Но не все в замке так считали. Прямо противоположного мнения придерживался мессир Тристано д'Альвелла.

Просчитав, кто оставался во дворце, он вдумался в список. Врач Пьетро Анджело, главный повар Инноченцо Бонелло, кравчий Беноццо Торизани, банщик Джулиано Пальтрони, граф Альдобрандо Даноли, архивариус Амедео Росси, писарь Паоло Чекко, кастелян Эмилиано Фурни, ключник Джузеппе Бранки и интендант Тиберио Комини.

Дурацкая ситуация повторялась. Из десяти — пятеро были его людьми.

Перед выносом тела Тристано д'Альвеллауспел осмотреть место убийства и труп. В комнате, по словам старика-слуги Джулио Мелотти, ничего не изменилось. Мессир Комини недавно поскользнулся на лестнице и теперь страдал от последствий падения. Накануне сам больной приглашал Наталио Валерани, потом к нему заходил Ипполито ди Монтальдо, ненадолго заглядывал и Донато ди Сантуччи. Все это старые знакомые его господина. Потом мессир Тиберио велел ему отнести записку его банкиру, синьору Джанмарко Пасарди, человеку уважаемому, дела у них совместные. Когда он, Джулио, вернулся, у мессира Тиберио был мессир Салингера-Торелли, интересовался его здоровьем.

— Угощал его чем-нибудь?

— Нет, — старый слуга был бледен, — мессир и так-то почти ничего не ел. Задыхался он, астма ведь… И на желудок жаловался…

— Ну, это вчера. А сегодня кто приходил?

Слуга развёл руками.

— Мессир Тиберио сказал после завтрака, что до обеда я ему не нужен. Прихожу… а… он… — лакей снова побледнел.

Мессир д'Альвелланичего больше от слуги не ждал и отпустил его. Вздохнул. Ладзаро был прав — незаметно отлучиться с турнира мог каждый. Но надлежало действовать методично. Аурелиано Портофино. Вот с кого надо было начать. С чего это инквизитор спустил покойника с лестницы?

Ответ на этот вопрос был получен в покоях мессира Грандони, где победитель турнира с улыбкой валялся на кровати с гитарой, мурлыкая, как сытый кот, а вышепоименованный мессир Аурелиано с аппетитом уплетал тушеную камбалу, жмурясь от удовольствия. Не пытаясь оспорить утверждение начальника тайной службы, что именно он был причиной вдрызг разбитого колена и поломанной руки мессира Тиберио Комини, мессир Портофино объяснил, что стал невольным свидетелем домогательств покойного старого педераста к молодому смазливому писарю, да поленился сволочь гадину в Трибунал. О шантаже мессир Аурелиано сообщить не потрудился, сочтя это обстоятельство неважным.

Сказанное раздражило мессира Тристано д'Альвеллу. Этого ещё не хватало!

Но едва ли смерть старика связана с его содомскими склонностями. Ведь отравлены и Верджилези, и Белончини… Тем не менее, стоило поинтересоваться и этим. Тристано д'Альвеллавызвал к себе кастеляна, потом потолковал с ключником.

Эмилиано Фурни не отрицал, что Тиберио был когда-то его любовником, но категорически возражал против допущения, что он сам как-то причастен к его смерти. Джузеппе Бранки был зол на покойника, который крутился вокруг молодого писца, но отверг даже возможность того, что он, Беппо, может иметь к этому отношение. Никакого яда он не имел и не имеет! Что, Верджилези и Белончини тоже он убил, что ли? Педерасты, в отличие от мужчин, вели себя по-мужски, не пытаясь обвинить друг друга. Напротив, Фурни и Бранки уверили его, что когда из канала выловили труп Белончини, они были вместе внизу, в комнате кастеляна… считали простыни. Мессир д'Альвеллапонимал, что, возможно, содомиты в подвале считали совсем не простыни, и даже вообще ничего не считали, но считал, что это неважно, ибо от прочей челяди знал, что они и вправду там были.

Ладно, к дьяволу содомитов. Не до них.

Инноченцо Бонелло и Беноццо Торизани не покидали пределов кухни, Пальтрони гонял челядь греть воду для господ, кои ожидались с турнира, и ни на минуту не оставался один. Пьетро Анджело, приехавший в замок после похорон матери только накануне, и отсутствовавший во время гибели Верджилези и Белончини, тоже оказывался вне подозрений. Что до графа Альдобрандо Даноли, тот после завтрака зашёл в библиотеку и был втянут Амедео Росси в длинную дискуссию по поводу подлинности недавно обнаруженных в архиве «Нравоучительных двустиший для сына» Дионисия Катона. Более того, они не только спорили до обеда, так ещё и имели наглость воззвать к нему, понятия не имея о произошедшем у них под носом новом убийстве! Узнав же о нём, Даноли побледнел, а старик Росси сплюнул и продолжил прения.

Стало быть, Ладзаро Альмереджи был прав. Приехать ненадолго с турнира, проскочить по полупустому замку и проникнуть к Тиберио мог любой. Причём, убийца мог вообще не заходить в замок, но подняться в портал по боковой лестнице! Так он вообще ничем не рисковал. Но почему Тиберио, старый и хитрый лис, зная о двух отравлениях, согласился что-то выпить? Уму непостижимо.

Судя по положению трупа, было понятно, что Комини долго бился в агонии. Но в комнате не было ни вина, ни еды, старик Джулио сказал, что после завтрака унёс посуду на кухню. В чём же был яд?

Тристано д'Альвелласнова вызвал Ладзаро Альмереджи. Вдвоем они обсудили, кто точно был на ристалище, никуда не отлучаясь. Список был короток. Мессир Грациано ди Грандони — он был от начала и до конца. Мессир Адриано Леричи. Тоже был, как же иначе? Руджеро Назоли во время боя вывихнул лодыжку, с ним возился Бертацци. Повредил бедро Паоло Кастарелла. Его и Назоли отвезли в город на телеге.

— Кто ещё?

— Мессир Ладзаро Альмереджи. Никого он не убивал, — твердо заявил лесничий.

Мессир д'Альвелларассмеялся. Это пока предположение. Кто ещё? Епископ Джакомо Нардуччи и Аурелиано Портофино, Флавио Солерентани и духовник герцога Жан Матье — эти все сидели рядком, никуда никто не ездил. Бениамино ди Бертацци тоже возле раненых крутился, но потом на постоялом дворе появился. Купил розового масла и винца втайне от супруги тяпнул. И ещё кое-кто был вне подозрений. Дамиано Тронти, сидевший рядом с синьориной Торизани и щипавший её за задницу. Камергеры тоже были на ристалище. Их видел сам Тристано. Ипполито ди Монтальдо был распорядителем турнира и никуда не отлучался — его видел Салингера-Торелли.

Кто же мелькал, где попало, и за кого Ладзаро не мог бы поручиться? В этот список попали мерзавец Петруччо Альбани, коего Альмереджи после схватки вообще нигде не видел, вонючий козел Густаво Бальди, потаскуны Бартоломео Риччи, Григорио Джиральди и Франческо Альберти, толстый жмот Антонио ди Фаттинанти, чёртов забулдыга Донато ди Сантуччи, высокомерный спесивец Наталио Валерани, хитрый пролаза Салингера-Торелли, борзописец Антонелло Фаверо, жулик Джордано Мороне и горе-любовник и бездарный стихоплёт Энцо Витино…

Мессир д'Альвеллавыругался. Грубо и зло. Дюжина подозреваемых? Потом рассмеялся.

— Из этой дюжины — кроме Риччи, ошивающегося у Тибо, да Салингера-Торелли, верного семьянина и отца пятерых детей, вдовца Наталио Валерани и Антонио ди Фаттинанти, по бабам не шляющегося, да ещё у вдовца Донато — подружка в городе… остальные — все твои соперники у бабья…

Мессир Альмереджи не оспорил это суждение, но воззвал к здравому смыслу начальника.

— Даже если так, убрать-то получится только одного, Тристано…

— И кто тебе больше всех мешает?

Все они в глазах мессира Ладзаро были откровенными мерзавцами. Тристано д'Альвеллаэто понимал. Вначале он решил опросить женатых мужчин, а из них первым был Монтальдо. И к статс-дамам близок и наблюдателен. Тристано рассчитывал, что каждый из опрошенных сузит круг подозреваемых, заметя кого-то, чье алиби зловредно и недоброжелательно проглядел мессир Альмереджи.

Надежда эта кое в чём оправдалась. Ипполито привычно глазами опытного распорядителя оглядывал ристалище и многое увидел. Он уверенно сказал, что постоянно видел впереди себя Антонио ди Фаттинанти, рядом сидели Бартоломео Риччи и Григорио Джиральди, но они оба уходили, когда камергеры выступали. Потом на поединок Леричи с Грандони вернулись. Их не было около получаса. Донато отлучался — один раз в нужник, потом в кабачок, его тоже не было с полчаса. Сам он, после выступления сына, с ним в шатре был тоже полчаса. Если в это время кто куда отходил — не знает. На последний поединок поглядеть вышли все. У барьеров сгрудились, вот тут трудно упомнить, кого не было. Мороне был, Монтальдо его видел, он в зубах ковырял, на облака смотрел. Оно и понятно, такие ратному делу не обучены. Рядом Фаверо ошивался, жевал пирог. А вот Витино, аще не в нужнике прохлаждал стихотворец пыл свой поэтический — Бог весть, где был. Салингера-Торелли мелькал то там, то тут. Он на Чуму пять дукатов поставил. Альберти… тоже мелькал. Густаво Бальди после поединка с Альмереджи на траве лежал, потом ему слуги вина привезли.

— А Альмереджи?

— Проиграл Альбани, похоже, специально, потом исчез часа на полтора. К последнему поединку вернулся. Пять флоринов на Чуму поставил. Выиграл.

— А Валерани?

— Мелькал. То с сыном стоял, то с матерью. Потом тоже отлучался. Вернулся с провизией, меня сыром угощал.

— Пьетро Альбани?

— После поединка с Леричи оголодал, ему паж что-то поесть принес, он в шатер к себе ушёл. Потом я его не видел.

Тристано д'Альвелла тяжело вздохнул. Итак, можно исключить только Фаттинанти, Мороне, Фаверо, Салингеру-Торелли и Бальди. Исключал он и самого Монтальдо. Ну и что?

— А теперь расскажи-ка, Ипполито, о вчерашнем визите к Тиберио. Ты знал, кстати, что он содомит?

Монтальдо усмехнулся.

— Мы ровесники, соседи, учились вместе. Я его мальчишкой помню… Склонности его…ну, проступали, конечно. Про него, как про кардиналов Гонзага и Петруччио сказано: «alle donne voglion male…» Женщин они не любят…

— Чего ж не донёс?

— Помилуй. О трёх вещах благоразумный человек не распространяется: о своих рогах и супруге, выставленной на всеобщее глумление, о содомии и о бегстве с поединка. Все это отвратительно. Как донести-то было? Вчера… Мне Наталио сказал, что Тиберио с лестницы упал, повредился. Ну, я зашел навестить. Кряхтел он, кровоподтек был на скуле и на лбу, рука переломана. На ногу ступить не мог. Он не вставал. Посидел я у него четверть часа, успокоил, как мог… Постой… — Ипполито напрягся. — Он кого-то боялся! Говорил, что собирается после выздоровления покинуть двор! Сказал, что уедет… Родни-то у него здесь уже нет. Да, он точно думал уехать….

Церемониймейстеру не нужно было столь настойчиво уверять подеста об услышанном от Комини. Мессир д'Альвелла ему и без того верил. Более того, он прекрасно знал, откуда в голове старого ганимеда появились мысли об отъезде. Причиной тому стало интимное общение интенданта с мессиром Аурелиано Портофино — на лестнице в библиотечном портале. Ну, и что? Бездельник и лодырь Портофино должен был сжечь его, и забот бы не было, вместо этого возиться с трупом был теперь обречен он, д'Альвелла! Если даже такие приличные люди, как Портофино, нарушают свой долг — что с Альмереджи-то спрашивать? О tempora, o mores! Бесовские времена!

Пока мессир Тристано д'Альвелла тягостно вздыхал и ругался, мессир Грациано Грандони и мессир Аурелиано Портофино после трапезы тоже заговорили о случившемся. При этом Чума, не выпуская из рук гитары, был настроен весьма благодушно, чему Аурелиано не находил объяснений, ведь он видел, что после победы на турнире дружок был расстроен и зол. Что случилось?

— Ну, и кто, по-твоему, траванул-то старого фенхеля? — Песте нежно пробежал пальцами по струнам и, не дожидаясь ответа, нежно промурлыкал.

Гаер ударил по струнам и улыбнулся игриво и лукаво, и мягко допел:

Тут Грациано умолк, заметив, что дружок Лелио смотрит на него, как на безумного.

— Что молчишь, Лелио? Кто старого крысёныша траванул-то? — Чума снова ударил по струнам.

Инквизитор мрачно поинтересовался.

— Ты что, рехнулся сегодня? С утра чуть сокольничьего не прибил насмерть, потом приз взял, как гробовой саван, а теперь горланит какие-то распутные песенки… — Лелио недоумевал. — Что с тобой приключилось? Тяпнул, что ли, втихомолку?

Грандони улыбнулся предположениям дружка, и отрицательно покачал головой. Про себя Чума тоже недоумевал — но совсем по другому поводу. Как это выходит? Почему приветливые слова зеленоглазой девицы преобразили для него мир? Он, оказывается, лгал себе, полагая, что был задет пониманием своей ненужности никому. Вранье. Он был нужен Бьянке Белончини — и его это ничуть не радовало. Его задела мысль, что он не нужен ей — этой черноволосой красотке с глазами лесной лани. Именно ей. А почему? Она ведь не нравилась ему и раздражала. Ну, положим, при ближайшем рассмотрении девица оказалась здравомыслящей. Можно было даже признать, что она весьма недурна собой. Ну, и что? Femina nihil pestilentius. Он, что, сошёл с ума?

Тут Чума отвлёкся от этих странных мыслей.

— Да пустяки это всё. Так кто ганимеда отравил?

— Да что ты привязался? Тот же, что Верджилези с Белончини прикончил.

— Ну, это понятно.

— Так ли? Как утверждал Аристотель в De Anima, III, 2: ή δε του αισθητού ενέργεια και της αισθήσεως ή αυτή μέν έστι και μία, το δ'είναι ού το αυτό αύταΐς, μία μέν έστιν ή ενέργεια ή του αισθητού και ή τού αισθητικού, το δ'είναι έτερον…

— Это совсем не глупо, — оценил шут и продолжал строить предположения, причем, исключительно от искрящегося в нём веселья, — а не дружки ли его траванули? К примеру, Фурни, Бранки или Кастарелла?

— Кастарелла тоже содомит? — брезгливо поморщился инквизитор, — мне рассматривать твои слова как денунциацию?

— Uno assai piu palese sodomita che è Comini…, но что толку в доносах? Паоло — шпион Тристано и отрабатывает свой хлеб. — Песте вдруг всколыхнулся. — А ведь это ты во всём виноват, Лелио! Подумать только, не пренебреги ты своими обязанностями, не спусти сукина сына с лестницы, а сволоки его в Трибунал…

— И что?…

— Он был бы жив.

Иквизитор расхохотался.

— Да ты рехнулся, Песте, — отсмеявшись, дружок окинул Чуму взглядом снисходительным, но тяжелым, в котором участь, ожидавшая мессира Тиберио в Трибунале, проступила во всей своей убийственной четкости.

Чума понял, но пояснил.

— Я о том, что его не отравили бы…

Инквизитор оказался фаталистом.

— Ну, от суда Божьего не уйдешь. Он застрял между костром и ядом, но кому быть повешенному, тот не утонет. Не могу сказать, что моя небрежность непосильным бременем легла на мою совесть, ибо мерзавцу, видимо, на роду было написано сэкономить расходы наших городских властей на дровах для костра и скончаться от аконита. Жаль, мы лишились звездюка нашего, синьора Дальбено — он нам все это изложил бы чин по чину. Про констелляции там, да про Дом Смерти…

— Ты говорил, он покинул замок. Не у тебя ли он, кстати? — вяло поинтересовался Песте, поглаживая гриф гитары.

— Нет… Ему же после того, как ты его в дерьме вывалял, проходу не давали, засранцем прозвали. Он в Феррару подался.

Чума несколько мгновений скептически озирал закадычного дружка.

— И всё же… — наконец проронил он, — я же тебя как облупленного знаю, Лелио. Всё ты врёшь, что поленился фенхеля в Трибунал сволочь! Ты бы не поленился. Ты, как я заметил, в этих случаях всегда сочетаешь непреклонное чувство долга с… большим личным удовольствием. И вдруг… «поленился». Чего так?

Инквизитор поморщился и вздохнул.

— Ну, что ты пристал, как банный лист? Куда б я его сволок? Семь камер заняты под лютеран треклятых, двоеженец в восьмой, а тут эта Лезина… Замел я четырех ведьм по доносам, да трех уже сидящих не забудь, да ту сучку Тортолли, что абортами промышляла…Да ещё колдун тот бесовский, что племянника траванул… На четырнадцать камер — семнадцать заключенных. Забиты у меня все камеры. И подвал забит. Куда бы я фенхеля сунул-то? — воззвал инквизитор к здравому смыслу приятеля. — Я и заставил его ступени мордой пересчитать, уповая, что пока он поправится — как раз камера и освободится, я после Троицы мерзавку Тортолли сжечь наметил, завтра аутодафе. И вот — на тебе…

Чума кивнул, тем самый говоря, что теперь ему всё понятно, но, по чести говоря, всё это мало его волновало, и мысли его снова завертелись вокруг встречи с Камиллой. Что могло произойти? «Мессир Грандони не трус, но человек жестокий и безжалостный, ни во что не ставящий женское достоинство…», «бессердечие и неспособность чувствовать чужую боль…», «О каких муках вы поёте?», «Вы сильны и бесчувственны…» И вдруг… «Вы — очень мужественный и порядочный человек. Настоящий герой…» Почему? Почему девица, в ужасе отвернувшаяся от него, смотревшая с неприязнью и недоверием, почти открыто признававшаяся в ненависти к нему, вдруг сказала ему эти странные слова? Почему назвала его мужественным? Неужели потому, что в поединке он разъярился? Глупости, ведь он ужаснул её, перепугал насмерть. В чём она увидела его порядочность? Что произошло?

Что за существа эти женщины?! Ничего у них не поймёшь.

Было и ещё одно, на сей раз удивившее и смутившее самого Грациано Грандони. Он слабел в присутствии этой девицы. Слабел и переставал быть собой. Сам он — то уверял себя, что вежлив с ней из глумливого стремления опровергнуть её суждение о нём, то говорил себе, что не может задевать родню Портофино… Чушь… Он не мог обидеть её потому, что… Да нет, бред это всё. Ересь.

Вопрос об отравленном содомите так и завис в воздухе.

Сама Камилла, уединившись в своей комнате, долго сидела в молчании, прижимаясь виском к прикроватному пологу. Ей было больно, горько и стыдно. Она, так гордившаяся своей проницательностью, полагавшая, что разбирается в людях, не видела ничего. Она проглядела чужую боль, чужую беду, высокомерно думая о мессире Грандони, как о человеке холодном и бесчувственном, подозревала его в тайной порочности. Зачем она так? Да, у него есть душа. И скорбей и невзгод — от сиротства и голодного детства до многолетней нищеты и потери всех близких — ему выпало сверх всякой меры. Но почему она видела боль и одиночество Черубины, недалекой и пустой особы, понимала беду завистливого Белончини, но в этом, столь умном и глубоком человеке, она их не замечала?

Впрочем, это в луже вода на поверхности, не то что в колодце…

А он красив. Очень красив. А как прекрасен он был сегодня на своем вороном коне в сияющих латах, как силён и мужественен… Впрочем, о чём она? Камилла опомнилась. Все мужчины одинаковы. Они негодяи.

Все? Тут Камилла снова вспомнила то, что так изумило её на турнире при взгляде на подругу. Гаэтана смотрела на удаляющегося мессира Ладзаро Альмереджи, только что проигравшего турнир. Смотрела со злостью и ненавистью, болью и обидой. Она… Господи, спаси и помилуй. Гаэтана… Гаэтана… Нет-нет. Что она, Камилла, понимает? Как может судить? Это ей показалось, просто показалось.

Господи, труп в замке, а о чём она думает? Новый труп, новая жертва неизвестного убийцы. Камилла почти не знала Тиберио Комини. Он тоже не замечал её. Почему убит именно он? Мессир Комини принадлежал к старой аристократии города, был, как она слышала, весьма состоятельным человеком. Он, правда, всегда отворачивался от мессира Грандони, и стоило тому войти в зал, мессир Тиберио торопился уйти. Почему? Почему все убитые — враги мессира Грандони? Это случайность?

За окном накрапывал дождь, и Камилле захотелось выйти на террасу. Она любила дождь, освежавший воздух и зелень и, спустившись вниз, долго смотрела, как разбегаются в лужах круги от прозрачных капель. Вдали показалась тень в платье, но по походке и ширине плеч Камилла поняла, что это мужчина в рясе и узнала Портофино. Она торопливо окликнула его.

— Аурелиано…

Тот приблизился.

— Скажи, почему покойный мессир Комини не любил мессира Грандони? Они враждовали?

На лице Портофино появилось выражение двойственное и несколько задумчивое, казалось, он пытается выразить невыразимое. «Нет, — наконец сформулировал он. — Мессир Комини… любил мессира Грандони. Но мессир Грандони его не любил». «Почему?»

— Сестрёнка, это сложные материи. Не на каждую любовь можно ответить, ибо не каждая любовь божественна и не каждая «движет солнце и светила». Я тоже, признаюсь тебе, не любил мессира Комини. — Брат не счёл нужным сообщать юной и чистой душой сестрице, что планировал со временем сжечь мессира Комини — и с превеликим удовольствием. Это было уже не существенно.

— А почему Дианора ди Бертацци сказала, что без него будет легче дышать?

Портофино вздохнул.

— Этот человек был большим грешником и имел весьма пакостные склонности, при этом он вовлекал чистые души в греховную мерзость порока и губил их. Синьора Бертацци права.

— И за это его не любил мессир Грандони?

Глаза Аурелиано Портофино замерцали. Он утвердительно кивнул. «Да».

В глубине коридора появился мрачный д'Альвелла. Шельмецы Пьетро Альбани и Густаво Бальди сумели обелить себя — пьянчуг видели в кабачке синьоры Лионетты, Бартоломео Риччи и Григорио Джиральди, Антонелло Фаверо и Джордано Мороне оправдал Монтальдо, Энцо Витино сумел доказать, что расстроил себе желудок — и выяснилось, что его видели у нужника челядинцы самого Тристано, Донато ди Сантуччи и Наталио Валерани видели то там, то сям, молодые камергеры были на ристалище, Франческо Альберти запомнили Бертацци и Соларентани. Таинственный мерзавец ускользал из расставленных сетей, как призрак из запертой комнаты, скользил угрём между пальцев…

Правда, кое-то было приятно. Герцог окончательно успокоился на свой счёт, а когда узнал о склонностях своего интенданта — так и вовсе скривился. Тем не менее, это не избавляло от необходимости искать убийцу, но новая жертва не добавила Тристано д'Альвелле понимания причин преступлений. Зачем убивать престарелого ганимеда? Этот-то кому помешал? Явная порочность самой жертвы путала карты, мешала пониманию. Почему неизвестный убийца выбирает столь непохожие друг на друга жертвы?

Интересно, подумал вдруг подеста, Даноли и это убийство назовет подлостью?

Тут Тристано донесли, что из комнаты Комини несколько раз видели выходящего человека, всегда прикрывавшего лицо. Судя по походке, это был молодой человек. Наблюдение установило, что юнец отдавался старому содомиту, расплачивавшемуся с ним исключительно золотыми дукатами, а исчезал неизвестный в портале молодых камергеров. Д'Альвелла брезгливо поморщился. Господи, и это дворяне… Родовая аристократия! Ведь глупо думать, что щенок мог влюбиться в старого урода. Продать честь за дукаты? Представив себе эту картинку, Тристано почувствовал легкую тошноту. Странно. Череда убийств вызывала досаду и злость, а расследование только углубляло понимание окружающей мерзости. Что он сказал? — оторопел вдруг подеста. «Продать честь за дукаты?» Эта мысль была странной. А что тут странного-то? Раньше он подумал бы, что малец неплохо продал свой зад, а теперь… Понимание не изменилось. Скорее, он стал относиться к мерзости с омерзением — вот что было внове. Но… почему?

Впрочем, разобраться в себе он мог и на досуге, а пока Тристано расспрашивал, вынюхивал, вглядывался в лица…

— А, Аурелиано… — теперь Тристано Д'Альвелла торопливо подошёл к инквизитору, не обратив внимание на фрейлину, стоявшую в тени, — оказывается, Комини совратил одного из молодых камергеров, хоть я и не вижу здесь почвы для убийства. Когда ты поймал Комини в библиотеке, говорил, содомит домогался молодого писца. А что сказал в ответ на эти домогательства писец? — Тут начальник тайной службы заметил Камиллу Монтеорфано, — о, извините, синьорина, у нас дела…

И д'Альвелла увёл Портофино. Камилла потрясённо замерла, проводив удаляющихся мужчин невидящим взглядом. Господи…