И, когда он вконец уставал от чужих тревог, от бесцветных слов и бессмысленных обязательств, — он скидывал мир, как плащ, и входил в уютный простой мирок, распахнув окно, где дрожали звёзды в небесной смальте. Когда он вконец уставал от мирской возни, он запирал свою дверь, открывал сервант, где стояли вина, и вспоминал двух женщин, которые были с ним, — двух женщин, каждая из которых была его половиной. * У одной были тёплые руки и преданные глаза, — у той, что вечно случалась рядом, если от беды он на волосок. А другая — стройная как лоза и гибкая как гюрза, — ускользала меж пальцев, как тонкий морской песок. С первой целую ночь пил чай, говорил взапой, не касаясь, — люди чем-то же отличаются от зверей. А другую сразу кидал на лопатки и накрывал собой, чтобы хоть на час, не навек, — но сделать её своей. Одна была вся — его боль, его детский страх; он бы мог убить её, если бы был смелей. Но являлась другая, верная, любящая сестра — и он снова дышал, и они подолгу бродили навеселе. На одну тратил жизнь и кровь, и столько душевных сил — только другая и знала, как он после бывает слаб. Ни одну, ни вторую он ни о чём не просил, — но одна его погубила, а другая его спасла. * Где-то там, вдали от чужих людей, на краю весны, перед часом Быка, под сверкающей ранней луной, он вспоминал двух женщин, которые были с ним, — двух женщин, которые на самом деле были одной.