Через своих богадельских приятелей Илла договорилась с контрабандистами. Ее и пятерых ее спутников обещали взять на корабль купца Ринселла, немолодого рыжего человека с обветренным красным лицом. В день, назначенный к отплытию, на море посвежело. Но судно было загружено, и маленький кораблик, который для прикрытия вез в Соверн еще и разрешенный товар, отчалил от пристани.

Ирица долго стояла на палубе, закутавшись в плащ. Берест и его спутники помогали матросам управляться с парусами: они не знали морского дела, но им приказывали, когда «тянуть» или «травить». Ирица вслушивалась в новую для нее жизнь моря. Она ощущала, как под днищем проплывают стаи рыб, чувствовала присутствие неведомых и причудливых зверей, рост водорослей. В глубинах жили ее сестры — морские девы. Как Ирица умела сливаться с лесом, так они — с волнами. Лесовица видела их только мельком, а люди — нет.

Ветер все свежел. Женской работы на корабле не было, и Илла вместе с Ирицей старалась только не мешать контрабандистам вести судно. Иллесия поняла, что любит море до сумасбродства. Она не знала, какую опасность предвещают пенные барашки на гребнях волн, ветер и черная точка на горизонте — летящая навстречу суденышку туча.

— Ты лесовица, а я бы хотела стать морской девой! — призналась Илла подруге.

К вечеру хлынул дождь, потом — ливень. Волнение усиливалось, и вскоре начался настоящий шторм. Небо так потемнело, что нельзя было угадать, день сейчас или ночь. Наконец буря до того разошлась, что сломалась мачта. По настоянию купца спасая груз, капитан выбросил корабль на берег.

Контрабандисты не сомневались, что это западное побережье. Впереди виднелись горы, по-видимому, Орис-Дорм. Посовещавшись с капитаном за картой, купец Ринселл решил, что пойдет за помощью. Корабль был сильно поврежден. Капитан с большей частью команды оставался на берегу охранять груз. Берест и его спутники вызвались идти с купцом. Они решили, что лучше будет смириться и осесть на зиму в каком-нибудь городке, чем возвращаться в Анварден с потерпевшими крушение контрабандистами.

Стоял запах поздних грибов, под ногами хлюпали облетевшие листья. Ливень кончился лишь недавно. Илла, которая в городе чувствовала себя уверенно, старалась не показывать, что в лесном чертоге ей не по себе. Она держалась поближе к Зорану, у которого из-под куртки уныло выглядывал отсыревший кот.

— Почему так темно? Ирица, в лесу всегда так темно днем? — удивлялась Иллесия.

Темно было из-за того, что кроны деревьев закрывали пасмурное небо. Ирица, наклонив голову, прислушивалась к жизни леса.

Берест взялся вести: он сказал, что у себя на родине был охотником. Он и в самом деле охотился в даргородских лесах, как большинство тамошних крестьян. Но теперь ему помогала находить путь жена-лесовица. Вспомнив, что она умеет читать его мысли, он окликал ее про себя, и она отзывалась. «Я чувствую, где-то здесь есть человеческая дорога», — мысленно предупредила его Ирица. «Тропа?» — спросил Берест. — «Большая каменная тропа…»

— Мы должны идти на юго-восток, — глядя в карту, напоминал Бересту купец. — Там начинаются земли Годеринга.

«Там что-то есть, — напряженно вслушиваясь, мыслями предупреждала мужа Ирица. — Что-то, не лес…» «Город? Село?» — угадывал Берест. «Не знаю», — от усилия понять Ирица мерцала глазами в полумраке чащи. Она шла впереди маленького отряда рядом с Берестом. Купец и матросы не видели, как время от времени вспыхивает ее взгляд.

Энкино остановился, глубоко задумавшись.

— Нет, это, безусловно, дорога, — медленно и внятно произнес он, носком сапога поднимая мох. — Но очень древняя. Видите, почти все заросло, — он наклонился. — Не правда ли, эти камни уложены человеческими руками?

Путникам и впрямь начинало казаться, что местность вокруг несет какой-то едва уловимый отпечаток упорядоченности.

— Старинный путь… — голос Энкино пресекся.

Он подумал, что это открытие.

— Нужно пометить на карте, — сказал он купцу. — Может быть, мы нашли какое-то древнее королевство, о котором говорится у историков.

— Нам бы лучше, где живые люди селятся, — недовольно буркнул купец Ринселл.

— Скоро лес кончится, — уверенно произнесла Ирица. — Вот за тем оврагом.

Хассем вздохнул. На корабле его больше всех его спутников мучила качка, и, ослабев, он уже давно шел через силу.

— Сейчас бы в трактир, да, братец? — Илла подмигнула Энкино. — К теплому бы очагу. А не к развалинам древнего дворца из твоих книжек.

Но и за оврагом лес не кончился. Насколько мог видеть глаз, и заброшенная дорога, и непролазные заросли по ее сторонам, и мокрая трава — все это было впереди точно так же, как и за спиной. Хассем вдруг ощутил, как у него подкашиваются ноги.

— Что-то сил моих никаких… — в тот же миг пожаловалась Иллесия.

Ирица остановилась с широко раскрытыми глазами.

«Тут ничего нет… а там опять лес. Берест, как же это?» — она растерянно посмотрела на мужа. «Как — „ничего нет“, Ирица? — мысленно спросил Берест. — Чего нет?». Она отвечала: «Ничего. Все это не настоящее». Берест ее не понимал. Он молча повел своих спутников вперед. У Хассема кружилась голова, как будто не хватало воздуха, и от тяжести в ногах он готов был сесть на землю. Он посмотрел на Энкино — тот тоже побледнел.

Ирица протянула руку. Она точно знала: рука сейчас уйдет в пустоту. А глаза видели впереди лес, но только глаза. Того леса, что за пустотой, Ирица не чувствовала, как если бы его не было вовсе.

Бересту тоже стало не по себе. Он хмурился, не понимая, что это за беда. Берест взял Ирицу за руку. Местность вокруг показалась ему опасной и враждебной.

— Ну, идем! — окликнул он остальных.

Ирица вместе с ним шагнула сквозь «ничто» в несуществующий лес. На миг ей показалось, что они оба исчезли. Но это чувство тотчас отступило. Лес впереди был настоящий, живой, полный запахов, звуков… а вот леса позади теперь не было. Ирица оглянулась, она испугалась, что их спутники, идущие следом, остались по ту сторону невидимой черты. Но они тоже переступили через нее. Хассем тяжело дышал, Илла трясла головой: у нее звенело в ушах. Энкино вытирал со лба мелкие капельки пота. Купец Ринселл и трое матросов испуганно бормотали:

— Про клятое место!

Чужаки в промокшей грязной одежде остановились, сбившись в кучку. Их было десятеро, всадников, окруживших их, — два десятка. Всадники гарцевали вокруг пеших, а те тревожно оглядывались.

Альхасир уже решил про себя, что пришельцы — люди. В них не было величия высшей расы, на обветренных грубых лицах отражались суетные чувства — недоумение и испуг. Косматый чужак необычайного роста обнял черноволосую девушку и заслонял ее от всадников собой, следя за ними с выражением угрюмого цепного пса. Альхасир, чуть наклоняясь к луке седла, подъехал к ним совсем близко. Его тонкие губы кривила вызывающая усмешка.

Плотный, рыжий человек с бегающими глазами испуганно пятился. Он не понравился одному из всадников, и тот нарочно его теснил. Светловолосый парень с обросшим молодой бородкой лицом стоял неподвижно, не отшатываясь от наезжающих всадников, и те заметили его: этот держится смело.

Пришельцы говорили на чужом языке, но отдельные слова оказывались Альхасиру понятны, и он улавливал смысл. Они восклицали: кто вы? что это за место? кто здесь правит? Но ни Альхасир, ни другие всадники не отвечали. Низкорожденным не позволено задавать вопросы воинам. Только когда чужаки умолкли, к ним обратился предводитель всадников.

— Вы люди? — спросил он того молодого, что не пятился от лошадей и, казалось, готов был схватить коня под уздцы, если на него наедут.

Рыжий человек с тревогой прибавил:

— Что это за город? Годеринг? Вельдерн?

Альхасир усмехнулся. Чужаки вели себя, как рабы. Неужели не видят, что им никто не собирается отвечать? Зачем же спрашивают опять и опять? Чтобы их лишний раз унизили? Он щелкнул в воздухе плетью.

— Эй, эй! — хриплым, низким голосом прикрикнул на него чернобородый. — Мы пять дней в дороге, да неделю на корабле, да бурей нас потрепало. Ты нас не обижай!

«Они из-за моря? — подумал Альхасир, поняв слово „корабль“: о кораблях он знал из преданий. — Но ведь море — это вымысел древних?».

— Откуда вы явились? — властно продолжал предводитель воинов.

Он был, точно так же как и прочие всадники, одет в короткую простую кольчугу, без знаков особой власти. Только на ремешке вокруг головы предводитель носил крупный, вставленный в золотую оправу бриллиант.

Стал отвечать все тот же чернобородый. Казалось, он лучше других понимает здешний язык.

— Мы из Анвардена, — ответил он. — Нам нужна помощь. Купец заплатит. Вот, это купец Ринселл из Анвардена. Он может продать у вас груз. На корабле ткани, овечья шерсть и хорошее вино.

Что такое купец, Альхасир не знал.

— Те из вас, что рабы, пусть станут на колени, — сурово приказал предводитель. — Я желаю говорить с господином.

— Я сам по себе. И эти ребята тоже сами по себе, — ответил чернобородый. — Мы свободные.

Альхасиру стало весело. Он сдержался, чтобы не рассмеяться вслух. Неужели вправду где-то «за морем» случилось, что высшая раса покинула те края и оставила людей жить, как сумеют? И это — кучка бывших рабов из далеких земель, как видно, разучившаяся даже рабским добродетелям послушания?

— Тебя что, не учили, как ты должен говорить с высшим? — Альхасир бросил на чернобородого седого человека, отвечавшего за других, надменный и грозный взгляд.

Молодой воин желал испытать силу своего взгляда: приведет ли он низкорожденного в трепет?

— Что ты на меня бранишься? — сдвинул брови чужак. — Мы нездешние. Если что не так сделали — хорошо бы терпение иметь. Путника обидеть легко, а если ты, парень, хочешь говорить с воином, так говори со мной: я два десятка лет был на службе.

Альхасир поднял седельный арбалет. Он подумал, что, если убить этого раба, с остальными будет меньше хлопот. Этот слишком разговорчивый и держится запанибрата, вдобавок хромой и седой.

Альхасир спустил тетиву. Лицо чернобородого раба сделалось удивленным, когда маленькая арбалетная стрелка пробила ему грудь. Он тихо охнул и, как большой раненый зверь, стал опускаться: сперва медленно осел на колени, потом оперся о землю рукой и уронил голову на грудь.

Воскликнув «Зоран!» девушка, стоявшая возле него, обхватила его за плечи.

— Вот что такое щенку-то — оружие в руки, — вдруг глухо произнес тот. — Не умел держать арбалет и убил человека…

Его слова были слышны всем, кто стоял поблизости. Альхасир неподвижно сидел в седле, опустив руку с арбалетом. Чужак думал, что выстрел произошел случайно…

Альхасир и прочие всадники, не вмешиваясь, смотрели на поднявшуюся суматоху. Несколько человек бросились на колени, умоляя не убивать их. Черноволосая девушка звала умирающего, стараясь его приподнять:

— Зоран! Нет, не умирай, нет! Ты что?

По ее лицу текли слезы.

Другая девушка опустилась на колени рядом с раненым, распахнула куртку и рубашку у него на груди. Казалось, она целительница. (Воины наблюдали за ней с некоторым недоумением: среди рабов не бывает целителей). А первая, державшая голову раненого у себя на коленях, все звала:

— Зоран, не уходи, не надо, Зоран, — и гладила его лицо. — Я ведь правда тебя люблю!

Светловолосый, который до сих пор держался без страха, заслонил их собой. Теперь на его лице появилось отчаянное выражение. Юноша рядом с ним прижал ладонь к своей груди, к тому же самому месту, куда был ранен его чернобородый спутник. И был один, который не верил, что выстрел оказался случайным. Худой, смуглый, черноволосый подросток с ненавистью глядел в глаза Альхасиру.

Длинный барак. Окон нет. Дверь открыта, и свет падает из нее. Пол земляной, а вдоль стен — длинные дощатые настилы. Надсмотрщик указал плетью в самый дальний угол у стены. Илла села и закрыла лицо руками. Надсмотрщик, кажется, ушел.

Илла вспоминала, как, оставив тело Зорана на земле, всадники повели пленников в город. Города Илла не видела из-за слез: пока шли, она плакала, не переставая. Убийца Зорана ехал впереди нее, но у Иллы не было даже мысли о ненависти к нему. Воин казался ей не человеком, а порождением какого-то чужого мира, демоном, призраком или посланцем враждебных сил. «Так убивают только во сне… — думала Илла. — Я проснусь — а он жив».

Ирица поддерживала подругу под руку. Берест сжимал кулаки. Купец Ринселл с тремя матросами сдались сразу, как только убили Зорана. Видно, купец думал договориться с местным князем. А Берест остался с Хассемом и Энкино против двух десятков конных. Ирица не могла спасти Зорана: в его ране засела арбалетная стрела. Сталь наконечника делала бесполезным ее лесное волшебство.

— Вырежьте стрелу! — крикнул Берест.

Он выхватил нож, решив сам вырезать наконечник прямо сейчас. Он не знал, жив Зоран или уже нет, но если жив, Ирица вернет его, вытащит, лишь бы не мешало железо. Но когда у Береста в руке блеснул нож, один из всадников сбил его с ног конем. Хассем повис на узде ближайшей лошади. Энкино вскинул руку так, как учил его Зоран — наискось заслонил лицо, и плеть всадника хлестнула не по лицу, а по предплечью…

Потом их вели, и Илла плакала, все оглядываясь назад. Берест шагал, опустив голову. Энкино озирался по сторонам. Он видел маленькие каменные дома, окруженные садами. До того тихий и мирный был этот город! Хассем никак не мог остановить кровь, которая текла из разбитого носа, и она капала ему на грудь и на дорогу.

Затем пленники долго стояли посреди пустого зала в каком-то длинном, широком и высоком доме, похожем на огромный сарай. Голоса там отдавались так гулко, что никто не разговаривал. Только Берест сердито окликнул:

— Эй! Кто здесь есть?!

Но впустую. Илла иногда всхлипывала. И порой шмыгал носом Хассем, у которого все еще шла кровь.

А потом их разделили. Сначала увели Ирицу. Берест крикнул: «Это моя жена!» — точно надеялся вразумить чужаков, а Ирица: «Он мой муж!». Они не хотели отпускать друг друга, но Береста крепко схватили за руки сзади, и Ирицу оторвали от него. После них точно так же разобрали по одному остальных.

Увязая ногами в слякоти, Илла с трудом шла впереди всадника, который привел ее в бревенчатый барак…

Забившись в угол и снова расплакавшись, Илла опять и опять вспоминала, как она умоляла Зорана не умирать.

Она, Илла, сказала Зорану:

— Я ведь правда тебя люблю!

Он напоследок услышал это и еще сумел прошептать:

— И я, Илла…

Это теперь уже навсегда, это были последние слова.

О судьбе остальных Энкино ничего не знал. Его заперли одного. К нему отнеслись иначе, чем к другим. Энкино сам не знал, лучше или хуже. Может быть, эта комната — последний его приют перед смертью. А может… Энкино почувствовал, что болит рука, увидел на рукаве кровь и вспомнил: рассекли плетью.

Он обошел комнату, стараясь по ней догадаться, что его ждет. Небольшое окно забрано решеткой. Стекло цветное, поэтому в комнате темновато. Но на столике — подставка со свечами. И небольшой глиняный кувшин с водой. Энкино пришло в голову: в воду что-нибудь подмешали. «Чепуха!» — сказал он себе недовольно, подошел к столу, налил воды в глиняную кружку и выпил. Лучше сразу покончить с глупыми страхами. Зачем этим людям его травить, если он и так у них в руках? Любой из них может перерезать ему горло или, приставив клинок, заставить выпить любое зелье. Поэтому смешно шарахаться от кувшина на столе.

Рядом с кувшином лежала книга. Энкино открыл ее. Буквы те же, что повсеместно приняты в западных землях, но искаженные и более витиеватые. Взгляд наткнулся на знакомый глагол. Раз есть глагол, то где-нибудь тут есть связанное с ним имя… Энкино сел за стол и углубился в книгу. Странный язык. Больше всего западных слов, но часть их искажена, а некоторые взяты из других языков, и известных, и неизвестных Энкино. Неудивительно, что Зоран понимал здешнюю речь: он много скитался по разным странам…

Скитался, мечтал найти себе пристанище. Влюбился в девочку в два раза моложе себя самого и смешно любовался ею — удивленным и восхищенным взглядом. За свою жизнь успел перенести столько обид, что хватило бы на несколько нерадостных жизней. Но как ни подступала нужда, он не продал единственной дорогой вещи, что у него была — золотого сердца. Энкино тихо вздохнул. Он вспомнил, как плакала по убитому Илла. За что убили Зорана? Разве так убивают? Энкино вспомнилось, как в тумане: молодой воин поднимает арбалет, щелчок спущенной тетивы, Зоран медленно опускается на колени… Никому не верится. И даже самому Зорану чудится, что тетива сорвалась случайно.

«Так не убивают, — повторял про себя Энкино. — Этот молодой всадник не был во главе отряда, а выстрелил без приказа, когда захотел, и никто его не упрекнул. Вдруг они в самом деле не люди?.. Ирица — не человек. У нее мерцают глаза, уши треугольные, как у кошки, у нее есть волшебная сила. А здешние? Люди они, или, может быть, тоже нет? Что они сделают теперь с пленниками?».

Все они, непохожие друг на друга, подошли друг к другу, точно части мозаики. Судьба свела их вместе, и Энкино поверил, что сам был последней деталью узора. «Я ходил по дорогам и думал: зачем жить на свете? Все равно — либо самому мучиться, либо смотреть на чужие муки. И ничего нельзя поделать, потому что правда у одних, а сила у других. А теперь вы — моя правда», — говорил Зоран. И вот его нет, и часть рисунка мозаики разбилась.

Каждый из друзей казался Энкино обладателем особого дара. Берест не был вожаком, наоборот, он сам присоединился к Иллесии и Зорану, чтобы плыть на юг. Но вышло так, что вел он. Он обладал даром изменять вокруг себя жизнь. Во время чумы северянин лег в телегу с мертвецами, чтобы бежать с каменоломен, а потом вернулся назад за своим товарищем, освободил и его. Жизнь изменялась, когда Берест этого ждал. Он назвал по имени лесовицу и вочеловечил ее, так что она покинула тайную поляну в лесу и пошла за ним.

Ирица пошла за ним к людям. Энкино не знал наверное, что за существа — земнородные: лесовицы, полевицы, дубровники, вьюжники, громницы и прочие. Считалось, что они — не божьи твари, что не имеют бессмертной души, но зато бессмертны сами. Причины их появления не были известны людям. Но Энкино чудилось, что весь мир — живое существо, и неживого вообще нету на свете (впрочем, так говорилось и в некоторых философских трудах). Земнородные казались ему воплощенным рассудком Обитаемого мира, мира, который за тысячи лет своего существования научился себя сознавать. Ирица была способна понимать, что думают и чувствуют другие. Энкино ощутил в ней какую-то особенную охранительную силу еще тогда, когда она, наливая ему вина, сказала: «Ты очень устал».

С Берестом она держалась по-матерински, хоть и казалась моложе его, и беспомощней, и даже влюбленней. Илла — наоборот, посмеивалась над своим Зораном, поймав его всегда немного жалобный взгляд. Но он оживал рядом с ней, она стала его убежищем, которого он так долго искал. Илла никогда не унывала, и грустный Зоран, наверное, любил ее улыбку.

И немногословная преданность Хассема «своим», и вера Энкино в то, что из их судеб сложилась головоломка, возник рисунок мозаики, — все это за короткий срок успело стать частью их жизни. И вдруг они оказались лицом к лицу с неизвестной силой, которая так странно и так беспричинно обрушилась на Зорана и разъединила остальных…

В любой книге, посвященной землеописанию, приводились рассказы путешественников. Мир велик, и немало свидетельств начиналось с изображения морской бури и заканчивалась тем, что путешественник, желая вернуться на родину, строил лодку, наудачу выходил в море и бывал подобран каким-нибудь судном. Энкино приходилось читать об острове, населенном огромными разумными муравьями, о стране, в которой живут слепые, о краях, где золото ценится так дешево, что в золотые цепи заковывают преступников. Но невозможно было определить, где именно находится загадочная страна, что в рассказе вымысел, а что правда.

Энкино вспоминал пройденный путь. Он представлял западные земли лишь по географическим трактатам. Закрыв глаза, Энкино пытался вообразить себе карту и мысленно отметить на ней, где именно они с Берестом наткнулись на заброшенную дорогу в чаще.

Он сидел за столом, медленно перелистывая книгу на странном местном языке. «Я сумею понять, кто они и чего хотят, — думал Энкино. — Даже если они в самом деле не люди, познаваемы же они разумом! Если только я буду жив, я познаю их обычаи и взгляды». Энкино казалось, что он заперт внутри какого-то огромного механизма, из которого сможет выбраться и вывести остальных, если только поймет его устройство.

Илла вспоминала и плакала, и не заметила, как настал вечер. Барак стал заполняться людьми. Бесшумные, как тени, мужчины и женщины в мешковатой, сильно поношенной одежде проходили в открытую дверь: она не запиралась. У каждого в руках была миска и кусок хлеба. Они молча ели и ставили опустевшие миски на пол под нары.

Илла вытерла слезы и с удивлением смотрела на людей. Они ее, казалось, не замечали. За спиной у девушки послышалась какая-то возня. Илла поглядела — и ее передернуло. Она отвернулась. Мужчина и женщина позади нее на дощатом настиле занимались тем, чем обычно занимаются наедине. Даже «ничьи дети» в Богадельне, которые спали, сбившись вместе на полу, когда становились старше и выбирали себе пару на ночь, всегда уединялись по двое.

Напротив Иллы сидела на топчане беременная молодая женщина. Она дожевывала хлеб. Лицо у нее было тупым и вялым. Большинство людей ложились, многие уже спали, и только единицы слонялись тенями по проходу.

Мимо Иллы несколько раз прошелся туда-сюда рябой длинный парень. Он напряженно в нее всматривался, словно не понимал, как она тут оказалась и зачем. Илла опустила голову. Ей не хотелось никого видеть. Она опять плакала. Илле все виделось, как умирал Зоран, точно засыпал, положив голову ей на колени.

Вдруг ее тронули за плечо.

Илла вздрогнула и подняла заплаканное лицо. Парень, который все приглядывался к ней, уселся рядом и, не говоря ни слова, обхватил за плечи.

— Ты что, спятил? — вскрикнула Илла.

Он так же молча стал наваливаться на нее, пытаясь уложить на нары. Илла изо всей силы ударила его в грудь локтем. Парень отпрянул и посмотрел на Иллу искренне недоумевающим взглядом. Глаза Иллы были полны ужаса и отвращения. Парень равнодушно выругался, встал и побрел на свое место. Илла уткнулась лицом в подол платья и зарыдала еще сильнее.

Энкино сняли повязку с глаз. Только теперь он увидел, что его вели не на казнь и не в какой-нибудь тюремный подвал, чтобы заковать в цепи. Наоборот, он оказался в большой светлой комнате. Выбеленные стены, полки с лежащими на них фолиантами. Стол для рукописей, чернильница и перья, на другом столе — кувшин и лепешка. Циновка на полу. Большое окно. На подоконнике — потушенный фонарь.

Пожилой человек, одетый в длинную, темно-синюю хламиду, встретил Энкино испытующим взглядом. Он был высокого роста, худощав. Темные, чуть вьющиеся волосы перехвачены кожаным ремешком. Человек сделал шаг вперед к Энкино, обратился без приветствия:

— Вот ты какой.

Он вертел в пальцах перо, которым, видимо, незадолго до этого писал в раскрытом фолианте. В уголках узких губ — насмешливая и суровая складка. Энкино с живым любопытством скользнул взглядом по корешкам книг: ни одного знакомого автора! Набор южных, западных и, кажется, даже восточных имен.

— Здравствуй, господин, — произнес Энкино.

Он понял, что с этим человеком сейчас будет у него своего рода поединок. Энкино не знал, ради чего. Но перед тем, как отвести сюда, его долго держали взаперти одного. Сначала Энкино не догадался считать дни, потом стал свечой делать метки на окне. У него вышло восемь меток. Кормили его очень скудно, а последние двое суток не давали даже воды. Принесли напиться только перед тем, как завязать глаза. Теперь Энкино видел: хотели, чтобы, ослабевший, подавленный, с дрожащими руками и погасшим взглядом, он пришел к этому незнакомцу, спокойному, сильному, от которого пахнет каким-то благовонием из трав. Так задумано. Несчастный пленник и этот, высший, который может подарить упование или облегчить участь, а может заковать в цепи.

— Здравствуй и ты, — незнакомец остался стоять, где стоял, так же поигрывая пером; у него были тонкие, нервные пальцы. — Ты пил свое одиночество, как целебный настой. Ты не просил встреч и не требовал объяснений.

«Не стучал кулаками в дверь и вечерами смотрел на свечу», — с горечью добавил про себя Энкино. Благодаря книге, которую читал в заключении, он понимал незнакомца. Но отвечать на этом странном сплаве из нескольких языков Энкино не мог. Он молчал.

— Чего же ты ждал? — спросил незнакомец, чуть помедлив, и добавил. — Ты здесь, чтобы я вынес суждение о тебе.

— Суждение? — у Энкино блеснули глаза.

«Ну, вот. Сейчас он вынесет суждение, и я что-нибудь узнаю, наконец».

— Я ждал суждения, — используя слова, которые при нем произнес незнакомец, подтвердил он.

Губы незнакомца тронуло подобие улыбки:

— В этом ты похож на тех, кто пришел с тобой. Судьбу людей определяют высшие. Самим высшим изначально ведомо их призвание, и они следуют ему, вдохновленные любовью к своему предназначению, — он снова бросил на Энкино внимательный взгляд, — Ты понимаешь, о чем я тебе говорю?

Энкино спросил, вновь используя те слова, которые только что слышал:

— Не понимаю, господин: откуда тебе ведомо то, о чем ты говоришь?

— Моя высшая природа позволяет мне это знать.

— Откуда ты знаешь, господин, что ты — знаешь? — спросил Энкино.

— То, что облечено во плоть, обречено распаду, — незнакомец повел плечами. — Стареет тело, коснеет разум, вянут цветы, жухнет трава. Истинно только то, что чуждо этим оковам. Иногда оно явлено в озарении тем, чей дух готов и достоин.

Энкино взял себя в руки. Он слыхал и это. Одно из течений, одна из школ… «Почему у него так мало книг? — подумал Энкино. — По виду, это книжник, наставник, а всего с десяток томов…» Он ответил:

— Старая истина коснеет, разум чужд оковам.

— Почему ты так думаешь? — шевельнул бровью незнакомец.

Энкино не удержался:

— Моя высшая природа позволяет мне это знать.

Незнакомец, как бы не слыша его насмешки, отошел от окна и еще немного прошел по комнате.

— Я расскажу тебе, — терпеливо заговорил он, — о себе. Чтобы не вводить тебя в соблазн считать мои слова пустым мудрствованием. С самого детства меня тревожило сомнение: почему между высшими и людьми нет разительного отличия? Внешность высших более совершенна, как и дух, мы меньше подвержены болезням, срок нашей жизни дольше. Но наши целители знают, что у любого из нас те же части тела и внутренности, что у человека. Иной раз молодой раб бывает похож на высшего, и различие остается лишь в духе. Однажды к нам, юношам, ученикам, когда мы разговаривали об этом в зале для занятий, подошел сам Князь, — это слово из уст незнакомца прозвучало с глубокой любовью верующего. — «Вы можете спрашивать меня о чем угодно», — сказал он. Я решился. Я рассказал ему о своем сомнении. Тогда Князь положил руку мне на грудь, туда, где сердце. Я почувствовал, как смертный холод и всеопаляющее пламя коснулись моего сердца, прошили его насквозь, не оставив после себя ничего, кроме пепла и света. В нем родилась стрела, направленная за пределы стремлений и страстей, к истинному величию, стрела, выкованная из любви к нему. Это была моя награда и лучший урок.

Энкино взялся за грудь таким жестом, точно хотел защитить свое собственное сердце.

— Какой урок?

— О различии нашей природы и человеческой. Человек бы умер, а наше тело, тело любого из высших, устроено так, чтобы сердце могло быть изменено.

Энкино побледнел:

— Теперь ты совершенен?

— Да.

— За что вы убили Зорана?!

Незнакомец понял, о ком идет речь:

— Вина раба, которого убили, была в том, что он не знает своего места. Он был безобразен и груб. Но это не заставляло его держаться скромно. Наоборот, он говорил с теми, кто выше него, как с ровней. Нельзя допускать, чтобы нарушалось расстояние между рабами и высшим народом. Какой может быть порядок в мире, если хромое бородатое чучело в грязной одежде не считает нужным смиренно говорить с воином?

— Зоран был лучше вас! — чувствуя, что голос дрожит от гнева, сорвался Энкино. — Что именно ты зовешь совершенством? Из чего видно, что ты превосходишь меня? Откуда ты взял, что твои знания истинны?

Он уже не заботился, чтобы незнакомец мог его понимать. И так и не узнал, понял тот или нет.

— Уведите его, — бросил незнакомец, повысив голос, чтобы слышала стража за дверью. И добавил тише. — Ты говорил с наставником Миртом.

Ирица, испуганно засверкав глазами, отшатнулась к стене. В ее покое было темно. В дверном проеме возник высокий человек с переносным фонарем в руке. Ирица рванулась прочь, заслоняясь от него локтем. От него пахнуло запредельным, нездешним холодом. Он вызывал у лесовицы еще больший ужас, чем тела умерших от болезни людей, которые могильщики сжигали в лесу во время мора на каменоломнях.

— Не бойся, — мягко сказал вошедший.

— Кто ты? — шепотом спросила Ирица и, вздрогнув, добавила. — Не подходи!

Вошедший поставил фонарь на стол.

— Мне безразлично, светло или темно, — сказал он. — Но тебя, лесная пряха, полная тьма угнетает. Ирица — это трава с мелкими белыми цветками, она любит расти в тени, и все-таки ей нужно солнце. Тебе позволят выходить в сад. Но не вздумай сливаться с деревьями или отводить глаза страже. Я тебя найду, а мое вмешательство даже против моей воли причинит тебе боль.

— Кто ты? — повторила Ирица тверже, но осталась в темном углу.

— Я то, чем ты не являешься. Тебе кажется, что я стою рядом. Я могу коснуться твоей руки. (Ирица с трудом удержалась, чтобы не вскрикнуть: «Не надо!..»). На самом деле большая часть меня причастна иному бытию. Я та сила, что в Обитаемом мире зовется потусторонней. Среди людей я ношу имя Князя Тьмы. Я вечен: не жив и не мертв — это все понятия смертных. Для тебя я не-жизнь, и потому ты боишься. В тебе ужасается естество лесовицы. Вы — маленькие земные боги, я не привязан к вашим зарослям и полянам. Но я не хочу причинить тебе зла.

При свете фонаря Ирица видела молодое, вдумчивое лицо «потустороннего», в отблесках фонаря на столе сияющее, как драгоценный камень.

— Тогда верни мне Береста, — произнесла лесовица. — Нельзя было нас разлучать. Берест — мой муж.

— Уже муж? — слегка улыбнулся Князь Тьмы. — Ты стала его женой, как становятся женщины у людей?

Ирица, не зная почему, смутилась и промолчала. Ощущение, что перед нею «не-жизнь», пустота, стало в ней так сильно, что захотелось скрыть от него само воспоминание, как она сделалась женой Береста.

— Возвращать тебе его незачем, — сказал Князь Тьмы. — Он тебе вовсе не нужен.

Ирица не отвечала, следя за ним взглядом. Он сел за стол напротив своего фонаря.

— Сядь и ты, — посоветовал лесовице. — Не надо прятаться от меня в углу. Моя сила пугает тебя лишь потому, что она нездешняя. Но и могущество Вседержителя не менее нездешне, однако его считают благодетелем мира. Все-таки ты не человек, верящий в Единого Создателя, лесовица, чтобы без долгих слов называть меня Врагом.

— Зачем ты это говоришь? — в тревоге спросила Ирица, по-прежнему оставаясь в углу.

— Что я говорю — не так уж и удивительно, — покачал головой Князь Тьмы. — Я ничто из того, что есть в этом мире. Чтобы быть чем-то, я должен, как невидимка — в плащ, облечься и в плоть, и в голос. Вот говорящая лесовица — другое дело… Неужели трава и деревья тоже в скором времени вздумают вести разговоры? Зачем тебе дар речи? Откуда он у тебя?

— Чтобы Берест понимал. Ему трудно без слов, — ответила Ирица.

— Оставь его. Это песчинка… — с неудовольствием пошевелил пальцами Князь Тьмы. — Берест не нужен, — повторил он.

— Тогда верни его мне, — снова сказала Ирица.

— Наберись терпения, — произнес Князь Тьмы. — Лучше бы тебе сесть, разговор будет долгим, — повторил он. — Но если тебе удобнее слушать оттуда, — он с едва заметной усмешкой кивнул, — то пусть…

Ирица осталась на месте.

— Не знаю, насколько важно для тебя это знание, лесная пряха. У людей есть писания. Там сказано, что Вседержитель был изначально. Он создал вселенную и Обитаемый мир. Он создал небожителей, он создал и меня самого. По Его замыслу, я, самое совершенное его создание, должен был стать князем небожителей и учить их благу. Но я сказал им: «Покиньте край у Подножия небесного Престола: за его пределами лежит Обитаемый мир. Он — чаша, которая питает могущество Вседержителя. Отпейте и вы из этой чаши, овладейте миром». Небожителей охватило желание отпить из чаши могущества и стать подобными Вседержителю. Лишь немногие из них не нарушили Его воли. Обитаемый мир лежал в хаосе. Смерть и жизнь так быстро сменяли друг друга, что мир словно плясал или струился. Небожители расселились по Обитаемому миру и обрели смерть и рождение. Они испытали болезни, узнали нужду, но не получили могущества. Они стали людьми. Так произошло искажение замысла Вседержителя. В гневе Он создал преисподнюю — Подземье — где во мраке заточил первого из князей, меня самого. Отныне меня стали называть Князем Тьмы, а также Тюремщиком, потому что в Подземье я воздвиг Тюрьму Мира. Люди, которые шли за мной, были отданы мне во власть, и первое поколение сошло во мрак.

Ирица вздрогнула, как от прикосновения холода. «Неужели бывшие живые люди оказываются потом в этой пустоте, которая — он?».

— Одних я взял себе на службу, — продолжал Князь тьмы, — другие были брошены в Тюрьму, потому что отказались мне служить. Вседержитель не спас этих последних за то, что прежде они отвергли Его, и их сущность извратилась от мук, — Князь Тьмы помолчал немного, глядя мимо Ирицы, и просто добавил. — Так говорится в писаниях. Я сам рассказываю это иначе.

Ирица, не приближаясь, присела у стены.

— Вседержитель сотворил Обитаемый мир и людей. Это я знаю. Я сам сотворен Им. Но и я умею творить. Более того, и Обитаемый мир умеет порождать существ, подобных тебе. И потому я не пожелал быть всего лишь князем этого мира. Я должен был быть лишь частью замысла Вседержителя, но у меня свои замыслы.

— Разве мы тебе мешаем? Отпусти нас, — попросила Ирица.

Ей были безразличны битвы потусторонних сил. Она не представляла даже, как могуч Князь Тьмы по сравнению и с Берестом, и с ней.

— Ты — загадка, — произнес князь Тьмы. — Земнородные всегда живут своей жизнью и не вовлекаются ни в дела людей, ни в борьбу за какую бы то ни было цель. Я оградил маленький клочок земли непроходимой границей. Не только люди, но и подобные тебе не пересекают ее. Как это вышло, что вы перешли границу? Как вышло, что ты вочеловечилась и стала женой человека? Это так же невероятно, как если бы камень или дерево говорили с человеком о любви и выполняли его желания.

— Берест дал мне имя, — ответила Ирица. — Он позвал меня.

Она надеялась, что, если она на все ответит, Князь Тьмы скорее уйдет.

— Мне известно это человеческое поверье, — произнес он.

В глубине его темных глаз так же бились блики пламени, как в фонаре.

— Но, похоже, есть еще какое-то условие… Что такого твой Берест сделал, чего не делал я? — продолжал князь Тьмы, точно сам с собой. — Как он сумел позвать тебя так, чтобы ты откликнулась, почему ты сочла своим именем его зов? Посмотри! — он остановил пронизывающий взгляд на Ирице и встал. — Разве он так хорош собой? Может быть, это важно для вас, детей земного мира?

Князь, прекрасный и грозный, стоял перед лесовицей, в простой рубашке без украшений, молодой, стройный, с тонким и властным лицом, казавшимся очень юным, потому что на нем не было и следа бороды и усов.

— Береста больше нет! — сказал Князь Тьмы. — Забудь о нем навсегда!

— Ты — как зимний холод. Когда птицы в лесу замерзают на лету… Как тьма, за которой не будет утра, — с ужасом сказала Ирица.

Ощущение «не-жизни», которое источал Князь, так пугало Ирицу, что глаза у нее сверкали зеленым светом. В отчаянии она постаралась оттолкнуть Врага остатками своей лесной силы, которую прежде использовала только как целебную. Силой жизни она попробовала защититься от не-жизни, иначе, казалось ей, та затянет ее в пустоту.

— Я не хочу тебе вредить, — медленно произнес Князь Тьмы, отступая к двери.

Он вышел, а переносной фонарь остался тускло гореть на столе.

Ирица, сжавшись, затаилась в углу.

Берест и сам не понимал, почему в его жизни все так просто. Нет, не легко. Кому в жизни легко? Но просто.

Дома, в Даргороде, он знал, что надо защищать свою землю. Жизнь ему была дорога, потому что хороша. Плохо ли быть сильным, здоровым, старшим сыном в семье, почитать мать и отца, пахать, сеять, косить и быть опорой и защитой родне и соседям? Но когда его край разорили степные кочевники, все осталось по-прежнему просто. Берест знал, что будет пытаться бежать из плена, из басурманских краев: не жить ведь в неволе!

Ненависти к кочевникам у него не было. По дороге, пока пленников вели на продажу, Берест немного научился их языку. Простил ли он разорение родного села и свои раны? Нет, не простил. Кто же захватчиков прощает? На степняков, что подгоняли плетьми пеших, связанных вместе людей, он сердился, грозился в ответ, и не только затем, чтобы отвлечь их на себя от более измотанных и беспомощных, а еще и потому, что отводил душу. Но на остановках окликал сторожей:

— Совсем людей заморили, не видишь? Дай нам напиться.

Он не стыдился просить у них, коли нужно, потому что это было по-человечески.

И на каменоломнях для Береста все было просто. Хотя там проводились молебны, и священники поучали рабов, что всякая душа да будет покорна властям, их поучения не оставили в сердце Береста никакого следа. Обмануть надсмотрщиков, бежать от хозяина было для него такое же правое дело, как биться с кочевниками за родной дом. Поэтому Берест, побратавшись с Хассемом, не только сам совершил побег, но без колебаний вернулся, чтобы выручить и его.

Берест зачаровал лесовицу. Ирица вылечила его рану, сбила со следа свору собак. Тогда Берест решил жениться на ней и увести жить к людям. На самом деле он ее полюбил только потом, тронутый ее заботой и лаской еще больше, чем диковинной красотой.

В жизни Береста все было просто. Он не знал иной внутренней борьбы, кроме как со страхом и слабостью. Искушения, соблазны обходили его стороной. Но ему не было легко. Тяжко давалось многое: и раненому, держась на ногах из последних сил, идти вслед за конем кочевника, и ложиться в телегу с мертвецами, чтобы бежать на волю с каменоломен…

Все оставалось просто и теперь: в казарме для рабов-бойцов, в неизвестном, затерянном в лесах княжестве.

Бересту ничего не объясняли, он сам понемногу разбирался, что его ждет. Бойцов заковывали только на ночь. Их хорошо содержали и кормили как следует. Работой таких невольников было упражнение в военном искусстве. С утра их под охраной выводили на ристалище, выдавали оружие и доспехи.

Для Береста все оставалось по-прежнему просто. Не убили — надо жить, в неволе — бороться… Как тяжко, когда все просто и свернуть некуда!.. «Лучше бы мне не быть живому, — думалось Бересту. — Что теперь с Ирицей?». Что с ней, что с Иллой? Может быть, отдали на забаву воинам или рабам? Да ведь Ирица лесовица! Она бы жила и не знала горя, если бы не повстречала его! В своем королевстве белок… Жила бы в золотом дупле, пряла бы серебряную пряжу…

Когда Берест подумал об этом, то сдал. Со сдавленным рычаньем, похожим на стон, бросился с голыми руками на охрану, чтобы убили в драке. Не сумел: его скрутили и потом две недели продержали в строгих цепях. Это был стальной обруч вокруг пояса, к которому прикованы за середину цепи ручные кандалы. Берест не мог ни широко развести, ни вытянуть руки.

Однажды Бересту приснился сон. Снилось, что Зоран с Иллесией поселились на юге. Энкино тоже остался там, стал учителем или просто читает лекции на рыночных площадях, — так уж заведено в Соверне. А сам Берест с Ирицей живут в даргородской земле. Хассем во сне Береста тоже был с ними.

И вот на плече у Ирицы сидит белка с золотистым хвостом и в крошечном изумрудном венце.

— Неужели это наша дочь? — спросил Берест.

— Да, — сказала Ирица.

Сон, наполовину сотканный из слышанных Берестом в детстве сказок, не шел у него из головы. Не Ирица ли это на самом деле шлет ему откуда-то издалека утешение?

Берест думал: бои на ристалище — для забавы господ. Но то, что говорили другие рабы, сбивало его с толку. Они дрались не друг с другом, а с господами. Бересту советовали:

— Будь посвирепей, они это любят. Тебя будут ценить, если докажешь, что не трус. Знаешь, что сделал Хидмар? Он рассек воина от пояса до плеча и голой рукой вырвал у него печень. Его голова теперь дорого ценится. Его вызывают только лучшие воины. Ради какого-нибудь щенка не станут тащить на арену такого доблестного раба, как Хидмар.

Берест видал Хидмара, молчаливого, косматого и угрюмого человека. Но сам Берест был еще новичком в казарме, чтобы Хидмар со своей стороны заметил его.

— Объявят начало поединка — особо не жди, нападай сразу. Господа тоже это любят. Нам позволяют драться нечестно. Йоки был мастером всяких штучек, — учил Береста сосед по топчану. — Бросал в глаза песком, придумал много обманных ударов… Он тоже был доблестным рабом, только в конце концов ему не повезло…

Берест уже слыхал, что доблестным называли такого, которому удалось одержать верх в трех-четырех поединках.

Стать доблестным рабом было целью любого бойца в казарме. Доблестного берегли для редких единоборств с лучшими воинами, и в случае опасного ранения, если он все-таки выходил победителем, его лечили, а не приканчивали. Обычный раб, получивший серьезные раны, даже убив при этом своего соперника, мог рассчитывать только на милосердную смерть.

Рабов тщательно учили, с детства подбирая для казарм самых здоровых и сильных мальчиков. Из них делали по-настоящему опасных противников. Рабами дорожили за свирепость, жестокость и готовность к грязной борьбе. Хозяева сами не опускались до бесчестных приемов. Каждый поединок становился схваткой между чудовищем и героем, зверской яростью раба и кодексом воинской чести господина.

Наконец Береста расковали и велели готовиться к первому поединку. Берест уже понимал, что должен будет выйти на поединок вместо страшилища, которое победит здешний витязь.

Этого витязя звали Редвин.

Юноша только что покинул Дом Воспитания и впервые получил право биться на ристалище. У ворот висел список рабов, которых можно вызвать на бой. Самого Редвина касался только перечень тех, с кем разрешается биться воину первой-пятой ступеней посвящения. Редвин как раз и был на первой ступени: ее удостаивались все юноши и девушки, выходившие из Дома Воспитания. Ступень начислялась за каждое дело, которое можно было считать деянием. Среди деяний были очевидные, как победа над сильным рабом, и неочевидные, ценность которых определялась наставниками. Иные из книжников и служителей Князя давали обеты молчания, полного одиночества и затворничества или добровольно подвергали себя истязаниям, чтобы проявить силу духа. Некоторые отказывались от пищи и воды, поддерживая свою жизнь лишь «диким корнем», растением, вызывающим общее возбуждение и диковинные видения.

Редвин просматривал перечни невольников. Ему было интересно, какие рабы считаются лучшими, достойными поединка только с воинами самых высоких ступеней посвящения. Неожиданно его взгляд наткнулся на имя «Берест». Редвин удивился: ему казалось, что этого раба он видел и в более низких по ценности списках. Юноша перепроверил и изумленно приподнял брови: этого Береста в самом деле вправе был вызвать воин любой ступени, от самого сильного до новичка. Одинаковых имен у рабов-бойцов не было, спутать было нельзя. Редвин еще не понял, в чем дело, как подумал: если тут что-то особенное, то надо скорее вызвать его, пока не вызывал другой.

Юноше нужно было подать прошение о единоборстве с рабом смотрителю ристалища Нейвину. Дом смотрителя стоял за каменной оградой в широком дворе, поодаль от казарм. Редвин вошел в ворота.

У порога Редвин окликнул:

— Здравствуй, прославленный! Я Редвин, по выбору пути — воин. Мне нужен раб для поединка.

— Проходи, — отозвался смотритель.

У Нейвина была очень белая кожа, худое лицо, короткие темные, с рыжеватым отблеском волосы. Он сам был уже немолод и прошел множество воинских ступеней. Сидя за громоздким столом, Нейвин просматривал уже поданные прошения.

— Прославленный, я выбрал раба и хочу написать прошение о нем.

Смотритель придвинул Редвину лист бумаги и чернильницу.

— Садись. Пиши.

Юноша, умело взяв в руки перо, углубился в дело. Когда он закончил, Нейвин притянул к себе его прошение за уголок, чтобы не размазать чернила.

— Берест? — он понимающе усмехнулся, но спросил. — Почему же ты выбрал именно его?

— Он есть в моем списке, прославленный.

— Он есть во всех списках. Это раб из падшего мира, — сказал смотритель.

— Наставник Мирт говорил, что где-то есть падший мир, который ослушался Князя и за это был замкнут им в непреодолимых границах, — вспомнил Редвин. — Может быть, этому Князь позволил пройти, чтобы мы хоть раз в жизни увидели падших и поняли, в чем именно их вина? Какой из себя этот раб, господин?

— Обычный человек, как и прочие рабы, — шевельнул плечом Нейвин. — Грубое лицо, бороду он не бреет, в осанке нет благородства. У тебя есть возможность проявить отвагу и совершить деяние, которое будет цениться старшими. Новый раб хорошо сложен и здоров. Но я запретил проверять, умело ли он владеет мечом. Это испытание духа для любого, кто решится его вызвать. Никто не будет знать заранее, на что способен новый раб. Может быть, он искуснее Хидмара. Может быть, слабее детей из Дома Воспитания. Вот почему он включен во все списки. Ты посмеешь выбрать свою участь вслепую?

— Я попробую убить этого раба, — сказал Редвин. — Никто не знает, силен он или слаб? Скоро я узнаю это.

На рассвете Илла получала миску каши и хлеб. После еды барак пустел: люди в полном молчании расходились на работы. Каждый сам знал, куда должен идти и что делать. Иллу послали на скотный двор. Вместе с ней туда отправлялись еще пятеро: две женщины и трое мужчин. У всех них был одинаково пустой взгляд, печать усталости и безразличия на лицах. Одна из женщин была беременна.

Надсмотрщик отобрал у Иллы ее красное платье и дал холщовые штаны и рубаху, как у остальных. Рабынь заставляли коротко стричь волосы. Илла и в Богадельне всегда подрезала свои черные, вьющиеся пряди ножом. Но у нее порой мелькала мысль об Ирице: неужели и той велели отрезать ее длинные, ниже пояса, косы?

Поздним вечером после работы Илле уже не хватало сил ни думать, ни плакать. Душа болела теперь совсем глухо. Илла спрашивала себя: не стал ли и у нее взгляд таким же пустым и бессмысленным, как у ее товарок? Впрочем, назвать их товарками было трудно: рабыни почти не разговаривали ни с ней, ни между собой.

Она не знала их имен и даже поначалу не была уверена, есть ли у них имена. Рабы не окликали друг друга по имени.

Как-то вечером Илла вздумала подсесть к женщине, с которой вместе работала, и разговориться с ней. Илла привыкла, что в Богадельне и беспризорники, и нищие, и воры — все выручали «своих», хотя бывали жестоки с чужими. Она была уверена, что рабы в одном бараке тоже должны быть заодно.

— Я Илла, а ты кто? — спросила она девушку.

Та отодвинулась.

— Это мое место, я тут сплю, — сказала она без всякого выражения. — Иди на свое.

Илла встала и побрела на свое место. Она легла, уткнувшись лицом в доски нар. «Зоран, я тебя люблю. Видишь, куда я попала? Зоран, где ты?!..»

Вдруг Илла ощутила, что на ее ноги навалилось что-то теплое и ощутимо тяжелое. Илла привстала, опираясь на руку. В ногах, сверкая желтыми глазами в темноте, устроился Зоранов кот. Просто Кот.

Илла вскрикнула, схватила кота и зарылась лицом в грязную, свалявшуюся шерсть. Кот аж захлебывался, мурлыча, и пытался боднуть ее головой. Илла шептала, глотая слезы: «Зоран, это ты его послал, да? Может, это от тебя весть? Или ты сам ко мне так пришел? Мне так плохо без тебя!».

Шерсть кота скоро стала мокрой от Иллиных слез. Она не заметила, что рыдала в голос.

Ирица погладила ладонью ствол старой сливы. Дерево потянулось к ней.

«Вы все в плену, как и я», — сказала она мысленно дереву. Она видела стальные копья решетки, которая ограждала сад. Но у сада была еще одна ограда, куда более страшная для Ирицы — незримый круг холодной пустоты, который очертил Князь Тьмы.

Однажды Ирице удалось переступить его черту. Она помнила, как они с Берестом, взявшись за руки, шагнули туда, где лес впереди казался ненастоящим и неживым, и путь назад исчез. Но из старого сада перед замком Князя лесовица выйти не могла.

Князь Тьмы навещал лесовицу здесь. Он по-прежнему казался ей страшен.

— Обитаемый мир пробуждается, — говорил он. — Этот мир — загадка. Я день и ночь думаю над ней. Обитаемый мир пытается себя осознать. Он будто хочет вочеловечиться, как и ты.

Князь Тьмы внимательно посмотрел на Ирицу. Он стоял у маленькой яблони, еще никогда не плодоносившей, и Ирица ощущала, как яблоня тщетно старается отшатнуться.

— У людей есть свобода выбора, — произнес Князь. — Говорят, это дар Вседержителя людям. Но этот дар в Обитаемом мире перерос в нечто большее: в независимость. Я не хочу тебя пугать, лесовица… Хочешь знать, что бывает с людьми после смерти?

Ирица знала, что Берест жив. Она так же ясно ощущала это, как и то, что сама еще жива.

— Покажи мне Зорана, — попросила она. — Я не испугаюсь.

— Тот хромой, кого убили наши воины? — припомнил князь Тьмы. — Не могу. Они, люди, и после смерти сохраняют свою странную самость. Смерть для них — это новое воплощение в моих владениях или у подножия небесного Престола. Но мне известны случаи, когда после смерти люди пытались самовольно уйти своей дорогой, минуя и мою Тюрьму, и Небесный край. Людей невозможно лишить воли. Такой свободы выбора для людей в замысле Вседержителя не было. Свобода выбора изначально была дана людям только для допущения высшего суда над ними. Понятно, преступник не может нести кару за то, что ему заранее предопределено совершить. Людям была дарована возможность выбирать. А они умудрились сделать ее сутью своей души, неотъемлемой ее частью. Говорят, что это я виноват в искажении замысла. Но и мне такая свобода людей ни к чему. Человеческий род шаг за шагом приобретает свойства, которые позволяют ему избегать наказания и суда свыше. Все это они приобрели в Обитаемом мире, который теперь тянется к ним через подобных тебе земнородных и сам жаждет вочеловечения…

— А Зоран? — взволнованно перебила Ирица.

— Будь он моим слугой, я повелел бы ему откликнуться и явиться, — ответил Князь Тьмы. — Зоран теперь в Тюрьме, он — один из несметного числа заключенных. Показать его тебе прямо сейчас я не могу. Но могу приказать найти его и притащить сюда в цепях.

— Притащить в цепях? — Ирица испугалась. — Нет, я не хочу. Что ты с ним теперь сделаешь?

Князь Тьмы засмеялся:

— То, что мне положено, исходя из священных писаний. Подвергну пыткам и заставлю покориться себе, и тогда обращу в демона. В надежную тварь без свободы выбора. Или в муках он будет принимать смерть за смертью…

Ирица содрогнулась.

— Разве Зоран может умереть еще раз?

Князь Тьмы кивнул головой.

— В Тюрьме мира много ярусов. С каждым новым воплощением он будет перемещаться на ярус ниже. Потом в подвалы. А потом в бесконечные лабиринты под ними. И каждое воплощение ужаснее другого.

— Неужели Вседержитель позволяет тебе это делать?! — воскликнула Ирица.

— А кто его спросит? — ухмыльнулся князь Тьмы.

— Почему Вседержитель не взял Зорана к себе? — в отчаянии продолжала лесовица. — Хассем говорит, что Он любит добрых. Зоран был добрый человек.

— Отец-Вседержитель тоже не прост, — весело отвечал князь Тьмы. — Ему не добрых нужно, а верных. Поклонялся ли Зоран Вседержителю? — и по недоумевающим глазам лесовицы понял ответ.

— Ну вот… Так что ему делать у подножия Престола? Они с Вседержителем не нужны друг другу.

Ирица с ужасом смотрела в бездонные глаза Князя Тьмы. Из них глядела пустота.

Лесовица отступила и прижалась спиной к стволу сливы, словно стремясь уйти в него. Ей хотелось снова раствориться, не думать, не осознавать себя, не быть. «Я если и погибну, то снова появлюсь на своей поляне в лесу, и так может быть много, много раз. Я буду жить, пока живет этот мир. А Берест навсегда попадет к нему, как Зоран?»

— Нет! — отчаянно крикнула Ирица. — Вы оба Чужие — и ты и Вседержитель! Лучше бы вас не было!

Лодия была девушка лет двадцати, с темно-рыжими волосами и серыми глазами. В Доме Воспитания она выбрала путь служительницы Князя и посвятила жизнь лекарскому искусству. Наставник Мирт взял ее в ученицы и часто давал понять, что ценит ее вдумчивость и ум. Весь конец осени шли дожди. Лодия ходила по баракам рабов, принимала роды, вправляла вывихи, лечила воспаления. Волосы у нее мокли под дождем, а ноги часто вязли в грязи. Рабы в бараках провожали ее тупыми, бессмысленными взглядами.

«Это — служение, — думала Лодия. — Это — ради Него, как воины совершают подвиги на арене».

На днях наставник позвал ее к себе.

— У меня есть к тебе особое поручение, девочка. Старайся.

Лодия молча поклонилась. Особое? Неужели Мирт, избранник Князя, считает, что для нее настало время совершить что-то особенное?

Мирт дал ученице ключ от комнаты в дальнем крыле замка. Объяснил, что ей нужно будет иногда заходить к больному. Лодия ни о чем не спрашивала. Наставник рассказал бы сам, если бы считал нужным позволить ей знать больше.

Она прошла по длинному коридору, вставила ключ к щелку замка. Дверь тихо скрипнула. Темноволосый парень сидел за столом. Лодия удивилась, что не знает его. Кажется, он недавно покинул Дом Воспитания, и она должна была его помнить: с виду он не старше ее самой.

Юноша даже не повернул голову на скрип двери. Остекленевшим, бессмысленным взглядом смотрел на свечу на столе. Свеча не горела.

Такие взгляды Лодия в избытке видела у рабов, но правильные черты лица выдавали в незнакомце высшего. Ладонь безжизненно лежала на открытой книге. Лодия подошла и взяла юношу за руку. Рука была холодной и висела вяло, как плеть. Пульс бился еле-еле. Юноша медленно перевел взгляд на целительницу. Под глазами — синие круги. «Сердце», — привычно заключила Лодия. Она села за стол, зажгла свечу. Разглядела следы укусов у него на нижней губе: значит, его преследуют тоска и страхи… В комнате сильно пахло какими-то благовониями. Лодия встала, чтобы открыть окно. Оно было забрано решеткой. Только тут Лодия поняла, кто перед ней. Раб из падшего мира! Лодия вспомнила, наставник Мирт тоже о нем говорил.

Князь будто бы пожелал проверить, возможно ли вложить в сердце этого чужака высшую природу? Может быть, собственная природа этого падшего все же не вызовет отторжения высшей сущности?… «Но, судя по всему, вызвала», — подумала Лодия.

С собой у нее был в сумке укрепляющий отвар, но нужна была чашка. «Неужели у него тут совсем ничего нет?». Лодия осмотрелась. Запах благовоний казался ей знакомым. Девушка поняла: харас. Дым этой травы приводит служителей и воинов Князя в восторженное состояние во время размышлений о смысле собственной жизни. Харас жгли в курительницах. Для своих слуг Князь должен быть мировой осью, вершиной и основой их бытия. Дым из курительниц помогает достичь этого ощущения. Значит, в комнате у раба все время жгли харас… Тогда понятно, почему у него плохо с сердцем и остекленел взгляд.

Энкино чудилось, что комната медленно поворачивается вокруг него. Он опустил голову на стол, на сложенные перед собой руки. Он уже не помнил, что кто-то вошел.

Лодия подержала его за плечи, заставила поднять голову и поднесла к губам свою флягу с отваром. Энкино, ощутив на пересохших губах горький, сильный, незнакомый вкус, почти пришел в себя. Он тревожно спросил, отстраняясь:

— Кто ты? Опять?..

— Нет, я здесь первый раз, — ответила Лодия.

Она огляделась. В комнате не было кровати, а была плетеная из соломы циновка на полу с брошенным поверх одеялом, ничуть не смятым. «Он ни разу не ложился», — поняла Лодия.

— Пойдем, тебе надо лечь. Держись за меня.

— Мне ничего не надо, — тихо, но внятно сказал Энкино. — Я же все понимаю. Мне дали увидеть, что я сам — ничто и спасти себя не могу. А теперь я должен понять, что спасение может прийти только от вас и от вашего Князя?

Видя, что он не слушает ее, Лодия силой заставила его подняться. Энкино не сопротивлялся: он почти не понимал, что с ним делают. Когда она уложила его на циновку, он сразу закрыл глаза.

— Я еще послушаю сердце, — сказала Лодия, приподняв рубаху у него на груди и доставая деревянную трубку с расширяющейся на концах воронкой.

Энкино не шевельнулся.

Сердце пропускало удары. Лодия перевела взгляд на лицо Энкино.

— Когда-нибудь раньше с тобой так уже было?

Он не ответил и, кажется, ее слова скользнули мимо его сознания.

Лодия наклонилась. Она верно определила и болезнь сердца, и то, что состояние больного было отягчено глубоким душевным угнетением.

— Что с тобой делали? — мягко спросила она.

— Один раз отвели к кому-то в синем. Как у тебя. (Энкино скользнул взглядом по синей хламиде целительницы, надетой поверх серого платья из тонкой шерсти. Лодия слегка подняла брови. Она догадалась, что это Мирт). Он говорил, что я должен понять истину. Это же чепуха! — неожиданно воскликнул он и вдруг приподнялся. — Истину не познают… через пытки.

Девушка придержала его:

— Хочешь сесть?

Она слегка нахмурилась, обдумывая его слова.

— А что с тобой еще происходит?

— Сколько прошло времени? Я здесь давно? — Энкино снова лег, ощутив такой приступ слабости, что закрыл глаза.

Его долго держали запертым в этой комнате, часто не приносили даже воды. Энкино яснее всего помнил первый раз, когда комната стала медленно наполняться дымом. Сперва это был только странный, пряный запах, только потом он разглядел сизые струи, больше всего вокруг воздуховода в потолке. «Зачем? Зачем?!» — думал Энкино, хватаясь за край стола, чтобы не упасть. В глазах темнело. Но страшнее всего было, когда он стал понимать, зачем. Чтобы он видел: спасти его может только Князь, его милость. «Зачем ему это? Через страдание он хочет привести к истине… Зачем?!»

Целительница нахмурилась, видя, что он еле слышно шепчет: «Зачем?». Все это очень напоминало помешательство. А теперь юноша был еще и близок к обмороку. Лодия поспешно достала из сумки склянку, в которую была налита жидкость с резким запахом, и дала больному понюхать, чтобы он пришел в себя.

— Голова кружится? Постой… когда ты ел в последний раз? — она вдруг поняла, что раз в комнате нет посуды, нет даже чашки с водой — возможно, он просто очень голоден.

— Не знаю, — равнодушно сказал Энкино. — Ну и что. У вас же, наверное, все рассчитано.

— Я не понимаю, о чем ты говоришь. Мое дело лечить, — ответила Лодия. — Не мешай мне.

Энкино почувствовал, что по щекам у него катятся слезы, и отвернулся, кусая губы, к стене. Лодия обождала. Она привыкла лечить рабов, — те не стыдились, и плакали, и кричали от боли. И он, значит, тоже раб в душе…

Она снова достала флягу с отваром:

— Вот, вместо воды…

Когда он напился и снова повернулся к ней, Лодия ровным голосом сказала:

— Ты в замке Князя. Здесь не могут сделать с тобой ничего, что не было бы тебе во благо.

— Это не замок, а каменный сарай, — осипшим голосом ответил Энкино. — Архитектура… Что ты зовешь благом?.. Сидеть тут взаперти? Мне не оставляют даже воды. А этот дым… я задыхаюсь, и от него бывают видения, которые потом путаются с явью. И когда проснешься, то лучше бы умереть, так болит голова. И ни капли воды… — он запнулся, вспомнив, что это уже говорил.

— Я оставлю тебе, — Лодия встала, поставила на стол уже полупустую флягу.

Она догадалась, что чужака по воле Князя подвергают тем испытаниям, которых добровольно ищут служители на высоких ступенях посвящения. Поэтому и ее поручение назвали «особым» — у Князя есть свои намерения насчёт этого юноши из падшего мира.

— По воле нашего Князя страдания оказываются благом, — сказала Лодия, укладывая в сумку трубку, которой слушала сердце. — Испытания сокрушают душу, и через это приходит познание истины. Ты поймешь, что в трудную минуту жизни, когда ты окажешься наедине с собой и ничем не сможешь себе помочь, причастность к Князю спасет тебя. Ты будешь потом благодарен ему за это.

Энкино, книжник, с удивлением посмотрел на нее. Он слышал уже точно такие же проповеди. Только не здесь, а от священников Вседержителя.

— Расскажи о своих видениях, — попросила Лодия. — Он сам уже являлся тебе? — добавила она с невольным почтением.

— Ты думаешь, сам ваш правитель говорил со мной в видениях? — переспросил Энкино.

Ужаснувшись мысли, которая пришла ему в голову, он прошептал:

— Кто же он?!..

Лодия распорядилась, чтобы Энкино принесли поесть и поставили на стол кувшин с водой. Она велела рабу убрать в комнате.

— Я изготовлю пилюли, укрепляющие сердце, и притирания от головной боли. Сегодня вечером я все это принесу, — сказала она, уходя.

— А сейчас что? Разве не ночь? — тоскливо спросил Энкино.

— Сейчас утро. Постарайся встретить новые испытания мужественно, — пожелала служительница на прощание.

— Не хочу. Это глупо — и пусть будет глупо, — сказал Энкино.

Наконец он снова остался один.

Энкино лег на циновку. Он глубоко усомнился в том, что страдания на самом деле ведут к прозрению. Наоборот, от них рассудок перестает быть ясным. Зоран когда-то был ранен в колено и остался хромым, потому что у него неправильно срослись связки. Беды калечат точно так же. В отчаянии, под пыткой, когда даже мир в твоих глазах меняет очертания и цвет, легко всем сердцем принять такое, от чего здоровый человек отвернулся бы с ужасом. Как сохранить ясность рассудка, не посчитать за истину наваждение? «Нельзя верить самому себе, — думал Энкино. — Все, что я думаю сейчас, может быть просто бредом. Но что у меня есть, кроме самого себя?..» Он глубоко вздохнул.

Энкино только теперь заметил, что обрывки видений, которые ему удалось запомнить, имеют смысл и связь. До сих пор он не вдумывался в сны, которые вызывал дурманящий дым. Целительница сказала: «Может быть, Он сам уже являлся тебе?». Энкино вспомнил, что, как бы ни было странно или страшно, он всегда и вправду видел перед собой еще кого-то. Князя? Значит, и видениями кто-то управлял?

Видение. Ни земли под ногами, ни неба. Ни луны, ни звезды. Тьма такая, что ее даже страшно вдохнуть. Ничто не движется, ничто не меняется. В темноте, как свеча, фигура небожителя. Вечность, власть, превосходство, могущество — вот что сияет в нем. В его глазах — сила уничижения: когда он останавливает на тебе взгляд, ты ничто… И новые видения. Вечность, власть, превосходство, могущество… Если он и зло, не тебе его судить: ты слишком ничтожен, перед тобой — высшая сила. Тебе не понять, просто преклонись.

Просыпаясь, Энкино всегда чувствовал, что ему не хватает воздуха, точно какая-то тяжесть давила на грудь. «Вот так жук себя чувствует, когда на него наступают ногой», — думалось ему. Энкино догадывался, что задыхается он от того, что белый душистый дым проникает в комнату через воздуховод.

Шли осенние дожди. В замке — который Энкино назвал «каменным сараем» — было холодно. Лодия, встав с рассветом, пила травник, чтобы согреться. Ей предстоял длинный день, полный дел.

Ее опять вернули к ее обычным занятиям. Лечить рабов, даже не понимающих, что с ними делают… Лодия чувствовала, как пусто становится на душе. Ей казалось, что жизнь никуда не движется, просто идет по кругу, каждый день бесконечно повторяются одни и те же события. Смысл ускользал от Лодии, как вода уходит сквозь пальцы. Что это с ней? Лодия трясла головой, отгоняя сомнения. Все, что делается, нужно Князю для его целей. Рабы необходимы, чтобы работать на высших, а смысл жизни высших — в совершенствовании, говорила она себе. Переходя со ступени на ступень, они приближаются к познанию божественной сущности своего Князя. Но почему-то при мысли об этом ее сердце не билось от радости…

Вот и Энкино… тот юноша. Она лечила его, говорила о высшем призвании. Но он сомневается. Он говорит: «Я хочу сомневаться. Если я перестану сомневаться, значит, всё… — и с печальной усмешкой касается лба. — Попробуй и ты хоть раз усомниться. Просто попробуй, что получится».

Лодия попробовала, просто попробовала… И вот чем это обернулось! Сомнение привилось, словно ветка на дичок, и как от него теперь избавиться?

Наконец ее вызвал наставник Мирт. Она поспешила к нему, в надежде, что он опять пошлет ее осмотреть чужака из падшего мира.

Лодия отперла дверь в комнату Энкино… Значит, видения пока еще не достигли какой-то неведомой цели, ради которой их посылали — а пленник, догадывалась она, близок к безумию или смерти. Ей и впрямь показалось, что она видит мертвого. Юноша неподвижно лежал на циновке с открытыми глазами. Бледность его была просто восковой, черты лица заострились. Лодия чуть не выронила сумку. Бросилась к Энкино, быстро села рядом, положила руки ему на плечи, наклонилась к его лицу.

— Жив!

Девушка приподняла его голову, сунув под нос флакон с солями. Резкий запах привел его в чувство. Через некоторое время взгляд Энкино стал более осмысленным.

— Это ты? Ты вчера была…

Лодия знала, что она была не вчера: юноша путал дни. Или он видел ее в бреду недавно? Энкино попытался взять ее за руку, но был так слаб, что рука его соскользнула.

Лодия прижала пальцы к его запястью. Сердце у него опять сильно сдавало.

— Ты должен терпеть. Они знают, что делают.

— Они делают какую-то подлость, — пробормотал Энкино. — Ты скоро уйдешь?

— Нет, наставник разрешил мне сегодня не ходить к другим больным. Я посижу… — быстро сказала Лодия.

Тоска в голосе Энкино была такой, что ей стало не по себе.

— Ты боишься, что если останешься один, то снова начнутся видения? — спросила Лодия.

— И это тоже. И… — Энкино говорил еще с трудом, силы возвращались к нему медленно. — Ты одна тут похожа на человека.

— Я не человек, — возразила Лодия.

— Ну да, да, высшая, — пренебрежительно произнес это слово Энкино.

Лодия опустила глаза.

Прошел час. Лодия все так же сидела на полу возле своего больного.

— Я все жду, когда же я привыкну к этим видениям. Ведь ко всему можно привыкнуть, — говорил Энкино. — Но каждый раз все так же страшно.

— Когда твой дух будет готов, ты достигнешь нужной ступени, и ты сможешь идти дальше к познанию и обретению божественной сущности… — отозвалась Лодия. — Возможно, ты сам сопротивляешься этому.

— Это… Отнять сердце и вложить другое? — Энкино болезненно поморщился. — Ты сама бы согласилась? Или ты уже такая, без сердца? — на стене плясали тени от свечи, Энкино приподнялся на локте и посмотрел в глаза Лодии.

Он не хотел, чтобы Лодия уходила: одиночество убивало его, а с ней было проще говорить, чем с призраками в видениях и снах. Ее ответы не отличались от суждений наставника Мирта, но в голосе слышалось тепло и участие — может быть, помимо ее воли. «Нет, у нее еще есть сердце», — мелькала мысль у Энкино. А Лодия тем временем отвечала:

— Я же тебе говорила, что пути и мысли Князя непонятны нам, и с каждым он поступает по-разному. Кто-то, как наставник Мирт, удостаивается озарения, преображения в иную сущность, совсем рано. Но и он должен был неоднократно преодолеть себя, быть много раз сокрушен и сломлен прежде, чем познать высшую истину. Многие ищут и стремятся к этому сами. А другие, как я, должны проходить путем труда и служения, от ступени к ступени, может быть, всю жизнь — и так и не удостоиться…

«Значит, не „удостоилась“ еще», — почему-то с облегчением подумал Энкино и улыбнулся.

Лодия считала удары сердца — неровные, слабые, — обеими руками держа запястье Энкино. «Надо сказать наставнику: он больше не выдержит…» Лодия чувствовала, что и Энкино это знает. Он сидел боком к Лодии у стола, подав ей руку. На столе в старом подсвечнике горела свеча.

— Вот так целыми днями глядел на свечу, — Энкино отвернулся от Лодии. — Мне даже воды часто не дают, а свечи оставляют всегда, сколько хочешь. Я понимаю… Когда все плохо, страшно, ничего нет, а чего-то одного вдоволь…это как-то… утонченнее.

Он, подумав, добавил:

— И тебе иногда позволяют приходить, лечить… Все равно это скоро кончится, я понимаю.

— Может быть, ты все-таки достигнешь озарения, — покачав головой, сказала Лодия.

— А может быть, наоборот, померкнет последний свет? — с усмешкой Энкино постучал себе по лбу. — Весь вопрос в том, что называть озарением.

Лодии стало тревожно.

— Интересно, почему у вас нет путешественников? — Энкино глубоко вздохнул. — Ну да… Непроходимые леса, болота, чащи. Но нас-то это не остановило — меня и моих друзей. Вы не путешествуете, потому что вам ничего не нужно. Истину уже открыл вам Князь или тот мудрец в темно-синей хламиде… Научить другого очень просто: довести его пытками до полусмерти, чтоб он забыл самого себя… — печальная, насмешливая складка появилась у губ Энкино. — У вас все философы так глупо торжественны, как этот мудрец в синем?

— Наставник Мирт…

— Тернарий из Тиндарита был поденщиком и кулачным бойцом, Сардоник вышел из богатой семьи, но роздал согражданам все имущество, чтобы осознать свою независимость от богатства. Ренино Оргонтиец владел множеством поместий и не то чтобы особенно раздавал… Все они что-то делали и несли за это ответ, у них был выбор. То, что они считали истиной, им приходилось отстаивать и словами, и образом жизни, — Энкино говорил прерывисто. — А что ваш наставник Мирт? Он сидит в своей комнате, среди во всем согласных с ним книг. Он пишет еще одну, полную напыщенного вздора, который здесь некому опровергнуть. К нему приводят пленника с завязанными глазами — на краю пропасти вести философский спор! Что не так — «уведите его!» Ну как тут не чувствовать себя полубогом!.. — он запнулся: дыхание сразу же сбилось.

— Тебе об этом говорить нельзя. Волноваться нельзя — опять станет хуже. Не то дам тебе сонную настойку и будешь спать до утра, — пригрозила Лодия.

— С одной стороны — хорошо, — задумался Энкино. — Если только снов не видеть… А сама уйдешь?

— И сама уйду.

— Тогда лучше не надо. Давай о другом…

— А у вас какие книги пишут? — подняла на него глаза Лодия. — Если не «полные напыщенного вздора», тогда какие?

— У нас — разные. И вздор тоже… Например, пьесы или стихи. У вас пишут стихи?

— Да, у нас есть песни о подвигах и деяниях прославленных воинов и служителей. И гимны, выражающие нашу любовь к Князю.

— Как вы еще все не перемерли от скуки? Лодия! — нервно засмеялся Энкино. — А просто о любви, настоящей, а не к Князю, — неужели у вас ничего нет?

— О какой — «настоящей»? Ты опять волнуешься. Сейчас уйду, — пригрозила снова Лодия. — И — настойку.

— Нет, погоди… — Энкино поднял ладонь, жестом показывая ей оставаться на месте. — Если ты от меня этого не узнаешь, то ни от кого этого не узнаешь. Сейчас я тебе прочитаю… — он вздохнул. — Я так и не успел сыграть на сцене героя…

Он стал читать, остановив взгляд на свече и собрав все силы, чтобы голос не срывался и звучал выразительно:

Лодия сидела неподвижно, глядя на ту же свечу, а не в глаза Энкино — взгляды их пересекались в маленьком пламени.

Свеча уже догорела до половины. Энкино встал, прошел до окна, вернулся. Лодия хотела сказать ему: «Сядь, успокойся», но молчала.

— О чем ты думаешь? — не выдержала она.

— Думаю… Думаю, Лодия, вот о чем… — медленно начал Энкино. И вдруг развернулся к ней и резко спросил:

— Что с вами делает ваш Князь? Зачем вы ему? Ты даже не представляешь, — он посмотрел Лодии в глаза, — какой жалкий клочок земли это ваше княжество, как убоги ваши строения, как смешны рассуждение этого великого книжника, опять забыл, как его имя… по сравнению с тем, чего достигли мыслители в большом мире.

— Это падший мир, — сказала Лодия. Она знала, что не должна бы слушать это — но продолжала слушать. — Он лежит во прахе, лишенный присутствия Князя.

— Да, весь мир пал, а только несколько тысяч человек, или как вы там себя называете, зажатые на клочке земли среди глухого леса, сохранили себя в первозданном виде. Нет, Лодия. Скажи, Князь — это кто? Это ваш правитель, объявивший себя богом? — Энкино уже размышлял вслух. — Или демон?

— Он — высшее существо. Он — дух, — отвечала Лодия. — Разве ты не понял? Ведь он являлся тебе…

— Если так, что он делает с вами, и почему замкнул вас здесь, как в тюрьме?! Ведь если он так велик, как ты говоришь, он-то понимает, что такое весь мир, и что такое ваше княжество с кучкой «высших».

Лодия примостилась на скамеечке возле камина. В этот день она не была у Энкино. Наставник Мирт объявил, что достаточно, что скоро все произойдет.

— Ты спрашиваешь: что такое весь мир? А сама даже не слышала стихов о любви и не ела никогда печеных каштанов, — на прощанье сказал ей Энкино. — На юге, где я родился, много каштанов.

Лодия заставила его выпить снотворное, он лег на циновку, но уснуть не мог. Целительнице недовольно сдвинула брови. Он очень ослабел и измучен, раз даже лекарства действуют не так, как должны.

— В Соверне это лакомство знают даже бедняки, а у вас… не изобрели даже печеных каштанов в сахаре! Мыслители! Ну что за вздор! — Энкино засмеялся.

— Перестань говорить глупости. Спи, — попросила Лодия.

— Ты считаешь, что это глупости, потому что никогда не пробовала, — не согласился Энкино. — Сначала попробуй, а потом говори. Не перебивай меня, Лодия! Возьми каштаны, надрежь их и положи в золу. Когда достаешь каштан из огня, он лежит, темно-рыжий и тускло блестящий. Но он так горяч, что не удержишь в руке. Твои волосы такого же цвета, мне кажется иногда, что если я коснусь ладонью твоих волос, то обожгусь.

Лодия растерялась:

— Что ты такое говоришь?

— А ты сама знала?

— Нет…

— Вот видишь, надо было сказать.

…Теперь, сидя перед камином и осторожно, щипцами выкатывая печеные каштаны из золы, Лодия думала: их было десять. Вот первый, вот второй… Вдруг ей послышались за дверью шаги. Лодия вздрогнула и замерла, как будто делала что-то запретное. Но ей почудилось.

Она сложила каштаны на блюдо и подошла к зеркалу. Энкино был прав. Волосы у нее цвета печеных каштанов. Лодия почувствовала комок в горле. И как он может говорить о каштанах, находясь на грани безумия или смерти? Это твердость, мужество? Но до сих пор Лодия не так представляла себе мужество… Она смотрела на себя. Лодии не понравилось собственное хмурое лицо, на котором словно отпечаталась тяжесть долга и служения. «Скоро все произойдет», — обещал Мирт. «Они делают какую-то подлость…» Лодия отлично знала, что никакое «озарение» на Энкино не снизойдет. «Вопрос в том, что называть озарением?». Но сердце у него не выдержит.

«Наставник Мирт обрел иную сущность, новое сердце, но зачем оно нужно Энкино?» — мучительно прозвенело в глубине души.

С утра был мороз. Берест, вышедший на ристалище, глубоко вздохнул, выдохнул пар. Он был без шлема, в легких доспехах, не стеснявших движение. Доспех Береста состоял из стальных блях, наложенных друг на друга и закрепленных на прочной коже.

Зрители сидели на деревянных помостах вокруг ристалища. Они ничем не напоминали Бересту толпу, которая собралась на зрелище. Высшие ожидали поединка чинно, в строгом молчании. Казалось, готовится суд или священнодействие. В тишине смотритель ристалища громко сказал:

— Воин Редвин вызвал раба Береста, чтобы подняться на вторую ступень посвящения.

Берест оглядывался, даже медленно повернулся вокруг себя, чтобы хорошо осмотреться. Он хмурился, с нетерпением ожидая увидеть соперника. Высшие на скамьях с презрением наблюдали, как раб озирается по сторонам. Редвин вел себя иначе. Он вышел, ни на кого не глядя, погруженный в себя, сосредоточенный на грядущем испытании. Юноша был в таком же доспехе, как Берест, но крытом поверху черной тканью, на которой ярко блестели чеканенные головки заклепок.

Редвин не сводил глаз со своего врага, лицо которого казалось ему очень простым и удивленным. «Сейчас подадут знак…» — думал Редвин, приняв стойку, а раб, нахмурив брови, так и остался к нему грудью, с опущенными руками. «Вдруг он совсем неумелый? — встревожился Редвин. — Потом будут говорить, что победа ничего мне не стоила… Но ведь я заранее не знал, что этот раб не умеет драться!»

Смотритель ристалища махнул рукой:

— Пусть начнется испытание!

Редвин подумал: если раб так и останется стоять, опустив меч, то придется его убить, но разве это поединок? А тот сердито и громко сказал:

— Постарше — что? — никого у вас не нашлось?

И когда в ответ не услышал ни слова, добавил громче:

— Вы что?! Велели, чтоб насмерть драться, — и против меня мальчишку выставили? У вас стыд-то есть?

Воины на скамьях переглядывались с холодным недоумением. Они знали, что это раб из падшего мира. Оказалось, что он не умеет даже прилично вести себя на ристалище, где испытывается мужество и величие духа.

А Берест рассердился еще сильнее. В издевку что ли его заставляют биться насмерть с мальчиком? Противник казался ему младше Энкино, хотя смотрел твердо и смело.

Редвин поднял брови, держа наготове клинок. Невольник ведет себя недостойно… какой спрос с невольника? У него и так нет чести. Но долгожданный первый бой самого Редвина начинался нелепо: с препирательства с рабом! Парень бросился на врага. Придется убить его скорей, а потом вызвать другого, сильного и смелого. Редвин занес меч. Раб быстро отскочил и поднял свой.

Бой был коротким. Редвин думал, что после глупого начала боя, которое вызвало неудовольствие старших, он может спасти свою честь, сразив этого неотесанного раба в первой же сшибке. Но юноша слишком торопился. Во время колющего удара раб поймал его правую руку себе под мышку левой рукой. Чувствуя лезвие чужого меча у самого горла, Редвин перестал вырываться.

Берест шепнул:

— Я тебе ничего не сделаю, только скажи… Со мной были люди, мои спутники. Что с ними? Две женщины были — не слыхал?

Но Редвин молча покачал головой.

— Я прошу тебя, скажи, тогда я тебя отпущу! Ирица — моя жена, — взмолился Берест, с трудом приглушая голос.

Он думал: может, парень хоть пожалеет его и расскажет, когда узнает, что у мужа отняли жену? Редвин вдруг слегка усмехнулся, извернулся и выскользнул у Береста из рук. Но Бересту удалось перехватить его сзади, зажав горло локтем. Из этого захвата парню было уже не выбраться.

— Ну, говори! — снова зашептал Берест, напрягая руки. — Неужто у тебя ни страха, ни жалости? Так я сам тебя не пожалею!

Редвин равно презирал и жалость, и страх. Он только подумал: «Сейчас он сломает мне шею или задушит. И даже боя настоящего не было…» Берест изо всех сил оттолкнул высшего от себя и первым поднял с земли его оброненный меч. Зрители вокруг ристалища сидели по-прежнему чинно и торжественно. У смотрителя ристалища Нейвина неодобрительно окаменело точеное, худое лицо. Вмешаться в бой никто не был вправе. Честь требовала, чтобы оба противника оставались в равном положении. Гибнущий воин точно так же оказывался в руках раба, как и раненый раб в руках воина.

Упавший Редвин подождал удара. Потом понял, что враг хочет дать ему подняться, прежде чем убить. Юноша встал с земли.

Но Берест уже шел к выходу с ристалища, сердитый и разгоряченный.

— Пустите меня, — сказал он охране у выхода. — Я победил.

Редвин перевел взгляд на распорядителя, стоявшего среди толпы зрителей на небольшом свободном пятачке.

— Раб победил, — сурово подтвердил тот. — Отведите его в барак.

День за днем шли чередой. Илла совсем освоилась. Втянулась в работу и в мелкие дрязги своего барака. Случалось, к ней подходил, путаясь в цепях, то один, то другой из рабов и пытался без лишних слов повалить на нары. Но Илла умела драться, а местные парни, кажется, нет, — и каждый раз они пятились, потирая ушибленные места и ругаясь.

— Зачем ты их гонишь? — однажды сказала беременная женщина, с которой Илла раньше ходила на скотный двор. Ее недавно освободили от всех работ: поздним вечером заглянула усталая девушка-целительница, осмотрела ее и сказала, что ей можно оставаться в бараке.

— Будешь как я, — она показала на свой живот, — не будешь работать. Долго.

Илла упрямо стиснула зубы.

Она сидела на нарах и гладила кота: его не прогнали из барака, и иногда Илла давала ему полакать из своей миски похлебки. Впрочем, кот на угощение не льстился: он наверняка охотился на мышей. Илла вспоминала, как в Богадельне кот по ночам приходил в их с Зораном каморку и забирался на топчан погреться… Илла с Зораном собирались пожениться, когда осядут на юге. Хотя в Богадельне все считали Иллу его сожительницей, на самом деле они только-то и спали рядом под одним плащом, как «ничьи» дети в подвалах.

Когда Берест сказал своим спутникам, что они с Ирицей теперь муж и жена, Илла только вздохнула: если бы у нее был парень помоложе, такой, как у Ирицы, тоже небось не стал бы откладывать до завтра! А теперь она, Илла, вот тут, с котом… а Зорана больше нет нигде.

Однажды весь день лил дождь. На скотном дворе Илла таскала ведра с навозом и вымокла до нитки. Ночью у нее начался жар. К утру стало лучше. За ночь никто из рабов не подошел к ней, не подал кружки воды, хотя Илла сама всегда помогала соседям по нарам…

На рассвете Илла, поднявшись, как во сне, побрела на работу. На скотном дворе болезнь как-то забылась за хлопотами, а вечером опять начались жар, кашель, озноб.

От теток в Богадельне Илла слыхала, что кошки ложатся хозяину на больное место и «лечат» его, как лечила Ирица, какой-то своей особенной силой. И правда, теперь кот свернулся у нее на груди, грел… Илла закрыла глаза и начала дремать. Вдруг она услышала шипение кота и ругань: он кого-то оцарапал в темноте. Рябой парень, который приставал к Илле, когда ее впервые привели в барак, скинул кота и навалился сам. У Иллы не было сил его оттолкнуть — а его, кажется, не смущало, что она больна и в бреду. Илле казалось, что она звала Зорана на помощь — на самом деле она кричала мысленно, как во сне, когда не можешь проснуться. Да и все произошедшее казалось сном, только больно было по-настоящему.

Лишь утром, когда спал жар, Илла пришла в себя… Кот пытался боднуть ее головой, подлезть под руку, но Илла отстранила его. Кот был из прошлого. Кот и Зоран остались во вчерашнем дне. Кот, впрочем, не обиделся, а снова настойчиво вспрыгнул Илле на колени. Илле стало жалко его.

— Ладно. Ты просто будешь на память, — сказала она коту.

Она прижалась лицом к его грязной шерсти — но на этот раз глаза ее оставались сухими.

Редвин не мог понять, почему раб не убил его? Бывало ли прежде, чтобы невольник на арене сохранял жизнь воину? Он с детства слышал рассказы о поединках, но о таком — никогда. И ни наставники в Доме Воспитания, ни кодекс чести не подсказывал юноше, как должен поступить в таком случае высший?

Редвин собрался за советом к соседу: поддерживать добрые соседские отношения считалось хорошим обычаем. Его соседом был опытный воин Радко из Старой ветви: так назывался его род. Когда Редвин зашел к нему, оказалось, что у Радко в гостях смотритель ристалища Нейвин. Молодой воин хотел уйти, чтобы не мешать старшим, но Радко позвал его, увидев в окно.

— Ты хочешь знать, как тебе теперь поступать? — со своей обычной невозмутимостью заговорил Нейвин, выслушав юношу. — Упражняйся, вызови этого раба снова и убей, чтобы показать всем: его победа тебя не устрашила.

— Я не боюсь смерти, — Редвин покачал головой, отгоняя навязчивые мысли. — Но я задаюсь вопросом: не обязан ли я ему теперь чем-нибудь? Не должен ли я испытывать благодарность… к рабу?

Строгое лицо Нейвина не изменилось:

— Ты сам ответил на свой вопрос. Ты сказал: «Я не боюсь смерти». Значит, ты не дорожишь жизнью, как дорожил бы человек?

— Не дорожу, — подтвердил Редвин.

— Если бы жизнь рабу сохранил другой раб, или — тем более — высший, раб был бы благодарен, потому что он боится. Такова его низкая природа. Но тебе сохранили то, чем ты вовсе не дорожишь. Разве ты умолял, просил об этом?

— Нет.

Нейвин пожал плечами.

— Так суди сам, за что же тебе благодарить? Раб сделал то, о чем ты не просил, и сохранил тебе то, чем ты не дорожишь.

Его совет не успокоил Редвина. Поступок странного раба-чужака волновал многих. Радко не нравился шум, который подняла вокруг этой истории молодежь.

— Не понимаю, почему столько суматохи вокруг вашего Береста? О нем разговору едва ли не больше, чем о Хидмаре. А он даже не доблестный раб. Всего одна победа на счету… Особой свирепости, да и особенного мастерства он не показал.

Но молодые воины жарко оспаривали друг у друга право первым вызвать Береста на следующий поединок. Повстречав Альхасира, которого знал еще по Дому Воспитания, Редвин услышал, как тот запальчиво доказывал сверстникам: «Мне странно, что Радко и некоторые другие не понимают! Раб должен убивать, раз победил, иначе бой с ним уже не будет подвигом. Какой смысл тогда в поединках, если люди станут щадить побежденных? Раба недаром приучают к свирепости. Если он не справляется со своей работой, его следует наказать!».

Редвин спросил об этом самого Радко. Тот лениво отмахнулся:

— Альхасиру нужно быть хладнокровнее. Вечно он горячится! Какие могут быть правила боя у рабов? Будь у них правила, были бы понятия чести и приличия, как у нас. Этот парень, Берест, вышел на арену и давай пререкаться, — Радко развел руками. — А что поделаешь? Неужели скажешь ему: «Ты непристойно себя ведешь!». Да он на то и раб, чтобы вести себя непристойно! Что ты от него хочешь? На ристалище ему позволено драться любыми способами. Пусть хоть кусается, если ему это сподручней. Воин должен отвечать за себя, Редвин, а не зависеть от поведения раба. У меня тоже была одна история. Нейвин, наверное, помнит… Я считался искусным воином, выдержал шесть боев. Выхожу на арену. А раб передо мной на колени! «Пощади, отдай на любые работы, пощади!» — Радко хмыкнул. — Не умолять же раба быть смелым? Я одним махом снес ему голову и заодно руку, которой он закрывался… Ваш Берест, с которым теперь так все носятся, хотя бы сражается. Если тебе не по вкусу, что он не убивает, есть один проверенный способ… — Радко помолчал и добродушно ухмыльнулся. — Не проигрывай.

Участвовать в отрядном бою Бересту выпало по жребию. Берест понял, что это драка наподобие «стенки», но с оружием. Не метали жребий только доблестные рабы. Набранная из остальных десятка была переписана надзирателем.

Берест ожидал, что они начнут совещаться перед боем. Он огляделся, чтобы подойти, когда те соберутся вместе. Но вся десятка разбрелась по углам. Берест с нетерпением подождал еще. Он думал, что кто-нибудь из десяти, кого больше уважают остальные, наконец созовет совет. Под вечер Берест не выдержал и подошел к светловолосому, голубоглазому парню, с которым успел сойтись ближе прочих.

— Ну, Снодрек, что? Кто у нас за старшего?

— Чего тебе неймется? — с горечью бросил тот.

— Ну, вроде того… Я ваших обычаев не знаю, — примирительно отвечал Берест. — Только раз стенка на стенку, то надо сперва сговориться.

Раб молча посмотрел на него с таким недоумением, что Берест развел руками:

— Так всегда ведется.

— Перебьют нас — и все, — уронил раб.

Он знал, что говорил. Обычно воин-высший был сильнее бойца-невольника. В поединке раб еще мог надеяться выстоять. Но когда десятеро выходило против десятерых, то потери рабов всегда были больше, и высших вскоре становилось девять на семь, семь на одного. Потому доблестные рабы и не тянули жребия вместе со всеми: хозяевам жалко было терять их в отрядном бою. Это считалось состязанием для молодежи.

Берест продолжал донимать своего приятеля:

— Неужто у вас бьются безо всякого сговору, каждый за себя?

Тот с бранью вскочил с топчана, грозя кулаками, чтобы только новичок от него отвязался. Берест схватил его за плечо:

— Нет, погоди! Пошли соберем нашу десятку.

Берест был готов к тому, что и остальные его тоже не станут слушать. Он нахмурился и, что называется, закусил удила: решил брать упрямством. «Сто раз повторю одно и то же, куда они денутся?!». Но когда Берест заговорил настойчиво и твердо, вся десятка подавленно притихла. Сработала въевшаяся в душу привычка подчиняться чужому решению. Натиск Береста, его убежденная речь точно зачаровали девятерых рабов.

— Каждый за себя — это гибель, — втолковывал тот. — Раз они сильнее, то мы возьмем верх, только если у нас выручка будет лучше. Как у добрых людей делается? Бойцы покрепче — те зовутся опорой. От опоры в драке не отходить. Ни назад чтоб не бежать, ни вперед. В опору пойду я сам, еще двоих надо выбрать, покрепче. У прочих одна работа: опору защищать, чтобы не свалили. Рубиться, врага сломить — это дело опоры, а ваше — чтобы мы на оборону силу не тратили, а твердо знали: с боков у нас по товарищу, которые в обиду не дадут. Три дня у нас впереди. За это время на ристалище можно будет попробовать.

Мирт был книжник, мыслитель. Смотритель Нейвин с детства пошел по воинской стезе. Но в Доме Воспитания они, ровесники, жили вместе, просто неравное время уделяли разным занятиям. С тех пор Нейвин мало виделся с Миртом. И все же высшие считали друг друга связанными общими узами. Когда Нейвину понадобился совет, он не колеблясь зашел вечером к Мирту.

Тот писал за столом при нескольких свечах, чуть дрожащих от невидимых потоков воздуха. После приветствия, такого простого, будто они с Нейвином последний раз встречались только вчера, Мирт пригласил его сесть.

— Ты видел сегодняшний бой, несравненный? — сумрачно спросил Нейвин. — Все десятеро высших полегли от руки рабов. Альхасир, одаренный воин, погиб, — спокойно прибавил он.

…День поединка выдался морозным. Уже несколько раз выпадал снег и ярко блестел под солнцем. Рабы очистили от снега ристалище. Облака в небе белели далеко друг от друга. На воинских доспехах, украшенных гравировкой или серебряной насечкой, тускло играли блики. Даже простые стальные бляхи на доспехах десятки невольников были облагорожены солнцем. Оба отряда вышли с непокрытыми головами. Этот обычай поначалу удивлял Береста. Но местные не вели внешних войн — с врагом, у которого было другое вооружение. А сражаться между собой можно хоть бы и совсем без брони, не то что без шлема.

Рабы встали так, как учил их Берест: между своими бойцами-«опорами». Молодые воины напротив них, нетерпеливо ожидавшие знака к началу боя, взглядами выбирали себе соперника. Не один взгляд останавливался на высоком рабе, лицо которого густо заросло мелкой молодой бородкой, и светлые, блестящие под солнцем волосы обрамляли упрямый лоб. Сразиться с этим невольникам хотелось едва ли не каждому из воинов. А Берест узнал Альхасира и стиснул зубы. Он вспомнил, как тихо щелкнул арбалет, Зоран схватился за грудь, пробитую маленькой стрелкой, и так и умер с мыслью, что тетива у парня спустилась случайно.

— Я не видел боя, прославленный, — ответил Нейвину наставник Мирт. — Я был весь день занят своей рукописью и никуда не выходил. Как это произошло?

— Их Берест — вовсе не великий боец, — рассказывал, хмуря брови, Нейвин. — Он сильный и смелый раб, но не мастер боя. И все-таки с ним сегодня в полдень рабы убили десятерых наших, а сами вшестером остались невредимы. Такого никогда не случалось до сих пор.

Мирт, отодвинув от себя рукопись и опершись подбородком на тонкое запястье, не прерывал его даже кивком.

…Альхасир бросился прямо на Береста. Юноша боялся, что кто-нибудь опередит его и убьет этого раба раньше. Альхасир ожидал, что рабы кинутся в схватку, едва распорядитель дал знак, и два отряда рассыплются на сражающиеся пары, как всегда бывало прежде. Рабы двинулись навстречу, но медленным бегом и не разделяясь. Когда Альхасир оказался перед Берестом, тот угрюмо посмотрел ему в глаза. Альхасир в глубине души почувствовал: что-то не так. Но поздно. Клинки сшиблись. Берест, придержав меч воина своим, с силой отвел его руку, — и раб, что защищал Бересту бок, вогнал Альхасиру острие короткого клинка под ребро прямо между пластин легких доспехов…

— Похоже, раб из падшего мира научил их драться так, как дерутся рабы в его краях, — в раздумье произнес Мирт. — Это бесчестный бой, который от природы подходит рабской натуре. Каждый из них по отдельности ничего не стоит. Им не хватает ни собственной храбрости, ни готовности умереть. Тогда они сбиваются в кучу. В стае каждый из них чувствует себя надежнее, смелее. Они связаны общей порукой, которая любого делает лишь частью целого. Воины не вправе опускаться до этого. Мы должны одолеть доблестью и искусством. Высший бьется лишь за собственное совершенство.

— Да, несравненный, — почтительно ответил Нейвин. — Я пришел спросить, верно ли мое решение? По искусству Берест мне неровня. Он еще ничем не заслужил боя со мной. Но я хочу вызвать его и убить. Как ты считаешь, не скажут ли воины, что я вызвал на поединок неравного и этим уронил себя?

Темные, проницательные глаза Мирта встретились с его стальными, серыми.

— Скажи мне сам, Нейвин: для чего же ты хочешь это сделать?

Нейвин слегка усмехнулся.

— Я просто хочу посмотреть, сумеет ли этот раб выкинуть и со мной какую-нибудь новую штуку? Или ему наконец придется за все заплатить?

Пятеро невольников, которые после отрядного боя остались в живых, продолжали считать Береста вожаком. Победу и свое спасение они целиком приписывали ему, как будто он в одиночку положил десятерых высших. Особенно восхищался вожаком голубоглазый силач Снодрек. До сих пор он знал одну цель: выбиться в доблестные рабы. Но отрядный бой, на который он вышел с чувством обреченности и из которого вернулся победителем, заставил его со всей страстью поверить в Береста и его странное боевое учение: «сам погибай, а товарища выручай».

Никогда прежде Снодрек не испытывал такого упоения схваткой, как тогда, когда вместе они переломили бой, смели воинов, порубили их, залили их кровью песок на арене. И этим он был обязан Бересту, вожаку.

Хидмар, доблестный раб, посматривал на Береста косо. Он и несколько подобных ему выбились за счет личной отваги и умения, отрядные бои им уже не грозили. В глубине души они держали сторону воинов: им казалось несправедливым, что более слабые взял верх над сильными.

Однажды на ристалище Хидмар окликнул Береста:

— Сколько дней тебе жить осталось?

Берест добродушно бросил:

— Отсюда не видать.

— Как только тебя один на один вызовет настоящий воин, тебе конец, — обещал Хидмар угрюмо. — За чужими спинами не спрячешься.

Берест нахмурился:

— Вот ты как? Я не прячусь за чужими спинами, и кто сунется — даром не спущу!

— Ну-ну! — Хидмар засмеялся, становясь против него. — Я видел, как ты бьешься. Когда бы нам позволяли драться между собой, я бы показал тебе, чего ты стоишь! Ты не похож на человека, который учился боевым искусствам всю жизнь.

— Некогда было баловством заниматься, — ответил Берест. — Надо было хлеб растить. А раз нам с тобой помериться нельзя, то и отойди. Что зря разговариваешь?

К ним приблизился покрасневший от ярости Снодрек и встал рядом с Берестом.

— Не хвались, Хидмар! Когда бы нам позволяли драться межу собой, то у тебя бы ничего не вышло. Мы бы не посмотрели, что ты доблестный, нас с Берестом зато шестеро, — и, обернувшись к Бересту, воинственно добавил. — Да мы что хочешь для тебя сделаем!..

Еще двое из шестерки подошли с другого конца ристалища.

Ошеломленный Хидмар, ворча про себя, отвернулся.

Берест сам не ожидал такой развязки. Он и знал, что у добрых людей вшестером против одного не дерутся. Но грела душу мысль, что они, шестеро выживших, теперь будут стоять друг за друга. Берест с признательностью оглянулся на Снодрека. А Снодрек с такой откровенной преданностью посмотрел на Береста, что тот, хотевший что-то сказать, осекся. Раб ждал от вожака достойного вожака ответа… Берест хмыкнул, проговорил:

— Пошли, Снодрек: вон, надсмотрщик в нашу сторону глядит, что мы бездельничаем.

Подняв мечи, они встали в пару друг против друга.

Князь Тьмы пытался понять, как удалось Бересту вочеловечить лесовицу? Он не желал спрашивать об этом у самого человека. Люди обладали особым даром: свободной волей. Человек был освобожден от высшего произвола. Потому-то Князь Тьмы не хотел иметь посредником между собой и силами мира шального чужака Береста. Возможно, властелин Подземья сломил бы его пыткой или подкупил обещаниями. Но человек неверен, человек всегда может изменить, его судьба не предопределяется свыше. Князю Тьмы самому была нужна тайна мира, из-за которой лесная земнородная тварь откликнулась на зов.

Он несколько раз виделся с Ирицей в саду своего замка. Лесовица чувствовала его потустороннюю силу и боялась. Однажды Князь явился ей в блеске нечеловеческой красоты. Ирица в смятении вгляделась в прекрасное и правильное лицо, в высокую, стройную фигуру. Такой симметрии не видала она ни у людей, ни в природе.

— Ты должна полюбить меня, лесная пряха. Может быть, в этом разгадка пробуждения твоей души, а не в одном том, что человек дал тебе имя? Скажи, чего нет во мне, что есть в нем? Какой еще облик я должен принять, чтобы ты видела: я во всем превосхожу его? Твой Берест — мотылек-однодневка, даже если бы я отпустил вас обоих на волю, и вы стали бы жить вместе, через три десятка лет твой муж превратился бы в седого дряхлого старика.

— Отпусти нас на волю! — с мольбой воскликнула Ирица.

Князь Тьмы оборвал ее стремительным жестом:

— Молчи! Сейчас или потом, я овладею этим миром. Признай хозяина, земнородная тварь, маленькая богиня лесной травы! Когда я зову тебя, ты должна идти на мой зов. Ирица! — вдруг властно воскликнул он.

Этот возглас был холоднее вьюжного ветра. Ирице почудилось, еще немного — и стужа погубит ее, как заморозки губят по осени еще не увядшую траву.

— Нет! — крикнула она и отвернулась, отступила, только бы не смотреть в его глаза. — Оставь меня! Не трогай… оцарапаю!

Мертвенно прекрасное лицо Князя Тьмы возникло перед самым ее лицом. Его ладони крепко сжали ее плечи.

— Ирица! — снова позвал он. — Отныне я даю тебе имя!

«Нет, не ты, а он!» — подумала лесовица… Князь почувствовал, как она обмирает в его руках. Время для Ирицы перестало идти. Ей чудилось, что над ней воет вьюга, а сама она спит мертвым сном под тяжелым сугробом, и до весны бесконечно далеко. Вот-вот, и она забудет, что она Ирица. Из последних сил она старалась не забывать. Ведь когда придет лето, она снова возродится на поляне в лесу. Только Берест останется один, в плену…

Во мраке проблеском мелькнуло воспоминание. Они с Берестом сидели на скошенной траве на лугу, коса лежала неподалеку, и рубашка Береста была мокрой от пота. Он отдыхал. Ирица подала ему кувшин молока. «Ты хочешь, чтобы я в твоем доме жила… не в лесу? И тогда ты не женишься на другой?». Берест напился из кувшина, поставил его на траву. Взял ее руку, поднес к своему лицу и прижался щекой к ее ладони…

Все деревья в саду давно облетели. Неубранные листья у их корней были присыпаны снегом. Князь медленно, точно в глубоком раздумье, опустил лесовицу на землю. Она неподвижно, как мертвая, лежала у его ног, и даже старая слива, к корням которой бессильно склонилась ее голова, не могла вернуть ей жизненную силу.

Ирице и теперь, сквозь овладевающий ей зимний сон, было так жаль Береста, что слезы катились по щекам из закрытых глаз. Она во тьме искала душу своего мужа, чтобы успеть попрощаться и утешить его.

…Падал редкий снег. Берест дрожал от холода. Его приковали к столбу на площади в одной нижней рубашке. Он был наказан, а наказания для рабов простые: смерть за все. Мимо площади ходили на работы и обратно невольники из бараков. На устрашение другим Береста поставили к столбу, а снимут уже мертвеца. Еще вчера он не знал, что утром окажется в цепях у столба. Снежинки путались в волосах, таяли на лице, текли за воротник и по груди под рубашкой.

Тучи только собирались, когда утром он вышел на ристалище, на поединок с прославленным Нейвином. Его вызов сам собой приравнял Береста к лучшим. Но Снодрек приуныл, и вся пятерка пала духом.

— Нейвин тебя убьет, — прямо сказал вожаку Снодрек.

Берест повел плечом:

— Раньше смерти не умирать. В бою всегда неровен час, там посмотрим…

Он слышал, что надежды у него мало. Но ведь и правда в схватке неровен час, не угадаешь, как оно повернется. Главное, не будь дураком, слабаком или неумехой…

Но утром все сложилось иначе. Нейвин ждал Береста на ристалище. Он хотел испытать: неужели раб, просто сильный и здоровый человек, научившийся владеть оружием, в силах одолеть его — прославленного, посвященного воина?

Распорядителем боя вместо Нейвина был его старший надсмотрщик. Он дал знак к началу.

Но Берест бросил под ноги меч:

— Моя жена умирает. Я не буду драться.

Ночью ему приснился осенний лес: сырая, серая осень. Уж не ее ли это и лес, не та ли поляна, где Берест впервые увидел лесовицу? На ветвях кое-где еще держатся последние намокшие от поздних дождей листья, трава пожухла.

Во сне Бересту чудилось, что это все наяву. Он снова бежал с каменоломен, спасался от погони, прислушивался к лаю собак. Ирица возникла перед ним в зарослях ольшаника, позволила себя увидеть. Она была похожа на увядший стебель травы. Берест вспомнил, как говорил: «Травинка ты лесная». Зеленые глаза лесовицы кажутся совсем темными, взгляд потух. На ней нет ни одного украшения из ягод или коры, которые она так любила. Светлые, как пенька, длинные волосы распущены. И голос еле слышен, как будто она собирает последние силы, чтобы сказать:

— Берест, бедный мой, для меня наступает зима. Не бойся за меня. Придет лето, трава ирица войдет в силу, и я опять встану из нее. А ты остаёшься один, милый… Я не хочу тебя забывать. Ты мой муж. Ты дал мне имя. Мне было хорошо с именем — и с тобой.

Берест обхватил ее обеими руками, не давая уйти, исчезнуть.

— Нет, не бросай меня! — вскрикнул он и продолжал приглушенно. — Ирица, подожди… Я не отпущу тебя. Ведь ты моя! Ты моя, а я твой, помнишь?

Как одиноко стало ему на душе! Она положила голову ему на плечо. Тяжелой ладонью Берест гладил ее волосы.

— Ирица, я смогу тебя защитить, ты мне веришь? Погоди… Еще зима не наступила. Может, и совсем не наступит. (Во сне Бересту казалось, что он рассуждает верно). Ирица моя, я же не отпущу тебя, не отдам тебя никому!

Берест проснулся с бьющимся сердцем, тяжело дыша. В горле стоял комок. Берест не понимал, где очутился. Куда девался лес? Что это за бревенчатые стены, что за люди, спящие на топчанах вокруг? Одно Берест понимал ясно: то, что он видел во сне — это правда. Ирица умела читать его мысли и видеть воспоминания. Наверное, ей хватило силы прийти в его сон. Она и пришла — проститься…

…Утром Берест вышел на ристалище и бросил меч под ноги своему врагу. Зрители вокруг ристалища молчали. Берест швырнул меч под ноги на песок, и тишина стала гнетущей.

— Моя жена умирает! Я не стану драться. Пустите меня к ней, покажите ее мне, тогда буду. А нет — убейте так!

Нейвин медленно нахмурил брови. Его лицо побледнело. Прославленный воин подошел к Бересту. Тот не отшатнулся, не посторонился и даже не отвел взгляда. Нейвин вспомнил рассказ своего друга Радко, который однажды убил отказавшегося от боя раба. Но тогда раб упал на колени и молил о пощаде. Берест же стоял, точно каменный, и смотрел тяжело и сурово.

— Я не убью его сейчас, — громко произнес Нейвин. — Верните ему его женщину, и я убью его в честном поединке! Пусть никто не скажет, что он погиб, потому что сам пожелал смерти.

Нейвин вложил в ножны клинок.

Слово прославленного Нейвина значило многое. Но на сей раз поступок упрямого раба переходил любые границы. Это был бунт на глазах у всех, человек осмеливался ставить условия высшим.

Когда снежная туча пришла и наконец встала над городом, Береста в цепях уже приковали к столбу на городской площади.

Хассем работал у мехов в большой кузнице. Он не замечал, как пролетают ночи на дощатых нарах, а дни были полны грохота и жара. Поначалу Хассем еще мечтал отомстить убийце Зорана. Перерезать ему горло, как однажды Кроту. Украсть один из скованных в кузнице ножей и ждать, верить, что однажды встретит этого молодого воина по пути в кузницу или в барак. Хассем бросился бы на него при всех и с готовностью сам заплатил бы жизнью за свою месть. «Он не должен жить!» — ненависть доводила Хассема до безумия. Он часто не спал ночами, и другие рабы испуганно сторонились, поглядев в глаза смуглого худощавого юноши, который совсем не казался сильным.

В детстве мать учила Хассема верить в Единого Создателя. Она не умела ни читать, ни писать. Их с мужем — отца Хассем совсем не знал — привезли на корабле из Этерана. Маленькая черноглазая женщина не много могла рассказать о Творце, но говорила с жаром. Остальное Хассем додумал, стараясь сделать понятнее для себя. Страдания людей он объяснял тем, что они несут изначальное наказание, за неизвестную им предвечную вину. Хассему приходило в голову: мы были когда-то кем-то иными, потом родились здесь, чтобы нести наказание. Кто честно отбудет срок — вернется на забытую родину. Кто провинится опять, пойдет в еще худшую тюрьму.

Мальчишкой Хассем старался отбыть свой срок получше. Он усердно работал и не крал на кухне даже по мелочи. Только Берест на каменоломнях смутил его. Хассему он нравился, и подросток решил открыть Бересту глаза: пусть и Берест тоже в конце жизни заслужит прощение. Но Бересту и Вседержитель Хассема пришелся не по душе. Он сердито сказал приятелю, что слышать больше не хочет о богах-тюремщиках.

Берест не верил и в то, что для всех людей в мире жизнь — каторга.

— Мои мать и отец жили счастливо и в любви.

— Ну вот же… — пробовал возражать Хассем. — Они думают, что тебя убили.

— Это, брат, и со счастливыми случается, — ответил Берест и вздохнул. — Ничего. У них еще двое сыновей… И я тоже хочу быть счастлив. Не хочу жить в цепях, — он возмущенно сжимал кулак, поднимая схваченную кандалами руку. — Вырвусь.

Хассем недоверчиво качал головой. Но Бересту, похоже, было все равно, верит ли ему этот замкнутый черноволосый паренек. Все выходило по его, Береста, воле. Он и сам вырвался, и Хассема в конце концов выручил с каменоломен. Хассем долго думал над его простой целью: «Хочу быть счастлив». Мать говорила Хассему, что это неугодно Творцу. А Берест был убежден, что человек для этого и живет. И Хассем, видя трудные победы своего старшего друга, невольно начинал колебаться: да уж и в самом деле, не для счастья ли рожден человек, а зло — не что иное, как зло, а вовсе не высшая справедливость?!

Битва с Демоном, побег с каменоломен, освобождение Энкино убеждали Хассема, что воля Творца — чтобы каждый был свободен и счастлив. Только не все люди понимают, что это настоящая воля Творца, и ради достижения других, ложных целей закабаляют и себя, и друг друга.

На глазах Хассема погиб Зоран, успевший стать для него тем, чем был бы, наверное, отец. В своей земной судьбе Зоран испытал так много бед, что выходило: если жизнь людей — искупление, то он несет наказание за что-то еще более ужасное, чем другие люди. Хассем не верил, что Зоран когда-то, «до жизни», был преступником. У него чистая душа. Если он сумел остаться добрым после всех жизненных передряг, что могло заставить его стать злодеем «до жизни»? Неужели еще большие муки? Но тогда все мирозданье несправедливо! А в душе Хассем ни разу не уклонялся от мысли, что мироздание прекрасно и Творец прав.

Так Хассем окончательно расстался с верой в предначальную вину людей и искупление ее при жизни в Обитаемом мире.

Рабская жизнь не была для Хассема внове, и он привык к ней легко, но на этот раз без смирения. Раз Хассем больше не допускал мысли об изначальной виновности всех людей и о мире-тюрьме, то в рабстве и несправедливости не осталось для юноши ничего священного. Он теперь чувствовал жажду единоборства с ними. Хассем готов был бросить работу и больше никому не подчиняться даже ценою смерти. Его удерживало, что он был не один. Хотя он ничего не знал о судьбе своих спутников, но надеялся — он еще увидится с ними. Хассем искал способа послать о себе весть и верил в находчивость Береста.

За тяжелой работой на мехах и в краткие минуты отдыха, когда от усталости миска с похлебкой едва не выскальзывала из рук, Хассем не переставал мысленно взывать к Творцу: «Дай мне знак, как поступить!». Творец освобождает одних людей руками других. Хассем почти не сомневался, что Берест снова — а может быть, и он сам — послужит орудием Творца. Эта уверенность в нем росла. Глаза раба-подручного Хассема горячо блестели в темноте кузницы, отражая пламя горна…

Этой ночью ему снился сон. Не тяжелый, не тревожный. Хассем видел город — тот самый, где сейчас был невольником. Путь Хассема в кузницу лежал через главную площадь. Мимо ходили его товарищи по бараку, но во сне они не были рабами. Они были одеты, как свободные люди, и могли идти, куда захотят. И в городе, и в окрестностях они — полные хозяева. Хассему было неловко расспрашивать, как же они, такие покорные и несчастные, вдруг освободились? Куда теперь девались те, кого они так боялись и называли высшими?

Хассем ходил и искал своих друзей. Он думал: уж Берест точно знает, что случилось…

Хассем проснулся. Была глубокая ночь, весь барак спал, за стенами не было слышно ни звука. Хассем снова закрыл глаза… Ему свыше велено найти Береста! Это — знак. Творец сказал Хассему во сне, что они добьются свободы.

Береста приковали к столбу на площади еще до полудня. С утра сыпал снег. Берест думал, что какой-то срок продержится на ногах, а когда не сможет стоять сам, его удержат цепи. Мимо буду ходить люди и смотреть на его позорную казнь, как он будет понемногу каменеть, замерзая насмерть.

Берест с яростью поводил плечами, пытался расшатать столб, но только оковы звенели. Он до вечера с передышками пытался вырваться. Понимал уже: ничего не выйдет, но стоять спокойно не мог. Потом Берест обессилел и совсем застыл из-за снега и ветра. Уронил голову. «Безответная моя лесовица. Где ты теперь? Знаешь ли, что мне тоже осталось недолго?.. Ирица, как поднимешься новым летом из своей травы, живи счастливо, не ходи больше к людям и меня не вспоминай!».

Берест почувствовал, как чьи-то руки крепко встряхнули его за плечи. Он поднял голову. Перед ним стоял Хассем, как будто соткался вдруг из морозной дымки. В черных волосах его сверкали снежинки. Берест ясно видел близко от себя его усталый, сосредоточенный на чем-то нездешнем взгляд. Так иной раз на вьюжной дороге вдруг наткнешься на сидящего на пне ворона, и он проницательно посмотрит на тебя блестящими темными глазами.

— За что тебя? Что ты сделал? — у Хассема стучали зубы, точно от холода, он стал ощупывать цепи, словно надеялся найти место, где можно их разорвать или разомкнуть.

— Хассем! — в возгласе Береста прозвучала вся горечь и радость встречи.

Тот снова посмотрел в глаза Бересту. С лица Хассема исчезла печать усталости.

— Берест, я должен был найти тебя… Послушай. Ты останешься жив. Все останутся живы. Творец избрал тебя, чтобы дать свободу всем. Ты слышишь?.. Мне нужно было это тебе сказать. Ты не умрешь.

К столбу подходил надсмотрщик. Рабов не водили под конвоем. Но в часы, когда те шли на работы или с работ, надсмотрщики ходили по улицам, следя за порядком. Берест увидел надсмотрщика первым, дернулся, и по его взгляду Хассем догадался, что надо обернуться.

Хассем обернулся, но не отступил, потому что сейчас он не был рабом, а посланником свыше. Плеть свистнула, полоснула его по плечу, потом по лицу. Хассем не закрывался и не бежал. Как он мог бежать, если только что принес Бересту весть о грядущей для всех свободе? Словно дух, Хассем в этот миг на самом деле не чувствовал боли.

Илла забилась в угол нар, прижалась к шершавой стене, нащупала в темноте кота и сгребла в охапку. Во время болезни она стала такой же, как и все женщины в бараке: общей. Илла и теперь защищалась, но рабы, которые были сильнее ее, больше не обращали на это внимания.

Дорогу на скотный двор припорошило снегом, день за днем становилось все пасмурней. Выходя из барака, Илла жмурила от ветра глаза. Иногда она придумывала, что сказала бы Зорану, будь он жив. Но ей все труднее было его представлять.

Порой Илла воображала, что сделал бы Зоран за нее с каждым из этих проклятых рабов и по отдельности, и со всеми вместе. Он бы по бревнышку раскатал их грязный барак! Но потом Илла сама смеялась над собой горьким смехом: вот уж кто ничем теперь не поможет, так это Зоран. Серый кот часто мяукал, его шерсть свалялась и вылезала клочьями.

— Заткни ему глотку! — кричал кто-нибудь из разбуженных ночью рабов.

Утром Илла вставала раньше всех и, озираясь, шла к бочке с водой: умыться, пока остальные спят. Однажды, наклонившись к воде, она услышала за спиной шаги. Не задумываясь, Илла развернулась и плеснула в подошедшего холодной водой из кружки. Послышался визг — это оказалась немолодая женщина. Вода стекала по ее немытым волосам, она с недоумением моргала круглыми глазами навыкате.

Илла больше не плакала с тех пор, как отплакала свое по Зорану. Она чувствовала, что и защищается только по привычке.

В конце концов, разве не все равно теперь, чья она будет?.. Может быть, и отвращение, которое вызывает у нее мертвая хватка чужих потных рук, тоже пройдет? Хорошо бы, думалось Илле, совсем отупеть и стать, как коровы… Коровы на скотном дворе печально смотрели на нее и медленно что-то жевали. Они были похожи на товарок Иллесии по бараку: незлые, грустные и неизмеримо равнодушные ко всему.

Хассема приковали к мельничному колесу рядом с другим рабом, здоровенным, заросшим волосами, еще молодым. Здесь обоим предстояло есть, спать и от рассвета до заката, вращая колесо, ходить по кругу. До конца жизни. За несколько лет мельница доканывала самых могучих людей. Обессилевшего раба снимут с цепей и бросят умирать в шахты. Хассем слыхал, что в пригороде, за рекой, есть огромные отработанные шахты, настоящий подземный мир — и городская свалка.

Надсмотрщик, осмотрев щуплого Хассема, только пожал плечами и подал ему холщовый мешочек.

— На один день!

В мешочке был черный мелко нарезанный корень какого-то растения. Он сильно пах. Хассем не понял, зачем это: неужели есть? Напарник медленно повернул голову, посмотрел мутным взглядом и сказал, с трудом ворочая языком:

— Это жевать…

Сам он постоянно жевал.

Они оба налегли каждый на свою ручку ворота и двинулись по кругу. Наконец Хассем выбился из сил; некоторое время он еще толкал, потом стал спотыкаться. «Главное, я сказал Бересту то, что должен», — повторял про себя Хассем. Но его грызла тревога и боль. «Берест замерзнет до смерти у столба, если и вправду не случится чудо!».

Напарник вращал ворот монотонно, как слепой вол. Откуда у него силы? Может быть, от этого корня? Хассем взял щепотку в рот и тоже начал жевать. Корень был душистым, но безвкусным. Вскоре у Хассема закружилась голова, потемнело в глазах, но при этом он почувствовал прилив сил. Тревога за Береста ушла, боль в душе перестала быть острой, и Хассем продолжал толкать ворот. «Все мы останемся жить, — думал он, как в бреду. — Я тоже выживу. Я смогу работать долго. Потом убегу! Я теперь знаю волю Творца. Он дал мне силы — он даст победу — и настанет свобода, как во сне. Я найду Энкино, Ирицу, Иллу. Берест победит…»

Хассем толкал ворот так, как будто сокрушал неизвестного врага. Напарник его, похоже, тоже налегал на своего «врага» или тоже верил, быть может, что вращением ворота он приближает час освобождения — своего и всех остальных…

Когда прилив сил сменился внезапной усталостью и унынием, Хассем опять потянулся к черному корню. «Вот это трава!» — думал он. Жаль, что она не попадалась ему раньше: на господской кухне или на каменоломнях. Было бы легче.

Хассем принимался жевать корень еще несколько раз и вращал ворот до самого заката. А вечером силы совсем оставили его, и он уснул, даже не доев скудную долю похлебки из миски, которую ему поставили прямо на землю.

Когда-то Князь Тьмы пробовал сотворить новое человечество, чтобы населить мир и вытеснить человечество Вседержителя. Владыка Подземья сумел создать существ, не обладающих свободной волей. Эти создания стали называться демонами. Но они не могли жить под открытым небом, а только глубоко под землей. Тогда Князь попытался лишить свободной воли людей.

В предгорьях Орис-Дорма были знаменитые алмазные копи, работали тысячи рабов. Права на эти земли принадлежали сильному княжеству — Годерингу. Потом копи истощились.

Они медленно, год за годом, приходили в упадок. Откупщики уже не так охотно брались за разработки участков. Меньше закупалось инструментов, пищи, а люди, селившиеся вокруг копей, все труднее зарабатывали на жизнь. Как глубоко ни уходили под землю шахты, добыча алмазов падала, а в давние времена они попадались на самой поверхности, как и золото, и сапфиры. Рабов свозили сюда со всех краев света. В копях смешались языки и имена, надсмотрщики перенимали речь от рабов, а местные — от надсмотрщиков.

Когда копи иссякли совсем, стала рваться связь окрестных поселений с внешним миром. Старую, заброшенную дорогу, по которой некогда двигались обозы торговцев, и нашли в лесу Берест и его спутники.

В это уже полузабытое поселение однажды явился Князь Тьмы и оградил его непроходимой границей. Он затворился в нем от Обитаемого мира, чтобы без помех искать средство к изменению природы людей. Души мертвых в Подземье годились для сотворения демонов. Но Князю нужно было одемонить живых, которые могли жить под небом Вседержителя.

Бывших надсмотрщиков и разоренных дотла мелких откупщиков Князь сделал аристократией, по образцу верных Вседержителю королевств. Названия родов пошли от названий приисков: Золотой, Черный, Счастливый, Старый… Вскоре Князь Тьмы объявил, что они — высший народ, нелюди, а люди — лишь их рабы. Князь дал высшим веру, что превратит их в небожителей. Но он не мог найти способа наделить человека магическими способностями и, главное, поколебать свободу воли, изначально присущую людям. Свобода была ему ненавистнее всего. Она могла бы не только обесценить, но и обратить против Князя все вложенные им в его «высшее человечество» силы.

Жизнь княжества, очерченного невидимым кругом, была мирной. Внешний враг городу не грозил. Но постоянная готовность высших к войне стала постулатом их жизни. Им приходилось управлять рабами, во много раз превосходившими их числом. Силы Князя Тьмы ограничивало смертное тело, в которое ему пришлось воплотиться, чтобы жить вне Подземья. Он сам не нуждался в защите, но удерживать рабов в повиновении должна была горстка его избранников.

Князь Тьмы добился того, что высшие были преданы ему безраздельно. Он стал для них наставником и властелином. Но у верности высших была обратная сторона… Когда Князю стало казаться, что он разгадал сущность людей и нашел средство обуздать свободу их воли, оказалось, что он не может удостовериться в успехе. Для этого Князю Тьмы нужна была чья-либо непокорность. Он думал о своем слуге — наставнике Мирте. Почему он верен? Потому что он теперь лишен выбора, или потому что он сам стремится быть верным возлюбленному господину? Князю Тьмы нужен был человек, который пытался бы сопротивляться ему.

Среди чужаков, чудом разорвавших границу закрытого княжества, Князь особо выделил одного: молодого южанина из образованной семьи, который при встрече с наставником Миртом горячо отверг все его догматы. Энкино, наследник совернских философов, сомневавшихся даже в могуществе Вседержителя, боролся за свою внутреннюю свободу так отчаянно, что Князь Тьмы именно ему предназначил стать первым из «живых демонов».

Факелы освещали коридоры замка. Но Лодия и так бы не заблудилась: она шла знакомой дорогой, мимо библиотеки и покоя наставника Мирта. Лодия, стараясь ступать как можно тише, пробиралась вдоль стен. Вдруг кто-нибудь из служителей, живущих в Замке, сидит ночью в библиотеке?

Вот и дверь… Перекинув через плечо темно-синюю хламиду, какие носят приближенные Князя, свободной рукой она нащупала в полутьме замочную скважину. На миг у Лодии перехватило дыхание. Ключ попал в скважину не с первого раза, рука дрожала, и сама Лодия вздрогнула, услышав, как металл звякнул о металл. Лодия впервые в жизни делала что-то запретное. Она медленно приоткрыла дверь, стараясь, чтобы не слышно было скрипа, и проскользнула в комнату.

На столе в небольшом покое горела свеча. Рядом с подсвечником поблескивала драгоценным переплетом книга… Она была закрыта. Энкино больше ее не читал. Он сидел за столом. «Опять смотрит на свечу», — мелькнуло у Лодии.

Лодия плотно закрыла за собой дверь.

— Энкино…

— Почему тебя прислали ночью? — спросил он, и болезненная усмешка искривила губы. — Что тебе велели сделать?

— Нет. Не прислали, — отрицательно качнула головой Лодия — Я пришла без разрешения.

Энкино непонимающе смотрел на нее.

— Мне сказали, что больше к тебе ходить не нужно. Что скоро все произойдет… Может быть, завтра или послезавтра. Они решили. Ты слышишь меня? — ей показалось, что Энкино не слушает.

Тот неожиданно стал спокоен, как будто бы даже непринужден. Только взгляд при свете свечи казался усталым и воспаленным.

— Ты пришла проститься? — спросил он. — Это… хорошо. Тебя не хватятся до утра?

Лодия не сразу нашлась, что ответить. Энкино сбил ее: он говорил так просто, как будто речь шла не о его жизни и смерти, а о каких-нибудь засахаренных каштанах. Лодия впервые рассердилась на него.

— По-твоему, я здесь только затем, чтобы сказать «прощай»?

Энкино усмехнулся своей прежней короткой усмешкой.

— А почему бы нет? Мне это было бы приятно.

— Страдания должны были бы просветить тебя, но ты… Я знаю, ты этого не позволишь с собой сделать, — твердо произнесла служительница. — А значит, тебе не остаться в живых. Слышишь? Я выведу тебя из замка. Если ты сможешь бежать, то беги.

Лодия все-таки произнесла эти слова. До последней минуты она не верила, что осмелится. Она предавала самого Князя ради чужака! Голос Лодии звучал так, будто она не обещала Энкино спасение, а спешила его прогнать.

Тот встал, опершись рукой на крышку стола.

— И мы с тобой уйдем отсюда?

Лодия замерла. Это был не вопрос: это было условие.

— Нет, — помолчав, ответила она. — Я останусь. Энкино, у меня нет времени объяснять. Я только хочу, чтобы ты остался жив, потому что нельзя делать это с тобой насильно. Я не знаю, кто заблуждается: ты, они или я — но тебя я хочу спасти.

Лодия выдержала взгляд Энкино, и он увидел — это тоже условие.

— Ты расплатишься за мой побег? — спросил Энкино раздраженно. — Еще этого не хватало!

Ему трудно стало дышать, он прижал руку к сердцу. Он понимал, что делает для него Лодия, но не понимал, откуда вместо слов благодарности берется у него этот резкий, неприязненный тон?

— Разве они узнают? — искренне удивилась Лодия. — Меня никто не видел, сейчас ночь.

Энкино в свою очередь вскинул брови:

— Но ведь со мной виделись только ты и Мирт! Не так уж трудно догадаться, кто из двоих…

— Этого не может быть! — оборвала его Лодия; она возмутилась так горячо, как будто это и в самом деле было несправедливое обвинение. — Кто посмеет сказать, что одна из высших предала Князя ради какого-то раба!

— Ну, вот ты же… — без обиды привел пример Энкино.

Лодия остановила его отчаянным жестом:

— Просто пойдем. Будет хуже, если я попадусь здесь с тобой.

Энкино медлил. Он обвел взглядом тесную комнату, где столько недель смотрел на огонь. Пламя свечи играло в драгоценных инкрустациях на переплете книги.

— И свечу… погасим? — уронил он.

Лодия дунула на свечу.

— Быстрее.

Поколебавшись, Энкино взял со стола книгу.

Через миг они вместе вышли в коридор. Энкино — тоже в одежде служителя, в темно-синей хламиде, которую принесла ему Лодия.

Они миновали стражу у главного входа. Энкино ожидал, что их окликнут. У него даже капельки пота выступили на лбу. Он пытался придумать объяснение: что двое в одежде служителей делали ночью в замке Князя? Засиделись в библиотеке? Их вызывал зачем-то наставник Мирт?

Но стража неподвижно стояла возле крыльца. Высшие доверяли друг другу безусловно.

«Зачем тогда стража, если она не сторожит? — с отчаянно бьющимся сердцем подумал Энкино и догадался. — Затем же, зачем и воины, которые ни с кем не воюют. Это опора власти, тут слишком много рабов…»

От свежего воздуха у него закружилась голова. Энкино посмотрел вверх. Темное зимнее небо было бездонным. Во мраке горели созвездия. Энкино знал их названия по книгам и умел определять путь, хотя до сих пор никогда не пробовал сам, работает ли это в настоящем путешествии. «Плохо, что я так ослабел взаперти», — думал Энкино.

Под ногами — грязь: рабы, ходящие через площадь, совсем затоптали снег. Энкино плотнее закутался в длинную хламиду.

Площадь надо было пересечь наискосок. Внезапно Энкино увидел что-то, что принял сначала за памятник. Приблизившись, он разглядел очертания — высокий столб и прикованный цепями человек. Он стоял, низко опустив голову: цепи крепко держали его и не дали бы упасть, даже будь он уже мертв. Энкино закусил губу: они с Лодией проходили место казни. Но человек у столба был жив. Он вдруг сильно повел плечами, зазвенел цепями, поднял голову.

Лодия даже не замедлила шаг. А Энкино не мог оторвать взгляда от человека. Волосы прикованного были в снегу, он дрожал от холода. Вблизи Энкино видел, как глубоко в тело человека врезались цепи, на которые он налег всей тяжестью. Короткая светлая борода, упавшие на лицо влажные пряди… Энкино узнал его, и больше всего потрясли глаза: помутившиеся и вместе с тем лихорадочно блестевшие, переставшие быть знакомыми.

— Идем! — нетерпеливо окликнула Лодия. — Он приговорен к смерти.

Энкино обернулся к ней:

— Это Берест!..

Он однажды упросил Лодию узнать что-нибудь о его спутниках: Хассеме, Иллесии и других. Лодия обещала, но все, что она могла рассказать Энкино, — о двух боях на ристалище, из-за которых в городе заговорили о Бересте.

Энкино быстро подошел к столбу.

— Берест… это я… — тихо произнес он.

Берест не узнавал Энкино. Тот, путаясь в хламиде служителя и в дорожной сумке через плечо, вытащил флягу с вином.

— Идем! — снова окликнула Лодия.

Энкино потряс Береста за плечи:

— Пей. Вино. Ты согреешься…

Он поднес флягу к его губам, другой рукой поддерживая Бересту голову. Лодия гневно сказала, приглушив голос:

— Раб приговорен к смерти, зачем ты мешаешь ему умереть?! — она отняла у Энкино флягу и потянула его за рукав. — Перестань делать глупости!

— Почему ты в этой одежде? — вдруг прохрипел Берест, узнав его.

Энкино безмолвно отшатнулся и пошел с Лодией, оглядываясь на ходу. Гневно недоумевающий вопрос Береста полоснул по самому сердцу. «Да ведь все бессмысленно! — подумал он. — Я заблужусь в лесу, а если и выберусь к морю, то у меня нет корабля!». Ему хотелось сказать Лодии, что побег — глупая затея, и сбросить с себя дурацкую хламиду.

Лодия торопила его. Энкино прибавил шагу. Они миновали запертые на ночь бараки рабов и вышли из города.

— Теперь уходи. Уходи к себе, — Лодия внезапно остановилась.

— Там нет ничего моего, — признался Энкино, указав рукой в темноту.

— Куда же ты пойдешь? — с участием спросила Лодия.

Ей не верилось, что они больше не увидятся.

Энкино пожал плечами, поглядел на созвездия.

— По звездам…

В доме у Радко ярко горели светильники. В проем узкого высокого окна было видно, как падает снег. Радко вместе с Нейвином, сидя на низких скамьях у камина, пили вино.

Накануне смотритель ристалища назначил новый отрядный бой. Рабов для этого боя не выбирали по жребию. Нейвин велел вывести на ристалище тех, кто вместе с Берестом одержал верх в прошлой схватке. Это были пятеро выживших, жребий добавил к ним только пятерых недостающих. Нейвин хотел проверить, в самом ли деле «рабский бой» позволяет невольникам из казарм противостоять высшим? И вот…

— Рабы опять взяли верх, — рассказывал он, глядя в огонь. — Из них только трое погибло, а наши воины полегли все, — тонкие губы Нейвина презрительно и гневно скривились. — Стая сменила вожака — теперь им стал Снодрек. Превосходство высших поколеблено… А мне так и не дали сразиться с Берестом! Я говорил: его нельзя ставить к столбу! Теперь он ушел непобежденным, а должен был умереть в бою от руки высшего!

— Ты прав, прославленный Нейвин, — подтвердил Радко. — Получается, что мы не смогли убить его на ристалище — и заморозили у столба, — он недовольно наморщил лоб.

— Пока он еще был жив, — вспомнил Нейвин, — я требовал его отковать, вернуть ему его женщину и заставить драться. Я ходил к самому наставнику Мирту и просил передать мою жалобу Князю. Князь должен знать, что права высших нарушены. Право высших — побеждать, не так ли?

— Я был бы рад увидеть, как этот раб умрет от твоего или от моего меча, прославленный Нейвин, — поддержал Радко.

Нейвин одним глотком осушил кубок с вином.

— Но он умер не от меча, а от холода. Его сняли с цепи мертвым на другое утро.

Ночью у столба Берест думал: может, и к добру, если Ирица опять вернется в родную чащу, а летом оживет вместе с травой ирицей? Насобирает дикой конопли, спрядет и соткет простое длинное платье, украсит себя бусами из ягод, венком из лесных цветов и древесной корой. Она не будет ничьей женой, но будет смотреться в ручьи, танцевать на полянах, зимой заберется в большое дупло, чтобы там спать. Зачарованная королевна из Королевства Белок, за которой не явится из-за моря богатырь, чтобы увезти в дальние края. Безмолвная лесовица, она, увидев человека, отступит на шаг в заросли и сольется с лесом. Она забудет, что ее зовут Ирица. Забудет и северянина, что дал ей имя. Не вспомнит даже тогда, когда в лесу увидит высокое дерево, что у людей зовется берест: лесные создания не знают, как называются деревья у людей.

А вдруг это не так? Хоть, правда, без нужных обрядов, но все равно Ирица по любви и без обмана — жена человека. Что, если его волшебная жена стала смертной, как и он сам? Верно ли, что она вернется в свой лес и возродится во время летнего солнцеворота?

«Вот и умираю», — понимал Берест, чувствуя, что только цепи еще удерживают его на ногах. Предки Береста верили, что после смерти человека ждет долгий путь. Старики говорили: через дремучий лес, через огненную реку. По дороге человек обретет много новых сил и умений, если, конечно, ему хватит храбрости и ума, но еще больше — если он привык быть честным и добрым. Ведь там, на том пути, все по справедливости… Куда придешь этой дорогой, Берест не знал. Что спрашивать, оттуда никто не возвращался! И то уже диво, что старики слыхали про саму дорогу. С нее ведь тоже никто назад не бывал.

«Вот и мне теперь…» — неясно думалось Бересту. Было ему не так страшно. Увидим, что за дорога. Еще поборемся. Но неужто и Ирица окажется на этом пути? Одна? Кто ее защитит? Она растеряется, испугается: ведь земнородные не рождены для такого посмертного путешествия, они так привязаны к своим полянам и рекам, к этому миру…

«Ирица! — мысленно окликал Берест. — Ирица! Смотри, не уходи без меня. Недолго осталось ждать… Я муж твой, жди меня, Ирица!».

— Он исчез из запертой комнаты, — опустив голову, проговорил наставник Мирт. — Я не знаю, как ему это удалось.

Князь Тьмы принимал наставника у себя. Он велел, чтобы вместе с Миртом пришла ученица Лодия.

Девушка впервые видела сердце замка, покой Князя. В покое не было окон, не было света. Ни стола, ни скамьи, ни сундука, ни кровати. Таинственная пустота. Наставник Мирт держал переносной фонарь. Без этого он не различил бы в темноте комнаты своего господина.

— Стража не видела, как этот раб выходил из замка, — продолжал наставник. — Мимо них прошли только двое служителей, которые, видимо, задержались в библиотеке.

Тонкая улыбка скользнула по губам Князя Тьмы.

— Одним из этих двоих, досточтимый наставник, был беглый раб.

Мирт быстро вскинул голову:

— Но откуда он мог взять плащ служителя, господин? И кто тогда был второй?!

— А ты как думаешь, Мирт?

Наставник был сокрушен.

— Господин, я не знаю, что думать. Тот, второй, тоже не мог быть служителем, потому что иначе он не позволил бы рабу бежать.

Князь Тьмы покачал головой.

— Второй была Лодия. Ведь правда, девочка? — добавил он.

— Да.

Лодии показалось, что у нее камень упал с души. Ей непривычно было скрывать то, что она сделала. Высший должен жить и умирать со спокойной совестью, ответив за все и не прячась. Мирт остановил на ней скорбный взгляд:

— Ты?!

— Твоя ученица пала, — подтвердил Князь. — Еще более горько тебе будет узнать, что она пала по душевной слабости. Она полюбила раба и ради него предала и наставника, и господина.

Лодия вспыхнула.

— Неправда, господин!

Ей было обидно. Ей хотелось сказать, что на прощанье они с Энкино не коснулись даже руки друг друга. При чем тут любовь? Она думала днями и ночами, стараясь понять, кто прав. Пускай она ошиблась, но она пришла к решению после трудной борьбы.

— Твоя ученица молода, — не обращая внимания, продолжал Князь. — Раб, к которому ты послал ее, хорош собой и тоже молод. Вот причина ее падения.

«Неправда! — думала Лодия, чувствуя, что краска еще сильнее заливает ей лицо. — Это все неправда. Я бы помогла ему бежать, даже если бы он был стар и безобразен!».

— Что он тебе говорил? — Князь посмотрел на Лодию.

— Он говорил, что мы живем на жалком клочке земли, наши строения убоги, и в его мире все наши мыслители не были бы великими людьми, а только одними из многих! — выпалила Лодия.

Ей хотелось доказать: речь шла не о любви, а об истине и заблуждении.

— Нет, девочка… Что он говорил о тебе? — возразил ей Князь Тьмы. — В падшем мире, от которого я вас оберегаю, действительно есть много такого, чего вы не знаете. Есть там и искусство обольщать женщин, и ложь… Он говорил о твоей красоте?

— Какое ему до этого дело! — искренне вырвалось у Лодии.

Но тут же она вспомнила, как в один серый осенний вечер стояла перед зеркалом и сравнивала цвет своих волос с цветом печеных каштанов.

— Я пошлю воинов в погоню, и они легко найдут этого беглеца, — спокойно продолжал Князь. — Он никогда не выйдет из круга, которым я очертил мои владения. Но если бы даже он добрался в конце концов до падшего мира, то навсегда затерялся бы среди подобных ему. Он мог бы обрести свет истинного познания, но не пожелал, и ты поддержала его в этом. Мне жаль и тебя: ты столкнулась с соблазном и не устояла. И ничего не приобрела. Даже любви, в конце концов…

Лодия снова горячо возразила:

— Я ничего не ждала для себя. Я первая предложила ему бежать.

Князь свысока бросил:

— Ты обезумела от своего увлечения.

Его холодные, презрительные фразы отзывались болью в сердце Лодии. Князь усмехнулся.

— Наставник Мирт! Ты, надеюсь, понимаешь, что эта девушка не может быть допущена к высшим ступеням посвящения. Пусть лечит рабов в бараках… Ступайте оба.

К покою Лодии примыкал маленький придел, ниша без окон, в которую вела низкая дверь и лестница из трех ступеней. Там в тиглях и котелках Лодия составляла мази и варила отвары. Растопив камин, Лодия сняла с себя синюю хламиду и в одном платье пошла к своим тиглям и склянкам. В приделе Лодия зажгла огонь, долила воды в котелок, тщательно вымеряя количество. Достав из шкафчика весы, Лодия потянулась к небольшим, плотно закрытым глиняным сосудам на полках, где хранились истолченные в порошок и высушенные травы. Опасно ошибиться в весе хоть ненамного. И руки не должны дрожать.

Тщательно отмеряя ложечкой и высыпая на весы кучки порошков из разных сосудов, Лодия сосредоточенно следила за колебаниями чашек. Ссыпав порошки в кипящую воду, Лодия установила перед собой песочные часы и принялась помешивать деревянной лопаткой.

Когда песочные часы были перевернуты трижды, Лодия сняла котелок с огня и вылила отвар в небольшой кубок.

Она дождалась, пока отвар остыл, и медленно выпила теплое, чуть горьковатое снадобье. Целительница знала, что яд подействует через считанные мгновения. Поставив кубок на место, она села скамеечку перед камином. Лодию вдруг охватил жар, мертвой хваткой сдавило горло.

Через мгновение на полу у камина осталось лежать лишь мертвое тело. Огонь очага бросал причудливые блики на мраморно-бледное лицо бывшей служительницы и на ее волосы цвета печеных каштанов.

Раб долго тряс его за плечо. Берест проснулся и обнаружил себя под крышей, в постели. Он ничего не помнил, кроме ночной стужи и смутных снов. Он позабыл, как вчера на рассвете двое служителей привели кузнеца с переносным горном, чтобы отковал его от столба. У Береста подогнулись колени, служители подхватили его под руки…

Раб поставил на пол лохань для умывания.

— Вставай, одевайся, ешь. За тобой придут, — поторопил он.

— Погоди, отец (раб был стариком). Кто придет?

Умываясь, Берест увидел на своей коже следы, точно от ожогов — везде, где в тело врезалась оледеневшая цепь. Голос Береста звучал хрипло, кружилась голова, но страшная ночь больше никак его не подкосила. «Зимы здесь не такие, чтобы северянина заморозить!» — подумал Берест.

Не проронив ни слова, старый раб вышел. На столе он оставил полкувшина вина, краюху хлеба и миску похлебки. Берест еще не разобрал, голоден или нет. Он думал об Ирице: почему же его не ведут к ней? Берест скрипнул зубами, сел за стол и принялся за еду. Нечего думать… Ему вернут Ирицу. Пусть только вернут. Он никому больше ее не отдаст.

Берест поел и стал ждать, сильно хмурясь и глядя исподлобья на дверь. Наконец за ним пришли двое служителей. Это были те самые, что снимали его с цепей, но Берест их не узнал. Зато они внимательно смотрели на него: на раба, которого Князь велел объявить мертвым. Князь сказал им: «Он все равно что мертв. Не стоит никому говорить, что он был еще жив, когда его отковали».

Береста вывели из покоя. У него часто билось сердце. Он чувствовал, что скоро увидит Ирицу.

Служители впустили Береста в маленький, светлый покой и заперли за ним дверь. Ирица лежала на кровати в одежде, и даже в волосах ее запуталось несколько сухих листков. Как будто ее перенесли сюда из сада, и никто больше не касался ее. Берест быстро шагнул к Ирице, так неуклюже, что споткнулся и упал перед кроватью на колени. Ирица была неподвижна.

Берест приподнял ее, поддерживая так, чтобы ее голова прислонилась к его груди. У него сбилось дыхание. Берест моргнул, чтобы из глаз вылились слезы и не мешали смотреть.

— Ирица… я здесь…

Берест крепко прижал ее к себе и прижался щекой к ее лбу. Ощутил холод… Его самого как огнем обожгло: «Нет, не отпущу, нет!». Что он мог? Он ведь не был лекарем. Другое дело — она. Берест вспомнил, как Ирица исцеляла его раны прикосновением рук и своей лесной магией.

— Ирица… — охрипшим голосом повторил Берест. — Ты слышишь, как я тебя зову? Именем… именем, которое я тебе дал! Как мне помочь тебе, как мне тебя исцелить? Ведь у меня нет твоего дара! Ты сама держись за мою руку, возьми мою силу, ладно? — одной рукой Берест крепко сжал узкую ладонь лесовицы. — Ты же знаешь, как. А за меня не бойся: я вытерплю.

Бересту чудилось, он уловил еле различимый отклик ее души. Он ощутил, что Ирице холодно, пусто, и самое ее последнее чувство перед смертью — ей жаль его.

Его начало трясти, как от озноба.

— Возьми мою силу, всю! — крикнул Берест в холодную пустоту.

Ирица не слышала его голоса в своем ледяном зимнем сне. Правда, к ней будто бы пробился в какой-то миг этот зов, но сейчас же снова отдалился. Но ладонью лесовица почувствовала его тепло, как растение весной ощущает, что в нем пробуждается сок. Слезы полились из-под закрытых век Ирицы.

Берест заметил дорожки слез на ее щеках. Он понял, что она оживает. А лесовица уже чувствовала, что Берест здесь, рядом, ощутила его горе и одиночество, уже слышала его голос и, стремясь к нему, просыпалась. Берест шепотом повторял ее имя. Ирица открыла глаза. Он глубоко вздохнул, поддерживая ее, пока она плакала, спрятав лицо у него на груди.

Ирица совсем согрелась. Она с удивлением ощутила, что жизненная сила передается ей не от дремлющих долгой зимой деревьев, а от Береста.

— Ты умеешь исцелять, как мы? — спросила Ирица с удивлением и спохватилась. — Не надо больше. Это твоя жизнь. Не трать ее.

— Ничего мне не сделается, — горячо заверил Берест.

Но Ирица чувствовала, что ему самому стало холодно.

— Ты научился, — Ирица медленно провела ладонью по его волосам.

— Я сам не знаю, что я сделал, — признался Берест.

Он все стоял на коленях возле ее постели. Ирица отстранилась от мужа, всматриваясь в его изможденное лицо и темно-серые, измученные, живые глаза. Лесовица снова погладила его по спутанным волосам, и Берест положил голову на край кровати. Неожиданно Ирица поняла, что он уснул. Она наклонилась, прислушиваясь к его сну. Бересту все еще было холодно. Ирица укрыла его одеялом, села рядом и обняла. Берест глубоко вздохнул во сне и удобнее прислонился к ней. Она улыбнулась. Ирица знала, что сейчас Берест не услышит ни ее слов, ни мыслей, но ей так хотелось с ним говорить.

— Берест, милый мой… все хорошо…

А сама тревожно думала: «Что будет теперь с нами, что будет с ним?».

Вечером к ним явился Князь Тьмы. Берест уже знал от Ирицы, что это какой-то очень могущественный чародей, который называет себя владыкой Подземья. «Если так, дело плохо», — мелькнуло у Береста. Лесовица вся сжалась, стоило вошедшему приблизиться. Лицо чародея было прекрасно и вместе с тем невыразительно, потому что не имело ни одного отпечатка, которые на лица людей накладывают испытания и время.

Князь попросту сел у стола.

— Что же мне с тобой делать, человек? — спросил он Береста.

Тот стоял посреди покоя, хмуро поглядывая на чародея.

— Зачем отковал меня от столба? — спросил Берест.

Князь изучающе глядел на него. Раньше он не придавал значения мужу лесовицы. Он считал чудом, что лесовица стала женой Береста. Но князь искал разгадку в ней самой, считая, что ее муж — всего только обстоятельство ее странного вочеловечения. Что могут смертные, чего они стоят? Силы людей ничтожны, век краток. Им не тягаться ни с демонами Подземья, ни с небожителями Небесного Престола.

Теперь Князь подозревал другое:

— Я хочу понять, как тебе это удалось — вочеловечить лесовицу и овладеть ее магией? Ты знал, что она умирает, но никто не мог тебе этого сказать. Ты сумел ее исцелить… Что ты еще умеешь, слабый человеческий маг? — Князь Тьмы по-прежнему мерил Береста испытующим взглядом.

— Что тебе надо от лесовицы, Князь?

— Хорошо, я отвечу, — в раздумье произнес Князь Тьмы. — Ты наделил ее своей сущностью: она стала говорить по-человечески, сделалась твоей женой… Наверное, если вам удастся уйти отсюда живыми, то и дети у вас будут. Обладающие свободой выбора, как люди, и одновременно — магией земнородных, — Князь Тьмы, казалось, размышлял вслух. — Это новая раса, которой не задумывал Вседержитель.

Берест внимательно слушал. Ирица видела его лицо сбоку: резко очерченная, нахмуренная бровь, плотно сжатые губы, подбородок, густо заросший светлой бородкой. Но она знала, кто из этих двоих на самом деле сильнее, и сердце ее сжималось при мысли о Бересте.

— Ну? Что ты молчишь? — спросил Князь Тьмы.

— Слушаю, — проговорил Берест.

— А хочешь, бери свою жену и уходи? — неожиданно предложил Князь. — Научи меня, как ты заставил земнородную изменить сущность — и отправляйся к себе на родину. Ведь мы можем понять друг друга. Тебе нужна именно эта лесовица, а мне — власть над земнородными вообще. Я не трону твою жену. Дай мне ключ к твоей власти.

Лесовица быстро и тревожно посмотрела на Береста. Что будет с ее лесными сестрами и братьями, если Князь Тьмы возьмет над ними власть?

Берест повел плечом.

— А может, я сам не знаю, в чем тут диковина. Я это не нарочно сделал. Как же я тебя научу?

Князь Тьмы встал и подошел ближе к нему. Они были одного роста, и столкнулись взглядами.

— Я разберусь, — тихо сказал Князь Тьмы. — Только позволь мне увидеть все это твоими глазами. Открой для меня свою душу, позволь войти в мир внутри тебя.

— Что ж ты меня просишь, сильный чародей из Подземья? — произнес Берест. — А сам не можешь, без спросу?

Князь Тьмы ответил:

— Мое могущество здесь ни при чем. Ты — человек, и обладаешь свободной волей. Если ты станешь сопротивляться мне, то я разрушу твой мир. Это бы ничего, — Князь Тьмы усмехнулся холодно и зловеще. — Но я боюсь не успеть разгадать твою загадку.

Берест опустил голову.

— Стало быть, у меня есть мир, созданный мной самим? Я могу открыть тебе ворота в него, ты найдешь то, что тебе нужно, и уберешься?

— Все верно.

— А как знать, что ты ничего больше с собой не прихватишь?

Князь Тьмы вдруг засмеялся.

— А что у тебя есть еще, что нужно было бы мне! Вы, смертные букашки, так часто мните о себе невесть что.

— Как насчет подумать? — шевельнул бровью Берест.

— Завтра утром я приду за ответом, — согласился Князь. — Не боишься за себя — пожалей жену.

Не дождавшись, что скажет Берест, он вышел. Берест остался молча стоять посреди покоя, склонив голову и сжав правую руку в кулак.

Ирица не сводила с него глаз. Условие Князя Тьмы казалось ей страшным, невозможным. Неужели Берест, ее Берест, откроет ему путь в свой мир? Ирица положила ладони ему на плечи:

— Ты не должен впускать его в свою душу! Берест, поверь мне! Не слушай его. Он убьет тебя, он все равно тебя убьет, даже если получит то, что ему нужно.

«Мы и так у него в руках оба», — подумал Берест.

— Ирица, есть у меня одна задумка… — издалека начал он. — Помнишь, ты… хм… стащила на хуторе нож, чтобы вырезать наконечник стрелы, который засел у меня в ране? Ты спряталась в саду, отвела глаза хозяйке и даже ее собаке… Ты бы могла сделать то же самое сейчас?

Ирица серьезно посмотрела ему в лицо.

— Нет. Я не смогу ни убежать, ни спрятаться. Князь Тьмы сильнее меня, он меня найдет.

— А если бы его не было, Ирица?

Лесовица отвечала:

— То мы бы спрятались в саду. Я бы сделала так, чтобы нас никто не заметил… отвела глаза, как ты сказал, — подтвердила она. — Только он здесь. Круго м, повсюду. Я везде чувствую его власть.

— Власть… — повторил за ней Берест и, отстранившись, прошелся по комнате. — А если бы его власть на время ослабела?..

— Что ты задумал?

Берест остановился.

— Ирица!

Она с тревогой вслушалась: в его голосе ей чудилась затаенная боль.

— Я тебя завел сюда, и я тебя выведу. Ты делай, как я говорю, ладно?

Ирица вздохнула и доверчиво положила голову ему на грудь.

— В чем же мне тебя слушаться, скажи? — отозвалась она.

Лесовице так хотелось во всем положиться на Береста, но ее беспокоило что-то, что она не могла объяснить. Ей казалось, что он сейчас надолго прощается с ней.

— Как ты ослабишь его власть? — Ирица подняла голову. — Тебе с ним не справиться, и нам вдвоем — тоже…

— Это мне тут с ним не справиться, — помолчав, обронил Берест. — А я впущу его в свой мир, в свою душу. Вот там посмотрим, кто кого одолеет! — заговорил он горячо. — Там все по-моему, а не по его! Разве я себе не хозяин? Откроюсь ему. Пусть заходит. А назад ему вырваться не дам. Не так скоро он меня осилит, будет меня помнить… — Берест свел брови. — И ты, Ирица, когда почувствуешь, что его сила ослабла, сейчас же возьми у него ключ, открой дверь и беги в сад. Спрячься, отведи глаза страже. Они тебя поищут и не найдут. А ночью ты выйдешь из города. Ирица, милая… Я как стоял прикованный у столба, видел: ночами тут по улицам никто не ходит, выбраться тебе будет нетрудно. А за городом лес, там тебе и подавно никто не страшен.

У Ирицы сжалось сердце. Она привыкла слушаться Береста. Он увел ее из лесной глуши жить к людям, и поэтому часто решал за двоих. Но сейчас Ирица ни за что не хотела сделать, как говорит муж.

— Берест, ты не понимаешь, кто он! Он владыка Подземья. Он говорит, что после смерти держит души людей в тюрьме. За обман он убьет тебя и заключит в своей темнице. Берест, я не хочу… Я ни за что тебе не позволю!

— Что же, нам двоим пропадать? Ты лесная птица моя, ты лети на волю, — Берест, наклонившись, шепотом говорил это ей.

— Нет, нет, — повторяла Ирица. — Не надо мне воли, ничего мне без тебя не надо. Не оставлю я тебя с ним, не пойду никуда одна! Не спасай меня такой ценой. Помни, если тебя он в живых не оставит, то и мне жить незачем.

Наутро Бересту предстояло дать свой ответ. Князь Тьмы появился на рассвете. Когда, повернув ключ в замке, он вошел, то увидел, что Ирица сидит на постели, а Берест стоит перед ним посреди покоя. Князь понял, что он вскочил на ноги, услыхав шорох ключа. Не хотел, чтобы «чародей из Подземья» видел, как они обнимаются на прощанье.

Князь сел за стол и бросил Бересту, стоящему перед ним:

— Хватило ли тебе времени на раздумье?

Берест кивнул:

— Хватило.

Ирица до боли вцепилась пальцами в край кровати. Вчера он утешал ее, говорил: «Не бойся, милая, не бойся. Не пойду с ним на сговор, пусть будет по-твоему». Ирица поверила, что заставила его отказаться от смертельной схватки с Князем Тьмы. Под утро Берест ненадолго уснул, а Ирица сидела рядом с ним на постели. Она накрыла его одеялом, как и в ночь накануне, глаза лесовицы мягко светились в темноте. Ей не хотелось спасения такой ценой, какую Берест собирался заплатить. Им вдвоем, обоим надо разделить ту участь, что их теперь ждет…

— Я согласен, — произнес Берест.

Князь Тьмы медленно протянул Бересту через стол руку…

Казалось, двое товарищей приветствуют друг друга рукопожатием, или двое завсегдатаев кабака поспорили, кто прижмет ладонь другого к крышке стола, и сели за стол один против одного, чтобы помериться силой.

«Он обманул меня!» — с ужасом поняла Ирица.

— Берест, не надо, нет! — крикнула она.

Тот коротко обернулся, и в его решительном взгляде лесовица прочла: ты помнишь, что тебе делать!

Сам Князь, чудилось, не слышал возгласа Ирицы. Лесовица застыла, видя только его полные пустоты глаза. Ирица была готова броситься, чтобы расцепить их руки, разорвать их смертельную связь. Но она точно приросла к месту. Время остановилось…

Вдруг Берест лег головой на стол, точно пьяный, а Князь, прекрасный и всесильный, начал неловко валиться на бок. Он сполз со скамьи на пол, потянув за собой Береста, и тот тоже упал. Их руки остались сцеплены мертвой хваткой. «Берест поймал его в ловушку?!» — Ирица кинулась к Бересту, чтобы его разбудить. Она думала, может быть, им удастся теперь убежать вдвоем. Но Берест, как мертвый, ничего не чувствовал и не слышал.

Только своим особым чутьем Ирица ощущала, что и тот, и другой живы: и Берест, и сам «чародей из Подземья», как называл Князя Тьмы ее муж. И страшная магия, которая всегда исходила от Князя Тьмы, сейчас почти не ощущалась.

Она понимала, что там, куда ей сейчас нет входа, — в душе Береста, в его мире, — два врага сражаются не на жизнь, а насмерть, и Берест из последних сил держит чародея в ловушке. В отчаянии Ирица пыталась разнять их руки, но их хватка казалась нерасторжимой.

Положив ладони Бересту на грудь, лесовица старалась исцелить его так, как исцеляла раны. Магия Подземья больше не мешала ей. Но Ирица чувствовала, что Берест теперь неизмеримо далеко от нее, и его душа закрыта.

Наступила ночь, потом утро, но ни Берест, ни Князь не пришли в себя. Никто из слуг или воинов не входил в покой, а Ирица все сидела на полу около своего мужа.

Энкино с трудом приподнялся, опираясь рукой на землю. Перед глазами плыли круги, ныло сердце. С самого рассвета он пытался встать и идти дальше, но это было выше его сил. Он чуть не до середины дня пролежал на холодной земле, забившись в какую-то яму под корнями вывороченного бурей дерева и кутаясь в хламиду служителя, то и дело проваливаясь в тяжелый сон. Одежду он изорвал, продираясь через кустарник. Руки были исцарапаны в кровь. По-настоящему опасное место он, впрочем, миновал благополучно: переправился вброд через реку. Энкино шел по звездам на северо-восток, днем сверял путь по солнцу.

«Который же теперь день?» — думал Энкино. Последнее время сыпался мокрый снег, потом моросил дождь. Энкино выбрался из ямы под корнями и сидел на влажном мху. Есть не хотелось. Лодия дала в дорогу хлеба и вина, но больше ничего не осталось. Дрожащими руками Энкино нащупал в сумке книгу в драгоценном переплете. В ней он и отмечал свой путь. Энкино достал кинжал и сделал отметку. Потом в раздумье нацарапал букву «Л». Опять хотел встать, но голова закружилась так сильно, что он чуть не выронил кинжал. Он снова сел на землю. О букве «Л» Энкино уже позабыл. Уснуть бы и не просыпаться! Только к полудню он поднялся на ноги, и, как в бреду, побрел дальше. «Где-то тут должна быть незримая и непроходимая граница, — думал Энкино. — Интересно… я что, ее пересек?».

У него были кремень и огниво. Все, что он мог, — собрать немного хвороста, чтобы погреться и обсушиться чуто к. Энкино понятия не имел, почему он до сих пор не стал добычей зверей. Может быть, звери просто боялись приближаться к заколдованному кругу, внутри которого обитал Князь Тьмы?

Энкино искренне удивился, когда однажды на рассвете вышел на лесную дорогу. Сердце не билось — оно разбивалось изнутри о грудную клетку. На кожаном переплете осталась маленькая карта. Энкино не мог бы рассчитать расстояние, зато отметил направление. Как всегда, еще с детства, ему казалось чудом, что мир можно описывать буквами и значками. В чем связь между картой и местностью, рисунком созвездий в книге и созвездиями, между наукой узнавать направление и самим направлением? Легко ли вообразить, что теперь у тебя в кармане весь пройденный тобой путь?

Заполдень Энкино добрел до деревушки. Он стал стучаться в калитку дома на самом отшибе. Вышедший на стук хозяин покосился на хламиду Энкино, превратившуюся в настоящее рванье.

— Ты откуда взялся? — спросил он на местном говоре.

Энкино с трудом его понял.

— Из-за леса, — ответил он, едва слыша собственный голос. — Что это за место?

Хозяин недоверчиво покачал головой:

— Мирлент, — и крикнул жене, чтобы вынесла бродяге поесть, хотя Энкино еще не успел попросить милостыни, только собирался.

— Далеко живет ваш лорд? — спросил он.

— Два дня ходу. Смотри, ноги не протяни…

Потянулись предместья Мирлента. Это было маленькое графство: замок лорда, окруженный стайкой деревень. За крепостной стеной, в тени замка, вырос городишко с узкими улицами, с собором на площади. Дряхлый нищий на ступеньках храма, где Энкино присел отдохнуть, злобно покосился на него.

— Тут мое место! Убирайся!

Энкино встал и посмотрел на него. Было несправедливо возложить на старика вину за все свои беды. Но Энкино так и опалило внезапной яростью. Он дорого бы дал за то, чтобы сбросить нищего со ступенек. Его удержала лишь промелькнувшая мысль о справедливости, а еще больше то, что ему не хватило бы сейчас сил никого ниоткуда сбросить. Но встретившись с ним глазами, нищий вдруг попятился и чуть не свалился со ступенек сам.

Энкино решил ждать возле храма. Тут можно встретить кого-нибудь из знати. На храмовой площади Энкино увидел статую. Он беззвучно вскрикнул и заслонился рукой. Ему совершенно отчетливо привиделось, что перед ним прикованный к столбу Берест. Только потом Энкино понял, что это юноша в доспехах, опирающийся на фрагмент колонны, похоже, один из местных святых.

Из храма выплыли разодетые леди. Они открывали изящно отделанные кошельки, сыпали в протянутые ладони нищих мелочь. Рыцари медленно шли позади, сопровождаемые оруженосцами и слугами.

— Лорд Ганест! — средних лет нищенка дернула Энкино за рукав и указала на высокого, еще молодого, сухощавого человека.

Энкино бросился навстречу ему из ватаги нищих. Те всполошились. Энкино высоко поднял книгу в драгоценном переплете.

— Посмотрите, что у меня в руке! — громко произнес он. — Это стоит целое состояние. Разбойники и нечестивцы захватили купца Ринселла из Анвардена и моих друзей.

Энкино надеялся, что упоминание о купце позволит его жалобе прозвучать солиднее, а драгоценная книга в руках нищего заставит лорда Ганеста выслушать его.

Поднялся ропот, двое людей в доспехах, по-видимому, телохранители лорда, выступили вперед. Энкино снова обожгло яростью. Он определенно чувствовал, что сходит с ума. Энкино готов был выхватить кинжал и кинуться на воинов, хотя это и вправду было безумие: зачем, с какой целью? Энкино дико поглядел на телохранителей, на лорда и его семью, но вдруг перестал их видеть, пошатнулся, выронил книгу и упал на мостовую.

В библиотеке было прохладно. Кинжал и книга в драгоценном переплете лежали на столе перед лордом. Когда личная стража лорда Ганеста обыскала нищего, нашли только это.

Лорд был вассалом и родичем короля Годеринга. Он слыл благочестивым рыцарем. Лорд Ганест бывал в храмах, раздавал милостыню, жертвовал церкви. Но он успел прославиться и как храбрый воин, гроза окрестных разбойников и врагов своего короля.

Загадочный нищий с книгой — это его заинтересовало. Лорд открыл ее наугад и в недоумении стал разбирать. Книга оказалась на его родном языке, но устаревшем и разбавленном чужими словами. Смысл писания был примерно в том же, в чем и смысл священных писаний о Вседержителе, только на месте Вседержителя здесь был другой, именуемый Князем Тьмы… «Демонопоклонники?» — задумался лорд. Ему трудно было разбирать странный язык, и он погрузился в раздумья, сидя в кресле за тяжелым старинным столом.

Лакей привел Энкино. Лорд Ганест встретил юношу кивком головы. Энкино дали умыться и переодеться. Теперь он не походил не то что на нищего, а даже не очень-то смахивал на простолюдина. Лицо очень бледно, черты приятны, но неприятен взгляд: вызывающий, кажется, просто злой.

— Сядь… — слегка запнувшись, позволил лорд, сам не зная, стоит ли обращаться с этим незнакомцем так, как обращался бы с одним из знатных людей.

Энкино учтиво поздоровался, но в голосе не слышалось никакого выражения. Только что ему дали поесть; чтобы собраться с силами, он выпил вина, и чувствовал себя готовым к беседе. Энкино начал рассказывать про купца Ринселла, который, хотя был не слишком богат, но как-никак вел заморскую торговлю. Потом заговорил о горах алмазов. О целых россыпях алмазов там, в затерянном княжестве за лесами.

— Превратности судьбы, — медленно произнес лорд Ганест. — Жизнь купца сопряжена с риском. А где это — там? И насколько всего этого много?

Энкино заметил, как пристально лорд изучает драгоценный переплет книги.

— Там очень много сокровищ, мой лорд. И все они принадлежат нечестивцам.

Лорд Ганест вздохнул и выжидательно поглядел на Энкино.

— Ты позволишь, лорд? — спросил тот.

Он знал книгу наизусть. Еще раньше, чем на глаза ему попадалась нужная цитата, он начинал произносить ее вслух. Энкино нарочно подбирал такие, в которых звучало глумление над писанием Вседержителя и утверждение власти Князя Тьмы. Лорд снова взял у Энкино книгу. Он, казалось, что-то взвешивал в уме.

— В какой это стороне? — лорду приходилось иметь дело с картами, но в пометках Энкино на кожаном переплете он разобраться не мог. — Верхом войска пройдут?

— Мой лорд. Туда можно пройти морем или по суше.

— Гнездо демонопоклонников не может благоденствовать у нас под боком… — лорд Ганест задумался и отчетливо произнес. — Но если эти алмазы, — он кивнул на переплет книги, — окажутся единственными, которые там найдутся… Если на снаряжение войска мы потратимся больше, чем окупит этот поход… Если ты солгал, то ты сам — демонопоклонник, — припечатал он наконец.

— Не только у купцов жизнь сопряжена с риском, мой лорд, — спокойно ответил Энкино.

«Но какой, однако, неприятный взгляд! — скривив губы, подумал лорд Ганест. — Надо сказать, чтобы не спускали с него глаз. Уж не подослан ли он самим владыкой Подземья? Спаси меня Господь! А может быть, просто бросить этого парня в тюрьму за то, что таскает с собой такие книги? Обвинить в демонопоклонстве и… С другой стороны, он умеет убеждать».

«Враги Князя перешли границу!» — Редвин с мечом отступал к стене своего дома. Воины-высшие сражались за каждую улицу. Они не пытались пробиться друг к другу: каждый дрался там, где застали его захватчики. С самого утра бои завязались на окраинах. Теперь чужие добрались до центра города.

Редвин вонзил меч в грудь неприятеля, а тот, когда клинок засел у него в груди, в ответ ударил юношу своим мечом. Они упали вместе. Последнее, что видел Редвин, было пламя пожара. Это горел его дом.

Смотрителя Нейвина уже давно не было в живых. Когда на улицах начались бои, он вывел из конюшни коня и влетел верхом в середину вражеского отряда. Никто из пришельцев не успел опомниться, как он зарубил троих. Его худое лицо казалось бесстрастным. «Рабы!» — презрительно бросил Нейвин, и меч снова загудел в воздухе. «Мы защищаем Князя — но почему он не выходит нам на помощь?» — мелькнуло у него. И тут его подняли на копья. Прежде чем его тело покинула жизнь, с высоты Нейвин еще раз прохрипел: «Рабы!».

Радко не повезло: его застали за умыванием. Он был в ночной страже замка; с утра раб нагрел ему воду, и Радко, раздевшись, влез в большую деревянную кадку. Шум и крики во дворе, запах гари заставили его выбраться. Он обмотал бедра простыней, и тут же в дом ворвались чужие. Старый раб, который прислуживал Радко во время мытья, упал на колени, закрывая голову руками. Радко опрокинул под ноги чужим воинам кадь, швырнул в ближайшего тяжелым кубком — он пил вино, отдыхая в горячей воде. Затем Радко схватил деревянную скамью. Чужаков было трое. Правда, на них были доспехи, а Радко вышел против них полуголый. Но он убил всех троих, отбросил обломок скамьи, сел у стены, глубоко вздохнул и умер от четырех тяжелых ран, которые ему нанесли. Новые враги вскоре пришли грабить его дом.

До самого утра наставник Мирт сидел над рукописью. Он так и не ложился. Скрипело перо, горели свечи, неторопливо текли мысли. Рукопись подвигалась… Только иногда Мирт чувствовал легкий укол тревоги: Князь уже давно не звал его к себе и не показывался служителям сам.

Мирт припомнил, что не видел повелителя с того самого дня, как ученицу Лодию нашли мертвой на полу возле камина. Еще раньше Князь велел, чтобы отряд воинов обыскал окрестные леса: беглый раб был еще нужен, нужен живым. Дальше очерченной границы он так или иначе не уйдет. Но сообщения, что беглеца отыскали, до сих пор не приходило. Мирт полагал, что Энкино замерз и лежит мертвый где-нибудь в овраге, под снегом.

Звон разбитого витража, топот ног в коридоре оторвали наставника Мирта от рукописи. Мирт недоуменно поднял брови, и в этот миг от удара слетела с петель дверь в его покой. «Чужие вторглись в Замок, враги Князя из падшего мира! — понял Мирт. — А что же сам Князь?.. Он покинул нас? Тому должны быть веские причины…» Мирт отложил перо и встал.

Чужаки подошли к наставнику, заломили ему руки за спину — Мирт не сопротивлялся — и перерезали горло. Один из воинов увидел на столе книгу в переплете с алмазной инкрустацией и сунул в походный мешок.

Ранним утром Илла проснулась от шума. Ей только что снилось, будто она в Богадельне убегает от облавы. Во сне с ней был Зоран. Она вела его по руинам, показывая место, где спрятаться. А он прихрамывал и ворчал на крутые ступеньки. И первая мысль Иллесии при пробуждении была: облава! Она слышала топот и ржание коней, лязг оружия, крики и женский визг… Тревожно мяукал кот. Совсем рядом плакал младенец. Несколько женщин в углу сбились в кучку и испуганно смотрели в сторону открытой настежь двери. У выхода толпились остальные рабы. Илла подхватила на руки кота и, толкаясь, выбралась из барака.

У дверного проема лежал зарубленный надсмотрщик, а мужчины-рабы тупо глядели на зарево пожара, поднимавшееся над городом. Прямо перед бараком шел бой: несколько всадников отчаянно рубились, защищаясь от отряда каких-то других. Когда чужие воины расправились с местными, и отряд поскакал в глубь города, Илла, прижимая к себе кота, вышла из барака.

«Война!» — она спешила подальше отсюда. Все рабы разбрелись, не зная, куда деваться.

То ли от вида трупов, то ли от запаха гари к горлу подкатила тошнота. Илла упрямо шла дальше, вдыхая дымный ветер. Новый конный отряд пронесся мимо нее, один из всадников что-то крикнул, — Илла увидела его обветренное лицо и прижалась к стене, — но они проскакали мимо. Где-то шумели, ругались, смеялись; чужаки заходили в бараки, кое-кто прижимал к стене подвернувшуюся молодую рабыню. Рабыня не сопротивлялась — они привыкли принадлежать всем.

Иллесия озиралась по сторонам: надо было спрятаться. Наконец она забилась в сточную канаву, дрожа от холода и не выпуская из рук серого Зоранова кота. Кот прижал уши, но вырваться не пытался — понимал, видно, что на руках надежнее.

«Это война, кот, — объяснила ему Илла. Когда она говорила с котом, ей самой было не так страшно. — Зоран рассказывал, как паршиво, когда война, да ты и сам видишь. Но мы зато теперь на свободе. Вот переждем немного, когда вокруг никого не будет, и убежим. Слышишь, кот? Проживем… Хотя и нету нашего с тобой… хозяина».

Шум и громкие выкрики воинов то отдалялись, то приближались. Она не прислушивалась — все равно одна брань да военные команды. Но тут хриплый и низкий голос долетел до нее откуда-то сверху:

— Илла! Иллесия!

Илла вся сжалась. Кто-то шел и звал:

— Берест! Хассем! — и отчаянно, с мольбой. — Иллесия, Илла! Отзовись! Это я!.. Илла!

У нее заколотилось сердце. Илла выбралась из канавы. Между бараками, прихрамывая, как и при жизни, шагал Зоран — или его призрак — седой, с тяжелым ломом в руке. «С того света пришел — ко мне? За мной?». Илла хотела закричать: «Зоран!», но у нее перехватило горло.

Иллесия перестала понимать, что происходит. Кот вывернулся у нее из рук. Зоран подошел и остановился напротив нее вплотную, они почти касались друг друга. Зоран что-то беззвучно шептал — или это Илла не слышала его. Она видела, как по его щекам текут слезы, не капли, а два широких ручья. И оба пропадают в бороде, миновав глубокие впадинки на щеках. Лицо Зорана стало как в тумане: наверное, Илла сама плакала. Вдруг Зоран осел на колени и прижался щекой к изорванной рубашке Иллесии.

Илла только теперь ощутила, что он живой. Она вспомнила, он рассказывал: однажды его уже приговаривали к смерти, а он, от природы наделенный богатырским здоровьем, выжил. Может быть, и на сей раз он поборол смерть: ему не впервой. Она положила обе руки на голову Зорану. Он вдруг затих и снизу вверх посмотрел на нее.

— Моя… светлая княжна…

У Иллы перехватило дыхание. Он смотрел, как смотрел всегда раньше — любуясь, точно над ним и в самом деле стояла княжна в нарядном платье. Почудилось, что рушится небо. Она упала на колени возле Зорана. Кот ходил кругами около них, а они вместе плакали, обнявшись.

Хассем с напарником, имени которого он так и не узнал, ходили по кругу, вращая мельничное колесо. В подвале под мельницей всегда было темно. Хассем и напарник почти никогда не разговаривали, потому что оба жевали корень и погружались каждый в свои, неведомые другому, грезы.

Утром надсмотрщик поднимал их на работу. Он же приносил поесть и останавливал работу, когда можно было ложиться спать. Если бы не надсмотрщик, оба раба вращали бы колесо до тех пор, пока не упали бы замертво.

Хассем налегал на рычаг и вспоминал, что недавно к нему приходили Берест и Энкино. Он объяснил им, что ему надо толкать ворот, и что это, волей Творца, спасет всех из рабства… Он был рад, что друзья иногда приходят к нему прямо сквозь запертую дверь или сквозь стену.

Хассем не удивился, когда услышал, что кто-то зовет его по имени голосом Иллесии:

— Хассем! Война!

Ему показалось, кричит незнакомый тощий мальчишка: короткие черные волосы, холщовые штаны и рубаха. Но потом Хассем понял, что это и есть сама Илла, а рядом с ней — убитый полгода назад седой Зоран с котом на плече. Илла бросилась к нему. Но Хассем знал, что нельзя прерывать работу, даже чтобы разговаривать со своими видениями.

Зоран схватился рукой за рычаг:

— Хассем, опомнись! Смотри, я нашел Иллу. В городе наемники из Мирлента. Я знавал из них кое-кого…

Ломом Зоран поддел его цепь и вырвал ее из деревянной балки. Иллесия силой оттащила Хассема от ворота, а Зоран тем временем возился с цепью его напарника.

Хассем сидел на полу. Илла обнимала его за плечи.

— Пусти, — пробормотал Хассем. — Я же должен… — он хотел встать и потянулся к вороту.

— Ты что, Хассем?! Не спи! — Илла потрясла его. — Ты меня узнаешь? Ты слыхал еще про кого-нибудь из наших?

— Береста казнили у столба. Он иногда приходит, — добавил Хассем.

Илла недоумевающе оглянулась на Зорана. Тот снял с пояса Хассема холщовый мешочек и, высыпав содержимое на ладонь, понюхал.

— Дикий корень, — пробормотал он. — Знаю я его… Оставь Хассема в покое, Илла. Сейчас он тебе ничего не расскажет. Может быть, через денек-другой…

Возле мельницы они натолкнулись на кучку наемников. Зоран окликнул их на их жаргоне, и его признали за своего. Зоран сказал, чтобы ему нашли парня по прозвищу Шмель.

— Скажите, что его ищет Сокол, — и бросил на Иллесию быстрый взгляд.

Илле почудилось, он извиняется за это смелое прозвище. Он вернулся к ней страшно исхудавший и оборванный, седой, и в черной прежде бороде теперь зияла широкая, с ладонь, проседь. Она улыбнулась ему глазами: «Мой Сокол».

Вдруг плотный, невысокий, темноволосый человек выбился из кучки наемников и низким голосом прогудел:

— Сокол! Ей-богу, на сколько лет ты постарел, пока мы не виделись? Я думал, ты женился, или спился, или тебе всадили нож в брюхо в какой-нибудь кабацкой драке.

Он, приподнявшись на носки, потому что был меньше Зорана на целую голову, обнял его, и они даже расцеловались. Со стороны было смешно смотреть на высокого, ставшего тощим, как жердь, Зорана, и толстого, мохнатого, приземистого Шмеля. Илла невольно улыбнулась.

Зоран внезапно оттолкнул приятеля и закашлялся, схватившись за грудь. Илла испугалась: точно таким жестом он взялся за грудь, когда меж ребер ему вошла арбалетная стрелка. Илла знала, что уже никогда не забудет этого жеста. Отвернувшись от всех, Зоран кашлял и задыхался, а когда приступ кончился, хрипло сказал:

— Простыл там… в катакомбах… Но не сдохну.

Илла не сводила с него грустного взгляда. Наемник по прозвищу Шмель сунул Зорану баклажку с вином:

— Выпей, Сокол… За встречу!

Они выпили из одной баклажки по очереди.

Зоран легко договорился с наемниками, что ему помогут отыскать в разграбленном городе Береста и Ирицу. Когда Зоран упомянул про Энкино, Шмель сказал:

— Тот помешанный, который завел нас сюда? Что ж, начальство неплохо нагреет руки на этом походе. В одном длинном каменном доме нашли полный сундук алмазов и еще всякой всячины. Ну, и нам, правда, было, чем поживиться.

Шмель раскрыл дорожный мешок и показал Зорану богато переплетенную книгу. Она была забрызгана кровью — кровью наставника Мирта, которому недавно перерезали глотку.

Зоран лишь скользнул глазами по алмазам.

— Что? Энкино привел вас сюда?!

— Вроде его так зовут…

— Мне нужна помощь, Шмель, — продолжал Зоран. — Я потерял своих друзей. Они были в плену в этой дыре, как и я.

— Ребята, надо помочь старому товарищу! — Шмель оглядел своих. — Знали бы вы, кто это! Сокол, тот самый, что во время штурма Флагарно первым поднялся на стену. Ей-богу, лет десять назад он считался одним из лучших везде, где только нанимают бойцов!

Наемники сгрудились поближе.

— Ну, кого мы ищем? — спросил Зорана Шмель, приподнимаясь на цыпочки, чтобы похлопать его по плечу. — Я тебе их из-под земли достану.

Берест не приходил в себя. Его борьба продолжалась. Ирица видела это по упрямым складкам в уголках рта и по страдальческой морщинке над бровью.

Закат и рассвет не раз сменили друг друга за окнами маленького покоя, где Ирица сидела на полу над двумя телами — своего мужа и его врага. Лесовица могла долго обходиться без воды и пищи. В лесу, где она родилась, она была сыта горстью ягод и глотком из родника, а всю зиму спала или пряла в укромном дупле или в шалаше на ветвях, обходясь запасом, которого хватило бы и белке.

Никто не приходил. Может быть, никто в тайном княжестве не знал об их судьбе, кроме самого Князя. А может быть, Князь не велел никому приходить, уверенный, что ему нетрудно будет справиться со «слабым человеческим магом».

Ирица клала ладони мужу на грудь, отдавая тепло и жизненную силу, — лесовица надеялась, что так сможет поддерживать в нем жизнь. Ирица боялась плакать, чтобы не потратить лишних сил. Душа его, в которой сейчас шла борьба, была наглухо замкнута, и только телу она могла передать тепло.

Сердце лесовицы сжималось от страха: вдруг Князь заберет Береста с собой, в Подземье? «Тогда и я найду путь туда», — обещала она себе. Но пока руки двух врагов оставались сцепленными намертво, Ирица понимала: ни один еще не одолел другого.

День… ночь… день… Ирица лишь иногда дремала, прислонившись к груди Береста, но и во сне не могла отдохнуть: она сторожила его. «Если кто-нибудь войдет — оцарапаю!» — отчаянно думала лесовица, вспоминая, как однажды сын хуторянина испугался ее ярости. Она сидела над мужем, мерцая глазами в полумраке покоя, как большая ночная птица.

Однажды на рассвете, без устали вглядываясь в неподвижное лицо Береста, в его закрытые глаза, она увидела, что он шевельнулся… Затаив дыхание, Ирица смотрела, как рука Князя медленно, медленно разжимается. Тихо вскрикнув, Ирица схватила и крепко сжала освобожденную ладонь Береста.

Лесовица всегда отличала мертвое от живого. Ей было ясно, что на полу покоя лежит теперь только оболочка страшного духа, который когда-то чуть не убил ее своей ледяной пустотой. А Берест был жив. Ирица звала его по имени, растирала руки. Он открыл глаза. Но из его глаз глядела та самая пустота… Ирица похолодела: муж не узнавал ее. Она прислонила его голову к своей груди, крепко обняла и прижалась губами к его волосам.

Потом до слуха Ирицы донеслись крики и шум.

— Берест, ты слышишь, слышишь? — с мольбой позвала Ирица, тряся его за плечи.

Берест по-прежнему ничего не сознавал, и сердце Ирицы замирало от ужаса. В коридоре послышался топот тяжелых шагов. «Много людей… и сюда!» — поняла лесовица. Сильные, уверенные удары в дверь чем-то тяжелым…

Ирице села так, чтобы заслонить лежащего Береста, и глядела в сторону вздрагивающей двери: мертвенно-бледная, с тревожно сверкающими глазами.

— Дай я! — раздался в коридоре хриплый рев.

Внезапно вся стена дрогнула, и дверь сорвалась с петель. В проеме, окутанная пылью, возникла фигура высокого, бородатого человека.

Зоран, который снес дверь ударом плеча, первым увидел обоих — Ирицу и Береста на полу. Он застыл у входа, пораженный их видом.

Илла выглянула из-за его плеча.

— Зоран, пусти! — она подтолкнула его и подбежала к Ирице.

Ирица молчала. Язык ее не слушался, точно она опять разучилась говорить. Илла присела возле нее:

— Ты жива, подруга!..

Хассем вцепился в косяк выбитой двери. Зоран вошел в покой. Берест лежал неподвижно, глядя в потолок пустыми глазами.

Они устроились на ночлег в одном из покоев замка. Камина там не было, и пришлось развести огонь на полу. Поломанный стол и скамьи, сорванные с петель двери пошли в костер.

Берест сидел, безучастно глядя перед собой. Это Хассем усадил его в углу, и Берест так и остался, уронив на колени руки, прислонившись спиной к стене. Его лицо было прежним: живым и открытым. Только взгляд, обращенный то ли в себя, то ли вдаль, застыл. Когда в разбитое окно задувал ветер, шевелил волосы Береста, и надо лбом начинала качаться прядь, Хассему казалось: его глаза вот-вот прояснятся, он стряхнет с себя невидимые оковы, встанет с места и узнает своих. Но ветер вдруг взмел золу, и она осела на бороде и щеке Береста. Он не поднял руки, чтобы отереть лицо. Ирица сама стерла ему со щеки следы золы.

Об участи Энкино они уже знали. Зоран расспросил приятелей-наемников. До сих пор Энкино держали под стражей, не доверяя ему. Теперь скоро должны были отпустить: он сослужил свою службу. Через приятеля Зоран послал ему весточку: ищи нас в замке на втором этаже, мы живы и ждем тебя.

…Была уже почти ночь, когда в освещенном огнем кругу появилась темная фигура. Дверь была выбита, поэтому Энкино вошел без стука.

— Ой!.. — сперва вскрикнула Иллесия, а потом узнала. — Братец! Ты!

Энкино медленно огляделся и молча сел на деревянный ларь, который Зоран пожалел расколоть на дрова: уж больно добротный. Энкино дрожал и кутался в плащ. Он был одет, как знатный человек, и среди своих оборванных друзей казался чужаком.

Ему что-то говорили, он не слышал. Разбитое окно зияло напротив. Стемнело, в дали неба зажглись созвездия — Энкино знал их названия. Пахло дымом. На губах был привкус золы. Энкино принес его с улицы: он долго бродил по горящему городу. Искал… Ему чудился голос Лодии:

«Теперь уходи. Уходи к себе».

«Там нет ничего моего».

«Куда же ты пойдешь?»

«По звездам…»

И на прощанье они не коснулись даже руки друг друга…