Граф Джеймс Комптон был богатейшим человеком Дорсетшира, в Бате появлялся ежегодно и ежегодно устраивал только один званый вечер — нужды делать это чаще не было: двое сыновей его сиятельства были давно женаты, а холостой племянник был ещё слишком молод. Но этот единственный бал граф устраивал со свойственным ему вкусом и размахом, умело их сочетая. Достаточно сказать, что обсуждение прошлого приема его сиятельства продолжалось в обществе целую вечность — две недели…

Энселм Кейтон ничего не ждал от вечера, но благое расположение духа не изменило ему, он спокойно и благодушно взирал по сторонам, был представлен тёткой хозяину вечера, потом леди Эмили перезнакомила его с кучей новых людей, половины из которых он не запомнил. По боковой лестнице спустилась красивая пара — стройный блондин, юноша его роста и прелестная девица в изысканном сиреневом платье, густые пепельно-белокурые волосы которой были убраны аметистовыми лентами. Её лиловые серьги делали глаза тоже лиловыми. Кейтон засмотрелся было на красавицу, но тут же отвел глаза. Ему ли пялиться на прелестных леди…

К белокурой красавице тут же подошла обворожительная девица в роскошном креповом платье с нежными аппликациями по подолу и ещё одна — в платье цвета ярко синего цвета, чьи полные плечи были довольно откровенно обнажены и сразу приковывали внимание мужчин.

В воздухе пронеслись нежные ароматы, и Кейтон странно расслабился. Сразу взволновалась кровь, закружилась голова, словно он залпом осушил бокал хмельного игристого вина. Энселм редко думал о женщинах без терзаний, обид и жажды обладания, неописуемой истомы и неги, мысли о женщинах были мечтами о благоуханных поцелуях, они навевали грезу наготы и рисовали его воображению тех женщин, коими ему хотелось обладать. Это была неутолимая мечта о преодолении границ мысли, о не знающих цели блужданиях в мистических пределах страсти… Тут подействовали дрожжи распутства, кои таит в себе возбуждённый мозг, и его душа забродила. Наслаждаясь блудными помыслами, он примешивал к телесным образам умственные, подогретые чтением весьма фривольных книг, и вдруг замер.

Красавица в сиреневом платье с улыбкой заглядывала ему в глаза, он очнулся от мечтаний и, униженный и уничтоженный, с изумлением узнал мисс Сомервилл. Ему представили брата мисс Эбигейл — Эрнеста, а в девицах, что пробудили его плотские фантазии, он с изумлением узнал мисс Хилл и мисс Ренн. Он почувствовал, что краснеет, смущённо отвёл глаза, и ему показалось, что глухой, прерывистый, упорный стук крови в голове слышен всем вокруг. Чёрт, как же он не узнал их?

Его одурачили искусственный свет свечей в напольных канделябрах, нарядные платья, слой пудры и прочие бальные ухищрения. Подошли мистер Альберт Ренн, мистер Гордон Тиралл с сестрой и Остин Роуэн. Энселм никогда не был с ним близок — но не имел и повода для неприязни. Сейчас такой повод появился — причём, как понимал Кейтон, без всякой вины Роуэна. Тот невольно стал свидетелем того, что афишировать Кейтону не хотелось, и он был уверен, что Остин не замедлит рассказать об этом в Мертоне.

Кейтон помрачнел. К его удивлению, едва увидев его, Роуэн подошёл и поздоровался, и в его обращении не было ни насмешки, ни издевки. Болезненная искажённость натуры Кейтона заставила его и в этом усмотреть обиду. С упрямством, которое заставляет иных страдальцев постоянно касаться языком больного зуба, Энселм поинтересовался у Остина, где его очаровательная спутница, которая в прошлый раз у Ренна столь честно отозвалась о нём? К его новому удивлению, Роуэн посмотрел на него внимательно и напряжённо, не отводя глаз, и в этих тёмных глазах, в которые Кейтон впервые видел столь близко, проступило что-то странное и тяжёлое. Остин несколько минут, показавшихся Энселму бесконечными, смотрел на него, потом ответил:

— Нам предстоит скоро расстаться, Кейтон. Тебе легко будет счесть мои слова непроговоренными или неуслышанными. Но мне кажется, я должен тебе это сказать. Все, что нам доводится испытывать в этой жизни — это или кара за наши же грехи и глупости, коей надо смиренно покоряться и молча нести её, или же испытание, кое надо выдерживать с честью. Я плохо знаю тебя, и Бог весть — наказует тебя Господь или испытывает, но…

Кейтон молча слушал, слегка побледнев. Роуэн замолчал.

— … Но? — наконец тихо проронил Кейтон.

— В тебе мало смирения и мало выдержки.

Кейтон вскинул глаза на собеседника и наткнулся на каменную стену тёмных глаз. В Роуэне не было ни колкости, ни сарказма, ни упрёка. Он хладнокровно и невозмутимо говорил то, что думал, и говорил в лицо тому, о ком это думал. Кейтон удивился. Он просмотрел интересного человека. Энселм уважал силу. Улыбнулся.

— Ты считаешь меня слабым?

— Скорее неразумным. Тебя задели слова глупой девочки. Но она девочка, к тому же глупая. Но ты был задет.

Кейтон поморщился.

— Возможно, ты прав. — он торопливо сменил тему разговора. — Так ты принимаешь сан?

Тот молча кивнул.

— Из тебя получится хороший пастырь, — отчетливо проговорил Энселм, и поклонившись, спешно отошёл. Несмотря на то, что ему понравились смелость и спокойствие Роуэна, он не хотел продолжения этого разговора.

Тут Энселм услышал, как мистер Эрнест Сомервилл приглашает мисс Хилл на первые два танца, а она, явно кокетничая, спрашивает, достоин ли он такой чести после своего омерзительного поступка, когда нынче утром предпочёл охоту с лордом Беркли пикнику в их компании? Сомервилл возвёл глаза к небу. Ведь он уже трижды извинялся! Ну не мог он нарушить обещание, данное Беркли неделю назад! Мисс Хилл царственно сменила гнев на милость, они ушли к танцующим, мистер Остин Роуэн пригласил мисс Сомервилл и тут же увел её, мистер Гордон Тиралл предложил руку мисс Ренн, Альберт торопливо пригласил мисс Тиралл, и Кейтон остался в одиночестве.

Настроение его резко испортилось.

Тут он увидел леди Эмили, сопровождаемую человеком, в котором узнал милорда Комптона, хозяина праздника. Они болтали со свободой старых приятелей, говорили о каком-то мистере Эллиоте, оказавшимся растяпой, и мистере Уилсоне, наделавшем глупостей. Как вскоре понял из дальнейшего разговора Энселм, вышепоименованные господа оказались обманутыми неким предприимчивым жуликом, продавшим им под видом раритетов дешевую подделку. Леди Кейтон не могла не похвалиться знаниями и вкусом племянника — он будет достойным продолжателем семейных традиций. Милорд Комптон, оказавшийся выпускником Мертона, спросил, видел ли мистер Кейтон в библиотеке колледжа старинные рескрипты «De viribus herbarum» Мацера Флорида с описанием целебных свойств некоторых трав, кои он в свое время деятельно штудировал? Энселм ответил утвердительно. Сам он поинтересовался, какие книги милорд находит заслуживающими внимания?

Граф грустно усмехнулся.

— С годами, мой мальчик, самыми нужными книгами оказываются те, которые мы когда-то были готовы бросить в огонь…

Несколько минут они оживленно обсуждали последние книжные новинки. Суждения милорда понравились Кейтону глубиной и тонкостью, и он пожалел, что скоро должен покинуть Бат — с этим человеком ему захотелось сойтись поближе.

— Мне казалось, когда человек мыслит глубоко и серьёзно, ему плохо приходится среди широкой публики, — с улыбкой заметил Энселм, — так трудно найти понимание…

— Среди широкой публики человеку, мыслящему глубоко и серьёзно, молодой человек, легко найти узкий круг людей, чье мышление и чьи интересы будут столь же глубоки и серьёзны… — улыбнулся в ответ милорд.

Беседа безмятежной размеренностью чуть успокоила напряжённые нервы Кейтона, но тут к ним подошла леди Блэквуд, а через минуту рядом оказалась мисс Джоан Вейзи. Кейтон напрягся, поклонился подошедшим дамам и сожалел только о том, что не мог сразу уйти — это было невежливо. Мисс Вейзи любезно улыбнулась милорду Комптону, и сказала, что его вечер просто великолепен. Граф поклонился. Леди Джейн Блэквуд тоже увлекалась собиранием редких книг, и разговор с её приходом почти не изменил направления. При этом милорд Комптон заметил, что мистер Кейтон стал вдруг странно напряжённым, но истолковал это неправильно. Он любезно обратился к нему с предложением пригласить очаровательную мисс Вейзи, которой явно скучно со стариками, на танец.

Кейтон окаменел. Он вовсе не хотел приглашать мисс Вейзи, просто хотел уйти. Граф невольно поставил его в весьма сложное положение, но Энселм решил просто увести мисс Вейзи к танцующим, а после, если ей то будет угодно, распрощаться с ней.

Ему не пришлось себя затруднять. Мисс Вейзи, высокомерно взглянув на него, сказала, что не хочет танцевать, чем поставила в неудобное положение и графа, и всех остальных. В эту минуту к ней подскочил какой-то франт, приглашая её на танец, и она тут же протянула ему руку. После их ухода граф, скрывая неловкость, торопливо заговорил о своих новых книжных приобретениях, тётка опустила глаза и слушала его, глядя в пол, леди Блэквуд тоже молчала, изредка бросая на Энселма странный мерцающий взгляд.

Сам Кейтон из последних сил поддерживал разговор, старательно делая вид, что не заметил произошедшего, пока его не спас гонг, призывавший гостей в столовую. Когда граф увёл дам на ужин, Кейтон смог остаться в одиночестве. Нервы его были напряжены до предела, руки тряслись, и чтобы унять дрожь, он сжал их в кулаки. Это движение непроизвольно напрягло его и словно всколыхнуло, кровь закипела, но не плотским возбуждением, а яростью.

— Мистер Кейтон, что с вами?

Повеяло свежим запахом мёда, магнолии, лавра и лимона, он с трудом разлепил пылающие веки, и увидел мисс Сомервилл. Зубы его разжались, но он ещё несколько мгновений пытался взять себя в руки.

— Несколько закружилась голова от вашей красоты, мисс Сомервилл, — он с трудом заставил себя улыбнуться.

Она бросила на него туманный взгляд и спросила, не проводит ли он её в столовую? Или ему лучше выйти на балкон? Он так бледен… Энселм вздохнул. Пароксизм злобы совсем вымотал его, но он предпочёл скрыть своё состояние, протянул руку мисс Сомервилл и проводил её к накрытому столу. По невероятно неудачному стечению обстоятельств они оказались за столом напротив мисс Вейзи и того самого франта, что пригласил её до этого танцевать. Его представили как Арнольда Хардинга, место с другой стороны оставалось свободным и его неожиданно для Кейтона занял мистер Джастин Камэрон. Рядом с ними с другого края стола сидели леди Кейтон и милорд Комптон.

Энселм чувствовал, как в груди клокочет злость, спирая дыхание, мешая говорить и даже дышать, но кивком все же смог приветствовать приятеля. Мисс Эбигейл заметила его состояние и странные взгляды, которыми обменялись милорд Джеймс и леди Эмили, и поняла, что в её отсутствие произошло что-то, сильно расстроившее всех троих. Более того — мисс Вейзи была явно взволнована, её лицо пошло пятнами. Она ни на кого не смотрела, уставившись в тарелку. Мистер Хардинг и мистер Камэрон молчали.

Неожиданно к мисс Эбигейл обратилась леди Кейтон.

— Это вы, мисс Сомервилл, нарисовали портрет моего племянника сегодня утром?

Энселм снова напрягся, но голос мисс Сомервилл прозвучал очень мягко и спокойно.

— Да, его лицо ещё при первой встрече очень понравилось мне, миледи, — мисс Эбигейл с улыбкой посмотрела на Энселма, — оно необычно и напоминает старинные портреты, что мне доводилось видеть в европейских галереях. В нём совсем нет обыденности. Взгляд любого истинного живописца не мог не остановиться на нём, а я несколько тщеславна и считаю себя художником. Он чуть смутился. Девица не говорила ничего оскорбительного, была участлива и смотрела на него без насмешки и высокомерия, но он ощущал странное внутреннее напряжение и неприятное беспокойство. Его почему-то тяготило её внимание.

— Набросок великолепен, дорогая, и у вас есть все основания для такого мнения о себе. Вы давно рисуете?

Мисс Сомервилл улыбнулась.

— Сколько себя помню. Отец не давал мне много бумаги, но я рисовала даже на стенах овина и исчеркала сангиной все чистые поверхности в доме. Брат ругался, когда я однажды изрисовала его кембриджские конспекты, зато его преподаватели оказались добрее и сказали ему, что мои рисунки весьма недурны. Тогда-то брат стал покупать и дарить мне альбомы.

Кейтон молча слушал. Дыхание его чуть выровнялось, ему было приятно, что мисс Сомервилл столь тактично превознесла его едва ли существующие достоинства и уравновесила своим доброжелательным вниманием вторую бестактность мисс Вейзи.

Неожиданно в разговор вмешался мистер Хардинг, который, глядя на мисс Эбигейл влажными и какими-то странно неживыми глазами, сказал, что все работы мисс Сомервилл несут печать совершенно незаурядной одарённости. Кейтон поднял на него глаза и вдруг заметил, что мисс Вейзи покосилась на говорящего со злостью и фыркнула, а мистер Камэрон метнул на самого Энселма взгляд, исполненный странной досады, почти озлобления. Кейтон не понял приятеля, но тут неожиданно милорд Комптон обратился к Энселму с приглашением зайти к нему в субботу около трех пополудни. Он ожидает из Парижа несколько новых книг, они будут весьма интересны мистеру Кейтону и леди Эмили. Пришлют ему и несколько офортов старых голландцев, если мисс Сомервилл это интересно, он будет счастлив видеть её у себя. Это было весьма лестное приглашение, мисс Сомервилл выразила неподдельный интерес к новым приобретениям мистера Комптона, а леди Эмили пообещала, что её племянник непременно заедет за мисс Сомервилл, и в субботу они навестят графа.

Энселм поднял глаза на тётку, столь свободно им распоряжающуюся, но не возразил, опять заметив исполненное недоброжелательности лицо мисс Вейзи, которая, хоть и не произнесла за время ужина ни единого слова, то и дело окидывала презрительно-раздраженным взглядом мисс Сомервилл. Он снова удивился, увидев лицо Джастина, отчужденное, холодное и мрачное. Кейтон чувствовал, что многого не понимает, но понимал, что едва ли узнает подоплеку этого взаимного недоброжелательства, столь ощущаемого за этим столом. Да и едва ли он хотел что-либо знать. Больше всего он хотел бы оказаться за сто миль отсюда.

За ужином он заметил, что молодежи здесь немного: не более двадцати девиц, при этом, оглядев их, не мог не признать первенства за теми, кто был ему знаком — за мисс Хилл, мисс Ренн и их компанией. Остальные были невзрачны — или показались ему таковыми. Не заметил он и большой изысканности в туалетах, с подлинным вкусом были одеты лишь мисс Сомервилл и мисс Ренн. Платье мисс Тиралл было излишне строго для бала, платье же мисс Хилл — излишне откровенно. Впрочем, он ничего против не имел, и временами поглядывал на красивые белоснежные плечи девицы.

По окончании ужина их ожидало выступление приглашенного милордом Комптоном трио музыкантов, и Кейтон порадовался, что скоро сможет оказаться дома. Он сопровождал мисс Эбигейл в музыкальный зал, заметил несколько взглядов молодых людей на мисс Вейзи, и снова ощутил болезненный спазм в горле, потом на его нервно дрожащие пальцы тихо легла рука мисс Эбигейл.

— Проводите меня на балкон.

Он подал ей руку, и они вышли в ночь и остановились возле балюстрады. Невдалеке стояли ещё несколько человек, но их разговор не был слышен.

— Вам нездоровится? — вежливо спросил он.

Она посмотрела на него и ничего не ответила, присев на скамью. Энселм опустился рядом. На несколько минут воцарилось молчание, Кейтон, однако, не тяготился им. Он привык к тишине, любил тишину и вскоре странно забыл о своей спутнице. Прохлада ночи остудила его воспалённый ум, он чуть успокоился и погрузился в размышления.

Новое унижение особенно разозлило его тем, что он ничем его не заслужил. Но он прощал неловкость милорда Комптона, совершенную ненароком, но явное пренебрежение мисс Вейзи простить не мог. Хоть он и сказал тётке, что его уродство сильно усложнит выбор невесты, его озлобило и то, что его унизили на её глазах. Он оказался прав, но предпочёл бы, что и говорить, её правоту. Поведение девицы было не просто оскорбительным для него, оно было нестерпимо невежливым по отношению к его сиятельству и дерзким по отношению к леди Кейтон. Но почему? Просто глупа? Он всегда понимал, что полюбить его никакая девица в здравом уме не сможет, но столь явного пренебрежения не ожидал. Тем более, что не был ни дерзок, ни навязчив. Он ждал, что с ним будут учтивы и обходительны, как мисс Хилл и Ренны, и если и будут шокированы его уродством — всё же не покажут этого. И, в общем-то, всё так и было. Все были тактичны, корректны, холодны и равнодушны. Некоторым, и он видел это, было плевать на то, как он выглядит, иные вообще никого не замечали, кроме самих себя, иные — если и готовы были позубоскалить на его счёт, то вежливо откладывали это намерение до иных времен. Он понял, что не будь мисс Вейзи столь хороша, он бы воспринял её поведение просто как лишенное такта. Но сейчас ощущал в груди шевелящуюся змею, медленно поднимающую голову и сворачивавшуюся кольцами. Боль и ярость не демонстрируют своих язв, унижение не пересчитывает обид, но просто кусает в ответ.

— Не пугайте меня, мистер Кейтон…

— Что? Вы замерзли? — Голос мисс Эбигейл словно разбудил его.

— О чём вы сейчас думали?

Он с удивлением взглянул на неё, встретил твердый осмысленный взгляд, странно напомнивший ему только недавно виденный взгляд Остина Роуэна, но пожал плечами.

— Так, о пустяках…

— Выкиньте эти пустяки из головы. — Голос её звучал ниже обычного, сумрачно и странно глухо, — особенно последний пустяк.

Он недоуменно смерил мисс Сомервилл глазами, нервно усмехнулся, снова отметив вдруг проступившую на этом балу утончённую красоту девицы. В гостиной Ренна он заметил, что она внешне привлекательна, на пикнике тоже обратил внимание на стройность её фигуры, грацию и изысканность. Сегодня, в свете, льющемся на балкон из музыкального зала, лицо мисс Эбигейл приобрело завораживающие очертания, слоновая кость и платина, подумал он, невозможное сочетание прихотливости орхидеи и лаконизма асфодели, отблеск лиловых лент почему-то парчовый, тускло искристый, словно старинная бронза. И достанется же кому-то такое…

Он грустно улыбнулся, почувствовал горечь на губах и саднящий вкус во рту.

— У меня в голове так много пустяков, мисс Сомервилл, что выкини сотню — меньше не станет…

Лицо девушки омрачилось.

— Что с вами было, когда вы стояли у главного входа? У вас было страшное лицо.

Он понял её, но намеренно сделал вид, что не понимает.

— Что делать, мисс Сомервилл? Не всем Бог дал такую сияющую красоту, коей столь щедро одарены вы. Кому-то приходится нести бремя безобразия. Клянусь вам, я не виноват, таким уж уродом уродился, не сердитесь на меня…

Было заметно, что его слова раздражили её, но тем мягче прозвучал голос.

— Мистер Кейтон, у меня нет права… Но, Бога ради, будьте осторожны. Мне показалось… чтобы вы там не декларировали… Мне кажется, что вы…

— …что я?

— Что вы — добрый человек, и вы не станете… Но у вас было очень недоброе лицо.

Кейтон растерялся, но снова усмехнулся.

— Вы, мисс Эбигейл, первый человек, кто назвал меня добрым. Но, боюсь, вы не правы.

— Вы можете оспаривать это, но мистер Ренн говорил, что вы весьма умны. Если доброта не удержит вас, пусть ум подскажет, что есть обстоятельства настолько ничтожные, что можно лишь рассмеяться…

— «Не может быть ничтожным то, что больно мне…» Кажется, это Публий Сир, мисс Сомервилл. Видите, я нетвердо помню автора, но саму цитату запомнил со времен стародавних. He jests at scars that never felt a wound, над рубцами подсмеивается только тот, кто никогда не имел ран. Мы запоминаем то, что имеет форму изгибов и извивов нашей души, что отвечает её искажениям, уродствам и прихотям…

— Извращения и искривления души часто коверкают смысл слов и портят жизнь, мистер Кейтон.

Он ответил, не задумываясь.

— Было бы, что портить, мисс Сомервилл. — Но тут же умолк.

Она вздохнула и перевела разговор.

— Взгляните, какая луна сегодня. Вы же говорили, что искусство поэзии наиболее полно проявляется лишь в полнолуние. Вы подвержены влиянию лунных лучей.

Кейтон удивился, что она запомнила его болтовню на пикнике и не менее удивился её уверенному утверждению.

— Заметно?

Она пожала плечами.

— Да. В вас что-то… неуловимое. Как в отражении луны на воде.

Кейтон сожалел, что до этого невольно допустил, чтобы она увидела его злость и обиду, и теперь постарался отвлечь её от этих мыслей. Да и сам был рад отвлечься от них. Он глубоко вздохнул и улыбнулся.

— Да, обычно в полнолуние я подлинно ощущаю прилив сил, и как деревянная палочка с натянутым конским волосом, сжатая пальцами Паганини, превращается в скрипичный смычок, так и меня лучи луны делают из нежити — эоловой арфой, певцом лунных шалостей и тёмного её величия… Но иногда и луна не властна рассеять тоску… или скорее, — торопливо поправился он, — скуку.

— Посмотрите, как она сегодня прекрасна, ярче всех фонарей…

Кейтон улыбнулся.

Она долго смотрела на его лицо, колдовски преображенное лунным светом. Он показался ей грустным, неприкаянным и утомлённым, но при этом был страшно далёк и отстранён, витал в каких-то своих, то поэтичных, то пугающих мыслях. Мефистофель был умён, зол и очень талантлив. И очень несчастнен.

— Вы, правда, никогда не занимались чёрной магией? В вас что-то колдовское.

— Я скорее монах-отшельник, — грустно усмехнулся он. — Впрочем, это близко, — обронил он, глядя на полную луну, — подумайте, века сменяли века, короли обретали и теряли престолы, шли войны, простой люд следил за временами года, а монахи собирали извечную мудрость слов. В тусклом свете ночных свечей и в лучах солнца они монотонно копировали труды Платона, Аристотеля, Пифагора, Авиценны, сотен историков и философов. Постепенно в их трудах создавалась картина мироздания, вселенская иерархия. Порядок вещей описывался в виде цепи, спускающейся с основания Трона Господня к земной тверди. Вверху располагались иерархии ангелов — существ, обладавших ясностью мышления, управлявших движениями небес. Под ангельскими сферами был человек, соперник животных, обладавший ангельской способностью мыслить, но вобравший в себя и все низменное и животное… Ниже располагались животные, ещё ниже — живые существа, которым недоставало чувств, например, устрицы. Далее шли овощи, наполненные жизненной силой и растущие, но неподвижные и бесчувственные. Самую нижнюю ступеньку иерархии занимали камни. Любой предмет обладал особыми атрибутами, мисс Сомервилл, и все было связано друг с другом… И если нарушалась какая-либо часть хрупкого баланса, страдало все мироздание. Хаос — гаснущее солнце, кипящие океаны, голод, чума — мог в любой момент разрушить гармонию, ибо совсем рядом, на дальнем конце великой цепи в противовес Богу находится Сатана, воплощение разрушения, зла и тьмы.

Она слушала его спокойно, временами пытаясь заглянуть в глаза, но он не замечал этого.

— В этом смысле, колдуны — угроза упорядоченному бытию, мисс Сомервилл. Они властолюбивые люди, обладавшие разумом и любопытством. Они искажали мироздание, ибо изменяли облик предметов, создавали иллюзии, воскрешали умерших и заглядывали в будущее. Разумеется, Сатана оказывался союзником любого, кто хотел нанести ущерб сотворенному миру. Но он — убийца искони, и колдуны, подобно погрязшему в пороках Фаусту из Виттенберга, заплатили душой за обладание могущественными силами… А я… я просто жалкий книжник.

— То есть у вас нет искушения или желания колдовать?

Кейтон пожал плечами. Что толку грезить о несбыточном?

— Легенды говорят, они учились в Черной Школе где-то в Испании, в Толедо или Саламанке, в подземной пещере, без окон и света, однако учебники, в которых содержались заклинания, были написаны огненными буквами. Во время семилетнего обучения будущие маги никогда не выходили на белый свет и ни разу не встречались со своим хозяином. Однако всем было известно, у кого они в гостях, ибо для прихода сюда требовалось заключить договор с Сатаной…

— А будь вы колдуном, чего бы попросили у дьявола?

Кейтон не мог ответить, но не потому, что у него не было желаний. Мешали светские условности. Он хотел обладания красотой — во всех смыслах. Но подобные желания можно высказать дьяволу, а не очаровательной леди на светском рауте.

— Это искусительно, мисс Сомервилл. Продав душу, добровольно отдав себя силам зла, чародеи добивались исполнения любого каприза, но беда в том, что они теряли радость жизни, обретая лишь тоску, на их лица ложилась тень ужаса от ожидания неизбежного конца… Я трус, наверное.

— Вы так много знаете об этом…

Он усмехнулся.

— Мой интерес не инфернальный, совсем нет. Просто в детстве я верил, что где-то и подлинно есть вход в мир магии, перекрёсток дорог, где граничат миры — дурной реальности и доброго чародейства, где можно загадать желание — и оно исполнится, где уродливый кобольд может оказаться прекрасным принцем… Теперь я, конечно, поумнел, и не верю в это, просто прочитанное когда-то ещё не забылось.

«Но кобольды и тролли навсегда останутся кобольдами и троллями», пронеслось у него в голове и Кейтон поймал себя на помысле горьком и самом ненавистном из всех — на жалости к себе. Эти мысли всегда безмерно унижали его и бесили, и он порадовался, когда она торопливо сменила тему, тихо спросив:

— Вы заедете за мной в субботу?

Он с готовностью кивнул.

— Непременно, незадолго до трёх.