В последние недели перед защитой Альберт Ренн наблюдал за Кейтоном с недоумением. До этого сердце самого Альберта подлинно оледенело. Он поминутно ловил себя на презрении к себе — как мог он не разглядеть низости за маской ума, как мог поддаться обаянию человека, оказавшегося способным на такую мерзость? Он ничуть не поверил оправданиям Кейтона, тем более что лицо Энселма являло вовсе не раскаяние, но откровенную скуку и высокомерие. Человек, на совести которого была загубленная жизнь девушки, человек, за бестактную насмешку отплативший эффектом курка, был в его глазах просто негодяем.

Он сказал Кейтону, что ему почти нечего терять — и подлинно так думал. Но со временем понял, что боль разрыва сильнее, чем ему представлялось. Себе Ренн не лгал никогда и вынужден был признать, что тоскует. Вскоре он заметил, что сам Кейтон весьма изменился. После первоначальных попыток примирения, тот окончательно замкнулся в себе, уединился и отстранился от всех, не пытался в пику ему найти себе товарища среди сокурсников, более того — не пытался сблизиться и с Даффином, который относился к нему с живым интересом. Два месяца спустя Ренн уже с трудом узнавал Энселма. Тот зримо исхудал, казался больным. Ренн не мог подумать, что их разрыв так повлиял на него, тем более, что Кейтон не делал больше никаких попыток улучшить их отношения, но что с ним случилось?

Энселм ходил, как слепой, никого не видел, был заторможен и вял.

Личные дела самого Ренна радовали его. В начале сентября ему предстояло вступить в брак с Энн Тиралл, а пока он находил успокоение от всех забот в письмах Энн и Рейчел, одновременно сообщая им о своих мыслях и чувствах. Ни Энн, ни Рейчел, никто, кроме мисс Эбигейл, не знали о произошедшем между ним и Кейтоном, он не хотел говорить об этом, и потому иногда коротко, одной строкой, сообщал о Кейтоне.

Походя он рассказал и о том, что Энселм много занимается, сильно похудел и, кажется, болен.

По окончании триместра, в июле, после защиты, признанной лучшей на курсе, Кейтон собрался домой. Его лакей Эмерсон сложил вещи в кабриолет, а сам Энселм вынес из дома в корзинке Трюфеля. Мысли о самоубийстве Кейтон окончательно оставил, они казались ему низкими. Нечего сбегать на тот свет, пока не получил своё на этом. Но теперь он ощущал неестественную слабость во всем теле, странную истому и бессилие. Смолкла плоть, затихла точно в посмертном молчании душа, угасли чувства. Он всё понял. Человек может избежать несчастий, ниспосылаемых небом, но от горестей, навлекаемых на себя им самим, нет спасения. Мы калечим себе жизнь своими безумствами и пороками, а потом говорим, что несчастье заложено в самой природе вещей. Ничего там не заложено. Каждый сам режет кожу на бичи, коими его хлещет жизнь, гордыня и глупость человека извращают пути его, а сердце горделивого глупца негодует на Господа….

Отец побледнел, увидев Энселма — настолько тот осунулся.

Сам Кейтон, приехав домой, расслабился окончательно, ибо напряжение занятий всё же поддерживало его — и это оказалось губительным. Через день он уже не смог подняться, по телу расползлась вязкая неподвижность. Отец в панике вызвал врача, и мистер Роберт Дайл нахмурился, осмотрев пациента. Энселм смотрел в потолок и не интересовался мнением лекаря, и это тоже не понравилось старому доктору.

Кейтон добросовестно принял все прописанные ему микстуры и, когда его оставили одного в спальне, вступил в беседу с Трюфелем, снова смотревшим на него встревоженными зелеными глазами.

— Нечего пялиться. Ты не умрёшь теперь с голоду. Своей последней волей я пожизненно прикреплю тебя к кухне.

Кот недоброжелательно молчал. Ему явно не нравилось, что хозяин второй день не встает с постели. Но Кейтон обеспокоен не был, хоть и чувствовал, что силы покидают его. Он не стремился к смерти — скорее, просто не хотел жить.

И жизнь уходила. Он целыми днями то спал, то просто лежал в пустом полусне — мягком и теплом. Это был странная для него тишина духа, которой он так жадно алкал все эти месяцы, покой, уносящий в безмолвие. Вокруг сновали домашние, с ним тихо говорил, расспрашивая о самочувствии, доктор Дайл, но все это было равно безразлично. В нём зазвучали когда-то слышанные монастырские псалмы — чистые голоса пели об Агнце Божьем…

…Он проснулся от странного визга и поморщился — звук оцарапал его нервы. Чего надо Трюфелю? Но, приоткрыв глаза, увидел, что кот тихо сидит на кресле, с видом нахохлившимся и разобиженным, и по-прежнему смотрит на хозяина недовольным и даже негодующим взглядом. Тут звук повторился, и Кейтон понял, что он идёт из гостиной, смежной с его спальней. Оттуда же слышалось негромкое бормотание — и новый визг. Энселм поморщился. Веки и губы его слипались, руки сильно ослабели. Он, тяжело напрягшись, поднялся, решив закрыть дверь. Пошатываясь, добрёл до порога.

В гостиной разговаривали доктор Роберт Дайл и отец.

— Поймите же, я бессилен, милорд, он не хочет жить.

— Роберт… сделайте что-нибудь…. У меня же больше ничего нет!!! Ничего! Умоляю… он — последнее, что мне осталось… За что, Господи?! Льюис, Энселм… Зачем я послушал Эмили? Это конец… — милорд Кейтон, опустившись на ковер, снова взвизгнул так, что Энселма передернуло.

Врач развёл руками.

— Я не знаю, что делать, милорд… Он не хочет жить.

Энселм усмехнулся. Врача нельзя было обвинить в недомыслии. Он точно определил причину его болезни. Наверное, точно предсказал и исход. Отец снова завизжал, и Энселма опять передернуло. Ну, вот… Как мы, однако, причудливо связаны в этом мире… Он не пустил себе пулю в лоб из-за необходимости кормить Трюфеля, по-джентльменски выполнив взятое на себя обязательство, но теперь оказывалось, что как жизнь полосатого кота зависела от него, так от него самого — зависела жизнь отца. Для милорда потеря последнего сына — это, и вправду, конец. Пол кружился под ногами Энселма, вялая слабость тянула к постели. Но если обречь на смерть кота — непорядочно, но что говорить об отце? Он опять скользил по этим легким, простым и низменным, плебейским путям, путям наименьшего сопротивления, куда влекли боль и пустота. Энселм с трудом разлепил спекшиеся губы и облизнул их, ощутив вкус крови. Нет, мерзавец, ползи обратно.

— Отец… — он не узнал свой голос, похожий на хриплый клекот ворона.

Милорд вскочил, судорожно взмахнув руками.

— Мальчик мой! — он ринулся к сыну, но тот остановил его слабой рукой.

К Энселму подошел и доктор.

— Что с вами, сэр?

Энселм окинул врача и отца утомлённым взглядом. Сильно пекло веки. Голоса отдавались в мозгу. Тяжело вздохнул. Глупо было что-то объяснять.

— Я хочу… — он умолк, почувствовав новый приступ головокружения, но хватившись за дверную раму, преодолел его, — не хороните меня, Роберт. Я хочу… жареной оленины. И красного вина.

Милорд, судорожно вскинулся и опрометью кинулся вниз. Доктор окинул его с ног до головы странным взглядом, но ничего не сказал. Кейтон вернулся в спальню и сообщил коту, что его недовольная морда порядком ему досаждает. Тот проигнорировал упрёк, запрыгнул на постель и разлегся на подушке, мешая Кейтону снова лечь.

Энселм солгал отцу и доктору, ибо есть вовсе не хотел, но, однако, его ложь таинственным образом претворилась в истину. Едва запах жаркого заструился по спальне, вызвав восторженное и трепетное урчание Трюфеля, Энселм ощутил почти волчий аппетит. Выразив коту радость, что у них оказались общие вкусы, и щедро угостив его, Кейтон наслаждался вкусом вина, хлеба и мяса так, словно они были манной небесной.

Жизнь медленным током крови заструилась в нём, слабость проходила, руки наливались силой. Нет, в нём не появилась жажда жизни, просто смерть отступила, изгнанная волевым решением умирающего. Он говорил себе, что должен жить ради отца, и это укрепляло его, ибо ради себя он жить по-прежнему не хотел. Точнее, было незачем.

Жизнь начиналась снова, через две недели Кейтон поднялся и не мог не заметить, что опыт умирания был странно полезен для него. Приближавшаяся осень была прекрасна, августовский воздух, наполнявший его легкие, кристально свеж, грива его любимца Персиваля казалась шелковой, небо — бездонным. Что это он, как старая крыса, забрался в библиотечные анналы и грыз там годами замшелые палимпсесты и всякую рухлядь?

При этом жизнь наполнялась — у него был любящий отец, тётка тоже любит его, у него был Трюфель. Почему он раньше не видел и не понимал этого? Энселм чувствовал теперь новую, странную нежность к отцу, застенчивую и тихую. Как же он напугал его… Оказывается, даже челядь — и та любила его: ему поминутно желали здоровья, старались угодить, чем только могли. А он, глупец, сетовал на отсутствие любви! Хочешь быть любимым — люби сам, дурак, и это откроет тебе глаза на чужую любовь. Кто смотрит на мир оледеневшими глазами — везде видит ледяные глыбы.

Энселм ощущал себя новорожденным. Душа его, очищенная болезнью от накипи многолетней озлобленности, зависти, холодности, стала уязвимой и слабой, но когда он проходил мимо зеркал, видел в них изнуренного юношу с удивленной, чуть застенчивой улыбкой, со взглядом меланхоличным и отстраненным. Но увы… Вместе с жизнью вернулась и мужественность, и её проявления отравляли эту новую жизнь. Напряжение плоти немедленно вызывало в памяти образ Эбигейл, и душа начинала корчиться от неизбывной боли. Он не мог не думать о ней, мысли были мучительны, он понимал, что надо забыть о несбыточном, но воспоминания упорно возвращали его на мраморную лестницу, в дом Реннов, в Бат. Там ли она? Думает ли о нём?

Милорд Кейтон не выходил из домашней церкви. Бог сжалился над ним, Бог смиловался над родом, внял его молитвам — сын, единственное оставшееся ему на земле сокровище, победил недуг, восстал из мертвых! Он в ликовании написал письмо сестре. До этого им были отправлены леди Кейтон два письма — в первом сообщалось о приезде Энселма и его болезни, второе — написанное в сердцах и истерике, где перепуганный приговором врача брат обрушил на сестру вал упреков — ведь эта она уговорила его отпустить сына в Мертон, который довёл его до смертельного недуга! Теперь милорд сделал вид, что предыдущего письма он не писал, точнее, просто забыл, что наговорил леди Эмили в состоянии непереносимой муки и запредельной скорби.

При этом Энселм, заметив, что отец пишет сестре, попросил разрешения приписать несколько строк. Смертный опыт странно убил в нём ложный стыд. Он сообщил леди Эмили, что теперь в полной мере понимает глубину совершенной им мерзости, не может сказать, что сумел выкарабкаться из дерьма, но гроба избежал. В заключение поинтересовался здравием всех батских знакомых. Как поживает леди Блэквуд? В Бате ли её племянница? Там ли милорд Комптон? Каковы его новые приобретения? Какие новости? Из всех этих осторожных вопросов его по-настоящему интересовал только один, но он надеялся, что сумел замаскировать его. А впрочем, подумал он, вспомнив злую оплеуху тётки в её словах о борделях и дешёвых духах, чёрта лысого ты её обдуришь, идиот… Энселм ни на что не рассчитывал. Но само упоминание об Эбигейл было ему дорого. Помнит ли она о нём? Вспоминает ли хоть иногда? Не вышла ли она замуж? От этой мысли его покрывала испарина.

Господи… сжалься надо мною…