Как я и предполагал, больше нас в пути не тревожили, хотя наверняка мы не избежали наблюдения. Да я и не старался скрыться, сейчас в этом не было бы никакого смысла. По этой же причине я оставил машину рядом с Натальиным подъездом, втеревшись в узенькое пространство между пожилым «мерседесом» и серебристым «ЗИЛ-Эмиром», на котором, казалось, и лак еще не успел просохнуть.

Я испытывал ощущение, что кто-то всерьез вознамерился помешать мне в работе и сейчас никак не мог помешать моим оппонентам добиваться того, что они поставили своей целью. Я мог только уйти в глухую защиту, которая прикрывала бы теперь уже не только меня одного, но и Наташу, безо всякой вины виноватую. Если бы я мог представить себе, как будет поворачиваться дело, то, конечно же, не стал бы втягивать ее в эту игру.

Все мы умны ретроспективно, да что толку. Во всяком случае, сейчас следовало каждый следующий шаг делать с наибольшей осторожностью.

Я окончательно убедился в этом, когда, попросив Наташу держаться за моей спиной, знакомился с состоянием двери и ее страховки, прежде чем вложить ключ в замок и повернуть. Оказалось, что предосторожность не была излишней: тем, кто упорно стремился посетить Наташино жилье в наше отсутствие, почти совсем уже удалось справиться с подстраховкой; не хватило самой малости, чтобы отключить ее. Значит, в следующий раз это окажется им по силам. Похоже на то, что в обозримом будущем квартирка эта не сможет играть роль убежища, так что нужно найти другую крышу для нас обоих и другое местечко, где можно будет сохранить материалы — уже полученные, и те, которые возникнут в дальнейшем. Дела…

Впрочем, журналистика никогда не была делом безопасным, и всякий, у кого может возникнуть неразумное намерение посвятить себя этому ремеслу, должен прежде всего затвердить эту истину.

Плавно, на волосок перемещая ползунки настройки на карманном пульте, я привел страховку в порядок и только после этого отпер дверь. Внутри следов пребывания непрошеных гостей, похоже, не было. Ну а на самом деле? Наивно думать, что в помещение можно проникнуть только через дверь, выходящую на лестничную клетку; на что же тогда балкон, окна, вентиляция? Пришлось потратить время на осмотр того и другого. Воистину, чем только не приходится заниматься репортеру в свободное время!

Заключение было пока утешительным: этим путем никто еще не воспользовался. Но это не значило, что не воспользуются в ближайшее время. Превратить квартиру в крепость невозможно. Ну что же, значит, несколько часов оставалось еще в нашем распоряжении — но из этих часов нельзя было более терять впустую ни одной минуты.

Прежде всего я привел в рабочее состояние свою аппаратуру и набрал короткий номер. Мне ответили почти сразу:

— «Реан».

— Доктор Фауст.

— Передаю информацию.

— Пишем.

— Я передал спрессованную в кратковременный пакет запись разговора с протоиереем отцом Николаем.

— Принято.

— Что для меня?

— Пишите. Большой текст.

— Готов.

Информацию для меня передали точно так же — на высокой скорости. Потом еще придется ее расшифровывать.

— Принял. Благодарю. Вопрос у меня. Как прошла изоляция?

Там помешкали — самую малость.

— Объект не возникал.

— Уверены? — на всякий случай переспросил я, новость оказалась неожиданной.

— Полностью.

Ах ты, Седов-Липсис! Неужели учуял? Не прийти на такое заманчивое свидание! Нехорошо… Но ничего не поделаешь — будем искать.

— Конец связи.

— Конец.

Так. Одно дело сделано, хорошо ли, плохо ли.

— Наташ!

Она ответила не сразу; была на кухне и наверняка что-то уже грызла.

Наконец откликнулась:

— Ты что не идешь есть? Объявил голодовку?

Такого намерения у меня не было.

— А что дают?

— Бутерброды с паштетом. Соленая рыбка. Чай или кофе — на выбор. Хлеб черный.

— Кофе. Принято единогласно.

— А уже нолито. Стынет.

— Если нолито — бегу. А потом давай послушаем твою кассету — пока есть еще возможность. Если там будет интересный рассказ…

Наташа вздохнула:

— Все-таки ужасные мы люди.

— Почему?

— Человека убили… А мы как ни в чем не бывало…

— Нет, Наташа. Мы сейчас просто стараемся не пополнить число убитых. И это — самое лучшее и самое целесообразное.

— Не знаю… Да ты идешь или нет, в конце концов?..

Расшифровка переданного мне «Реаном» и медленное, вдумчивое прочтение текста заняли чуть ли не полдня.

Это было не очень развернутое описание жизненного пути претендента на престол Александра Александровича Романова и его прямых предков и вытекающее из этого неоспоримое право Александра на российский трон.

Повествование было интересным и смахивало на приключенческий роман.

Впрочем, жизнь зачастую закручивает сюжеты похлеще самого изощренного автора. Не очень мешал, а потом и вовсе перестал тревожить восприятие стиль изложения, местами сильно смахивавший на казенный доклад.

Если верить составителю и автору или авторам этого текста, Александр Александрович, великий князь, являлся прямым и законным потомком по мужской линии последнего правившего государя из дома Романовых — Николая Александровича.

Приведенные материалы свидетельствовали о том, что единственный сын Николая Второго цесаревич Алексей Николаевич не погиб во время екатеринбургской расправы с царской семьей. Он, как и одна из царевен, был спасен, почему их останки и не были обнаружены во время розысков и идентификации в конце прошлого века. Оказывается, спасители с престолонаследником и его сестрой под охраной отряда казаков Уральского войска были выведены из рокового дома буквально за пару часов до начала расправы. Цесаревич чувствовал себя плохо, и его пришлось вынести на руках. Предполагалось вывести и вообще всю царскую семью, но по ряду причин их могли забирать лишь по два человека, и очередность была установлена волею самого государя. Естественно, что престолонаследник был назван первым, а кому быть первой из дочерей, определила Александра Феодоровна. По этому плану августейшая чета выходила последней. Первую пару успели спасти; для остальных, увы, не хватило времени, и они пали жертвами политической дикости, вовсе не удивительной для всех мало-мальски знающих российскую историю.

Вся Россия и в те дни, и в последующие годы представляла собою кипящий котел, наполненный отнюдь не водой, но смесью самых крепких кислот с кровью; в ней оставаться было очень опасно. Среди людей, спасших цесаревича и царевну, — не было сколько-нибудь крупных деятелей, которые обладали бы международными, да и внутрироссийскими связями на достаточно высоком уровне. Они в своих действиях повиновались скорее инстинкту, чем какому-то политическому или иному расчету. Вот почему они почли за благо прежде всего поелику возможно обезопасить жизнь спасенных от новых угроз. Было ясно также, что цесаревич, не обладавший, увы, крепким здоровьем, должен быть обеспечен медицинским надзором и помощью, но прежде всего — спокойными и более или менее достойными условиями жизни.

Спасители (имена их, замечалось в докладе, известны и сохраняются в архиве претендента, но будут оглашены лишь в случае его воцарения) не только не рискнули двигаться в сторону, где разгорались антибольшевистские восстания под монархическими лозунгами, то есть в Сибирь и на Кубань, они даже не смогли никого оповестить о совершенном ими подвиге.

Отряд, увозивший мальчика и девушку, состоял в ровном из казаков, но включал в себя и несколько матросов из Гвардейского экипажа и возглавлялся лейтенантом Российского императорского флота. Пробиться в Европу им было практически невозможно, да и лейтенант флота (пока его настоящее имя не обнародовано, условно назовем его Измайловым; он принадлежал к небогатой дворянской семье, имевшей в числе предков и людей азиатского происхождения) не доверял Европе с тех пор, как Британская империя отказалась предоставить убежище государю всея Руси.

Измайлов принял решение: спуститься на юг. В ходе недолгого обсуждения с казаками, сперва ратовавшими за переход в направлении казахских земель, чтобы потом оттуда уйти в Китай, лейтенант смог все же настоять на своем. Китай ему казался слишком далеким и чужим. Персия — вот куда надумал он пробраться. План Измайлова предусматривал добраться до Каспийского побережья — а там идти в Персию морем. Правда, добраться до Гурьева оказалось совсем не так легко, как думалось вначале. Много раз августейшим детям и их спутникам угрожала опасность. Хорошо, что за небольшую мзду им помогали башкиры. Несколько башкирских всадников даже присоединились к отряду. За время этого путешествия цесаревич дважды чувствовал себя очень плохо, однако оба раза выздоравливал. Похоже, что участие в таком походе даже потом пошло престолонаследнику на пользу.

Строго говоря, тогда уже не наследником он был, а государем, только официально не коронованным. Но путешественники еще не верили, что с царем могли поступить столь жестоко, и надеялись, что отец, матушка и сестры цесаревича все еще живы. Алексей Николаевич однажды даже высказал сомнения — стоило ли искать спасение вне России; однако лейтенанту удалось убедить его — внушить, что, в конце концов, не столько даже о персоне цесаревича шла речь, но о сохранении самой монархической идеи и законной династии.

В Гурьеве, ветреном и грязном, они задержались на несколько суток — столько времени потребовалось лейтенанту флота, чтобы найти способ перебраться через Каспий. Главные затруднения были с оплатой проезда.

Быть может, раскрой офицер подлинные имена своих подопечных, нашлись бы охотники перевезти их и задаром, почли бы даже за честь; однако лейтенант флота не хотел рисковать ничем, в том числе и той малой долей семейных драгоценностей, что императрица успела передать лейтенанту для нужд детей. Измайлов намеревался сохранить их как можно дольше и использовать лишь в крайнем случае, если ими можно будет откупиться от гибели.

Цесаревич понял уже, что на Измайлова можно положиться во всем. Ему оставалось только глядеть по сторонам широко раскрытыми глазами, знакомясь со страной, которой ему согласно божественному праву предстояло (как все они еще надеялись) править. Впечатления подростка были совершенно неожиданными и нимало не похожими на те, что имелись.

Прежде все фрагменты реальной действительности проходили сквозь фильтры барона Фредерикса и других царедворцев. Раньше наследнику казалось, что народ — это очень много Распутиных, что все простолюдины обязательно должны походить на этого мужика, которого цесаревич не любил и в глубине души побаивался — сердце сжималось каждый раз, когда они оказывались вблизи друг от друга. В этом мужике чувствовалась странная злая сила, а в народе — насколько престолонаследник успел с ним познакомиться — прежде всего бросалось в глаза дурное воспитание, однако какой-либо злой силы не ощущалось.

Итак, с деньгами в отряде было плохо и подрядить сколько-нибудь надежную посудину, не трогая бриллиантов, не представлялось возможным: цены ломили несусветные. В конце концов Измайлов был уже готов захватить силой если не пароход, то хотя бы более или менее пристойный рыбацкий дубок. Некоторые из его моряков были обучены ходить и под парусами, так что шансы на успех, пусть и не особенно большие, все же были. И когда он совсем уже принял было решение, ему неожиданно повезло. В этот же день в Гурьев пришел пароход — доброфлотский пятисоттонник «Астраханец», капитаном которого оказался вышедший в отставку балтийский кавторанг, участник несчастливого Цусимского сражения. Тогда он служил третьим штурманом на «Сисое Великом» в звании лейтенанта. Измайлов познакомился с ним в шестнадцатом в Кронштадте. Встреча сослуживцев — а тут, на Каспии, любой балтиец был сослуживцем, — никак не могла пройти всухую.

Капитан «Астраханца» пригласил лейтенанта на судно. Измайлов согласился с тем, что опекаемые им молодые люди будут сопровождать его. Капитан не стал возражать, и цесаревич с царевной, а также матросы-балтийцы взошли на борт. Стол был накрыт по тем временам обильно. Капитан заблаговременно настроился на крупный прием, поскольку он должен был простоять в порту еще самое малое двое суток — раньше груза не обещали.

Порядок в России уже, по словам того же капитана, дал крен на сорок пять градусов, и с минуты на минуту грозил оверкиль. Капитан, как и очень многие, еще не понял, что оверкиль уже произошел. За столом находились и офицеры «Астраханца». Сейчас уже невозможно установить, кто из них первым опознал цесаревича. О судьбе государя и его семьи здесь были уже наслышаны, и то, что цесаревич и одна из царевен выжили и находились теперь на борту, вызвало подлинный взрыв патриотического энтузиазма.

Лейтенант Измайлов рассказал о своих затруднениях, но ему даже не дали договорить. К счастью, экипаж парохода не был еще распропагандирован большевиками, на него можно было положиться. Не долго думая капитан предложил немедленно отвалить и взять курс на порт Энзели, где доверить дальнейшую жизнь Алексея оккупировавшим Персию англичанам. Измайлов, однако, воспротивился и объяснил — почему. Но потом согласился при условии, что в Персии цесаревичу будет необходимо также хранить инкогнито. Порт Энзели был капитану парохода (имя этого достойного офицера, к сожалению, утрачено, хотя теперь, может быть, начнутся поиски его в архивах) хорошо знаком и, неодобрительно высказавшись, правда, относительно погоды, он согласился, пренебрегая неприятностями, какие могли у него возникнуть впоследствии по причине несанкционированного выхода в море — в том случае, разумеется, если он решит возвращаться в Россию. За два дня были сделаны необходимый мелкий ремонт и покраска, заполнены бункера. Хотя команду несколько и удивило то, что идти через море предстояло в балласте.

Порядка в порту в те дни не было уже никакого, так что пароход беспрепятственно снялся с якоря — он стоял на рейде — и ушел в ночь.

Когда на траверзе был Дербент, сорвался шторм. Цесаревич достойно перенес качку; похоже, морской воздух и ощущение свободы от большевистской угрозы стали для мальчика благотворными. Шли со средней скоростью одиннадцать узлов и на исходе пятых суток оказались в видимости Энзели. В порт вошли и бросили якорь без осложнений, несколько удивив, правда, таможенников зияющей пустотой трюмов. Офицеры парохода, сложившись, снабдили лейтенанта небольшой суммой денег из собственных заначек в звонкой монете, чтобы снять сколько-нибудь приличный номер в гостинице для августейших детей. Остальные разместились на постоялом дворе. Портовые власти до выяснения обстоятельств подвергли пароход секвестру. Дальнейшая судьба и судна, и экипажа до некоторой степени выяснится впоследствии.

После несколько затянувшегося объяснения с местными властями и хорошей взятки, на которую ушло кое-что из драгоценностей, лейтенант Измайлов со своими спутниками получили разрешение двигаться в Тегеран. Измайлову даже удалось переодеть всех в восточные одежды и нанять переводчика, дабы избежать постороннего любопытства. Особенно со стороны англичан. На арендованных лошадях отряду удалось без особых происшествий добраться сперва до Решта, потом — в четыре перехода — до Кереджа, откуда столица была уже едва ли не видна простым глазом. И наконец беглецы растворились, как бы канули в неизвестность в обширном, многолюдном, многошумном и пыльном Тегеране, городе царя царей, шахиншаха, оплота ислама — как, во всяком случае, принято считать в шиитской его ветви.

Никому из сильных мира сего не было известно о судьбе царевича Алексея.

Большевикам же удалось скрыть, что не все члены императорской семьи убиты. И никому не могло прийти в голову искать его в Тегеране, где можно было затеряться так легко…

— Наташа! Ты чем занята?

Она подошла.

— Чем занята? Продолжаю бояться…

— Сядь…

И в самом деле: я зачитался, а она продолжала переживать. Надо было чем-то отвлечь ее.

— Слушай, а ведь я до сих пор не спросил тебя: а как ты сама относишься к исламским порядкам? Она, похоже, не ожидала такого вопроса и на секунду-другую задумалась.

— Знаешь, мне, наверное, все равно. Странно?

— Но ведь ислам достаточно суров с женщинами. Шариат…

Она оказалась вовсе не малограмотной в таких вопросах. Это было приятно.

— В России, — сказала она, — никогда не будет исламского фундаментализма, как мне кажется. А кроме того… женщины уже были в руководстве, даже во главе исламских стран: Пакистан, Турция…

— Значит, наденешь чадру?

— К чему? Ее ведь только в Иране носят…

— Ну что же, — сказал я, — ты права. А что из этого следует?

— Что?

— Что нам придется совершить кражу со взломом.

— Она снова не удивилась.

— У Хилебина?

— Я кивнул.

— К сожалению, — сказала она, — этого я просго не умею.

— Увы, я тоже, — соврал я. — Но придется рискнуть.

И снова вернулся к тексту.

Итак, некоронованный император в изгнании добрался наконец до Тегерана.

Сперва маленький отряд остановился на каком-то занюханном постоялом дворе, где новоприбывшие вроде бы никого не интересовали и потому чувствовали себя в относительной безопасности. Жить пришлось скудно.

Вскоре казаки и башкиры заговорили о возвращении: на родине шла большая война, и им казалось неприемлемым отираться здесь, когда там на колеблющихся весах лежала судьба России. В конце концов, там и семьи их оставались, и дома. В ту пору многим еще казалось, что все может закончиться хорошо. Подъесаул Горбач откровенно переговорил об этом с лейтенантом флота, воинство стало готовиться к возвращению.

Окончательное решение было принято, когда до них добрался посланец капитана «Астраханца», чтобы сообщить, что после долгих переговоров судно освобождено и собирается в обратный рейс. Так что если кто-то желает возвратиться домой, может воспользоваться этим удобным случаем.

Капитан обещал перевезти людей бесплатно.

Итак, почитая свой долг выполненным, они решили возвратиться. Измайлов всю последнюю ночь не смыкая глаз раздумывал об этом. Под утро он пришел к выводу, что иначе не получится. Приказать им остаться? Однако ни по какому уставу лейтенант Российского флота не был для них начальником — даже для казаков, башкиры же вообще не принадлежали к армии. Участвовали в спасении цесаревича они по своей доброй воле, и вот сейчас эта же воля звала их назад. Такой силы, чтобы удержать их, у Измайлова не было: моряки находились туг в меньшинстве. Но даже если бы ему удалось каким-то способом склонить их к невозвращению — к чему бы это привело? Группа вооруженных молодых людей, не знающих ни языка, ни местных обычаев, не могла не обратить на себя внимания сперва ближайших соседей, а потом и властей. А это было не в интересах престолонаследника. Англичан и в Тегеране было не так уж мало — а в них лейтенант разуверился навсегда.

Они могли, по его твердому убеждению, если того потребуют какие-то сиюминутные интересы Британской империи, выдать наследника большевикам — если те, разумеется, утвердятся у власти. Кроме того, все это воинство надо было бы как-то содержать. А денег — кот наплакал. Заработать на жизнь своим трудом в Тегеране казаки и башкиры не могли. Измайлова и так уже беспокоило все более пристальное внимание, какое его воины начали оказывать персиянкам; здесь это могло привести к страшным неприятностям.

Так что, с одной стороны, желание людей вернуться в Россию следовало даже поощрить, а вовсе не противиться ему. Без них, с маленькой кучкой верных людей, куда проще было затеряться на Востоке. Но это — с одной стороны.

С другой же — все получалось совсем наоборот. Все эти люди, собравшиеся вернуться в Россию, прекрасно знали, кого спасли. И забыть это их не заставишь. Возвратившись домой, они волей-неволей вступят в общение с неопределенно большим количеством людей. Даже если никто из них не попадет к большевикам — все равно нет реальной возможности заставить их молчать. Своим проболтаются во хмелю, чужим — под пыткой. Так или иначе, о спасении царевича и царевны узнают те, кому этого знать никак не следовало. Так что как ни перекладывай руль — на румбе все равно останется опасность.

Решение пришло к лейтенанту на рассвете, когда бессонница уже до слез разъела глаза. Оно было простым и страшным. Однако ничего иного придумать было нельзя. На одной чаше весов лежали жизни нескольких людей, на другой — будущее России. Решением этим Измайлов ни с кем не поделился, не желая ни на кого перекладывать хоть малую долю ответственности — и преступления. Он долго молился, сильным было желание исповедаться, однако к отцу Протасию, иеромонаху, присоединившемуся к ним еще в Гурьеве, он так и не пошел, решив, что за страшный грех свой сам и ответит перед Господом.

В свой замысел он посвятил одного лишь человека: дядьку цесаревича. Тот как-никак тоже был человеком флотским, да и престолонаследника любил пуще жизни своей. Лейтенант откровенно обрисовал матросу создавшееся положение и тем подвел его самого к выводу. Тот с минуту колебался, но потом решился. Готовность этого человека к самопожертвованию растрогала Измайлова до слез.

Так что когда возвращавшиеся собрались в путь-дорогу, им было объявлено, что и государев дядька доследует с ними. Преданный слуга хотел самолично выяснить все связанное с судьбой оставшихся у большевиков государя, императрицы и принцесс. Эта новость не вызвала ни у кого ни малейших подозрений. Цесаревич немного поплакал, он дядьку любил, но ему было обещано, что расстаются они ненадолго. Узнать же о судьбе отца, всей семьи ему хотелось, понятное дело, не менее, чем всем прочим. До порта Энзели уезжавшие добрались благополучно. В тот же день «Астраханец» снялся с якоря и ушел на норд-норд-ост.

Проводивший соратников до «Астраханца» и сердечно распрощавшийся с капитаном Измайлов долго глядел пароходу вслед — пока и клотики мачт не спустились за горизонт. Море было беспокойным, хотя настоящего шторма не ожидалось.

Больше о пароходе никогда никаких сведений не поступало и никто из находившихся на борту так и не возник более, не отметился среди живых.

Радиостанции на пароходе не было, и о своей плачевной, как видно, судьбе «Астраханец» сообщить никому не мог и позвать на помощь — тоже.

Одному только Измайлову все было ясно — и тогда, и потом. Было желание заказать заупокойную по всем ушедшим — однако от этого он удержался. А отец Протасий, не знавший ни о чем, молился за здравие плавающих и путешествующих.

Таким образом престолонаследник и его сестра остались с маленькой, но зато надежной свитой. Измайлов вскоре нашел возможность снять домик на окраине и примерно через месяц, убедившись, что все вокруг спокойно, решился наконец искать путь во дворец шахиншаха. Мало было спасти цесаревича от гибели; необходимо было также сохранить пока в тайне его статус в расчете на будущее: рано или поздно (хотя похоже, что не рано) династия должна была возвратиться на престол предков, который занимала триста четыре года, что совсем не мало по европейским меркам. Сохранить же статус, получить официальное (пусть и не оглашаемое широко) признание можно было только при участии других царских фамилий или хотя бы одной — но зато известной. Это, кстати, было одной из причин, по каким Измайлов решил осесть в Персии, несмотря на то, что она расположена в опасной близости от бурлящей России. Персия была древнейшей монархией с богатейшей историей, с могучими традициями. А что и правители, и народ ее принадлежали к иной вере — то это, полагал флотский офицер, было вовсе не главным. Измайлов понимал, что при определенных условиях сословная близость становится важнее и надежнее и национальной, и религиозной, и политической. К адмиралу противника, взятому в плен, все равно относятся как к адмиралу, а не матросу, хотя вроде бы и тот, и другой подпадают под определение «враг». Что уж говорить о такой замкнутой и насквозь проросшей своими законами и традициями касте, как царские дома. И при возникновении необходимости слово шахиншаха сыграло бы куда большую роль в подтверждении происхождения и прав престолонаследника, чем какие угодно научные или политические соображения. Кстати, именно потому Измайлов и не любил более англичан.

По его представлениям, король Георг предал не просто царственного родственника и его семью, и не только даже Россию, своего союзника. Это было гораздо сильнее, чем оскорбление офицерской чести.

Итак, нужно было как-то достучаться не до кого-нибудь, но до самого шахиншаха; задача — особенно если учитывать восточную страсть к церемониям и запретам — практически невыполнимая. Тем не менее лейтенанту как-то удалось ее решить. Как — остается и по сей день неизвестным.

Вся эта история излагается по дневникам и другим записям Измайлова. Они были начаты значительно позже, все оказалось записано им по памяти, память же, как известно, — великий иллюзионист и часто заставляет видеть не то, что было на самом деле. Так вот этот эпизод — аудиенция у самого государя Персии — в этих записях не получил почти никакого освещения, там об этом сказано буквально полслова. Можно предполагать, что необходимость выполнить эту задачу заставила офицера пойти на какие-то нарушения морали и этики, на обман, может быть, или на насилие — одним словом, на что-то серьезно задевавшее честь дворянина и морского офицера настолько серьезно, что он так и не решился доверить это бумаге. Будь у Измайлова тогда или позже близкая женщина — мы наверняка получили бы недостающую информацию. Однако в отличие от большинства моряков Измайлова женщины, по-видимому, не интересовали — что по меньшей мере удивительно, так как был он человеком красивым, с правильными, даже нежными чертами лица, кудрявыми волосами и стройной фигурой. Однако факт остается фактом — о его отношениях с женщинами нам и по сей день ничего не известно.

Так или иначе — он был принят шахиншахом. Еще удивительнее то, что шах ему поверил, хотя, может быть, и не сразу. Так или иначе, вернувшись домой, лейтенант объявил членам императорской фамилии, что персидский государь ожидает их у себя. Цесаревича это даже не очень удивило — подросток еще был готов любое чудо воспринимать как должное, а тут речь шла о вещах, в его понимании совершенно естественных. На следующий же день Алексей и его сестра переступили порог шахского арка — чтобы затем исчезнуть на долгое, долгое время, а под настоящим своим именем, по сути дела — навсегда.

Сам же лейтенант императорского флота благополучно вернулся в снятый им дом, к своим матросам. Они прожили там еще два с лишним года. Нет достоверных сведений, чем они занимались, хотя известно, что время от времени лейтенант приглашался для каких-то консультаций — правда, не во дворец, который он так больше никогда и не посетил, но к эмиру, ведавшему в Персии морскими делами. Удалось установить также, что несколько раз он выезжал на побережье Персидского залива, а оттуда, возможно, и дальше. Вероятнее всего, эти приглашения и выезды связаны с сотрудничеством лейтенанта с персидской разведкой. Известно также, что через два года Измайлов, которого в Персии стали именовать Исмаил Фаренг Наиб, вместе со всей своей командой исчез, как это часто бывает на Востоке (да и не только там). К последнему году его жизни в Тегеране, то есть к 1920-му или началу следующего, и относятся, надо полагать, эти его записки.

Прочитать их, однако, стало возможно значительно позже: в 1945 году, когда советские войска по договоренности с англичанами, а также американцами хозяйничали на значительной части территории Ирана. В силу этих причин иранские архивы, материалы разведки не избежали российского любопытства, как и многое другое. Уходя из Ирана, русские прихватили эти документы с собой. Как к ним отнеслось советское руководство — трудно сказать. Велись ли розыски цесаревича или его потомства — неизвестно. Мы можем в этом вопросе исходить только из результатов: если и искали — то не нашли. В конце концов записки лейтенанта русского флота Измайлова нашли приют в специальном архиве советской военной разведки, где и были обнаружены нашими сотрудниками. Оригинал и посейчас находится в закрытом для публики хранилище.

О дальнейшей судьбе цесаревича и его потомков мы располагаем уже далеко не столь детальными сведениями; доступные нам материалы позволяют вместо непрерывной линии в дальнейшем обходиться лишь пунктиром — который, однако же, по-прежнему ведет нас в верном направлении. Как сказал бы лейтенант Измайлов (воистину заслуживающий титула Спасителя России) — мы лежим на правильном курсе. Вот что нам известно о дальнейшем…

Наталья тоже читала, сидя рядом со мною, пока вдруг не спохватилась:

— Слушай… Мы тут сидим так безмятежно, словно бы нам нечего опасаться.

Тебе не боязно? По-моему, мы страшно легкомысленны…

— Легкомысленны — это верно, — согласился я. — Ты права. Но это ненадолго. Давай все же дочитаем: дело срочное. А там начнем и действовать.

Она со вздохом согласилась.

Итак, российский престолонаследник как бы исчез, растворился в шахском дворце в Тегеране. Во всяком случае, имя Алексея Николаевича Романова более нигде не возникало. Официально он был признан убиенным вместе с его царственным отцом и всею семьей — и те, кто мог бы поставить эту версию под сомнение, вовсе не собирались делать этого. Никто из сторонников восстановления монархии в России не хотел, чтобы царевича принялись искать, поскольку уже в те времена ЧК обладала серьезной и страшноватой репутацией. И вот с начала двадцатых годов в числе приближенных к шахиншаху вельмож начинает время от времени упоминаться некий Мир Али ас-Сабур — вроде бы не принадлежавший ни к одному из знатных персидских родов, хотя имевший титул эмира, однако пользовавшийся, по свидетельствам некоторых современников, большими привилегиями. Правда, по свидетельству придворного историографа, на людях Мир Али появлялся редко и в беседы вступал поначалу не часто.

Когда он говорил на фарси или арабском, людям бросался в глаза его акцент. Однако стечением лет Мир Али изъяснялся и на фарси, и на языке Корана все свободнее.

Придворный бытописатель приводит любопытную фразу этого эмира, произнесенную им после рождения его сына, когда речь шла о том, как назвать ребенка: «Алексеям в нашей семье не везет». Тут уместно присовокупить также, что «ас-Сабур» означает по-арабски «терпеливый», что может указывать на то, что Мир Али в своей жизни терпел какие-то лишения и подвергался опасностям.

Мир Али был женат на племяннице шаха. Брак заключался дважды — по православному обряду и по мусульманскому. Это говорит о том, что Алексей, наследник российского престола, принял мусульманство, а его невеста была окрещена. Двойная конфессиональная принадлежность — редкий случай в истории царских домов. На мусульманской свадьбе — хитбе — роль доверенного невесты играл сам Реза Пехлеви, новый иранский шахиншах. В ближайшем окружении эмира находился православный священник, имевший полное право совершить и обряд крещения, и сочетать браком. Им был все тот же отец Протасий. Случилось это в 1928 году, когда эмиру было двадцать четыре года. В браке он почитал главной своей обязанностью — оставить наследника. Он так и ограничили одной женой, в душе считая себя все-таки более христианином, чем приверженцем ислама, в чем, надо полагать, немалая заслуга отца Протасия. Священник этот, преданный государю и неколебимый в делах веры, скончался через восемь лет после описываемых событий. Смерть его наступила от естественных причин. Помимо него в окружении Мир Али состоял и улем, наставлявший самого эмира и русских, бывших моряков, оставшихся в его окружении, в исламском вероучении. Единственный сын Мир Али, как и его отец, формально исповедовал две религии, имел православное имя Михаил и мусульманское — Микал абд-ар-Рахман бен Мир Али, или, сокращенно, Мир Микал. Но он получил уже чисто исламское воспитание. Хотя и всегда помнил, наследником какого трона он является.

Мир Али ас-Сабур до самого предела своей недолгой земной жизни (вероятно, все-таки сказалась гемофилия) не исполнял при дворе никаких конкретных обязанностей, а был просто близким к трону вельможей и содержался за счет шахской казны — что на Востоке вовсе не редкость.

Скончался он в 1940 году, погребен по мусульманскому обряду. Место его упокоения до сей поры остается неизвестным. Такие меры секретности были приняты непосредственно перед вводом в Иран советских войск. После его кончины Мир Микал продолжал жить и воспитываться при дворе. Он говорил на фарси, как перс, по-арабски — тоже чисто. Владел он и русским, общаясь на нем с отцом и еще здравствовавшими соучастниками побега от большевиков. Относительно чистоты его произношения никакими сведениями мы не располагаем.

Между тем на планете разворачивались грандиозные события — вторая мировая война, и Персия — теперь уже Иран — становилась местом все более неуютным. Новый шахиншах Мохаммед Реза Пехлеви, вступивший на престол в 1941 году, весьма симпатизировал юному Микал абд-ар-Рахману и посоветовал ему избрать военную стезю. Но в иранской армии Микал успел послужить лишь кадетом. В 1944 году обстановка круто изменилась к худшему: Иран вновь стал объектом пристальных интересов Великобритании и большевистской России. Тегеран был наводнен русскими, английскими, а вдобавок еще и немецкими шпионами. В этом, безусловно, таилась смертельная опасность для Мир Микала — в случае, если русская разведка обладала даже не знаниями, но хоть подозрениями относительно подлинной судьбы цесаревича. Стало ясно, что оставаться в Иране ему нельзя.

Назревала оккупация страны. И в начале 1944 года пятнадцатилетний иранский кадет и законный наследник российского престола покинул страну.

Ничто не указывает на какое-либо охлаждение между ним и шахиншахом, какое могло бы послужить причиной его скоропалительного отъезда.

Напротив, знаком продолжавшегося благорасположения иранского властелина к русскому наследнику может послужить хотя бы то обстоятельство, что незадолго до отъезда Мир Микал женился, как и его отец, на одной из иранских принцесс крови, и сделано это было по настоянию самого шахиншаха, понимавшего, что может возникнуть ситуация, в которой происхождение и уровень знатности жены сможет сыграть едва ли не решающую роль в признании или непризнании прав престолонаследника.

Кроме того, сам факт родства с шахом мог послужить Мир Микалу надежным щитом — во всяком случае, пока он пребывал на землях ислама.

Уехал он недалеко. Мир Микал с супругой и полагавшейся ему свитой прибыли к афганскому двору. В те времена казалось, что и в Иране, и в Афганистане монархии пребудут если и не вечно, то, во всяком случае, еще очень долго. В Афганистане Мир Микал был принят при дворе, хотя и не пользовался там такими преимуществами, какие были у него в Тегеране. Но и сам кабульский двор не сравнить было с персидским. Однако наследника это обстоятельство, похоже, не очень огорчало. Он вызвался служить в афганской армии вблизи границы с Советской Россией, где в те годы было неспокойно. Не исключено его личное участие в нескольких переходах через границу. Тогда афганские военные, случалось, зарабатывали сопровождением торговцев наркотиками. Дальнейшие сведения о жизни Мир Микала достаточно обрывочны. Тот факт, что к его имени впоследствии стали присоединять слово «сейид», указывает на то, что он возглавлял достаточно крупное воинское подразделение. Мир Микал, как и его отец, сохранял верность единобрачию. У него родились две дочери, и лишь после них — в 1955 году — долгожданный сын и наследник, Дли абд-Аллах Ирани.

Проследить за судьбой представителя третьего послереволюционного поколения царствующего дома значительно легче, чем за судьбой его отца.

В четырнадцатилетнем возрасте Али абд-Аллах Ирани эмигрирует в Таджикистан и поселяется в местечке Иш-кашим у своих якобы дальних родственников. Он называет себя таджиком и регистрируется под именем Абдулло Саидовича Саидова. В Ишкашиме юноша работал в колхозе, был чабаном. Года через два перебрался в район Пенджикента, где тоже нашлись какие-то близкие — во всяком случае, так это объяснялось властям.

Абдулло был даже усыновлен председателем своего колхоза, человеком влиятельным в тех местах, и получил советское гражданство. Абдулло одновременно учился в школе, где выделялся блестящими успехами — хотя сейчас трудно уже установить, насколько рассказы обо всем этом соответствуют истине. Фактом является то, что, окончив школу с золотой медалью, каким-то образом избежав призыва в армию и обладая необходимым трудовым стажем, он в 1975 году был принят в Московский институт международных отношений и в 1980-м успешно его окончил. Как человек, обладающий несомненным пролетарским происхождением и знающий восточные языки, он сразу получил дипломатическую работу и был направлен на работу в советское посольство в Турции — третьим секретарем. Хотя как раз турецким он владел далеко не в такой степени, как фарси или арабским.

Там Абдулло Саидович — или, если называть его настоящим, но тайным именем, Александр Михайлович, великий князь и престолонаследник — прослужил четыре года, а затем совершенно вроде бы неожиданно был переброшен, как тогда любили говорить, в посольство во Франции — на ту же должность. Не исключено, что он имел там отношение к анализу франко-исламских отношений, прежде всего к алжирским проблемам, поскольку движение ортодоксальных и крайне воинственных мусульман тогда уже представлялось в Европе достаточно серьезным деструктивным фактором.

Можно предположить и то, что он как-то соприкасался с вопросом исламского терроризма — следовательно, находился в определенных отношениях с разведкой, хотя, насколько известно, в кадрах ее не состоял — во всяком случае, прямых доказательств тому нет.

Казалось, что карьера молодого дипломата будет развиваться последовательно и успешно; однако получилось скорее наоборот, и в этом вряд ли можно обвинить кого-либо, кроме него самого. Причина заключалась в его женитьбе. В 1985 году, когда в Советском Союзе ожидались уже небывалые и для большинства неожиданные перемены, министром иностранных дел пребывал еще Андрей Андреевич Громыко, вслух говоривший по-новому, но про себя мысливший все тем же привычным образом, посольский секретарь Саидов выкинул вдруг неожиданный кунстштюк: женился на француженке, и добро бы еще скромного происхождения — однако Софи-Луиза происходила ни много ни мало из Бурбонов, орлеанской ветви фамилии. В жилах ее текла кровь королей Франции, и голубизна этой крови была почти стопроцентной.

Не существует точных сведений о том, как неожиданный мезальянс с точки зрения французской стороны — брак с бывшим таджикским колхозником — был воспринят семейством. Софи-Луиза училась на физическом факультете Сорбонны, следуя тут за своим великим, хотя и не прямым родственником герцогом де Бройлем, одним из столпов физики середины века. Она была вообще самостоятельная девушка и делала все по-своему. Однако тот факт, что благородная фамилия приняла это событие, не впадая в истерику, заставляет полагать, что ей было — строго конфиденциально, разумеется — открыто происхождение коммунистического дипломата. Иного объяснения мы не видим.

Совсем по-иному, однако, восприняло этот факт дипломатическое руководство Абдулло Саидовича. Ему дали понять, что подобное поведение несовместимо с высоким званием советского дипломата, и было ясно, что через считанные дни он будет отозван на родину, и все визы его окажутся закрытыми. Так оно наверняка и получилось бы — если бы не пресловутая перестройка, круто смешавшая устоявшиеся представления о том, что можно и чего ни-з-зя! На сей же раз вернуться в Россию, конечно, пришлось, но опала оказалась не до конца доведенной. Он продолжал работать в МИДе, иногда выезжал за границу в служебные командировки, а иногда — и просто так, к жене. Софи-Луиза, правда, до завершения образования в Москве бывала наездами, но семья, однако, оставалась прочной. Когда она стала дипломированным физиком, то устроилась в российской столице, где открывались большие перспективы для деловой жизни. Прошло менее года после этого — и молодая женщина уже оказалась во главе ею же созданного транснационального, или, как тогда в России говорили, совместного предприятия, причем не торгового, а — с дальним прицелом — производственного в области современной электроники. Это не давало сверхъестественных доходов, зато обеспечивало прочное положение и репутацию в глазах как деловых людей, так и властей, которые готовы были любить всех, кто шел на риск инвестиций в российскую промышленность.

Конечно, занятия бизнесом не могли не отразиться на делах семейных, и наверное, именно по этой причине первый ребенок в этой семье появился на свет лишь в 1999 году и назван был без всяких затей — Александром. По отчеству же в российских метриках он был записан отнюдь не Абдуллоевичем но Александровичем. Этот ребенок и стал впоследствии претендентом на российский престол — человек, для продвижения которого на трон и создалась новая политическая партия азороссов.

Тут необходимо отметить, что и во время своей службы во Франции, и впоследствии, бывая за границей, Александр Михайлович — так он стал именоваться вскоре после ухода из мидовского аппарата, как бы окончательно порывая с восточным прошлым, — не вступал ни в какие контакты с зарубежными ветвями дома Романовых, претендовавшими на русский трон, и даже полусловом не упоминал о своих правах на царство.

Профессиональный политик, он понимал, что когда настанет пора решать этот вопрос (а он уверен был, что настанет; окончательно он в это уверовал после реставрации Габсбургов в Испании), то решаться он будет не по принципу «у кого глотка шире» и уж никак не в зависимости от того, за кем пойдет и кого предпочтет российская аристократия, как за рубежом, так и на родине, отказывающаяся признать существование прямых потомков Николая II. Конечно, законность прав на престол оставалась важным фактором. Но еще более важным — устойчивое экономическое положение и политический вес. У Александра Михайловича было и то, и другое, и третье. Есть все основания полагать, что отец нынешнего претендента стал разрабатывать диспозицию предстоящего сражения за престол весьма заблаговременно, и Александр Александрович, Искандер, был воспитуем в этом духе с младых ногтей. Что, разумеется, пошло ему только на пользу.

Образование он получил весьма недурное: сперва — одном из частных московских лицеев, где ему, пользуясь термином из области слесарного искусства, придали форму болванки. Обточкой же ее и полировкой занималась уже во Франции его материнская родня. Он продолжил образование в Сорбонне. Предметом своим он может быть, по склонности, а может, по рекомендации семьи избрал востоковедение. Потом, что называется, сделал финт ушами: вернувшись в Россию, предложил свои услуги министерству обороны и был принят с распростертыми объятиями.

Ему, в порядке исключения, разрешено было экстерном пройти курс военной академии, вслед за чем он в звании майора направлен был, согласно собственному рапорту, служить на Северный Кавказ, где командовал особым батальоном горных стрелков. Такой род цойск был к тому времени восстановлен в Российской Армии, хотя вернее было бы называть их горно-десантными войсками. Боевую подготовку они проходили как десантники, но с учетом специфики действий в горных условиях — горные стрелки носили коричневые береты, и в них зачисляли только славян. Затем Александр Саидов был переведен для дальнейшего прохождения службы в штаб округа, а затем и возвращен в Москву, уже в Генеральный штаб. Прослужив в общей сложности почти полных десять лет, получив звание полковника, он подал рапорт об отставке — и рапорт этот, ко всеобщему удивлению, был принят и удовлетворен. Сняв мундир, Александр Александрович начал работать в фирме своей матери, постигая премудрости бизнеса. Через некоторое время он стал полномочным разъездным представителем директората, и дни свои проводил в перелетах, инспекциях, знакомствах и переговорах — в равных долях в России и за границей. Таким образом, он досконально изучил и производство, и управление, и маркетинг, обзавелся нужными друзьями и деловыми связями в области электроники — главной отрасли и промышленности XXI века. Материально, естественно, был обеспечен весьма и весьма неплохо, а кроме всего — пользовался даже в самых аристократических кругах (доступ куда ему давало пока лишь происхождение его матери, всем известное, а не отца, которое до поры до времени не приходила возможность обнародовать) репутацией человека безукоризненно светского и столь же безукоризненно порядочного. Невзирая на далеко уже не юношеский возраст, у него не было даже никаких неприятностей с женщинами — белый фрак его оставался идеально чистым. Было известно, что он — хозяин своего слова, что не имеет обыкновения обманывать, даже когда это было бы выгодно; с другой стороны, и его обмануть весьма сложно, да и чревато нежелательными последствиями: память, ко всему, у него была отменная и на добро, и на зло. И, наконец, все понимали, что связи, опыт, способности и деловая хватка делали его единственным претендентом на пост главы фирмы — с того самого мгновения, как Софи-Луиза решит удалиться на отдых. Безусловно, это общее мнение было правильным. Он и впрямь собирался возглавить фирму, только название ее было — Россия. Российская империя, если угодно, акционерное общество с неограниченной ответственностью.

Вот как выглядели — или должны были выглядеть — происхождение и жизненный путь человека, которого многие хотели видеть государем всея Руси.

Так это было изложено в документе, который был составлен «Реаном» после анализа нескольких секретных архивов и, очевидно, негласных контактов с самим Искандером и который теперь — это я понял сразу — следовало как можно быстрее размножить и повсеместно распространить еще до открытия Программного съезда партии азороссов.

— У меня там утюг, — сказала Наташа, пытаясь встать.

Я не пустил ее:

— Подожди…

— Я уже давно жду, — сказала она, — что на меня обратит внимание кто-нибудь из присутствующих.

— Обращаю! — сказал я и немедленно обнял ее…

Полчаса спустя она сказала:

— Какой мужчина! Конечно, поношенный слегка, местами потерт до основы, краски повыгорели, да и заплатки… но вот греет же — временами, когда не очень холодно.

Я не обиделся. Так оно и было.

— А почему, — поинтересовалась она, — повелитель не мог обождать до постели? Молодой пыл?

— А потому, — ответил я, — что до постели еще ох как далеко. Здесь мы на ночь не останемся.

— Ты серьезно? Почему?

— У меня застарелая привычка: уснув — наутро просыпаться. А здесь может получиться и наоборот.

Она, конечно, поняла. И нахмурилась.

— Куда же мы?.. К тебе в отель?

— Вряд ли это лучше.

— Куда тогда?

— Не знаю. Придумаем. Важно выйти на улицу — а там, как говорится, битва сама покажет.

Я боялся, что придется ее уговаривать. Я и себя самого убедил не без труда: устал, как эскалатор в метро, весь день крутиться, и хотелось спать. Но Наталья была умницей.

— Что же, — сказала она. — Придется выключить утюг.

— И забрать все мои кассеты, — решил я. — Им вредно долго лежать на одном месте.

— Господи, — сказала Наташа. — И подумать не могла, что придется вот так петлять — в своем городе…

— С чего ты взяла, что это — наш город? Их тут в пространстве Москвы, много, и сейчас мы как раз в чужом.

— Чей же этот, по-твоему?

— В нем слишком много хозяев — неофициальных, но от того не менее сильных. Но то, что нам приходится скрываться, — верный признак того, что нас принимают всерьез.

— Ты в этом уверен? — неожиданно спросила она. — Нет, не в том, что нас принимают всерьез, в другом: что мы — вернее, ты и твои единомышленники — действительно серьезная сила?

— А ты уверена, что знаешь, на чьей я стороне?

— Не смеши. Это на тебе написано метровыми буквами, светящимися в темноте.

— Ну хорошо. А ты сомневаешься во мне и моих единомышленниках? Для этого есть основания?

— По-моему, да.

— Ну, — сказал я неопределенно, — поживем — увидим.

— Ты хочешь сказать, что…

— Если бы я ждал чего-то конкретного, это не было бы неожиданностью.

Случиться может все, что угодно, — в пользу и одних, и других. И давай закончим этот разговор: время уходит, а дел на сегодня еще предостаточно.

— Довлеет дневи злоба его, — согласилась она, легко спрыгнув со стула.

Протянула мне кассеты — Теперь ответственность на тебе.

Я кивнул. Брать на себя ответственность мне было не впервой. Упрятал кассеты в карман и подхватил свой неизменный суперкейс. Он был тяжёлым даже на вид.

— Что там у тебя такое?

— Пижама, — сказал я.

— И, разумеется, зубная щетка. И дезодорант..

— Ну а как же без этого? — подтвердил я.