Привычка разыскивать людей, и нередко таких, кто вовсе не желает, чтобы их нашли, вырабатывает у репортера определенные стереотипы поведения, алгоритмы действий в типичной обстановке. И к их числу, несомненно, относится движение по оставленным следам. Известно, что нужного человека там не отыскать, но почти обязательно при внимательном поиске можнр обнаружить хоть какие-то указания на то, в каком направлении искать дальше. Сейчас знал, что одного из нужных мне людей не найду, но зато могу напасть на след второго. С первым теперь придется трудно, потому что вчера некий неизвестный тип, замеченный мною у «Реанимации», все-таки не позволил нейтрализовать себя — видно, инстинкт самосохранения у него был хорошо развит. Ну что же, есть хоть и маленькая, но надежда встретить другого нужного мне человека на том сборище, которое я бьл намерен посетить в самом скором будущем. Да, а тот типчик ушел. И мой сосед по пивному бару, позволивший себе упустить его, некоторое время вынужден будет обходиться без излюбленного пойла. Пусть побегает.

В таких грустных размышлениях я утром выпил кофе под аккомпанемент новостей по телевизору. Дали довольно подробный отчет о вчерашних демонстрациях — той, которую я видел, и другой, происходившей в другом месте. Второе сборище состоялось близ не так давно построенной мечети, носящей великое имя Абдаллаха ал-Аббаса Абу-л-Аббаса, известного в истории также под прозвищем Хабр ал-Умма, подчеркивающем его необычайную ученость. Он был двоюродным братом Пророка. Демонстрация прошла мирно, и самым громким звуком на ней был призыв му'аззина, когда пришел час молитвы; хотя вообще-то собрания мусульман бывают не менее шумными, чем митинги насара, как арабы называют христиан.

В разделе международных новостей ничего особо интересного не возникло.

Вообще в последнее время вся мировая внешняя политика как бы притихла, что являлось верным признаком того, что вот-вот могут начаться какие-то крупные события — не военные, разумеется, но дипломатические и — неизбежно — экономические. Я обратил внимание лишь на заявление китайского руководства по поводу предстоящего российского референдума. В заявлении высказывалась некоторая озабоченность. Тон его был достаточно спокойным, поскольку результаты референдума вряд ли могли серьезно повлиять на политическое и экономическое положение Китая в мире, он занимал важные позиции в Тихоокеанском блоке и мог оставаться почти спокойным до тех пор, пока ислам не расширит свое присутствие в Восточном Туркестане — но то были чисто внутренние дела великой страны.

Существовала, конечно, и другая сторона вопроса — государственная.

Насколько мне было известно, в последние годы в стране несколько увеличились ряды сторонников реставрации Поднебесной империи. Однако в Китае издавна умели решать свои внутренние проблемы быстро и круто, без оглядки на мировое общественное мнение.

Те же, кому действительно следовало волноваться по поводу возможных перемен в России, пока что помалкивали. Это вовсе не значило, что они недооценивают всей важности событий, но говорило лишь о том, что сегодня все переговоры по этому поводу происходят в руслах тихой дипломатии, без выхода информации в печать. Поэтому журналисты старались копнуть как можно глубже, порой наугад, подчиняясь только интуиции, в надежде натолкнуться на что-нибудь серьезное.

Мой «ГАЗ-Асхаб» смирно стоял на отельской парковке в том самом месте, где я его оставил накануне вечером. Прежде чем отворить дверцу, я постарался убедиться в том, что в мое отсутствие никто в машину не залезал, не открывал ни багажника, ни моторного отсека. Для контроля я успел вчера оснастить машину системой сигнализации, которую привез с собой специально для таких целей. Система была в порядке, машина — тоже, никто не пытался ни обчистить ее, ни заминировать. Мелочь, но приятно.

«Черт, — подумал я, усевшись за руль, — почему я вчера не предложил Наташе заехать за ней? Было бы куда проще…»

Тут же я невольно покачал головой, не то удивляясь неожиданному полету фантазии, не то осуждая его. Издавна я знал за собой такую слабость: когда предстояла серьезная работа — отвлекаться на что-нибудь не имеющее к делу прямого, а то и вообще никакого отношения. Так уж я устроен.

Пришлось тут же, не трогаясь с места, объявить себе выговор, доказать, как дважды два, что вчерашний разговор Наталья не приняла всерьез, наниматься ко мне не собирается, и вообще пора уже думать — в свободные от работы мгновения — о божественном, а не о…

Успокоив себя таким способом, я врубил стартер и поехал, не спеша, заново привыкая к московскому движению в утренний час пик. Вообще в этот мой приезд количество машин в Москве меня удивило. Когда я двадцать лет назад уезжал, мне казалось, что стоит выехать на улицы еще хотя бы сотне автомобилей — и конец, движение в городе прекратится, превратится в колоссальную и вечную пробку. С той поры автомобилей прибавилось не сотня и не тысяча, возможно, считать следовало на миллионы — неудивительно, что улицы так и выпучивало вверх, в третье измерение, но и на втором, и на третьем ярусе (а над Бульварным кольцом существовал и четвертый) движение все-таки сохранялось, хотя чаще всего как вчера — бампер в бампер. Мельком я подумал, что если кому-нибудь придет в голову парализовать город или, хуже, довести до состояния полного хаоса, то это никакого труда не составит. Подорвать несколько опор на узловых развязках — и ничем уже не поможешь, и референдум не состоится скорее всего, а уж Избрание — и подавно, потому что сразу же начнутся поиски правых и виноватых, толпа выйдет на улицы, и чем все это закончится — предсказать невозможно. Только и станешь надеяться на то, что «Поистине, помощь Аллаха близка!» — как сказано в суре второй, айяте двести десятом. Помимо этой помощи можно было надеяться лишь на то, что президентская команда, пока еще находившаяся у власти, понимает все не хуже нашего и принимает меры предосторожности. С другой стороны, и мы старались приглядывать, за чем могли. Хорошо еще, что на сей раз мусульманские боевики не противостояли нам, скорее наоборот.

Пристроив наконец машину на стоянке на Дубль-Арбате, заправив счетчик мелочью с хорошей форой и включив систему охраны, я неторопливо — времени еще хватало с избытком — спустился в боковую улочку и с видом праздного туриста приблизился к нужному мне зданию театра Вахтангова.

Натальей, естественно, и не пахло; это в буквальном смысле, потому что горьковатый запах ее духов запомнился мне со вчерашнего вечера очень хорошо. Но ведь она и не обязана приезжать за полчаса, не было такого уговора. Чтобы скоротать ожидание, я остановился у театрального подъезда и закурил. Секунд через тридцать ко мне подошел молодой человек очень убедительного вида, в пятнистой униформе, с десантным «АКДМом», который он прижимал правым локтем к боку. Прежде чем он успел задать вопрос, я извлек свое журналистское удостоверение и аккредитацию и сказал ему негромко: «Басмалля рах-мон, рахим». Он глянул на документы, очень серьезно ответил: «Аллах акбар» — и отошел на свое место. Похоже, что это был охранник от партии азороссов, членов которой на совещании могло быть немало.

Я медленно докурил сигарету, швырнул окурок в урну, которую обнаружил не сразу. В Москве любят размещать эти полезные приспособления в таких закоулках, куда заглянешь не сразу. Полчаса ожидания вскоре истекли. Я еще раз окинул взглядом доступнуо обозрению часть улицы: никого, в смысле кто угодно, только не она. Ну что же, собственно, ничего иного я и не ожидал, nicht Wahr? Повернулся и, настрого приказав себе более на эту тему не думать и не фантазировать, вошел в театр, настраиваясь уже исключительно на предстоящую работу.

Я предполагал, что высказать свое отношение к монархии вообще, и каждому из претендентов в частности, народу из разных партий и движений соберется немало. На деле зал оказался набитым под завязку. К счастью, для прессы места были зарезервированы; впрочем, задержись я еще на несколько минут, возникли бы сложности. Усевшись, я стал оглядываться в поисках возможных знакомцев. Раз-другой почудилось, что узнаю лица, но уверенности не было, и вскакивать не хотелось. Если это действительно знакомые, то увижу их в перерыве, а не удастся — небольшая беда, я был здесь не ради них. Вот и стало тише, публика зааплодировала, и на сцене появились один за другим отцы-руководители совещания от крайне левых до столь же удаленных от центра правых и чин чинарем продефилировали к своим местам в президиуме. Я смотрел на них, опознавая каждого. В большинстве своем это были лица, широко известные.

Я ожидал, что установочный доклад будет делать Изгонов. Видный политик, представляющий влиятельную в прошлом партию, ему и карты в руки. Но к моему удивлению, в повестке дня оказались целых два вступительных доклада, и если Изгонов будет явно оглашать антимонархическую точку зрения, то вторым скорее всего окажется кто-то из самых громогласных проповедников единовластия, пусть и конституционного. Тут важно было, какого направления будет придерживаться монархист: будет ли он евророссом или азороссом, приверженцем Алексея или Александра. Потому что, по сути дела, здесь предстояло развернуться серьезной агитации в пользу того и другого претендента, но часовой доклад мог быть предоставлен стороннику только одного из них. А это куда важнее десятиминутных выступлений в прениях. Мы — я имею в виду команду, за которую играл, — заранее постарались повлиять на оргкомитет совещания, но каким будет результат, до последнего мгновения так и оставалось неясным.

Первым на трибуне действительно оказался Изгонов, о котором все знали, что он оратор не слишком одаренный. Запас его аргументов не пополнялся годами, зато повторял он их с завидным упорством, не обращая внимания на то, насколько они соответствуют реальной обстановке. Пока он утверждался на трибуне, откашливался и разбирался в заготовленном тексте, оставалось только горестно вздохнуть о судьбах демократии в России. Этот опытный аппаратный боец, к тому же жаждущий власти для себя лично, а не для кого-то другого, просто не мог позволить никому прослыть борцом номер раз за сохранение народовластия. Если референдум не состоится или выскажется против монархии, то на президентских выборах сорок восьмого года Изгонов снова выставит свою кандидатуру, а уж коли он так решил, попасть в докладчики было для него делом техники. Тем более что, кроме него, на это право слева мало кто и претендовал.

Докладывал он, как и следовало ожидать, достаточно уныло, боясь оторваться от текста, в котором, похоже, ориентировался из рук вон плохо; что и понятно — не он же писал. Однако если отстраниться от его ораторской бездарности, традиционно обязательной для большинства российских руководителей послеленинских времен, от протяжного «эээ…», которым он начинал каждое третье слово, доклад представлял собой определенный интерес. Целью его было доказать, что России не нужен ни монарх, ни президент, а нужно великой стране коллективное руководство, реализуемое только через сильную партию. Поскольку текст был роздан участникам совещания и прессе заранее, я во время доклада развлекался тем, что старался установить — сколько раз докладчик отступит от материала хоть на одно слово. К чести Изгонова надо заметить, что он не изменил ни буквы, если не считать многочисленных «вот», коими он приятно разнообразил свое выступление.

Весь доклад, за исключением непродолжительной вводной, в которой на всеобщее осмеяние выставлялись всем известные аргументы в пользу восстановления в России наследственного правления, создания конституционной монархии, являлся, по сути дела, достаточно детальным изложением российской истории за последние полвека. Изложением, правда, достаточно тенденциозным, поскольку все беды приписывались именно единовластию, правда, в президентском варианте.

Но вскоре, однако, слушать Изгонова стало неинтересно. Он слишком много врал, порой делал совершенно немыслимые натяжки. Развлечься можно было разве что отдельными выкриками из зала вроде: «Нет Карлы, кроме Марлы, и Изгонов — пророк его», а также вспыхнувшей однажды дракой — быстро погасшей по принине несоответствия весовых категорий, в каких выступали состязавшиеся стороны. Кроссворда под рукой, к сожалению, не оказалось.

И я тогда начал шутки ради редактировать изгоновский текст, хотя выкрики из зала, относившиеся либо к докладчику, либо к тому, о чем он распространялся, и мешали этому занятию. А докладывал сей оратор в общих чертах следующее.

Начал Изгонов аb ovo, с деценния первого: 1996 — 2005.

«Основные точки и узлы: президентские выборы-96. Вот. Их следствие: полная неспособность укоренившейся чиновничьей системы управлять Россией. Отсутствие единой идеи, невзирая на призыв к ее поискам. Тем более что и тогда ее искать не надо было, она всегда существовала, ее просто пытались задушить, замалчивали, над нею издевались, вот…»

Он имел в виду, естественно, свою партийную идею. Партия Изгонова сейчас именовалась Федеральной, но в те времена носила еще старое название. Но тут же кто-то из зала (мною не опознанный) выкрикнул, явно желая вызвать докладчика на дискуссию:

«Вы бросьте насчет идеи! Она и тогда была, и называлась она — Центробежные силы, и проявлялась ярче всего на Северном Кавказе, но быстро проникала и укоренялась и на русских территориях: вспомните Сибирь, Урал, Дальний Восток, хлебные области. А что вы сделали, чтобы уменьшить влияние этих сил?»

Изгонов, однако, привычно пропустил реплику мимо ушей и от текста не отошел:

«Бессилие власти, вернее — того, что по старой привычке еще продолжало именовать себя властью, на деле таковой уже не являясь. Бессилие во всем: в попытках хоть как-то обуздать реальную экономику; ввести в пристойные рамки уголовщину и все с нею связанное; справляться со все умнежавшимися попытками анклавов уйти в отрыв, унося с собою все, что удастся прихватить, что плохо лежит; создать хоть сколько-нибудь боеспособную армию — хотя бы для внутренних войн, о внешних никто всерьез не думал — и так далее».

Тут на него накинулись — уже из другого сектора: «Да ведь эти проблемы вас всерьез никогда не занимали, вам не до них было, потому что Россия вновь продемонстрировала миру знакомую по старым временам картину пауков в банке — а может, и гангстеров в банке. Слишком много для одной страны, пусть и немаленькой, оказалось правительств: президентское, премьерское, теневое криминальное, да еще и ваше оппозиционное в том числе…»

В этом оппонент — на сей раз демоцентрист был прав. Только почему-то забыл упомянуть еще и парламентское (где министерства именовались комиссиями, но от слова, как известно, не станется), оппозиционное правое и оппозиционное левое, то есть именно его партии (правда, сам он тогда был еще слишком молод, чтобы участвовать в большой политике), осуществлявшие свои действия в основном через периферию — губернаторов и прочих градоначальников. Изгонов же снова и глазом не моргнул. Готовый текст вел его, как надежный автопилот: — "При таком раскладе все еще остававшиеся в стране ресурсы и силы, естественно, уходили на самосохранение чиновничества, а самая малость, что еще оставалась, шла в свисток — в указы и законы, которых было столько, что даже фанатику правового общества не по силам оказалось бы выполнить хоть десятую часть продукции законо-, указо— и приказотворчества.

Одновременно — возникновение центростремительности, в этом деценнии еще не сделавшейся ощутимой политической силой, но уже серьезно заявившей о себе: Северный Казахстан, Новороссия и Крым, не говоря уже о Белоруссии". Снова из зала возмущенное: «Две эти силы, при всей своей противоположности, весьма ощутимо раскачивали наше несчастное государство, при вашем активном участии. Вот. Найдите мужество признаться хоть в этом!» И опять Изгонов — как ни в чем не бывало:

«Лихорадочная избирательная кампания 2000 года и последовавший за выборами Первый Генералитет — это отчаянная попытка обрести хоть какую-то определенность. Конечно, если бы генералы решили опереться на действительно прогрессивные силы общества и высоко поднять знамя восстановления социалистического строя, у них могло бы получиться. Но они пренебрегли таким историческим шансом…»

Тут он сфальшивил, дал большого петуха. Не в знамени тогда было дело, а в расползании экономики. Невозможность прийти к налоговой системе, которая была бы одновременно разумной и реализуемой, привела к полному отсутствию денег у государства: все они перетекли в теневую, как тогда еще говорили, или реальную, как стали называть в начале века, экономику.

Все понимали, что эмиссия равна самоубийству — но ничего иного не оставалось. Панацеей казалась твердая рука, хотя не существовало ясного представления о том, как эта самая рука сможет исправить положение.

Отсюда и Первый Генералитет, поддержанный, каким бы странным это ни показалось, демократами — тогда еще не объединенными, но в критические мгновения достаточно крепко сплотившимися. Генералитету при смирном парламенте почти удалось избежать гиперинфляции и наладить военное строительство. Еще более успешными оказались действия по изоляции кавказских «горячих точек» — как от притока помощи извне, так и по информационной блокаде — накрытие непроницаемым куполом. Изгонов обижался на Генералитет вовсе не за это и не за пренебрежение идеями, а за усмирение парламента, в котором до тех пор его тогдашние единомышленники старались заправлять всем. Так бы ему и сказать. Но он боялся, что его неправильно поймут…

«Выборы 2004: сохранение Генералитета. Напряженная борьба за приоритет в правительстве между коммунистами и возникшим к этой предвыборной кампании Евразийским блоком. Объединение сил, до сих пор себя порознь не проявлявших, состоялось по инициативе либерал-демократов, взявших на себя и всю организационную работу. В блок вошли не только азороссы и (несколько неожиданно) многие монархисты, но и исламские партии и движения, успевшие к тому времени организационно оформиться; их набралось четыре. В результате — во втором генеральском правительстве премьером оказался татарин, что воспринималось скорее как лозунг, чем как шаг в определенном направлении. Вы понимаете, конечно, что нас, интернационалистов, волновала здесь не проблема русского или нерусского главы правительства. Оказалось, однако, что не принимать это во внимание означало недооценивать проблему…»

В этом Изгонов был прав. Потому что если окинуть взглядом всю картину мира той поры, а не одной лишь России, то окажется, что смена приоритетов и авторитетов происходила практическими на всех других континентах.

В те годы уже явственно просматривались первые признаки серьезной политико-экономической стагнации всесильных Штатов, чья мощь была, несомненно, огромной — но вовсе не беспредельной. Стремление установить контроль над всей мировой нефтью и путями ее транспортировки во многом осталось лишь желанием; местами пришлось даже уступать, чтобы избежать новых гражданских войн, приводивших лишь к усилению антиамериканских настроений во всем мире. Экономика США начала давать сбои, когда так и не удалось найти компромисса с Японией и, следовательно, всем Тихоокеанским блоком. Это немедленно сказалось и на поведении Европы, традиционно считавшейся покорной; однако Старый Свет пережил уже столько всего, что неизбежно выработал в своей крови необходимые антитела — и Америка это почувствовала. Начались лихорадочные поиски новых союзников.

Такой реальный союзник на планете был лишь один: мир ислама. Но даже не самым дальновидным политикам в Вашингтоне было ясно, что и тогда мир ислама вряд ли пошел бы с ними на сближение: слишком сильна была историческая традиция противостояния. Сообразив это, власть имущие в Штатах разыграли единственного козыря, какой имелся у них в этой игре, — афроамериканцев, в большинстве своем исповедовавших мусульманство. Чтобы карта сыграла, надо было демонстративно избрать президентом черного магометанина. Но консервативные круги слишком сопротивлялись этому.

Американскому обществу, чтобы сохранить спокойствие, оставалось одно лишь: самоизолироваться. Так и случилось, и новый президент — белый, конечно — выбросил именно этот лозунг, что успокоило общество, но лишь на короткий срок.

А остальной мир продолжал жить и развиваться независимо от того, что происходило в Соединенных Штатах. Ислам, легко воспринимаемый и бедными, и богатыми, динамичный и нередко фанатичный, быстро распространялся в Африке и в Юго-Восточной Азии. Исламские миссионеры зачастили в Китай, и не без успеха. Пекин даже стал терпимо относиться к сепаратистскому движению в мусульманском Восточном Туркестане, возникшем еще в двадцатом веке. На Олимпийских играх-2004 в Кейптауне многочисленная китайская делегация даже выставляла напоказ свои дружеские отношения со спортсменами мусульманских стран — но то была, разумеется, лишь вершина айсберга…

…Размышляя так, я пропустил мимо ушей солидную часть изгоновского текста, а когда хотел снова вслушаться, мне помешал кто-то, опустившийся на стул рядом со мной; стул этот еще минуту назад был занят, но вдруг освободился, как по заказу. Я совладал с собой и даже не повернул головы, когда прямо в ухо мне едва слышно прошептали:

— «Реан» — доктору. В центре все в порядке. Смена произошла.

Предупреждение оказалось полезным. Яичко было гусиным. Извлечено целым и сварено.

Я лишь поднял брови, продолжая смотреть на докладчика, но совершенно перестав слышать его. Присевший рядом правильно истолковал этот знак удивления — ко мне следовало обращаться по рации — горошина с самого утра лежала у меня в ухе, — но никак не путем личного контакта. Он так же шепотом пояснил:

— Сильные помехи: театр заэкранирован, сигнал не доходит.

Я чуть кивнул; это было разрешением продолжать информацию.

— Вас просят до события разобраться со списком. Непременно до начала.

Второе: интересующий вас не найден. Продолжать поиски?

Тем же движением головы я выразил согласие. Курьер исчез, и можно было вновь обратиться к докладу.

Продолжал повсеместно расти терроризм. Чаще всего к нему прибегали наркодельцы. Но не только они! — вещал Изгонов. — Для первого деценния двадцать первого века угроза мировой войны, спровоцированной терроризмом, вовсе не была пустым звуком, напротив. Европа изо всех сил искала союзников, и кое-кто там уже заговорил о каких-то уступках России, в частности об очередной отсрочке выплаты процентов по кредитам.

Были даже начаты переговоры — но без ощутимого успеха. Похоже, в те дни в России стали потихоньку рассчитывать уже на другие вливания. Кстати, если уж о том пошла речь, в Москве, Питере, Новосибирске к тому времени появились отделения банков, о которых еще недавно никто и не слышал.

Банки были не российскими, имелись подозрения, что при их посредстве осуществляется финансирование крупных террористических организаций. И деньги на это шли прежде всего — откуда? С Востока, разумеется…

Товарищи! Попрошу тишины! Господа! Так невозможно!.."

Этот крик был исторгнут из самых глубин изго-новской души, чтобы остановить залп выкриков из зала, который обрушился на докладчика после этого его заявления:

"— Это не доказано! — Клевета, клевета!.. — Вы оскорбляете честных банкиров! — А кто обучал и снабжал террористов, если не ваши политические предки, когда они еще находились у власти?!.

— Тише, господа! Ясно, что он врет, но дадим ему договорить! Он уже саморазоблачается, разве не понятно?.."

На самом деле в вопросе взаимоотношений банков и террористов до сих пор оставалось много загадок.

В целом уже в первом деценнии этого века в России возникли и стали уже определенным образом проявляться пусть еще и не вполне четкие идеи относительно развития страны в ближайшие десятилетия. Изгонов пытался доказать, что их развитию надо положить предел. Мы же полагали иначе.

Нам было совершенно ясно, что при сохранении прежнего положения вещей у России оставался только один путь: с воспоминаниями о былом мировом величии отправляться в лагерь поставщиков сырья и рабочей силы во все отрасли — от фундаментальной науки до укладки асфальта…

…Тут размышления мои снова прервались, потому что недолго пустовавшее место рядом со мной снова оказалось занятым. Вначале я уловил целый комплекс ароматов преуспевающего мужчины: горьковатый запах дорогого лосьона, чуть приторный — дезодоранта, привычный — хорошего табака и вызывающий легкую ностальгию коньячный букет. Все это прекрасно монтировалось с давно знакомым образом несостоявшегося адмирала Игоря Седова.

— Привет четвертой власти, — проговорил он в полный голос, не обращая внимания на слушавших доклад соседей. — Так и думал, что ты где-нибудь здесь тусуешься. У тебя уши не вянут от его болтовни?

— Ну почему же, — сказал я. — Интересно ведь, в каком гробу он собирается похоронить идею монархии.

— Да плевать ему на монархию, на деле они всего лишь против ислама.

Потому что Изгонов пытался как-то договориться с азороссами, но требовал идеологических уступок. Он их идеологии никак не приемлет, а без собственной догматики и популизма его партия — пустое место, полный вакуум…

На нас зашикали: оказывается, мы мешали слушать людям, принимающим все говорившееся всерьез. Были тут, оказывается, и такие.

— Давай выйдем, разомнем кости, а то у тебя, наверное, дейдвуд уже онемел и вал не проворачивается… Поболтаем где-нибудь в буфете, как два разумных человека, — предложил Изя.

Я пожал плечами: в конце концов, почему бы и нет?

— Только застолбим места. Мне еще мое может понадобиться.

Изя наклонился к соседям и грозно предупредил, я же на всякий случай положил на кресло носовой платок. Изя вытащил из кармана небольшой пакетик из оберточной бумаги и бросил на свое место.

— Что там у тебя? — поинтересовался я. — Как бы не увели.

— Пусть попробуют. Ну, пошли.

Мы выбрались в коридор и направились к буфету. По дороге он заговорил. Я ожидал, что Липсис начнет хохмить, но он, как оказалось, был настроен серьезно.

— Я вот тут слушал его — с балкона, пока тебя не обнаружил, — и подумал: что касается позиции Федеральной партии, то давно известно, что сам по себе факт — ничто, зато его интерпретация — все. Я бы сказал даже больше: фактов как таковых вообще не существует, ибо мы с самого начала имеем дело только и исключительно с истолкованиями. — Он усмехнулся. — Даже если событие в миг своего совершения запечатлено на пленку — слишком многое зависит от точки, в которой помещалась камера. Что уж говорить о показаниях свидетелей! Но если это справедливо по отношению к частному случаю, то тем более относится к истории в целом, поскольку здесь количество интерпретаций следует перемножить на число самих событий, верно? Произведение этих чисел и дает нам количество возможных вариантов — во всяком случае, порядок величины. Согласен?

Я кивнул. Я никогда не берусь утверждать, что мои, допустим, истолкования предпочтительнее других, отнюдь; но они — мои, а для меня это значит достаточно много.

— Например, — сказал я, продолжая тему, — насчет хронологии он плетет чушь. Вряд ли кто-либо станет всерьез оспаривать то, что весь полувековой период, начиная с распада СССР и кончая сегодняшним днем, органично разлагается на два этапа. Первому из них — он закончился в начале двадцатых годов — я присвоил название Западного…

— Знаю, — сказал Изя. — Попалась мне как-то на глаза одна из твоих статеек…

Я мог бы обидеться на его пренебрежительный тон, но махнул рукой: обижаться на Изю всегда было бессмысленно.

— Второй период — с двадцатых и до наших дней — я назвал Восточным. То есть именно тогда, в двадцатые годы — точнее, в конце 2024-го, — и свершился крутой поворот, приведший нас в беспокойное, но многообещающее сегодня.

— Ну, — сказал Изя, взяв меня под локоть и буксируя к буфетной стойке, — Западный период, конечно, начался не в девяностых годах прошлого века, это натяжка. Его начало можно датировать почти с таким же успехом и со времен Петра, и даже с Никоновской реформы, поскольку уже Алексей Михайлович, как ты помнишь, поглядывал в сторону солнечного заката со все возраставшим интересом. Я бы не стал также утверждать, что в 2024-м этот период завершился окончательно и бесповоротно.

— Возможно, — согласился я, проглядывая карточку предлагаемых яств, — но давай не будем выходить за пределы нашего времени. При желании можно Западный период отсчитывать с крещения Руси. И по-моему, не важно, когда началась эра, но большое значение имеет, когда и почему она закончилась и какими были этапы, приведшие к ее завершению.

— Ну, тут все ясно, — сказал Липсис, в свою очередь выбирая, что заказать, и одновременно быстрым профессиональным взглядом окидывая помещение. — Суть двадцатых годов: отворот России от Европы. Это ты и сам прекрасно помнишь. Россия всей душой стремилась сочетаться с ней, начиная еще с тех же девяностых; процесс был длительным и отнюдь не прямым, бывали времена, когда казалось, что до вожделенного объединения оставались уже считанные дни. Однако, как сказал поэт — «дни проходят, и годы проходят, и тысячи, тысячи лет». Я уже уехать успел, а до вожделенного соединения дело так и не дошло. Скорее всего весь фокус тут был даже не в каких-то конкретных политических или экономических соображениях или и тех и других, вместе взятых… Пошли, удобный столик освободился. Да убери ты деньги, я пригласил — я и заплачу… Да, не в политике и экономике, а в менталитете, в чисто подсознательном, подкорковом, интуитивном неприятии Европой России, Россией же — Европы.

Мне это из эмиграции было ясно видно, куда яснее, чем изнутри.

Фигурально выражаясь, кошачий мир никак не в состоянии был искренне и бесповоротно включить в свои пределы весьма многочисленную стаю не совершенно одомашненных собак; а наши волкодавы, в свою очередь, никак не могли до конца подавить в себе генетическую реакцию на кошачий облик и запах. Так что улыбки стай при встречах и переговорах слишком часто напоминали оскал. Собакам предлагали, по сути дела ради объединения перестать быть псами. Но даже согласись они, это не помогло бы; можно было, конечно, научиться гулять ночами по крышам, пусть и не испытывая от этого ни малейшего удовольствия, но вот залезать на деревья псы не то что не хотели — они просто не могли. Просто-напросто не так они устроены. Так что, по сути, неприятие было обоюдным.

Изя разлил по бокалам заказанный им венгерский мускат и неожиданно грустно сказал:

Ну, за память об Оле — земля ей пухом…

Мы выпили до дна, кивнув друг другу. Липсис продолжил свои рассуждения:

— Ладно, то, что я говорил, — так сказать, принципиальные положения.

Практически же Северо-Атлантический блок медленно, но уверенно, как ползут материки, подползал к российским пределам, и это неизбежно заставляло шерсть на собачьих загривках угрожающе щетиниться.

Экономического альянса не происходило, поскольку Россия все менее хотела продавать сырье, а Запад не желал покупать российскую продукцию и вовсе не собирался вкладывать деньги в осовременивание российской промышленности, опасаясь конкуренции. Политически Россия не смогла предотвратить в конце десятых годов украинско-польскую войну — так же как в девяностых не смогла сколько-нибудь успешно повлиять на балканские со бытия. Разве не так?

— Ну, тут не надо особенно винить русскую дипломатию, — сказал я. — Украине необходимо бы воевать, потому что это оставалось единственным спс собом предотвратить распад страны на Восточную и Западную Украину и Новороссию.

— Хохлы все время балансировали на пороге НАТО по принципу «и хочется, и колется», чтобы все расходы взяли на себя будущие союзники. Америка же не соглашалась. Мне в Хайфе один старик рассказывал как-то о тех переговорах, когда им в субсидиях было напрочь отказано. Не по политическим соображениям. Просто в тот момент в Штатах шла очередная волна изоляционизма, и они стали критически рассматривать свои отношения с НАТО; а Германии и Франции Украина была не очень-то по вкусу.

Согласись, просто какие-то мастера парадоксов эти киевские орлы. Надо же додуматься: путем локальной войны убедить Запад, что дешевле иметь Украину в составе НАТО, чем вне ее. Решающим же толчком оказались, по-видимому, исходившие от низов требования референдума о воссоединении с Россией. Умные люди там ведь предвидели уже или угадывали, куда Россия пойдет, а их это пугало. Война — последний путь ко внутреннему миру.

Воевать же можно было лишь с Польшей, так и не вступившей в НАТО из-за своих коммунистических заскоков. Не с Россией же, на самом деле, было ввязываться в серьезную драку. Она-то успела к тому времени поставить наконец армию на ноги. И как ни заманчиво казалось начертать на прапорах традиционные антимоскальские лозунги, у украинской военной партии хватило розуму воздержаться от этого. Задирать Белоруссию было то же самое, что лезть на Россию. Тягаться с Румынской конфедерацией было заманчиво, но политически неприемлемо. У румын тогда с Объединенной Европой началось явное сближение. Можно было затеять свару с Болгарией, но не из-за чего. Оставалась Польша. Тут все вроде бы находилось на месте: и исторические предпосылки в национальном сознании, застрявшие со времен Богдана Хмельницкого, и серьезный уровень противника — а первая в истории незалежной Украины война обязательно должна была быть значительной, чтобы не получилось, что от государства ожидали великих дел, а оно чижика съело; и, наконец, нигде вслух не высказанное, но, несомненно, существовавшее согласие противной стороны на такую войну, поскольку идея «державы от моря до моря» а Речи Посполитой не умерла. И если кто-то готов был предоставить возможность для реализации этой идеи, то согласие общества гарантировалось. Некоторою время казалось, что возможен мирный путь удовле творения желаний обеих сторон. Но требования оказапись взаимно неприемлемыми, и оставалось только хвататься за сабли.

Как эта война завершилась, известно: формально — по нулям, но Польша практически ничего не проиграла в отличие от Украины.

Я кивнул. Изя излагал прописные истины по поводу этой последней в Европе войны.

— Война эта началась не вдруг, — говорил Изя, очищая мандарин, — и Европа ожидала от России усилий по ее предотвращению; тем не менее Россия помочь делу не смогла. Многие, правда, у нас считали, что не больно-то и старалась, поскольку в результате этого конфликта решился наконец вечно больной крымский вопрос: надо же было там как-то обеспечить безопасность и защитить всякого рода интерес русскоязычного населения…

На какое-то время я перестал его слышать. Полузакрыв глаза, потягивал вино, думая о том же, о чем говорил он, но — иначе.

Да, Россия таким путем утратила еще частицу своего авторитета в Европе (к тому времени и так не Бог весть какого) и, естественно, на это обиделась.

В ту пору в постсоветской истории завершился уже период, о котором я иногда вспоминаю как о поре паханства и который с таким же успехом можно назвать порой суматошного беспамятства. Беспамятства — потому что развитие событий того времени очень во многом повторяло дела самого начала двадцатого века — после так называемой Февральской револю ции.

Никто не понимал, что внутриполитические игры хороши тогда, когда экономика страны, ее обширное хозяйство находятся в нормальном состоянии и не служат мячом, по которому все команды лупят ногами лишь в своих интересах. Люди по наивности своей полагали, что идут по тому же пути, по которому прежде прошло американское общество, где тоже были свои богачи, свои нищие и свои контрасты. Однако рассуждавшие так упускали из виду одно обстоятельство. А именно: в Штатах богатства создавались, по сути дела, на пустом месте, и чтобы лучше жить, нужно было производить ценности, то есть заниматься именно производством. В Штатах никто не пришел на готовое, и общество это — при всех его недостатках — изначально было обществом созидателей. В России же к тому времени, о котором я сейчас раздумывал, немалые ценности были уже созданы общественным трудом, и в последнее десятилетие двадцатого века речь шла не о создании, но лишь о распределении уже созданного. Безусловно, такая задача выдвинула на первый план совершенно других людей, чем созидатели, а именно — воров и спекулянтов, понимая эти слова достаточно широко. И богатства возникали не на производстве, а на перепродаже, на выкачивании средств из бюджета и кармана обывателя, на биржевой игре. Все это не увеличивало национального богатства, зато помогало созданию богатств индивидуальных — но не коренящихся в почве страны, а катающихся по поверхности и в конце концов выкатывающихся за пределы России.

Государство же заботилось в первую очередь об укреплении самого себя — то есть государственного аппарата и в какой-то степени тех сил, на которые аппарат этот не может не опираться. Но никак не рядового гражданина — вопреки множеству лозунгов, провозглашавших прямо противоположное.

Это привело, естественно, к невозможности всерьез и надолго справиться с инфляцией; к массовой безработице; к отчаянию, вызванному ощущением безвыходности. В общем, картина свидетельствовал только о том, что безудержная демократия (вернее, те, что под нею понималось) в пору экономического кризиса и отсутствия разумного и опробованного временем законодательства способна привести лишь к диктатуре. Но не к той достаточно цивилизованной дик татуре, которая наступила при Первом Генералитете, а к анонимной диктатуре чиновничества, где никто не несет личной ответственности ни за что. Именно такая и существовала в России до самого конца века.

— Эй, — окликнул меня Изя. — Ты что, не выспался? Не столько мы выпили, чтобы отключаться за столиком.

Я взглянул на часы. Ого! Пока я дремотно размышлял, зал буфета успел уже заполниться.

— Перерыв объявили, — сказал Изя. — Ты что, не слышал? Этак ты все сенсации проспишь, журналис Слушай: может, давай заодно и пообедаем — всерьез, как полагается?

— Нет, — сказал я. — Приятного тебе аппетит; а у меня дела.

— Тогда я поеду, — сказал он. — Здесь мне делать нечего. Ты вернешься в зал?

— Надо полагать, — сказал я.

— Тогда забери то, что я там оставил на стуле.

— Что, выслать тебе заказной бандеролью?

Изя не улыбнулся:

— Это тебе и предназначалось. Посмотришь на досуге. Тот парень, что мечтал тебя подстрелить у посольства, — он меченый теперь. Поймать его не смогли — скользкий подонок, — но маковое зернышко него всадили, так что теперь оно циркулирует по его большим и малым кругам кровообращения… А я тебе оставляю индикатор. Если твой приятель окажетеся вблизи… Усек? Всех благ!

— Пока! — сказал я, пытаясь вспомнить, что же за мысль проскользнула у меня в голове в тот миг, когда Изя своими словами прервал ее.

Мне ни есть, ни пить не хотелось еще — распорядок работы совещания не совпадал с моим личным режимом, — и я решил прогуляться, выйти из театра и выкурить сигарету на свежем воздухе. Курю я редко, благодаря чему это занятие временами приносит совершенно неожиданные результаты. Вот и сейчас: если бы я не захотел курить, то не вышел бы из помещения в весеннюю промозглость; а не выйди я — и не увидал бы Натальи, которая, успев уже продрогнуть, переминалась с ноги на ногу около подъезда.

Я увидел ее прежде, чем она меня; первым движением было — стремглав броситься к ней. Однако на полпути я взял себя в руки, и когда она обратила наконец взгляд в мою сторону, я уже шел неторопливо, достойно, нацепив на физиономию строгое выражение. Впрочем, мне сразу показалось, что в мою строгость она ничуть не поверила. У женщин вообще интуиция развита куда сильнее, чем у нас. Мы — пол мыслящий, они — чувствующий.

Иначе и те, и другие неполноценны. Во всяком случае, я всю жизнь так думал.

— Опаздываете, — сказал я, стараясь, чтобы в голосе прозвучала укоризна.

Хотя это, по-моему, получилось неубедительно. — У вас такой принцип? Или досадная случайность?

Наталья же вместо того, чтобы покраснеть, ощетинилась.

— Святое право женщины — опоздать на пятнадцать минут, — ответила она. А я не успела на каких-нибудь десять минут. Но вас уже не было. А они (она указала в сторону охранников) меня не пропустили. Вы ведь не предупредили тут никого…

Прелестно. Значит, я еще и виноват. О женщины! Кто это сказал? Кажется, Вильям Шекспир. Впрочем Наталья была права: мне следовало предупредить охрану. Беда в том, что я просто не верил, что она придет. А она взяла и пришла. Я обнял ее за плечи.

— Бедный мой человек, простите ради Бога. Ну-ка пойдемте побыстрее. Вам сейчас просто необходимо выпить чего-нибудь горячительного. Или хотя бы просто горячего.

Она шмыгнула носом, поняв, что я признал свою вину и на этом ей можно удовлетвориться.

— Мой секретарь, — сказал я маячившему в дверях амбалу, и он равнодушно кивнул. Но при этом, однако, не преминул огладить профессиональным жестом ее желтую синтетическую ветровку в поисках недозволенных предметов. Меня это почему-то рассердило, хотя я прекрасно понимал, что охранник выполняет свои обязанности.

Оказавшись в гардеробе, я сдал ее ветровку, и мы вошли в буфет.

Первая атака проголодавшихся уже схлынула, так что мне без труда удалось усадить Наталью за столик и взять ей горячий кофе с пирожными — от более существенного она отказалась. Пока молодая женщина отогревалась и приходила в себя, я внимательно оглядывался, почувствовав себя на работе. Сейчас самое время было войти в контакт с кем-нибудь из перечисленных в моем списке людей и если не сразу взять интервью хоть у одного из них, то, во всяком случае, договориться о встрече в более пригодной для этого обстановке. Никого, однако, заметно не было; надо полагать, для президиума, по нашей старой традиции, оргкомитет организовал отдельный буфет. Можно было бы, конечно, попробовать прорваться туда, но не хотелось оставлять Наталью одну, и я продолжал рассматривать публику, пока взгляд мой не наткнулся на уже знакомый по фотографии облик. Я без труда опознал пышную шевелюру, хотя и, если приглядеться, начинавшую редеть, крупный породистый нос, не очень сочетавшийся с тонкими губами и острым подбородком. Бретонский, историк и в какой-то степени мастер политического прогноза. Что же, заказ мною уже получен, обстановка и без него заставляла торопиться, значит — надо брать его на абордаж…

Политический мыслитель оживленно разговаривал с тремя женщинами среднего возраста, но мне показалось, что делал он это скорее по обязанности, для поддержания имиджа дамского угодника, а не ради удовольствия. Профессор, подумал я, наверняка привык размышлять и беседовать в уютной обстановке кабинета или, еще лучше, гостиной с избранным обществом; так что здесь расшевелить его будет непросто. Однако… Тут же у меня созрел простенький план, и я наклонился к Наталье:

— Ну как — отогрелись немножко?

Она кивнула.

— Конечно. Большое спасибо…

— Как…— я на миг запнулся, — с мамой? Помощь нужна?

Она покачала головой:

— Нет. Там делают все, что нужно.

— Когда похороны?

— Завтра. В одиннадцать. На Востряковском. Вы придете?

Я еще не знал, смогу ли, и ответил неопределенно:

— Постараюсь.

И сразу же перешел к делу:

— Итак, вы работаете у меня, как и договаривались.

— Мне казалось, что мы еще…

— Подробности письмом. А сейчас посмотрите туда. Видите — три упитанные пчелки и между ними — майский роз, несколько уже привядший…

— Это длинный, с бабочкой?

— Попадание.

— По-моему, он старается от них отделаться — не обидно, но настойчиво.

— У вас снайперское зрение. Так вот, две секунды вам, чтобы почувствовать себя на работе.

— Тут, сейчас?

— Пора отрабатывать пирожные. Ваша задача: сделать так, чтобы он заговорил с вами и на несколько минут отложил мысль о возвращении в закрытый для простонародья буфет. Я не спрашиваю, сможете ли вы.

Сможете.

Наталья лишь дернула плечиком.

— Такую работу я выполняю только сдельно.

— Принято.

— Проторгуетесь, — предупредила она, уже вставая.

Мне нужно было, чтобы она его задержала и чтобы за выигранные несколько секунд я успел настроить пишущую аппаратуру, которая была при мне, еще не готовая к действию. Я вытащил из кармана бумажник, как бы подсчитывая мои ресурсы; на самом же деле я вставил новую кассету и переключил режим на ближний прием. Одновременно я наблюдал за действиями Наташи.

Она пересекала буфетный зал, помахивая сумочкой на длинном ремешке, двигалась по дуге и в результате, как бы совершенно случайно, оказалась рядом с четырьмя собеседниками. Точное движение — сумочка слегка задела ногу Бретонского — виноватая улыбка и ее шевелящиеся губы — ряд волшебных изменений лица мыслителя — боевая стойке трех дам — несколько слов Наташи, обращенных к ним, — и дамы мгновенно дематериализовались. Я мысленно поаплодировал, уже готовый к дальнейшим действиям. Без того сутуловатая фигура Бретонского изобразила и вовсе вопросительный знак — так изогнулся он, склоняясь к девице, губы его разъехались, и лицо на миг сделалось совершенно похожим на одного из славных комиков кино прошлого столетия Джорджа Формби, известного под характеристикой «Лошадиная морда с зубами в виде надгробных камней». Был еще один похожий на него актер — француз Фернандель. Но зубы у Бретонского были, пожалуй, повыразительнее, чем у тех обоих. Я испугался, как бы он не загрыз бедную девочку тут же на месте, встал и двинулся к ним — еще и потому, кстати, что пришла пора вступать в игру мне.

Слух у меня, конечно, похуже, чем у моей аппаратуры. И к мгновению, когда я оказался достаточно близко, чтобы разбирать слова, мыслитель успел уже наговорить на магнитофон, надо полагать, черт знает сколько и чего. Хотя для дела эта беседа с дамой вряд ли пригодится… Сейчас настал миг моего комического выхода. Я синтезировал на физиономии классическое выражение оскорбленного достоинства и подступил к ним. Как назло, именно в эти мгновения меня стал разбирать смех — не ко времени вспомнилась строчка из старой полублатной песенки про пивную на Дерибасовской: «Он подошел к нему походкой пеликана…» Именно так выглядел я, надвигаясь на них. Бретонский кожей ощутил что-то неладное, стрельнул глазами в меня, и его сразу же шатнуло уйти. Но тут Наталья как бы случайно придержала его за рукав, и он не сдвинулся с места.

Честное слово, если бы мы неделю репетировали, нам не удалось бы сыграть лучше. Я остановился, выразительно откинув голову.

— Э-э… — начал было Бретонский.

— Наталья! — В моем тоне слышались и упрек, и агрессия. — Сколько раз я просил тебя не заводить случайных и сомнительных знакомств!

— Но, пардон… — попробовал возмутиться Бретонский.

— Но, Виталий… — начала оправдываться моя спутница. — Я случайно задела господина сумочкой и тут же извинилась. А он сказал…

— Догадываюсь, что сказал этот господин, если ты так покраснела! — Я перенес на него уничтожающий взгляд.

— А вы, милостивый государь! (Я добавил немного немецкого акцента.) Пользуясь беззащитностью молодой хрупкой женщины, вы…

Я чуть повысил громкость, и люди по соседстьу начали уже с живым интересом оглядываться.

— В столь торжественный, я бы сказал — эпохальный день в истории вашей страны… вы, mein Ней, позволяете себе…

Тут я сделал паузу, чтобы дать ему возможность воспользоваться его голосовыми данными.

— Простите, милостивый государь, но я не позвс лил себе по отношению к вашей дочери ничего такого что могло бы вызвать…

— Verdammt! Эта дама приходится мне вовсе не дочерью!

Он совсем смешался. Бывает смешно и жалко наблюдать, как теряются интеллигенты в довольно простых ситуациях.

— Тысяча извинений, но я и в самом деле… Впрочем, понять его испуг можно было без труда. Примитивный скандал, в котором как-то замешана женщина, во время действительно исторического события для одного из главных участников действа может оказаться роковым.

— Нет, я этого так не оставлю!.. Как вы посмели?.. — продолжал я наседать.

— Ради Бога — только не так громко… Не про изошло же ничего такого…

Пожалуйста, отойдемте в сторонку, я вам все объясню…

На моем лице была выбита прямо-таки вавилонской клинописью крайняя неохота прислушиваться к его оправданиям, и я изобразил сильную внутреннюю дорьбу, что должна была сейчас кипеть во мне. Наталья с выражением совершенной невинности на прелестном лице переводила взгляд с одного психа на другого и разве что не разводила руками от изумления и тут я позволил себе поддаться на уговоры:

— Ну хорошо… хотя не знаю, что вы можете мне сказать.

— Вот там, в глубине, пустой столик…

Бедняга — он готов был потратиться на угощение. Я, как бы все еще колеблясь, медленно кивнул, в душе страстно желая лишь одного: чтобы перерыв не кончался как можно дольше.

Мы подошли и уселись. Вообще тут за столиками не обслуживали, но его, видимо, знали; подошел официант. Бретонский заказал:

— Бутылку шампанского… и? — Он взглянул вопросительно.

Мне стало и впрямь жалко его, хотя жалость вообще-то не относится к моим профессиональным качествам: в нашей работе она бывает вредной. Я имею в виду журналистику.

— Ну, пару персиков, может быть…

В его глазах блеснуло облегчение: наверное, он ожидал, что я закажу черную икру — но я ее не люблю, а если и ем, то уж не под шампанское.

Наталья заявила голоском балованной девицы:

— Мороженое с шоколадом и клубничным вареньем…

Бретонский кивнул, и официант отправился исполнять. Возникшую паузу Бретонский хотел было использовать для объяснений и извинений, но я гневно зыркнул на него, и он захлопнул пасть. Я печенками чувствовал, как истекают последние минуты перерыва, но тут принесли заказ, официант откупорил и разлил по бокалам. Пена вздыбилась, иллюзорная и преходящая, как и все прекрасное в сей юдоли слез.

— Итак, за знакомство, — провозгласил он, подняв бокал. — Моя фамилия Бретонский. Доктор исторических наук, к вашим услугам. Присутствую здесь как представитель партии азороссов и, вероятно, содокладчик по основному вопросу повестки дня.

На женщину это имя не произвело никакого в чатления, но она послушно протянула свой бокал чистый, нежный звон райских колокольчиков треннул над столиком. Два бокала застыли, ожидая моего движения.

Я был уже готов. Мне предстояло сейчас без запинок, никак не сфальшивив, сыграть достаточно сложную гамму мыслей и чувств. Я так и сделал.

Недоверие, словно бы сомнение в исправности своих органов слуха — удивление крещендо — полное изумление — почтение, стремящееся к бесконечности, — смущение — глубокое смущение — сожаление — раскаяние…

Я даже позволил себе покраснеть.

— Простите… вы сказали?..

Ого, это уже совсем другой голос:

— Бре-тон-ский!

Во мне какой-то пакостник грубо, по-извозчицки смеялся: гы! гы! гы! Но колебания воздуха донесло адресата совершенно другое:

— Доктор юридических и исторических на профессор Бретонский? Тот самый?

Знаменитый? Неужели…

Иногда не знаешь, на что клюнет рыба. Наживка же для человека всегда срабатывает без осечки.

— Н-нууу… — Он тянул эти два звука бесконечно долго, словно фокусник, извлекающий из кармана цветную ленту. У него были объемистые легкие, и возл в них хватило не менее чем на полминуты. — Я не уверен, что такое определение мною целиком заслужено…

Да был он уверен, был! Не найти другого человека во вселенной, столь же убежденного в собственн знаменитости.

…но действительно пользуюсь некоторой известностью — во всяком случае, среди людей, занятых проблемами как прошлого, так и будущего; это так, да смею ли поинтересоваться, с кем имею честь?

Давай-давай, удовлетворяй свое любопытство. Хотя оно и является грехом.

Однако же сказано в суре «Весть»: «О чем они расспрашивают друг друга?»

И ниже, в айяте четвертом: «Но нет, они узнают».

Я потупился, как бы стыдясь того, что мое ничтожное имя прозвучит сейчас по соседству с его — звонким, увенчанным славою.

— Уверен, что вы никогда обо мне не слышали… Я Вебер, точнее — фон Вебер (специально для того, чтобы он внутренне усмехнулся моему скудному честолюбию), московский корреспондент германского журнала…

Он снизошел до сочувственной улыбки:

— Фон Вебер? Каюсь, не читал. Но непременно… если дадите мне такую возможность…

Врет, конечно. Единственное, что он прочитал бы в моем журнале, — это хвалебная статья о нем. Сейчас он уже зацепился за мыслишку, что такая статья может и на самом деле появиться — если он окажется ко мне достаточно благосклонным.

— О, разумеется, с удовольствием доставлю вам… Ах да, простите. Это Fraulein Natascha, моя секретарша…

Наталья, служи она на флоте, могла бы получать награды и краткосрочные отпуска за успехи в скорострельности и точности в глазной стрельбе.

Взгляд — накрытие, огонь на уничтожение. У Бретонского были уже полные трюмы воды, но он воображал, что уверенно держится на плаву.

— Весьма рад, мадемуазель…

Ах, мы французы к тому же? Мать твою…

— Мсье Бретонский, я надеюсь, что возникшее между нами недоразумение…

— Ну что вы, мсье… ээ?

— Фон Вебер…

— Да-да, вот именно… Разумеется, разумеется… Даже не будем вспоминать об этом…

— Но я считаю своим долгом принести вам мои глубочайшие извинения…

Понимаете, в этой стране… Нет-нет, я никак не хочу задеть ваши патриотические чувства…

— Понимаю, но тут вы, к моему сожалению, правы: в нашей великой стране нравы оставляют еще желать лучшего, много лучшего… Однако смею вас заверить: мы делаем все, чтобы… И будем делать еще больше…

— Доктор Бретонский, вы представить себе не можете, как я благодарен судьбе за то, что она, пусть и таким нелепым способом… Дело в том, что мой шеф-редактор поручил мне, чего бы это ни стоило, добиться приема у вас и взять интервью для нашего журнала. Немецкий читатель очень интересуется…

— Гм. В самом деле?

Это называется — пощекотать брюшко.

— Профессор, я прошу вас! И Наташа думает так же, не правда ли?

Залп. Цель поражена. Еще залп. И снова. Да еще улыбка… Если бы перевести ее на язык движений, то она означала бы: вот я расстегиваю пуговичку, другую, вот оглядываюсь — где тут ближайший диван, чтобы, пятясь, выйти точно к нему… Он проглотил слюну — раз и другой.

— Ну отчего же — я с удовольствием… Но сейчас у нас просто не остается времени. Да и, — он высокомерно огляделся, — не здесь же…

— О да, вы совершенно правы…

Я подвел его к решению, как поросенка к корытцу.

— Знаете что? Во время следующего перерыва подойдите к двери за сценой — вы и мадемуазель Наташа, разумеется… Я буду ждать вас там. Мы поднимемся в закрытый буфет — знаете, тот, что для VIP, и там найдем удобное местечко…

— О, мсье Бретонский — как это щедро с вашей стороны!..

Мы точно уложились во время. Грянул звонок, перерыв закончился.

Бретонский величественно всплыл над стулом — взошел, как восходит над притихшим миром светило.

— В таком случае я не прощаюсь… Вельможный кивок — и он отплыл. Он бесконечно любил самого себя в этот миг, он просто трахал себя, и в обеих ипостасях получал сексуальное удовольствие. Я покосился на Наталью. Она смотрела на меня со странным выражением в глазах.

— Что, Наташа? Что-нибудь не так?

— Не ожидала увидеть вас таким…

— Договаривайте. Таким — в виде коврика для вытирания ног?

— Ну… Близко к истине.

— Вы владеете дзюдо?

— Нет. Карате-до шинкан.

— Так вот, в дзюдо вы поддаетесь, чтобы силу противника использовать против него самого, направив должным образом. Со своей стороны могу только выразить свое восхищение вами: ни одной накладки. Кстати, как вы отвадили тех толстух?

— Каких? А-а… Я только дала ему возможность сделать это. Как только он окинул меня пьянеющим взором, ему расхотелось болтать с ними. Я сказала, что на их местах уже расселся кто-то из опоздавших, а он убедил их, что места нужно обязательно отвоевать, потому что самое интересное на собрании еще впереди — а разговор они закончат в следующем перерыве.

— Боюсь, что они его тут не найдут.

— Их проблемы.

— Согласен. Еще раз примите мое восхищение. Искреннее. От души.

— Моим актерским искусством?

Я не стал кривить душой:

— Не только. И даже — не в первую очередь.

— А…

Но она не продолжила. И я тоже не сказал больше ничего. Несколько секунд мы простояли, глядя друг на друга. Паузу она прервала первой:

— Вы подумали, куда посадить меня? Или догадались занять место?

Я был уверен, что два места рядом найду. Любым способом.

— Идемте, — сказал я решительно. И взял ее под руку. Показалось, что я подключился к цепи высокого напряжения: даже дрожь прошла по моему телу.

«Эй, парень, — сказал я себе. — Не теряй головы, старичок. Держись за воду, не то потонешь». И мы двинулись в зал.

Места для нее, конечно, не было. Мало того — и для меня тоже. Опоздавшие неукоснительно выполнили закон природы, которая, как известно, не терпит пустоты.

Я решительно подступил, исполненный уверенности в себе:

— Господа, это очень нехорошо. На этих двух местах лежали платочек дамы и мой сверточек. Кресла забронированы за редакцией германского журнала… Я не жалел акцента, произнося эту тираду. Названное имущество мне вернули сразу же, но я не отступал:

— Так поступать очень нехорошо, вы должны стыдиться. Желают ли господа, чтобы я позвал распорядителя? Он подтвердит вам…

К счастью, в России иностранец — всякий — все еще в немалой степени особо важная персона.

— Да пожалуйста…

Мы уселись.

— Молодец, — негромко сказала Наталья, улыбнувшись. — Браво.

Черт знает что — я почувствовал, что краснею, на этот раз непроизвольно.

Просто от удовольствия и смущения. И, кстати, сура семьдесят седьмая: «А обидчикам приготовил Он наказание мучительное». Вот пусть теперь и поищут места для себя. На трибуне Изгонов уже боролся с нервной одышкой.

Я глазами отыскал в президиуме Бретонского. Выглядел он — после моей накачки — весьма и весьма импозантно. Мне захотелось подмигнуть ему и крикнуть: «Ну что, взял талонами?» Но я сдержался.

Но что-то надо было сделать. Просто необходимо. Требовался поступок. И я совершил его: взял Наташу за руку. Ее пальцы слабо дернулись, словно обозначив желание высвободиться — но этим она и ограничилась. И мне стало очень хорошо. Невыразимо хорошо. Хотя Изгонов уже затянул свое «э-м-м-э…». Я же предался совсем иному удовольствию: почти совсем закрыв глаза, я изолировался от мира и получал какие-то впечатления только через пальцы Наташи; я так и не выпустил ее руки, и это было куда важнее, чем всякие политические прыжки и гримасы. И тем не менее придется к ним возвратиться, потому что если вы читаете этот текст, то вовсе не из интереса к моим личным переживаниям. Конечно, если бы вы могли увидеть Наталью, да к тому же моими глазами, то отнеслись бы к моим эмоциям совершенно по-другому. Но вы ее не видели. Вот все об этом.

Не стоит, пожалуй, воспроизводить то, что говорил Изгонов дальше. Темой его после перерыва стал деценниум второй. 2006 — 2015. По-моему, лучше рассказать, как все происходило на самом деле, без партийных пристрастий.

Десятилетие в мире было, прямо сказать, не самым спокойным. В пресловутой Европе, отношения с которой нас так долго волновали, начались вдруг крупные неприятности. И вовсе не политического свойства: ко всякого рода выбросам националистических лозунгов и демонстраций все успели привыкнуть. Но этот раз повод для волнения оказался и на самом деле серьезным: эпидемия. В чем-то она напоминала ту желудочную хворь, что еще в конце двадцатого века напала на Японию и оттуда пошла гулять и по материку. Однако на сей раз источником ее оказалось не что иное, как вино, хорошее европейское виноградное вино, и не одной какой-нибудь лозы, а вообще со всей Европы, от Португалии до Молдавии. Интересно, что не только американских (северных и южных), но даже закавказских вин напасть эта не коснулась, а вот с европейскими было плохо. Причина, кажется, и по сей день осталась не установленной, хотя версий, как обычно, было предостаточно: от кары Божией до масштабной диверсии со стороны американских виноделов. Возбудитель болезни так и не обнаружился, вернее, роль эту приписывали многим, но окончательно установить виновного не удалось. Началось все с вин урожая 2008 года.

Те, что были старше, оставались безвредными и резво побежали вверх в цене, а вот и 2009, и 2010 год давали чистую отраву; случаев с летальным исходом было более пятидесяти процентов. Больше никакими путями болезнь не передавалась. Но кто же в Европе не пил вина? А еще больше, чем население пострадала, разумеется, экономика. Так что старушке Европе в те времена было не до России.

В Штатах эпидемия не распространилась. Ее заменила другая беда — терроризм. Люди стали бояться летать, авиакомпании несли убытки.

Терроризм был различного происхождения: дальневосточный, латиноамериканский, отечественный, но самым страшным считался исламский.

Предполагалось, что последний целью своей имел расширение политического и экономического влияния афроамериканцев, в чьей среде Пророк находил все больше сторонников. Так это или нет — доказать чаще всего было невозможно. Полиция, ФБР, Национальная гвардия не могли переломить ситуацию.

Политикам же к тому времени становилось все яснее, что ведущей политической силой двадцать первого века будет ислам. Немедленно были приняты попытки оседлать ветер — и кнутом, и пряником. Но теперь даже с прежними близкими союзниками типа Египта и Пакистана у американцев почти ничего не получалось. Слишком долго Соединенные Штаты воспринимались как одно из имен Иблиса — не политиками, но — главное — народами исламских стран. Они ни на какие компромиссы не шли, чем дальше, тем больше ощущая свою силу. Америка почувствовала угрозу оказаться в изоляции в своем Западном полушарии.

В свою очередь, и политики мусульманских стран понимали, что преимущество, которым они в данное время владели, нуждается в укреплении, без которого продержится крайне недолго. Им тоже требовались мощные союзники.

Этой проблеме была посвящена специальная, очень закрытая конференция, созванная Лигой исламских государств.

Что же касается России, то на выборах 2008 года победили наконец коммунисты. Как ни странно, результат оказался не столь страшным, как опасались раньше. Хуже, в общем, не стало по той простой причине, что хуже было некуда. Денег в стране по-прежнему не имелось — они уходили в реальную экономику; налоги можно было еще как-то выбить из мелких торговцев и подрабатывающих пенсионеров, но из крупных и очень крупных фирм — невозможно даже при помощи танков. Горячие головы в новом правительстве предложили национализацию, однако те, кто поумнее, вспомнили, что даже решительный Гитлер в свое время предпочел промышленность не трогать — и правильно, как оказалось, сделал. Это помогло сохранить последние крохи бюджета, ушедшего разумеется, на нужды Объединенной компартии. Да, строго говоря, новым правителям и некогда было наниматься экономикой, не царское то было дело; не хватало времени даже на детальное уяснение того, кто есть кто, кто был кем и кто кем будет, а также — какой частью бессмертной теории нужно пожертвовать и что нового следует в нее привнести на данном этапе, а что — ни в коем случае не следует. Так что дым стоял коромыслом.

Если бы на этом история прекратила течение свое, то Изгонову не пришлось бы выступать сегодня с докладом: он со своей командой просто пребывал бы у власти. Однако, пока коммунисты пытались методом тыка и ляпа возродить свою былую империю, в политических глубинах тихо, под сурдинку, происходила консолидация двух действительно серьезных движений, из которых в недалекой перспективе предстояло возникнуть двум крупным блокам — демократов и азороссов. От имени последних сегодня должен выступить Бретонский.

Это партийное объединение, как нередко бывает, возникло из многих более мелких партий. Кроме либеральных демократов с их традиционно восточной ориентацией, сюда вошли исламские партии, преодолевшие первый период политической незрелости и разногласий и убедившиеся в том, что можно безбоязненно вступать в серьезную политику. Движение заметно окрепло после того, как в него влились евразийцы, оплодотворившие его теорией, из которой правда, к нашим дням мало что сохранилось. А от здания теории оставался лишь один шаг до превращения движения в практически единую партию, пополнившуюся многими разочарованными Западом демократами.

Любопытно, что именно в это десятилетие при правлении коммунистов, но иногда без их участия были предприняты первые конкретные шаги по сближению России с Востоком. Как ни странно, такое, казалось бы, стоящее вне политики учреждение, как академический Институт востоковедения, выступило с предложением созвать панисламскую конференцию под лозунгом «Примирение», и она действительно состоялась в Москве.

Основной темой конференции было примирение суннитов и шиитов — двух основных течений мусульманства. Но это формально. А фактически там решались куда более важные практические вопросы. Причем важные в первую очередь для России. Когда я в одной газете того времени прочел список российской делегации, я лишь присвистнул: большую половину ее составляли вовсе не специалисты в делах исламского вероучения, а политики из оппозиции, финансисты и военные.

И результаты последовали быстро. Вскоре после этой конференции произошло по меньшей мере два события, заслуживающих пристального внимания. Во всем исламском мире, а особенно на вечно бурлящем Северном Кавказе, наступило неожиданное благодатное спокойствие, чего уже и перестали ожидать (правда, таджикские государства — светская республика и исламский эмират — все еще время от времени обменивались свинцовыми любезностями), и второе — не правительство России, но некоторые банки и крупные компании получили довольно ощутимые кредиты под льготный процент, но на определенных политических условиях. После этого партия азороссов быстро пошла в рост.

Кстати, немалая часть из полученных денег пошла в деревню. И, что уж совсем странно, их не разворовали. Очевидно, своевременно предупредили кого нужно, что это — табу, не то и головы недолго лишиться. В самом прямом смысле слова.

Таким вот был второй деценний — в самых основных чертах.

Наконец Изгонов иссяк. Зал поднялся и, на ходу сбиваясь в группки и переговариваясь, присутствующие потекли в направлении буфетов, в которых недостатка не ощущалось, даже если не считать того, которым мы уже пользовались. Как сказано в суре «Совет», в айяте тридцать четвертом: «Все, что вам доставлено, — удел жизни ближней».

— …Послушай, я уже просто не чувствую пальцев, — жалобно прошептала Наташа. Я наклонился и поцеловал эти бедные пальцы.

То ли Бретонский был и впрямь сильно напуган, то ли, наоборот, собирался торжествовать окончательную победу — хотя не исключена возможность, что он просто-напросто старался держать данное обещание, — так или иначе, он действительно ждал нас около лифта для избранных и без всяких осложнений провел наверх, в харчевню для небожителей. Усадил за столик. Заказал прохладительное. Пока он объяснялся с официантом, я с любопытством оглядывался, Весь мой список был здесь, и еще какое-то количество людей, в него не входивших и потому интересовавших меня куда меньше. Шейх Шахет абд-ар-Рахман, находившийся в Москве вот уже две недели — как полагали, в связи с подготовкой Всемирного совещания нефтяных стран, — тусовался в центре довольно плотной кучки россиян. Меня он, разумеется, не заметил — как и я его. Вообще у каждого политика тут была своя кодла, друг же с другом они не очень общались; видимо, участием в съезде исчерпывались их общие интересы, в остальном же они выглядели скорее конкурентами. В печальном одиночестве пребывал разве что никуда, как оказалось, не уехавший Изя Липсис; завидев меня с дамой, он дернулся было в мою сторону, но вовремя остановился и отвернулся. Мне показалось, что, отворачиваясь, он весьма выразительно подмигнул, из чего я заключил, что происходящее ему нравится.

А вот мне оно вдруг нравиться перестало, причем именно из-за присутствия Липсиса. Я не очень удивился, когда он давеча подсел ко мне; а ведь над этим стоило, пожалуй, призадуматься. Он не просто приехал сюда, но еще и ведет себя не как-нибудь, а словно обладает полным правом участвовать в решении российских судеб. Почему?

Мало того. Он участвует в работе партии азороссов и, может быть, в ее финансировании, хотя не из своего кармана, разумеется. А из этого следует…

Из этого должно следовать, что он раньше меня сможет встретиться с претендентом Искандером — то есть великим князем Александром Александровичем. И если взглянуть на Изю с определенной точки зрения, то не исключено, что он и есть тот, кого я ищу, кого обязан найти.

До сих пор мне казалось, что он в число интересующих меня персон никак не входит. Почему? Скорее всего потому, что мы с ним знакомы с младых ногтей, потому, что он относится ко мне хорошо, потому, что — по его словам — продолжает искренне любить Россию — и так далее. Но ведь это все — предположение. А если на самом деле он работает на заокеанскую державу?

Кто Липсис в действительности? Хм. Хотя бы эта его встреча с Абу Мансуром. Чего он добивался? Не пытался ли повлиять на кувейтского государственного деятеля, с тем чтобы тот принял решение не в нашу пользу? И насколько безопасно позволить ему находиться вблизи претендента?

Да, если мои оппоненты заранее знали, что я буду каким-то образом ввязан во всю эту игру, то с их стороны это был бы хороший ход: подсунуть мне старого дружка, которого я заподозрю в самую последнюю очередь.

Интересно, кстати: что в пакетике, который он мне подпихнул? Для того ли предназначен индикатор, чтобы мне почувствовать приближение убийцы, или наоборот — чтобы кто-то мог без всяких проблем следить за мною? Пожалуй, надо будет вскрыть его только при соблюдении определенных мер предосторожности. Но не сейчас и не здесь.

Наконец возня с выполнением заказа завершилась, и стало можно поговорить. Бретонский сразу же предупредил:

— Только никакой записи, пожалуйста. Если вам потом понадобятся какие-то уточнения, с удовольствием их сделаю, но здесь не нужно демонстрировать записывающее устройство, иначе у вас не будет отбоя от искателей даровой рекламы.

— Вы имеете в виду интервью для журнала? Но, быть может, это было бы даже хорошо…

— Поверьте мне — ни в малой степени. Никто из присутствующих не скажет вам ничего интересного. Каждый просто будет петь автодифирамбы… Крайне ограниченные люди, уверяю вас. Поэтому будем просто разговаривать…

Я легко согласился. На самом деле моя аппаратура была уже включена на полную мощность.

— Итак, — он картинно откинул голову (в такой позе хорошо сидеть в седле породистого коня на макушке какого-нибудь пригорка, на фоне гренадеров с примкнутыми багинетами) и воззрился на меня орлиными очами.

— Простите, как вам угодно, чтобы я к вам обращался? — Мне необходимо было продолжать разыгрывать роль коврика.

— Да просто — профессор. Вполне сойдет.

— Профессор… Скажите пожалуйста, какой ход мыслей, какие интересы привели вас к идее участия в работе партии азороссов?

— Хороший вопрос, — одобрил он. — Какой ход мыслей? Да самый элементарный, разумеется. Партия создана, по сути дела, во исполнение старого-престарого лозунга…

Он, по всем правилам, сделал паузу, выманивая меня из норки, вовлекая в диалог. Я охотно поддался.

— Лозунга? Вы имеете в виду… — я изобразил усиленную работу мысли, — евразийство?

Примерно такого ответа он и ожидал; ему нужно было ощутить свое неоспоримое превосходство надо мной.

— Нет, разумеется. Говоря о лозунге, я подразумеваю широко известную некогда формулировку: «Догнать и перегнать Америку!»

Здесь мне было уместно изумиться. Я так и сделал:

— Не могли бы вы более подробно…

— Охотно, мой любознательный друг, охотно. На нашей планете существует… Но вы и сами, безусловно, знаете, сколько материков существует на нашей многострадальной Земле?..

Он прищурился, доброжелательно улыбаясь. Уловки провинциального политикана — честное слово, я был о нем лучшего мнения. Я покосился на сидевшую справа от меня Наташу: не собирается ли она, Боже упаси, изобразить скуку, которую наверняка на самом деле испытывает? Ничуть не бывало: она так и пожирала его восхищенным взглядом. Талантливая женщина, честное слово! Просто преклоняюсь…

— Разумеется, шесть, профессор.

— Конечно, вы помните и их названия?

— Право, вы меня обижаете… Евразия, Северная Америка, Южная Америка, Африка, Австралия, Антарктида…

Он удовлетворенно ухмыльнулся.

— Происходи это на экзамене — я попросил бы вас прийти в другой раз.

— Не понимаю…

— Нет, разумеется, ответ можно было бы вам зачесть — если бы вы сдавали физическую географию. Но ведь наш предмет, если не ошибаюсь, — география политико-экономическая?

— Ну… да.

— А в этой географии, незадачливый мой студент, материков не шесть, а всего лишь пять. И называются они: Америка, Европа, Россия, Дальний Восток… — Он сделал новую выразительную паузу. — И, наконец, пятый материк: Исламида.

— Боюсь, что я не совсем…

— Да ну что вы. Исламида, Мир ислама! Представьте себе карту мира.

Способны?

— Полагаю, что да… Представил.

— В таком случае смотрите. Африка: Марокко. Алжир, Тунис, Ливия, Египет, Судан, Уганда, Джибути. Эритрея, Сомали, Чад, Нигер, Нигерия, Камеру, Габон, Буркина-Фасо, Гвинея, Центрально-Африканская Республика, Кот д'Ивуар, Танзания, Гамбия, Сенегал, Мавритания, Руанда, Бурунди, Коморские острова. Все это, кроме Комор, географически — единый монолит. Примерно половина территории Исламида Далее. Весь Аравийский полуостров: Саудовская Аравия, Йемен, Оман, Кувейт, Бахрейн, Катар, Объединенные Эмираты. Другие азиатские страны: Сирия, Ливан. Иордания, Ирак, Иран, Афганистан, Пакистан, Турция. Азербайджан, Северный Кавказ, оба таджикских государства, Киргизия, Туркмения, Узбекистан, Казахстан. И все это образует единый монолит. Это — материк. Далее — острова: Бангладеш…

— Это не остров.

— Я имею в виду не географическое понятие; остров — значит, находится в отрыве от монолита. Бруней, Малайзия, Индонезия, Босния, Албания.

Убеждает? Все эти страны — члены Лиги исламских государств. Еще анклавы: Татарстан, Башкирия, Восточный Туркестан… И плюс к этому — исламские общины во всех странах мира! Тут, в Москве, миллион с лишним мусульман, да и в Питере… Дальнейшие объяснения требуются?

— Мне понятно.

— Очень рад. Далее. Подобно тому как в позапрошлом, девятнадцатом, веке шло активное экономическое развитие Соединенных Штатов Америки, а позже — Японии, в прошлом веке, к концу его, быстро пошла по пути прогресса Исламида. Хотя развитость входящих в нее стран была неодинаковой, начавшиеся интеграция и взаимопомощь подтягивали отстающих. По странному капризу природы именно в Исламиде оказались сосредоточены основные запасы полезных ископаемых планеты, прежде всего нефть, остающаяся, вопреки предсказаниям скептиков, кровью экономики. Это вам, безусловно, ясно?

Он, похоже, принимал меня — а может быть, и вообще всех журналистов — за малограмотных и непроходимо тупых. Но я лишь кивнул, показывая, что потрясен раскрывающимися передо мной безднами эрудиции.

— Но Исламиде требовалась значительная технологическая поддержка со стороны обладателей передовых технологий. Начался поиск естественных союзников среди других материков. И — говорю это не без ехидного удовольствия — хваленая Америка в данном случае прозевала. Впрочем, она вряд ли могла поступить иначе. У нее не было иного пути, как поддерживать Израиль: еврейский капитал и еврейские голоса в Штатах — величина, с которой нельзя было не считаться. Однако поддержка еврейского государства автоматически приводила американо-исламские отношения в тупик. Дальний Восток в те времена был занят и своими внутренними проблемами, и конфликтами с Америкой. К тому же найти для него общий язык с исламом достаточно сложно, куда сложней, чем христианам или иудеям: ведь и буддисты, и синтоисты не относятся к ахл-ал-Китаб, людям Книги, как последователи Иисуса Христа и Моисея, чьи религи имеют общие с мусульманами корни. Что касается Eвропы, она к исламу с давних пор, может быть, с Крестовых походов, относится с недоверием. Итак, к чему же я подвожу вас?

— К России, — угадал я.

— Совершенно верно. Во второй половине минувшего века Россия в принципе придерживалась правильной политики в отношениях с Исламидой, хотя выработала ее и не сразу. Она по ряду причин быстро отказалась от поддержки Израиля и стала вооружать значительную часть исламского мира — причем в кредит, а если называть вещи их именами, то даром. Правда, успешное развитие этих отношений несколько сдерживалось отрицательным отношением коммунистической империи к религии вообще, и к исламу в частности. Но с другой стороны, исповедание мусульманства многими народами СССР оставалось непреложным фактом, и это помогало сближению материка России с Миром ислама. Итак, политика развивалась в нужном направлении, и если бы не распад империи в последнем десятилетии прошлого века, структура этих отношений могла бы окончательно стабилизироваться, и наведение мостов между Россией и Исламидой пошло бы полным ходом. Распад повлиял, конечно, на этот процесс, поскольку одной из традиций практической политики Исламиды является уважение реальной силы; Россия же катастрофически слабела на глазах. Если бы не это печальное обстоятельство, дверь в Исламиду для Соединенных Штатов, пожалуй, закрылась бы наглухо еще полвека тому назад. Вы следите за моими рассуждениями?

— Конечно же, профессор.

— Согласны с ними?

— О, безусловно…

— Вот и прелестно. Итак, скоропостижное ослабление России в области экономики — а следовательно, и политики — позволило двери не закрыться до конца, и американцы не преминули этим воспользоваться.

Это стало совершенно ясно в середине последнего десятилетия XX века, а именно во времена Балканской смуты. Если вы обладаете хотя бы поверхностными сведениями из области новейшей истории…

Я скромно кивнул.

…то должны помнить, что одной из воевавших сторон были боснийские мусульмане — кстати, славяне по происхождению…

— Конечно же, я помню, профессор…

— Меня радует, что не приходится тратить время на изложение элементарных истин. Так вот, спохватившись, американцы решили вскочить на подножку уже уходившего поезда и совершенно неприкрыто выступили на защиту тамошних мусульман — ну, и их союзников, разумеется. Соверши они что-нибудь подобное на Ближнем Востоке — в Штатах поднялся бы шум; от того же, что происходило на Балканах, еврейские интересы ни в Штатах, ни в Израиле практически не страдали.

Балканы оказались тем местом, где Америка могла демонстрировать свою новую политику в отношении ислама в ее чистом виде, без помех.

Я решил подбросить ему косточку:

— Но ведь это не было первой акцией такого рода, профессор. Война за Кувейт несколькими годами раньше…

Бретонский поморщился.

— Это совсем другое. Там Штаты воевали за мусульман — но и против мусульман, то была, скажем так, семейная ссора. И политический результат с точки зрения укоренения в Исламиде был — по нулям.

Политика, друг мой, не теннис, где ничьих не бывает; это скорее футбол. Для России же ситуация была тоже в достаточной мере щекотливой: чтобы сохранить хоть крохи влияния на Балканах, ей приходилось, по давней традиции, выступать в защиту сербов. Так что в те годы Штаты заметно продвинулис вперед в деле влияния на Исламиду, ощутимо потеснив Россию. Согласны?

— Это так очевидно…

— Все становится очевидным, друг мой, если удается предварительно понять процесс и должным образом сформулировать. Но история и есть, кроме всего прочего, наука формулировок. Итак, Штаты вырвались вперед. И процесс этот мог бы оказаться необратимым, если бы не одно крайне существенное обстоятельство. Догадываетесь, что я имею в виду?

— М-м…

— Объясняю. В отношениях с исламом американцы могут дойти лишь до определенного предела; перейти его им не дано. Для этого они — слишком демонстративно-христианская страна, слишком христианский народ.

Но мусульман там не так уж мало…

— Это ничего не меняет. Страна выросла, возникла на протестантской основе. Выбейте эту подпору — и она рухнет. — Он усмехнулся. — Ну а для нас, для России — пределов нет. Как сказал еще Блок — нам внятно все!

— И потому вы полагаете, профессор, что мы можем обогнать их в отношениях с Миром ислама?

— Можем? Да мы уже обогнали их!

— Разве?

— Недоверчивый друг мой! Понимаете ли вы, при каком событии вам посчастливилось присутствовать? Вижу, что нет: вы еще не осознали…

Для сравнения. Вам приходилось бывать в Штатах?

— Да. Не раз…

— Чудесно. Вы способны фантазировать?

Меня этот разговор забавлял, но я старался никак не показать этого.

— Н-ну… пожалуй, да. Конечно.

— В таком случае попытайтесь представить себе, что вы присутствуете на собрании в той великой стране — на собрании по проблеме выдвижения кандидатом в президенты мусульманина.

Я мысленно усмехнулся: аргумент был неплох. Вслух же сказал:

— Да, должен сознаться — там подобное исключено.

— Quod erat demonstrandum. А тут ведь происходит именно такое событие. И выдвигать будут не в президенты: в государи всея Руси!

— Однако выдвинуть — это только самая легкая половина дела…

Бретонский усмехнулся с видом подавляющего превосходства.

— Уважаемый журналист! — сказал он, поблескивая глазами. — Оглянитесь вокруг, посмотрите на этих людей. Вы знаете кого-нибудь из них? Хотя бы понаслышке?

Если бы я сказал «нет», профессор не поверил бы.

— Конечно, — кивнул я. — Наш журнал внимательно следит за российской политикой.

— Очень хорошо. В таком случае вам известно многое плохое и многое хорошее об этих политиках. Но единственное, в чем их невозможно упрекнуть, — в отсутствии прозорливости. А вот еще один аргумент: не кажется ли вам странным, что здесь отсутствуют представители той великой силы, какой является телевидение? Вы это заметили, не так ли? Существует самый простой ответ. Президент ОТК, Объединенных телекомпаний, — убежденный сторонник выборной власти в России. И ожидай он, что идея реставрации потерпит здесь убедительный провал — уверяю вас тут ступить было бы нельзя, не наткнувшись на камеру. Но их нет; следовательно, руководство ОТК уверено, что большинство участвующих партий выскажется за. А этого показывать оно никак не хочет.

Я на минуту призадумался. И правда: многие из этих людей, достаточно разных, имели одну общую черту — обладали отличной политической интуицией, и если они отказывались взойти на борт какого-нибудь парохода, вы могли смело держать пари на то, что судно это не дойдет до порта назначения. Ну а когда они оказывались вдруг в одной команде, что бывало крайне редко, акции этой команды следовало закупать оптом, если даже ради этого предстояло залезть в долги.

А вот то, что Бретонский сказал относительно убеждений президента ОТК, следует основательно запомнить. Телевидение нам понадобится…

И я сделал в памяти соответствующую зарубку, одновременно говоря:

— Вы меня совершенно убедили, профессор. И все же… Выдвинуть претендента — одно дело; но ведь вопрос будет решаться на референдуме, иными словами — голосовать будут массы. То есть нужно набрать минимум пятьдесят процентов плюс один голос. Можете ли вы с такой же уверенностью предсказать реакцию всего народа?

— Я бы мог, конечно. Но гораздо более убедительно сделает это… Там, в углу, видите? Духовное лицо..

— Тот, в рясе?

— Отец Николай Троицкий. Православный священник — и тем не менее принимает участие в деятельности партии, представляющей совсем иные интересы. Пикантно, не правда ли? Вот поговорите с ним.

Кем является названное духовное лицо, я прекрасно знал: недаром он находился в моем списке. Но я почел своим долгом выразить сомнение:

— Я бы с великим удовольствием, но… захочет ли он?

— Я вас представлю ему — думаю, он не станет отказываться. У нас с ним вполне пристойные отношения. Вы, кстати, никогда не интересовались теологией? А историей Церкви? Хотя об этом поговорим как-нибудь при случае — надеюсь, что он представится… (Бретонский погладил взглядом Наталью, она подчеркнуто медленно опустила глаза, и я вдруг ощутил чуть ли не приступ ревности; пришлось прибегнуть к усилию, чтобы чувство это не вырвалось наружу.) Да, поговорите с ним. Хотя сегодня тут это вряд ли удастся. Ну что же, попробуйте договориться с ним на другой день. Будет не менее интересно.

— Но может, удастся и сегодня?..

Тут я словно накаркал. Потому что не успел я закончить фразу, как в буфете начался большой скандал.

Как я потом сообразил, причиной было то, что наступил час намаза и неожиданное множество присутствующих расстелили свои хумлы и принялись молиться, не обращая внимания на звонки, возвещавшие конец перерыва.

Некоторые сочли это нарушением порядка и своего рода политической демонстрацией. В ответ раздались выкрики вроде «Ислам все равно победит — с государем или без него!». После чего возникла и потасовка.

— Уверяю вас, — грустно произнес Бретонский, ловко увернувшись от чьего-то локтя, — продолжения не будет, сейчас объявят перерыв до утра. Специально для того, чтобы не дать мне выступить. Это Изгонов гадит. Пока мы с вами философствовали, он, даю голову на отсечение, успел уже договориться с устроителями этого сборища. А, в конце концов… — Он махнул рукой с видом полного пренебрежения.

Я громко вздохнул.

— Жаль, профессор… Я очень благодарен вам за беседу. Уверен, что получится прекрасный материал. Но у меня еще два вопроса. Нет-нет, совсем крохотных, вы ответите на каждый двумя словами.

— Я, собственно, и не отказываюсь.

— Большое спасибо. Скажите откровенно: вас радует, что вы, так сказать, утираете нос Америке? Вы не любите ее?

Он склонил голову к плечу.

— Откровенно говоря — нет, не люблю.

— Почему же?

— Она раздражает мое эстетическое чувство. Слишком много всего — кроме такта и совести. Штаты ведут себя на планете, как слон в посудной лавке. Чисто вымытый и надушенный, но все же слон, полагающий, что если от его маневров, представляющихся ему грациозными, посуда рушится и бьется вдребезги, то виновата в том сама посуда: нельзя быть такой хрупкой! А место слона не в посудной лавке, а в джунглях.

А если джунглей нет? Повырубили?

— Тогда в зоопарке. В цирке, наконец.

— Я вас понял. Спасибо. И последнее: вам известно, когда ожидается прибытие претендента Искандера?

— На этом сборище его не будет.

— Я имею в виду — в Россию. Он давно в России.

— Неужели? Где же именно?

— Понятия не имею. Нет-нет, действительно не знаю.

— Но когда он появится — станете ли вы добиваться аудиенции у него? — Лично для себя? Нет.

— Почему?

— Могу вам ответить — но не для печати.

— Обещаю.

— Вы свидетельница, — обратился он к Наташе — ваш шеф обещал. Так вот.

Я не одобряю самой монархической идеи. Это раз. И не люблю мусульман — по соображениям личного порядка. Это два.

— Почему же вы…

— Да потому, — сказал он с досадой, — что сегодня у России нет иного выхода. Просто нет!

— Но по-моему, в уставе азороссов не сказано, что претендент от нее должен исповедовать ислам.

— Безусловно. Формально он, быть может, и не должен. Но кого он представляет — всем хорошо известно. И музыкант не может не исполнить то, что заказано.

— Итак — аудиенции не будет?

— Общая аудиенция — для всех нас, руководителей движения азороссов — будет, разумеется, дана. Но добиваться личного приема — нет, не стану.

— Тысяча благодарностей, профессор. Итак — до завтра?

— Иншалла, — ответил он серьезно.

Мы устали и были голодны. Но все же я прежде всего решил воспользоваться телефоном: мысли об Изе не давали мне покоя. Я решился даже позвонить из автомата — конечно, предварительно подстраховав его. По специальной связи по-прежнему слышались одни лишь помехи. Набрал номер. Мне ответили:

— «Реан».

— Фауст. Необходимо вмешательство. Вплоть до временной изоляции. Любым способом.

— Ясно. Кто?

— Картотека программного съезда.

— Номер?

— Не знаю. Фамилия: Седов и Липсис, это один человек.

Там секунду помедлили.

— Принято.

— Это — первое. Второе: рассмотрите вопрос о привлечении телевидения.

По моей информации, президент настроен весьма отрицательно. Это проблема.

Будет доложено.

— «Вот так-то, Изя, — подумал я. — Если я и ошибаюсь насчет тебя, то в таком деле лучше пересолю. Не взыщи. Да и сам виноват. Я же только устраиваю тебе свидание — хотя и не совсем то, о котором ты просил…»

Ибо сказано в суре «Корова», айяте сто двадцато «Господи! Сделай это страной безопасной и надели обитателей ее плодами».

Но еще прежде, в айяте сто восемнадцатом, говорится: «Не объемлет завет Мой неправедных». Значит, быть посему.