, – согласился я.

Мы стали чуть ли не ползать по прогалине – вдвоем, потому что остальные ничего не понимали, и если бы даже обнаружили что-то, все равно не обратили бы на это внимания. Мы принюхивались минут двадцать, потом Уве сказал:

– Нет, не может быть.

– Что?

– Секрет не может быть здесь. Что бы там ни крылось, оно, видимо, устроено надолго; для такой надобности никакую ловушку не станут маскировать в Траве. Слишком рискованно.

– Да, пожалуй.

– Поищем на опушке.

– Это маловероятно, Рыцарь. Деревья ведь тоже растут и умирают.

– Понял. Значит, не дерево. Что же?

– Что-то, внешне похожее на дерево. На пень. На… что угодно.

– Поищем, – согласился он.

Мы поискали. Ничего не было.

– Возьмем шире? – спросил я, заранее сомневаясь.

– Бесполезно, – фыркнул он. – Как видно, у них своя логика, штатская?

– Что же делать?

– Наверное, все-таки копать, – сказал Уве-Йорген.

– Лопат не взяли, – пожалел Никодим.

– Возьмем и придем еще раз.

– Ничего другого не придумать. Интересно, что там упрятано.

– Интересно. Пошли.

И мы зашагали к лагерю.

После обеда парни ушли сменять посты. Остальные улеглись поспать. Жизнь была, как на курорте, и не хотелось думать о том, что звезда, по всей вероятности, разводит пары, а предохранительный клапан ее испорчен.

– Анна, – сказал я. – Пойдем, поговорим.

Она сразу согласилась:

– Пойдем.

Мы шли по лесу, и я не знал, с чего начать. Она тоже молчала.

– Слушай, – сказал я наконец шутливо-сердитым голосом. – Что ты за моду взяла – бродить с ребятами по лесу?

Она покосилась на меня:

– Это не опасно.

– Почему?

– Несерьезно.

– А со мной – серьезно?

Она помолчала, потом сказала – тоже как бы в шутку:

– Смотри – проспишь. Прозеваешь.

– Тебя?

– Меня.

– Анна…

– Не надо, – сказала она.

– Что – значит, конец?

– Нет, – сразу же ответила она. – Мне с тобой интересно.

– Ну, тогда…

– Нет. Так – не надо.

У меня опустились руки. Потом я сказал ей:

– Знаешь, в дядюшки я не гожусь.

– Дурак, – сказала она.

– Я?

– Ты.

– А! – сказал я.

Мы еще помолчали.

– Может, ты объяснишь, в чем дело?

– Ни в чем, – сказала она. – Просто так.

– Да почему… – начал было я, но тут же сообразил, что спрашивать об этом и в самом деле не очень-то умно.

– Ладно, – сказал я хмуро. – Погуляем еще?

– Да.

Мы пошли дальше.

– Ты просто не представляешь, какое было множество дел…

– Я ведь тебя не спрашиваю.

– Неужели ты думаешь, что я…

– Я думаю, что я тебе не нужна, – сказала она холодно.

– Ну как ты можешь…

– Ты что – не мог поговорить оттуда?

– Не мог. Не мог я выйти на связь! Катера не было!

– Нет, мог, – сказала она упрямо.

Продолжать я не стал, потому что продолжать было нечего. Мы прошли еще немного.

– Пойдем назад? – предложил я.

Она без слов повернула назад.

И тогда мы услышали выстрелы в той стороне, где были посты.

Я глянул, и на миг оцепенел: по просеке двигались люди.

Они были вооружены неказистыми, увесистыми ружьями. Некоторые держали пики.

Раздумывать было некогда. Я схватил Анну за руку.

– К лагерю! Быстрее!

Мы бежали, что было сил, отступали под натиском превосходящих сил противника. В лагере все были уже на ногах. Уве-Йорген все же успел научить парней чему-то; во всяком случае, залегли они быстро и, я бы сказал, толково. И оружие изготовили. Но стволы всех автоматов были направлены в небо.

Наступающие теперь перебегали меж деревьев со всех сторон. Впечатление было такое, что нас окружали.

Я достал пистолет, достал патрон и вытянул руку.

Люди с ружьями приближались. Они были пока что метрах в шестидесяти, а я знал, что из моей штуки можно вести действенный огонь метров на двадцать пять – тридцать. Иначе это будет трата патронов. Я ждал, пока они подойдут поближе, и не спеша выбирал цель.

Подошла Анна. Остановилась. Я схватил ее за руку и дернул:

– Не изображай неподвижную цель!

Она неспешно прилегла и с любопытством спросила:

– Что вы будете теперь делать?

«В самом деле, что же? – подумал я.

Я лежу тут, на песке чужой планеты, и собираюсь стрелять в людей, населяющих ее. Я считал, что прилетел спасти их, и вот лежу и собираюсь стрелять в них. И убивать. Потому что, когда я был солдатом, меня учили: стрелять надо не мимо, а в цель. Надо убивать врага, потому что иначе он убьет тебя.

Но были ли эти люди моими врагами?

Я был чужой им, они – чужими мне.

Может быть, их вина в том, что они мешают нам спасти их?

Но надо ли спасать человека любой ценой – даже ценой его собственной жизни?

Пусть погибнет мир – лишь бы торжествовала справедливость?

Или все-таки как-нибудь иначе?»

Они были метрах в сорока, когда я встал.

Встал, сунул пистолет в карман и с полминуты смотрел на них, а они – на меня. Они не остановились, не замедлили шага.

Я оглянулся, и на лицах наших парней увидел облегчение. Здешних парней, не экипажа. Люди из экипажа лежали спокойно. Иеромонах отложил автомат и, подперев подбородок ладонями, словно загорал, а остальные продолжали держать оружие наизготовку.

Я ждал. Наконец от наступавших отделился человек и, размахивая руками над головой, направился к нам. Он был без оружия. Парламентер, понял я. Правда, без белого флага. Но откуда им знать, что в таких случаях полагается нести белый флаг и изо всех сил трубить в трубы?

– Дай-ка, – сказал я Иеромонаху.

– Что?

– Автомат.

Не вставая, он протянул мне свой. Я закинул автомат за спину.

– Я с тобой, – сказала Анна. На лице ее было любопытство.

– Попробуй только, – пригрозил я и двинулся навстречу парламентеру.

Мы встретились недалеко от наших позиций.

– Ну, давай, – сказал я ему намеренно грубовато. – Выкладывай, с чем пришел.

Однако он, видимо, не нашел в моем обращении ничего обидного.

– Вам надо сдаваться, – сказал он.

– Вот как? – удивился я.

– Да, – сказал парламентер. – Ты умеешь воевать? Тогда смотри: мы вас окружили. Вы проиграли. Значит, вам надо сдаваться. Ведь иного выхода нет?

– Это как сказать, – усомнился я.

Он описал рукой круг, потом поднял Палец:

– Ты же видишь: мы вокруг вас. Это и есть окружение. В таких случаях полагается сдаваться.

Я вздохнул.

«Бедные человеки, – подумал я. – Что для вас война? Что-то вроде игры в шахматы. Все строго по правилам. Ходы, сделанные не по правилам, не считаются. В безнадежной позиции полагается сдаваться, а не тянуть до тех пор, пока тебе объявят мат. Чемпионат на солидном уровне. Очень хорошо. Вы ни с кем не воевали. Вам не с кем воевать. И не надо. Но почему те, кто послал вас теперь, не рассказывали вам, что драка – это не шахматы, и ведется она по тем правилам, какие изобретаются в ходе игры?» – Ага, – сказал я вслух. – Значит, нам полагается сдаться. Что же тогда с нами будет?

Он ухмыльнулся.

– Да уж, наверное, придется вам всем повозиться в Горячих песках, – сообщил он почти весело. – Будете строить там башни. Не иначе. Может, тогда ты поймешь, и все остальные тоже, что нельзя забираться туда, куда не разрешено.

– Может, тогда и поймем, – согласился я. – Ты заберешь свои фигурки и отправишься восвояси.

– А вы?

– А мы останемся здесь. Нам тут очень нравится, понимаешь? И мы собираемся здесь побыть – ну, допустим, еще два дня. Потом можешь приходить и поднимать свой флаг: нас тут уже не будет. Ну, договорились?

– Вам нельзя здесь оставаться, – сказал он. – Это не разрешено, разве непонятно?

– Ну, ладно, – сказал я хмуро, уразумев, что сквозь его логику мне не пробиться. – В последний раз спрашиваю: смоетесь вы отсюда или придется выгонять вас?

Тут он понял, что я говорю серьезно.

– Ты на самом деле не хочешь сдаваться?

– Не вижу повода.

– Но тогда… тогда вам будет куда хуже! Тогда вы, может, даже не отделаетесь просто Горячими песками. Тогда… Ну, вам будет очень плохо.

– Тем, кто доживет, – сказал я.

Пока мы с ним перебрасывались этими необязательными словечками, я думал: «А почему? Почему надо мне удерживать позицию, раз я не знаю, что в ней ценного? Почему не прекратить войну, не начиная? Зачем я лезу со своими правилами в этот симпатичный, но обреченный монастырь?

А вот зачем, – ответил я сам себе. – Тут находится что-то такое, что для них очень важно. Не для этих мужиков с самопалами, – им известно только, что тут нельзя находиться, и они спешат убедить нас в том, что игра проиграна, чтобы и самим поскорее убраться с запретной территории. Нет, не для них, а для тех, кто послал их. Мы нечаянно нащупали какую-то болевую точку в их организме. И они, те, кто послал сюда дружину, ощущают боль и хотят от нее избавиться.

Но боль бывает полезна. Что, если мы все же со здешними властями не поладим? Ничего не докажем, ни в чем не убедим? В таком случае (если мы действительно хотим, чтобы здешние нелепые люди пережили свою планету) нам придется вывозить их силой. И прежде всего – Уве-Йорген совершенно прав – необходимо добиться согласия правительства. Нет, мы никак не должны убрать свои пальцы оттуда, где, может быть, случайно прижали их артерию… Мы останемся здесь».

– Слушай, – недовольно сказал парламентер. – Ты не видишь, что я жду? Сколько я могу стоять так, как ты думаешь?

– Ладно, – сказал я. – Теперь обрати внимание на то, что я скажу, запомни, как следует, и ничего не перепутай. Мы отсюда не уйдем. Сейчас, во всяком случае, не уйдем. А ты отправляйся к своему командованию. И скажи, что переговоры мы станем вести только с ними – на самом высоком государственном уровне. Понял?

– Нет, – искренне сказал он. – Вам надо сдаваться, почему же ты еще ставишь какие-то условия?

Я махнул рукой: втолковать ему что-нибудь было невозможно.

– Тогда так, – сказал я. – Ты все-таки запомни то, что я говорю. Я постараюсь, чтобы ты унес отсюда ноги живым и, по возможности, здоровым. А ты передашь мои слова своему начальству. Усек? Тогда мотай отсюда.

Не ручаюсь, что он понял все буквально, но тон мой был недвусмысленным. Однако у ответ он только улыбнулся.

– Что ты говоришь! – сказал он. – Оглянись: твои уже готовы сдаться! Они-то знают, что вы проиграли!

Я внял совету и оглянулся.

И в самом деле, наша гвардия уже покинула свои укрытия, оставив автоматы на песке. Молодцы и вправду решили, что надо сдаваться – по тем правилам; какие у них были приняты; парни стояли кучкой, безоружные и унылые. Уве-Йорген глядел на них свирепо, Георгий – презрительно, а привыкший прощать Иеромонах, кажется, был даже рад тому, что молодые люди не впадут во грех человекоубийства.

– Монах! – крикнул я. – Подбери оружие!

Он кивнул.

Я обождал, пока он собрал автоматы. И снова взглянул на стоявшего тут же парламентера.

Он улыбнулся.

– Ну? – сказал он. – Ты убедился? Давай и ты оружие! И то пусть тоже несут сюда.

– Просят не беспокоиться, – ответил я ему языком объявлений. Медленно снял автомат с плеча и двинул ему прикладом под вздох.

Он не ждал этого, оглянулся, и упал, и стал корчиться на песке, откусывая большие куски воздуха.

А я повернулся и неторопливо пошел к кораблю. Я уже знал: в спину они стрелять не станут. И вообще я не был уверен, станут ли они стрелять.

Мои капитулянты стояли, оторопело глядя на меня.

– А ну, пошли отсюда, – сказал я сердито.

Они глядели, как побитые песики.

– Как же… – пробормотал один из них. – Они ведь выиграли…

– Повезло вам, мальчики и девочки, – сказал я невесело. – Вы не знаете, что такое война, – и не надо вам знать этого. Бегите, куда глаза глядят, и постарайтесь не попадаться войску.

– А вы? – нерешительно спросил один.

– А мы играем по другим правилам. Но они не для вас. Ну – шагом марш!

Они медленно пошли.

– Да не туда! – крикнул я им вдогонку. – Там вы тоже попадете к ним! Шагайте в глубину леса и обходите стороной!

Теперь они задвигались побыстрее.

Я поглядел в сторону противника. Четыре стрельца тащили нокаутированного мною парламентера в свой тыл. Остальные клацали фузеями, снова изготавливая их к бою.

Мы с Монахом залегли так, чтобы ход, ведущий к кораблю, был позади нас: я понимал, что, возможно, придется отступить туда и отсиживаться в этом доте.

– Ну, отче, – сказал я.

Монах не услышал; он бормотал что-то, и мне показалось, что я расслышал слова вроде «Одоления на супостаты…» Я даже не улыбнулся. Каждый настраивается на игру по-своему. Мне вот достаточно подумать об Анне.

Я покосился на нее: она, конечно, не усидела в корабле и теперь лежала рядом.

– Что вы будете делать? – спросила она с любопытством.

– Хотим доказать, что сдаваться нам еще рано.

– Но их ведь больше?

– Ничего, – сказал я. – Зато мы в тельняшках.

Я и не ожидал, что она поймет это.

Но она не поняла и многого другого.

– Они ведь с вами не согласятся…

– Ну, мы еще посмотрим, – сказал я, изготавливаясь, потому что противник, оправившись от удивления, стал строиться для атаки. Они строились очень красиво и убедительно, и собирались наступать тремя плотными колоннами. «Мечта пулеметчика», – подумал я. Но это будет просто мясорубка.

Я вскочил на ноги.

– Рассредоточьтесь, идиоты! – крикнул я им. – Цепью! Перебежками! Кто же атакует колонной, когда у нас автома…

Но окончания они не услышали, потому что грянул залп и на меня посыпалась хвоя. Тут же последовал второй – точно так же, над головами, – и они, не вняв доброму совету, двинулись вперед, а в их тьму даже засвистела какая-то пронзительная дудка.

Я вздохнул; мне было тяжело.

– Иди в корабль, ребенок, – сказал я Анне. – Это не для тебя.

– Нет, – сказала она. – Я хочу посмотреть.

– Если ты увидишь, ты меня больше никогда не…

– Что ж ты не стреляешь? – возбужденно подтолкнула она меня. – Они стреляли уже два раза, а вы молчите. Надо и вам стрелять!

Я покосился на нее. Глаза ее горели, ей было весело.

«Вот так, – подумал я. – Мы, значит, спасаем это бедное, маленькое, неразумное человечество. Своеобразным способом спасаем мы его! С нами приходит страх! – вспомнил я „Маугли“. – Вот он, страх, страх добротной земной выделки – вот он, в моих руках. Вот прорезь, вот мушка. Длинными очередями, с рассеиванием по фронту…» Я целился не в макушку деревьев. Я целил в пояс, как и полагается на войне. Но перед тем, как мягко, плавно нажать спуск, я все-таки поднял ствол чуть ли не к самому небу, словно хотел обстрелять проклятую звезду, из-за которой все и заварилось.

Нет, нельзя, нельзя стрелять в людей, которые смыслят в военном деле столько же, сколько и малые дети, – а то и куда меньше, если говорить о детях моего времени, – и к тому же совсем не собираются убивать, меня.

Мы играли на чужой площадке, и надо было – если мы хотели и впредь считать себя порядочными людьми – играть по их правилам.

И я крикнул Монаху и всем остальным:

– Только не вздумайте стрелять по людям!

Они удивленно оглянулись; Уве-Йорген скривился, но Никодим улыбнулся.

– Нет, – сказал он. – Я их только переполошу.

Он прицелился в макушки деревьев и дал очередь.

Шишки так и посыпались на них. Но шишки не убивают.

Как только мы приняли их правила, стало ясно, что это будет игра в одни ворота: их было слишком много, а мы играли все время одним составом, и патронов у нас было не так уж много. К тому же, – я заранее знал, что так и получится, – наступавшие стали постепенно входить в азарт, и пули жужжали все ближе к нам, глухо стукаясь в стволы или плюхаясь в песок. Сдуру они могли и ранить – случайно, конечно, но нас было слишком мало, чтобы терять людей даже случайно.

– Оставайся здесь, – сказал я Никодиму. – А ты ползи за мной.

Анна послушалась, хотя вряд ли это было ей приятно.

Я подполз к Уве-Йоргену.

– Пожалуй, Рыцарь, пора заключать перемирие.

– Если ты собираешься воевать таким образом, – ответил он, не отводя взгляда от наступающих, то можешь капитулировать сразу. Скажу тебе откровенно: такая война не по мне.

– Я говорю не о капитуляции, – сказал я, стараясь не обидеться, – а о перемирии. Нам надо поразмыслить, как следует.

– Попробуй, – согласился он. – Дипломатия – твоя стихия.

– Знаешь, – сказал я Анне. – Ты все-таки иди в корабль. Позаботься об ужине хотя бы. Не бездельничай.

Это подействовало, и она не стала возражать. А я улучил момент, когда стрельба чуть ослабла, встал и пошел им навстречу, так же размахивая руками над головой, как их парламентер.

Удалось добиться перемирия на час. Наступавшие с облегчением прекратили палить и тут же занялись ужином. А мы сели в кружок и принялись совещаться.

– Это пока разведка боем, – сказал Уве-Йорген. – Но ясно: они не отвяжутся. Они всерьез обеспокоены. И, значит, говорить о мирном, деловом контакте больше нельзя.

– Как бы они ни вели себя, – сказал я, – наша задача не меняется.

– Сказано есть: прости им, ибо не ведают, что творят, – произнес Иеромонах и поднял палец.

– Пусть не меняется цель, – сказал Рыцарь, – но должны измениться средства. Ульдемир, ты еще надеешься, что Шувалов сможет чего-то добиться?

– Мы не знаем, что с ним. Судя по событиям, вряд ли у него что-нибудь получится.

– Хорошо, – сказал Уве. – У нас есть еще две возможности. И я считаю, что надо использовать обе.

– Слушаем тебя.

– Твои лесные люди. Придется тебе, капитан, лететь к ним. Взбудоражить. И вести на город. Шувалова не стали слушать, потому что он не сумел показать, что за ним – сила. Иного не могу предложить. Надо прийти к ним и показать силу.

– Ну, а вторая? – спросил я.

– Я останусь тут. Все-таки разберусь, из-за чего они выпустили столько патронов. Потом еще надо будет слетать за Питеком.

– Они намного сильнее. У тебя кончатся магазины, и все.

– Ну, – пренебрежительно сказал Уве-Йорген, – не так-то, это просто. Я думаю, со мной останется Георгий. А Монах полетит с тобой. И, пожалуйста, забери девушку. Ей тут нечего делать.

Мне не очень нравилось предложение Рыцаря, но, пожалуй, оно было все-таки самым разумным. Конечно, мы могли уйти все. Но тогда так и осталось бы неясным, что же здесь скрывалось, ради чего люди призваны под ружье.

– А потом? – спросил я. – Когда ты выяснишь, что здесь кроется, или когда тебя заставят уйти отсюда?

Уве-Йорген подумал.

– Когда заберем Питека, вернемся на корабль, – сказал он. – Оттуда свяжемся с вами и будем действовать до обстановке.

– Ладно, – согласился я. – Пусть будет так.

– И еще одно, – сказал Уве-Йорген.

– Ну?

– Мы вступаем в войну, – молвил Уве-Йорген. – На войне иногда убивают.

– Тут, кажется, нет.

– Пока нет. Но в цель иногда попадаешь, даже не желая. Так называемые шальные пули. И, я полагаю, надлежит принять какие-то меры на случай, если все мы выйдем из строя.

Мы помолчали.

– Например? – спросил я затем.

– Я имею в виду, что задача ведь останется прежней, независимо от того, будем ли мы в живых, или нет. Землю надо спасти в любом случае. Пока мы еще пытаемся сделать это ценой минимальных жертв. Мы не виноваты, что нам мешают. Но может статься, минимальными жертвами не обойдешься. Я считаю, что тогда надо будет действовать жестко. Атаковать звезду. Погасить. Пожертвовать планетой Даль. Черт побери, будем называть вещи своими именами. Сейчас мы солдаты и имеем право говорить так. Мы рискуем собой ради чужих людей, и это дает нам право…

– Не знаю такого права, – ответил я.

– Они братья нам, – поддержал меня Монах.

Но оба мы поняли, что прав сейчас Рыцарь. Если нас перебьют, Земля останется беззащитной. Она стояла за нашими спинами и ждала решения. И планета Даль – тоже. Мы, пятеро людей, ничем не замечательных, были сейчас трибуналом, вселенским трибуналом, решавшим судьбы миров. Но так лишь казалось: решение было только одно, выбора не было.

Я провел голосование по правилам.

– Никодим!

– Видишь ли, – сказал он, – вы-то не знаете… Я могу согласиться. Ибо верю: все свершится по воле Божьей. Некогда Аврааму было ведено принести сына в жертву – и он был готов зарезать мальчика. Но Господь в последний момент послал ему барана, и сын спасся. Надо только верить…

– Ладно, – сказал я. – Твоя точка зрения ясна. Георгий?

– Ха! – сказал он. – Я не знаю… Это славная планета, знаешь ли, капитан. И люди мне нравятся, хотя бегают они не очень быстро. Я вспоминаю родину. Я мог бы жить здесь. На Земле – нет, а здесь мог бы. Если бы эти места уцелели. Но мы воины. Здесь есть все – мужчины, женщины, и старики, и дети. И им придется умереть. Потому что там, на Земле, тоже есть мужчины и женщины, старики и дети, и их куда больше. Скажу прямо; я люблю их меньше, чем тех, кого вижу здесь. Но послали меня те, что на Земле. Воин не меняет хозяев и не нарушает клятвы. Больше я ничего не скажу.

– Вот и все, – сказал Уве-Йорген. – Что думаю я, всем ясно, а ты, капитан, подчинишься необходимости.

– Когда она возникнет? – спросил я.

Уве-Йорген ответил не сразу.

– Через двое суток, – сказал он, – мы или овладеем положением, или будем перебиты. Если победим мы, весь сегодняшний разговор потеряет смысл. Если победят нас…

– Двое суток?

– Да, – сказал он. – Конечно, вести партизанскую войну в лесах можно годами. Но нам нужна быстрая победа.

– Все, – сказал я и направился к катеру, чтобы связаться с Гибкой Рукой и отдать ему приказ. Двое суток. Двое суток до конца – или до начала чего-то нового. Двое суток.

Никодим и Анна шли со мной. Нам предстояло втиснуться втроем в малый катер и долететь до леса. Большой катер оставался тут, с Уве-Йоргеном. На прощание я сказал ему:

– Так я надеюсь, что ты будешь действовать как достойный представитель высокой цивилизации.

– Не спрашивай меня, капитан, – посоветовал он, – и не беспокойся.

Но я не был спокоен. Я знал, что есть вещи, которые Уве-Йорген умеет делать лучше меня, но всей душой надеялся, что ему не придется проявить свое умение.