Отлучусь на минутку, — сказала Наташа, — когда мы отошли в сторонку, чтобы освободить проход для посетителей. — Обождешь меня здесь?

— Тут слишком открыто, — сказал я. — Лучше внутри. Буду справа от выхода. Постарайся не очень задерживаться, ладно? У нас сегодня еще полно дел.

— Я же сказала — на мгновение…

И она исчезла. Стараясь не толкаться, я и занял условленную позицию.

Первые десять минут ждал спокойно, вторые — волновался, чем дальше, тем больше; но про-должал стоять, разыскивая ее в толпе взглядом. Когда пошла третья десятиминутка, я понял, что жду совершенно напрасно: Наташу просто не следовало отпускать одну, учитывая всю многозначность возникшего положения. Сейчас ее наверняка в здании уже не было, хотя оставалось неясным — по своей ли воле она вышла из игры или ее выключили. Рассчитывать на свои силы было бессмысленно, и я, отвернувшись от публики, вытащил мой аппарат связи. Отсюда, из вестибюля, сигнал проходил хорошо.

— «Реан».

— Фауст. Нуждаюсь в помощи. Срочно.

— Слушаю. — Исчез мой человек. Полчаса тому. Объявляю поиск.

— Данные?

Я начал описывать. Меня сразу же прервали:

— Человек известен. (Ну конечно. Наивно было бы думать, что свои не держали меня постоянно в поле зрения. Условий игры никто не отменял.)

«Реанимация» между тем продолжала:

— Предположения, подозрения?

Они, разумеется, во мне уже пышно колосились, но делиться ими я не собирался: слишком много в них было личного.

— Пока — ничего определенного. Работайте — Уже начали. Будем сообщать по мере получения результатов. Куда?

Этого я еще не решил.

— Найдете, — сказал я, имея в виду на этот раз самого себя. — Буду в пределах слышимости. Имеются ли другие новости?

— К нам обращались с просьбой вывести на вас.

— Кто? — У нас не учитывался.

«У нас не учитывался» — значит, одно из двух: либо человек никак не был ввязан в игру, либо же был закрыт до такой степени, что даже на нашем уровне о нем ничего не знали.

— Представился?

— Назвался старым сослуживцем по Кронштадту.

Что-то слабо забрезжило в памяти.

— Хоть что-нибудь о нем выяснили?

— Бизнесмен из Грузии.

Ага. Теперь стало более или менее понятно.

— Снова возникнет — дайте ему координаты отеля. У вас есть еще что-нибудь?

Там помешкали мгновение.

— Будет говорить Иванов.

Иванов — так именовался человек, занимавший в «Реанимации» серьезную позицию. Это должно быть что-то немаловажное, раз уж…

— Доктор Фауст?

— Внимательно слушаю.

— Я сейчас смотрел последнюю схему. Вокруг вас очень густо. Кроме нас — еще, по выводам, три силы, самое малое. Еще не определили точно, кто.

— Лишняя роскошь. Можете вытащить меня?

— Сейчас решаем. Но только при вашей помощи. Хотим поймать на вас.

Мне никогда в жизни не нравилась роль червяка на крючке. Я червякам симпатизирую, но никак не завидую. Однако раз уж мне предлагают такую роль, значит, другого выхода не видят — а мне срочно нужна свобода действий, и вовсе не на сцене перед полным залом.

— За полчаса справитесь?

— Подсуетимся. Но будьте осторожны.

Этого он мог бы и не говорить. Не знаю никого другого, кто относился бы к моему смертному телу с таким же вниманием и заботой, как я сам.

— Да уж постараюсь. Что от меня требуется?

— Выходите медленно и естественно, садитесь в свою машину…

— Что она без начинки — ручаетесь?

— Она у нас постоянно в фокусе. Медленно езжайте по направлению к гостинице по Кольцу в сторону Смоленской. Не доезжая до Крымского моста остановитесь — изобразите неисправность. В происшествия не вмешивайтесь. Дальше пойдете пешком. Когда все будет сделано, ваша машина вас обгонит и остановится. Тогда сможете ехать по своей программе. Но только не в отель. В любую другую точку. Когда окопаетесь, сообщите.

— Уяснил. Трогаюсь.

— Будьте здоровы.

— Взаимно.

Я ответил так не только из вежливости, но потому, что знал: в этой операции Иванов будет участвовать лично. Это был его любимый вид спорта — с молодости и по сей день: устройство ловушек.

Все шло более или менее гладко. Отъезжая от стоянки, я не оглядывался; в этом не было никакой нужды, поскольку компьютер и так показывал, как выглядит движение у меня за спиной. Действительно это смахивало на правительственный кортеж: шесть машин шли за мною, как привязанные. Не в кильватерной колонне, разумеется, но с соблюдением и дистанции, и разбросанности по рядам — всего того, что требуется, чтобы не вызывать излишних подозрений. Тем не менее при желании я бы их достаточно легко стряхнул, но сейчас от меня требовалось как раз обратное. Выехав на Кольцо, я сбавил газ, прополз мимо троллейбусной остановки и остановился на ближних подступах к мосту. Стоянка тут запрещалась, даже остановка, но сейчас это играло в мою пользу. Я выдернул один из проводов зажигания, потом несколько раз повыл стартером, изображая неудачную попытку запустить движок, включил аварийные огни и вылез. Кортеж — за исключением одной машины — успел уже обогнать меня, и я краем глаза следил, внутренне усмехаясь, за их попытками как-то выбиться из потока, чтобы их не унесло вообще черт знает куда. Это привело к одному столкновению впереди, наверняка не случайному. А та машина, что успела затормозить, не доехав до троллейбусной остановки, стояла неподвижно; никто оттуда не выходил, ждали, видимо, действий с моей стороны. К ней уже медленно приближался милиционер. Дальнейшего я не видел: длинный троллейбус прибыл на остановку, заслонив их от меня — но и меня от них, разумеется. Я использовал это мгновение, чтобы выскользнуть из машины и быстро оказаться на тротуаре. Теперь нельзя было дать им потерять меня из виду: наживка должна вести себя соответственно, трепыхаться — но оставаться на леске. И сейчас я, как и предполагалось, спокойненько пойду пешком по мосту, прикрывая лицо от встречного ветра…

Я и пошел. Позади едва уловимо даже для тренированного слуха стукнули два выстрела — через хорошие глушители. Я не оглянулся: стреляли не по мне. Да и прохожие — их на мосту была самая малость — не очень встревожились. Москва только начинала отвыкать от повседневных обменов свинцовыми любезностями.

Все, что делаешь, надо стараться делать с удовольствием. Хотя мне не очень-то нравилось — перейдя реку, медленно идти по многолюдной улице, зная, что сейчас одни охотятся за тобой, а другие — за этими охотниками.

Но раз другой возможности у меня сию минуту не было, стоило постараться и в этой обстановке извлечь из окружающего максимум удовольствия и даже больше, чем могла бы дать обычная прогулка в условиях полной безопасности и освобожденности от мирских забот. Дни за эту весну успели подрасти, но все еще смеркалось довольно рано, и на улицу понемногу оседали сумерки. Давно, очень давно не приходилось мне вот так бродить по Москве, радуясь и досадуя, узнавая и не узнавая. Отсюда, с тротуара, город показался мне вдруг совсем иным, чем из окна машины. А если сравнить эту Москву с той, которую я покинул больше двадцати лет назад… Небо над Москвой раньше было темным — разве что в облачную погоду нависал над нею темно-багровый купол отраженного света.

Сейчас было иначе: мне показалось, что я попал в центр Галактики.

Наверху, в трудноопределимой высоте, парило множество огней, поднималось, опуска-лось, свивалось в кольца, овалы и спирали, пересекавшиеся на разных высотах, в разных плоскостях под самыми немыслимыми углами. Автомобильные и монорельсовые трассы, коридоры для вертолетов, выше — аэростаты регулирования; все это как бы опиралось на вертикальные ячеистые колонны света — многочисленные теперь небоскребы.

Стоило бы остановиться и просто постоять, глядя на этот праздник иллюминации. Но останавливаться нельзя было, и, чтобы не налетать поминутно на людей, пришлось не задирать голову и идти, стараясь не привлекать к себе излишнего внимания, рассчитывая на то, что чем темнее становится, тем в большей безопасности я нахожусь. Если бы только темнело! Но энергию на освещение улиц здесь, кажется, жалеть перестали.

Если бы выключили внезапно все фонари — одних только витрин с достатком хватило бы, чтобы в любом месте тротуара читать набранный нонпарелью текст.

Витрины невольно вызывали любопытство. Ассортимент предлагаемого на первый взгляд не очень изменился; упаковки с надписями на английском по-прежнему преобладали. Но названия фирм были уже не те, что пару лет назад, и человеку понимающему это говорило достаточно много. Иные из фирм, располагавшихся и производивших товары в Штатах, давно уже принадлежали японцам, другие были перекуплены саудянами. С последними получалось и вовсе забавно: товары эти продавались в России, прибыль шла, предположим, в Эр-Рияд, откуда в виде кредитов и инвестиций возвращалась нынче в ту же Россию, образуя своего рода малый круг кровообращения. Этому можно было только радоваться.

Я продолжал шагать; все вокруг выглядело — ну не то чтобы спокойно, однако, во всяком случае — обычно. Не было поводов падать на асфальт и отползать за укрытие. Близился час начала спектаклей; я проходил мимо открытого после моего отъезда на запад театра на Зубовской площади. Там давали «Рубаят» по Омару Хайяму. Ставить поэзию на сцене у цас умели уже давно, к Хайяму же, насколько я мог судить, обращались впервые. Но вообще из восточной поэтической классики в Москве был поставлен — года два тому назад, помнится, — и «Гулистан», и «Лейла и Меджнун», и даже «Маснави», хотя мне, например, всегда казалось, что эта поэма Руми не очень пригодна для постановки на русских подмостках. Впрочем, как сказано в суре тридцать третьей «Сонмы», айяте втором: «Поистине, Аллах сведущ в том, что вы делаете!..»

Немало людей толпилось и у кинотеатра напротив, по ту сторону площади.

Судя по громадной рекламе, там проходил в эти дни фестиваль фильмов, посвященных совместной борьбе россиян и мусульман против общих врагов в разные исторические периоды, начиная от монгольского нашествия и заканчивая Багдадской войной 2010 года. Фильмы такого типа в последние годы выпускались во множестве, где-то на подходе были уже и телевизионные сериалы — на полвека каждый. Деньги на это имелись.

Однако мне надоело топать по асфальту, стало казаться, что воздух на Кольце тяжел и смраден, а хилые пальмы начали просто раздражать. Мысль о том, в какую копейку встает гражданам уход за ни в чем не повинными деревьями с октября по май — с установкой над каждой пальмой купола из бронестекла с центральным отоплением, раздражала. Но на глупости у нас всегда сыщутся большие деньги, их только на умные вещи хронически не хватает.

Интересно; машина должна бы уже обогнать меня. Но ее нет. Что-то пошло не по плану? Значит, надо его менять…

Приняв такое решение, я, не останавливаясь круто повернул назад, одновременно проверяя наличие «хвостов». Было вроде бы чисто. Во всяком случае, я беспрепятственно добрался до кольцевой станции метро и спустился. Там воздух был чище, чем на улице. На платформе возле колонны молился дервиш; около него собралась немногочисленная группа молодых ребят. Милиция в ту сторону не смотрела, поскольку никакого беспорядка не происходило. Подошел поезд — вполне нормальный, бесшумный, с современной автоматикой дверей, хотя еще и не сенсорной, как в Токио, допустим, или в Берлинском метро. Я вошел в вагон; место мне, как старшему, тут же уступили. Пора было торопиться в гостиницу: там могли ждать меня вести о Наташе, а еще бы лучше — она сама, так что предостережением Иванова я решил пренебречь. Достаточно будет, если поведу себя внимательно и осторожно.

Как сказано в суре «Скот», айяте сто четырнадцатом: «Разве я пожелаю судьей кого-либо, кроме Аллаха?»

В гостинице ни самой Наташи не оказалось, ни сведений о ней. Зато грузинский бизнесмен томился в холле, ожидая меня. Он раскрыл мне объятия с таким видом, словно я был если уж не его братом, то, во всяком случае, земляком. После обычного обмена приветствиями он сказал:

— Витало батоно, я привез бочоночек вина — того, что ты любил, когда гостил у нас в давние времена!

— «Саперави»? Неужели? — спросил я радостно (хотя из кахетинских всегда предпочитал «Цинандали») Он радостно захохотал, хлопая меня по плечу — этакий типичный базарный деятель с юга, разве что пресловутой кепочки ему недоставало для полноты впечатления. Зато акцента было в изобилии.

— Мадлоб, шени кацо, — поблагодарил я. — Давай поднимемся, посидим у меня, поговорим…

— Ох, — простонал он, — времени совсем нет, поверишь, ни секунды больше не осталось!

— Секунды не осталось, знаю, — согласился я. — Но час-другой найдется для друга. Разве нет?

— Все ты понимаешь! — восхитился он, подхватил весьма объемистую сумку, где и содержался, надо полагать, пресловутый бочонок, и я под многими внимательными взглядами повел его к лифту. Поднимались молча. Возле номера задержались на несколько секунд для обычной проверки. Вошли.

Он с облегчением опустил груз на пол. Я тем временем подошел к бару, взял бутылку, две широкие рюмки, налил. Мы подняли, кивнули друг другу и выпили — без ветвистых тостов, обычно ассоциирующихся с грузинским застольем. Он взял из вазы персик, откусил, одновременно обшаривая глазами комнату.

— Все в порядке, — сказал я. — Итак?

Я чувствовал, что волнуюсь. Вообще мне это не очень свойственно. Однако слишком уж серьезным было дело. И спасибо Изе за предупреждение; иначе я сейчас просто хлопал бы ушами, поскольку нужная информация до меня своевременно не дошла. Ответил он уже без всякого акцента:

— Обсуждалось и полностью одобрено.

Я перевел дыхание.

— Кто огласит?

— Католикос.

— Как вы подстрахуетесь, чтобы не возникло преждевременных слухов?

Серьезная проблема.

— Нет человека — нет проблемы, — усмехнулся он. Потом сказал уже серьезно: — Поскольку никакой официальной подготовки не будет, все пойдет через Церковь, то до того самого дня знать будут только священники — а они умеют молчать. Объявлено будет перед пасхальной службой — и тут же пройдет опрос.

— То есть за двое суток до нашего дня?

— Так договаривались. Разве нет?

— Все правильно. Молодцы.

— Но мы хотели бы получить гарантии того, что наши условия приняты во внимание.

— Официально вы можете получить их на следующий после объявления день.

— А неофициально?

— Неофициально я уполномочен подтвердить их сейчас. Что с удовольствием и делаю. — Очень рад. Я уполномочен принять их.

Я снова налил.

— Победа!

Мы выпили, и он стал собираться.

— А что у тебя в бочонке? — поинтересовался я.

Он явно удивился:

— «Саперави» — я же сказал.

— Спасибо.

Он ухмыльнулся:

— Но когда ты его выпьешь — или даже раньше, — то найдешь там пакетик с кассетой, он приклеен изнутри к днищу. Там полная запись того, что скажет католикос, — им же самим сделанная. Мы подумали: мало ли что — могут быть сложности с доставкой, а вам понадобится срочно. Имея ее, вы сможете запустить в любой нужный миг. Так что бочонок оставляю. Вино, кстати, отличное. Помогает здоровью. Вот сумку я заберу, прости, пожалуйста.

— Хорошая сумка, — сказал я. — Кстати, запись записью, но неплохо было бы, если бы в тот день здесь оказался и, так сказать, живой очевидец, который смог бы авторитетно подтвердить все, что у вас произойдет.

— Есть свидетель.

— Кто?

— Я. Устраивает?

— Более чем. Где я тебя найду?

— В нашем посольстве.

— Прекрасно.

Я проводил его до лифта. За него я не боялся: человек этот умел постоять за себя — да и за других тоже. Я познакомился с ним давно, в Германии, где он, правда, был турком; но это уже детали. Заперев за ним дверь, я вызвал на связь «Реан».

— Что для меня?

Ответили после краткой запинки:

— Пока установлено только, что ваш объект вышел из здания через служебный выход в сопровождении другого человека, мужчины. Сели в машину. Номер установлен неточно, сейчас работаем.

— Что с операцией?

— Были небольшие осложнения. Подробности — у Иванова.

— Он на месте?

— Нет.

Я не стал спрашивать — где. Все равно не ответили бы.

Вдруг дала себя знать усталость. Волнительным все-таки был денек. Не вредно бы отдохнуть, а?

Кстати, что это там подсунул мне генерал Филин? Вот и почитаем — пока не требует поэта… Я достал папку. Лег на диван. И стал читать.

"Совещание, насколько мне известно, не записывалось. Маршал собрал нас, тех, кому он доверял совершенно, в частном порядке в дальней резиденции, куда все мы были доставлены как можно более незаметно. Пока разговор шел о деле, стол был не накрыт. Потом уже, обсудив главное, немножко выпили и закусили.

Разговор с самого начала пошел об армии, потому что все приглашенные были людьми военными. Маршал дал вводную. Она была примерно такой: несмотря на все усилия властей, страна гибнет. Центробежные силы растут.

Международный авторитет России упал так, что дальше некуда. Это неудивительно: дипломатия, не опирающаяся на плечи множества людей в погонах, не видна и не слышна даже на расстоянии пистолетного выстрела.

Сила начинает прирастать армией, а не чем-то там другим. Армия и деньги — близнецы-братья. Все деньги — у мафии и примкнувших к ней чиновников, начиная с наивысшего уровня. Причем деньги хранятся главным образом за границей. Попытка вернуть деньги в страну добром провалилась. Вернуть силой — такой силы нет. Опереться не на кого. За рубежами у нас друзей нет, а есть лишь выдаивающие нас и есть злорадствующие. Орел еще жив, но взлететь не может из-за истощения. Еще несколько лет подобного развития — и мы окончательно будем жить по инструкциям Вашингтона, явным или неявным — все равно.

Мы слушали и только кивали насупившись. Все так и было, как он говорил.

Но несмотря на то, что все мы были в немалых званиях и должностях, никто не чувствовал за собой ни силы, ни знания того, что нужно было бы сделать. Все мы разбирались в военной науке; но она тут вроде бы помочь ничем не могла: воевать у нас не было силы — да и желания тоже.

В таком духе мы и высказывались — от младшего к старшему, как положено.

Когда очередь дошла до меня, я постыдился сказать просто: «Не знаю». На самом деле я мог дать совет, в правильности которого отнюдь не был уверен.

— Есть у меня такая теория, — сказал я. — Как только мы сошли с исторической директрисы — даже не в девятьсот семнадцатом году, но где-то в самом начале двадцатого века, так и катились по наклонной до середины восьмидесятых. А потом сообразили, что дорога эта ведет к обрыву, скомандовали: «Кругом» — и стали выбираться на направление главного удара. Но для этого по параллельному пути пришлось вспять пройти все, что было уже пройдено после того, как сбились. И прошли: не только разруху, голод, инфляцию, разгосударствление, сиречь приватизацию, но и буржуазную революцию пятого года, и русско-японскую войну. Только на этот раз состояла она из двух кампаний, Афганской и Чеченской, результат же был тем же. Прошли — и вот теперь катимся дальше. И наша задача, по моему разумению, — зацепиться за тот репер в истории, который установлен в выгодной для нас точке, в той, где мы побеждали. Вот о чем, считаю, надо сейчас подумать.

Я полагал, что присутствующие сейчас начнут ржать, как табунные жеребцы; весело, однако же, никому не было — промолчали. Выдержали паузу, и потом Сизарев, генерал-лейтенант, командующий Уральским округом, спросил:

— Это что же, по-твоему, — нам теперь до 0течественной 1812-го катиться?

До Бородина и Парижа? Не успеть.

— Нет, — сказал я. — Та война шла на нашей территории. Сейчас нам этого не выдержать. И с Бонапартом воевать нам нынче не с руки. Но есть в истории зацепки и поближе.

Маршал первым сообразил. И сказал:

— Вы о турецких войнах, если я правильно понял? Он к любому из нас обращался на «вы».

— Так точно. О них. Но только на этот раз турок нам надо не громить, а их руками одолеть кого-нибудь посильнее. Тогда это будет настоящая победа.

— Ясно. Ну что же, господа симпозиум?

Опять-таки Сизарев задал неизбежный вопрос:

— Где же она — нынешняя Турция?

Я хотел еще подумать, прежде чем ответить, но не успел. Голос подал генерал Исаков — положил в самый угол стола сильно и точно, такие мячи в волейболе не берутся:

— Да там, по соседству с той, старой.

— Ирак, — резко сказал маршал так, словно выстрелил. И все задулись".

Я ощутил необходимость сделать то же самое. Рчь шла о событиях конца прошлого века и начала этого — двадцать первого. К ним было приковано внимание всего мира.

Значит, Ирак. Страна с режимом, который у нас привыкли именовать тоталитарным. Я невольно усмехнулся, вспомнив, как иные из российских «голубей» (голубь же, как известно, птица грязная, жестокая и привыкшая жить за чужой счет), голос сорвавшие требованиями о деликатном отношении и не дай бог неприменении силы против чеченских бандитов, грабивших поезда, угонявших самолеты, уводивших людей в рабство и все такое прочее, — голубки эти с восторженным придыханием приняли обстрелы и бомбежки, которым Штаты подвергали Ирак. Потому что там, мол, фашистский режим, и так ему и надо. Чем отличался иракский тоталитаризм или фашизм от чеченского, миролюбцы как-то не задумывались.

Ну, Ирак, конечно, от мало-мальски приемлемой демократии был весьма далек. Однако подобных режимов в те дни на свете было хоть пруд пруди — и в Африке, и в Азии, и в Латинской Америке. Но Ирак бомбили не из-за этого вовсе, но по той причине, что Штатам, которые в те дни повсеместно и не без нований нарекли всемирным жандармом (а сами амержанцы и не скрывали, что им такая роль по вкусу, она целиком укладывалась в их миропонимание), так уж не нравились иракские порядки. Дело было в том, что Багдад откровенно вместе с Ираном, несмотря на их взаимную неприязнь, противостоял Америке, и его нефть Америкой не контролировалась. Остальные же мусульманские страны хотя американцев и не поддерживали, но помалкивали — потому, быть может, что экономически продолжали зависеть от них, а может быть, еще и по той причине, что рассчитывали на быстрое усиление исламских сил в самих Штатах. Что касается России, то Она прежде имела в Ираке немалый вес, однако лишь до того, как Штаты разгромили в 1990-м тот же Ирак за попытку расшириться за счет Кувейта. Наши тогдашние власти почли за благо согласиться с американцами. Те обещали денег, потом, правда, не дали, да и заранее было ясно, что не дадут в долг, а будут лишь пытаться купить все, что тут плохо лежит; а все лежало плохо. После этого Восток Россию и вовсе перестал принимать в расчет как возможного союзника в диспуте со звездами и полосами…

…Телефон зазвонил, и я отвлекся от размышлений. На проводе оказался «Реан».

— Нашли? — спросил я.

— Удалось установить, кому принадлежит машина. Владелец у нас никак не проходит. Вероятнее всего, происшествие не имеет отношения к текущим делам.

Таким нейтральным выражением обозначалось то, что мы уже успели сделать, и все, что еще только предстояло. Сами же мы — действующие лица — между собой называли все это просто игрой.

— Ладно, машина. Куда она поехала?

— Установлено, что была замечена на выезде из города на Волоколамском шоссе. Все оповещены. Ищем.

Хреново все-таки работает «Реанимация», не могут найти одну-единственную женщину, похищенную у них из-под носа. Как же они, интересно, собираются предотвратить убийство Искандера? Нет, тут надо полагаться только на себя. Почти только на себя — Где Липсис-Седов?

— По нашим данным, сейчас — в посольстве.

— Хорошо. Долинский?

— У себя дома.

— Как с эксгумацией?

— Не с чем работать: все были кремированы.

— М-да, это усложняет. А по истокам прошлись?

— Тут вырисовывается интересная картинка…

— Когда вырисуется, сразу же сообщите. Я у себя в номере. Если буду перемещаться — предупрежу. Все, конец.

Я не стал слушать подробности, потому что мне сейчас было уже ясно, или почти ясно, что у них там изобразится.

Едва я повесил трубку, как телефон зазвонил снова. Наташа?

— Слушаю.

— Витал? Это Изя.

— Давно не виделись, — сказал я.

— Я на минутку, по делу. Ты помнишь — завтра торжественное открытие высшего Мадраса?

— Память пока не подводит.

— Будешь там? Мне намекнули — хорошо, если бы ты показался.

— Кому хорошо, пусть и показывается. Я — пас. Просто не найду времени.

— Ладно. Так и передам.

— Все?

— Да вроде бы… А, вот еще: Наташа вернулась?

Я насторожился.

— Пока нет. Ты что-нибудь знаешь?

— Ты не волнуйся. Думаю, завтра она будет дома.

— Я спросил: ты что-то знаешь?

— Возможно.

— Колись.

— Не уполномочен.

— Изя! Рискуешь крупно схлопотать.

— Постараюсь держаться от тебя подальше. Могу только успокоить: к игре это происшествие, похоже, никак не относится. Потерпи — до поры до времени. Пока.

И положил трубку, мерзавец. Я глянул на определитель, но там виднелись сплошные черточки: его аппарат был подстрахован. Конечно, можно было попытаться взять его за горло, но Изя все равно ничего не сказал бы.

Ладно, вернемся к нашему мелкому рогатому скоту.

Я снова ухватился за папку.

"— Значит, так, — сказал маршал. — У кого есть соображения по затронутой теме?

Откликнулся первым генерал Исаков, которого стоило послушать. За его не очень широкой с виду спиной стояла военная разведка, до сих пор еще достаточно боеспособная.

— Как я уже докладывал, Соединенные Штаты готовятся к очередному удару по иракским позициям. И снова по возможным точкам атомного развития.

— Насколько они на самом деле развиты в этом отношении?

Исаков скривился и пренебрежительно махнул рукой, давая понять, что ядерная угроза со стороны Ирака по большей части миф.

— Понял. Какова ожидаемая реакция объекта? — спросил маршал.

— На прежнем уровне. Возможно некоторое усиление террористических акций — не только в Западном полушарии.

— То есть прямого ответа не ожидается?

— Видимо, ответа не последует.

— Почему?

— Нет ресурсов. Удар по Ираку будет наноситься самыми современными средствами. Объект не обладает необходимой защитой.

— А кто обладает? Мы?

— Гм… — замялся Исаков. — Могу только сказать, что, если бы наши средства защиты и оказались в распоряжении атакуемых, ими не удалось бы воспользоваться. Нужен квалифицированный, подготовленный персонал. Речь к тому же идет не столько о ракетах ПВО, сколько об оружии особо тонкой технологии.

— Предположим, средства попали к ним вместе с персоналом?

Исаков едва заметно улыбнулся:

— Это привело бы ко многим неожиданности.

Генерал Близнюк — плотный, в годах, с кормим седым ежиком волос, негромко пробормотал:

— Это было бы расценено как вызов Штатам. Участие в войне.

— Участие? — с риторической интонацией переспросил маршал.

— Участие того государства, которое предоставит средства защиты вместе с персоналом, — разъяснил свою позицию Близнюк. — Наша дипломатия не сможет этого вразумительно мотивировать.

— Согласен, — кивнул маршал. — Но попытаемся себе представить, что мы можем продать потребное количество самых современных средств защиты, ну, скажем, вам, генерал Близнюк. Или вам, генерал Филин. Как частным лицам, а?

Близнюк лишь приподнял мохнатые брови. Я быстро сообразил, куда клонит маршал, и сказал:

— Ну, если бы я, предположим, получил выгодный кредит в банке, то смог бы не только закупить средства, но и нанять персонал для их обслуживания. Если этим людям хорошо заплатят…

— И заинтересованная сторона обеспечит сохранение строжайшей секретности, — добавил Исаков.

— А это уже ваша задача, Исаков, — сказал маршал. — Рано или поздно янки догадаются, в чем тут дело. Но сначала хотелось бы, чтобы они получили по морде. От частных лиц как бы. В таком случае какие обвинения могут быть выдвинуты против нашего государства? Оно в этом деле ни с какой стороны не окажется замешанным. Оружием торгуют фирмы, людей нанимает, предположим, некая общественная организация. Никакой Гаагский суд и никакие пусть хоть трижды Объединенные Нации не смогут помешать частным лицам выехать на заработки в другую страну.

— Времени маловато, — озабоченно сказал генерал Исаков.

— Надо уложиться. Немедленно кто-то… допустим, вы, генерал Филин, отправитесь в Багдад и договоритесь с иракским руководством. Генерал Исаков, подбор специалистов — за вами. Я возьму на себя финансовую и техническую сторону вопроса. С иракской стороны формально задействованы будут тоже только частные лица.

— Опять они не заплатят, — хмуро сказал Близнюк.

— Заплатят, — уверенно ответил маршал. — Не одним, так другим способом.

— Стоит ли нам ввязываться?..

Вслух вопрос задал Сизарев, но по легкому, как дуновение, шепотку стало ясно, что вопрос этот занимает и всех остальных.

— Разве непонятно? — спросил маршал, переводя прищуренные глаза с одного на другого. — Если мы этого не сделаем, то где-то через месяц в Багдаде сменится режим — и новый будет с нетерпением ждать указаний из Овального кабинета. Это будет для России означать проигрыш исламского Востока. Но о нам нужен — да и мы ему можем со временем понадобиться не меньше, чем он нам. Ирак, конечно не представляет всего этого Востока; нам, однако, нужно лишь зацепиться. Твердой ногой встать хотя бы в одном месте. Давайте мыслить глобально и учиться предвидеть на годы вперед, если мы хотим возродить величие России. Еще вопросы есть?

Вопросов больше не оказалось.

— Выполняйте.

Я снова отложил папку. Вот, значит, когда прозвучал первый звонок: в самом начале века. И вот где главный корень того изоляционизма, что столь пышно стал разрастаться в Штатах с тех самых пор. Причиной его стало неожиданное и для большинства необъяснимое поражение в очередной операции по наказанию Ирака. Дела тогда развернулись молниеносно. Уже склонившийся было к очередному самоограничению в экспорте нефти и прекращению строительства атомных электростанций Ирак внезапно — буквально за день — круто изменил позицию и заявил, что ни на какие уступки насильнику более не пойдет, а все те условия, что были продиктованы Багдаду за предыдущие двадцать лет, с негодованием отвергает. Подобная наглость, естественно, требовала немедленной реакции. И президент Соединенных Штатов немедленно отдал команду, к выполнению которой войска были готовы. Авианосцы и так уже стояли на исходных, ракетные крейсеры и подводные лодки — тоже. Самолеты поднялись. Ракеты стартовали. Все катилось по привычным рельсам. И тут же все перевернулось. Крылатые ракеты были перехвачены, еще не долетев до границ Ирака. Никто не мог понять — как. Самолеты начали падать в море — ни один из них не дотянул до посадочной палубы. Три или четыре ракеты повернули назад — к своим стартовым устройствам. Их пришлось взорвать самим же хозяевам, но на одной команда самоуничтожения не прошла, и крейсер, рядом с которым она финишировала, вынужден был выйти из операции.

Никто не мог понять, что же происходит. Иракские перехватчики не поднимались, вся авиация была, напротив, убрана в укрытия, антиракеты тоже не были запущены. На самом же деле битву в воздухе выиграли компьютерные вирусы, которые не позволили ни единому устройству ни в одной из выпущенных ракет и ни на одном из стартовавших истребителей сработать так, как полагалось. Идея была не новой, однако новым оказался способ внедрения вирусов, разработанный в России. Он позволял вторгаться в чужие схемы на любом расстоянии и взламывал всякую защиту. Это и было тем средством, которое имели в виду генералы во время записанного Филиным-старшим разговора.

В Америке реакция — вероятно, благодаря неожиданности — оказалась на порядок сильнее, чем можно было предполагать. Негодование по поводу вьетнамской войны в свое время по сравнению с этим взрывом возмущения было легким бризом по сравнению с торнадо. Встал вопрос об импичменте президента. Объявили национальный траур. Но самым сильным оказалось чувство обиды на весь мир. В то время как Америка желала всем только добра и всегда и везде лишь охраняла и поддерживала мировой порядок (как это представлялось не только властям, но и едва ли не любому американцу), неблагодарные арабы вместо признательности осмелились противиться! Кричали о возмездии. Но для возмездия нужна прежде всего уверенность в успехе; теперь ее, естественно, не осталось. И сразу же стало ясно, в какое русло пойдет народное волеизъявление: «Они нас не хотят — будем жить для себя!» Разумеется, транснациональные компании полагали иначе, но тем не менее изоляционизм в СЩд стал укореняться все основательнее. Россия же, официально никак в эти иракские события не втянутая (что вскоре оказалось, конечно, секретом полишинеля), почувствовала надежную почву под той своей ногой, которой намеревалась встать — и встала, вновь встала на Ближнем Востоке.

Интересно, что Израиль в то время скромно промолчал, не поддерживая ни вашингтонский плач, ни арабский триумф. Но движение на «иерусалимско-московском шоссе» сразу же стало на порядок интенсивнее. Вот такие были плюшки.

Надо полагать, эти события и дали толчок передовой российской геополитической мысли, придали ей не только ускорение, но и ориентировали в нужном направлении: на мусульманский Восток.

Следовательно, отсюда и надо начинать отсчет той марафонской дистанции, к финишу которой мы сейчас (постучать по дереву!) более или менее благополучно приближались.

Я взглянул на часы. Оказывается, уже почти ночь.

Я не утерпел — снова позвонил в «Реанимацию». Мне доложили, что все в порядке, кроме того, что о Наташе никаких новостей не было. Исчезла, растворилась где-то в Московской губернии.

Почему? По своей воле? По чужой?..

Хорошо было бы уснуть. Но я знал, что не получится. Не отпускало ощущение того, что день пока не кончен и что-то еще должно произойти.

А мне еще следовало разобраться с охотой, объектом которой являлся я сам. Завтра не должно было произойти никаких неожиданностей. А если меня кто-нибудь все-таки пришьет — это окажется если и не совсем неожиданностью, то, во всяком случае, крупной неприятностью. Сейчас, когда Наташи не было рядом, собственное земное бытие вовсе не казалось мне вещью, столь уж ценной. Но важнейшим продолжала оставаться игра — а в нашей команде у меня была далеко не последняя роль.

Ну что же — разложим по полочкам, попытаемся подумать.

Эпизод первый: уже на вокзале меня опознали как Салах-ад-Дина Китоби.

Это было бы мелочью, достойной забвения, если бы не то обстоятельство, что два с лишним года тому назад я действительно побыл недолго в Москве именно под таким именем. Тогда, да и потом мне казалось, что никто — кроме двух человек, ради встречи с которыми я тогда и вынужден был приехать, — об этом визите не знал. Выходит — знали.

Интересно, чего хотел человек, обратившийся ко мне на вокзале? Вывести меня из строя? Или, наоборот, о чем-то предупредить?

Если он был от друзей — почему назвал меня тем, одноразового пользования, именем, а не обратился как к Веберу? Своим моя нынешняя ипостась была известна.

Однако кроме известных друзей могли быть еще и неизвестные, не обладавшие информацией насчет условий моего нынешнего приезда. Пусть это будет «иксом» в уравнении. Дальше: существует ли связь между человеком на вокзале и тем, кто стрелял в меня после посольского приема? Возможно, это один и тот же человек. Но вполне допустимо и противоположное — совсем другая служба. Ведь устранить меня можно было и прямо на вокзале или, скажем, прилепить пластик к такси в последний миг, когда и шофер, и я уже сидели в машине. Видимо, это все-таки разные силы. Очевидно что покушение в Неопалимовском было организовано плохо, поспешно, и это указывало на то, что идея покушения возникла спонтанно, там же на приеме. Официант? Очень похоже. Что я делал на приеме? Только разговаривал. С персом, с шейхом и с американцем. Один из этих разговоров и был поставлен мне в вину. Какой именно? Это — «игрек»?

Хотя нет — пожалуй, уже «зет». «Игреком» же следует обозначить носильщика, купившего для меня газеты, одна из которых оказалась с сюрпризом; а может быть, и не носильщик, а киоскер, видевший, для кого предназначены газеты.

"Нет, — подумал я, перебивая сам свои мысли. — Таким путем я ни до чего не доберусь. Нужна другая система. Сперва обозначим всех, кто в моей работе как-то заинтересован — и в том, чтобы я ее делал, и, наоборот, в том, чтобы не смог выполнить. И уже с таких позиций начнем тянуть ниточки к действующим лицам. Итак, кому я полезен?

Первое: претенденту Искандеру.

Второе: следовательно, и всей его команде, в которую я вхожу — правда, не совсем на общих основаниях.

Третье: всему исламскому миру.

Четвертое: моим друзьям. Их немного, тем не менее они есть.

И, наконец, пятое: всей России. Хотя она в таки случаях, как правило, далеко не сразу понимает, что ей полезно и что — вредно. Нередко же так и не понимает до самого конца.

Вот пятеро, которые за меня — потому что я за них. И как сказано в суре «Женщины», айяте сто четвертом: «И не слабейте в поисках этих людей».

Это, так сказать, дебет. А что с кредитом? Против меня:

Претендент Алексей.

Его команда.

Православная церковь в целом.

Весь Запад с Америкой во главе.

Курды и палестинцы. Хотя они и мусульмане, но пройдет еще много времени, прежде чем удастся как-то сочетать их интересы с интересами всех остальных. Я уважаю тех и других; однако объективно — вынужден работать против их интересов.

И надо полагать, мои личные враги, которых не может не быть, потому что они имеются у каждого. Персонально же — тот, кому поручено выбить из игры Искандера. Он знает, что я за ним охочусь, и, естественно, сам вынужден охотиться за мной.

Недаром написано в суре «Йунус», айяте двадцать четвертом: «Вот, — они злочинствуют на земле без права».

Логично как будто бы. Но особой ясности все равно не получается.

То есть что самовоспламеняющуюся газету мне продали не из добрых побуждений — совершенно ясно. Однако — кто? Это мог быть любой из моих противников. Впрочем — не любой.

Не мог, например, охотник за Искандером. До самого отъезда из Германии я и не знал, что мне придется заниматься его охраной. Потому что те, кому я известен в моей подлинной сущности, отлично понимают, что вообще-то это не моя специальность. И если бы не крайняя острота ситуации…

Нет, охотник — не мог. Еще и потому, что он вряд ли стал бы меня вначале запугивать. А вспыхнувшая газета предназначалась скорее всего для этого.

Та-ак. Возможно, газету подсунул кто-то из своих в качестве предупреждения: мол, держи ухо востро, ты приехал не на курорт.

Точнее, не из своих, но какой-то доброжелатель. Потому что своим предупреждать меня нужды не было. Они-то знали, что я настроен на серьезную игру. Неизвестный доброжелатель. Как в старом романе. Но вот стреляли-то явно не с целью предупредить. Мои разговоры не понравились — кому? Одно из двух. Если с персом, да еще не по-русски — то это могло вызывать негативную реакцию работающих на Запад. Зато если кто-то неверно воспринял мой контакт с янки, то это скорее был некто с Востока.

Который решил, что я тут же, не отходя от кассы, продаюсь Штатам.

Подумал, что я переметнулся. Видимо, наши с американцем старания не быть услышанными навели кого-то на такие вот соображения. Взыграло ретивое — и он схватился за пушку. Ну и плюс еще аудиенция у кувейтского шейха.

Явно в пику противникам Искандера.

Ладно, до этого ребята докопаются. Что было, то прошло, а что прошло — по известному речению будет мило. Даже пуля — потому именно, что она прошла мимо.

Тут серьезно другое: после неудавшейся попытки, если дело серьезно, заинтересованные люди стараются довести дело до конца. Убийство Ольги, видимо, все же было вторым неудачным покушением на меня. Когда ждать следующей попытки? Очевидно, завтра. Позже это окажется просто бессмысленно. Естественно — до покушения на Искандера, чтобы я не мог помешать.

Если охотник на Искандера полагает, что я его уже вычислил, он должен обезвредить меня еще до того, как мы встретимся с ним лицом к лицу. Моя репутация ему, надо думать, известна.

Как же моему противнику это сделать? Использовать снайпера?

Вряд ли. Я достаточно долго ходил в открытую по Москве, выманивая снайперов на себя. Хотя все равно — береженого Бог бережет.

Следовательно, моя задача — не высовываться. Ускользнуть утром отсюда так, чтобы даже свои увидели меня только в зале. А до этого времени безвылазно сидеть тут, в номере. Тут меня страхуют. Здешний официант наверняка не единственный наш человек. Да мне ничего и не нужно, все есть — и выпить, и закусить, и даже снотворные таблетки, которых я, впрочем, на этот раз принимать не собираюсь. С утра голова должна быть совершенно ясной. Следовательно, пора баиньки. В доказательство этого я сладко зевнул. Встал. Потянулся.

И конечно, именно в этот миг телефон опять заголосил.

Только теперь я сообразил, как ждал этого звонка. Как надеялся, что он будет.

Я сорвал трубку. Заставил себя произнести спокойно:

— Да?

— Это я, — сказала Наташа.

— Куда ты девалась? Черт знает что! Где ты?

— Виталий, мне плохо.

— Что с тобой?

— Пожалуйста… приезжай, забери меня отсюда.

— Тебя увезли силой?

— Нет… Это потом, все объясню потом. Приезжай, я хочу отсюда уехать.

«Наверное, придется стрелять», — как-то механически подумал я.

— Ты где?

— За городом. В Нахабине… Туда надо ехать…

— Знаю, как. Адрес?

Она назвала.

— Выйдешь на улицу?

Она словно посомневалась секунду, потом сказала:

— Скорее всего да. Если нет — войдешь сам. Это просто.

— Их там много?

Мне послышалось — она усмехнулась. Почудилось, наверное.

— Один.

— Уверена?

— Вполне.

— Выезжаю.

— Только будь осторожен.

— Да уж, с тобою только и делать, что остерегаться!…

И я швырнул трубку, не особенно заботясь, чтобы она легла как следует.

Я успел уже пролететь всю Тверскую, ни о чем не думая, следя только за огнями и знаками, когда за Европейским вокзалом меня вдруг что-то вроде бы толкнуло под ребра — недоумение. До сей поры я считал, что ему положено возникать где-то в голове, но на этот раз получилось именно так.

Недоумение совершенно ясно сформулировало вопрос, недвусмысленный, как красный огонь светофора: что же это ты, слабоумный, делаешь и зачем? Ты спокойно или почти спокойно сидел у себя в номере, где пришел к единственно верному выводу: до самого утра — никуда не показываться. И после того как здравый смысл одержал над всем остальным полную и безоговорочную, казалось, победу — по одному звонку, по одной просьбе женщины, о которой ты, если разобраться, ни черта не знаешь, срываешься с места, прыгаешь в машину и катишь неизвестно куда. Ты сейчас уязвим, как беззащитная мошка. Тебя могут таранить, смять в лепешку на трассе, могут расстрелять, когда будешь подъезжать к указанному дому, могут поймать в ловушку и с большим пристрастием допросить — а что касается желающих, то их я успел перечислить раньше. Ты ставишь под угрозу не только себя — ну и черт бы с тобой, — но ты еще своими руками проваливаешь великое дело. За меньшие грехи виноватых в свое время сажали на кол — и тебя стоило бы. Просто непонятно, как это до этого мгновения с тобой еще ничего не произошло. Так что тормози, выкручивай руль, даже не дожидаясь разрешенного разворота, — и назад, в город, в отель, в номер, где тебя охраняют, где должны охранять!..

Нога непроизвольно дернулась, стремясь всей подошвой встать на педаль тормоза, чтобы следовать разумному совету. Но, видимо, решимости на это оказалось еще слишком мало и все, на что нога оказалась способной, — это самую малость уменьшить газ. Сие, однако, вовсе не означало, что сомнения, возникавшие где-то в печени, притихли; напротив — зажужжали еще громче:

Ну подумай трезво: откуда взялась эта женщина, кто подставил ее тебе?

Да, разумеется, ты думал о ней как о дочери, но сразу же после того, как понял, что это не так, — почему не повернулся и не ушел? Почему вообще не мог выяснить все по телефону? Ты не знаешь, не задумывался даже над тем — на кого она может работать, какая перед ней поставлена задача?

Может быть, сейчас вот эта самая: вытащить тебя среди ночи, загнать в такое место, где окажешься один против всех, и как бы ни везло тебе — быстро проиграешь, потому что это не фильм, где герой обязательно должен одержать победу; это жизнь, где героя чаще уносят, чем он уходит своими ногами…

И снова нога дрогнула; но в следующий миг монолог превратился в обмен мнениями. Второй голос возник где-то в области сердца. Голова по-прежнему оставалась лишь местом для дискуссии.

Послушай, ты, трусливый ливер! — молвил второй голос, весьма пренебрежительно обращаясь к моей печенке. — Хватит тебе трястись за себя! Что касается судеб России, то не ты главный в сегодняшней игре с ними, ты только один из команды, всего лишь один. И даже если ты в этот же миг исчезнешь — оставшиеся поднатужатся и доведут партию до конца.

Это не теннис и не шахматы, это игра командная. Но даже быть на сто процентов обманутым, проведенным за нос, околпаченным и так далее — куда менее позорно, чем не прийти на помощь, о которой просит женщина — женщина, с которой у тебя уже возникло нечто такое, на что ты более и не мог рассчитывать. Если она обманывает, хитрит, работает на твоих противников и в результате ты проиграешь — это ее потом замучает совесть, не тебя, потому что и она все то, что успела сделать, делала не по одной только обязанности, это совершенно очевидно. И ты для нее не ровное место. Быть настоящим мужчиной — значит быть способным вот так мчаться очертя голову на помощь. Не сказано ли в суре «Совет», айяте тридцать девятом: «А те, которых постигнет обида, — они ищут помощи».

Так что вперед — и только вперед, остальное будет видно на месте.

Машина на удивление летела словно новенькая; движение было неплотным, обгонять приходилось в основном дальнобойные трейлеры, порою целые их караваны, но серьезных помех не возникало. Лишь однажды встречный едва не ослепил меня, но привычка помогла справиться. Так что пока шла внутренняя полемика, я достаточно быстро приближался к месту, которого хотел и должен был достигнуть.

И все же, снова возражал первый голос, как ты объяснишь то, что с самого начала знакомства ты не принял совершенно никаких мер предосторожности, даже самых обычных. Не попросил, например, «Реан» заодно с прочими разобраться и в этой женщине. Они в два счета представили бы тебе полное досье. И сейчас не возникло бы никаких проблем…

Не знаю, что ответил бы второй голос, но тут вмешался третий. И то был наконец голос с верхнего этажа — голос рассудка, профессионального разума.

Постойте-ка оба, проговорил он весьма спокойно. Что-то вы на полном газу проскакиваете мимо интересных дорожных знаков вот на этой самой дискуссионной трассе. Ты, ливер, стремишься назад, в номер, под защиту.

Но скажи, сделай милость — что это была за защита, которая позволила тебе спокойно выйти, сесть в машину и умчаться в ночь? За тобой ведь никто не поехал, теперь это уже ясно. Где же охрана? А если она по каким-то причинам исчезла из гостиницы — то не значит ли это, что в номере сейчас еще более опасно, чем здесь?

Это другой разговор, возразил нижний голос. С охраной вообще странности.

Тебе был обещан надежный телохранитель. Когда в игре возник официант, ты автоматически решил, что это он и есть, — и успокоился. Но, может быть, это был просто курьер, а телохранителя так и не прислали? Или посылали, да он не дошел? Что бы это могло значить?

Ну, что могло… ответил голос сверху. Конечно, тут много неясностей.

Можно предположить, что тебя хочет устранить кто-то из вашей же команды — вероятно, потому, что ты значишь в ней больше, чем он. Или — не менее вероятно — по той причине, что он, находясь в одной с тобой команде, фактически играет против Искандера. Но и этот вариант наводит на мысль: здесь сейчас безопаснее, чем там. А вообще-то начатое дело надо доводить до конца; вот и сейчас тоже.

Не знаю, до чего бы они там еще договорились. Но пора было уже сворачивать с магистрали. Я уменьшил скорость, чтобы плавно повернуть направо.

По улице, скверно освещенной, тянувшейся меж двумя рядами приземистых домиков, я ехал, погасив огни, каждым квадратным сантиметром своей латаной шкуры ощущая, как мне казалось, чей-то пристальный недоброжелательный взгляд, и даже чудилось рубиновое пятнышко лазерного прицела. Нервы играли, словно по ним прошлись скверно смазанным длиннейшим смычком. Я был на пределе и знал, что каждая минута и каждая секунда времени, которым предстояло еще истечь до конца игры, будут оставлять на мне все более глубокий и болезненный след. Наташа появилась совершенно неожиданно. Я чуть было не сбил ее и лишь в последнюю долю секунды среагировал и вывернул руль, одновременно тормозя. Машину занесло; Наташа метнулась в противоположную сторону и потому уцелела. Я выскочил, схватил ее за плечи и почувствовал, как она медленно оседает.

Встряхнул.

— Ты в уме? Выскакивать на самую середину…

Она только мотнула головой. Я ощутил запах.

— Ты что — пьяна? Она пробормотала:

— Есть немного. Погоди… Я испугалась…

Я почувствовал, что зверею.

— И, напившись, не придумала ничего лучшего, чем…

Но она, похоже, уже приходила в себя. Утвердилась на ногах. Вцепилась в мой рукав. Потянула.

— Пойдем…

— Куда еще? Лезь в машину. Поехали.

— Нет. Зайдем.

Мне показалось, что это не хмельной каприз.

— Ладно.

Пригнувшись, подхватил с сиденья «узи». Вытащил ключи, захлопнул дверцу.

Она предостерегла:

— Тсс…

Дверь домика оказалась открытой. В тесных сенях было темно. Наташа отворила дверь в комнату. Там горела лампочка, подобие ночника, плотные гардины были задернуты. На столе стояла бутылка, вторая, пустая, попалась мне под ногу и откатилась в сторону. Две большие рюмки, остатки закуски. Было накурено; пахло не только табаком, но и еще чем-то знакомым.

— Травкой балуешься?

— Не я, — покачала головой Наташа.

Это было сказано каким-то чужим, посторонним голосом. И только тут я углядел в темном углу диван и на нем — человека, похоже, спящего без задних ног. Я повернулся к Наталье. И сейчас только разглядел, что она была в одном лишь едва запахнутом халатике, а под ним — голое тело, которое я уже знал, как мне казалось, достаточно хорошо. Халатик был ей великоват. Очевидно, нашла в этой халупе. Какую-то секунду я пребывал в растерянности, хотя руки не забыли сразу же направить оружие на лежавшего. Потом медленно опустились. С той стороны, похоже, мне ничто не угрожало. Я снова перевел взгляд на нее.

— Надеюсь, тут не витает здоровый дух коллективизма?

— Больше никого.

— Прекрасно. И зачем же я тут понадобился? Подержать свечку?

Наталья задрала подбородок:

— В таком тоне я с тобой разговаривать не стану.

Ах, скажите пожалуйста!

— В таком случае зачем же ты меня вызвала? Чтобы, не откладывая, заявить, что между нами все кончено? Могла бы и повременить до утра.

— Об этом поговорим потом, — сказала Наталья как-то устало. — Сперва подойди к нему, вглядись внимательно.

Она включила верхний свет, неожиданно яркий, я повиновался.

— Ты никогда не встречался с ним?

Я насупился, пытаясь вспомнить.

— Н-нет… По-моему, нет. Хотя — постой… Что-то забрезжило в памяти.

Отдельные черты… Да, он кого-то, пожалуй, напоминал. Сходящиеся к переносице брови. Нос с аристократической горбинкой. Высокие, чуть выдающиеся скулы. Жаль, что у него закрыты глаза.

Я покосился на Наталью:

— Но ты хоть, надеюсь, знаешь, кто это?

Мне показалось, что она как бы сжалась, стала поменьше.

— Я думала, что… да. Но потом сообразила…

— Там? — перебил я, великолепным обличающим жестом прострев руку к дивану.

— Да… Поняла: очень похож — внешне; но это не он.

— Будь добра, побольше ясности. Не — кто?

Она глубоко вздохнула, как бы запасаясь воздухом.

— Мы с ним… то есть не с ним — с тем, за кого его приняла — были… ну, в смысле, жили некоторое время вместе. Всерьез. И, думали, надолго. Потом я отчего-то… Ну, взыграло, бывает… словом, разругалась с ним. На что-то обиделась, наверно…

— Про психологию, может быть, в другой раз?

— Потерпи, — на сей раз это было сказано уверенным, не допускающим возражений тоном. — Иначе ничего не поймешь.

— Да надо ли объяснять, по каким таким мотивам ты с ним переспала? Право же, не время и не место.

— К мотивам сейчас подойду. После этого я переживала. И он тоже…

В этот миг лежавший пошевелился. Я напрягся. Наталья успокоила:

— Не бойся, он усыплен глубоко.

— Обожаю наркоманов. Хотя в наше время кто не употребляет? Разве что старики вроде меня.

Мне почудилось движение с ее стороны, прерванное в самом начале: хотела прикоснуться, что ли, но вовремя остановилась.

— Он не наркоман. Это я его…

— Травкой? Ненадежно.

— Нет. Травкой я только усугубила… немного. А ему теперь сутки спать.

Пожалуйста, больше не перебивай. На чем я?.. Да. И он тоже переживал.

Наверное, мы быстро восстановили бы с ним… во всяком случае, я ему пообещала. Но случилась беда — он попал в катастрофу, долго пробыл в больнице. Был в тяжелом состоянии, к нему даже не пускали. И вот совсем недавно, перед твоим… возникновением, он позвонил. И говорил, что заново родился на свет, что не может вновь найти себя и что только я, близость со мной может ему помочь. Он ведь потерял в катастрофе всех — только отец выжил. Его отец сразу после клиники уехал куда-то на юг — долечиваться, а Павел не захотел, я ему была нужнее — так он говорил…

— Павел — это вот этот?

— Да… Паша Долинский. То есть я думала, что это он… Ну, я ведь уже сказала. И я ему пообещала, дала слово, что все будет, как раньше, даже лучше. А потом появился ты. Дальше — сам знаешь. Его для меня как бы не стало…

— Он тебе звонил в последние дни?

— Да. Я избегала его… Потому что у меня появился ты… Думала, он поймет, объясняла ему, что жизнь повернулась иначе. И он правда на пару дней умолк. А вот сегодня… появился неожиданно. Там, на выставке. Просил хотя бы поговорить — мол, вопрос жизни для него. Я же обещала, как только окажемся вместе — все вернется. А ты — это так, случайность, забуду тебя быстро… Ну, что все вы в таких случаях говорите, когда неймется.

— И ты, значит…

Она кивнула, не отводя глаз:

— Но я ведь обещала — пусть и раньше. И потом — на какие-то секунды поверила, что это ддя него действительно — жизнь или смерть. Ради жизни другого можно ведь на многое пойти. Он и с собой собирался покончить, и говорил, что меня убьет… Поверила. А потом…

— Потом — сам вижу, — сказал я невесело, но такой горячей обиды, что была несколько минут назад, более не ощутил.

— Еще не видишь. И сама я увидела до конца только здесь, на этом диване…

— Что же ты увидела до конца только здесь?

— Но я ведь уже сказала тебе в самом начале: это не он. Не Павел.

Хорошая копия, да и только. Там, когда встретились, и потом, пока ехали, разговаривали, мне уже мерещилось — что-то не так. Но, сам понимаешь, после такой беды, после больницы, где его, как говорится, из кусочков собирали, и его, и отца его…

— Стой. Кирилл Максимович Долинский?

— Ну конечно же. То есть… Погоди. В катастрофу попал Долинский-старший. А тот, с кем ты разговаривал на выставке… Я уже не уверена, что это был настоящий Долинский.

— Ты раньше с Кириллом Максимовичем часто встречалась?

— Ну, видала, конечно… Он вообще-то был нелюдимым. Даже до катастрофы… Помню, как он однажды говорил, что никогда и ни к кому не собирается идти в советники, говорил, что для этого надо обладать двумя "X": хитростью и холуйством, а у него таких талантов нет…

— Именно так и говорил?

— Да.

— Так-так. Постой-постой. А твоя покойная мама его знала?

— Когда-то с ним работала. Но вот после больницы он наотрез отказался принять ее даже на пять минут, хотя повод был серьезным. После этого наши друзья запретили ей…

— Постой-постой. Значит, допустим, отца и сына подменили. А сын, значит, грозился тебя убить. А меня?

— Тебя? — переспросила Наташа как-то растерянно.

— Нет, не помню…

— Но обо мне он знает? В смысле — кто я, откуда, чем занимаюсь, как выгляжу?

— Д-да. Знает.

— Ты ему меня показала?

— Нет. Он сам тебя увидел.

— Значит, знал. Еще один вопрос — и уезжаем. Почему ты мне позвонила?

Если ты его усыпила — могла ведь спокойно одеться, выйти, сесть в его машину. Водить ты умеешь…

Этого я, правда, не знал, но сказал весьма утвердительным тоном. И не ошибся. Она лишь кивнула:

— Умею. А позвонила по той причине, по которой и его усыпила, когда… когда уверилась, что это не настоящий. Сперва хотела просто разобраться — а может, мне все это просто мерещится, и его усыпила, только чтобы не мешал… А потом поняла, что тебе тоже будет интересно взглянуть на него.

— В самом деле?

— Да. Вот, посмотри, что я у него нашла. Из кармана халатика, в который она куталась, теперь уже, наверное, озябнув, Наташа достала узкую синюю пластиковую карточку, на которой вроде бы ничего не было, ни надписей, ни изображений. Такие карточки были мне знакомы. Оставалось только присвистнуть, что я и сделал мысленно.

— Ты знаешь, что это такое? — спросил я Наталью.

Она пожала плечами:

— Догадываюсь.

— Хорошо, — сказал я. — В свете, как говорится, вновь открывшихся данных признаю, что позвонила ты мне правильно. Что же, будем разбираться. Я сейчас позвоню, а ты пока одевайся. Когда приедут нащи люди, мы отправимся по домам.

— Вит… Я покачал головой.

— Ни о чем сейчас, Наташа, не будем. Потом…

Она, однако, уже по тону наверняка почувствовала: ничего не произойдет, никуда я от нее не денусь. Да я и сам так думал.

— Одевайся, — повторил я. — Где тут телефон?

— В той комнате.

Я пошел к телефону не сразу. Обыскал одежду спящего. Ничего интересного не нашел, кроме маленькой, плотно закрытой коробочки, содержавшей, как оказалось, две ампулы без маркировки. Мне приходилось встречаться с такими. Коробочку я сунул себе в карман. В соседней комнате в шкафу — никаких неожиданностей. Когда я вернулся, Наталья оказалась еще не одетой, только собирала свои раскиданные по углам шмотки.

— Освежусь, — объявила вдруг она. — Тут есть ванная. Воду можно согреть электрическим бойлером.

— Только побыстрее. Постой, а это что там стоит?

Я заметил этот предмет, стоявший в темном углу, только сейчас. Футляр характерных очертаний.

— Это? Его скрипка, — сказала она. — Он ведь скрипач — разве я не сказала? То есть Павел Долинский… Этот, исполнявший его роль, говорил, что переживает оттого, что руки после аварии какие-то не те, и много времени пройдет… — Она на секунду запнулась. — Если честно, я из-за пальцев начала сомневаться… У Павла были пальцы скрипача — представляешь, что такое. А у этого — слесаря.

— Да нет, — сказал я. — Вряд ли он слесарь. Но с металлом работает, это уж точно. — Я подошел к спящему, взял за пальцы, перевернул кисть ладоно вверх. — Похоже, руки тоже для тонкой работы. A инструмент?

Я поднял футляр. Скрипка была увесистой. Раскрыл. Инструмент находился в полуразобранном состоянии. Но специалист соберет такой за несколько секунд. Вместе с лазерным прицелом. Он лежал тут же рядом. Все — без номеров, без фабричных клейм. Штучная работа, стоящая немалых денег.

Закрыв футляр, я позвонил в «Реан». Сказал, что если есть неподалеку человек, пусть подошлют принять спавшего клиента тепленьким. Мне ответили, что человек по соседству есть и сейчас его пришлют. Минут через десять.

— Обожду, — сказал я. — Пишите адрес. Установите, кстати, кто владелец этой хибары. И пусть потом здесь сразу же осмотрят по всей форме. Я передам одну штуку на анализ. О результатах доложите. Я буду в номере.

Мне ответили:

— Противопоказано. Там… небольшой беспорядок.

— Яснее?

— Был визит к вам. — Жертвы?

— Есть. Охранявший вас нейтрализован иголочкой с ядом. Из пневматики.

Все профессионально.

— Понял. А что с игрой?

— Пока все тихо.

— Значит, надо ждать утром.

— Ждем. Как вас информировать? Куда вы сейчас? Я назвал Наташин адрес и телефон. И сказал Наташе, вошедшей в комнату:

— Значит, так: едем к тебе.

Она кивнула, словно ничего другого и не ожидала.

— Сейчас сюда приедет один человек, и тронемся. Кстати, а чем ты его усыпила?

— Обычное снотворное. Хорошо действует с алкоголем и растворяется в вине, — сказала она спокойно. — Всегда ношу с собой. Ему просто увеличила дозу.

— Ага, все ясно, — сказал я, подошел к дивану и повнимательнее вгляделся в лицо спящего. И мозаика в памяти стала постепенно складываться в ясную картинку.

Незнакомец на Европейском вокзале, назвавший меня Саладином Акбаровичем.

Там, правда, была еще бородка — аккуратная такая бородка, обрамлявшая круглое лицо. Но эта растительность — дело, так сказать, исправимое.

А вот на посольском приеме, когда он же разносил дринки, бороды не было.

Изменилась и прическа: волосы другого цвета, прилизанные, покрытые лаком — все как полагается.

Он, очевидно, и стрелял в меня в переулке. Одинокий солист со скрипкой, снабженной глушителем. Но не только там встречались мне эти черты лица. Я нагнулся, повернул его голову, вглядываясь. Да, совершенно очевидно — на этом лже-Павле была специальная тонкая маска.

…Послышался звук снаружи: подъехали. Через минуту постучались в дверь.

Я на всякий случай взял автомат и пригласил войти.

Пароль, отзыв — все в порядке, это был человек из «Реана». Я приказал прибывшему дожидаться группы, передал найденную в кармане у неизвестного коробочку с ампулами и сказал Наташе:

— Ну, поехали? Она кивнула.

Уже в машине я, не удержавшись, спросил:

— Жалеешь, что оказался не тот?

Она ответила не сразу:

— Нет. Но тут же добавила: — Пока — не жалею. Иначе…

Что «иначе», так и осталось при ней. Впрочем, не зря сказано в суре семьдесят четвертой: «И мы погрязали с погрязавшими». Так что ни кого не станем винить. Право это — не у нас.

До жилья Наташи, ставшего для меня уже достаточно привычным, мы добрались не без препятствий; хотя то были, если можно так сказать, препятствия приятного свойства, ни ей, ни мне никакими бедами не грозившие. Скорее напротив.

Я намеревался свернуть с МКАД на Ярославку, но меня остановили. Эта дорога была закрыта, надо было съезжать на параллельную. Ничего не оставалось, только подчиниться. Жизнь в Германии научила меня уважительно относиться к полиции. Запрет относился, естественно, ко всем машинам. Я все-таки вышел поинтересоваться, в чем дело, и тут только разглядел колонны военной техники. Что это значит? Военный переворот? Но этого не может быть! И тут ко мне подошел офицер из оцепления, чтобы поторопить с отъездом. Мне пришлось предъявить документ — не журналистскую карточку, — и это очень хорошо подействовало. Офицер отдал честь и объяснил, что это войска двигаются на специальный подмосковный тренировочный плац для репетиции парада в честь столетия Победы. Столь ранняя подготовка объяснялась тем, что парад предстоял грандиозный, этого требовала столь круглая дата. И не исключено, что она совпадет с не менее важным, чем победа 100 лет назад, событием в истории России. Я кивнул ему, заглушил мотор, попросил полусонную Наташу обождать немного и прошел за оцепление. Увидеть перед собой и, может быть, даже потрогать руками боевую мощь моей родины — для меня именно сейчас было чем-то очень близким к счастью.

Я всегда любил не только Военно-Морской Флот, которому отдал столько лет, но и армию. И последние двадцать с лишним лет видел ее разве что по TV. Но ящик не передает тепла и запаха разогретых боевых машин, солдатских комбинезонов и сигарет, кожи и смазки; микрофоны не улавливают того, что говорится не на публику, а между собою; объективы камер не заглядывают солдатам в глаза. Именно всего этого мне не хватало, и сейчас я спешил утолить свой голод по этой информации, хотя никакого оперативного значения для меня она и не имела.

Я неторопливо шел вдоль колонны техники. Шел и думал о том, как ухитрилась армия выжить в тяжелейшие для нее (и для других тоже) девяностые и последующие годы — полураздетая, полуголодная, недовооруженная, разучившаяся побеждать, недоумевающая относительно своего будущего, запутавшаяся в реформах, до конца не понятных даже их авторам, потерявшая уважение в мире и — что куда важнее и горше — в собственном народе. Что удержало ее от полного разложения? Боевая слава предков и воинская честь? Разумеется; но одной чести, одной страстной любви, одних талантов недостало бы. Нужны были деньги; и когда они со временем появились, золотые семена упали на добрую почву. И пошли в рост…

Вот они, российские войска наконец, совсем рядом. Колонна остановилась.

Здесь были тяжелые машины, крейсеры полей, — огромные, но удивительно маневренные ракетные установки, оснащенные новейшими компьютерами, восхитительно-страшные даже в неподвижном безмолвии. Дальше можно было заметить боевые машины пехоты. Не исключено, что те модели, которые я недавно видел далеко за пределами России, или уже что-нибудь поновее.

Возле них солдаты разминали ноги, тлели редкие сигареты. На меня никто из офицеров не обращал внимания — доверяли своему оцеплению.

Тут движение колонны возобновилось. Она шла мимо меня упруго и напористо, и я остановился. Мне было приятно думать о празднике, к которому готовились войска. Но чтобы он начался и завершился так, как нужно было для России, мне надо было еще поработать…

Я повернул назад и возвратился к машине. Офицер из оцепления снова отдал мне честь, я кивнул в ответ. Машина стояла на месте, Наталья спала, пристроившись боком на сиденье. Хрюкнул стартер. Мне пришло в голову, что стоило бы заехать в отель, посмотреть — что же там произошло, а главное — забрать мои записи и все прочее, что было мне дорого; но жаль было женщину, и я направился прямо к уже ставшему немного родным и мне жилью.

У себя дома она быстро уснула — наверное, нервная перегрузка сказалась.

Такие дозы были не по ней, их даже лошадиными не назовешь — дозы для динозавров. Даже для меня было многовато. Однако у меня нет такого убежища от стресса, как сон, возникает, наоборот, бессонница. Конечно, от нее есть прекрасное лекарство — грамм сто или двести, в зависимости от привычки. Но сейчас я не мог позволить себе ничего подобного: до утра оставалось немного, и надо было сохранять форму. Потом, когда все завершится, может быть, и отведу душу.

Оставался один способ: расслабиться и думать о чем-то постороннем, интересном, увлекательном. Я поискал — и не нашел ничего более приемлемого, чем попытка окинуть единым взглядом всю ситуацию, в которой мы оказались перед решающим днем.

Вообще самым удивительным сегодня представлялось то, что недруги России, хорошо понимая смысл и значение происходящего и никак не желая такого развития событий, все же позволили нам сделать то, что мы сделали и собирались теперь завершить. Потому что ведь могли и не позволить.

Соединенные Штаты оставались Соединенными Штатами, Тихоокеанский блок вовсе не терял силу, но продолжал набирать ее, бывшие наши вассалы, внешние и внутренние, как всегда, желали России всего самого худшего, что только можно было представить, и еще немножко сверх того. А Европу (я уже привычно не включал Россию в это понятие), все еще больную изнурительной демократией, которая не компенсировалась патриотизмом высокого давления, как это было в Америке, Европу уже привычно трясло от страха, ей мерещилось новое нашествие — на сей раз не со свастикой и не с серпом и молотом, но с полумесяцем на знаменах. То есть превращение России во всесторонне сильную, интенсивно богатеющую, возглавляющую в политическом и военном отношении весь исламский мир державу, саму все более прорастающую исламом, должно было, казалось, заставить весь прочий мир вступить в коалицию, как сто с небольшим лет назад — против Гитлера.

И ведь для того, чтобы помешать, вовсе не пришлось бы начинать третью мировую войну. Придушить развитие можно было и в самом начале, если взять за точку отсчета «Банное совещание» или то заседание высших военачальников, которое описал Филин-старший. Наверняка эти разговоры и последовавшие за ними действия по созданию нынешнего порядка вещей не остались неизвестными для иностранных разведок. Можно было затеять одну, две, три локальных войны, внешних или гражданских, поднять хотя бы курдов, столкнуть турок с греками на Кипре, разжечь конфликт в неисчерпаемо темпераментной Африке, наконец, снова стравить Иран с Ираком, а Сирию — с Израилем, чтобы загрузить Исламиду проблемами и лишить ее времени и спокойствия — для развития русско-исламского взаимопритяжения. Тогда — в двадцатые и даже в первой половине тридцатых годов — все это было не только реальным, но и осуществимым без особого труда. То есть была цель и имелись средства для ее достижения; отчего же?..

Прежде всего по той причине, что в этот период — может быть, просто по стечению обстоятельств, а может быть, и не просто — и в Америке, и в особенности в Европе постоянно возникали собственные внутренние конфликты. В Северной Ирландии время от времени возобновлялась борьба за независимость, на Балканах — за справедливый передел границ, в Италии в очередной раз — за отделение Севера от Юга, в Бельгии — фламандско-валлонские трения, в Германии и Франции — шумные и небескровные схватки с множившимися потомками иммигрантов, в Испании — с басками за независимую Басконию, здесь же и украинско-польская война, серия балтийских инцидентов по разграничению шельфа — вот лишь беглый перечень европейских дел. Быстрая исламизация Юга в самих Штатах, постоянные конфликты в межлатиноамериканских отношениях, экономические проблемы в американо-дальневосточном противостоянии позволили Штатам подготовить лишь минимум операций по смене декораций в государствах Ближнего Востока — но ни одна не завершилась удачей, а потом стало и вовсе не до них. В свою очередь, и Тихоокеанский блок тогда был занят собственными проблемами, борьбой за лидерство, на которое претендовали не только Токио и Пекин, но и Сеул, и Сингапур. У Китая временами сильно обострялись отношения с Индией, а когда они налаживались — возникали неприятности у Индии с ее западным соседом, и Китаю в качестве ядерной державы и члена Совета Безопасности приходилось тогда выступать уже в роли гаранта неприкосновенности Индии. Ну и так далее. Похоже, что с давних пор только Австралия и Новая Зеландия на всей планете оставались бастионами спокойствия. И та, и другая в этой игре как бы сказали «пас» и бросили карты на стол рубашкой вверх.

Вот такие были совпадения — или не совсем совпадения. Во всяком случае, секретные службы многих стран с начала тридцатых работали особенно интенсивно.

В Исламиде дела тоже были далеки от полного мира и единомыслия. И если бы исход варианта "И" зависел только от них, то неизвестно еще, чем бы все это кончилось. Но тут главным действующим лицом была Россия. А ей, при всех недостатках, всегда было присуще умение ухватиться за одну проблему и тащить до победного конца, не обращая внимания на всякие сопутствующие неприятности. История приучила и к постоянным неприятностям, и к не менее постоянным великим замыслам. А в этом деле самым трудным было, как всегда — стронуть телегу с места и раскрутить — «Эй, ухнем!» — а дальше и вправду сама пойдет. И пошло.

С начала сороковых годов в России наблюдается бурный рост экономики по всем позициям — от строительства жилья до роста числа военных кораблей, от роста доходов на душу населения до увеличения золотого запаса страны.

И все эти замечательные показатели объяснялись хорошими субсидиями, инвестициями, одним словом, деньгами. В противовес концу прошлого и началу нашего века, когда российские финансы при мощном импорте работали на экономику Запала, сейчас те же западные деньги, уплаченные за нефть, российскую и ближневосточную, за продукцию их промышленности, возвращались в Россию и крутились на ее рынке. Параллельно с этими успехами в России увеличивалось число мечетей, количество россиян, склонившихся к учению Пророка, всякого рода обменов с Исламидой по линии культурной, научной, спортивнои. ..Олимпийские игры 1944 года в Александрии, получившей это право не без организованного Россией давления, стали весьма показательным проявлением крепости отношений России с Исламидой. Хотя, конечно, далеко, далеко не крупнейшим и значительнейшим. А вот то, что я этой ночью видел на Ярославском шоссе — новое мощное воинство, — станет для всех весьма серьезным аргументом при решении старой проблемы: кто есть кто в этом мире.

В этих рассуждениях я все же уснул незаметно для самого себя в кресле, не раздеваясь. И, проспав три часа, вскочил и принялся за утренние процедуры с приятным ощущением моей собственной боевой готовности.

Потому что наступающий день обещал стать днем решающим.

Хотя — недаром сказано в суре «Пчелы», в айяте семьдесят шестом: «Поистине, Аллах знает, а вы не знаете!»