Если взять дюжину правителей, как аристократов, так и выскочек, правивших последовательно один за другим любой землей — от крохотной ленной вотчины до огромной империи, то среди них обязательно окажется один выдающийся представитель власти, истинный Отец Отечества. Двое, а в добрые времена, пожалуй, что и трое, могут быть названы людьми вполне здравомыслящими и даже порядочными. Остальные три четверти будут либо удручающими серостями, либо отъявленными мерзавцами. Ученые мужи говорят, что таков закон средних чисел, а отцы Церкви ссылаются на подверженность несовершенной человеческой природы искусам честолюбивых притязаний да грехам гнева и гордыни, от коих вся мерзость власти и проистекает.
Герцога Урбино Франческо Марию делла Ровере, усыновленного его дядей, бездетным герцогом Гвидобальдо да Монтефельтро, можно было без излишней натяжки отнести ко второй категории. Франческо Мария не был серостью или законченным негодяем. Но кровь имел горячую, и первые года его юности были омрачены убийством человека, осмелившегося проронить гадкое слово о его вдовой сестре. Много шума наделала несколько лет спустя безжалостная расправа молодого герцога над кардиналом Алидози, узнавшим накануне сражения о вражеском подкреплении и трусливо сбежавшим, не предупредив Франческо Марию и его людей о грозящей опасности. Выбравшись из окружения с потерями, делла Ровере настиг предателя и убил его. Эти истории не повредили делла Ровере ни в глазах придворных, ни в глазах равных, было признано, что он поступил как солдат и мужчина, но в курии позже воспользовались убийством Алидози и немало навредили герцогу, заставив на время даже покинуть Урбино.
Надо сказать, что в эти времена власти добивались по-разному. Одни, как миланские Висконти и веронские Ла Скала, получив достоинство наместников-викариев от императора, власть свою основывали на законном фундаменте имперских прав. Другие, как мантуанские Гонзага, насильственно монархизировали звания капитанов. Третьи, как миланские Сфорца, кондотьеры вольнонаемных отрядов, овладевали властью в призвавшем их на помощь городе военным переворотом. Были и папские «непоты», приобретавшие себе княжества при содействии римского престола, как Чезаре Борджа. Были среди итальянских монархов и «принцепсы из буржуазии», ставшие самодержцами над республиками, как флорентинские Медичи.
Семейство же Монтефельтро, как и феррарские д'Эсте, вышло из рыцарства, мало-помалу приобрело силу и политический авторитет, и основывало свою власть на традиции, что было редко для тех времен кровавых переворотов и заговоров. Принципат их был незыблем. Герцоги Урбинские открывали школы и библиотеки, привлекали писателей и артистов, возводили памятники и храмы, покровительствовали наукам и искусствам. Университет Урбино славился учеными латинистами и эллинистами, библиотека — драгоценными рукописями-униками. Но род Монтефельтро прервался три десятилетия назад, бездетный Гвидобальдо усыновил Франческо Марию делла Ровере, племянника своей жены — и племянника папы Юлия II.
При Гвидобальдо двор отличался утончённым великолепием, именно здесь Бальдасаре Кастильоне четверть века назад создал свой знаменитый «Трактат о придворном». Сейчас двор утратил былую утончённость, ибо правитель наложил на него отпечаток своей личности, но придворные не считали, что «золотой век Урбино» миновал. Герцога если и не любили, то уважали: живой ум и постоянство в привязанности к друзьям снискали ему симпатии двора. Многие его и побаивались. Своенравный, никогда не сочувствовавший чужим слабостям, и превыше всего ценивший свободу делать все так, как нужно ему, герцог, однако, иногда умел быть и беспристрастным. Те, кто близко знали его, отдавали дань его душевной прямоте, он был неспособен на притворство, особо ценил тех, кто был тверд, подобно ему самому, не заискивал и не заносился, понимал бы толк в мужских забавах и в гастрономии, а также был сведущ в антиквариате, ибо сам Франческо Мария был истым коллекционером. Он не был равнодушен к радостям любви и не был предан жене, но не любил болезненных извращений, пример коих показывал Аретино.
Что до придворной камарильи, то дон Франческо Мария стремился к тому, чтобы ему служили наиболее знатные дворяне, что подчеркивало его авторитет и позволяло следить за ними, при этом старался окружить себя верными людьми. Однако, наиболее преданными чаще всего оказывались выскочки из низов, обязанные ему своим положением. Но герцог не любил плебеев, к тому же возвышение выскочек вызывало гнев аристократов, претендовавших на ключевые посты. Приходилось лавировать, но его светлость справлялся. Понимавший в людях, он чаще приближал к себе аристократов, но не пренебрегал и преданностью талантливых выдвиженцев.
Уже не первый год, ибо герцог был постоянен в привязанностях, в числе фаворитов и любимцев дона Франческо Марии неизменно значились его камерир Дамиано Тронти и начальник тайной службы, испанец из Гранады, Тристано д'Альвелла. А в последние годы к ним прибавился и распроклятый кривляка — шут Чума, без которого герцог не любил садиться за стол и которому часто велел стелить постель в собственной спальне. Естественно, подобное предпочтение вызывало зависть и неприязнь мужчин, и… весьма большое дамское внимание к указанным любимцам Фортуны. Фавориты же стремились максимально усилить свой вес, добиваясь назначения своих сторонников на ключевые посты, что позволяло доносить до Франческо Марии необходимые сведения в нужном свете, передавать различные слухи в самый нужный момент и влиять на политику.
Нынешняя «клика» бесила двор до одури. Часто попадавшие в фавор грызлись между собой, как цепные собаки, но нынешняя троица — Тристано, Дамиано и Грациано — образовывала, несмотря на разницу возраста, нрава и внешности, прочный союз, они были умны, симпатизировали друг другу, ловко вербовали сторонников и умело гасили недругов.
При этом гранадец Тристано д'Альвелла, смуглый и сумрачный пятидесятилетний мужчина с резкими чертами тяжёлого лица, пугал придворных до дрожи, ибо не только знал всё обо всех, но ещё знал о многих то, чего они и сами о себе не ведали. Именно по его представлению Бартоломео Риччи был назначен наставником наследника, племянник его покойной жены Флавио Соларентани стал каноником придворной церкви, а на должность главного лесничего был поставлен его старый дружок Ладзаро Альмереджи. При этом знающие люди говорили, что это только вершина айсберга, и уверяли, что при дворе каждый третий — человек д'Альвеллы. Заметим, однако, что они ошибались. При этом те, кто знали Тристано не первый год, замечали, что в последнее время взгляд его отяжелел, лицо обрюзгло и потемнело, говорили, что потеряв сына, умершего от оспы, он сильно сдал.
Дамиано Тронти, ведавший казной, приземистый сорокалетний крепыш с лицом несколько простоватым, которое, однако, казалось таковым, пока не удавалось заглянуть в его небольшие, но бесовски умные глаза, был, в общем-то, плебей, выходец из торгашеской Флоренции. Он имел удивительный финансовый нюх, а знания, полученные им в одном из тосканских банков, где он помогал при скупке залогов, сделали его знатоком антиквариата, что придавало Дамиано вес в глазах герцога, весьма ценившего его суждения.
Шут Чума был кошмаром двора. Старая аристократия терпела д'Альвеллу и даже порой признавала, что подеста, начальник герцогской тайной службы, выходец из старинного испанского рода, пожалуй, занимает то место, которое заслуживает. Что делать, на такую должность местный уроженец не годился — и это понимал не только герцог. Дамиано Тронти, хоть и был выскочкой, никогда не пытался корчить из себя аристократа, вдобавок — перемножал в уме трехзначные цифры. Но мерзавец Грациано ди Грандони, чьи предки происходили из Пистои, по их мнению, оскорблял собственное патрицианство, бесчестя его низким шутовским ремеслом. Но этого мало. Шут обладал языком змеи, и хотя редко задевал людей старших, вроде Монтальдо, не унижал и тех, в ком видел некоторое достоинство, но был язвителен и злоречив. При этом его фехтовальное искусство заставляло всех, сжимая зубы, терпеть его насмешки, к тому же сам герцог заявил однажды, что Песте принадлежит лично ему, и покушение на него он будет рассматривать как покушение на свою собственность. Дон Франческо Мария не бросал слов не ветер, и с тех пор Чума обрёл при дворе статус посла иностранной державы.
Впрочем, не обходилось и без эксцессов. Однажды Чума зло прошёлся по поводу некоторых придворных дам, весьма любвеобильных. Герцог нашёл, что шут зарвался, и с хохотом разрешил синьорам Черубине ди Верджилези и Франческе ди Бартолини отхлестать Песте за наглость. Шут послушно вытащил из сапога кнут и покорно обнажил спину, выразив готовность получить сотню ударов от всех статс-дам и фрейлин, потребовав лишь, чтобы первый удар ему нанесли главная распутница и самая большая дурочка двора, предлагая, если выйдет спор о первенстве, просто метнуть жребий. В итоге наглец несколько минут простоял полуголый под хохот придворных и яростными взглядами дам, потом, кривляясь, заявил герцогу, что замёрз ждать наказания.
Сенешаль Антонио Фаттинанти и референдарий Донато Сантуччи, хранитель герцогской печати Наталио Валерани, секретарь его светлости Григорио Джиральди, главный церемониймейстер двора Ипполито Монтальдо и интендант Тиберио Комини составляли при дворе «старую гвардию». Наталио Валерани любил поспорить с Григорио Джиральди об античной литературе, оба были членами «философского кружка» регулярно собиравшегося для дебатов на площадке у башни Винченцы. И все они любили разговоры о «добрых старых временах», вели въедливые споры о геральдике, и часто медитировали над родословными древами старых родов Урбино и Пезаро, часами обсуждали события давно минувших дней. Их сыновья Алессандро ди Сантуччи, Джулио Валерани и Маттео ди Монтальдо были непременными участниками турниров и охотничьих забав герцога и слыли молодыми сердцеедами.
Приличным человеком, никогда не влезавшим ни в какие интриги, был лейб-медик двора Бениамино ди Бертацци, протеже Чумы, сам он дружил с Амедео Росси, архивариусом герцога, замкнутым книжником и философом. Оба они часами обсуждали в библиотеке события былого, листали ветхие рукописи и даже проводили некоторые литературные изыскания. Порой к ним присоединялся и шут Песте.
Но были и те, кто составляли оппозицию. Прежний наставник наследника Джанмарко Строцци, главный дворецкий Теобальдо Гварино, главный сокольничий генуэзец Адриано Леричи, кравчий Беноццо Торизани вкупе с постельничим герцога Джезуальдо Белончини, люди значительные и заслуживавшие, по крайней мере, в своих глазах, всяческого уважения, представляли партию недовольных.
Джанмарко Строцци обладал большими знаниями, но, как верно замечали древние, «многознание уму не научает». Считая себя первым в Урбино оратором и ритором, Строцци был преисполнен самодовольства, вечно терзал придворных, обрушивая на них бессодержательную уймищу заимствованных из древности слов и понятий, представлявших собой чудовищную вереницу классических цитат из античных авторов. Его не слушали. Некоторое время мессир Строцци жаловался, что изящный оратор более не находит вознаграждения, и проповеди находятся в глубоком упадке. Будь то речь на кончину кардинала или светского вельможи, говорил он, исполнители завещания не обращаются к наиболее способному в городе оратору, которого им пришлось бы вознаградить сотней золотых монет, а нанимают за ничтожную плату первого попавшегося дерзкого начетчика. Покойнику, полагают они, все равно, даже если на кафедру проповедника вскарабкается обезьяна. А ведь совсем немного лет прошло с того времени, когда траурная или праздничная проповедь в присутствии папы могла открыть дорогу к епископской должности!
Его едва терпели, когда же мессир Строцци начал учить шута Песте законам античной сатиры и часами цитировать Марциала, мессир Грандони вынужден был поставить перед дружками вопрос ребром. Вскоре Джанмарко Строцци был направлен послом Урбино в папскую курию, где ему предстояло своими проповедями самому попытаться проложить себе дорогу к епископской должности, в наставники же наследнику был предложен Бартоломео Риччи, человек молчаливый.
У главного дворецкого Теобальдо Гварино тоже был повод ненавидеть нынешних фаворитов. Стоит только взглянуть на глумливую рожу этого негодяя Грандони, полагал он, чтобы ясно стало, на что он способен, плебейская харя флорентийского менялы Тронти просто замок бесчестит, а доносчики и денунцианты д'Альвеллы, паразита и прихлебателя герцогского, скоро под одеяло каждому заглядывать будут! Глупец к месту и ни к месту цитировал «Furioso» Лодовико Ариосто:
Естественно, слова Гварино дошли до тех, к тому они относились. Д'Альвелла разгневался, ибо паразитом считал как раз Теобальдо, Тронти обозлился, ибо вовсе не считал, что его лицо хоть на волос хуже физиономии дворецкого, и лишь Песте смиренно согласился с обрушенными на него обвинениями, и блестяще доказал, на что он способен, выразив недоумение, отчего это мессир Гварино так боится, что ему заглянут под одеяло? Это наталкивает его, Чуму, на мысль, что есть чего бояться. К нему, к Песте, — шут, кривляясь, двумя пальцами поднял плащ, скосив глаза на свои ноги, — сколько под одеяло ни заглядывай, ничего, кроме самого очевидного, там не увидишь…
Дружки поняли его мысль и расхохотались. По достоверным сведениям соратников и преданных слуг мессира д'Альвеллы, рыло самого Гварино было сильно «в пушку» именно в том, в чём упрекал феррарцев Ариосто. Теперь же, зная, что герцог терпеть не может содомитов, оскорблённые фавориты устроили так, что несколько придворных, причём, враждующих друг с другом, сообщили герцогу о том, что главный дворецкий постоянно домогается певчих с церковного хора. Положим, навет соответствовал действительности, но не будь Гварино ещё и болтливым глупцом, это сошло бы ему с рук. Теперь же… Гнев дона Франческо Марии был лют, и Гварино только чудом избежал встречи с мессиром Аурелиано Портофино, для которого возможность сжечь любителя заднепроходной любви всегда была праздником, пред которым меркла даже светлая радость Адвента.
Ряды враждебной клики редели, но Джезуальдо Белончини, Адриано Леричи и Беноццо Торизани, увы, поводы для вражды имели сугубые и трудноустранимые. Дело в том, что статс-дамами герцогини в числе прочих были Джованна Монтальдо, жена главного церемониймейстера, Бьянка Белончини, жена постельничего, Дианора ди Бертацци, жена лейб-медика, и мать сенешаля Глория Валерани. Две последние были подругами и весьма уважаемыми при дворе особами, отличавшимися здравомыслием и спокойным нравом. Жена главного церемониймейстера была молодой особой двадцати девяти лет, причинявшей порой супругу сильное беспокойство, но вразумляемая Дианорой и Глорией, она держалась путей праведных. Бьянка же Белончини давно бы наставила супругу рога, если бы имела эту возможность. Уже год, как она влюбилась.
Одержимо и страстно, безумно и… безнадежно.
Надо ли говорить, что объектом её страсти стал мессир Грациано ди Грандони?
Ничего удивительного в этом не было. Без колпака и погремушек, без шуток и зубоскальства пистоец по справедливости считался красивейшим мужчиной герцогской свиты: белокожий красавец с томными чёрными глазами и нежными чертами, он взглядом мог прожечь сердце. От него, как замечали многие искушённые женщины, исходила удивительная магнетическая сила, и при дворе болтали, что «не иначе, как он приколдовывает…»
Но сплетни — сплетнями, а Чуме и в голову не входило перейти дорогу постельничему. Он был готов призвать в свидетели всех святых, что никогда не пытался совращать супругу Белончини, и клятва шута не была шутовской: все придворные могли бы подтвердить, что шут никогда не был замешан ни в одной любовной интриге, коими кишел двор. Чума вообще тяготился обществом, откровенно скучал с мужчинами и не любил женщин, причём, было замечено, что особенную антипатию мессир Песте питал к голубоглазым блондинкам, считая их сугубыми глупышками, хоть мнение своё вслух и не оглашал. Синьора же Белончини, к сожалению, оправдывала мнение мессира Грандони о блондинках, проявляя своё чувство так, что стала посмешищем двора и вызвала дикую ревность супруга, которая проявилась тоже несколько… белокуро. Мессир Джезуальдо, вместо того, чтобы парой оплеух вразумить жену, поклялся убить треклятого мерзавца Грандони.
Последствия этой клятвы и проступили в портале дома мессира Грациано.
Главный сокольничий Адриано Леричи никакой антипатии к шуту и камериру не питал, но ненавидел Тристано д'Альвеллу. Тот как-то весьма резко отозвался о нравственности и уме девиц при дворе, задев и фрейлину Бенедетту Лукку, в которую был влюблен Адриано. Что до Беноццо Торизани, человека д'Альвеллы, то неприязнь он питал не к начальнику, но к Тронти, причиной чего был препоганый случай, инспирированный его собственной сестрёнкой — фрейлиной Витторией, которая накануне бала пожаловалась синьору Тронти на брата, отказавшего ей в жалких двадцати флоринах! Синьор Тронти внимательно оглядел молодую особу и решил, что упругая грудь и столь же упругая на ощупь попка стоят, пожалуй, запрашиваемой суммы. Он был слишком рачительным хозяином, чтобы отпускать деньги в кредит, но честно выплатил их наличными постфактум. При этом выяснил, что девица была честна: она не прибегала к низким обманам и жульничеству, не пыталась, как многие, рюшами на панталонах и тряпочными подкладками оттенить несуществующие достоинства. Камерир, убедившись, что прелести синьорины неподдельны, дал два дуката сверх оговорённого и намекнул: если она и впредь будет радовать его исполнением всех его прихотей, у неё не будет оснований жаловаться на его скупость.
Виттория скромно опустила глаза и улыбнулась.
К несчастью, девица имела глупость похвалиться подарками камерира своей подружке Иоланде Тассони, и когда Виттория появилась на вечеринке у герцогини в сногсшибательном платье из генуэзского шёлка, та из зависти проболталась Беноццо, который увидел в этом оскорбление его достоинства. Правда, в отличие от Джезуальдо, мстить не стал, но затаил обиду, хоть синьор Тронти так и не понял — за что? Он считал себя праведником и образчиком строгой беспорочности: ведь он заплатил больше обещанного и — из собственного кармана!! Чего же шипеть-то? Шут понял, но промолчал, д'Альвеллаже обронил, что спать с болтливыми глупышками — себе в убыток, на что ему министром финансов было жестко отвечено, что тогда придётся всю жизнь монашить…
Надо заметить, что в отношении к женщинам между фаворитами согласия не было: синьор Тронти считал, что надо брать, что подворачивается под руку, мессир Тристано утверждал, что надо выбирать только лучшее, мессир же Грациано ди Грандони был непоколебимо уверен, что дерьмо едва ли бывает разносортным, а если и бывает, то лучшее дерьмо разве что более отчаянно воняет, и выбирать тут не из чего. Не всё, что блестит, золото, но всё, что воняет дерьмом — как правило, дерьмом и оказывается!
Но при дворе постоянно вращались юные красотки Бенедетта Лукка, Иоланда Тассони, Виттория Торизани, сестра сенешаля Гаэтана ди Фаттинанти, Анджелина Бембо, Илария Манчини, Катарина Баланти, Флориана Галли, Розина Ордаччи и десяток других молодых особ, сеющих в сердцах придворных смуту и соблазн. Были и те, на ком неизменно останавливался похотливый взгляд дворцовых сластолюбцев — синьорина Джулиана Тибо и жена главного шталмейстера синьора Диана Манзоли, а также молодые подруги-вдовицы Франческа Бартолини и Черубина Верджилези. Последние были откровенными глупышками, чьи головы были забиты рыцарскими романами и галантными похождениями пылких красавиц Ариосто, кои они принимали за чистую монету. Отказать галантному кавалеру они не могли, и если первые были опытными куртизанками, то две последние — потаскушками-бессребреницами. Последнее обстоятельство привлекало к ним рой поклонников, что сами фрейлины приписывали своим несомненным женским достоинствам.
Что до остальных придворных… Господи, да как их всех и упомнить? Джузеппо Бранки, Паоло Кастарелла, Эмилиано Фурни, Руджеро Назоли, Джулиано Пальтрони, Сиджизмондо Аделарди, — все эти конюшие, кастеляны, банщики, сокольничьи, ключники, ловчие и псари, никогда не упускали случая урвать своё. Д'Альвелла неоднократно получал доносы, что в оной толпе ошиваются мерзейшие содомиты, но неизменно отсылал жалобщиков к инквизитору Портофино, который в свою очередь, резонно возражал, что дать ход он может только официальной жалобе, а вылавливать ганимедов по подвалам герцогского дворца не обязан.
Надо заметить, что патрицианская кровь мессира Портофино всё же порой проступала: он не любил грязных дел.
Но и это ещё не всё. При дворе крутился и всякий сброд, вроде автора скабрезных повестушек Антонелло Фаверо, алхимика Джордано Мороне, астролога Пьетро Дальбено и поэта-прилипалы Энцо Витино, коих герцог держал «для того, чтобы были». Покровительство людям искусства говорило о высоком вкусе мецената, и Франческо Мария нанимал ещё и живописцев, правда, считая их людьми низких профессий, с ними не церемонился и за свой стол не сажал. Но вся эта нечисть тоже кружилась при дворе. Не отличавшиеся ни порядочностью, ни солидарностью, они постоянно поливали друг на друга грязью, а между тем терпимости прошлых лет поубавилось. Ученым школярам и бродячим знатокам античности теперь, под страшной угрозой все более распространявшегося сифилиса, не прощали распутства, не спускали красноречия при отсутствии убеждений и подобострастной лести государям. Нельзя было сказать, чтобы эти вечно голодные и озлобленные существа были главными интриганами двора, но склок и сплетен, что и говорить, добавляли.
Из всего вышеизложенного становится понятным, что обстановка при дворе была несколько накалённой, а гибель борзой Лезины сделала её и вовсе пугающей…