Кавайные чертенята заламывают копытца, бьют об пол блюдца в прикольном моём аду. Тебя терзает праздное любопытство: что там внутри у меня за чувства, а что — снаружи и на виду? Какой я стала, какие принцы на шпагах калёных бьются, потом — легко к алтарю ведут? Теперь я умею врать — ежедневно, в режиме блица, — и быть запредельно ясной, холодной, чужой, ничьей. Мультяшные ангелы прячут в ладони лица, когда следят за ходом моих речей; а тот, кто рядом, — меня боится, но терпит и привыкает к моим слезам на своём плече. Впадаю попеременно то в золотое детство, то в бытовое блядство, то в светлую, знаешь, грусть. Пожаром в чужом дому привыкаю греться, научена так смеяться, что только в путь! Ты знаешь, тот, у кого нет сердца, — его просто отдал в яслях кому-нибудь. И — сколько там Лета всё мимо мчится, — сколько не было знаков или известий, покуда время летит стремглав, — а ты всё такой же чистый, и крылья твои на месте, и память твоя обо мне светла... А что это там стучится, что это бьётся — там, в глубине твоего стола?