Вошёл Альдобрандо Даноли, смертельно бледный, почти прозрачный. Он уже знал об убийстве Бартолини и Фаттинанти. Казался пьяным или отходящим от глубокого похмелья. Каждое новое видение страшно изнуряло его. Он зримо слабел, мысли его путались. Когда болезненные фантомы исчезали, он мыслил четко, но понимания не обретал. Ему казалось, что стоит немного напрячься — и он поймёт, туман рассеется, ему удастся осмыслить происходящее. Иногда он говорил себе, что в совершающемся нет ничего мистического, его видения — просто отзвуки в мозгу его тайных переживаний. Иногда пытался отвлечься — вспоминал лица жены и детей, но тщетно, они не проступали. Прошлого не было, его словно отрезали, настоящее было кошмаром. Даноли молился о смерти — денно и нощно, ибо не видел другого средства обрести покой. Он был искушаем и проклят знанием запредельным, но то, что понимал — было ненужным, нужное же — он не понимал, понятое же — был не в силах изменить, а то, что мог бы изменить — менять было бессмысленно. Злобные слова Сатаны сбывались над ним. Вот он — ум человеческий, столь много мнящий о себе, вот оно — знание запредельное, вот оно искушение дьявольское… Господи, спаси меня!

Но сейчас, когда Даноли был свободен от сатанинских призраков, в нём вдруг проступило подобие понимания.

— Мне кажется… — Альдобрандо умолк, полусонными, застывшими глазами глядя на пол.

Шут поднялся и подошёл к Даноли, налив графу рюмку бальзамико. Тот выпил.

— Мне кажется, что убит кто-то ещё… три коридора…«…concupiscentia carnis est, et concupiscentia oculorum, et superbia vitae…» Кто-то ещё мёртв. д'Альвелла не поверил мне. Если бы не это бессилие, слабость пальцев, неспособность сжать руки, усилиться… немощь не есть хворь, но заторможенность мысли… я должен понять. Что мысль, куда она ускользает? Господи, слабеет во мне душа моя, все кости мои рассыпались, сердце мое сделалось, как воск, растаяло посреди внутренности моей. Сила моя иссохла, как черепок; язык мой прильпнул к гортани моей, и Ты свел меня к персти смертной… — несчастный почти бредил, бормоча псалмы.

Чума был мрачен и зол. Он согласился с Портофино, что убийца — человек, которого они считают… точнее, кого Фаттинанти считал порядочным. Но Антонио, в понимании Грациано Грандони, был человеком разве что неглупым, к людям он никогда не приглядывался, был себялюбив и ограничен. Для него порядочным был каждый, кто не творил явных подлостей. Откровенно плохого мнения Антонио был разве что о Пьетро Альбани. Грациано плюнул с досады и направился в покои убитого. Там несчастная Гаэтана выла, раскачиваясь, как маятник, у тела брата, рвала на себе волосы, и билась в истерике. Около неё суетились фрейлины и Бениамино ди Бертацци. Медик напоил девицу успокоительной микстурой и больше не мог помочь ничем. К немалому удивлению Тристано д'Альвеллы, мессир Ладзаро Альмереджи, явно робея, принёс девице теплую шаль, заботливо укутал и пытался успокоить.

Гаэтана ослепла и оглохла от горя. Гибель брата, неожиданная и страшная, убила её. Антонио… Живой, веселый, практичный и разумный, вдруг стал грудой синеватого мяса, перестал быть. Она не думала об убийце. Антонио больше нет. Она совсем одна. Господи, что ей делать? Что она умеет, что может? Разве она в состоянии заменить брата? Кто будет управлять имуществом? Как управиться с домом? Всё делал Антонио… Гаэтана словно в тумане отвечала на вопросы Тристано д'Альвеллы. Нет, она не помнила, чтобы брат с кем-то враждовал. У него не было врагов. Никто не угрожал ему.

— А кому он доверял? — осведомился начальник тайной службы, вспомнив переданные ему Чумой слова Аурелиано Портофино.

Гаэтана пожала плечами. Ипполито Монтальдо, епископу Джакомо Нардуччи, канонику Дженнаро Альбани, Жану Матье, Бартоломео Риччи, Наталио Валерани, Григорио Джиральди, Пьерлуиджи Салингере-Торелли, Инноченцо Бонелло, Альдобрандо Даноли, Аурелиано Портофино. Был высокого мнения об Амедео Росси, о Донато ди Сантуччи… Говорил, что и мессир Грандони человек порядочный…

Тем временем Бениамино и Чума вышли в пустой коридор, присели на скамью в темной нише.

— Ничего не могу понять… Безумие.

Шут покачал головой.

— Не похоже. — Песте поежился, — совсем не безумец. Безумец заметен.

Медик вздохнул и поинтересовался самочувствием Грациано. Приступы прошли? Тот отрицательно покачал головой. Напротив, с турнира — участились. Чума не сказал — было не до того, что приступы не только участились, но и усилились, по ночам он почти не мог спать. Бениамино взял запястье дружка и нашёл пульс. Ровные, как часовой механизм, удары отдавались в пальцах, но неожиданно сбились, пульсация крови по венам изменила ток, заструилась нервными толчками. Медик бросил изумленный взгляд на пациента, и тут заметил, что внимание мессира Грандони переключилось на тоненькую фигурку фрейлины, мелькнувшую в пролете внутренней веранды замка. Девица несла поднос и, бросив на сидящих мимолетный взгляд, слегка кивнув мессиру Грандони, исчезла в комнате убитого Антонио. После её исчезновения пульс Грациано пришёл в норму.

Врач самодовольно улыбнулся.

— Ну, наконец-то… А то я себя уже идиотом считать начал…

Чума окинул дружка мрачным взглядом. Он не понял его.

— Ты о чём? Кто ж тебя-то заподозрит? Из тебя убийца…

— Причём тут убийство? Я понял, чем ты болен. Amatoria febris, pyrexia Veneria.

— Что? — Песте обернулся к нему. — У меня? Венерина болезнь? Да ты рехнулся! Откуда?

— Febbre d'amore. Любовная лихорадка. Температура, прерывистый пульс, учащенное дыхание, ты говорил о кошмарах… Не картинки ли Джулио Романо тебе снятся?

— Бог с ними, со снами… — Грациано закусил губу и, смутившись, отвернулся. Словам медика он поверил и не стал их оспаривать, но избавиться от мучений хотел. — И что? Определил болезнь — лечи.

— Да ты очумел, Чума. Это неизлечимо. — Перестав считать себя несведущим идиотом, медик воспрянул духом и вернулся к своему безапелляционному тону профессора медицины.

Чума разозлился.

— Ты что, с ума сошёл? Мне что, трястись до могилы?

— Почему? Брось свои страхи и женись на девице.

Лицо Грандони перекосило.

— Ты с ума сошел. Все бабы — потаскухи. Они убили Джулиано.

— Перестань. Его погубили не бабы, а собственное распутство, и ты не можешь этого не понимать. Кстати, девица тоже считает всех мужчин развратниками.

— Я не развратник.

Медик знал это. Грациано ди Грандони был девственником — но не ради Бога. Угнездившийся в его отроческой душе ужас болезни брата убил в нём не только склонность к распутству и уважение к женщинам, но и породил безотчётный ужас любви. Женщина была сосудом греха и порока, и не было такого клейма, которого она не заслуживала. Влечение и желание, которое женщины против его воли возбуждали в нём, злили Грациано, порождали яростные инвективы, которые были тем ядовитее, чем большей шлюхой считал он бабёнку, или — чем большее желание она в нём возбуждала. Грациано не утверждал себя, но спасался от искуса, погубившего брата, не защищал, подобно монаху, свою чистоту, но всеми силами отталкивал смерть, неразрывно слитую в его мозгу с любовью. Муки плоти томили и изнуряли, но подавлялись волей. Волей к жизни.

Бениамино кивнул.

— Ну, девица тоже не блудница. Портофино, думаю, возражать не будет. Правда, сама девица… — медик задумался, — она как-то обмолвилась, что ты жесток. Добиться такой особы трудно, конечно. И красотка, и нрава сурового. Это тебе не на турнире мечом махать.

Чума вздохнул и почесал левую бровь. Да, девица была не гулящей. И не глупой. И миловидной. Грациано вспомнил спящую Камиллу на сене в овине… Губы его пересохли. Да, хорошенькая… В памяти всплыл абрис округлой груди в вырезе платья… Красавица, да, конечно. Тут челядинцы распахнули дверь в комнату Фаттинанти, откуда стали выносить тело. Снова послышались рыдания Гаэтаны.

— Так ты думаешь, что убийца вменяем?

— Что? — Грациано был так поглощён своими мыслями, что забыл и про убийства… — а… убийца… да.

Всё это как-то вдруг отошло, перестало занимать. Чума глубоко задумался. Да, девица хороша. Можно быть спокойным за свою честь — такая заразу в дом не принесёт и рогами не украсит. Что там сказал Бениамино? Добиться такой особы трудно? Ну, это только к покойнице Черубине подкатить было просто, упокой Господь душу её с миром.

Грациано на несколько часов уединился у себя в комнате, невидящим взглядом глядя в каминное пламя. Семь горестных лет его юности, с той минуты, когда признание брата, любимого Джулиано, сместило в нём все твердые мнения и уверенность в разумности мира, проносились перед ним. Тело брата распадалось и смердело, гибель вошла в него через женщину, и с того часа в Грациано поселился животный ужас перед плотью, с того проклятого дня он не замечал в себе возмужания, подавлял растущий зов плоти, отворачивался от женщин.

С похорон брата плоть в нём замерла на годы, напрягались только руки на рукояти меча и ум, искавший в ветхих свитках объяснение несообразностей мира. Грациано давно понял, что брат сам был повинен в случившемся, ибо подчинил душу похотливым помыслам, и сам усилием мощной воли отторгал подобное от себя. Портофино угадал верно — его целомудрие было не посвящением своей чистоты Богу, но животным страхом смерти, которую душа, чем она божественней, тем более отторгает.

Грациано Грандони сохранил в душе только одну любовь — ныне уже непонятную тысячам — покорную любовь к Господу, присутствие Коего ощущал и боготворил в себе. Вера спасала в отсутствие надежды и любви, не позволяя сломаться или согнуться, — и вот… он полюбил? Чума закрыл глаза и вспомнил, как впервые увидел молодую фрейлину в замке — она играла на лютне герцогине Элеоноре. Он запомнил только изящный наклон шеи и удивительные нефритовые глаза, опушенные длинными ресницами. Он тогда почувствовал… раздражение — ибо не мог ничем отстранить от себя и высмеять исполненное скромного достоинства поведение и бесспорную привлекательность девицы. Мы не можем смеяться над ненавидимым, объяснял он когда-то фрейлине. Увы, над любимым — тоже, ибо и оно сильнее нас. Грациано смог внушить себе, что девица просто… глупышка и трусиха, но после ночи в овине чувствовал неодолимое плотское влечение к ней, и раздражался ещё больше. Но потом он злился уже безмерно, понимая, что не нравится ей, и лишь её неожиданные слова после турнира подлинно перевернули его душу. Но теперь мессир Грандони понял, что на самом деле сердце его пленилось ещё при первой встрече.

Любовь. Женщина… Господи…Что с ним? Девица учащала его пульс, заставляя сердце колотиться в груди. Ночами он теперь грезил об обладании её. Это любовь? Он волновался и робел в её присутствии. Она не походила на других, была красива и пьянила его. Он любит её? Ну… допустим. Но что сказал Бениамино? Что…она отвергнет его? Грациано оторопел. Это ещё почему? Если он решил, что получит её в жёны — он её получит! Да и почему бы девице за него не выйти? Он детей и жену обеспечит, — денег у него в избытке, да и девице прямая выгода за него выйти: время опасное, а она под его защитой будет, уж при нем-то никакой побирушка к ней не приблизился бы, никакой мерзавец на лестнице не подстерег бы. Чума так уверил себя в том, что Камилле просто некуда деваться, кроме как выйти за него замуж, что торопливо поднялся. Он не имел обыкновения обдумывать свои планы, ибо не имел доселе и планов, но теперь, решив жениться, не намерен был тянуть с осуществлением задуманного. Он не ждал отказа — даже просто не думал об этом. Он решил. Точнее — решился.

Все, что теперь требовалось — обвенчаться с девицей.

Чума поднялся и устремился в коридор к фрейлинам. Камиллу Монтеорфано он обнаружил сидящей на скамье вместе с тем единственным мужчиной, к которому не мог ревновать. Аурелиано Портофино был зол, как собака. Антонио ди Фаттинанти был не самым последним человеком и далеко не самым худшим из людей. Гибель Франчески Бартолини — совсем рядом с комнатами фрейлин — напугала Лелио. Сейчас он настаивал, чтобы Камилла немедленно вернулась в палаццо Монтеорфано. Сестра не особенно возражала брату, просто говорила, что не может уехать без разрешения герцогини. Мессир Грандони галантно поклонился юной особе и тихо присел рядом. Грациано был согласен с Портофино, во дворце стало просто опасно, но отнюдь не хотел, чтобы девица покидала замок.

Когда Портофино оставил их, мессир Грандони подсел ближе к девице. Сердце его почему-то колотилось как безумное, дыхание спирало. Он разозлился на себя. Ну почему он не может быть собой? Тут Грациано заметил, что Камилла совсем бледна и едва не плачет.

— Бедная Гаэтана, Боже мой, такая потеря…

Чума напрягся и сдавленным голосом осторожно спросил:

— Это потеря и для вас, Камилла? Мессир Фаттинанти ухаживал за вами…

Она вздохнула.

— Он был порядочным человеком.

Голос мессира Грандони был мягок, но трудно было не заметить в нём принужденность.

— Вы любили его? — интонация его голоса была скорее утвердительная, чем вопросительная. Сердце его выскакивало из груди. При жизни Антонио Чума не замечал, чтобы Камилла предпочитала его, но…

На лбу Камиллы залегла морщинка.

— Нет, — она вытерла слезы, — но я уважала его, — сейчас, когда несчастный погиб, ей не хотелось высказывать своё подлинное мнение о нём, — бедняжка Гаэтана… Он заботился о ней с подлинно братской любовью. Ужасно. Он мечтал купить замок в Пьяндимелето, строил планы… А несчастная Франческа… Ужасно. Кто это делает? — всхлипнула она. — Брат сказал, что это тот, кого мы уважаем, иначе Антонио не выпил бы с ним… — Камилла, которую рассказ Дианоры заставил изменить мнение о мессире Грандони, за прошедшие дни поняла, что это достойный человек, перестала обдумывать сказанное ему, говорила теперь искренне и горячо.

Чума же и слушал и не слушал, в висках стучала кровь, сердце билось рывками. Она подняла на него глаза и вздрогнула: глаза его пылали, он смотрел на неё, не отрываясь, от него веяло пламенем.

— Я по ряду причин… — Чума запнулся, потом голос его выровнялся, — я не склонен, синьорина, расточать похвалы женщинам… Просто… обстоятельства… Но хоть мои… — Грациано снова смутился и потерялся.

Камилла вздохнула и, хоть не совсем поняла, к чему он это говорит, мягко кивнула.

— Я… слышала о вашем брате… Дианора рассказала мне.

Грациано бросил на неё растерянный взгляд. Она знает о Джулиано?

— Дианора… Да, её муж… лечил Джулиано. Но я… я был неправ, конечно. Да, если бы он вёл себя по-божески… — девица растерянно смотрела на него, лепетавшего что-то непонятное, — но я… я отношусь к этому иначе. Я никогда не позволял себе никакого… — взгляд его погас, — я не распутник.

Синьорина окинула его новым изумленным взглядом.

— Я знаю, никто не говорит такого. И Аурелиано сказал, что вы… никогда…

— Но вы должны понять, что я… отнюдь не кроток… и позволять торговать честью или допускать… — Грациано заметил наконец её напряженный и недоумевающий взгляд. — Я что-то не то говорю? Вы находите меня недостойным? — глаза его снова вспыхнули.

Она чуть склонилась к нему.

— Недостойным чего, мессир Грандони?

Вопрос дошёл до него не сразу. Он же сказал… или не сказал?

— А… да… я хочу… быть вашим мужем. Но глупо думать, что позволю… Моя жена… Я не допущу никаких вольностей. — Она выпрямилась и теперь смотрела в землю. — Я настаиваю на абсолютной верности — до гроба.

Камилла напряглась. То, что этот человек предлагал ей замужество, не оскорбило её, даже чуть польстило. Значит, он неравнодушен к ней. Но его слова… Верность…ем, сбросив с запястья круг четок, методично вращал их в тонких длинных пальцах. Было очевидно, что этот вопрос волнует его крайне мало, если не сказать, что не волнует вообще. Песте же, не дождавшись ответа дружка, сам этим вопросом тоже больше не задавался.

Верность мужчины!

— Я поняла. — Лицо её болезненно исказилось, — вы поселите меня в своём доме, и не позволите мне видеть никого, кроме домочадцев, а сами, как Эдмондо, будете развлекаться при дворе, а после я узнаю, — голос её зазвенел, — что вы, как жеребец, покрыли половину моих подруг!? Я видела мужскую верность!! Вон она, на погосте! — Он вскочила, её трясло. — Верность до гроба!

Чума оторопел. Какой ещё Эдмондо? Какие подруги? Какой погост?…А… медленно дошло до него. Изабелла… Он не знал, как звали оскопленного Портофино мужа сестры Камиллы, а, может, и знал, да забыл, но понял, что речь о нём.

— Причём тут погост? — Песте вдруг снова почувствовал себя собой, к нему вернулись уверенность и спокойствие. Он встал. — Верность с моей стороны будет заключаться в том, что я… ну… пусть как жеребец, буду покрывать только тебя одну, моё тело будет принадлежать только тебе, я обязан буду любить тебя, как люблю я свою душу. Ты будешь телом и душой принадлежать только мне одному, подчиняться моим желаниям, и никогда даже не помыслишь о другом мужчине. Я обязуюсь признать своими и вырастить детей, которых ты родишь мне, содержать и защищать тебя, пока я жив. — Он и сам не заметил, как перешел на ты, и, игнорируя её трепет, мягко обхватил её. Сколько ночей он мечтал об этом? Она попыталась вырваться, но объятия его были железными. — Причём тут погост?

— Вы все обещаете… Эдмондо тоже говорил Изабелле… — слабо проговорила Камилла, задыхаясь. Она пыталась отодвинуть его от себя, но руки её уперлись в гранитную стену, они скользнули вверх, она снова уперлась в его плечи, но тут глаза их встретились. Что он делает? Как?

Чума же счёл дело решённым, приняв отсутствие весомого сопротивления девицы за ее безоговорочное согласие, а некоторые возражения за обычную, видимо, в таких случаях формальность. Девицам, наверное, положено слегка поломаться. Мысль о том, девица не более в состоянии вырваться из его объятий, чем котенок — сломать крепостное укрепление Альборноза, в голову ему не приходила.

— Я не Эдмондо, меня зовут Грациано, — сообщил он ей и приник к её губам, целовал, и она слышала его раскалённый шепот. «О, как любезны ласки твои! о, как много ласки твои лучше вина, и благовоние мастей твоих лучше всех ароматов! Сотовый мед каплет из уст твоих, мед и молоко под языком твоим…» Голова её закружилась. Она помнила эти строки, но, всё ещё, слабо трепеща, пыталась вырваться. Какое там… Через несколько минут её руки обессилено обвились вокруг его шеи, она не понимала уже, что с ней, но гладила его волосы, и дыхание её сбивалось. Перед её глазами пронеслась сцена ристалища — он, в сияющих доспехах, непобедимый и страшный — её…муж? Странно, но эта мысль не вызвала ужаса, скорее, почему-то утешила, успокоила, свела почти на нет её ужас от творящегося вокруг.

— Песте, где Ками… — Портофино стремительно появился из-за угла и остановился в изумлении. Он не сразу заметил сестрицу за широкими плечами дружка, но когда разглядел их двоих, слившихся в поцелуе, оторопел. — Чума…

— А, это ты, Лелио, — Чума не сводил глаз с Камиллы, — пойди, надень облачение, мы сейчас придём…

— Что? — Портофино чувствовал себя по-дурацки.

— Пойди, говорю, надень облачение и повенчай нас, чего тут непонятного?

— Тысяча чертей! — инквизитор разозлился, — встряхнись же, идиот! Камилла, что ты прилипла к нему?

В это время замок где-то далеко огласили новые вопли челяди. Песте досадливо поморщился. Он уже мысленно раздевал девицу в своей спальне и эти мысли, естественно, на тысячу миль отодвинули от него события в замке. Он разжал объятия и тоскливо поинтересовался у дружка: «Ну, что ещё случилось, Господи?»

Инквизитор любезно и зло просветил его.

— Лавинией делла Ровере, дальней родственницей нашего герцога, в своей комнате найдена Иоланда Тассони. Она тоже зарезана, видимо, вскоре после убийства Франчески, правда…

Он не договорил, Камилла вскрикнула, побелела и упала бы на пол, если бы не Чума, подхвативший её на руки. Дальше всего были его собственные двери, но мессир Грандони отнёс свою добычу именно туда, уложил обморочную красотку на свою постель, с удовольствием предвкушая минуту, когда Господь благословит его лечь сверху. Этот сладкий и пьянящий помысел, разумеется, снова вытеснил в его голове все остальные мысли, и он, повернувшись к Портофино, оживлённо спросил, сможет ли тот сегодня повенчать их? Девица согласилась стать его женой, всё улажено…

Грациано Грандони умолк, натолкнувшись на саркастичный взгляд друга. Тот взял на себя труд повторить, что в замке найден ещё один труп — синьорины Иоланды Тассони. Он напомнил Чуме, что комната Камиллы совсем рядом, и его долг, как брата, обеспечить Камилле безопасность, тем более, с омерзением добавил он, что убитая перед смертью была изнасилована. После убийца запер комнату. И это новое обстоятельство хоть и свидетельствует о том, что он ошибался в своих подозрениях, но заставляет, однако, вдвойне беспокоиться…

Чума воззвал к здравому смыслу приятеля.

— Пока не вернулись герцогини, Камилла не может отлучаться из замка, а в замке — куда ты её спрячешь? В свой чулан за ризницей? Смешно. Самый лучший способ защитить её — повенчать нас сегодня, с того часа ночевать она будет у меня, ну а если ты полагаешь, что я позволю кому-нибудь отравить её или зарезать — ты глупей, чем мне казался. При этом глупо и думать, что я позволю кому-то вторгнуться в лоно девицы — этим займусь я сам.

— Ты что, дурак?

— По должности — да, а что?

— В замке — убийца, уничтоживший уже шестерых…

Чума трепетно и неподдельным интересом вдруг спросил:

— А ты ужинал, Лелио?

— Что? А… кажется, да… а причём тут ужин?

— Ну, как же? В замке — убийца, уничтоживший уже шестерых, а ты спокойно поужинал. Но если ты смог поужинать, почему я не могу жениться?

— Да ты очумел! Двадцать шесть лет жил чуть не в монашестве, а теперь, что, одну ночь один не переспишь?

— Я не пойму, ты, что, отказываешься? Не мнишь ли ты, что ты тут один саном облечен? Вон есть Жан Матье…

— Да причём тут Матье? Я, кстати, ещё с Камиллой не переговорил…

— Чего с ней говорить, когда всё ясно?

— Да ничего мне не ясно… Постой, она же в обмороке, достань бальзам, остался ещё?

Бальзам остался, но Чума отнюдь не торопился привести девицу в чувство.

— Так ты согласен? «Ne di venere ne di marte non si sposa no si parte. Ne si dà principio all» lavoro, а сегодня как раз суббота. Все одно к одному. Бениамино и Дианора будут свидетелями, а потом, когда всё утрясётся, отпразднуем.

Портофино вздохнул и махнул рукой. Он видел, что дружок помешался и ничего не слышит, но, в принципе, не возражал. Жених мессир Грациано Грандони для сестрицы неплохой — человек праведный, надежный, не истаскавшийся блудник какой-нибудь. И состоятельный к тому же, не на деньги зарится. Чумной немножко, конечно, но такому он сестру доверит. Как за каменной стеной будет. С другой стороны, если сестрица, отказывавшаяся и глядеть на мужчин, вдруг согласна — ждать и подлинно нечего: не ровён час, передумает, а девка без мужа — муха без головы. И донна Доната спит и видит внуков…

— Что с тобой делать? Ладно. Да оживи ты её наконец…

Добившись своего, Чума влил несколько капель в губки Камиллы, вкус которых так вскружил ему голову, и быстро привёл её в чувство. Затем поставил перед фактом — Портофино хочет повенчать их сегодня, чтобы она была под его защитой. Ей нельзя оставаться у себя в портале фрейлин, там очень опасно. После чего, не дав ей опомниться, повёл девицу в храм, по пути послав пажа Винченцо за Бениамино ди Бертацци, велев привести их с женой в домовую церковь. Камилла ничего не понимала. Всё было слишком внезапно. Смерть же Иоланды вообще спутала все её мысли. Как же это, Господи?

Портофино, облачившись, кивнул пришедшим ошарашенным супругам, а Песте злорадно известил ошеломленного Бениамино, что сам нашёл средство излечения своего недуга. Портофино перед церемонией всё же поинтересовался у Камиллы, подлинно ли своей волей она согласилась стать женой мессира Грациано ди Грандони? Та растерянно подняла глаза на жениха, натолкнулась на горящий взгляд раскаленных чёрных глаз, и испуганно кивнула. Песте тоже заявил, что согласен взять девицу в жены.

— Ты говорил, что согласиться с женщиной мужчина может, если только сойдет с ума или обсуждаемый вопрос для него неважен… — насмешливо проронил медик. — Говорил же я тебе, что есть и третий вариант.

— И какой же?

— Если он её любит, Чума…

Чума умно промолчал.

После венчания, пока Дианора поздравляла Камиллу, Бениамино шепнул Грациано Грандони на ухо несколько рецептов семейного счастья. Там был совет быть нежным и по возможности помнить, что разъяренный жеребец может ненароком разнести стойло в щепки, впрочем, заметив взгляд жениха, эскулап махнул рукой. Молодожены исчезли, точнее, все успели заметить, в дверном проеме мелькнула широкая спина мессира Грандони, умыкнувшего невесту, как лев утаскивает в нору пойманную лань.

— Господи, уповаю, к утру бедная девочка всё же будет жива, — с надеждой проронила Дианора, глядя на двери.

— Жива-то будет, — утвердил её в высказанной надежде супруг, — и будет бедной… И при этом едва ли будет девочкой.

Медик ошибся. Днём, в час прибытия герцогинь из паломничества, синьора Камилла ди Грандони была в числе встречавших их статс-дам и фрейлин. Она была жива и уже не была девицей, но, в общем-то, бедной не казалась.

За эту ночь супруг сумел невозможное.

Нет, он не покорил мягкостью. Не ронял слов нежности. Не пытался облегчить ей боль потери невинности. Заложив засов, он снял рубашку и погасил свечу. В свете каминного пламени долго смотрел на неё, сжавшуюся на постели. Сел и медленно распустил шнуровку на её платье. Дышал глубоко и размеренно. Потом, посмотрел ей в глаза и проронил, что хочет верить, что отдавая ей свою чистоту, приобретет любовь и она, его первая женщина, станет не только единственной, но и любящей… Эти неожиданные слова странно расслабили Камиллу и согрели. Вторгнувшись в её лоно и ощущая в сомкнутых объятиях её боль и трепет, сказал, что не понимает, очищает или освящает проступившая кровь слияние их тел и родов…

После они долго лежали подле друг друга, она поймала его улыбку, благостную и чуть грустную. Он раньше никогда так не улыбался. Он же ещё несколько часов лежал без сна в странных всплывающих и гаснущих мыслях-видениях и переживании сладости испытанного соития. Она в полусне гладила его мощные плечи. «Я принадлежу другу моему, и ко мне обращено желание его. Приди, возлюбленный мой, выйдем в поле, побудем в селах; поутру пойдем в виноградники, посмотрим, распустилась ли виноградная лоза, раскрылись ли почки, расцвели ли гранатовые яблоки; там я окажу ласки мои тебе…»

Он стал господином, властителем и родным человеком, столь близким и любимым, что при одной мысли о нём она трепетала. Сам Чума, стоя среди придворных, не спуская ревнивых глаз с супруги, думал о том, что брачная ночь отнюдь не излечила его от чертовой любовной лихорадки: детородный орган начал вдруг неимоверно докучать ему, мечась в штанах, как спущенный с цепи бешеный пес. Герцог, по счастью, не просил шуток, ибо ему было не до шуток, и никто не заметил следов бледности на лице Камиллы, ибо оно ничем не отличалось от лиц остальных фрейлин и статс-дам: все они практически не спали ночь.