Глава 1. Его сиятельство граф Винченцо Джустиниани

Дождь лил за окнами сплошной стеной, потом по крыше и подоконникам застучали горошины градин. Молния на миг оплела небо ртутной паутиной, и раскат грома сотряс виллу. Луиджи Горелли, тяжело дыша и держа ладонь на боку, где сильно кололо, торопливо спустился в холл, боясь пропустить долгожданный стук, хоть и не верил, что Винченцо Джустиниани сумеет добраться сюда в такую непогоду. Кто-то сказал, что живет он в Вермичино, но в последний раз его видели в Трастевере. Но даже если он и в Риме, верхом не поедет, а любой экипаж застрянет у Понте Систо, где ремонтируют кладку. Разве что проехать через Палатинский мост, да куда в такой град лошадей в объезд-то пускать?

Из спальни раздался душераздирающий крик, и камердинер содрогнулся, почувствовав, как сводит зубы. Мимо пробежала Доната, неся камфару, Горелли поморщился от резкого запаха, опустил глаза и вздохнул. Господин умирал в страшных муках, еще вчера на лице мессира Джанпаоло проступила печать чего-то нездешнего, страшного, и доктор Сильвано тоже сказал, что ночи графу не пережить. Но нет, обошлось, хоть до утра кричал, как на дыбе. Приходил падре Челестино, увы, господин даже исповедаться не смог, такие боли…

И то сказать, парализовало его сиятельство внезапно, неделю назад он немного навеселе вернулся со званого ужина графа Вирджилио Массерано, отослал слуг, и вдруг около двух пополуночи из столовой послышался звон разбитой посуды. Они с Донатой подоспели первыми и онемели от ужаса: граф лежал, распластавшись в луже крови посреди комнаты. Был вызван доктор, и пока господина переносили в спальню, выяснили, что на плитах — вино, видимо, его сиятельство выронил бутылку, да и поскользнулся на скользком полу. У всех отлегло от сердца, но тут появился врач и по симптомам определил апоплексический удар. У графа отнялись ноги, перекосило лицо, пропала речь. Потом он все же смог с трудом пробормотать несколько слов, приказав послать за Винченцо Джустиниани.

Луиджи не привык обсуждать господина, но не одобрял его. Нрав тот имел резкий, гневливый и несдержанный, часто творил непотребное, в церкви в последние годы не бывал даже на Рождество и Пасху, только богохульствовал, — и вот в последний день хватился. Но разве разгребешь в смертный час, что наворочено за годы? Мессир жил, словно считал себя бессмертным, а теперь вот стонет и уже в который раз молит позвать Винченцо. Да только где же разыскать в огромном городе того, кому сам же запретил переступать свой порог? И переступит ли мессир Джустиниани через обиду?

Нельзя сказать, чтобы все забыли его сиятельство. И ее светлость герцогиня Поланти, и баронесса Леркари, и граф Массерано по два раза на день посылают осведомляться о его здравии. И маркиз Чиньоло, и господин Пинелло-Лючиани, и многие господа ежедневно заезжают, иногда по три кареты у ворот стоят, да только не велено никого на порог пускать — его сиятельство твердит лишь о племяннике.

Доната снова появилась в прихожей.

— Не слышно?

Луиджи покачал головой. Экономка, обернувшись по сторонам, осторожно приблизилась.

— А ты молодого господина-то хорошо знаешь? Какой он? А то мессир Джанпаоло его иначе, чем негодяем, не называл.

Луиджи пожал плечами. Винченцо Джустиниани он видел только однажды, давно, и почти не запомнил. От него в доме остались несколько книг, какие-то словари и рукописи на непонятных языках, сегодня пылящихся на верхних полках библиотеки. Говорили, он вроде книги древние разбирать обучен. Причины же распри племянника с дядей Луиджи знал, тут уж, что и говорить, учудил мессир Гонтрано…

Луиджи замер. Во дворе послышался стук копыт, еще мгновение — и в новой вспышке молнии Луиджи разглядел во дворе всадника. Неужто приехал? Он кинулся к двери, торопливо отодвигая засовы, замешкался с замком и распахнул дверь в ту минуту, когда Винченцо Джустиниани оказался на пороге. Он вошел, стряхивая на мрамор пола мелкие градины с насквозь промокшего капюшона и оправляя влажные волосы. Луиджи поспешно закрыл дверь и в свете новой вспышки молнии разглядел вошедшего — бледное, суровое лицо, очень широкие плечи и совсем простую одежду — темные штаны и холщовую рубашку. Винченцо скинул плащ, стряхнув его на пол, отдал Луиджи, и бесстрастно спросил:

— Что случилось? Зачем его сиятельство послал за мной?

— Неделю назад у господина был удар. Вас очень ждут, он постоянно спрашивает вас. Доктор сказал, это конец. Пойдемте скорей, не ровен час…

Прибывший, сохраняя молчание, взглянул на Луиджи, на лице его не проступило ни удивления, ни испуга, он лишь на мгновение прикрыл глаза, потом кивнул и пошел к лестнице. Дом он знал — здесь вырос. Взглянув сбоку, Луиджи заметил твердый, как на медали, профиль и жесткие линии рта, и подумал, что в сравнении с годами юности мессир Винченцо сильно изменился.

Через минуту оба были в спальне, и первое, что заметил приезжий, были две странные зеленые точки на каминной доске. Экономка повернула фитиль керосиновой лампы, и в её тусклом свете стал различим большой злобно ощерившийся черный кот с рысьими кисточками на ушах, издававший глухое шипение. Доната осторожно обошла кровать, пугливо оглянувшись на кота, и поставила лампу за пологом: свет раздражал графа. Больной, едва заметив приехавшего, захрипел, судорожным жестом парализованной руки потребовал от Донаты отодвинуть полог, и впился взглядом в племянника. Тот подошел к недужному и сел на постель.

— Винченцо, успел… — граф едва выговаривал слова, они вылетали из горла со свистом. Сорокадевятилетний, он выглядел сейчас почти на семьдесят. — Я виноват. Гнев ослепил меня, но я… Джованна. Она моя крестница, дочь Габриеля. Не оставь ее. Женись на ней, будь ей опорой, она так молода, береги ее… — умирающий снова забил по постели рукой, — дай мне слово…прости… не помни зла.

Винченцо кивнул.

— Я позабочусь о ней, — тон его был бесцветен и безучастен.

— Клянись Господом и Пресвятой Девой дель Розарио…

Винченцо невозмутимо с легким нажимом повторил.

— Я позабочусь о ней.

— Клянись…

Джустиниани вздохнул, сдержанно кивнул, и напоследок, встретившись с графом глазами, отвел их и медленно выговорил.

— Клянусь.

Разговор совсем истощил больного: лицо его побледнело, он хватал ртом воздух, но при этом умирающий судорожно протянул трепещущую ладонь Джустиниани, пытаясь подняться и опереться локтем о постель, но без сил снова соскользнул на подушку.

— Дай… дай мне руку… возьми… — с непонятным упорством тянул он руку к Винченцо. Тот взял сухую дрожащую ладонь больного, ощутив ее предсмертный трепет, — возьми… — тут свист губ прервался, лицо умирающего перекосилось, нижняя челюсть вытянулась вперед, рука его сжала руку племянника, тут же разжалась и чуть сдвинулась, цепляя ногтями одеяло, из горла вырвались еще несколько судорожных, прерывистых вздохов. Доната кинулась было к нему, зовя доктора, но тут же и поняла, что звать нужно уже не синьора Сильвано, а падре Челестино.

Винченцо встал, несколько минут стоял, не шевелясь. Таинство смерти заворожило и околдовало. Где сейчас этот человек, ставший уже духом? Витает где-то здесь, рядом, или уже унесся в потусторонние обители смерти? Как пройдена им та граница, что таинственно отделяет бытие от небытия?

Черный кот соскользнул с каминной полки и неторопливо подошёл к нему.

— Осторожно, мессир, эта чертова тварь царапается, — прошептала Доната, — как вцепится в ногу, не оторвёшь.

Однако кот не был расположен царапаться. Он спокойно обошёл Винченцо и, неожиданно замурлыкав, потерся о его штанину. Шерсть кота улеглась и теперь в тусклом свете лампы отливала черным блестящим сиянием, обрисовывая контуры и изгибы животного. Джустиниани снова бросил взгляд на покойника, вздохнул и вышел из комнаты.

Винченцо знал, что жизнь его родственника была далека от праведности. Стало быть, надо было молиться сугубо. Мы сами редко чувствуем, как замирает в нас дыхание жизни, когда по привычке или слабости воли, по немощи или глупости впадаем в смерть, порожденную нашими кривыми путями в блуд или сребролюбие, в зависть, клевету или злобу. В этом мертвом пространстве мы становимся оборотнями, для которых истинная система бытийных координат опрокидывается. В этом кривом зеркале любовники ревнуют друг друга к законным супругам, измена называется интригой, скупец отказывает в необходимом собственным детям, дядя ненавидит сына брата своего… Воистину, смерть — не существительное, это прилагательное к греховной жизни. Прости же Господи этого, отошедшего к тебе, прости все согрешения его, вольные и невольные…

В холодном коридоре Джустиниани поежился: мокрая рубашка неприятно липла к телу. Он спустился по неосвещенной боковой лестнице вниз, оказался в облаке мясных запахов возле кухни и тут понял, что очень голоден. Во рту с утра не было ни крошки, голова кружилась. Он подумал, что можно поесть в той харчевне, огни которой мелькнули, когда он миновал квартал. Там он высушит плащ и рубашку.

— Не угодно ли господину графу просушить одежду, вы ведь совсем промокли. Пожалуйте к огню. — Джустиниани ощутил прикосновение к плечу чьей-то руки, обернулся и увидел Луиджи. Камердинер Джанпаоло согнулся в вежливом поклоне и указывал на парадный зал. — Господину графу угодно ванну с дороги? Ужин?

Лицо Винченцо чуть напряглось. Задумавшись, он не сразу понял, что старик обращается к нему. Смерть дяди была слишком внезапной, он еще не осознал ее до конца, ибо ничего не знал о его болезни. Но теперь до него дошло, что ему незачем ехать в харчевню. Это был уже его дом. Этот человек был его слугой. Он, Винченцо, мог просушить одежду прямо здесь, у своего очага. Отныне он — его сиятельство граф Винченцо Джустиниани.

Он повернулся лицом к залу.

— Есть ли что из одежды?

— Конечно, господин граф, все приготовлено, — Луиджи указал на парадную лестницу, — пойдемте скорее в ванную, вы же простудитесь. Ой, Господи, осторожней, Спазакамино может броситься.

Однако кот, которого, как выяснилось, звали Трубочистом, выскочивший из комнаты покойника, видимо, следом за ним, был настроен благодушно. Он, задрав хвост, направился впереди нового хозяина в ванную, не обращая никакого внимания на слова Луиджи о том, что это животное — кошмар всего дома.

В натопленной комнате с лепниной на потолке, у полыхающего камина уже дымилась паром горячая ванна, белая пена с ароматом миндаля выступала за края. Кот запрыгнул на каминную полку и замер на ней египетской статуэткой богини Баст. Луиджи хлопотал возле Джустиниани, забрал промокшую верхнюю одежду, торопливо подал халат и огромную банную простыню. Винченцо не хотел снимать при слуге белье и попросил принести вина, сказав, что он продрог. Камердинер тут же исчез. Винченцо разделся и опустился в воду, с блаженством ощутив аромат дорогого мыла. Тело расслабилось, захотелось спать, он ощутил, как сильно устал. Прибежавший с вином Луиджи протянул Винченцо поднос. Бокал рубинового вина искрился в каминном пламени. Джустиниани понимал, что делает глупость, вино только заставит его разомлеть еще больше, но с наслаждением выпил. Каждый глоток ласкал нёбо вкусом инжира и изюма, ароматом какого-то мистического благовония и кружил голову. Боже, как давно он не пил такого вина? Винченцо не заметил, как Луиджи намылил ему волосы кипрским мылом и теперь просил наклониться, чтобы смыть его. Выпитое расслабило, и Ченцо послушно склонил голову. Камердинер тер его морской губкой, поливал из кувшина, потом заторопился — господину пора ужинать, он совсем засыпает. У Винченцо подлинно слипались глаза, есть уже не хотелось, он перестал стыдиться своей наготы, вино согрело кровь, а ванна совсем обессилила. Сорок миль за час, как там Рольфо, вяло подумал он о жеребце, но вспомнив, что привязал коня к полным яслям, успокоился. Старик вытер его, подал обувь и халат и спросил, как он привык одеваться к ужину? Винченцо поднял на него глаза. Одеваться к ужину? Последние годы он к ужину не одевался, да и ужинать-то ему доводилось нечасто, но едва ли слуге нужно было знать об этом.

Винченцо пожал плечами. Голос его был все так же спокоен и безучастен.

— У меня с собой ни фрака, ни рубашек, Луиджи. Я не заезжал к себе. Я хотел бы сегодня поесть в спальне и поскорее лечь. Кстати, найдется ли, что надеть на похороны?

Луиджи ответил, что принесет в спальню ужин и посмотрит в гардеробе мессира Джанпаоло фрак или сюртук, и снова исчез. Винченцо вышел из натопленной ванной. Теперь, когда одежда не липла к телу, прохлада коридора освежила, сон прошел. Он вошел в спальню, присел на кровать, заметив, что кот снова просочился следом. Луиджи уже вносил дымящийся поднос, и Винченцо почувствовал волчий аппетит. Серебряные ножи, вилки, бокалы с тёмными вензелями и словами семейного девиза «Благородство и хладнокровие» почему-то снова смутили его. Впрочем, по его окаменевшему лицу об этом никто не догадался бы. Луиджи тем временем принес уместно темный фрак, подобрал к нему подходящие брюки и жилет, положил рядом на выбор несколько шейных платков и наборов запонок. Винченцо с легким удивлением отметил его безупречный вкус.

Сам он, стараясь не выдать голод торопливостью, медленно ел, запивая запеченную форель небольшими глотками белого вина, потом отведал телячий шницель по-тоскански и грибы с рикоттой. Шесть дней назад, на Пасху, у него был куда более скудный рацион. Наконец он, хоть и не чувствовал сытости, заставил себя оставить еду и поблагодарил Луиджи.

Слуга опять склонился перед ним, с опаской косясь на кота, и попросил примерить фрак: господин ни разу не надевал его, принесли только неделю назад от Рочетто. Винченцо примерил. Давили рукава, было узковато в плечах, но, в общем-то, прилично. Тем более, что ничего другого у него все равно не было. Луиджи исчез, пожелав ему спокойной ночи. Задув свечу, Винченцо опустил голову на подушку, услышал, что Трубочист запрыгнул на постель, несколько минут крутился на одеяле, уминая его когтистыми лапками, потом свернулся на нем клубком. Джустиниани не стал прогонять его. Глаза его смежились, и он, пробормотав знакомую с детства молитву, уснул.

Ливень за окном давно смолк, небо очистилось и сияло звездами. На кухне суетилась дворня, начали подготовку к похоронам, заносили провизию, относили ужин падре Челестино, а Луиджи Горелли отмахивался от досужих вопросов прислуги. Наглую челядь интересовало, суров ли новый господин, похож ли на мессира Джанпаоло? Молод ли? Красив?

Луиджи покачал головой. Ох, уж эти бабы, всё одно на уме. Он не знал, что и ответить. Молодой господин был, бесспорно, нелюдимым, неразговорчивым, видимо, высокомерным. Лицо статуи, ни один мускул не шевельнется. Красив ли? Ну, чёрт его знает, что эти бабы красотой-то называют, но сложен, как гонфалоньер. Впрочем, чего и удивляться, в роду Джустиниани хилых да золотушных никогда не было. И все же такого гераклова торса он ни у кого в семействе не помнил: мышцы молодого Джустиниани были каменными.

При этом сугубой загадкой для синьора Горелли было поведение чертовой твари, кота Трубочиста, которого домашние иначе, чем gatto maledetto, notturno incubo и diavolo, не называли. Кот раздирал кухаркам подолы платьев и гадил в кастрюли и котлы, обожал разбивать вазы, любил качаться на портьерах, обрушивая багеты, орал на крыше по ночам, — и это было лишь малой частью его дьявольских забав. И вот… мурлычет как котёнок, трётся о ноги нового господина и ни разу не оцарапал его.

Чудеса…

 

Глава 2. День похорон

Винченцо проснулся на рассвете и сначала ничего не понял. Где он? Откуда эта роскошь портьер и балдахина, тепло камина и прохладная свежесть льняных простынь? Ах, да… Вчера умер дядя Джанпаоло.

Причиной давнего конфликта дяди и племянника было завещание деда, графа Гонтрано. Старик, умирая, распорядился диковинно: его старший сын, Джанпаоло Джустиниани, получил только право пожизненного пользования доходами с семейного капитала, но не имел право распоряжаться самим состоянием семьи, которое после его смерти должно было отойти Винченцо Джустиниани, единственному внуку графа Гонтрано от его покойного младшего сына Чезаре.

Завещание изумило Винченцо и взбесило Джанпаоло, для него оно выглядело злой насмешкой и оплеухой. У них были нелады с отцом из-за вечного мотовства и бесконечных кутежей сына, но Джанпаоло и в голову не приходило, что отец может распорядиться подобным образом. Воля отца озлобила его и испортила отношения с сиротой-племянником, которого он раньше едва замечал. Что же, пусть щенок унаследует всё, но только после его смерти, а умирать он не собирается! Граф запретил племяннику появляться в доме.

Семь лет Винченцо бедствовал, перебиваясь случайными заработками. С юности он отличался способностями к языкам и интересом к палеографии, окончил университет, но это, увы, не кормило, хотя иногда бывали заказы и на переводы. В итоге, хоть побираться не пришлось, но кем только не работал: репетиторствовал в Вермичино, подрабатывал на ипподроме, хоть для жокея был слишком тяжел, преподавал в школе фехтования и танцев, не брезговал рытьем могил и разгрузкой барж с углем.

И вот теперь все менялось. Однако при мысли об этом он ощутил не радость, а какое-то вялое сожаление. Почему судьба дарует нам желаемое тогда, когда мы уже научились без него обходиться? Последние семь лет, окунувшие его в грязь, что и говорить, прошли недаром. За это время он растерял всех своих великосветских друзей: от него отвернулись не только отпрыски знатных семей, но и бывшие приятели университетских лет, оставила его и невеста, испугавшись нищеты. Зато годы скудости породили в Джустиниани умение довольствоваться тем, что есть, и не страдать о несбыточном. Он узнал цену светской дружбе и любви, поумнел, и из двадцатитрехлетнего пылкого светского щеголя превратился в тридцатилетнего нелюдимого мужчину, безучастного и хладнокровного. Окаменело лицо, застыла и душа.

…Дом просыпался в преддверии невеселого дня. Вскоре появились душеприказчик и юрист, формальности были быстро улажены. Похороны поглотили день, графа знал весь свет, однако отдать ему последний долг пришли немногие. Объяснили это тем, что сезон уже закончился и в Риме почти никого не было.

В числе все же пришедших на траурную церемонию были ближайшие друзья его сиятельства: Теобальдо Канозио — похожий на восковой манекен живой призрак, восьмидесятилетний лысый старик с пергаментным мёртвым лицом и золотым моноклем в левом глазу, пожилая светская львица Гизелла Поланти и ее подруга Мария Леркари, известные сплетницы. Первая была похожа на толстую старую ведьму, хотя знавшие её в молодости клялись, что она когда-то была редкой красавицей. Джустиниани был верующим, но, чтобы поверить этим рассказам, веры ему не хватало. Баронесса Леркари лисьим лицом, рыжими волосами и сильно напомаженным кармином ртом напоминала рождественское пирожное с апельсиновыми марципанами, случайно упавшее в малиновое варенье. Маркиз Марио ди Чиньоло, известный медиум, был пятидесятилетним человеком со старомодными бакенбардами и шапкой курчавых волос, а граф Вирджилио Массерано имел выразительный профиль Наполеона и просвечивающую плешь на макушке. Рядом стояли его племянница Елена Аньелли и ее подруги — Катерина Одескальчи и Джованна Авильяно, крестница покойного.

Винченцо бросил взгляд на девиц. Стройная Елена с греческим профилем античных гемм была хороша собой, Катерина с очаровательными ямочками на щеках и чуть вздернутым носиком заставляла улыбаться каждого, кто встречал взгляд ее живых карих глаз. Джованна Авильяно, хоть и не отличалась красотой Елены и не была мила, как Катарина, невольно перетягивала взгляд на себя. Странны были очертания скул, удивляла высота лба, необычными были и волосы: густые пряди каштановых волос на свету отливали краснотой зрелых вишен. Никто, кроме нее, не выражал скорби, девица же была подлинно расстроена, несколько раз вытирала платком заплаканные, сильно покрасневшие глаза.

Все отметили, что он прекрасно держится — величаво и спокойно. Джустиниани действительно стоял, запрокинув голову и расправив плечи. На самом деле Винченцо боялся, как бы от его неверного или резкого движения не разошлись швы на спине чужого узкого фрака. Но всеми остальными его поза была принята за скорбное достоинство.

Энрико Петторанелло и Оттавиано Боргезе, давно переставшие здороваться с ним и узнавать при случайных встречах, теперь подошли к Винченцо с соболезнованиями. Умберто Убальдини, когда-то отказавший ему в ночлеге, и мужеложник Рафаэлло ди Рокальмуто, напротив, предложивший ему свой дом в обмен на постельные услуги, любезно раскланялись с ним. Винченцо невозмутимо поклонился в ответ, да и подлинно остался невозмутим. Эти люди казались покойниками, оставшимися где-то там, в глупых днях юности, когда его могли волновать слова и взгляды, когда кровь ещё будоражили чувства.

Ближе к концу погребения появился банкир Карло Тентуччи. Он был одним из тех немногих в Риме людей, кто в самое тяжкое время не дал ему сдохнуть с голода, открыл кредит и помогал деньгами. Что же, затраты окупились. Он вернул долг и заполучил солидного клиента. Винченцо не называл Карло другом: по его мнению, финансист был просто умным и расчетливым человеком, понимавшим, что не стоит портить отношения с тем, которому предстояло когда-нибудь унаследовать крупное состояние. То, что Карло не пришлось ждать четверть века, было в его понимании просто везением банкира. Впрочем, более близкое знакомство с Тентуччи несколько удивило Джустиниани — тот знал толк во многих вещах, от старых вин до антиквариата, и, к удивлению Ченцо, не был помешан на деньгах. Винченцо хотел было подойти к нему, но тут у ограды соседнего склепа неожиданно заметил пьянчужку Филиппо, по прозвищу Фляжка, забулдыгу-могильщика, чьи философские пассажи в подпитии стоили мудрости его шекспировского собрата. Как-то они в катакомбах ночь напролет пили и цитировали Данте. Сегодня пьянчуга основательно набрался с самого утра, и, конечно же, не узнал в бледном лощеном господине своего бывшего собутыльника. Винченцо вздохнул.

Он словно оказался между двумя мирами — но ни в одном из них не чувствовал себя своим.

А вот его несостоявшийся родственник Паоло ди Салиньяно. Он тоже был здесь. Здесь была и Глория ди Салиньяно, ныне донна Монтекорато. В принципе, она вполне разумно предпочла ему богача Пьетро Монтекорато, и провела лучшие дни юности в роскоши. Винченцо поднял глаза на Глорию. Ей, как и ему, шёл тридцать первый год. Она давно утратила грацию юности и девичью свежесть, но на смену им не пришли ни томность женственности, ни величавость зрелости. Ее лицо расплылось, утратив красоту скульптурных очертаний, второй подбородок тоже не красил. Что он мог находить в ней, спросил себя Винченцо, переводя задумчивый взгляд на белые цветы, коим предстояло окончить свое короткое бытие в гробовой яме.

Несколько прочувствованных слов о покойном произнес маркиз ди Чиньоло, и Винченцо подумал, что, судя по надгробным речам и некрологам, подлецы бессмертны. Умирают только самые достойные граждане, одним из которых был старший брат его отца. Когда служители кладбища обложили холм цветами, Джустиниани ненароком услышал разговор Джованны Авильяно с банкиром Тентуччи. Тот спрашивал, получил ли ее дядя согласие мессира Винченцо на брак с ней? Девица отшатнулась и окинула Тентуччи изумленным взглядом. Винченцо заметил, что глаза девицы зеленые, с коричневой поволокой, а по выражению лица понял, эта мысль ей неприятна.

Разговоры же в толпе, что иногда доносились до него, и вовсе звучали абракадаброй. «Так они встретились?» «Подождем, все проступит» «А это правда, что Альдобрандини решил продать библиотеку?» «Так что с девицей-то?» «Конечно, на что книги слепцу?» «Никто не может ничего понять, помешалась, бормочет вздор…» «Точно ли он — наследник? Они виделись?» «Может, просто перепугалась? Бывает, собака из подворотни выскочит, или еще чего…» «И сколько он за нее хочет?» «Кто его знает, может и просто умом тронулась, род-то старинный, сами понимаете…» «Это нужно узнать немедленно» «Не мелите вздор! Рокальмуто отнюдь не ровесники Нерона, чего там старинного-то?» «Сорок тысяч» «Так он унаследовал?» «Ничего себе сумма, старик, похоже, не только ослеп, но и умом тронулся, как Франческа…» «Конечно, унаследовал. А как бы иначе мы его похоронили?»

Джустиниани это докучное жужжание, в котором он почти ничего не понимал, раздражало, однако имя Марко Альдобрандини он выделил сразу. Старый библиофил славился своей коллекцией книг и рукописей уже годы. Неужто старик продает библиотеку? Сорок лет неустанного собирательства. Правда ли, что он ослеп?

При этом несколько раз Винченцо ловил на себе странные взгляды тех, кто, казалось бы, не имел никакой нужды его разглядывать: старик Канозио не сводил с него монокля, не обращая никакого внимания на гроб и церемонию, ее светлость герцогиня Поланти тоже пожирала его глазами, ее милость баронесса Леркари смотрела на него с испугом и подобострастием. Маркиз ди Чиньоло то и дело окидывал его взглядом, исполненным недоумения и страха. Не спускал с него глаз и Вирджилио Массерано. Джустиниани ничего не понимал. Еще меньше он понял, когда Массерано полушепотом обратился к нему, спросив, застал ли он перед смертью Джанпаоло в живых? Винченцо кивнул и снова поймал на себе взгляд Вирджилио, быстрый и, как ему показалось, напряженный.

Зато с явной неприязнью смотрел на него невысокий бледный и худой человек лет пятидесяти с экстатическими глазами навыкате. Он был в скромном синем сюртуке, из воротника белой рубашки наружу выступал шелковый шарф излишне яркой, неуместной на похоронах расцветки. С другой стороны ограды, где теснились кладбищенские служители, светловолосый молодой человек с птичьим носом и тонкими губами, в очках с золотой оправой, оглядывал Джустиниани с настороженностью и тоской. Винченцо не знал их, и вскоре потерял обоих из виду.

После похорон он удостоился сразу пяти приглашений: на крестины правнука Теобальдо Канозио, на званый обед к графу Массерано, на два ужина — к баронессе Леркари и к маркизу Марио Чиньоло, и на вечер ее светлости Гизеллы Поланти. Всем было известно, что он унаследовал свыше восьмисот тысяч, но приглашали его люди куда как не бедные. Что им в нём? У Чиньоло, он слышал стороной, дочь на выданье, у Массерано — племянница Елена, но остальные-то чего хлопочут? Между тем, герцогиня Поланти проронила на прощание, что обидится, если он не придёт, а баронесса Леркари наивно спросила, где он был в последние годы? Путешествовал? Винченцо невозмутимо кивнул. Да, он странствовал. Около него прошла Глория Монтекорато, ожидая, что он, может быть, окликнет её.

Он не окликнул.

Сам Винченцо пригласил на ужин банкира Тентуччи, и заметил, что это было воспринято всеми с пониманием и одобрением.

…-О, мой Бог, diavolo… — пробормотал Тентуччи на пороге столовой. Возглас его относился к Спазакамино, наглому коту, чей нрав был прекрасно знаком банкиру. Однажды чертова тварь порвала ему брюки и несколько раз расцарапывала вдрызг лаковые ботинки. Он испуганно отпрянул к стене.

Джустиниани, который, к удивлению банкира, вышел к столу в вязаном свитере, удивленно поинтересовался:

— О, вы знаете котика? Его зовут Трубочистом.

— Это челядь его так окрестила, — уточнил Тентуччи, осторожно усаживаясь за стол и с опаской косясь на кота, — а Джанпаоло звал его Бельтрамо-Бональдо-Бранкалеоне Беневентинским. Ужасное животное.

— Бог мой… — усмехнулся Джустиниани, — Бельтрамо… нет уж, пусть остается Трубочистом. Но, по-моему, он очень мил… — и Винченцо погладил кота.

Да, сегодня, как и накануне, Трубочист был настроен идиллически. Он развалился на оттоманке возле окна брюшком кверху, помахивал пушистым хвостом и даже ухом не повел при виде банкира. Тентуччи удивился, но ужин прошёл спокойно. Расположившись после у камина, мужчины некоторое время сидели молча. Банкир курил и временами поглядывал на Джустиниани: он ждал первого вопроса.

Вопрос оказался неожиданным, Джустиниани задумчиво проронил:

— Из разговора герцогини Поланти с баронессой Леркари я понял, что Марко Альдобрандини продает свою библиотеку. Говорят, там первопечатные древние издания и редкие манускрипты XII века, инкунабула Монстрелле, индульгенция папы Николая V, Бенедиктинская псалтирь и Католикон Иоганна Бальба, «Арифметика» Луки Пачолли венецианского издания 1494 года, фолио Шекспира и редчайшее первое издание первого тома «Басен» Лафонтена, 1668 года. Точно ли так? Он хочет за нее сорок тысяч?

Банкир улыбнулся и кивнул.

— Я видел её год назад. Он потратил целую жизнь на это собрание раритетов, и вот — ослеп. Мне в этом видится кара Господня.

— Да, немного мистично, — бесстрастно заметил Винченцо, — но я не слеп и люблю читать. Он будет продавать через аукцион? Может, поговорите с ним напрямую?

Банкир снова кивнул. Джустиниани задал новый вопрос.

— У кого вы шьете, Карло?

Тентуччи изумился.

— У Энрико Росси, его ателье на площади Трилусса. Шьет хорошо и быстро, я доволен.

Джустиниани снова кивнул. Потом последовал новый вопрос.

— Какое приданое у Катерины Одескальчи?

Теперь Карло Тентуччи бросил на него быстрый взгляд. Брови его взлетели.

— О… Ваше сердце пленилось красавицей? — он, казалось, удивился.

— Моё сердце ничем не пленилось. — Тон Ченцо был все так же безучастен. — Мне нужно выделить приданое крестнице дяди, я обещал позаботиться о ней. Я дам за ней столько же, сколько дают за Одескальчи. Надеюсь, этого хватит?

Банкир исподлобья бросил взгляд на Джустиниани. Мерцающий и тёмный.

— Ваши слуги болтали, что покойник заручился вашим обещанием жениться на Джованне, да и Джанпаоло, как только его парализовало, говорил со мной о такой возможности.

Винченцо наклонил голову набок и саркастично осведомился:

— Вы полагаете, Джанпаоло совратил ее и понимал, что без скандала ей замуж не выйти?

Карло Тентуччи откинулся в кресле, понимающе усмехнулся, но покачал головой, опровергая это суждение.

— Зная вашего дядюшку, я ничему не удивился бы, но, судя по моим наблюдениям, этого не было. В самом последнем негодяе всегда можно найти что-то человеческое. Габриель Авильяно, — Карло задумчиво выпустил изо рта колечко сигарного дыма, — если Джанпаоло мог иметь друга — им и был Габриель, после его смерти Джанпаоло привязался к девчонке как к дочери. Один раз я сам спросил его, не конкубина ли она ему, так он взбесился, клянусь вам. А ведь покойник любил прихвастнуть победами и ничью репутацию никогда не щадил.

Винченцо наклонился к собеседнику, и губы его тронула чуть заметная усмешка. Карло знал, что на этом лице подобная мимика была равнозначна хохоту.

— Тогда зачем же мне на ней жениться?

Карло пожал плечами.

— О вас ходят дурные слухи, но кому, как не Джанпаоло, было знать, чего они стоили: он сам же их и распускал. Когда же речь зашла о том, что ему дорого, он мог сообразить, что лучшей опоры девчонке не найти. Джанпаоло не любил вас, Винченцо, но, в известной мере, отдавал вам должное. Любой подлец, не различающий добра и зла, когда речь заходит о значимом для него самого, начинает всё понимать правильно.

Винченцо почесал согнутым пальцем переносицу.

— Я дал слово человеку, который по отношению ко мне не соблюдал элементарной порядочности, но уподобляться ему не хочу. Девица недурна собой и, если честна, легко найдет жениха. А чтобы ее красота была вдвойне привлекательна — я дам приданое. Что я еще могу сделать? — он махнул рукой, — и будет об этом.

— Извините, Винченцо, но… — банкир смущенно умолк.

— Что «но»? Если вас интересует, не склонен ли я к тем же забавам, что Рокальмуто, отвечаю — нет.

Тентуччи виновато улыбнулся, сделав вид, что имел в виду совсем другое.

— Я просто хотел спросить, почему бы вам и в самом деле не жениться?

— Я подумаю об этом на досуге и, возможно, соглашусь с вами, Карло. Но выберу невесту среди тех, кто не морщится, глядя на меня. Принуждать к браку — баранья глупость: вы ведь рискуете рогами. Но все это меня сегодня не волнует. — Джустиниани бросил темный взгляд на Тентуччи. — Не забудьте же поговорить с Альдобрандини. Попытайтесь сбить цену. При этом я хотел бы вначале обязательно посмотреть коллекцию, договоритесь со стариком — и дайте мне знать. Не хочу покупать кота в мешке. Кстати… забыл спросить. Я видел на кладбище… мужчина лет пятидесяти в синем сюртуке и странном шарфе розового цвета, римский профиль, брови изломаны, глаза чуть навыкате, седина на висках. Кто это?

— Андреа Пинелло-Лючиани. Старая знать. Финансовые дела в полном порядке. Поговаривают о его странных постельных склонностях, говорят, близкий друг мессира Рокальмуто. Ненавидел вашего дядюшку. Не удивлюсь, если пришел просто затем, чтобы посмотреть, как врага опускают в могилу.

— Ясно. А белокурый юнец лет двадцати трех в очках, похож на птенца грифа…

— Элизео, — усмехнулся Тентуччи описанию. — Племянник маркиза ди Чиньоло. Когда-то был без ума от вашего дядюшки, но потом… что-то произошло. А что вам до них?

— Оба странно на меня смотрели…

Банкир сам тоже напоследок окинул Винченцо Джустиниани задумчивым взглядом. Последние семь лет он невольно замечал, как неуклонно тяжелеет его взгляд, как застывает в мраморной неподвижности лицо и суровеет нрав. Сегодня он не решился бы ни спорить с этим человеком, ни бросить ему вызов. Нет, Тентуччи не боялся Джустиниани, точнее, не боялся, как боятся разъяренных коней, бешеных собак или выстрела из-за угла. Джустиниани был неуправляем, как горные уступы, подпирающие небеса, как воды морской лагуны, колеблемые лишь ветром, как луна на чёрном небосклоне, коей нет дела до этого мира.

Но напоследок Тентуччи задал еще один вопрос.

— Джустиниани, вчера вы были нищим и едва сводили концы с концами. Сегодня вы богач.

— И что?

— Вы… рады этому?

Джустиниани пожал плечами.

— Сытость лучше голода, и в своей постели уютнее, чем в гостиничной.

— И всё?

— А что ещё?

Банкир опустил глаза и кивнул.

Кот Трубочист по-прежнему лежал, вальяжно развалясь на оттоманке. Несколько раз он поднимался, меланхолично почесывал задней лапкой за черным ушком и со вкусом зевал. Банкир, первое время настороженно оглядывавшийся на него, к концу беседы совсем забыл о нем, и вспомнил лишь тогда, когда Спазакамино запрыгнул на колени Джустиниани и нежно замурлыкал. Банкир оторопел: Винченцо ласково улыбнулся коту и погладил его. Кот, урча, снова и снова совал голову под ладонь хозяина.

 

Глава 3. Толки и сплетни в толпе

Между тем, в расходившейся после похорон толпе не стихали шепотки и разговоры. За семь лет отсутствия в свете молодого Джустиниани успели подзабыть, и сейчас появление его в роли богатейшего наследника и, соответственно, завидного холостяка, смутило умы многих женщин. До того ходили слухи, что молодой человек несдержан, склонен к блуду и азартным играм. Но сейчас об этом никто не вспоминал.

Для Глории Монтекорато эта встреча была болезненной — и для сердца, и для самолюбия. Она не была сильно влюблена в Винченцо Джустиниани и, когда тот оказался без единого сольдо, хладнокровно объяснила ему, что не хочет лучшие годы жизни прожить в скудости. И ей показалось, он согласился с ней. Разве что побледнел, но тут же кивнул и сказал, что понимает её. Брак с Пьетро Монтекорато дал ей положение в обществе и обеспеченность. Она была если и не счастлива, то довольна. Что же произошло сейчас? Никто не мог даже предположить, что Джанпаоло Джустиниани не дотянет и до пятидесяти, и семь лет спустя Винченцо станет богачом, в сравнении с которым Пьетро будет выглядеть мещанином во дворянстве. Глории показалось, что она продешевила.

Но это было не самым главным.

Джустиниани изменился. Утонченный юноша-аристократ неожиданно приобрел почти осязаемую мощь и стал мужчиной. Глория не могла не ощутить исходящих от него силы и воли, и вскоре поняла, что он волнует ее. Глория тщетно приглядывалась к Ченцо, ища на его лице следы былого чувства: их не было. Она льстила себя надеждой, что он просто не хочет показать, как взволнован, и старается выглядеть безучастным. Глория знала, что едва ли он испытывал скорбь от смерти Джанпаоло, и положила себе постараться во время встреч в свете понять его истинные чувства. При этом, невольно сравнив Пьетро Монтекорато с Винченцо Джустиниани, окончательно уяснила для себя то, что раньше лишь смутно подозревала: она никогда не любила Пьетро. И сейчас, уходя с кладбища, она с тайным отвращением разглядывала мужа, его толстый живот, второй подбородок и лоснящееся потное лицо, невольно сравнивая их с чеканной красотой Винченцо Джустиниани.

Энрико Петторанелло тоже смотрел на Джустиниани с интересом. Ведь еще совсем, кажется, недавно, щенок был просто убит изменой невесты и полночи выл у окна в таверне Риччи. Но теперь изменился. Энрико не заметил, чтобы он особенно смотрел по сторонам. На свою Глорию и не глянул. Подлинно ли равнодушен? По лицу ничего не прочтешь, но, похоже, не лжёт. Да и зачем ему теперь тридцатилетняя Глория, когда вокруг полно восемнадцатилетних девочек, свеженьких, как розанчики? Петторанелло подумал, что Джустиниани вполне может увлечься Джулианой — сестрица собой вовсе недурна. Пристроить так Джулиану было бы недурно. Карло Тентуччи, правда, говорил, что покойник хотел, чтобы Винченцо женился на его крестнице, Джованне. Ничего, желание покойников живым не указ. Восемьсот тысяч, подумать только… Сейчас Энрико сожалел, что когда-то указал Винченцо на дверь, но кто бы мог предположить, что Джанпаоло не дотянет и до пятидесяти?

Умберто Убальдини и Оттавиано Боргезе, возвращаясь домой, то и дело досадливо переглядывались. Удача, которая привалила их бывшему дружку, бесила. Чёрт возьми… У Винченцо было мало шансов получить наследство раньше, чем лет через двадцать, но вот, шар непредсказуемо завертелся у борта и влетел в лузу. Появление этого человека было неприятным и неожиданным, как материализация призрака. К тому же, дурацкие сплетни старух упорно приписывали ему не только получение баснословных денег, но и всего остального…

Впрочем, об этом и думать не хотелось.

Что до Рафаэлло ди Рокальмуто, чья голова была привычно затуманена вчерашним вечером у любовника и инъекцией кокаина, то он искренне сожалел, что Джустиниани никогда не прельщали мужские забавы в термах Каракаллы, — этот мужчина всегда нравился ему.

Гизелла Поланти и Мария Леркари возвращались домой в карете маркиза Марио ди Чиньоло. Немного поговорили о церемонии, похвалили гроб и венки. Покойник выглядел прекрасно, что за мастера в мертвецких? Художники, ей-богу, просто художники.

— Молодой Джустиниани держался величественно, — маркиз методично полировал ногти, и не глядел на собеседниц, — он застал своего дядю… живым?

Гизелла Поланти и Мария Леркари переглянулись, и баронесса кивнула.

— Вирджилио спрашивал его об этом, он сказал — да.

— Друзей он встретил… весьма любезно. Странно.

На это, двусмысленно улыбнувшись, ответила донна Гизелла.

— Возможно, это только поза и он отыграется. Если же подлинно все простил — его стоит беатифицировать.

Чиньоло кивнул.

— Все проступит, подождите, — проскрипела, как несмазанная телега, донна Леркари. — Хоть я думала, что наследником будет ваш Элизео…Они как-то сблизились…

— Давайте сменим тему, — прерывая разговор, прошипела ее светлость.

Все умолкли, но скоро беседа была возобновлена, правда, уже в ином направлении.

— Вас не удивило, как смотрела на молодого Джустиниани Глория Монтекорато? — брови Марии Леркари взлетели на середину лба, а лицо вытянулось и снова приобрело лисье выражение. В её голосе проступил мёд, правда, основательно разбавленный желчью.

— Да, девочка поняла, что продешевила, — цинично обронила Гизелла, усмехаясь и обращая к подруге ехидный хищный взгляд. — Но тут уж ничего не поделаешь. Коль поставила не на ту лошадь — второго заезда не будет.

— Правда ли, что Джустиниани собирается жениться на дочке Габриеля? — маркиз, не глядя на подруг, заложил в несессер пилочку для ногтей, — об этом судачили в толпе.

Герцогиня оценила болтовню невысоко.

— Зачем ему Джованна Авильяно, за которой ничего? Кстати, сколько вы даете за дочерью, Марио? Пятьдесят?

Маркиз кивнул, но лицо его омрачилось. Розамунда ди Чиньоло, увы, не отличалась красотой, и Марио не надеялся, что Джустиниани клюнет на приданое. Теперь он и сам куда как не нищий. Дочь было подлинным крестом маркиза, ей было уже двадцать восемь, она не только не привлекала внешностью, но и отталкивала мужчин назойливой докучностью.

— Сейчас начнётся, — предрекла Мария Леркари и едва не облизнулась, — весенний гон невест. У Петторанелло сестра на выданье, хоть кто её возьмет, один чёрт знает, Вирджилио надо пристроить племянницу Елену, замуж пора Катарине Одескальчи и Джованне Авильяно, да добавьте вашу дочь, Марио, да Марию Убальдини. Мне вообще-то казалось, Убальдини женится на Елене Аньелли. Да не срослось…

Глаза герцогини Поланти сверкнули.

— Марии Убальдини замуж не выйти вообще, помяните мое слово, — уродливое лицо герцогини исказилось в рыльце готической горгульи. — Что до Елены… Девица не дура — проронила она, — думаю, она знает и о его проигрышах, и о прошлогоднем жульничестве на бегах. К тому же — прекрасно знает, что у Убальдини роман с ее теткой Ипполитой.

— Вы это всерьез? — Марио ди Чиньоло был, казалось, изумлен, — неужто наш дорогой Вирджилио носит рога?

— А то вы сами не знаете, Марио. Не валяйте дурака. Ипполита Массерано готова расставить ноги перед каждым, и ваш собственный племянничек Элизео может многое на сей счет порассказать. Да и не только он, кстати. Сейчас говорят об Убальдини.

— Неужели мир так ужасен? — вопросил Марио ди Чиньоло с подлинной горечью. Впрочем, те, кто знали его достаточно давно, безусловно, поняли, что горечь и недоумение маркиза поддельны. Он прекрасно знал о похождениях Ипполиты Массерано, и сам был одним из ее любовников. В высшем римском обществе почти все амурные интрижки были известны. Здесь толпились десятки знатоков любовной мимики, которым было достаточно подметить позу или взгляд, чтобы понять возможность будущей связи. Несколько любопытных особ, вроде Гизеллы Поланти и Марии Леркари, бдительные и внимательные, на больших празднествах, где столь часты необдуманные шаги, с искусством карманных воров ловили отрывки разговоров, томность, дрожь, неосторожный взгляд. Иногда выступали свахами, чаще шантажистами, но всегда — сплетницами.

— Так что все же с девчонкой-то случилось? — тихо поинтересовался маркиз, — я эту Франческу видел — тихая мышка. С чего бы ей вдруг спятить? Я просто подумал, что Рокальмуто мог сестрицей-то и пожертвовать… на мессе-то…

— Тссс! — змеёй прошипела в ответ донна Леркари. — Положим, что так и было, да поди докажи…

Тем временем с кладбища в дом Одескальчи вернулись Катарина, Елена и Джованна. Катарина сняла с плеч тёмную шаль, положила её на спинку кресла и с тревогой посмотрела на Джованну. Та была бледна, её знобило. Она протянула к огню камина трясущиеся руки и сидела, низко опустив голову. Елена, молча переглянувшись с Катариной, позвонила служанке и попросила принести немного вина и фруктов.

— Ты не должна так убиваться, Джованна. Еще ведь ничего не решено, — Катарина была в отдаленном родстве с подругой, знала ее с детства, но сейчас не понимала ее огорчения.

Джованна подняла голову.

— Как мог крестный сказать такое? Он любил меня! А теперь мне говорят, что он хотел, чтобы я вышла замуж за этого мерзавца. Может ли это быть?

— Ну, почему мерзавца? — Катарина погладила подругу по плечу, — я не слышала о нём ничего дурного.

— Ты не видела его лицо? Страшное, застывшее, безжизненное. Восковая кукла!

Служанка внесла поднос, Катарина налила подруге вина.

— Ты не права, — мягко возразила она, протягивая Джованне бокал, — он красив, у него мужественное лицо. А что он не улыбался — ну, ведь на похоронах смех неуместен.

— Он лицемер. Он ненавидел крестного, никогда не появлялся в доме, вел предосудительный и разнузданный образ жизни! А теперь еще и изображает скорбь! Плач наследника — замаскированный смех, кто этого не знает? — Джованна была мрачна и насуплена.

— Он не плакал и не смеялся, но вёл себя безупречно, сдержанно и скромно, — вступилась Елена. — Не забывай, он унаследовал огромное состояние. Если он женится на тебе, ты не будешь знать нужды.

— Я предпочту ходить в рубище, но не выйду за него. — Джованна покачала головой. — Никогда. Крестный рассказывал мне о нем — он кутила, лжец, лицемер!

Елена пожала хрупкими плечами. Ее лоб, белый, как лунийский мрамор, чуть затемнили упавшие пряди светлых волос. Она подняла глаза на подругу.

— Мне не хотелось бы дурно говорить об умершем, Джованна, но мой дядя Вирджилио не раз повторял, что в свете аскетов не встречал, и утверждал, что мессир Джанпаоло часто ссорился с отцом из-за своих кутежей. А тетя… — она опустила глаза, — мессир Джанпаоло был ее любовником.

— Это клевета! Как ты можешь так говорить?

Елена развела руками. Она прекрасно знала, что это не клевета, но спорить не стала.

— Ты же хулишь господина Джустиниани только потому, что слышала о нём что-то дурное. Я же тебе пытаюсь объяснить, что дурно в свете могут сказать о ком угодно. О мессире Джанпаоло тоже многие чего только не говорили…

На щеках Джованны проступил румянец.

— Не смей повторять этот вздор!

Елена вздохнула.

— Я и не собираюсь. Но пойми, если мессир Джустиниани женится на тебе — ты будешь очень богата.

Джованна нахмурилась.

— Господи, Елена, ну до чего ты меркантильна! Нельзя все мерить на деньги. Любовь не продается. Корысть — грех.

— Я вовсе не корыстна, — спокойно возразила Елена, — просто бедность омрачает жизнь, и мне довелось узнать это. Когда умер отец, мы были в очень стесненных обстоятельствах. Если бы не дядюшка Вирджилио… Я помню, как смотрели на меня вчерашние подруги, — словно я прокаженная… — она побледнела и содрогнулась.

— Просто это были ненастоящие подруги, Елена, только и всего.

Елена не стала спорить.

— Пусть так, но мне бы не хотелось, чтобы ты совершила ошибку. Нищета — это ужасно.

 

Глава 4. Сокровища мудрости

На следующий день после похорон Винценцо снова убедился, что банкир Тентуччи — человек слова. Уже к десяти утра Джустиниани получил от него записку. Марко Альдобрандини ждал их к полудню. Банкир сообщил, что старый коллекционер и слышать не хочет о снижении цены, хоть в последние месяцы возненавидел свою коллекцию, ибо не мог больше ею наслаждаться.

Они встретились у дверей Альдобрандини за пять минут до назначенного времени и были весьма любезно приняты. Марко Альдобрандини, на взгляд Тентуччи, представлял собой зримый символ тщеты всего земного: он был скопищем двух десятков болезней, от подагры до диабета, с трудом передвигался и недавно ослеп. Джустиниани, пользуясь немощью хозяина, не уделил ему никакого внимания. Он сосредоточенно разглядывал тяжелые фолианты в коллекции старика, листал старые рукописные инкунабулы XIV века, одобрительно озирал виньетки и позолоту обрезов, методично ознакомился с каталогом, придирчиво проверил наличие заявленных книг и рукописей на полках. У него спирало дыхание, когда он рассматривал утяжеленный шрифт первых манускриптов, касался их грубой бумаги и переплетов, замерев, разглядывал Гипнэротомахию Полифила Франческо Колонны, изданную в 1499 году в типографии Альдо Мануччи, сугубо удивился разделу гримуаров, включавшему «Тайны Червя» в редакции аббата Бартоломью, «Книгу Дагона», «Трактат о Небесных Воинах и Послах Империи Девяти» Иоакима Отступника и «Ключ к Бессмертию» Санхуниатона.

Бог весть как, но старик словно видел, что он читает, или по шелесту страниц догадался об этом.

— Листаете Книгу Дагона? Столетия она учила самым ужасающим колдовским ритуалам, пока не была запрещена. После этого об этом тексте ходили лишь тайные слухи. Вы о ней слышали?

— Да, поговаривали о ее греческом варианте, напечатанном у нас между 1500 и 1550 годами. Говорят, и доктор Ди перевел фрагменты оригинального манускрипта. Это редкость…

— Хм… — слепец, казалось, удивился. — А как вам сочинение аббата Бартоломью?

— «О природе Червей»? — задумчиво отозвался Джустиниани, рассматривавший тем временем «Книгу Еноха», — Поздняя латынь, частично зашифрованная с помощью енохианских ключей Джона Ди и халдейской тайнописи, в отрывках можно встретить в компиляциях вроде «Сокровенных культов».

Старик снова хмыкнул и больше не произнес ни слова, Джустиниани же, убедившись в полном соответствии каталогу, сказал, что покупает. Тентуччи взялся урегулировать формальности продажи и оформление сделки, и уже в три пополудни Винченцо был дома, намереваясь сытно пообедать. Он был доволен покупкой, намного превзошедшей его ожидания. Сорок тысяч — это большие деньги, но он завтра же сможет продать ее как минимум за ту же цену. А лет через двадцать — она будет стоить все шестьдесят. Джустиниани поймал себя на том, что уже прикидывает, чем можно пополнить несколько разделов собрания и планирует ремонт в книгохранилище.

Он обожал палеографию. Памятники древней письменности всегда завораживали его. Он мог часами исследовать эволюцию графических форм букв, письменных знаков, пропорции их составных элементов, виды шрифтов, определять материал и орудия письма, изучать форматы и переплёты рукописей. Особый интерес вызывала криптография, графика систем тайнописи, Джустиниани обожал орнаменты и филиграни водяных знаков. Кроме родного, знал четыре языка — латынь, греческий, арамейский и французский. И сейчас при мысли, что голод и поиск хлеба насущного никогда больше не оторвут его от любимого дела, он впервые за последние семь лет ощутил прилив теплой радости, а подумав, что уже завтра станет хозяином тех сокровищ, о которых вчера и мечтать не мог, улыбнулся. Господи, за что Ты так милостив ко мне?

К удивлению Джустиниани, дома Луиджи сообщил, что его уже полчаса дожидается синьорина Авильяно. Винченцо покосился на камердинера и кивнул. В принципе, днем раньше, днем позже, ему все равно нужно было встретиться с девицей. Он вошел в зал, заметил, что Джованна в напряженной позе сидит у камина, и поприветствовал ее поклоном. Девушка вздрогнула и вскочила, стала за спинкой стула, вцепившись в неё судорожным жестом, глядя на него напряженно, даже со страхом. Одновременно невесть откуда на спинку соседнего стула прыгнул кот, рассмешив Джустиниани, и еще больше испугав Джованну, всегда боявшуюся Спазакамино.

— Рад, что Вы пришли, синьорина.

Джованна, казалось, вздрогнула при звуках его низкого голоса.

— Я не выйду за вас замуж. Ни за что.

Винченцо молча разглядывал девицу. Она не то чтобы была красива, скорее, лицо было необычным, непохожим ни на кого, убивавшим любое сравнение. Да, она была несравненна. Глаза уже не были заплаканными, и он отметил их красоту. Какой она крови? Он подумал, что она напоминает фрески зала Борджа, где великое воображение Пинтуриккьо раскрылось в волшебной ткани историй, сказок, снов и капризов. Джованну же взгляд Джустиниани страшил, а молчание нервировало.

— Вы не заставите меня… Я не хочу…

Джустиниани продолжал смотреть на девицу не отрываясь. Фигурка была изящна, кожа — безупречна, руки аристократичны. Хороша, вяло подумал он. Девица же, кусая губы, завороженно смотрела на него.

— Не смотрите на меня так! Я все равно никогда не полюблю Вас! Я не буду вашей женой!

Джустиниани, наконец, поглаживая кота, заговорил.

— Стать моей женой вы могли бы только в одном случае, синьорина, — он вежливо склонил голову, — если бы я посватался к вам. Но я не припомню, чтобы я это делал, — глаза его сверкнули ледяными бликами. — Ваш отказ при отсутствии моего предложения несколько поспешен и довольно смешон. Садитесь, — он указал растерянной Джованне на стул и сел сам. — Джанпаоло я ничем не обязан, кроме школы жизни. Но он просил простить его, а нам Господь предписывает прощать. Я простил. Я обещал ему позаботиться о вас. Нарушенное обещание — гибель чести. Поэтому я выделю вам приданое, такое же, как у вашей подруги, синьорины Одескальчи, и прослежу, чтобы вы вышли замуж за достойного человека. После этого сочту свой долг исполненным и буду рад расстаться с вами навсегда. — Джустиниани снова окинул девицу гнетущим взглядом и продолжил, — однако, буду откровенен. Выполнение моего намерения мне представляется сложным: в свете есть порядочные люди, но едва ли вы можете пленить разумного мужчину, ибо взбалмошны, истеричны, самонадеянны, дерзки и глупы. — Он почесал пальцем переносицу и вздохнул. — К счастью, мужчины редко выбирают жен рассудочно. Вы красивы — и этого может оказаться достаточно. Для дурака… — Он смотрел на неё в упор. — В любом случае — до вашего замужества вы должны видеть во мне своего опекуна. Вы меня поняли? — Джустиниани чуть наклонился к Джованне.

Синьорина молчала: пол кружился у нее перед глазами. Этот человек смертельно оскорбил и жестоко унизил ее — и злой насмешкой, и высокомерием, и даже благородной щедростью. Джованне казалось, что он безжалостно отхлестал ее по щекам. Она тяжело дышала, пытаясь прийти в себя, но мысли разбегались. Ей хотелось бросить ему в лицо слова о том, что ей ничего не нужно, но сказанное Еленой Аньелли запало в сердце, она понимала, что обречь себя на нищету неразумно, да и что, если этот ужасный человек снова посмеется над ней? Оказывается, он и не собирался на ней жениться, она сама поставила себя в глупое положение, и теперь, хоть обида жгла, ей оставалось только смириться. Сама виновата. Она молча рассматривала его лицо, холодное, лишенное мимики, словно выточенное из камня. Воплощение бездушия и жестокости. Несколько раз глубоко вздохнула, стараясь успокоиться. Наконец проронила.

— Я поняла.

— Вы помолвлены? Влюблены в кого-то?

Джованна вздрогнула и покачала головой.

— Я… нет, я пока не могу… назвать его.

К ее удивлению, мессир Джустиниани не стал настаивать.

— Хорошо, девичьи сердечные тайны пусть остаются тайнами. Я буду до вашего замужества оплачивать ваши счета. Жить можете там же, где и сейчас, на втором этаже моего дома, где вас поселил мессир Джанпаоло. Там отдельный вход, вы мне не помешаете. Если вам будет, что мне сказать, я к вашим услугам с полудня и до девяти вечера.

Он встал, и кот тут же соскочил с подлокотника кресла на пол. Джованна поняла, что аудиенция окончена, он сказал все, что хотел. Она попрощалась и торопливо, едва не споткнувшись от волнения на пороге, вышла.

Джустиниани вышел одеваться к обеду в изысканную уборную, где на туалетном столе лежали носовые платки, бальные перчатки, флаконы духов и стояли несколько свежих асфоделей в вазах из белого фарфора. Луиджи уже успел по его просьбе сменить любимый Джанпаоло запах сандала на холодный аромат лимона и лилий. Как он тосковал по этому запаху… Винченцо взял платок с золотой меткой фамильного герба и смочил его двумя каплями лимонной эссенции, оглядел себя в зеркале, поправил бутоньерку в петлице сюртука и направился в столовую.

Он проголодался. Кот, задрав хвост, гордо предварял хозяина.

За трапезой Винченцо невзначай поинтересовался у Луиджи, как давно осиротела синьорина Джованна? Оказалось, шесть лет назад. Мессир Джанпаоло сразу взял ее в дом? Луиджи покачал головой. У синьорины Авильяно были свои комнаты в доме, но жила молодая госпожа чаще в доме Одескальчи — они с синьориной Катариной троюродные сестры. А давно ли стала появляться в свете? Нет, впервые мессир Джанпаоло вывез ее этой зимой, месяца три назад. Юной госпоже только семнадцать. Джустиниани кивнул и больше ни о чем не спросил, зато пожертвовал умильно глядящему на него коту кусочек пармской ветчины.

Был понедельник, и вечером Джустиниани вышел по делу, которое считал неотложным. Он направился в небольшое, но весьма солидное ателье в районе площади Трилусса, которое ему рекомендовал Тентуччи. Сделал большой заказ, ибо понял, что носить фраки и сюртуки Джанпаоло просто не сможет: на том, что он надевал на похороны, несмотря на все старания, за день носки разошлись швы на подкладке, остальные были не лучше, только один сюртук, который был на нем, не давил в плечах. В итоге после долгих примерок и придирчивого выбора тканей для жилетов, он остановился на строгом драпе и французской чесуче, заказал несколько десятков черных шелковых рубашек, и, заплатив аванс, зашел в шляпную мастерскую. Здесь дело пошло быстрее, он быстро оформил заказ, и направился к Понте Систо.

Уже стемнело, луна нависала над Римом огромным серебристым цехином, Винченцо проследил взглядом абрис темных строений галереи Спада, и тут, опустив глаза к мосту, замер. В лунном свете высокий парапет был странно искривлен черной тенью. Джустиниани замедлил шаги и остановился. Здесь явно кого-то ждали.

Оказалось — его. Навстречу выскочили двое бандитов и ринулись к нему. Будь их нападение внезапным, ему бы несдобровать, но теперь Винченцо проворно уклонился от первого браво, одновременно резким движением отпихнув его к перилам моста, и напрягся в ожидании второго. Джустиниани заметил в его руке нож, но тут оказалось, что напарник негодяя не сумел удержать равновесия и, несколько секунд балансируя руками и крича, все же свалился в воду. Крик его отвлек нападавшего. Воспользовавшись минутой замешательства, Джустиниани выбил нож из его руки и бросился на головореза, но тот с ловкостью белки увернулся и кинулся бежать к палаццо Фарнезе.

Винченцо подобрал нож и, подойдя к перилам, перегнулся за них. Воды Тибра бесстрастно струились внизу, отражая лунную рябь и черное небо. Куда пропал браво? Кто подослал мерзавцев? Зачем? Винченцо пожал плечами, в свете фонаря с досадой рассмотрев порванный рукав сюртука, последний из гардероба Джанпаоло, что налезал на него, потом — нож со сверкающим лезвием и тяжелой рукоятью, на которой выделялись буквы, неожиданно совпавшие с его собственными инициалами: «G. V.» Ну, что же…

Поразмыслив дорогой, он пришел к выводу, что его просто с кем-то спутали, однако, дал себе слово без оружия больше из дома не выходить. Он знал ночной город, мало чего боялся, но дурные неожиданности предпочитал встречать с пистолетом.

Впрочем, очарованный красотой и свежестью весенней ночи, он быстро забыл этот нелепый эпизод.

Джустиниани уже был за несколько кварталов от дома, когда услышал свое имя: его окликал граф Массерано. Судя по костюму, его сиятельство возвращался из оперы. Он был один, без супруги.

— Дорогой Винченцо, счастлив встретить вас! — Вирджилио приказал кучеру остановиться, вылез из кареты и тут обратил внимание на испорченный сюртук Джустиниани, — что это с вами? — Джустиниани отметил, что у Массерано усталый вид, словно после ночи бессонницы.

— Шантрапа разгулялась, — пожав плечами, ответил он, ибо не хотел ничего рассказывать Вирджилио, но тот уже тянул его к себе, благо они были в двух шагах от подъезда его дома.

— Вам нужно выпить коньяка, Джустиниани, вы так бледны…

Винченцо не хотел никуда заходить: бледным он был всегда, сколько себя помнил, разве что лунный свет мог немного усугубить белизну кожи, коньяка же вовсе не хотел, скорее, предпочел бы что-нибудь прохладительное. Однако обижать графа тоже не хотел, и они вошли в гостиную. Пока Вирджилио звонил слугам и распоряжался принести вино и коньяк, Джустиниани подошёл к книжным полкам и тут заметил на столике раскрытый том Шекспира. Несколько строк были отчеркнуты карандашом.

— прочел Винченцо.

— Любите Шекспира? — спросил он у Массерано. Джустиниани плохо знал графа, в юности тот казался ему стариком, они никогда не сталкивались близко, однако, увидев его на похоронах, отметил, что Вирджилио сильно сдал за последние семь лет.

Граф поморщился.

— Да нет, просто… — он смутился. — Просто задумался, когда-то в юности читал… Но… грустно. Для чего дается человеку мысль, когда она всюду натыкается на смерть? Чтобы понять, что могила ему отец, а черви — братья? Глуп человек, когда может веровать в какой-то смысл жизни. Сейчас д урачки говорят о прогрессе. Идиоты. Там, где есть смерть, никакого прогресса нет. А если и есть, то это только проклятый прогресс в ужасной мельнице смерти. Человек — маленький светлячок в непроглядной ночи, гонимый непонятным беспокойством, он мчится из мрака в мрак, но вершина ужаса в том, что величайший мрак есть наименьший, а дальше… бесконечность мрака. Этот, — Массерано ткнул в том Шекспира, — это понимал.

Джустиниани удивился. Он видел, что граф нездоров и чем-то расстроен, но его горестные пассажи были чрезмерно унылы. Винченцо понял, что Массерано нетрезв — вокруг него клубились коньячные пары.

— Все пути человеческие ведут к гробу, в нем и завершаются, — вяло продолжил Массерано, — немощь и банкротство. Как огромный паук, смерть сплетает сети и ловит людей, как беспомощных мух. Куда бежать… впрочем, что это я? Вы еще молоды… Вы меня не поймете…

— Ну, а Бог, помилуйте? В Боге человек бессмертен.

Массерано устало махнул рукой и вздохнул.

— Вы молоды, — грустно повторил он и тихо пробормотал, — а мне шестьдесят пять. Чего бы я ни отдал за молодость, за мои тридцать? Вот когда начинаешь постигать… Но вам будет трудно понять меня.

Джустиниани был умен, но понял только, что перед ним человек несчастный и весьма грешный. Сам он носил в себе ощущение неиссякаемой вечности. Он задумался над смыслом жизни еще в юности, и считал, что сам поиск смысла жизни, который превышал бы смысл существования тли, моментально пробуждает спящее в душе ощущение бесконечности. В этом поиске — продление, расширение, углубление себя. Но этот человек не знал вечности, он падал в провалы своего духа и не находил выхода. Джустиниани знал, как много трещин в уме человеческом, как много расселин в сознании, как много пропастей в сердце. Откуда они? От греха. Ибо грех — это подлинное землетрясение, переворачивающее и душу, и ум, и сердце, образующие в них каменистые ущелья и бездонные провалы. Чем больше греха — тем больше болезненной раздробленности духа, тем ничтожней и слабей человек, тем безнадежнее его скитания по своим внутренним бездонным развалинам, пока он не заблудится в них окончательно…

Да, глупо было говорить этому человеку о Боге. Грех потому и грех, что его природа вытесняет все божье, все, что делает человека непреходящим и бессмертным, а обезбоживание человека — это лишение его смысла существования…

— Человек бессмертен, смерть — всего лишь роды. Из утробы — в мир, из мира — в вечность, — тихо, но уверенно сказал Винченцо, сказал даже не Массерано, скорее — себе, ибо любил эту мысль. — Три стадии бытия, три ступени полноты…

Джустиниани задумчиво пригубил коньяк, отвернулся, стараясь не смотреть на Массерано, и тут заметил в боковой нише, скрытой от глаз посетителей, большую картину. Взяв подсвечник, подошел и чуть отодвинул портьеру. Господи Иисусе…

На полотне в полный рост была изображена женщина небывалой красоты. Одетая по моде стиля ампир, она была облачена в простое белое платье, украшенное только небольшой брошью на плече. Темные волосы, уложенные вокруг царственной головы, напоминали корону, лицо незнакомки завораживало огромными глазами и величавыми чертами.

— Какова, а? Красавица!

Джустиниани вздрогнул, не сразу поняв, что рядом с ним стоит Массерано. Поглощенный созерцанием, он не слышал, как тот подошел.

— Кто это, Боже мой? — Винченцо не проговорил, но прошептал это. Голос его сел от странного, охватившего все тело волнения.

Его сиятельство усмехнулся, но не покровительственно, а скорее, виновато.

— Полно… я ведь, скажу по секрету, спас этот шедевр. Его ждала печальная судьба быть изрезанным в клочки.

— Что? Уничтожить такое? Как можно? Но кто это?

Массерано явно смутился, опустил глаза долу, вздохнул и наконец проронил:

— Вы видели эту особу на кладбище во время похорон мессира Джустиниани.

Винченцо, лаская нёбо вкусом дорогого коньяка, задумался. Он не особо разглядывал кладбищенскую толпу из-за чертового фрака, но думать, что он мог не заметить такой женщины?

— Вы шутите?

Массерано всё ещё виновато улыбался.

— Да нет же, просто этот портрет написан тридцать лет назад. Это герцогиня Поланти, урожденная Гизелла Ломенилли.

Джустиниани почувствовал, что руки его затрепетали, и поспешил поставить на столик бокал с коньяком. Потом снова подошел к картине. Боже мой… Он словно уснул, или просто тело одеревенело. Джустиниани слышал голос Массерано, точнее, ему казалось, что он слышит этот пугающий рассказ со стороны, но не звучал ли он в нем самом?

Она поражала воображение еще девочкой, когда была «как лань, десятилетнею», когда же ее вывозили в свет, мужчины замирали, их лица вытягивались, с губ срывались не комплименты, но страстные вздохи, и, увы, они развращали юную красавицу куда больше нескромных признаний, что ей довелось услышать позже. Она часами сидела у зеркал и любила менять наряды, ее стали рисовать десятки художников. От обожателей она требовала дорогих украшений и изысканных цветов, утонченных комплиментов и поклонения, шестнадцати лет вышла замуж за герцога Поланти, однако он скоро оставил ее вдовой. Молодая красавица имела множество любовников, кои допускались лицезреть ее красоту на черных шелковых простынях, как статую Венеры, они могли целовать красивейшие ноги на свете и приникать поцелуями у груди, превосходящей красотой статуэтки Кановы. «Бог создал в моем лице своё самое совершенное творение и остановился в изумлении, любуясь им», говорила она.

Но все неожиданно кончилось, едва герцогине исполнилось тридцать пять. Она внезапно, безо всякого недуга, вдруг необычайно подурнела, по белоснежной коже, подобно проказе, расползлись пигментные пятна, она растолстела и превратилась в столь уродливую мегеру, что детишки, встретив ее на бульваре, в ужасе разбегались с криками: «Ведьма, ведьма!»…

— Гизелла разбила все зеркала в своём доме, разрезала и уничтожила все свои портреты, занавесила окна тёмными портьерами и перестала принимать. Но теперь, спустя годы, вернулась в общество. Этот же портрет она отдала для ремонта багета, но после отказалась забрать. Я поторопился это сделать вместо нее… — Теперь голос Массерано проступил в его ушах отчетливей.

Джустиниани тяжело вздохнул, озирая небесный лик, запечатленный на портрете. Суетная и пустенькая бабёнка, носящаяся со своей красотой, как дурень с торбой, горделивая и высокомерная, столь смешная в своём самолюбовании… Потеря красоты была потерей смысла жизни, ибо иного смысла в её бессодержательном бытии не было. Он внимательно вгляделся в выражение огромных тёмных глаз, по-царски надменных, но, в общем-то, ничего не выражающих, в спесивые линии губ, в заносчивую позу королевской фаворитки, потом припомнил толстую старуху с крючковатым носом и проваленным ртом у гроба дяди. Снова вздохнул, ощутив, как по всему телу прошла волна неприятной дрожи.

Такие метаморфозы не снились и Овидию.

 

Глава 5. Дьявольское видение

Винченцо Джустиниани не пришёл на крестины к Теобальдо Канозио, пропустил два обеда и ужин. Его не прельщали полученные приглашения, но и пожелай он посетить общество — было бы не в чем: фраки обещали доставить только в четверг, последний сюртук был порван мерзавцами на мосту Сикста. Однако в четверг на вечер к герцогине Поланти, спустя неделю после похорон, Джустиниани приехал. Пришлось.

К этому времени в свете уже разнёсся слух о его покупке библиотеки Марко Альдобрандини. Слуги говорили, что декораторы поменяли обои в библиотеке, на окнах были навешены массивные решетки, молодой господин заказал плотникам новые полки, сам он часами не выходит из книгохранилища, расставляет книги по полкам и раскладывает рукописи по ящикам. Даже поесть забывает. Впрочем, несколько раз его видели и на viale delle Provincie, он подъезжал на via Tiburtina, и исчезал за кладбищенской стеной Кампо Верано, потом мелькал в подземном портале церкви Сан-Лоренцо, потом — снова бродил по кладбищу, и это странное времяпрепровождение тоже обсуждалось в обществе придирчиво и въедливо.

На самом деле Джустиниани просто беседовал со своим духовником, отцом Джулио Ланди, местным капелланом, жившим при храме. Что до кладбища, Винченцо приходил на могилы родителей, но никогда не признался бы даже себе, что делал это, не столько исполняя долг любящего сына, сколько из тайного наслаждения. Он любил кладбища, их тишину и зримый покой, темную зелень лавров и смолистый запах кипарисов, мрамор могил и величие монументов, мог часами бродить здесь, читать эпитафии, не замечая времени, сидеть у чужих надгробий, пытаясь по датам и портретам воссоздать жизнь ушедших. Если бы ему сказали, что мертвые занимают его больше живых — он оспорил бы это суждение.

Но так оно и было.

«Печаль моя всегда со мною», — прочел Джустиниани на старом надгробии с неизвестным ему именем слова псалмопевца. Да, чтобы душа могла довольно наплакаться над больною тайной этого мира, надо выплакать душу. Он снова вспомнил Массерано. Снова удивился. Человек никогда не может свести себя к конечному бытию, преходящему, смертному. Само человеческое самоощущение бессмертно, нетленно и вечно, человек духа никогда не верит в смерть, как в конец всего. Да, бессмертие может быть божьим или дьявольским, и ты свободно избираешь одно или другое, но ты не можешь отречься от бессмертия. О какой смерти говорил этот человек?

Джустиниани не понимал Массерано. В его мире господствовала волшебная вечность. Всякая мысль начиналась безначальностью, а заканчивалась бесконечностью. Границей всякому ощущению служила безграничность, и всецелое существо человеческое исполнялось вечным божественным смыслом. И он находил божественный смысл во всех тварях и существах во всех Божиих мирах. Но… Уберите все миры и всех тварей, столкните все вселенные в бездны небытия — останется только Он, Господь и Бог мой — Иисус, Предвечный Логос, — и Вечность не поколеблется…

— …Какая встреча, дорогой Джустиниани!

Винченцо вздрогнул от неожиданности, отвернулся от серого мрамора надгробия и увидел старуху Марию Леркари, на сей раз не намазавшую кармином губы, и выглядевшую тощей и унылой вдовой благородного семейства. Баронесса упрекнула его, что он не посетил ее, погоревала над судьбой его несчастного дядюшки, потом, улыбнувшись ему почти по-матерински, напомнила о завтрашнем вечере у ее подруги. Он ответил что-то невразумительное, пообещав прийти, посетовал про себя, что утратил нить размышлений и, вздохнув, пошел домой.

На следующий день Джустиниани посетил аукцион на Сикстинской. Он не был здесь долгие семь лет, избегая появляться в тех местах Рима, где его могли узнать. Но все эти годы он тосковал по антикварным вещам, любовь к которым была у него в крови. Сейчас он неторопливо прошел мимо метаврской майолики и редчайших медалей и монет, хрусталя, резьбы и чеканного серебра. Тут были и эмаль, и слоновая кость, часы XVIII века, золотые вещи миланской работы времен Людовико Моро, и молитвенники, писанные золотом по голубому пергаменту. Он остановился у фолиантов с миниатюрами, оглядел несколько больших триптихов тосканской школы XIV века, полюбовался на фламандские гобелены. С запахом плесени и старья смешивалось благоухание дамских шубок и букетиков ландышей, в воздухе разливалась приятная теплота, как в сырой часовне. Джустиниани, ни на кого не обращая внимания, сразу нашел то, что искал — экземпляр Корнелия Агриппы, оцененный недорого из-за небольшой ущербности задней обложки. Винченцо купил его задешево, по начальной цене, ибо соперников у него не было, и уже хотел уходить, как вдруг его внимание привлекла безделушка — небольшой череп из слоновой кости, с поразительным анатомическим подобием, закрепленный на пьедестале чёрного мрамора. Надпись на нем была лаконичной: «Memento, Vincenzo». Никто не обратил на лот внимания, и, плененный сходством имени, Джустиниани купил эту могильную драгоценность, призванную своим символом предостерегать от потери времени, тоже за начальную цену. Скульптура говорила об опытной, сильной руке. Какой художник мог взлелеять этот страшный образ смерти в тот век, когда живописцы украшали холсты нежными пастушескими идиллиями?

Увлечение старинными вещами дошло в Риме до крайности. Все салоны аристократии и высшей буржуазии были переполнены «диковинами». Дамы кроили подушки для диванов из церковных риз и ставили цветы в умбрские вазы. Аукционные залы стали излюбленным местом встреч, распродажи бывали по два раза в неделю. Среди дам считалось хорошим тоном, выйдя к вечернему чаю, сказать: «Я на Сикстинской купила вещицу из собрания Сфорца…» И Винченцо не очень удивился, когда здесь же столкнулся с Гизеллой Поланти. Старая герцогиня, как он заметил, торговала совсем недешевую вещь — круглый поднос работы Поллайоло, один из даров Флорентийской синьории графу Урбинскому в благодарность за помощь при взятии Вольтерры. Зачем он ей? Сам он невольно обратил на себя ее внимание тем, что вгляделся в ее лицо, ужаснувшись воспоминанию о прекрасном портрете. Господи, воистину «так проходит»…

Она заметила его и подманила к себе, напомнив о своем вечере.

— Не заставляйте меня просить дважды, Винченцо. Соберется очаровательное общество, узкий круг избранных. Юные прелестницы будут чередоваться со знатоками антиквариата и парой хороших медиумов. Я очень жду вас.

Джустиниани обречённо кивнул, зная, что с донной Гизеллой лучше не спорить. Себе в убыток. Да и, в общем-то, почему бы и не пойти? Костюмы его уже были готовы, от портного привезли несколько фраков, клятвенно обещая доставить остальное не позже четырех: Росси не хотел терять клиента, заказывающего рубашки дюжинами, а фраки и сюртуки по четыре зараз.

Уходя с распродажи, в дверях аукциона Джустиниани столкнулся с красивым смуглым человеком лет сорока, любезно пропустил его, потом вышел. Побрёл домой пешком, ибо не взял экипажа. Накрапывал дождь. В его свежести отдаленные церкви Авентинского холма казались нарисованными, молодые весенние побеги усиливали запах ветхой сырости и плесени чем-то сладостным и кружащим голову. Дивная тишина виллы Памфили, где в благородной идиллии каменных колонн и древесных стволов застыл аромат лавра, безмолвная, как монастырь, вилла Альбани, с чьих портиков кариатиды созерцают неизменную симметрию зелени, благоухающая фиалками вилла Людовизи — все оживало под лучами весеннего солнца.

Винченцо не понимал себя. Казалось, его душа перестала радоваться бытию, даже весна, всегда услаждавшая, сегодня почти не ощущалась. Даже покупка одного из лучших собраний книг в Риме услаждала только в часы уединения — но того трепета, с которым он раньше брал в руки старинные манускрипты, теперь не было. Мир был сер и тускл, в нём вращались странные суетливые люди, чего-то вечно ищущие и добивающиеся, не понимающие ни глупости своих дерзаний, ни собственной пустоты. Царство пошлости и мертвечины, сейчас оно снова незаметно, но настойчиво втягивало его в свой круг, пытаясь увлечь своей суетой.

Он вздохнул. Или это отторжение — следствие непрощенной обиды на тех, что когда-то отторг его от себя? Нежелание встречаться с хладнокровно предавшей? Неприязнь к тем, кто привык замечать только равных? Он покачал головой. Нет, кажется, он честен с собой. Он все простил и все забыл. В горестные годы бедствий он мечтал не о сведении счётов, но о тишине и покое, и порой в предутренних снах на жалких постелях бедных пансионов видел её воплощение: свой дом, уютная библиотека, огонь камина… Господь смиловался над ним: он обрёл все, что хотел — и в немыслимом избытке. Но почему же душа не ликовала, но оставалась застывшей и мертвой, как восковая кукла?

Или он, пройдя мир теней, утратил способность радоваться и любить?

У дверей его встретил Луиджи. За прошедшую неделю отношение камердинера к господину изменилось. Горелли за молчаливой нелюдимостью хозяина разглядел то, что вполне соответствовало семейному девизу. Молодой господин был человеком взвешенных решений, умеренным в потребностях и подлинно смиренным, неизменно ровным в общении и даже мягким. Никогда не закатывал истерик, никогда не пил чрезмерно. Аккуратен, женщин распутных не водит, из-за пустяков не скандалит, да и вообще голоса ни разу не повысил. Новое приобретение хозяина — богатейшая библиотека, которой он занимался часами, — тоже не свидетельствовало о дурных наклонностях. А ведь старый господин твердил, что племянник — распутник и пьяница…

Но больше всего Луиджи и домашних поражал кот Спазакамино: с появлением в доме нового господина шельмец просто преобразился, целыми днями лежал в библиотеке на каминной полке, спал с хозяином, не разодрал ни одной портьеры и нигде не нагадил! Недавно его видели с мышью в зубах, вылезающим из подвала, а ведь раньше он туда и не заглядывал… При этом кот, хоть и не задирал слуг и не царапался, ластился только к мессиру Джустиниани, терся о его ноги и преданно, как пес, ждал его возвращения, когда господин уезжал куда-нибудь… Ну, не чудеса ли?

Сейчас Джустиниани рассказал Луиджи, что приобрел на аукционе забавную безделушку и показал ее. Луиджи снова изумился: мессир Джанпаоло боялся и упоминания о смерти, нового же хозяина уже дважды видели на церковном кладбище, а теперь вот череп… Джустиниани же со вздохом добавил, что вечером едет к донне Поланти. Его костюмы доставили? Да, от портного приходили, все привезли. На лице мессира застыло выражение тоскливое и недовольное. Он явно не хотел никуда идти. «Sera difettosа, пропащий вечер», подтверждая догадку слуги, пробормотал Джустиниани. Он приказал подать чёрную шелковую рубашку и чёрный шейный шарф, рассчитывая траурным видом отпугнуть слишком навязчивых гостей в салоне Поланти. С удовольствием надел новый фрак, в котором чувствовал себя свободно. В семь пополудни выехал из дому. По дороге помолился Господу, чтобы не встретить у герцогини ни Глории, ни ее братца.

Господь услышал его. Членов семейства Салиньяно среди гостей не было. Зато было немало тех, кого он предпочел бы не видеть. Оттавиано Боргезе, Рафаэлло ди Рокальмуто и Умберто Убальдини приветствовали дам и сновали по залам огромного дома герцогини Поланти. Заметив его, все подошли и любезно поздоровались. Что ж, старые друзья, ничего не скажешь. Джустиниани заметил, что Оттавиано полинял за минувшие годы больше всех: шевелюра его совсем поредела, лоб стал выше — почти до макушки. Кожа вокруг глаз сильно погрубела. Ночные излишества даром не прошли, сделал вывод Винченцо. Рафаэлло, утончённый поэт, отличался красивым упадочным профилем, истонченные и чуть потрескавшиеся ноздри его длинного носа выдавали кокаиниста. Он окинул Винченцо мутным и сладким взором завзятого мужеложника, и Джустиниани поспешно перевел взгляд на Убальдини. Умберто, светловолосый и голубоглазый, сохранил лоск и в свои двадцать восемь выглядел весьма респектабельно. Он слыл спортсменом и прекрасным фехтовальщиком.

Джустиниани раскланялся с ними и прошел в залу, при этом обратил внимание, что убранство дома герцогини богато, но нигде действительно нет ни портретов, ни зеркал.

Гизелла Поланти шумно поприветствовала его, глаза ее хищно блеснули.

Вирджилио ди Массерано, выглядевший все так же убито, прибыл с женой Ипполитой, пышнотелой красавицей, чьих прелестей, весьма откровенно выставленных, не заметил бы только слепой, и чьим любовником не был только ленивый. Елена Аньелли, их племянница, на фоне тети казалась тростинкой. Джустиниани услышал, как Ипполита тихо поинтересовалась у донны Поланти, кто этот красавец? Он обернулся, желая понять, кого она имеет в виду, и вдруг понял, что речь о нем. Он внутренне содрогнулся, ибо Ипполита с её обильной и сочной плотью, напоминавшей перезрелый персик, не возбуждала, но пугала его. Тем не менее, минуту спустя он был представлен графине Массерано, смотревшей на него со странной плотоядностью. Он ответил очень сдержанно, и в ответ на призывную улыбку высказал комплимент ее племяннице.

Графиня поджала губы и отошла от него.

Катарина Одескальчи и Джованна Авильяно приехали поздно, Джустиниани отметил, что Боргезе подошел к Катарине и пригласил ее танцевать, но девушка покачала головой. Джованна бросила на него самого быстрый взгляд, покраснела и торопливо отвела глаза. Заметил он и очень привлекательную светловолосую девушку с унылым и постным выражением на лице. Она казалась красивей всех девиц, но была или больной, или чем-то огорченной. Винченцо стал лицом к ней и несколько минут разглядывал, пока не увидел, что к ней подошел Умберто Убальдини и назвал Марией. Поняв, что это Мария Убальдини, Джустиниани резко отвернулся и прошел в гостиную.

В углу гостиной сидел молодой Элизео ди Чиньоло, сегодня показавшийся Джустиниани старше, чем на кладбище, теперь он походил на больного бледной немочью, в глазах проступило что-то надломленное и нездоровое. Винченцо заметил, что Элизео порой бросал взгляды на девиц, но не смог понять, на какую он смотрит. Ловил Джустиниани взгляд юнца и на себя — быстрый и вороватый.

Хозяйка повела знакомить его с теми, кто появился в обществе в последние годы. Ему представили двух знатоков антиквариата — Андреа Пинелло-Лючиани, которого он видел на кладбище, и Альбино Нардолини, в коем узнал того человека, с которым столкнулся в дверях аукциона. Пинелло-Лючиани, пятидесятилетний неаполитанец с бледным выразительным лицом, теперь смотрел любезней, он рассказал о своей коллекции, предложил несколько обменов, а Нардолини, обаятельный смуглый человек лет сорока, с лицом, обрамленным кокетливой бородкой, посетовал, что опоздал на аукцион, и книга Корнелия Агриппы «De Occulta Philosophia. Libri tres» была куплена. Имя покупателя не скрывалось. Это он, не так ли? Джустиниани вежливо кивнул. Он не интересовался оккультизмом, который был в большой моде, приобретенная книга лишь дополняла средневековый раздел его библиотеки.

— Я могу как-нибудь зайти посмотреть экземпляр?

Джустиниани кивнул, смерив собеседника цепким взглядом. Купленный им трактат Корнелия Агриппы «О сокровенной философии», опубликованный в 1533 году, сугубой редкостью не был. Зачем он Нардолини? Между тем мессир Альбино поторопился договориться о дне встречи, и они условились увидеться на следующий день, в пятницу. «Это издание посвящено Иоганну Тритемию, не так ли?»

— Нет, это последнее издание, Тритемию посвящено первое, — спокойно заметил Винченцо.

Лицо Нардолини приобрело странное выражение. Казалось, он был удивлен тому, что Джустиниани знал это, при этом Винченцо подумал, что его знания обрадовали собеседника: по его приятному лицу прошла болезненная гримаса. Джустиниани положил себе дома внимательно изучить купленный экземпляр.

Тут его внимание ненадолго отвлекла Елена Аньелли, тихо и шутливо препиравшаяся с Катариной Одескальчи. Катарина, очень любившая танцевать, хотела заполучить лучшего танцора, которым слыл Умберто Убальдини, Елена же предостерегала ее: это может не понравиться Джованне и раздражит Оттавиано Боргезе.

— А мне и дела до того нет, — дерзко заявила Катарина, но тут же скорчила насмешливую рожицу. Оказалось, она опоздала: Умберто пригласил донну Массерано. Подруги переглянулись и рассмеялись, потом, заметив, что Винченцо смотрит на них, Елена взяла из вазы алое яблоко и с кокетливой улыбкой подала его Джустиниани.

— Хотите?

Губы Джустиниани чуть дрогнули. Он поднялся.

— Ни за что. Наша прародительница Ева уже однажды угостила мужчину подобным плодом. Ничего хорошего из этого не вышло. Но если одна из вас хочет танцевать, я еще помню некоторые па и надеюсь, что не отдавлю партнерше ноги… — он протянул ладонь девицам, приглашая ту, которая протянет руку.

На его ладонь, коснувшись друг друга пальцами, легли обе руки — Елены и Катарины, и обе девицы снова рассмеялись. Елена сквозь смех проронила, что, так и быть, уступает партнера подруге, и скептически заметила, что заодно намерена посмотреть, какой из него танцор.

Танцором Винченцо был превосходным: в голодные времена преподавал в танцевальной школе, и сейчас вел партнершу царственно и свободно, мощь его фигуры и сила рук, ощущающаяся даже в легких жестах танца, вскружили девице голову. Сам Джустиниани тоже несколько расслабился: на нем наконец-то был фрак, сшитый по мерке, близость женщины чуть возбудила, явное же кокетство Катарины свидетельствовало, что он, несомненно, был не противен. Девица любезно улыбалась, восторженно обронила, что Убальдини с ним и сравниться не может, его сиятельство танцует, как бог. Глаза ее блестели. Джустиниани ответил, что никогда не видел танцующего бога, но впредь всегда будет приглашать ее, она весьма грациозна.

— Не говорите этого, пока не потанцуете с Джованной, она танцует много лучше меня.

Он вежливо возразил, что этого не может быть, но тут танец закончился. Джустиниани краем глаза заметил, что к нему устремилась графиня Массерано, и торопливо склонился перед Еленой, спрашивая, удостоит ли она его счастья быть ее партнером? Синьорина кивнула, и Джустиниани облегченно вздохнул. Елена танцевала столь же изящно, как ее подруга. Во время танца Джустиниани неожиданно заметил взгляд молодого Чиньоло. Винченцо показалось, что юноша явно ревновал его к партнерше, но Елена, он видел это, не обращала на Элизео никакого внимания. Они болтали о пустяках, потом Джустиниани, словно невзначай, спросил, почему синьорине Джованне не понравилось бы, если синьорина Одескальчи танцевала бы с мессиром Убальдини? Он ей по душе?

— Мы не знаем, она скрывает от нас сердечную тайну, — улыбнулась Елена, — а на наши намеки только обижается. Она очень скрытна. Ой, донна Поланти опять собирается вызывать дух Наполеона… — Елена хихикнула.

Джустиниани обернулся. У камина уже стоял круглый стол, за которым возвышался резной стул с подлокотниками и тронной спинкой, а вокруг были расставлены еще шесть стульев — поскромней и попроще.

За тронный стул уже усаживался маркиз ди Чиньоло, рядом громоздилась донна Гизелла, напротив нее — баронесса Леркари. Слуги торопливо придвигали к столу канделябры со свечами, донна Поланти раскладывала алфавитный круг и протирала льняной салфеткой фарфоровое блюдце. Чиньоло снял пару перстней и запонки, вынул из кармана золотой портсигар и положил снятое в свой цилиндр. Туда же опустила свою золотую цепь и браслет донна Гизелла. У камина появился мессир Альбино Нардолини, он расстегнул цепочку с каким-то странным брелоком и тоже опустил её в шляпу. По левую руку от донны Гизеллы сел Рафаэлло Рокальмуто, напротив него, к немалому удивлению Джустиниани, на стул опустилась Джованна. На ней были скромные жемчуга, она осталась в них. Седьмой стул, напротив Массерано, оставался пустым, и Винченцо вдруг услышал, как Гизелла Поланти приглашает за стол его самого.

— Только нужно снять все металлические вещи, Джустиниани.

На шее Винченцо был серебряный крест, который ему, шестилетнему, надела перед смертью мать. Он пожал плечами и сказал, что крест никогда не снимает.

— Ну, это же на час, Винченцо, — теперь его царским жестом приглашал за стол Вирджилио Массерано.

Джустиниани отрицательно покачал головой. Он вообще не любит общение с бесами, проговорил он, и стол медиумов тут же взорвался возмущением.

— О чём вы, Винченцо? С духами! Причём тут бесы? — донна Поланти зашипела, как облитый ледяной водой раскаленный противень.

Винченцо не задал вопрос, кем же тогда во мнении уважаемого медиума являются бесы, но заметил, что на него осуждающе и зло посмотрела и Джованна. Он не счел это основанием передумать. Тогда за стол седьмым, странно переглянувшись с герцогиней, сел мессир Пинелло-Лючиани. Его часы, кольца, перстни, цепочка и крест тоже были опущены в шляпу.

Винченцо обернулся к Елене и тихо поинтересовался, давно ли публика тут увлечена этой чертовщиной? Девица весело кивнула и столь же тихо ответила.

— Давно, но каждый раз вызывают разную нечисть, то Борджа, то герцога Медичи, то Эццелино ди Романо. А в марте, помню, мессир Марио сглупил и вызвал Джанпьетро Караффу. Так у них блюдце треснуло, из метаврского сервиза, — девица снова захихикала.

— А почему вас не приглашают? — по-прежнему негромко поинтересовался Джустиниани.

— А у меня нет способностей спирита, — насмешливо отозвалась девица, и было заметно, что это весьма мало ее огорчает, — маркиз говорит, что нужно умение видеть бесплотное. А я иногда и всамделишного не замечаю… — девица скорчила забавную мордочку.

Винченцо чуть улыбнулся. Девица была мила и, похоже, отличалась здравомыслием.

Тем временем медиумы на внешней стороне блюдца нарисовали полоску-указатель, и оно было водружено в центр круга. Донна Гизелла не оставляла надежды втянуть Винченцо в сеанс.

— А кого бы вы хотели послушать, Джустиниани?

Тот не затруднился с ответом.

— Я недавно купил библиотеку мессира Альдобрандини. В 13-м томе «Gr. Lat. Conc.» опубликован акт унии между греческой и римской церквями 1439 года, он напечатан под редакцией Амброджо Траверсари, магистра камальдулов и легата папы Евгения IV на базельском и ферраро-флорентийском соборах. Да вот беда, лист с названием потерян. Нельзя ли вызвать дух Траверсари да узнать его?

Пока он говорил, к Елене подошла Катерина, теперь обе девицы захихикали. Донна Поланти, переглянувшись с медиумами, поморщилась.

— Бог мой, Винченцо, ну откуда духам знать такие сложности?

— Стало быть, духи знают не больше медиумов? — деланно удивился Джустиниани.

— Вы зря смеетесь. Да, скептики часто утверждают, что спириты вызывают не духов, а собственные воспоминания. Однако это вздор: на нужные вопросы духи всегда дадут ответ. Но, может, вас интересует что-то важное?

— Ну… — он сделал вид, что задумался, — наверное, глупо и спрашивать о труде «Rime spirituali sopra salmi» Сципиона Аммирато? «Tractatus contra articulos inventos ad diffamandum Bonifacium VIII» Августина Анконского духи тоже, наверное, не читали? Жаль… — Он виновато развел руками. — Но тогда, может, вызвать дух Парацельса? У меня к нему пара вопросов, в частности, о солях ртути.

Однако его предложение опять не поддержали, все решили вызвать дух Николо Макиавелли. Последний не замедлил появиться, оповестив о себе постукиванием, которого, впрочем, никто, кроме мессира Чиньоло, не слышал. Сам маркиз сказал, что видит дух в виде призрачного мерцающего облака. Все уважительно промолчали, лишь на лице мессира Пинелло-Лючиани появилось скептическое выражение. Духа, как водится, загнали под блюдце, и спросили, готов ли он общаться с ними? Блюдце в ответ ходило по кругу, указывая риской на определенные буквы, Чиньоло трактовал ответы и твердил, что для медиума самое главное — расковать стихию разума и не поддаться действию слепых сил. «Давайте чувству свободу, но держите его в узде!» — то и дело повторял маркиз несколько противоречивую, на взгляд Джустиниани, формулу спиритического искусства.

Супруга графа Массерано сидела рядом с Убальдини и что-то время от времени шептала ему на ухо, касаясь коленом его ноги, при этом не спуская глаз с самого Джустиниани, раздражая Винченцо. Сам Массерано сидел неподалеку от спиритического стола и что-то читал. Он, безусловно, видел заигрывания супруги с Убальдини, но это, видимо, мало его заботило. Елена и Катарина посмеивались и сопровождали сеанс ехидными замечаниями, но Винченцо заметил, что Джованна за столом очень бледна и серьезна. Элизео ди Чиньоло, стоя у входа, в упор смотрел на него самого, и теперь взгляд его был несколько озадаченным.

— Некоторые просто помешаны на этом, — сказала Катарина, — вы тоже считаете спиритов ненормальными?

— Мой приятель-медик рассматривает склонность к магии как симптом душевного заболевания, но я далек от таких оценок, — рассудительно заметил Джустиниани. В болтовне за спиритическим столом и задаваемых вопросах, по его мнению, проступила лишь суетность собравшихся, но он, будучи человеком светским, не счел нужным говорить об этом. Однако его удивило, что мессир Нардолини, человек с очень умными глазами, задавал духу удивительно пустые вопросы, а мессир Пинелло-Лючиани не нашёл ничего умнее, как спросить Николо Макиавелли о загробной участи своей бабки. Что за представление здесь разыгрывают?

В соседней зале накрыли ужин, и после прощания с духом Макиавелли все направились туда. Донна Поланти не могла простить Винченцо его скепсиса, и назвала людей, не признающих магии, «близорукими рационалистами».

— Только близорукие рационалисты отвергают существование магии, даже наука не отрицает вещей, выходящих за пределы чувств. В сфере магии происходят необъяснимые вещи, вы же не будете отрицать этого? — не отставала от него герцогиня.

— Не буду. Но даже если магия была бы лишь плодом фантазии, то и тогда она являла бы собой только бездну помраченного ума. — Винченцо начал надоедать этот нелепый разговор.

Донна Поланти невольно хмыкнула, и тема была оставлена.

За ужином перемалывались привычные сплетни, донна Гизелла теперь рассказывала о своем успехе на прошлом заезде на ипподроме, когда она поставила на аутсайдера и после падения фаворита выиграла сорок луидоров, потом заговорили о новой интрижке графа Боминако, и, немного позлословив, герцогиня зашлась смехом, от которого у нее содрогалась нижняя часть подбородка. Винченцо вдруг показалось, что семи минувших лет не было вообще, и он только вчера слышал все те же ехидные подтрунивания и злые насмешки. Бывшие дружки Боргезе, Рокальмуто и Убальдини почти не замечали его, Андреа Пинелло-Лючиани и Альбино Нардолини улыбались всякий раз, как он обращался к ним, маркиз ди Чиньоло настойчиво приглашал его на вечеринку в будущую среду. Девицы сидели вместе и тихо перешептывались. Джустиниани внимательно следил за Джованной, пытаясь понять, кому она отдает предпочтение. Неужели ее пленил Умберто?

Винченцо знал его слишком хорошо, чтобы радоваться этому.

Тут, однако, с ним произошло нечто странное. Он совсем мало пил, но неожиданно почувствовал себя опьяневшим. Стол поплыл в глазах, пламя свечей расползлось пятнами, чуть стеснилось дыхание. В ушах зазвенело, потом на миг все стихло, стол словно отодвинулся, превратившись в загрунтованный холст, и Винченцо увидел жуткую картину, которая возникала перед глазами, словно рисуемая мазками чудовищной кисти сумасшедшего живописца. Скатерть превратилась в антиминс, на котором происходило невиданное в своей мерзости действо: там корчилась и змеилась комическая вакханалия вихляющихся полуистлевших женских скелетов в распущенных юбках и похотливых мужских скелетов в расстегнутых штанах. Все они свивались в угаре Содома и Гоморры, и казались видением терзаемого яростной похотью могильщика. Действо развертывалось, блудные акты чередовались с безумной быстротой, казалось, он видел ожившую картину, и одновременно — овладевающее мозгом художника ужасающее безумие. Потом скелеты стали одеваться плотью, дебелой и рыхлой, продолжая свое распутство, но теперь он узнавал этих людей: Гизеллу Поланти и Марию Леркари, Альбино Нардолини и Рафаэлло Рокальмуто, Глорию Монтекорато и Ипполиту Массерано, потом возник Пинелло-Лючиани, почему-то в образе дьявола. Его руки возбужденно жестикулировали, локти же оставались неподвижными, как у паралитика. Убальдини и Боргезе с длинными, остро отточенными когтями, смотрели на него глазами убийц, видел он и Энрико Петторанелло в объятиях его сестры, и какую-то странную девицу с безумными глазами, — и все свивалось, выло и стонало распутным наслаждением…

— Винченцо, что с вами?

Свет померк, Джустиниани сжал зубы и вонзил ногти в ладони, пытаясь совладать с собой. В глазах медленно рассеялась мгла, Джустиниани поднял голову. Оказалось, он все так же сидел за столом, по левую руку от него стояла Мария Леркари. На лисьем лице ее милости читались страх и нездоровое любопытство. Справа за столом на него чёрными глазами впилась донна Поланти.

— Вам дурно, Джустиниани? Вы так бледны…

Он вздохнул полной грудью и незаметно огляделся. Ужин заканчивался, подавали десерт. Пинелло-Лючиани привстал, Альбино Нардолини смотрел с легким беспокойством и нескрываемым любопытством. Сам Джустиниани заметил свое отражение в серебряной вазе и тоже подивился своей меловой, даже синюшной бледности. Он медленно проговорил.

— Минутное недомогание, ничего страшного.

Время от ужина до ухода Винченцо провел у камина, его знобило, тряслись руки. Он не был ни чувствительным, ни впечатлительным, и уж куда как не был визионером. Никогда не падал в обмороки, никогда не имел ни галлюцинаций, ни откровений. И сейчас просто не постигал случившегося. Он мало пил и никогда не пьянел, не был ни взбешен, ни взволнован, разве что девицы чуть возбудили его плоть. Но видение было не сладострастным, но адским, дьявольским, оно, что скрывать, до нервного трепета испугало его. А ведь он страха не ведал.

Магия, чёрт её возьми…

 

Глава 6. Записка в книге

Джустиниани уточнил у Катарины, что Джованна должна уехать с ней, простился с хозяйкой и вышел в ночь. Шел, бездумно считая фонари и чуть пошатываясь. Картины пережитого все еще всплывали перед глазами.

Он не был медиумом. Будучи человеком твердого ума и сильной воли, он никогда не допускал вторжения в душу чуждых помыслов и нелепых суеверий. Видения для него были либо следствием болезни тела, либо — недуга души, и были связаны с представлением о слабости и падучей. Но он не эпилептик!

С чего ему может что-то мерещиться?

Дома он сразу поднялся в библиотеку, зажёг свечи, тут вспомнил об Альбино Нардолини и потянулся к купленной книге. Внимательно рассмотрел титульный лист. Корнелий Агриппа, De Occulta Philosophia. Libri tres. Перелистал, пощупал переплет. Ничего. На книге было четыре экслибриса. Один — геральдический, рода Боска, второй — вензельный с переплетением инициалов АРВ, два последних были сюжетны. На одном на фоне листьев аканта висели весы, на одной чаше которых была корона, на второй, перевешивающей, — книга. Подпись гласила «Из книг Антонио Чези» На последнем, выполненном весьма художественно, обнаженная женщина вступала в сношение с козлом. Подпись — «Ex libris Caetano Orsini» Этого имени Винченцо никогда не слышал. Надо узнать, кто выставил книгу на торги, решил он.

На стол запрыгнул Трубочист и разлегся на краю стола, глядя на хозяина мерцающими зелеными глазами. Джустиниани попенял ему на дурные манеры и тут вздрогнул. Пока он осматривал переплет и форзацы, вертел книгу в руках, из заднего поврежденного фрагмента обложки появился уголок желтоватой бумаги. Джустиниани торопливо взял пинцет и осторожно вытащил записку на свет. «19. Новолуние. Дом Батистини, 10.40. Б. сказал, все будет. Веральди».

Винченцо закусил губу, взглянув на полную луну за окном.

Странно. Если предположить, что записка адресована Альбино Нардолини неким Веральди, то почему им просто не встретиться где-нибудь впотьмах? Сам он хорошо знал город и мог назвать не менее трех сотен местечек, где можно достаточно спокойно уединиться с тем, чтобы никто не потревожил. Зачем общаться через аукцион? Винченцо понял, что произошел простой казус: некто оставил книгу в описи как лот специально для Нардолини, предполагая, что никому не придет в голову купить её. Нардолини пришел за книгой, опоздал на торги, столкнулся с ним в дверях, но понял, что произошло, только после его ухода. Что дальше? Альбино случайно оказался у ее светлости или намеренно искал его? Часто ли он бывает там?

Но почему Нардолини и Веральди, если допустить, что это переписка, связываются столь необычно? Почему бы просто не послать записку, письмо, нарочного? Даже если никто не должен догадываться, что эти двое знакомы, можно найти тьму уловок. Впрочем, они ее и нашли, пусть и не больно-то надежную. Джустиниани задумался. В принципе, завтра многое можно прояснить. Если Нардолини заберет записку, стало быть, подтвердит, что она адресована именно ему. Но что дальше-то? Какое ему-то дело до всех этих людей и до их занятий?

Однако воспоминание чудовищного видения у герцогини настораживало. Ему никогда ничего не мерещилось, и никакие внешние обстоятельства не могли породить подобных видений.

Рядом на столе валялся нож — трофей с моста Систо. Сейчас, в свете лампы, Джустиниани рассмотрел его подробнее. Странно. Это было очень дорогое оружие, с равным успехом в бою можно было использовать как прямой, так и обратный хват, причем разместить гарду между пальцами, а ладонь — на незаточенной части клинка, рикассо. Такой хват превращал один конец ножа в заточенный клинок, второй — в «сокрушитель черепов». Рукоять была выполнена из чего-то непонятного, вроде стали, с пластинами дорогого камня, но само лезвие было не металлическим, а скорее обсидиановым. Джустиниани вздрогнул. Там, где гарда переходила к клинку, на рукояти был выгравирован знак козла и слова «Ubique daemon» — «дьявол повсюду». На другой стороне рукояти проступали инициалы — «G.V.» Нож был скорее ритуальным… Теперь Винченцо сильно сомневался, что он подлинно принадлежал тому оборванцу, что напал на него. Для такого это было недоступное сокровище. И гравировка была выполнена профессиональным мастером, а не любителем.

Странно всё…

Неожиданно в дверь тихо постучали. Он быстро вставил записку в сдвоенную обложку, прошёл к двери и распахнул её. На пороге стояла Джованна. Он удивился.

— Почему вы здесь, я думал, вы останетесь у Катарины Одескальчи.

— Я попросила отвезти меня сюда.

— Зачем? Время за полночь. Я же сказал, после девяти меня не беспокоить.

— Я хотела… — она подняла на него глаза, — я знаю, вы обижены на меня, даже уехали от донны Гизеллы, не попрощавшись со мной. Я хотела извиниться перед вами. — Джованна смотрела на него в упор.

Придя в себя после первого объяснения с Джустиниани, Джованна поняла, что подлинно сглупила. Граф разумно воспользовался ее оплошностью и запальчивостью. Ей следовало не верить досужим сплетням, а спокойно поинтересоваться его намерениями — тогда она не попала бы в столь глупое положение. «Едва ли вы можете пленить разумного мужчину, ибо взбалмошны, истеричны, самонадеянны, дерзки и глупы…» Эта фраза Винченцо Джустиниани была дня нее самой болезненной из всего, что он произнёс. Она дала себе слово относиться к мессиру Джустиниани спокойно и сдержанно. Приехав сюда, поговорила с экономкой. К ее удивлению, Доната подтвердила, что крестный действительно просил у Винченцо Джустиниани прощения, умолял не помнить зла и заклинал его именем Господним и Пресвятой Девой позаботиться о ней. Рассказала Доната и о новом господине, по ее словам, он был сама доброта и кротость, истинный христианин. Джованна удивилась, но поверила. Вспомнив, что сегодня Джустиниани ушел, не прощаясь, ни разу за весь вечер не обратившись к ней, она поняла, что он по-настоящему оскорблен…

Джустиниани выслушал ее молча, потом брови его чуть нахмурились.

— За что?

— Я обидела вас, я не должна была говорить, что не хочу за вас замуж.

Губы Винченцо дрогнули.

— Так вы хотите извиниться за глупость или за ошибку? Вы поняли, что глупо навязываться мужчине до того, как он посватается, или вдруг захотели за меня замуж? — Джустиниани почти улыбнулся, заметив возмущение девицы, но не дал ей заговорить, — если первое, то разумные люди на чужую глупость не сердятся, а сострадают ей, если второе — то вы излишне переменчивы. Что до моего отъезда, — тут лицо его чуть омрачилось, — мне просто на минуту стало нехорошо. Вы тут ни при чём. Однако хорошо, что вы зашли, я хотел кое-что спросить. Только не торопитесь отвечать, подумайте.

Джованна, заметив его мрачность и тон, осторожно кивнула. В присутствии этого человека приходилось держать себя в руках.

— Часто ли вы бываете у герцогини Поланти?

Она удивилась.

— Крестный трижды привозил меня туда до Пасхи.

— Вчера вечером там был Альбино Нардолини, красивый бородатый брюнет с тёмными глазами. Вы видели его там раньше?

Она кивнула головой.

— Донна Гизелла сказала, что он сын ее покойной подруги.

— Слышали ли имя Гаэтано Орсини?

— Нет, но в пансионе я училась с Франческой Орсини.

— Теперь не торопитесь. Веральди. Это имя хоть раз слышали?

Джованна на несколько секунд опустила глаза, потом ресницы ее дрогнули.

— Я слышала что-то о проповедях Гвидо Веральди. Это не он?

Он смерил ее задумчивым взглядом. «G.V.»?

— Не знаю, может быть. Благодарю вас, и буду еще более благодарен, если вы забудете мои вопросы. Что до обид, — я не обидчив. Передайте привет вашим очаровательным подругам. Кстати… синьорина Елена намекнула мне. Или я неверно понял её? Ваше сердце принадлежит Умберто Убальдини?

Джованна нервно передернула плечами.

— Чушь. Мессир Убальдини мне ничуть не по душе.

Джустиниани смерил ее странным взглядом.

— Ну, что ж… Ладно.

Её почему-то взбесило его равнодушие.

— Мне нравится другой.

Он вздохнул и устало потёр лоб рукой.

— Надеюсь, вы понимаете, сколь тяготит меня обещание, данное вашему крестному? Я не воспитатель в пансионе, и мне не доставляет ни малейшего удовольствия нянчиться с девицей ваших лет. Но мне важно, чтобы ваш избранник не гнался за приданым, любил и уважал вас, как свою супругу и мать своих детей, чтобы не был распутным и был способен защитить вас. Вы точно влюблены в достойного человека? — выражение его лица было утомленным и немного скучающим.

— Вы имеете что-то против Рафаэлло Рокальмуто? Он богат, ему нет смысла гнаться за приданым, он никогда не волочится за женщинами, и даже не был любовником Ипполиты Массерано… — она остановилась, заметив выражение его глаз: они полыхнули и погасли. Она даже в испуге отступила на шаг.

Джустиниани закусил губу, растерянно почесал переносицу, потом извинился, что не предложил ей сесть, усадил её на диване у камина, и, подвинув переместившегося сюда кота, сам сел рядом. Глаза его теперь были мертвыми и тусклыми.

— Вы не пошутили? — в его голосе проступило что-то, чего Джованна не поняла.

— Зачем мне шутить? Или вы снова скажете, что я не могу привлечь разумного мужчину?

Джустиниани судорожно вздохнул. Наносить такой удар бедной девице ему не хотелось.

— Вы сели за стол спиритов из-за него?

Она смутилась.

— Нет… Наверное, нет. Крестный говорил, что у меня есть дар.

— Мессир Джанпаоло тоже увлекался спиритизмом? — удивился Джустиниани. На взгляд Винченцо, дядя едва ли мог заниматься подобной чушью.

— Он был великим медиумом. Но мессир Рокальмуто тоже имеет способности…

Джустиниани виновато взглянул на Джованну, болезненная гримаса исказила его лицо. Он не любил причинять боль и сейчас страдал.

— Мне жаль, синьорина, — он опустил глаза, — но привлечь Рафаэлло вы не сможете. Никогда. Тут никакие способности медиума, даже если что-то подобное существует, вам не помогут. Нашего поэта просто не интересуют женщины. Не знаю, слышали ли вы об этом: есть особый сорт мужчин, которые влюбляются исключительно… в мужчин. Рокальмуто — из их числа, он педераст. Он красив, я не спорю, и стишки, говорят, талантливые пишет, хоть мне они кажутся претенциозными, — обронил он почти виновато, и снова вздохнул, — но есть и еще одно печальное обстоятельство. Приглядитесь к его ноздрям. Они утончены и в трещинах. Он кокаинист, причем безнадежный. Поверьте, чем быстрее вы выбросите его из головы, тем будет лучше.

Джованна окаменела. Винченцо было неловко и тоскливо. Он чуть заторопился, даже потянулся, чтобы обнять ее, но она отпрянула.

— Джованна, любовные трагедии только кажутся таковыми, уверяю вас. Время лечит любые раны, и несчастная любовь даже полезна, она закаляет душу и учит отличать подлинники от подделок. Впредь вы уже не ошибетесь подобным образом. Теперь, хоть вы и огорчены сегодня, завтра вы не станете посмешищем общества.

Джованна поднялась, покачнулась, но удержала равновесие, схватившись за спинку стула. Джустиниани поддержал её за локоть, но она отстранилась. Он опустил руку и глаза. Чужая боль всегда вызывала его страдание, когда же причинить эту боль вынуждали его, он страдал вдвойне.

Кот, как назло, душераздирающе мяукнул.

Джованна считала ступени на лестнице — только бы не думать об услышанном. В висках её стучало, темнело в глазах. Она с трудом поднялась к себе в спальню. Мысли остановились, несколько минут она тупо смотрела в каминное пламя. Вскоре прибежала вызванная Джустиниани Доната, принесла теплого молока. Джованна безропотно выпила, не замечая снующую вокруг экономку, заставившую её сесть на кровать. Потом голова ее бессильно опустилась на подушку: мессир Джустиниани приказал Донате добавить в молоко макового отвара.

 

Глава 7. Неожиданный разговор

Сам Винченцо проснулся в восьмом часу утра и ещё на ложе предался неторопливым размышлениям. О нелепом увлечении девица скоро забудет — она, оказывается, неглупа. Рафаэлло в обществе держался безупречно и вполне мог пленить лицом и галантностью неопытную девицу. О его склонностях знали многие, но едва ли Джованна, только что появившаяся в свете, могла слышать эти разговоры: Рафаэлло не давал основания болтать, проявляя любовные порывы только за закрытыми дверями своей спальни.

Джустиниани на досуге даже попытался припомнить, сколько убивался когда-то сам после измены Глории? Кажется, ножевая боль быстро прошла, за неделю-другую, а потом необходимость искать заработок и крышу над головой вытеснили и скорбь предательства, и горечь обиды. Стало не до того. У Джованны же не было тех печальных воспоминаний изначальной взаимности, что когда-то отравляли ему душу. Ей просто нечего вспоминать.

Потом Винченцо снова задумался о вчерашнем видении. Оно не давало покоя. Он надеялся, что к утру вчерашний день привычно потускнеет в памяти, но этого не произошло: увиденное проступало вновь и вновь, стоило ему напрячь память, повторялось во всем своем бесовском угаре и пугающей четкости.

— Что за чертовщина творится, а, Трубочист? — задал он вопрос коту, изящно задравшему заднюю лапку кверху и занимавшемуся утренним туалетом, но, понятное дело, ответа не получил.

Джованна еще спала, Джустиниани распорядился не будить её и велел подавать завтрак. Привычно уже похвалил стряпню кухарки Руфины, старуха готовила божественно. Сначала ему казалось, что приготовленное ею нравится ему просто от контраста с теми, сляпанными на скорую руку в придорожных харчевнях блюдами, которыми он перебивался в последние годы. Но нет, Руфина даже простую поленту делала царским блюдом. Джустиниани прибавил ей жалование, но, взяв в рот кусочек крольчатины, подумал, что платит все равно мало.

Оставалось совсем немного времени до визита Альбино Нардолини, если он, разумеется, соизволит прийти. Джустиниани, впрочем, не сомневался в его приходе, а пока задумался о том, где может навести справки о нём? За минувшие годы у него накопилось немало знакомств в самых разных местах — от портовых грузчиков и кладбищенских сторожей до полицейских и ипподромных жокеев. Но чтобы понять, у кого спросить, надо понять самого человека.

Тут за окнами раздался шум подъехавшего экипажа.

Мессир Нардолини был вежлив и лучился симпатией, Джустиниани тоже рассыпался в комплиментах, показал свою библиотеку, после чего продемонстрировал и купленный на аукционе экземпляр. Дружелюбную атмосферу встречи подпортил кот Спазакамино, смотревший на гостя с неприязнью и шипевший, как раскаленный утюг, на который плеснули водой. Джустиниани же любезно оставил гостя с Агриппой наедине, сам вышел из книгохранилища и отдал распоряжение Луиджи принести вина. Вернувшись, он заметил на лице гостя легкую испарину и румянец, не очень-то шедший ему, на тыльной стороне левой руки алела царапина, Трубочист сидел на столе и смотрел на гостя как на дерзкую мышь, осмелившуюся пробежать по ковру под самым его носом. Тем не менее, гость с удовольствием выпил предложенное прекрасное вино долин Пьемонта и со знанием дела похвалил букет. Потом осторожно осведомился.

— А сами вы, мессир Винченцо, как я понимаю, читаете Агриппу, но не интересуетесь магией? Или сведущи?

— Сведущим себя не назову, но кое-что знаю, — осторожно обронил Джустиниани. Его удивило, что гость заговорил об этом. — Магия загадочна и бездонна, она неисчерпаема, как… — он слегка подмигнул, — человеческая глупость, и практична, как самый здравый ум. Она всегда знает, что хочет: возможности отмстить, богатства и наслаждения, бесовского знания и могущества. Дьявольские искусы, они испокон веков одни и те же. При этом, вспомните, Вейер отрицал, что Агриппе принадлежит магический текст, известный как «Четвертая Книга Оккультной Философии», содержание которой, как иным казалось, подтверждало его причастность к черной магии.

Мессир Нардолини приятно улыбнулся, но спорить не стал.

— Агриппа пишет, что есть четыре пути, по которым приходят магические силы. А именно: по наследству, через договор с дьяволом, магическую практику и восприятие способностей через умирающего колдуна. Он прав. Зачастую в одной семье силы медиума прослеживаются в трех-четырех поколениях. В этом нет ничего диковинного. И я сам наблюдал подобные случаи.

Джустиниани пожал плечами и ничего не сказал, но внимательно слушал собеседника.

— С другой стороны, договор с дьяволом. Агриппа усматривает в этом имитацию крещения. В Париже есть церковь Сатаны, у нее есть родственные общины в Базеле и Берне, а еще одна недавно открылась в Риме. Там адепты подписывают договор с дьяволом. Но… — тут он помрачнел, — это далеко не всегда дает результат. Что до опыта, вспомним Пьетро Мерано. Он, неудачливый врач, слыша, что оккультные целители получают много, прошел дьявольские церемонии, после чего проявились его исцеляющие способности, и его доход во много раз превзошел прежние заработки. — Гость опустил глаза, затем продолжил, — все слышали и про обычай колдунов, находясь на смертном одре, передавать магические способности ближайшему родственнику, чтобы спокойно умереть. Смерть некоторых длится несколько дней и даже недель, прежде чем не решится вопрос преемственности.

Винченцо кивнул, но возразил.

— Но вы же не можете не понимать, что это не апостольское, а дьявольское преемство.

— Многие заклинания основаны на молитвах, уверяю вас.

Джустиниани кивнул.

— В этом-то и заключено кощунство. Молясь, я восхваляю Бога, благодарю Его, или уж… смиренно прошу. Маг — требует. Вера полагается на волю Божью, идея магии — заставить Бога действовать. Те, кто молятся, укрепляются в вере, те, кто увлекается магией, неизменно парализуют свою веру, если вообще когда-то ее имели…

— С этим не спорю, — уступил мессир Нардолини. — Когда чародей берет библейские фразы, он отсекает их от Бога, а оторванные от Бога слова становятся добычей дьявола. И все же вы не можете отрицать, — мягко заметил мессир Альбино, — обаяния магии для смертного. Магия любви, магия исцеления и наведения болезней, магия преследования и защиты, магия денег и могущества и наконец, — он судорожно вздохнул, — самое соблазнительное… Магия смерти. Какие возможности… Кто устоит?

— Мессир Джанпаоло, мой дядя, как я слышал, тоже увлекался магией? — любезно спросил Винченцо, незаметно уходя от ответа, — вы были с ним знакомы?

— Да, около трех лет. Нас познакомил мой друг Андреа Пинелло-Лючиани, удивительно тонкий ценитель изящного. Вы с ним уже знакомы. Ваш же дядя обладал феноменальными способностями, это надо признать, потому-то я и не удивился, узнав, что вы купили Корнелия Агриппу. Он передал вам свои колдовские силы?

Винченцо молча смотрел на собеседника. Такого поворота в разговоре он не ожидал. Его выручили врожденная светскость и благоприобретенное бесстрастие.

— Я не хотел бы распространяться о такие вещах, — многозначительно уронил он, заметив, как странно блеснули при этом глаза его собеседника. Тот впился взглядом в лицо Джустиниани, и черты мессира Альбино исказила чуть заметная напряженная гримаса — не то зависти, не то болезненного любопытства: мимику этого лица Винченцо до конца не понимал. Впрочем, он знал, сколь мало можно прочесть по его собственному лицу, и остался неподвижен и безучастен.

Тут, однако, мессир Альбино вспомнил, что засиделся и напрасно отнимает драгоценное время хозяина, человека, как он сразу понял, высокой учёности и большого ума, после чего торопливо распрощался и откланялся.

Проводив его, Винченцо Джустиниани вернулся в библиотеку.

Размышления его были сбивчивы и сумбурны, но сам Джустиниани был человеком последовательным: вначале он сжал с краев обложку книги и убедился, что записка неизвестного Веральди исчезла. Это было ожидаемо. Но вот слова Альбино о Джанпаоло… Винченцо помнил, как умирающий протянул ему трепещущую ладонь, пытался подняться, соскользнул на подушку, но с непонятным упорством продолжал тянуть к нему руку. Помнил он и сухость, даже призрачную легкость дрожащей длани больного, ее предсмертный трепет, свист губ, слова «возьми…» Но мысль о том, что он получил от дяди какую-то силу, была под стать здравомыслию спиритического сеанса. Вину и грехи Джанпаоло Винченцо простил. Простил его злобный гнев, бездушную жестокость и мстительность. Господь ему судья. Но мысль о том, что завсегдатай модных салонов и заядлый волокита, кутила и картежник, его сиятельство граф Джанпаоло Джустиниани — маг и колдун, который не мог умереть, пока не передал ему, ближайшему родственнику, своих магических сил, неожиданно произвела на Винченцо необычайное действие — он расхохотался.

Однако смех его вдруг резко прервался. Шутки шутками, а странность вчерашнего бесовского видения, причин которого он, сколько не искал, не находил, теперь хоть в какой-то мере прояснилась. Но Винченцо не верил в возможность совращения человека в область дьявольскую без его добровольного согласия, сам же он, не имея нужды ни в самоутверждении, ни в мести, не желая ни денег, ни запретных утех, не нуждался и в силах, дающих все это.

Он не соглашался принимать никаких дьявольских даров. Душа дороже. И, собственно, почему это милейший дядюшка не передал свои дивные сатанинские дары крестнице? Это тоже духовное родство. Что ему за разница? Ее не надо было разыскивать по окраинам Рима, но он почему-то ждал его, Винченцо Джустиниани, ненавистного и проклинаемого, чтобы вручить ему, против его воли, таинственные силы тьмы. Нет уж, милый дядюшка, спасибо. Взрослением и школой жизни Винченцо и вправду ему обязан, но свои бесовские таланты забери, дражайший родич, с собой в могилу.

Тут Винченцо, однако, и вовсе помрачнел и насупился. Минувшая неделя проступила новой гранью. Почему все эти люди так странно смотрели на него? Почему Массерано спросил, застал ли он Джанпаоло в живых? Почему Гизелла Поланти столь настойчиво приглашала его к себе ещё со дня похорон? А неожиданная встреча на кладбище с Марией Леркари? Что она там делала? Она вдова, но муж её похоронен не в Риме, а в Неаполе. Винченцо был еще мальчишкой, когда тот умер, и он помнил, как обсуждали распоряжение покойного о семейном склепе. Между тем старая ведьма тоже настоятельно приглашала его к Поланти, прося не забыть о ее вечере. Зачем? Почему донна Гизелла так упрямо и неотступно домогалась, чтобы он сел за этот чёртов стол? Почему вновь и вновь затевала нудные разговоры о магии?

Полно. Не мерещится ли ему то, чего нет? Жизнь Джанпаоло оборвалась безвременно, и умирал бедняга в адских муках. Но это, как назло, подтверждало слова Нардолини. Это святые умирают, засыпая. Дьявол — лжец, отец лжи и человекоубийца искони. Он может только одурачить и убить, и весьма мало заботится о комфорте своих подопечных. Но он-то, Винченцо, тут причём? Что ему за дело до глупых и грешных увлечений и весьма опасных игр с дьяволом всех этих пустых людей? Какая ему разница, что произойдет 19 мая в доме Батистини в 10.40 в новолуние?

В коридоре прошуршали чьи-то шаги. Это был не Луиджи, шаги камердинера Винченцо уже знал. На пороге библиотеки появилась Джованна. Глаза ее из-за окружавшей их тени казались огромными и больными, волосы не были убраны, лишь небрежно заплетены в косу. Она хотела что-то сказать ему, но, увидев его насупленное лицо, остановилась. Он быстро встал, указал ей на кресло и тут же сказал:

— У меня возникли новые вопросы. — Она болезненно искривилась, но он, поднявшись и расхаживая по книгохранилищу, отрывисто спросил, — мой дядя, ваш крестный, никогда не удивлял вас чем-либо странным? Соберитесь, это важно, — голос его был резок.

Джованна видела, что он взволнован, и растерялась. Она боялась, что он снова заговорит о Рокальмуто, но столь странный вопрос подлинно удивил. Джустиниани заметил ее оторопь и уточнил:

— Вы замечали за ним что-нибудь необычное?

Она закусила губу, почувствовав, что сердце бьется рывками. Этот человек, хоть уже не вызывал ненависти, пугал её. Она судорожно вздохнула и, памятуя, что с ним нельзя говорить дерзко, тихо ответила.

— Он предугадывал будущее, часто от его слов у меня проходила головная боль. У него были книги…

Он стремительно наклонился к ней.

— Где? Здесь, в библиотеке?

Джованна покачала головой.

— Нет, Доната говорила, они в сундуке, в спальне. Он никого туда не пускал и запирал сундук. Убирать там и то не позволял. Как-то… — она на миг умолкла, но продолжила, — он был немного пьян. Он сказал, что может поражать своих врагов болезнями, вызвать экзему, сердечные боли и даже смерть.

— И вы ему поверили?

Она покачала головой и слабо улыбнулась.

— Нет, мне показалось, что он просто… нетрезв, вот и болтает.

— И он был медиумом у донны Поланти?

Она удивилась.

— Нет, только раз и то в шутку, он говорил, что они маются дурью и ничего не понимают в колдовстве. Он смеялся над ними, но это… зря. Духи есть, и они отвечают живым. Я сама чувствую…

Винченцо быстро перебил ее.

— Чувствуете? А дядя никогда не предлагал научить вас магии, раз уж он был в ней столь сведущ?

— Нет. Он говорил, что это опасно. Я тоже понимала, что духи могут быть опасны. Он все время чего-то боялся, а когда слёг, приказал не пускать меня к себе. Доната говорила, он видел огоньки в своей комнате и движение каких-то призрачных теней, кричал и выл от боли. Жаль, что он так и не исповедался перед смертью, священник несколько раз приходил, но крестный впадал в забытье…

Джованна на несколько секунд опустила глаза, потом ресницы ее дрогнули.

Джустиниани про себя грубо выругался. Ему до зубовного скрежета не нравилось услышанное.

— А почему… — Джованна чуть наморщила лоб, она вдруг вспомнила об этом и напряглась, — почему вы сказали вчера про бесов? Пошутили? Хотели позлить донну Поланти, да? — она, склонив голову, ждала его ответа.

Несколько мгновений он стоял, закрыв глаза, потом все же взглянул на неё. Вздохнул. Девочка не виновата. Осиротела в одиннадцать. Последние шесть лет жила у человека, далекого от понимания истины, да еще, как выяснилось, откровенного сатаниста. Еще удивительно, что он не растлил девчонку. С него бы сталось… Как это сказал Тентуччи? «В каждом мерзавце есть что-то человеческое?» Да, наверное. Но удивляться, а тем более злиться на то, что бедняжка не понимала простых вещей, не стоило. Кто бы объяснил их ей, Господи?

Он снова тяжело вздохнул.

— Мы почти незнакомы, Джованна, судим друг о друге на основании собственных домыслов и чужих сплетен. Когда вы узнаете меня лучше, вы поймёте, сколь мало свойственны мне шутовство и гаерство. Я не хотел злить донну Поланти. Я спросил, как она отличает духа от беса? Бесы, уточню для вас, — это бесплотные духи. Апостол в Писании говорит: «Наша брань не против крови и плоти, но против мироправителей тьмы века сего, против духов злобы поднебесной» Кто же такие духи злобы? Бесы. Но донна Поланти полагает, что это — души умерших. Откуда она это знает? Ей сказал это пришедший дух. Логично. Но что, если он солгал? Может ли Сатана, он же — Отец Лжи, назваться Николо Макиавелли? Может. Кто ему помешает? Какой же вывод?

Она не сводила с него напряженного взгляда.

— Не следует пытаться отворять дверь в неизвестный, наглухо закрытый от обычного человека мир. В нём очень легко погибнуть, ибо в нём вы глухи и слепы, вас легко одурачить и погубить. Вы поняли меня?

Она несколько минут молчала, потом спросила.

— Но если у вас есть способности, если вы ощущаете, что можете приоткрыть завесу…

— …и увидеть дьявола? Стоит ли смотреть? Он отнюдь не красавец, уверяю вас. Он лжец и человекоубийца. Но почему бы не быть честной? Наличие таинственных даров просто льстит вашему тщеславию, не так ли? Чувствовать себя избранницей — быть не такой, как все, необычной, ни на кого не похожей, особой, избранной, видеть то, чего не могут увидеть другие, о, это так ласкает самолюбие. Так?

Она съежилась и бросила на него исподлобья жалкий взгляд. Он подавлял её, угадывал чувства и словно читал мысли. Откуда он догадался, что ей и вправду нравилось чувствовать себя избранницей таинственных сил?

— Да, — кивнул Джустиниани, — слишком велик соблазн. «Ты избранный, ты не как все, на тебя возложена миссия помощи и спасения страждущего человечества. Иди, трудись, такова твоя высшая задача» — нашептывает лукавый бес, льстя нашему самомнению. И мы забываем, что праведному не нужны дьявольские дарования, он ищет только Бога и воли Его…

— Но ведь… они дают знания!

— Да… — снисходительно и, как показалось Джованне, высокомерно усмехнулся Джустиниани, — прелестный, древний, рогатый учитель дает высочайшее знание! Но это знание сделает человека рогатым и наделит копытом, дорогая. В самой страшной жажде нельзя припадать к любой луже, даже если дьявол указывает дорогу к свету, она все равно приведет в ад.

Она помолчала, но потом все же потом спросила.

— А почему тогда ду… бесы тщательно выбирают медиумов? Вы намекали, что эти медиумы не блещут интеллектом… Но способности есть не у каждого. Значит, избранничество все же есть.

Джустиниани вздохнул.

— Бесы действительно отбирают людей, предрасположенных к связи с ними. Во-первых, мистически незащищенных, сиречь, людей без веры. Во-вторых, подлинно не блещущих умом, чтобы чего, упаси Бог, не заподозрили, а были послушными орудиями. В-третьих, отбирают именно так называемых медиумов, по слабости нервного склада наиболее подходящих для этих целей. — Он прошелся по комнате, — человек, хоть раз вступивший в контакт с бесами, духовно связан, его душа находится под демоническим влиянием. Только истинное церковное покаяние, исповедь и причастие спасают его. В былые времена люди с большой осторожностью относились к подобной мистике, но после наступления «новой эры просвещенности» стало модно относиться к бесам с любопытством, даже гоняться за ними, наивно отодвинув дьявола в область легенд. Да только как Бог — «и днесь и ныне тот же», так, увы, и сатана…

— Но крестный говорил иначе… Он говорил, что только черная магия злая, но есть и добрые колдуны…

Джустиниани утомленно усмехнулся, но все же растолковал.

— Джованна, пойдете ли вы к колдуну, если услышите от него: «Я занимаюсь черной магией, нахожусь в услужении у бесов, а тебе, чтобы получить помощь от меня, нужно поклониться сатане». Вы в ужасе убежите! Чтобы привлечь вас, необходимо прикрыться чем-то святым, не вызывающим никакого подозрения, вот колдун и заявляет, что практикует только белую магию, что он — ангел с крыльями и служит Богу. Не верьте, вас дурачат. Бог назвал проклятыми всех колдунов, ворожей, волхователей и некромантов — без различия. При этом вас сочтут своей, если вы просто постучите в их дверь. А уж если вошли… демон не оставляет предавшегося ему человека, пока полностью не уподобит себе или не доведёт до самоубийства.

— Вы хотите сказать, что я дурочка? — глаза её налились слезами.

Джустиниани опомнился. На его впалой щеке возникло подобие ямочки. Джованна поняла, что он улыбается.

— Нет. Вы молоды. Но если вы подумали, что оказались дурочкой — это знак недюжинного ума, и одновременно свидетельство того, что в эту минуту вы перешагнули через себя вчерашнюю. Это ступень, вы поумнели. И старайтесь жить так, чтобы ежедневно отрицать свою вчерашнюю глупость. И тогда…

— И тогда?

— И тогда с вами будет весьма интересно поболтать на досуге, — теперь ямочка появилась и на другой его щеке. — Умойтесь, приведите себя в порядок и позавтракайте. А я тем временем ненадолго отлучусь. С покаянием съездите к отцу Джулио в Сан-Лоренцо или к своему духовнику.

Тон его был непререкаем, Джованна снова смутилась и торопливо вышла.

 

Глава 8. Тени не пошутили

Оставшись в одиночестве, Джустиниани нахмурился. Неужели тени не пошутили? Пока случившееся казалось фантасмагорией. Насколько все это серьезно? Что за книги в сундуке Джанпаоло? Чей экслибрис на книге Агриппы? Кто такой Гаэтано Орсини? Кто такой Веральди? Кто выставил книгу на аукцион? Что должно произойти в доме Батистини?

Винченцо решил добраться до стоянки фиакров и поболтать с Джанни Черусти, знавшим город, как свои пять пальцев. Дом Батистини — это аристократический особняк? Вилла? Гостиница? Сколько сотен Батистини живет в Риме? Тем не менее, что-то смутно проступало на задворках памяти. Кроме того, Джустиниани положил себе вечером открыть сундук в спальне покойника. Что там? В юности он от скуки листал колдовские фолианты, читал даже гностиков и апокрифические книги Моисеевы, но всегда видел суетную глупость этих горделивых трактатов, игру на самомнении глупцов, надменном недомыслии ничтожеств, жаждущих ясновидения и обладания «безмерными духовными силами».

Тоже мне, мудрецы халдейские…

…Джустиниани застал своего старого знакомого в конюшнях, небритого, раздраженного вчерашним проигрышем в карты и страдающим с похмелья. Его появление, однако, встряхнуло Черусти: Джанни оторопел, узнав в расфранченном богаче своего партнера по фараону, учителя фехтования из Вермичино. Он уважительно покосился на его фрак, пощупал шелк рубашки, полюбовался роскошными запонками. «Сорвал банк?» Винченцо покачал головой, но распространяться о своих делах не стал и задал вопрос о доме Батистини. Он знает, где это? Черусти давно привык к лаконизму речи Винченцо, и почесал за ухом. «Дом Батистини? Есть такое. Пансион в Прати для богатых девиц, ведь не руиной же он интересуется?» Винченцо взглянул на возницу. «А есть и руина?» «Есть, на севере, в Кампо-Марцио, рядом со сгоревшей часовней Сан-Доминико». «Живет там кто-нибудь?» Черусти смерил его долгим взглядом. «Стекол в доме нет, судя по потекам на наружной стене, крыша течет, но переночевать там, наверное, можно». Джустиниани кивнул, сочувственно поинтересовался постным видом дружка и, узнав о проигрыше, сунул ему десять сардинских лир.

От конюшен он направился, миновав пять кварталов, на Сикстинскую. Здесь, в аукционных залах, знакомых у него не было, но его вид и манеры заставляли вслушиваться в его слова даже служителей. «Он купил книгу Корнелия Агриппы в прошлый четверг, надменно бросил он, и нашел между страниц сложенное письмо. Кто хозяин вещи, кому вернуть найденное?» Посредник уже торопливо листал книги лотов, однако, смущенно развел руками. Лот выставлен анонимно. Подошедший тем временем сторож, слышавший разговор, торопливо бросил.

— Это прислал мессир Орсини, он живет за рекой, на виа Кандия.

— Гаэтано Орсини? — уточнил Джустиниани. — Сам принес?

Сторож покачал головой.

— Нет, сам давно не приходил, ноги отказывают.

Погода стала портиться, накрапывал дождь. Винченцо по пути зашел в церковь Сан-Лоренцо, где в крипте застал отца Джулио за его обычном делом: бдением над Псалтирью. Монах, худой смуглый брюнет с длинным носом, близоруко сощурился, узнал его и кивнул.

— Что-то ты зачастил, — безмятежность отца Джулио стоила бесстрастия Винченцо. Они были знакомы давно и нравились друг другу, их роднили спокойствие и ироничность взгляда на сумасбродство мира. — Что там, наверху?

— Гордыня, глупость, распутство, жадность и зависть, — всё как всегда, — ответил Джустиниани, плюхнувшись на соседний стул.

— Абрикосы, небось, давно отцвели? — Джулио подвинул Винченцо плетеный кузовок с сухарями, — угощайся. Ты не видел мои очки?

— Отцвели. Я сыт. Не видел. — Винченцо поднял глаза на монаха. — Скажи-ка, слышал ли ты о проповедях Гвидо Веральди?

Монах пожал плечами, зевнул и наконец ответил.

— Прикладная амвонная моралистика.

— И где ее можно послушать?

— В Санта-Мария деи Монти, на восток от Форума. Только стоит ли?

— Не знаю.

— Впрочем, сходи, — милостиво разрешил монах, — там фрески Черчиньяни.

— О… тогда конечно. — Винченцо улыбнулся. — А скажи-ка мне, преподобный отче, слышал ли ты о колдунах, передающих перед смертью свой «дар» родичам?

— Слышал, — спокойно ответил монах, — уж не тебе ли его вручили, сын мой? В таких фраках ты раньше не ходил… Неужто продал душу дьяволу за презренный металл? — отец Джулио шутил, он вообще-то хорошо знал Джустиниани. Этот человек души дьяволу не продал бы.

Винченцо смерил его взглядом и рассказал о смерти дяди и событиях последних дней.

— Он протянул руку, сказал, «возьми», я не подумал ни о чем дурном, я понятия не имел о его склонностях. — Монах слушал его молча, то и дело опуская голову, потом снова вскидывая глаза на Винченцо. — Я не очень-то верю в эту историю, Джулио, но что если со мной не пошутили? Этот Нардолини не похож на гаера. Я подумал бы, что меня просто морочат, чтобы вытянуть деньги, но в этой компании нет нищих. В любом случае, если это случилось, чего мне ждать?

Монах был по-прежнему безмятежен и тих, как летняя озерная гладь. Он верил рассказу Винченцо, но не воспринимал сам рассказ серьезно.

— Если это правда, тебе откроется мир бесов, ты будешь знать то, чего никогда не изучал, начнут сниться вещие сны, проступят умения, коих ты не имел раньше. Дальше ты будешь жить с дьявольскими дарованиями, станешь колдуном, будешь обязан передать свой дар в последний час сыну и попадешь в ад, — монах спокойно откинулся на стуле и взял сухарь.

Винченцо почесал переносицу. Перспектива была безрадостной и не увлекла его.

— И я обречен на столь печальную участь? — деловито и язвительно поинтересовался он.

— Ну, что ты, сын мой. Ты — божественно свободен. Ты можешь отказаться от дара, передать его другому лицу.

Глаза Винченцо блеснули.

— Не возьмешь ли, отче? Тебе, должно быть, скучно здесь, а беседы с дьяволом могут оказаться весьма содержательными. Он, говорят, прекрасный логик и весьма ученый богослов, он откроет тебя все тайны Писания. Разве не соблазнительно? Берёшь?

— Нет, — покачал головой монах, — не то, чтобы я надеялся на рай, но неужто ты обречёшь меня Геенне? Ты благороден. Ведь тот, кто получит такой дар колдуна без законного преемства — начинает обычно бесноваться. Я помню, один чернокнижник, умирая, передал свои дарования несчастной сиделке. Она после не могла молиться — руки не соединялись вместе, из памяти исчезли все молитвы, «Отче наш» вспомнить не могла, в храме ее корежило. Кончила в доме скорби. Правда, были и те, кто соглашались принять этот дар добровольно. Те становились адептами сатаны — со всеми вытекающими… Однако, есть и еще один выход.

— Какой?

— Бороться с этой силой. Это страшно изнурит тебя. Агония может длиться от нескольких месяцев до десятков лет.

— Медленное самоубийство…

— Ну, что ты… На таких путях достигают святости.

— Да я как-то не притязаю… — Винченцо по-прежнему говорил шутливо, но весел совсем не был. Его мечта об уединении у камина с мудрыми фолиантами оборачивалась чем-то фантасмагорическим, а вспомнив жуткое видение за столом Поланти, он и вовсе помрачнел.

— Искушения уже начались? — догадался монах.

— Разве я святой Антоний? — пробормотал Винченцо, но все же коротко поведал монаху о том, что ему пригрезилось. — Мне все это могло и показаться, не спорю. Но с чего? Что по этому поводу говорит Аквинат? — он ткнул рукой в тяжелый фолиант, лежащий на столе монаха. — Я, признаюсь, все, что касалось дьявола, у Фомы пропускал. Несколько легкомысленно, как теперь понимаю. Может ли это быть подлинно дьявольским, или все это — моя фантазия?

— Могут ли демоны вводить людей в искушение при помощи истинных чудес… — Монах раскрыл толстый фолиант, — об этом вопрос 114 «О нападении демонов», ага… вот он. — Отец Джулио сунул нос между страниц и сощурился. — Articulus 4. Utrum daemones possint homines seducere per aliqua miracula vera. Ход рассуждения таков: демоны не могут совершать чудеса, как не может этого и любое творение — чудотворит только Бог. Но иногда о чуде говорят в широком смысле этого слова, как о том, что превосходит человеческое разумение и возможности. И в этом смысле демоны могут совершать чудеса, т. е. то, что вызывает удивление у человека. Но надлежит знать, что хотя такого рода чудеся демонов не достигают истинного смыслового содержания чуда, они иногда бывают истинными. Так, например, волхвы фараона силой демонов произвели истинных змей и лягушек. И, как говорит Августин в XX книге «О Граде Божием», «все это были дела Сатаны», да-да, quae fuerunt opera Satanae, phantasmata non fuerunt…

— Стало быть, мне могло и не померещиться.

— Могло и не померещиться. Как говорит Августин, «дела Антихриста могут быть названы ложными знамениями, ибо обольщают чувства призраками и будут вовлекать в обман тех, кто, не зная силы дьявола, поверит, что они божественны». При этом, заметь, — монах поднял указательный палец, — демон может изменить фантазию человека и даже его чувства так, чтобы нечто казалось иным, чем оно есть, а также демон может образовывать из воздуха тело любой формы, чтобы, приняв его, находиться в нем зримо, и таким же образом он может представить любую вещь реальной.

— Стало быть, я становлюсь визионером и медиумом, — подытожил Джустиниани, — хм, они мне всегда казались или жуликами, или бесноватыми. Но, в конце концов, ничего же не мешает мне плевать на эти фантазмы и не обращать на них внимания? — он тяжело вздохнул, — ладно, будем логичны и подытожим. Разумный человек дарам сатаны не обрадуется и постарается от них избавиться. Я могу отдать этот чёртов дар подлецу, вроде моего старого дружка Боргезе, содомита Рокальмуто или подлеца Нардолини, мечтающего о черной магии. Эти не откажутся, кстати, возьмут. Бесноваться они не начнут — и без того бесноватые. Но чёрт их знает, что натворить могут. Я могу также бесчестно всунуть его ничего не подозревающему глупцу, как поступил дядюшка, просто протянув руку, здороваясь, и погубить несчастного.

— Не можешь, — покачал головой отец Джулио.

— Это почему?

— Натура не та.

— Бог с ней, с натурой. И тогда бедняга либо смертно нагрешит волхованием, ибо всякий чародей проклят, либо глупец просто погибнет от бесовских шалостей. — Он досадливо хмыкнул, — да, исключено. Стало быть, либо колдовать начинаю я, либо я… колдовать не начинаю, но тоже могу начать бесноваться. Либо я служу бесам, как маг, либо я служу бесам как жертва. Я правильно понял?

— Бог одарил тебя быстрым и светлым разумом, сын мой, — усмехнулся монах, — чтобы понять это, иному жизни бы не хватило, ты же осмыслил ситуацию в минуты.

— Я польщен, — пробормотал Винченцо, думая о другом. Не за этим ли даром охотится вся компания бесопоклонников во главе с Поланти? Во всяком случае, все они почему-то весьма серьезно воспринимали дядю Джанпаоло. Они были убеждены в его колдовских умениях, неожиданно осмыслил Джустиниани. Недаром же они трижды осведомлялись, был ли он в комнате дяди в момент смерти? Об этом спросил Массерано, это уточнила Мария Леркари, об этом напрямую заговорил Нардолини. Глупцами он этих людей не назвал бы, стало быть, они видели нечто дьявольское в Джанпаоло. И все же… Если отсечь единственное пугающее своей мерзостью видение, что в остатке? Изменился ли он — личностно или духовно? Нет. Он таков же, каким был и месяц, и год назад. Разве что эта тягота, отсутствие чувства весны, но это поселилось в нем давно, а в остальном…

Винченцо погрузился в невеселые думы и совсем забыл о сидящем напротив него монахе.

Интересно, со стороны Джанпаоло — такой подарок ему был просто вынужденным деянием или предсмертной местью? И почему, если покойный граф действительно был столь велик, почему он не убил его самого каким-нибудь заклинанием? Ведь он ненавидел его. И еще. Он доверил ему Джованну. «Женись на ней…» Ну не для того же, чтобы оставить ее вдовой? Постой… Или именно для того? Сам он не мог распорядиться капиталом и рассчитывал, что переданный ему, Винченцо, дьявольский дар убьет его и превратит Джованну в одну из самых богатых женщин Рима? Странно, почему же он своими колдовскими трюками не добился пересмотра завещания? Или… Господи Иисусе… Или дед Гонтрано тоже был колдуном? Эх, Джанпаоло… хотелось бы мне потолковать с тобой напоследок…

Левая рука монаха ударила его по плечу и резко вывела из задумчивости. Отец Джулио с расширившимися от ужаса глазами смотрел в угол склепа, указывая туда дрожащей правой рукой. Джустиниани обернулся и обомлел. В нескольких дюймах от пола на воздухе стоял страшный темный призрак, в очертаниях которого Винченцо тотчас узнал Джанпаоло. Тусклое подобие человека было, казалось, исхлестано терновыми ветвями и сочилось смертным гноем. Господи Иисусе! Винченцо обмер. Неужели это он мыслью вызвал тень из преисподней?

Однако обдумать это он мог и после. Джустиниани резко встал.

— Ты слышишь меня?

Тень кивнула.

— Ты имел дьявольский дар?

Тень снова кивнула.

— От деда?

Тень медленно покачала головой.

— Ты продал душу дьяволу и передал колдовской дар мне?

Последовал кивок.

— Ты хотел, чтобы я женился на дочке Авильяно для того, чтобы она унаследовала деньги семьи?

Тень стояла, не шевелясь, а в уши Винченцо влился тихий, но отчетливый шепот. «Нет, я не мог иначе. Не передавай дар Джованне, он убьет ее» Джустиниани подумал: «А мне ты его передал…» «Я не мог иначе, не мог… Никто из нас не властен над собой», снова услышал он. «Не отвергай данного тебе, подумай…Ты будешь всесилен, сможешь вызывать мертвых и беседовать с Князем мира сего, говорить с ожившим Соломоном на террасах висячих садов Семирамиды, просиживать часы в Александрийской библиотеке, участвовать в Элевсинских мистериях, пировать во дворце Кира в Персеполе… Дьявол покажет тебе немыслимое, сотворит тебе на потеху рerpetuum mobile и вычертит квадратуру круга. Ты будешь развлекаться танцами лярв и эльфов, лакомиться изысканными яствами, пробовать даже нектар и амброзию богов Олимпа, блудить с суккубами, завораживать красавиц… Ты сможешь двадцать лет сохранять юношескую красоту, понимать сокровенное, исцелять и убивать. Ты будешь неуязвим, узнаешь тайну философского камня и будешь обращать в золото не только металлы, но и куски кошачьего дерьма…»

— Двадцать лет… А потом попасть туда, где пребываешь ты? Если этот дар столь дивен — почему же ты не отдал его Джованне?

Тень молчала.

— Исчезни, — мрачно бросил Винченцо и плюхнулся на стул.

Монах оторопело следил за диалогом с призраком. Когда тень растаяла, он обернулся к Винченцо, одновременно стирая дрожащей рукой испарину. Разговор с Джустиниани он до того не воспринимал всерьез, тот иногда исповедовался у него, и Джулио, прекрасно зная духовную мощь, смирение и сильный разум этого человека, хоть и замечал его ледяное и не очень-то божественное бесстрастие, всерьез не опасался за него, а в беседе видел шутку. Сейчас шутки внезапно кончились.

— Откуда он взялся?

— Из ада, разумеется.

— Я не о том. Почему он пришёл? Ты позвал его?

— Я подумал, что недурно бы перекинуться с ним парой слов.

— И он появился?

Винченцо резко выдохнул и взглянул на монаха с немым упреком. «Etiam tu, mi fili, tu quoque, Brute», читалось в его унылом взгляде. Ему и самому было тошно.

— Не добивай меня, Христа ради. Я же не Аэндорская волшебница…

— Недалеко ушел, сын мой. Раз ты еще и некромант, Бога ради, не помышляй, пока ты здесь, об общении с Цезарем Борджа или Эццелино ди Романо, а то, упаси Бог, явятся… — монах уже чуть пришел в себя, снова шутил, но улыбался криво.

— Ладно, — Винченцо заметил под книгой очки монаха, — вот твои окуляры. — Он протянул их духовнику и поднялся. — Я пойду. Молись обо мне.

— Постой, куда ты?

— Домой, — он чувствовал упадок сил и легкое головокружение.

— Сын мой, законно молить Бога, чтобы он не дал нам впасть в искушение, но незаконно избегать тех искушений, которые нас посещают… — услышал он уже на пороге крипты и снова вздохнул.

 

Глава 9. Высшая свобода духа

«Ты божественно свободен…» «Никто из нас не властен над собой…»

Винченцо шел домой, но в глубокой задумчивости перепутал квартал, свернул не в том месте и вскоре обнаружил, что просто сбился с пути, оказавшись напротив фасада неизвестной ему крохотной церкви. Ноги его подкашивались, и он решил зайти в храм. Внутри никого не было, ни прихожан, ни посетителей, ни сторожа. Впрочем, в храме, кроме деревянных скамеек, воровать было нечего. В правом притворе возвышалась статуя Христа, в левом был чей-то саркофаг, наверху темнели нечитаемые росписи. Он, совсем обессиленный, сел на скамью и опустил голову к коленям, обхватив ее руками, стараясь заткнуть уши. Ему казалось, что в ушах раздается не то шипение, не то странный, свистящий смех. Господи, за что? Он тяжело вздохнул и разлепил отяжелевшие веки.

«Господи, забормотал он вдруг в едва осмысленном порыве, я рано потерял мать, но не роптал, у меня был отец. Я потерял отца, но не роптал, у меня оставался дед. Когда я потерял его и лишился семьи и дома — я не роптал, ибо Ты посылал мне помощь и укреплял меня. Но вот Ты допускаешь вселиться в мою душу легиону бесов? Господи, Господи, кто устоит? Не принимал я даров диавольских, не искал и не хотел их. Предложи их мне любой — бездумно отверг бы. Господи, Господи, кто устоит? За что губишь меня? Ибо что сотворят они с душой моей? Господи, Господи, услышь ропот мой, ответь мне! Что Ты ждешь от меня? Путей монашеских? Отказа от мира? Мой род должен прерваться на мне? Ибо я не смогу передать смерть сыну. Дай мне постичь волю Твою и дай силы ее исполнить…»

Винченцо почувствовал, что совсем обессилел. В душе была пустота. Никто не отвечал ему, только где-то высоко над головой по храму носились не то ласточки, не то стрижи. «Разве тебе это не по силам?», прошелестело где-то — то ли в воздухе, то ли в нем самом, «разве ты не можешь этого понести?» Джустиниани вздохнул. Не по силам? Пока он не встретил непосильного, это верно. Он скорее был испуган ожиданиями бед, чем происходящим…

Что же он тогда ропщет, глупец? Джустиниани поднялся и снова побрел домой, опять несколько раз сбиваясь с дороги, но все же благополучно добравшись до своего порога. Дома он отказался от ужина и лег, и когда Луиджи принес лампу — уже спал, вытянувшись на постели и сложив на груди руки, как покойник. Проснулся на рассвете воскресения, освеженный и отдохнувший. Позавчерашнее видении поблекло в памяти, как хоть и страшный, но все же сон. Вчерашее явление призрака не затронуло основ его души, но вызвало только брезгливое недоумение.

Джанпаоло… Он остался в его памяти сорокалетним, смотревшим на него с ненавистью и злостью, но Джустиниани и представить себя не мог, как далеко зашел распад этой души. Как он мог? Как мог созреть в душе хоть единожды молившегося с верой черный помысел о дьяволе? А впрочем, чего удивляться? Когда мысль человеческая отрывается от Бога, чем она завершится, по природе своей бесконечная? Черной бесконечностью. А бесконечно черные мысли — всегда дьявольские. Природа дьявола — в ненависти к Безгрешному. Праисконное отвращение к божественному… Оно было только у сатаны и ангелов его. Им заражается и всякий, служащий сатане, он хочет приблизиться к Небу, чтобы презрительно плюнуть в него и затем стремглав сладострастно сорваться в муть земных наслаждений. Все бунты против Бога исходят из желания оправдать грех. Эх, Джанпаоло…

Тут он вспомнил философа-сатаниста Нардолини и снова поморщился. Как ни мерзок был дядюшка, мессир Альбино превосходил его втрое. Воистину, нынешнее падение человека неизмеримо страшнее первого. В Адаме человек отпал от Бога, в Иуде предал Бога. Но ныне люди гонят Бога с земли, изгоняют из своего сердца и души. Это не Адамов грех преслушания и не Иудин грех предательства, но грех последний: «Я не хочу знать о Тебе, Ты мешаешь мне…» Это не бунт, это равнодушие.

Человек возмечтал забыть о Боге…

Джустиниани вздохнул, приказал Луиджи оставить ему все ключи от служб и комнат, сам же встал, ощущая в душе какое-то особое, необычное для него волнение. Распахнул дверь на балкон и замер. Тёплый утренний ветер овеял его тело и душу живительным благоуханием весны, запахом свежести магнолий и ароматом нарциссов. Винченцо схватился за перила и, чувствуя легкое головокружение, продолжал даже не вдыхать, но хватать ртом опьяняющий его воздух. Он не понимал, что с ним, голова кружилась, сердце стучало, он чувствовал себя семнадцатилетним…

Почему эта радость настигла его именно сейчас и всколыхнула душу? Это знак того, что оледеневшая за годы душа медленно просыпалась? Или все-таки… Он замер. Или это все-таки пробуждение в нём дьявольского дара? Монах-то прав… дьявольские видения могли быть и его фантазией, но некромантия ему не померещилась. Но явление покойника лишь разозлило его и удручило его сердце стыдом и печалью. При этом, хоть он и понимал, что новые открытия его совсем не порадуют, все же взял оставленные Луиджи ключи и направился в спальню Джанпаоло.

Сундук стоял у полога кровати, но ни один ключ из связки не подошел к нему. Пришлось воспользоваться универсальным. Винченцо вставил кочергу между основанием и крышкой, чуть напрягся — и сундук распахнулся. Джустиниани внимательно оглядел его содержимое. Несколько книг, каббалистические трактаты, апокрифы и написанные от руки колдовские фолианты. Он лихорадочно просматривал их. «Книга Дагона». Шумеро-аккадские магические приемы. Оригинал на древнеарийском, это был латинский перевод. «Ключ к Бессмертию» Санхуниатона. Работа, доказывающая неоспоримое преимущество Черной Магии над Священной, книга, как говорили, «кричащей и омерзительной откровенности там, где люди достойные сохраняют молчание». «Черный бревиарий» — книга, содержащая перечень взываний к темным силам Яна Густава, есть главы по травам и зельям и разделы, посвященные «охранным заклинаниям и амулетам», «Книга Древнего Света» или Деломеланикон, в 1666 году его отпечатал Аристидо Торкья, считается, что автором гравюр к гримуару и части магических загадок и заклинаний был сам Люцифер. Открыв последний, Джустиниани почувствовал тошнотворный запах, въевшийся в его страницы. Он пробуждал смутные, удручающе неуловимые воспоминания, и, перелистывая поблекшие листы с извивами рукописного шрифта и размашистыми магическими формулами, Джустиниани чувствовал, что они нагнетают неописуемое безумие. На многих страницах имелись наброски искаженных, слегка напоминающих человеческие, фигур, извилистые контуры невнятных карт. Несколько раз он находил изображения гротескных пауков с человечьими головами — все в искаженной перспективе. «…Бойся бесов Ночи, прочел он, созданий полуночных и зыбких. Ты не отгородишься от них заклятьями, их не покорить словом и холодным железом. Они входят в дом без приглашения, в души — без возврата. Одержимый ими уснет в слезах и не проснется. Они не знают жалости. Подобно неблагодарным детям, они убивают своего творца, сами не желая того, ибо у бесплотных нет желаний. Если ты чувствуешь в себе смелость — бери кровь нерожденных детей, души мертвых возлюбленных, связывай их заклятьями — перед тобой встанет Бес, похожий на всех, кого ты когда-либо любил. Он будет звать тебя голосом умершей матери, бросившей женщины, потерянного сына. Он выпьет твою душу и отправится в путь по свету искать другие. Ты, подобно любящей матери, вскормишь его своей болью и радостью, отдашь ему свой разум и свою душу…»

«Ничего я бесу не отдам»… Джустиниани с размаху швырнул книгу к прочим.

Внизу, на дне сундука стоял большой ларец из черного металла, с рядом — маленькая шкатулка, просто закрытая на медные застежки по краям. В ней был лишь небольшой медальон и письма, написанные одним витиеватым почерком, вязь плотно стелилась по бумаге летящими буквами. Подпись везде была одинаковой — «Габриель». Медальон содержал портрет прелестного ребенка, белокожего и темнокудрого, с загадочными и странно недетскими глазами. Винченцо неожиданно узнал Джованну. Джустиниани снова вспомнил слова Тентуччи. «В самом последнем негодяе всегда можно найти что-то человеческое…»

Судя по всему, Джанпаоло были дороги эти письма…

Джустиниани сложил письма и медальон обратно в шкатулку, и придвинул к себе ларец. Он был заперт, прорези для замка не было. Ломать его не хотелось, но открыть было надо. Он положил руку на крышку и подумал, что раз уж дядя против его воли сделал его наследником, он имеет право знать, что ему завещано, но тут его ладонь точно обожгло племенем свечи. Он отдернул руку. На ладони ничего не было — ни ожога, ни царапины. Дьявольщина! В досаде Винченцо перекрестил ларец, пробормотав про себя: «Во имя Отца, и Сына и Святого Духа».

Замок щелкнул. Крышка распахнулась. Джустиниани поморщился. Он принадлежал к людям духа, и не любил чудеса и нелепые сюрпризы. Ему не нравились непонятно куда ведущие двери, Бог весть как отрывающиеся запоры и невесть что говорящие фолианты. Он знал, что они приводят лишь в два места — к дьяволу или в никуда. И оба эти пути ему не нравились. Он принадлежал к тем, кто говорил о себе «pensiamo saeculorim», «мы мыслим столетиями», и был слишком умен и осторожен, чтоб его могли увлечь пустые диковинки.

В открывшемся ларце была мерзость. Он насчитал там больше дюжины трехдюймовых фигурок из непонятного материала, похожих на восковые, но на ощупь твердых как слюда. Все они были в разных местах истыканы иглами или обмотаны суровыми нитками, при этом Джустиниани не понял, как они были проткнуты, но вздохнул и брезгливо поморщился. В эту минуту ему снова стало одновременно противно и стыдно за родственника.

Какое ничтожество помыслов, какая дрянь и суетность…

Он досадливо побросал фигурки обратно в шкатулку, прикрыл крышкой, которая, к его удивлению, снова щелкнула замком. Джустиниани на минуту задумался: не швырнуть ли эту мерзость в камин? Но потом передумал. Он забрал книги и отнёс их в библиотеку, ларец и шкатулку взял с собой в кабинет. Он намеревался отдать письма и медальон Джованне, но остановился, закусив губу и глубоко задумавшись. Что если в этих письмах окажется нечто такое, что заставит несчастную девочку дурно подумать об отце? Кем мог быть друг такого, как Джанпаоло? Конечно, не всегда подобное влечется к подобному: у Иуды друзья были апостолами, что не помешало ему предать лучшего из друзей… Но не стоит искушать судьбу, девочке достаточно разочарования в любви. Он сжег письма, не читая, засунул ларец и шкатулку в потайное отверстие своего стола, запер, перекрестил заложенное.

Сам он чувствовал на душе какую-то мрачную тяготу. Она не давила, не угнетала, просто ощущалась. Его худшие опасения сбылись. Теперь ничего нельзя было списать на слухи, призрачные видения, подозрения и причуды своей фантазии. Дядюшка был не просто откровенным мерзавцем, о чём Винченцо, впадая в грех осуждения, позволял себе порой помышлять и раньше, Джанпаоло был отродьем дьявола, точнее, стал им по собственной воле и прельщению диавольскому. Покойник отрицал, что получил магический дар от деда Гонтрано, и это радовало. Винченцо помнил, что дед, преподавший ему первые уроки чести, сам был человеком большого мужества и благородства, и теперь понимание, что искажение ума и мерзость духа в их роду — просто случайность, облегчила душу Джустиниани.

Но что дальше? Если все эти глупцы поланти и чиньоло думают, что он продолжит традиции дорогого дядюшки — у него даже не было подходящих слов, чтобы в полной мере объяснить этим идиотам их заблуждение. Тут Джустиниани снова тяжело задумался. Он по-прежнему не мог понять, что все эти люди хотят от него? Даже если они предполагают, что он унаследовал дар дяди…

Дар?! Тот прельщал его из преисподней каким-то унылым вздором, говорил о всесилии, о волховании и беседах с дьяволом и мертвецами по своему выбору, что-то нес об Элевсинских мистериях, его даже обещали развлекать танцами лярв и эльфов, изысканными яствами и блудом с суккубами. Дивное, должно быть, наслаждение. Дядюшка манил его умением завораживать красавиц, сохранением молодости, чтением чужих мыслей и неуязвимостью, тайной философского камня и обращением любых металлов в золото… Последнее Винченцо понимал. Желание обогатиться — тайная пружина многих искушений, золотая наживка дьявола, argumentum argentarium. Но все эти люди состоятельны! Раз так — чего же они хотят от него?

А почему бы ему не узнать это от тех, неожиданно подумал он, кто в полной мере располагает нужными сведениями? Погода была прекрасна. Почему бы не прогуляться по Риму, и не навестить тех, кто выражал такое горячее желание видеть его у себя? Он приказал заложить экипаж. Джустиниани все ещё не удосужился сделать нужные визиты. Что ж, самое время развести визитные карточки, справиться о здоровье. И начать — с Теобальдо Канозио. Если старик в свои восемьдесят лет приехал проводить в мир иной мессира Джанпаоло Джустиниани — тому должны быть весомые основания. Тут Винченцо, усаживаясь в экипаж, снова поморщился. Что, Глория Монтекорато тоже в этой компании?

К ней он заезжать не собирался.

Старик жил неподалеку от via dei Polacchi, Джустиниани добрался туда за несколько минут. Едва о нем доложили, послышалась возня, надсадный старческий кашель и суета слуг. Его пригласили пожаловать, и потому, как согнулись слуги, стало понятно, что их господин в высшей степени расположен принять прибывшего. В комнате было излишне натоплено, старик Теобальдо сидел в кресле, при его появлении он сделал попытку подняться, но Винченцо остановил его. В глазах Канозио мелькали ужас и такое раболепие, что Джустиниани испугался. Хозяин предложил дорогого вина, слуги торопливо накрывали небольшой столик у его кресла, сервируя его деликатесами, а из глаз старика все не исчезали подобострастие и непонятный страх. Винченцо осведомился о его здравии, вежливо извинился, что не мог посетить крестины правнука мессира Канозио, поведал о прекрасной и по-весеннему теплой погоде на дворе.

Канозио молчал, лишь, как заведенный болванчик, кивал в ответ на любое его слово. Винченцо любезно рассказал мессиру Теобальдо, как несколько дней назад он навестил донну Поланти, не утаил от него и забавных подробностей спиритического сеанса, выразив скепсис по поводу подлинности появившегося духа Николо Макиавелли, и по взгляду старика понял, что он уже знает о его визите к донне Гизелле. Тот снова окинул его затравленным взглядом и осторожно спросил, что он собирается делать… с наследством господина Джустиниани?

Винченцо мог бы сделать вид, что не понял старика. Но он его неожиданно понял. Молниеносно пришло убеждение, что Канозио спрашивает вовсе не о полученных деньгах и доме, и даже не мистическом «даре» — его интересует ларец в спальне умершего, который теперь покоился в потайном ящике его собственного кабинета.

— Ничего, — холодно ответил он, и Канозио, заметив ледяной блеск его глаз, вжал голову в плечи, как черепаха. — Я не собираюсь продолжать дела мессира Джанпаоло.

Тут Теобальдо Канозио окинул его очень странным взглядом — в нём читались недоумение и легкая оторопь. Старик, как показалось Винченцо, или вовсе не понял его, или просто ему не поверил.

— Но вы же… вы же не уничтожите его? — глаза старика были прикованы к лицу Джустиниани.

— Не знаю, — пожал плечами Винченцо.

Старик побледнел, как полотно.

Совсем иначе принял его мессир Альбино Нардолини. Винченцо никогда не бывал в его доме и, учитывая срок их знакомства, визит его мог быть весьма коротким. Но мессир Альбино лучился гостеприимством и любезностью, потянул его в библиотеку, показал свои новые приобретения и коллекцию антикварных редкостей.

— Я замечаю, — легким тоном произнес Винченцо, перелистывая тяжелый фолиант Тритемия, — что количество поклонников сатаны в обществе довольно значительно.

— О, да, но это люди, преследующие разные цели. Это и черные роды — отдельные семейства потомственных адептов, и сатанинские тайные общества, и группы демонопоклонников, и частнопрактикующие колдуны и ведьмы… — мессир Альбино лучезарно улыбнулся. — Мне нравится, что вы столь не похожи на своего дядю, так открыты и просты…

— А мессир Джанпаоло был замкнут и сложен? — удивился Джустиниани.

Приветливое лицо его нового знакомого омрачилось каким-то воспоминанием. Он нахмурился и уставился в пол.

— Мне не хотелось бы, — через силу улыбнулся мессир Нардолини, — бросить тень на вашу родню, но мессир Джустиниани был… излишне надменен. Он достиг в своем деле невиданных высот, это я признаю, — торопливо бросил он, — но… Он никогда не делился секретами служения, отказывал даже в совете, был горделив и не считал других за людей. Это непохвально. Величие, конечно, дает повод для высокомерия, но все же, стремление не замыкаться в себе, а сеять свет вокруг — это больше подходит истинному знанию.

Винченцо понял, что то, что ему кажется ничтожеством, здесь именуется величием, но сейчас было не время для сопоставления мнений.

— Но дядя чем-то мотивировал свой отказ?

— Он был странен, — пожаловался мессир Нардолини. — Он почему-то уверял, что для того, чтобы быть истинным колдуном, нужно быть верующим. Все время твердил о вере. На мой же взгляд, это ошибочное суждение, ничего общего не имеющее с истиной.

Джустиниани растерялся, хоть и не подал виду. На его взгляд, суждение дяди в этом вопросе было, бесспорно, истинным. Служение Сатане, противнику Бога, без веры в существование Бога — это, воля ваша, абсурд.

— Он просто не осознавал, что всего-навсего отражает христианское видение сатанизма.

— А разве сегодня есть и другие взгляды? — любезно осведомился Винченцо. Разговор начал его занимать.

— Разумеется, и гораздо более свободные! — улыбнулся мессир Нардолини, — многие почитают Бога-Демиурга, как творца всего сущего, и Сатану, как Князя мира сего. Иные идут еще дальше, они полагают, что, если бы Бог был всесилен, то он уничтожил бы Сатану. А так как этого не случилось, Сатана по силе равен Богу, — и поклоняются Сатане без поклонения Богу. — Джустиниани подумал, что он мог бы убить своего кота Трубочиста, когда вздумается, но если он не делает этого, а чешет кота за ушком, — это не повод обвинять его в бессилии, а лишь основание для упрека в слабости к кошкам, но промолчал. Нардолини же продолжил. — Некоторые идут еще дальше и считают дьявола «санитаром человечества», они не почитают сатану, но — содействуют ему. Но и это — в известной мере ограниченность.

— Вот как?

— Безусловно. Сегодня в первые ряды выходим мы, философы сатанизма. Мы проповедуем индивидуализм, удовлетворение самых сокровенных потребностей духа и тела, признаем сатану лишь как идею высшей свободы духа — и только. Для нас магия — средство достижения благ и власти. Мы — атеисты.

— В высшей степени интересно, — заметил Винченцо, и не солгал, — но если философы сатанизма возвысились над христианством, почему бы не наплевать и на сатану? Принцип свободы самоудовлетворения не станет менее свободным, если назвать его просто принципом свободы самоудовлетворения.

Мессир Нардолини весело расхохотался.

— Чёрт возьми, а вы забавный собеседник. В остроумии вам не откажешь. Но, увы, я не верю в Бога, однако, дьявольские возможности отрицать не могу. Заповеди былого — анахронизм. Сегодня благословен тот, кто разбрасывает врагов своих, ибо они сделают из него героя, проклят тот, кто творит благо глумящимся над ним, ибо будет презираем… Прокляты покорные и смиренные, ибо будут раздавлены. Как ни стучите в дверь — не отворится вам, поэтому выбивайте дверь сами…

Джустиниани почесал бровь и ничего не ответил. Он внимательно слушал.

— Возлюби врагов своих, — разве не есть сие презренная философия жалкого пса, который лижет руку того, кто бьет его? Ненавидь врага своего от всего сердца, и если кто-нибудь ударит тебя по щеке — дай ему как следует по другой. Да будут прокляты кроткие, ибо они наследуют угнетение. Да будут блаженны сильные, ибо они будут владеть землей.

— С такой философией вам и сатана не нужен, — многозначительно проронил Джустиниани.

— Увы, мы ограничены дурацкими условностями и нелепыми законами, и только сатана позволяет… оставаться безнаказанным. Закон знает убийство из мести или ревности, карает преступный умысел, но параграфа о порче и колдовстве в нем нет… — Нардолини чуть прищурился, — именно поэтому мы так жаждем познания и так нуждаемся в совете и наставлениях сведущего человека, — мессир Альбино жадно окинул его взглядом.

Джустиниани понял Нардолини. Тот не верил в бессмертие своей души и боялся ни ада, ни наказания Божьего, не веровал ни в суд, ни в воздаяние. Что же в таком случае могло быть естественнее поиска дьявольских знаний? Он чуть улыбнулся и деловито полюбопытствовал, что именно интересует мессира Нардолини? Он богат и красив, женского внимания ему должно хватать с излишком…

Альбино Нардолини пренебрежительно махнул рукой на женские чары.

— Этого в избытке, не спорю, но душа алчет иного… — Он сделал небольшую паузу, успокаивая сбившееся дыхание, — мессир Джанпаоло умел подчинять и властвовать, был некромантом, читал мысли и… безнаказанно убивал.

— Да, дядюшка, видимо, был мастером на все руки, — задумчиво пробормотал Винченцо.

— Великим человеком, великим! — мессир Альбино придвинулся чуть ближе к собеседнику, — но вы, его наследник… Вы же не будете скрывать истину от жаждущих просвещения?

Джустиниани поднялся.

— Я всегда готов поделиться пониманием, — если имею его, — обронил он на прощание, тонко улыбнувшись и про себя подумав, что едва ли это понимание приведёт мессира Нардолини в восторг.

 

Глава 1. Принцип выгоды честности

Хоть беседа с Альбино временами смешила, а временами бесила Джустиниани, он не мог отрицать, что она была полезна и в значительной мере прояснила для него происходящее. Законченный подонок Нардолини жаждал возможности безнаказанно убивать, что до Канозио, явно запуганного до полусмерти, то, похоже, ему больше всего хотелось уцелеть самому. Винченцо понял, что Нардолини — пустышка и любитель, Канозио же — адепт, чем-то смертельно напуганный. Нардолини сатанизм привлек потому, что он четко выражал побуждения, которые уже и без того роились в душе негодяя. Но он восхищался Джанпаоло, который принадлежал к числу серьезных адептов сатаны.

В принципе, Нардолини в чем-то был прав, хоть и сам не понимал этого: сатане было глубоко плевать, верили ли в его существование те, кто служил ему, или были атеистами. Но мессир Джанпаоло смотрел, разумеется, глубже: чтобы подлинно примкнуть к противнику Бога, надо, как минимум, верить в бытие Бога. Но любители и атеисты навсегда оставались глупыми овцами сатанинского стада, хоть и тешили себя философствованием, адепты же выдвигались в число пасущих. Первые открыто декларировали свой сатанизм, но ничего не умели, вторые же — прятали свидетельства своих склонностей за семью замками в сундуках своих спален.

Теперь Джустиниани предстояло определиться с остальными, тем более, что Винченцо еще издали заметил массивные колонны и парадный подъезд дома Чиньоло. Стоило ему протянуть карточку — его пригласили войти. Его визит, хоть и не был оговорен, кажется, ожидался хозяином. Джустиниани провели в гостиный зал и радушно приветствовали. Винченцо заметил, что мессир Марио буквально пожирает его взглядом, но не испуганным, как Канозио, и не заинтригованным, как Нардолини. Здесь на него смотрели с восторгом и преклонением. Марио ди Чиньоло трижды повторил, что просто счастлив видеть мессира Джустиниани. Завязался приятный светский разговор, хозяин вспомнил вечер у Гизеллы Поланти и его отказ сесть за один стол со спиритами.

— Вы, как я понял, придерживаетесь тех же взглядов, что и ваш дядюшка. Он тоже, что скрывать, невысоко отзывался о спиритизме. Хотя, конечно, спиритизм — это, наверное, первый шаг магического искусства, мессир же Джанпаоло продвинулся туда, где едва ли бывал кто-то из смертных.

«Ну почему же, подумал Винченцо, едва ли преисподняя такое уж пустое место…» Но вслух он обронил, что общение с бесами интересно лишь тогда, когда польза от этого явственна и неоспорима. Мессир Чиньоло всколыхнулся, Винченцо заметил, как затрепетали руки Марио и затряслись губы.

— О, да, я понимаю вас! — Теперь Чиньоло смотрел, чуть нагнув голову, напоминая ластящуюся к хозяину собаку. В глазах сияли восторг и собачья преданность. — Вашему дяде это общение позволяло творить подлинные чудеса!

— И что вы считаете чудом? — Джустиниани пошел ва-банк, — в мире чистогана все можно купить, и обращение к дьяволу… Что вам нужно от сатаны?

— Ваш дядя никогда не произносил таких слов. — Мессир Марио опустил глаза. — Что до нужд… Увы, не все покупается за деньги, я бы даже сказал, что ничтожно малая часть земных услад подлинно выставляется на продажу. Не покупается доброе имя и реноме в обществе, не покупается талант, невозможно купить любовь, здоровье и молодость, да и вообще, счастье.

Винченцо бросил удивленный взгляд на Чиньоло, и тоже опустил глаза. То, что говорил собеседник, было более чем понятно, и на минуту ему стало жаль Марио, ибо было слишком заметно, сколь несчастлив он сам.

— Доброе имя покупается добродетельным поведением, любовь можно заслужить… — бесстрастно проговорил Джустиниани, — что до молодости и здоровья, тут лучше, конечно, беречь последнее смолоду. Но и проходящая молодость, если быть философом, — он усмехнулся, вспомнив Нардолини, — награждает опытом и мудростью, — это тоже неплохие дары судьбы…

— Но зрелость и обкрадывает. — Марио ди Чиньоло помрачнел, — вы теряете здоровье, силу… Да и проблемы… дочь на выданье.

— Понимаю, — обронил Джустиниани, — а чем привлекали духи графа Массерано?

— О, мне бы его заботы, — пробормотал Чиньоло, — там всего лишь дурные амбиции, уверяю вас. Помимо мужских проблем, недаром, сами же понимаете, Ипполита любовников меняет, еще и немереное тщеславие. Вообразил, подумать только, себя поэтом, творцом! Из него такой же поэт, как фаворит из ледащей клячи. Тупое тщеславие, просто глупость. Потом понял, что это никому не нужно и впал в меланхолию. Но нечего было изначально вздор городить! Поэзия! Разве это насущное?

С этим суждением Джустиниани в принципе был согласен. Он любил несколько десятков классических образчиков, довольно придирчиво отобранных когда-то, но ныне весьма потускневших в памяти. Сам в юности писал, но юность его кончилась довольно неожиданно. Вместе с нею кончились и стихи. Сегодня Джустиниани не отличался поэтичностью.

— А что ищет донна Поланти? — Винченцо не хотел ехать к старухе.

Лицо Чиньоло исказила презрительная гримаса.

— Это старое бабье, — он поморщился, — когда мужчина хочет быть мужчиной — это еще можно понять, но когда старуха не хочет смириться с тем, что давно перестала быть женщиной… — он помедлил, — в принципе, история веков повторяется, и старые ведьмы всегда хотят одного и того же: постельных утех и возможности реализовать свою злобную зависть к более молодым. Она мастерица порчи.

— Вместе с подругой? — Винченцо с каменным лицом смотрел на Чиньоло.

— Они стоят друг друга, ваш дядюшка выучил их этим забавам — теперь никак уняться не могут, — кивнул маркиз.

Из осторожности Джустиниани больше ничего не спросил, боясь услышать мерзейшие подробности. Но кое-чем поинтересовался.

— А что мои дорогие друзья Рокальмуто, Петторанелло, Боргезе, Убальдини — они тоже пользовались услугами мессира Джустиниани?

— Ваш дядя не любил мессира Убальдини, но иногда что-то делал для него. С мессиром Рокальмуто и Энрико Петторанелло был в приятельских отношениях, иногда наставлял их в светских тонкостях. С мессиром Боргезе… не помню. Я не видел их вместе. Он почти всегда за столом сидел рядом с Андреа Пинелло-Лючиани. И я… — тут Чиньоло осекся, но вскоре продолжил, — я должен предостеречь вас от этого человека… Если он… Поймите, за наследство Джанпаоло он готов на все.

— Наследство?

Чиньоло кивнул.

— Ему нет цены. Не продавайте никогда… Быть беде…

Джустиниани подался вперед.

— Не продавать?

Чиньоло покачал головой. В глазах его застыла тревога.

Мессир Чиньоло оказался для Джустиниани просто кладезем нужных сведений. Благодаря ему Винченцо отказался от встречи с донной Леркари и донной Поланти и уже к обеду был дома.

Теперь произошедшее в последние недели стало ему понятным. Почти все.

Но несколько вопросов оставалось. Главное — Чиньоло предостерегал его от продажи наследства Джанпаоло. Какого наследства, чёрт бы их всех побрал? Дар и наследство — это, стало быть, не одно и то же? Не могут же они называть наследством книги и ларец покойника, набитый дурацкими куклами! Но что тогда? При этом речь шла именно о продаже. Что он мог, но не должен был продавать? Дар, как он понял, не продавался, но передавался даром…

Голова его шла кругом от возникших вопросов.

Но что послужило толчком для Джанпаоло? Он истинно мог только продать душу дьяволу, ибо, несмотря на его еще юношескую порочность, ребенком Винченцо помнил, что Джанпаоло был католиком, иногда, в покаянные минуты, даже ревностным. Как он мог стать адептом сатаны? Он не мог распорядиться состоянием, но проценты с восьмисоттысячного капитала составляли сорок тысяч в год. И ему не хватало? Поэтических амбиций у Джанпаоло не было, это Винченцо знал. Мужские проблемы или блудные забавы? Нет, покачал головой он, слишком мало. По сути, сатанизм — это не гедонизм и не идеология поклонения злу, это просто отсутствие внутренних сдерживающих начал, крайний цинизм. Вот этого у дядюшки было в избытке…

Но почему все эти философы-сатанисты, демонопоклонники и прочие чертослужители нуждаются в нем? Почему бы не продать душу дьяволу и не получить искомые дары напрямую? Впрочем, Нардолини обронил, что не у всех это получается… Интересно, почему?

Тут его мысли прервали. На пороге появился Луиджи и доложил хозяину о визите банкира Карло Тентуччи. Джустиниани встал, приветствуя гостя, одновременно впервые пристально вгляделся в лицо пришедшего. Он уже научился вычленять порочность самых аристократичных лиц, а встречи нынешним утром и вовсе исказили его восприятие.

Карло Тентуччи было около тридцати пяти. Лицо его, несмотря на проступающую еврейскую кровь, носило печать чего-то восточного, арабского. В жгуче-черных волосах на висках серебрились едва заметные седые нити, темные умные глаза всегда были чуть прищурены. Надень белый тюрбан — и его не отличить от бедуина. Джустиниани знал, что Тентуччи женат и имеет двоих детей, как-то он видел его гуляющим в парке с женой, невысокой толстушкой с миловидным личиком.

Банкир скупо поведал ему о текущем счете, рассказал о перечислении денег Марко Альдобрандини, передал забавную сплетню о герцогине Черни. Бедняжка, помешанная на своей родословной, выяснила, что ее предком был римский вольноотпущенник. Она упала было в обморок, но ей объяснили, что если сегодня кто-нибудь может доказать, что является потомком последнего раба нероновой эпохи, он будет не плебеем, но украшением римской аристократии…

Потом банкир осведомился о синьорине Авильяно. Джустиниани вздохнул.

— Вы не знаете приличного молодого человека в обществе?

— Жениха для синьорины Джованны?

Винченцо кивнул. Тентуччи задумался.

— Есть несколько довольно приличных юнцов, но им просто рано жениться, а те, кто провели последние пять-семь лет в обществе, становятся откровенными мерзавцами. Самый приличный — племянничек Чиньоло Элизео, бывший любовник Ипполиты Массерано, и ваш приятель Оттавиано Боргезе.

— Прелестно, — усмехнулся Джустиниани.

— Я к тому, что остальные еще хуже, — пояснил, сдерживая улыбку, Тентуччи, — о Рокальмуто и говорить нечего, сами знаете, Энрико Петторанелло… Ходят упорные слухи, что он совратил свою же сестрицу. Джузеппе Личчио, он сейчас в Милане, имеет явную склонность к детишкам, за что неоднократно бывал даже бит. Убальдини — распутник, картежник, подлец. Есть Гаэтано Перголези и Беато Габриели, два одинаково лощеных, почти не отличимых друг от друга юнца, я, во всяком случае, их постоянно путаю. Там говорят о блудных похождениях. Я же говорил вам, ваш дядя, если желал крестнице блага, мог подлинно хотеть ее брака с вами, он хорошо знал людей из общества. Там порядочные люди редки.

— Да уж, если Боргезе — один из лучших, то выбор и впрямь ограничен. Он, как я понял, ухаживает за пятьюдесятью тысячами синьорины Одескальчи?

— Его финансовые дела расстроены. Смерть отца оставила ему только долги. Все, что у него есть, перезаложено уже дважды. Брак с синьориной решает его проблемы, при этом, — Тентуччи почесал нос, — пятьдесят тысяч есть и у Розамунды Чиньоло, и у Джулианы Петторанелло, и у Марии Убальдини. Чего бы проще, особенно с дочкой маркиза-то? Он готов отдать ее за чёрта. Но мессир Боргезе, похоже, выбрал синьорину Одескальчи. Правда, взаимности там нет.

Джустиниани улыбнулся и задумчиво спросил.

— Скажите, Карло, вы живете в мире, где все покупается и продается…

— Не все, — перебил его, покачав головой Тентуччи, — только ликвидные вещи. Но попробуйте продать кому-то груз своих ошибок и неудач, дурные воспоминания, зловещие сны… никто не купит, уверяю вас.

— Разумеется, но если бы вам подвернулась возможность продать душу дьяволу, что бы вы взяли взамен?

Тентуччи резко поднялся. Лицо его напряглось и потемнело.

— Странно. Этот вопрос мне уже задавали.

— Кто?

— Ваш дядя. Семь лет назад. В этой самой комнате.

Джустиниани тоже встал.

— И что вы ответили?

— Он был моим клиентом. У банкиров не принято посылать клиентов к чёрту, но я постарался как можно яснее объяснить ему, что я всего только банкир. То же самое мне хотелось бы донести и до вас, Винченцо.

На лице Джустиниани проступила тень интереса. Он вспомнил, что в ларце вольта Тентуччи не было.

— Вы же… выкрест, да? Католик? — Джустиниани давно заметил у Тентуччи запонки со странными арамейскими символами — платиной на золоте, кроме того, стороной слышал, что банкир происходил из старого рода раввинов и талмудистов.

Тентуччи явно не хотел отвечать, но все же сказал.

— Нет, крестился еще дед.

— Я вижу, вам претят мои вопросы, Карло, но мой интерес непраздный, уверяю вас. Есть нечто, что заставляет меня задавать их и искать ответы…

Банкир смерил его подозрительным взглядом.

— Джанпаоло Джустиниани считался основателем небольшого кружка избранных под скромным названием «Occulta Philosophia». — Джустиниани при этих словах напрягся и закусил губу, ибо совпадение действительно было странным. — Из того, что я слышал в обществе, мне показалось, что влияние его было значительным. Я же старался держаться от него подальше: вокруг него ходили дурные слухи, а я не люблю неприятности. Их, конечно, и так не избежать, но я стараюсь не усугублять житейские сложности еще и собственными глупостями.

Джустиниани неожиданно подался вперед и впился глазами в лицо Тентуччи.

— Стало быть, общение с дьяволом вы считаете глупостью? Потому что это, по-вашему, невозможно или… опасно?

Банкир не смутился.

— Не знаю. Грань между возможным и неосуществимым обычно ясна. Я могу дать ссуду, но взмахнуть руками и взлететь не могу. Есть вещи менее определенные, они заложены в нас, но неизвестны нам самим. Я недавно узнал, что у меня бельканто. А ведь до этого прожил тридцать пять лет — и не помышлял об этом. Но я все равно не певец, а банкир, и привык просчитывать степень прибыльности ссуды и оценивать риск любой сделки. Но сделка с дьяволом? Здесь я оценить ничего не могу. Я не знаю, бессмертна ли моя душа. Если нет — сделка выгодна. Если да, — Тентуччи покачал головой, — убыточность очевидна. Ну, а так как залога бессмертия нет, но при этом дьявол — существо в некотором роде всё-таки инфернальное, то я отказываюсь от сделки, полагая ее излишне рискованной, — тон Тентуччи был тверже металла.

Джустиниани чуть приподнял бровь.

— Мне казалось, — пробормотал он, — что только вера, истинная вера в Господа и ощущение Его в сердце может быть подлинной защитой от козней дьявола. Так, по крайней мере, утверждают святые отцы. — Он усмехнулся, — но отказ от сделки по соображениям излишне высокой степени риска, — такое мне и в голову не приходило.

Тентуччи смотрел на Джустиниани взглядом напряженным и внимательным.

— У каждого свои резоны. Так, а вы… что вы-то хотели бы от дьявола?

Джустиниани тяжело вздохнул.

— Ничего. Но у меня странное впечатление, что ему что-то надо от меня. Во всяком случае, полученные от вас деньги были не единственным моим наследством, Карло, — и Джустиниани коротко рассказал Тентуччи о последних минутах жизни дяди, о вопросах Массерано на кладбище, о спиритическом сеансе у Поланти, видении и беседе с Нардолини и Марио ди Чиньоло. — Все они уверены, что я унаследовал дьявольские дарования дяди Джанпаоло.

Тентуччи выслушал внимательно, ни разу не перебив его и ни о чем не переспросив. Наконец, после короткого молчания, заметил.

— Расскажи мне кто другой такую историю, — просто не поверил бы, но вы не из шутников, к тому же я знаком с мессиром Нардолини и донной Поланти. Да и дядюшку вашего знал не понаслышке. Но, насколько я знаю, при любой сделке необходимо согласие обеих сторон, иначе сделка недействительна.

— Я тоже так подумал, но беседа с духовником выявила ошибочность такой позиции. У дьявола свои правила. Моего согласия на принятие сатанинских талантов не требуется. Мой духовник, отец Джулио, сказал, что мне откроется мир бесов, я буду знать то, чего никогда не изучал, сны мои будут вещими. А вот дальше… Дальше я могу стать колдуном, буду обязан, как и дядя, передать свой дар в последний час, и попаду в Геенну.

— Нерадостно…

— Веселого мало, — покладисто согласился Винченцо, — но, так как я божественно свободен в деяниях, я могу избавиться от дара, передав его другому, или… бороться с дьяволом. А я всего лишь человек, так что — взвесьте мои шансы, Карло. При этом, заметьте, вопреки высочайшим рискам, желающие получить этот чёртов дар, судя по всему, найдутся мгновенно. Я могу передать его любому подлецу, вроде содомита Рокальмуто или подонка Нардолини. Возьмут. И судя по тайным желаниям Нардолини, одним убийством там дело не ограничится.

Банкир молчал. Джустиниани методично продолжал.

— Видимо, я могу так же бесчестно, как дядюшка, передать дар сатаны первому встречному. Можно представить, чем это закончится для бедняги. В итоге, либо я отдаю его, либо служу бесам, как колдун, либо становлюсь бесноватым. Взвесьте мои риски, Карло, просчитайте мои шансы.

— Как банкир, я бы это выбросил, не задумываясь ни минуты, даже в убыток себе. Но что толку в подсчетах? Для вас первые два варианта невозможны.

— Невозможны? — спросил Джустиниани, заметив, что Тентуччи особо выделил последние слова.

Банкир кивнул.

— Есть принцип честности сделки. Обжулить, снять прибыль и удрать — прибыльно только при кратковременных соглашениях, как правило, мошеннических. Я привык быть честным, потому что имею дело с долгосрочной перспективой. Здесь кристальная честность себя окупает, вам начинают доверять большие суммы. Оперируя ими осторожно, можно нажить в сто раз больше, чем мошенничеством. Но я заметил, что иногда принцип выгоды честности модифицируется в принцип честности как таковой. Потом — в благородство духа. Это у меня, чей дед купил дворянство. У человека же вашего типа… Я иногда наблюдал за вами. Вы оставались абсолютно одинаковым в нищете, и в роскоши. Это редкость. При этом я видел, что вы страдаете от чужого горя, даже жалеете Джанпаоло. Следовательно, отдать зло кому-то вы не сможете, понимая, что оно будет использовано во зло. Но служить сатане… — Он покачал головой, — нет, вы только перед Богом склонитесь, ниже — никому. Аристократическая гордыня. Вот и остается…

— А борьба с сатаной — аристократична? — перебил Джустиниани.

— Думаю, да, в самом восстании против Бога — черты плебейства. Черти — это пролетарии духовного мира. Аристократия не бунтует.

Джустиниани вздохнул и сквозь зубы пробормотал.

— Спасибо, Карло, — на его лице вновь, как в беседе с монахом, проступил упрек Цезаря Бруту, но банкир оказался не сентиментальным.

— Вас ждут нелегкие времена, Винченцо. При этом я не отличаюсь сугубой храбростью и сражениям с нечистой силой не обучен, но… — он поднял глаза на Джустиниани, — в некотором роде… можете на меня рассчитывать.

Джустиниани смерил Карло Тентуччи долгим изумленным взглядом и ничего не сказал. Делить с ним дары сатаны были готовы многие, чему тут удивляться, но найти союзника в борьбе с дьяволом — этого он не ожидал.

 

Глава 2. Заложник чести

Однако ничего не происходило. Не было ни пророческих сновидений, ни новых откровений, ни бесовских искушений. За три дня, прошедшие с его разговора с Карло Тентуччи не случилось вообще ничего. Или почти ничего. Разве что Джустиниани съездил в Кампо-Марцио и нашёл там дом Батистини — подлинную руину около сгоревшей часовни, побродил по развалюхе, зашел и в заброшенную часовню. Вход зарос крапивой и чертополохом, под сводами с писком носились ласточки. Ну, и о чём это говорило?

Все остальное время Винченцо почти не выходил из библиотеки, листая фолианты, найденные в сундуке Джанпаоло. Почерпнул, что и говорить, много нового, пытаясь прежде всего разобраться с теми странными куклами, что обнаружились в ларце и о которых с дрожью в голосе спрашивал старик Канозио.

Куклы назывались вольтами. Джустиниани узнал, что для изготовления вольта необходим чистый воск, а также волосы, ногти, слюна или сперма изурочиваемого. Сгодится и записка, им написанная, и нитка из одежды. Чистый воск ставится в день и чаc планеты, соответствующей виду воздействия. В субботу, день Сатурна, — на болезни, тоску, мучения, смерть и страдания, во вторник, в день Марса, — для ссор, драк, насилия, ревности, гнева и разлада. Вольты порчи надо было делать на убывающую луну, привороты — на растущую. Вольт крестили либо святой водой, либо чёрной, смытой с покойника или с кладбищенского надгробия, нарекали мирским именем. «Не во имя отца, и не во имя сына, и не во имя святого духа, а во имя беса. Нима»… Далее чертился круг защиты, брались цыганские иглы, раскаленные на черной свече, ненависть и ярость рекомендовалось умирять, иначе был риск стать жертвой своей же жестокости…

Суть же этих безделушек была в том, что заимев вольт человека, колдун мог держать в своих руках его жизнь, ибо любое увечье, нанесенное игрушке, отражалось на человеке.

Боже, какая ересь! Вера в то, что духами можно повелевать с помощью подобных ритуалов и заклинаний — в его понимании была равносильна вере в то, что ветер можно удержать руками. Джустиниани тяжело вздохнул, откинулся в кресле и брезгливо поморщился, представив как Джанпаоло ночами на убывающую луну творил все эти богомерзкие обряды, удивившись, что его, католика, ничего не отвращало в этом гадком ритуале. Но из чего он сделал эту мерзость — этого Джустиниани так и не понял. Фигурки в ларце покойника были не из воска, скорее — субстанция напоминала прозрачный янтарь. При этом Винченцо узнал, что колдун должен добиваться сходства вольта с человеком — и именно поэтому теперь, приказав ларцу открыться, он внимательно вглядывался в лица и мрачнел с каждой минутой. Он не удивился, узнав в толстой кукле с крючковатым носом герцогиню Поланти, в другой, в рыжей тощей с лисьей физиономией — донну Леркари, в третьей — графиню Ипполиту Массерано. Зато потом не поверил глазам — одна из кукол походила на Глорию.

Господи Иисусе…

Он не верил написанному — в его понимании это была сказочная бессмыслица.

Впрочем, некоторые места оккультных трактатов здорово веселили Джустиниани. Он узнал, что лучшим посредником между человеческим миром и потусторонним выступают черные коты. Это бесовские животные. Их колдовские способности настолько велики, что они могут прогнать из дома привидение. По этой причине во время спиритического сеанса кота нужно удалять из комнаты. Он может вспугнуть духов. Джустиниани подивился, что бесовское животное имеет бесогонную силу, а, прочтя дальше, узнал, что многие колдуны держат котов как громоотвод от сглаза и порчи, и животное становится носителем части силы колдуна, усваивает его нрав и привычки, становясь «мистическим зеркалом». При преемстве от колдуна к колдуну характер животного меняется. Черный кот оберегает дом от грозы, молнии и воров и выполняет непроизнесенные желания хозяина.

Нашел он упоминание о котах и у Исидора Севильского в «Этимологиях», где рассматривалось происхождение двух названий животного: musio от mus, «ловец мышей», и cattus, от «captare», ловить. Бартоломей Английский в восемнадцатой книге труда «О свойствах вещей» тоже пишет о котах: «…зверь в юности похотливый, быстрый, весёлый и ловкий, резвясь, прыгает на всё, что перед ним».

— Так ты, стало быть, похотливый? — спросил Джустиниани кота, лежащего на томе Якоба Варагинского.

— Мяу… — ответил тот, но Джустиниани не понял, подтверждение это или опровержение.

Он вытащил из-под кота «Золотую легенду» Якоба Варагинского, и в ней прочел, что в момент изгнания Домиником в 1206 г. в Лангедоке дьявола из группы еретичек из самой их середины выскочил ужасный кот, величиной с большую собаку, с огромными горящими глазами и длинным кровавым языком. Пометавшись среди женщин взад-вперед, он исчез, оставив после себя жуткую вонь…

За завтраком в один из этих спокойных дней к нему неожиданно обратилась Джованна. Глядя на него исподлобья, она отложила в сторону книгу, которую читала, и спросила, почему он утверждает, что ду… бесы обязательно злобны?

— Ведь и Байрон, и Шелли, и Шиллер — все они говорят, что демоны страдают…

Джустиниани усмехнулся.

— Не верьте в благородных разбойников, Джованна, не верьте Корсарам, Чайльд-Гарольдам, Каинам, Манфредам и Элоа, Лара и прочим. Это бесовская литература. Сам я никогда не понимал, почему все эти мерзавцы, с их «мировой скорбью» и демонической любовью к «страждущему человечеству», всегда имеют «тяготеющие на душе» тайные преступления, при этом винят в них «неискоренимую несправедливость мирового порядка»? Все это — или лживые сказки или сказочная ложь, но она, увы, не безобидна: ведь сегодня любой малец, которого высекли за невыученный урок, твердит о тяготеющем над ним «чёрном роке», люди утрачивают различение добра и зла, для них демон зла становится страдающим идеалом, паче небесного ангела, а отсюда — далеко ли до беды?

Днем, когда Джустиниани был занят в своей библиотеке, девица неожиданно снова постучалась к нему.

— А можно мне спросить?.

Он молча кивнул, отложив лупу и текст на древнегреческом, который разбирал.

— Вы говорили про медиумов. Я поняла, вы считаете дона Чиньоло шарлатаном и думаете, что он не видит никаких бесов. А как понять — есть ли бесы рядом?

Он завел глаза под потолок.

— Мудрец древности говорил: «Если бы люди увидели отвратительный образ демонов, то подверглись бы умопомешательству». Мы не видим их промыслительно. А чтобы почувствовать прикосновение к себе духа тьмы, надо самому быть светлым, грешник же есть тьма. На белом и малое пятно приметно, а чёрное не даёт заметить на себе и смолы. Такой неприметности помогает сам дух злобы, ибо что ему за выгода быть приметным? Давать ощущать себя — заставить бежать от себя…

— А чем прогнать беса?

— Призывом имени Христа, молитвой, крестным знамением, покаянием с Причащением святых Христовых тайн. При любом искушении необходимо молиться. Известно и действие ладана на злых духов, отмечено благодатное действие святых мощей, икон и даже одежд святых, присутствия которых не выносят злые духи.

Джованна напряглась, явно что-то обдумывая. Джустиниани терпеливо ждал.

— Но если, как вы сказали, дьявол лжец и человекоубийца, почему Господь допускает существование злых духов?

Джустиниани чуть улыбнулся. Вопрос мог быть гораздо глупее.

— Диавол был и остался тварью, находящейся в полной власти Творца, который не уничтожил его, но сделал орудием испытания, которым отделяются верные Христу от любителей греха. Бог не приневоливает человека к спасению, но предоставляет всем возможность или сражаться с диаволом, или вступить с ним в союз. Человек и доселе испытывается диаволом, советующим вкусить запретный плод…

— Стало быть, донна Поланти, донна Леркари и… крестный… они — грешники?

Винченцо закусил губу. Девочка, в принципе мыслила логично, хоть и излишне прямолинейно.

— Пусть вас не заботят чужие грехи, Джованна, каждый отвечает только за свои. Должное отношение к падшим духам показал Сам Господь, сказав: «Господу Богу твоему поклоняйся и Ему одному служи» Помня это, нужно беречься всякого общения со злыми духами и не слушать волхвов, магов, колдунов, прорицателей и гадалок.

— Не слушать потому, что они лгут?

Джустиниани покачал головой. Разговор стал занимать его.

— Они лгут не всегда. Лгали бы всегда — кто бы им верил? Пророк Иезекииль говорит о дьяволе: «Ты печать совершенства, полнота мудрости и венец красоты. Ты находился в Едеме, в саду Божием, и совершен был в путях твоих со дня сотворения твоего, доколе не нашлось в тебе беззакония» «От красоты своей возгордилось сердце твоё, от тщеславия твоего ты погубил мудрость твою; за то Я повергну тебя на землю» Диавол пал и многих увлёк с собой. Падшие же ангелы, в силу принадлежности к ангельской иерархии, посвящены в тайны бытия. Эти знания после падения они сохранили и пытаются подчинить человека, привлекая его интерес открытием «тайных» знаний. Овладев этими знаниями, человек может влиять на людей и стихии мира, но становится полным рабом нечистых духов. Падшие же духи, обладающие только умением губить, всегда довольно быстро уничтожают и своих последователей.

— Стало быть, если крестного называют колдуном… Он был подчинен дьяволу? Или в нем был злой дух? Но… он был так добр ко мне…

— Даже войти в свиное стадо бесы сами не могли, и Господь не попускает им искушать человека свыше его сил. Вселение злого духа в человека происходит только по особому попустительству Господа и является следствием страстной и легкомысленной жизни грешника. Джанпаоло не был одержимым. — Остальное, сказанное Джованной, Джустиниани предпочел не комментировать.

— А как… как это происходит? Как бесы порабощают человека?

— Чаще всего нечистые духи воздействуют на мысли — привнесением различных греховных помыслов, которые человек принимает за свои, — мрачно проронил Джустиниани. — И если он соглашается с ними, то становится проводником чужой злой воли, постепенно овладевающей им всецело… Потом следует самоубийство. Бывает и иначе, бесы изобретательны и лукавы…

Но череда спокойных дней быстро закончилась. На четвертый день около пяти пополудни Луиджи во время обеда внес на подносе раздушенное письмо. Почерк был неизвестен Джустиниани. Он лениво пробежал глазами страницу. Там было всего несколько строк: «Особа, чье сердце вы пленили, находится в опасности и нуждается в вашей помощи. Если в вашем сердце есть благородство, вас ждут сегодня на виа делла Кроче, 17 в одиннадцать вечера».

— Что ей нужно? — этот вопрос прозвучал неожиданно и резко, заставив Джустиниани вздрогнуть.

Возле стола стояла Джованна. Она смотрела на конверт.

— Кому это «ей»? — язвительно поинтересовался Винченцо.

— Марии Убальдини, это её почерк.

Джустиниани исподлобья окинул свою подопечную невеселым взглядом.

— Вы уверены, что это она? Где она живёт?

— Неподалеку от Квиринальского дворца, на виа делла Кроче.

— Вы хорошо её знаете?

— Достаточно, чтобы не хотеть знать её вовсе, — резко отчеканила Джованна и выскочила из столовой, резко хлопнув дверью.

Джустиниани поморщился: только женских истерик ему и не хватало. Но настроение было испорчено. От письма шёл неприятный запах роз, всегда вызывавший у Винченцо тошноту. Он не знал, есть ли в его сердце благородство, но романтичен точно не был, обстоятельства ранней молодости напрочь избавили его от сентиментальности и чувствительности. Не говоря уже о том, что ему весьма слабо верилось в крики о помощи, написанные претенциозными завитушками на раздушенной веленевой бумаге торгового дома Фабриано по пять луидоров за пачку.

Стало быть, его ждут в доме Убальдини за час до полуночи. Он помнил Марию Убальдини. Красавица с больным лицом. Предположить, что синьорина, мельком увидев его у герцогини, влюбилась до потери рассудка, было, разумеется, лестно. Но чересчур самонадеянно. При этом братец оной особы когда-то хладнокровно выставил его за порог. Не нравилось Джустиниани и то обстоятельство, что улица Креста была на пути в Кампо-Марцио.

Винченцо вздохнул, задумавшись о том, насколько он в данном случае «божественно свободен», и уныло пожал плечами. Невольник старого принципа благородства, nobless oblige, заложник чести, он вынужден будет пойти туда, куда его самого ничего не влекло. Что ж, благородство обязывает.

Но не исключает благоразумия…

Джустиниани велел послать за Карло Тентуччи, попросив приехать к половине одиннадцатого, предупредив, что дело может быть опасным. Винченцо не до конца доверял банкиру, ибо жизнь отучила его от доверчивости, но советчик и свидетель был необходим. Когда Тентуччи прибыл, коротко известил его, что их новая встреча не связана с их предыдущим разговором и касается вещей весьма двусмысленных и конфиденциальных, после чего, не тратя времени даром, протянул Тентуччи письмо. Тот быстро пробежал глазами по строчкам и помрачнел.

— Вы поедете?

— А у меня есть выбор?

Тентуччи был, казалось, немного озадачен.

— Но, простите, Винченцо, а что если это подлинно любовная интрижка?

— Что ж, вы говорили, что у вас бельканто. Тенор? — Банкир кивнул. — Отлично, у меня баритон. Споем на два голоса. Но если серьезно, что-то подсказывает мне, что сегодня мне ваших вокализ не услышать. Вы вооружены?

— Вы же написали, что дело опасное… Только… должен заметить, что я немного близорук и на меткость моей стрельбы рассчитывать глупо.

— Учту. Половина одиннадцатого. Поехали.

На подъезде к виа делла Кроче Джустиниани приказал остановиться за полквартала и осторожно подошел к дому номер семнадцать. Трехэтажный особняк, казалось, спал, только на втором этаже в окне за зеленоватыми портьерами горела лампа. Его шаги, как он ни старался ступать тихо, гулко отдавались в пустом квартале. Винченцо стал на противоположной стороне улицы напротив горевшего окна, и тут же оттуда, словно приглашая его войти, перекрутившись и раскачиваясь в воздухе, упала веревочная лестница.

Ближайший фонарь был в тридцати шагах, но Джустиниани показалось, что он заметил мужскую голову в комнате. Окно второго этажа было на высоте двадцати футов от брусчатки тротуара и обрежь кто веревки, хребет он точно поломает, рассудительно подумал Винченцо. Этими соображениями он, неспешно отойдя к карете, поделился с банкиром.

— Вы и вправду не романтичны, — отметил тот и, выбравшись из кареты, поглядел на окно. — Иной пылкий любовник взлетел бы вверх, как моряк на мачту.

— Я не пылкий любовник, — возразил Джустиниани, — и если имеет место любовная авантюра, то не следует переставлять части местами: сначала нужно пленить мужчину, а потом приглашать на романтическое свидание. Пока же мужчина не обольщен, у него возникают дурные подозрения: вдруг в искомой спальне его поджидают, как уже случилось как-то, двое лихих браво?

— Что? На вас нападали?

— Пытались… Но об этом после. Я подойду к лестнице, а вы постучите в дверь, Карло. Убальдини ваш клиент?

Банкир кивнул и направился к двери. Джустиниани двинулся к окну, и тут, едва Тентуччи взошел на ступени парадной лестницы и позвонил, на Винченцо из темноты набросились двое, выкрикивая: «Держите вора!» Парадная дверь распахнулась, на пороге показался Умберто Убальдини, он оттеснил Тентуччи и бросился к кричавшим, тем временем Джустиниани свалил с ног слугу, и тут, заметив, что второй напавший на него — Рафаэлло Рокальмуто, согрешил.

Нет, в том, что он обрушил на голову мужеложника всю мощь своего кулака, он большого греха не видел, а вот то, что он при этом испытал пьянящее наслаждение и без всякой надобности ударил и без того шатающегося Рокальмуто в лицо еще раз и опрокинул навзничь — было грехом сугубым. Впрочем, покаяние пришлось отложить: подбежавший Убальдини кричал что-то нелепое о чести семьи, на которую-де покусился Джустиниани и требовал сатисфакции. Тентуччи, подойдя следом, хладнокровно поинтересовался, каким это образом Джустиниани мог совершить приписываемые ему действия, если приехал в одной карете с ним? Но его никто не слушал, из дома высыпали слуги, Рокальмуто, пошатываясь, встал на ноги, Убальдини требовал немедленного протокола секундантов о поединке.

Джустиниани, поймав встревоженный взгляд Тентуччи, резко и отчетливо кивнул. Веревочная лестница, все еще свешиваясь из окна, покачивалась на ветру, образуя в свете отдаленного фонаря странные тени на стене, то уподобляясь петле, то закручиваясь в канат.

Винченцо не был расстроен, испуган или удивлен. Скорее, напротив, испытывал некоторое удовлетворение, как волк, вовремя учуявший запах железа и избежавший капкана. Он почти не слушал раздраженный голос Тентуччи и визгливый говорок Рокальмуто, но, отойдя на другую сторону улицы, пытался понять, не связаны ли давешнее нападение на него у Понте Систо и нынешняя дуэль, слишком уж явно подстроенная? Но нет, решил он, те, на мосту, были просто голытьбой… Но нож… Тут Джустиниани быстро повернулся. Ему не померещилось. В окне, откуда все ещё свешивалась лестница, мелькнула голова — он заметил коротко остриженные волосы и очертание мужских плеч. Свет падал в спину, лица он не разглядел, но ему показалось, что фигура знакома ему. Стало быть, была разыграна беспроигрышная комбинация, осуществить которую помешало присутствие Тентуччи. Его могли схватить под окном и обвинить в попытке грабежа или покушении на честь семьи. Возможно, продумывались оба варианта, но первый был отвергнут, — кто бы поверил, что обладатель восьмисоттысячного состояния полезет в окно красть столовое серебро? Это просто дурачок Рокальмуто заорал по глупости… В случае, если бы Джустиниани поднялся по лестнице в окно, — либо пырнули бы ножом, либо выкинули бы из окна. В случае же, если бы он никуда бы не полез — задержали бы внизу, обвинив в покушении на семейную честь, как и вышло. В итоге ему предстояла дуэль с Убальдини, мастером клинка. Что ж, он действительно выбрал лучший вариант. Во время поединка будет светло, рядом будут секунданты, а в руке у него будет шпага… Это давало шанс на жизнь.

Тем временем Тентуччи, бледный и раздраженный, уже стоял рядом.

— Завтра, в половине одиннадцатого, на вилле Тоцци. Шпаги и фехтовальные перчатки. Жизнь или смерть. Все уладили быстро, без формальностей.

— Прекрасно, — отозвался Джустиниани и пошёл к карете.

Откинувшись на бархат сидения, Тентуччи некоторое время молчал, потом, обернувшись, поймал в свете фонаря лицо Джустиниани. Карло передернуло: Джустиниани улыбался.

— Мне казалось, вы католик, — досадливо обронил он.

Джустиниани словно проснулся.

— Разумеется. Что вызывает ваше сомнение?

— Искать смерти — не любить Бога. Бог есть Жизнь. А уж бравировать жаждой смерти и вовсе грех сугубый.

Тут он умолк, заметив, что грудь Джустиниани трясется. Тентуччи изумился: его собеседник смеялся, и странные гортанные звуки это подтверждали, между тем, за семь лет знакомства он еще ни разу не слышал смеха этого человека. Джустиниани же наконец успокоился.

— Простите, Карло, я что-то расслабился. Что касается поисков смерти — вы не правы, я не авантюрист. Допустить, чтобы тебя вызвали, и искать смерти — разные вещи. Но что я сугубый грешник — это правда. Какое наслаждение получил я сегодня, разбивая физиономию Рафаэлло, о… Мне трудно даже представить епитимью, коей я за это заслуживаю. И это притом, что истинного покаяния нет во мне, Карло, и доведись мне снова встретить его в тёмном проулке… И ведь не могу даже оправдаться гневом праведным. Не было его. Просто наслаждался…

Тентуччи некоторое время молчал, потом поинтересовался:

— Ну, а завтра?

— А что завтра? Довольно для всякого дня своей заботы.

— Убальдини один из лучших фехтовальщиков Лацио. Он взял в прошлом году приз Помоны.

— Я знаю, Карло.

— Вы слишком беспечны, неосторожность может быть роковой, достаточно ошибиться на миллиметр, чтобы получить три дюйма железа в тело. — Тентуччи был взволнован. Они были в начале улицы Кондотти. В глубине проступали очертания Испанской площади в лунном свете, белый остов лестницы и церковь Святой Троицы. — Вам поможет «остановка» и «поворот вправо»… Но он очень подвижен, я видел его на турнире.

Теперь они выехали на Испанскую площадь. Четыре или пять извозчичьих карет стояли в ряд с зажженными фонарями. Джустиниани кивал и вежливо обещал банкиру быть осторожным. Наконец пробормотал.

— Должен же все же быть какой-то повод… Где я перешел ему дорогу?

Тентуччи почесал лоб.

— Не ухаживали ли вы за его нынешней пассией — Ипполитой Массерано?

— Нет, Боже упаси, я боюсь эту Мессалину… Не мой вкус. Он-то, кстати, с его субтильностью, как управляется?

— Не знаю. Но вы не делали ей авансов, точно?

— Я видел ее у герцогини и, насколько мог, уклонялся от общения.

— Если ее это задело — она вполне могла наговорить ему чего-либо.

— Ну, если он позволяет бабе вертеть собой… А записка от сестры? Не она ли написала ее? Но нет, Джованна уверяет, что почерк именно Марии. А, — махнул он рукой, — что толку гадать?

Расстались у дома Джустиниани, Тентуччи обещал заехать в половине десятого.

Дома Винченцо приготовил свои шпаги, несколько минут внимательно оглядывая клинки и гарды. Кот Трубочист, лежа на подоконнике, наблюдал за ним с ленивым безразличием, потом все же спрыгнул вниз, понюхал металл лезвий и чихнул. Джустиниани пожелал ему здравия и тут неожиданно услышал:

— Его сиятельство собирается на поединок? — голос Луиджи был насторожен и несколько испуган.

— Угу, — кивнул Джустиниани, сжимая эфес.

— А кто ваш противник?

— Мессир Убальдини, — сообщил Винченцо, отложил шпагу и погрузился в глубокие размышления.

Итак, Убальдини искал его смерти. Зная свое мастерство, он мог не сомневаться в победе. Почему? Кто он, Джустиниани, для Умберто Убальдини? Бывший друг или, точнее, приятель, которому Умберто когда-то отказал в помощи. Было бы понятно, если бы он, Винченцо, затаил обиду против Убальдини, но глубоко исследовав свою душу, Джустиниани не нашел там и следа ненависти или памяти о былом пренебрежении. Он всегда прощал врагам, правда, верить предавшему его однажды уже не мог. Однако сейчас налицо было почти маниакальное стремление Убальдини уничтожить его. Почему? Они не были соперниками в любви, мстить ему Умберто было не за что. Джустиниани вздохнул, решив, что завтра все прояснится. Поединок не волновал его. Он последние семь лет не появлялся на турнирах, но преподавал фехтование, подготовил нескольких победителей, а кроме того, от старика Марко Руттоло, живой легенды, позаимствовал ряд французских приемов, устаревших, забытых, почти никем ныне не знаемых, но весьма хитроумных. Техника же Убальдини, его сильные и слабые стороны были ему известны давно. Когда-то по молодости он мог и проиграть Умберто, но ныне рука его отвердела. Он не боялся поединка.

 

Глава 3. «Вы — сам дьявол…»

Винченцо, разбуженный Луиджи в девять утра, выпил две чашки чаю с легкими бисквитами, и, узнав, что на обед будет его любимая лазанья с мясным фаршем и грибами, окончательно решил, что сегодня не умрёт, ибо был твердо намерен попробовать её. Он выбрал широкие брюки, удобные башмаки с низкими каблуками и черную сорочку. Потом приготовил перчатку, смочив у нее ладонь и посыпав канифолью, осмотрел кожаный ремешок для крепления рукоятки к руке. Снова обследовал клинок и острие обеих шпаг.

— Это правда? — Джустиниани вздрогнул, услышав за спиной хриплый голос Джованны.

— Правда — что? — поморщился он. Девица имела неприятную привычку выскакивать, как чертик из табакерки.

— Правда, что у вас дуэль с Убальдини?

— А… Это правда, — он вложил шпагу в ножны. — А почему это вас волнует? Вам не безразлично благополучие мессира Убальдини?

— Вы… вы ужасный человек, я же говорила вам, чтобы вы не слушали Марию! Она — дурная, всегда лжет и никого себе равным не считает!

— Позволю себе напомнить вам, дорогая синьорина, что я — ваш опекун, и учить вас могу я, но не наоборот, — промурлыкал Джустиниани.

Девица выскочила из комнаты, хлопнув дверью.

Джустиниани пожал плечами. Девица подлинно была неглупа, но истерична, а уж дурная привычка не придерживать за собой двери и вовсе не делала ей чести. Он подумал, что надо будет поучить ее хорошим манерам, но благоразумно отложил обязанности попечителя на потом. Сегодня ему было не до девичьих прихотей.

Тентуччи приехал без опоздания, и сказал, что нашел врача — Франческо Тоско, чей опыт — выше всех похвал. Винченцо отрешённо кивнул, едва ли услышав, надел сюртук, взял шпаги. В экипаже был молчалив и задумчив, время от времени наклонялся к дверце и смотрел на улицу. В арке палаццо Колонны виднелся двор со статуями, а с архитрава каменной церкви свешивались майские украшения в честь Богородицы. После небольшого подъема открылся город, величественный, сияющий, усыпанный колокольнями, колоннами и обелисками, увенчанный куполами и башнями. Через четверть часа они въехали на виллу Тоцци, свернули в аллею из стройных лавров. Высунувшись из кареты, Тентуччи, бледный и дурно выбритый, обронил:

— Нас уже ждут.

Джустиниани взглянул на часы. Недоставало пяти минут до назначенного часа. Он остановил карету и с секундантом и медиком направился к противникам. Расплывчатая игра света и тени сквозь сплетение лавров успокаивала и убаюкивала, благородные деревья вздыхали над его головой, как в любовных аллегориях Петрарки.

— Идите, раздевайтесь, — Рокальмуто кивнул на беседку в тени лавров.

Винченцо пошел за ним, с удовольствием отметив огромный синяк на скуле Рафаэлло, который тот пытался чем-то запудрить. Пока он раздевался, оба врача готовили повязки и карболовую кислоту для дезинфекции шпаг. Её едкий запах распространялся по воздуху, смешиваясь с запахом лавра.

Джустиниани снял сюртук, но остался в чёрной рубашке, он не хотел, чтобы при случайном ранении была видна кровь. Появившийся в беседке Тентуччи сообщил, что по жребию выпали его шпаги. Осанна в вышних Богу! Своей шпагой Джустиниани владел уверенно, к чужой рукояти пришлось бы привыкать.

Место было выбрано в тени, на усыпанной мелким щебнем площадке. Убальдини вместе с Рокальмуто вышли из соседней беседки. Джустиниани заметил, что вид у них серьезный, почти торжественный. Тут Убальдини вдруг, изумляя Джустиниани, решительным движением сорвал с себя белую рубашку и с холодным спокойствием предстал перед соперником. Винченцо растерялся. Он должен был последовать примеру Умберто, но не хотел этого: работа в портовых доках превратила его плечи в гору мышц, что казалось ему уделом плебеев, и ему не хотелось обнажаться. Но Убальдини насмешливо бил носком по гравию, предлагая равные условия.

— Боитесь подхватить насморк?

Джустиниани нехотя стянул рубашку, с досадой взял из рук секунданта перчатку, ремешок и шпагу, надел, взмахнул шпагой, чтобы убедиться, хорошо ли держит ее, при этом ощущая странный стыд, и тут поймал на себе испуганно-изумленный взгляд Тентуччи и похотливый, сальный — Рокальмуто.

— Однако вы тренированы, — с некоторым облегчением проронил Тентуччи.

— Говорил же вам, не хороните меня заранее… — проворчал в ответ Джустиниани, проверяя, не скользит ли в ладони рукоять, одновременно радуясь, что секундант видит в его торсе следствие упражнений на корте. Шпага в руке казалась ему пушинкой.

Убальдини же оглядывал противника молча, и на лице его проступило подобие замешательства. Джустиниани всегда одевался в чёрное и казался Умберто тяжелым и грузноватым, что облегчило бы положение Убальдини на ристалище за счет его собственной легкости и подвижности. Теперь он в смущении кусал губы. Соперник не был грузен, тут он ошибся, торс Джустиниани был мощным и гибким, а широкие запястья говорили о чудовищной силе. Сколько же надо упражняться, чтобы так развить мышцы? Джустиниани же поймал себя на том, что начал злиться. Ему не нравился взгляд Убальдини, в котором ему померещилось понимание того факта, что только сотни мешков угля могли породить такие мускулы.

Наконец оба услышали: «Господа, в позицию!» Они встали друг напротив друга, Убальдини — со светлым лицом паладина, уверенного в себе красавца, Джустиниани же озирал соперника с небрежностью барина, при этом почему-то испытывал в душе неясную дрожь при виде худого обнаженного тела Умберто, против которого был направлен его стальной клинок.

— Avanti!

Джустиниани, полагая, что первый удар за Убальдини, совершенно открыл себя, взяв шпагу на терцу, и вызывал противника чуть насмешливым взглядом. Убальдини выступил вперед с финтом прямого удара, сопровождая ее криком, по примеру сицилийцев, и атака началась. Джустиниани не развивал никакого приема, отражал удары быстро, с удивительной точностью, как если бы находился в фехтовальном зале перед безвредной рапирой, Убальдини же нападал с жаром, сопровождая каждый удар глухим криком, похожим на крик вонзающих в ствол топор дровосеков.

Джустиниани краем глаза заметил, что Тентуччи держит руку на груди, пытаясь смирить волнение, его крайняя, переходившая в синеву бледность говорила об испуге. Джустиниани чуть улыбнулся секунданту и кивнул, пытаясь приободрить. Здесь он снова отметил завороженный взгляд на себя Рокальмуто и решил после дуэли надавать ему оплеух. Эта мысль странно взбодрила его.

Тут последовала новая, страшная атака Умберто, и Джустиниани даже растерялся. Он не хотел убивать Убальдини, просто оборонялся, но теперь отчетливо понял намерения противника. Умберто хотел не его крови, но его смерти, и это разгневало и одновременно придало Джустиниани хладнокровия, ибо его бешенство всегда было ледяным и рассудочным. «Что я сделал тебе, ты, исчадье ада, зачем тебе моя смерть?» Отбивая удар соперника, он прочертил продольную царапину на его груди, тут же начавшую кровоточить.

— Стойте! — крик медика остановил дуэлянтов.

Тентуччи, белый, как полотно, опустился на скамью. Ему было дурно.

— Карло! — Джустиниани стало неловко за то, что он невольно втянул несчастного в кровавые разборки. — Господи, что с вами? Дышите глубже, ртом, сейчас полегчает.

— Простите, — Тентуччи самому было стыдно своей слабости, он с трудом поднялся, и вправду, хватая ртом воздух.

Убальдини, которому уже остановили кровь, отказался прекратить схватку. Рокальмуто же по-прежнему бродил по телу Винченцо мерзким взглядом и тем еще больше бесил Джустиниани.

— В позицию, господа!

Джустиниани применил старинный, забытый ныне удар «зеркальной терцы», и на груди Умберто из новой поперечной царапины показалась кровь. Царапины пересеклись, образуя правильный крест. Подбежали врачи. Но раненый тотчас же сказал медику:

— Ничего. Это пустяки.

Он отказался войти в беседку для перевязки. Его доктор, промыв царапину, сказал, что можно продолжать. Рокальмуто немедленно скомандовал к третьей атаке. «В позицию!» Теперь тишина кругом казалась глубже, все сознавали убийственную волю, одушевлявшую этих двух людей; и ужас овладел ими, все поняли, что им придется отвозить домой мертвого или умирающего. Джустиниани со странным любопытством поинтересовался:

— Умберто, что я сделал тебе?

Убальдини бросился вперед с двумя оборотами шпаги и ударом на втором. Джустиниани отразил и ответил, делая шаг назад. Умберто теснил его, в бешенстве нанося крайне низкие удары, не сопровождая их больше криком. Винченцо отражал с такой резкостью, что каждый его удар мог пронзить насквозь.

— Умберто, что я сделал тебе?

Убальдини снова ринулся на него, но был остановлен необыкновенным ударом. Это был прием «битвы диких зверей», «змеиное жало», он слышал о нём, но не знал его. Бедро его в паху было в крови. Он шатался, но и тогда пытался броситься на противника.

— Умберто, что я сделал тебе?

— Стойте! — закричали Тентуччи и Рокальмуто, но как раз в это мгновение Джустиниани, отражая новую атаку полуослепшего от ярости Убальдини, ударил его в грудь, в центр креста, образованного царапинами, и Умберто без чувств упал на руки Рокальмуто. Шпага Джустиниани на три дюйма проникла в грудь левее правого соска.

— Рана в грудь, на высоте пятого межреберного пространства, проникающая в грудную полость, с повреждением легкого, — осмотрев рану, объявил хирург, — будет чудом, если он выживет…

— Невозможно, — покачал головой Тоско, — если он верил в Бога, поторопитесь со священником, у него губах кровь.

Тентуччи замахал руками и отвернулся, и тут увидел Джустиниани. Тот поднял выпавшую из руки противника шпагу, методично вытирал ее и вставлял в ножны. Он успел уже надеть рубашку и сюртук, и сейчас явно спешил. Он всей его фигуры веяло странным покоем, силой и безразличием. Заметив взгляд банкира, Винченцо приблизился, зажав под мышкой смертоносное оружие.

— Я хотел бы пригласить вас и мессира Тоско на обед, Карло, моя кухарка обещала восхитительную лазанью с фаршем и грибами, — он поспешно открыл дверцу кареты и положил на сидение шпаги, — давайте поторопимся, я голоден, как волк.

Неизвестно, хотел ли Тентуччи есть. Судя по его виду, он вообще ничего не хотел, но Джустиниани почти силой впихнул его в карету, пригласил и доктора, но того попросил остаться его коллега. Джустиниани, даже не обернувшись на пожиравшего его потрясенным взглядом Рокальмуто и лежащего на скамье раненого, велел ехать на площадь Венеции.

В карете оба долго молчали, первым заговорил Джустиниани.

— Я должен извиниться, Карло, я не учел, что вы не привыкли к ристалищу и виду крови.

Тентуччи покачал головой.

— Причём тут кровь… Вы себя не видели.

Джустиниани несколько секунд молчал, вдумываясь в слова собеседника, потом уточнил:

— А что видели вы?

Тентуччи странно покачал головой, точно отгоняя дурной кошмар. Глаза его уже утратили выражение ужаса, но казались больными и усталыми.

— И я, дурак, вам еще советы давал… Вы — сам дьявол.

Джустиниани усмехнулся.

— Ну, что вы… Я несколько лет преподавал в фехтовальной школе в Вермичино, — пояснил он, — вы же сами говорили, что я не должен искать смерти. Я и не искал и сказал вам, что не дам себя убить. Но чего я так и не понял, так это главного. Зачем он подстроил дуэль? Зачем вызвал меня?

— Он, бесспорно, хотел вас убить. Но после первого же выпада я понял, что будет убит он, вы играли с ним как кот с мышонком… Вы могли прикончить его на второй атаке.

— Надеюсь, это не упрёк? Я не мог одновременно не дать себя убить и пощадить его. В таких случаях один всегда остается на ристалище. Но не слышали ли вы случайного слова, обрывка разговора между ними, который хоть что-то объяснил бы?

Тентуччи покачал головой.

— Нет, они почти не переговаривались.

— Дьявольщина, — Джустиниани неожиданно напрягся, — я забыл вам сказать. Когда вы договаривались об условиях дуэли, я видел в окне с лестницей человека. Я не разглядел лица, но…

— Слуга?

Джустиниани пожал плечами.

— Не похоже, он явно прятался.

Карета подъехала к дому, и тут Винченцо с изумлением увидел Луиджи и Донату, встретивших его на пороге, в дверном проеме показалась и Джованна. Все были бледны и взволнованы. Джустиниани торопливо выпрыгнул из кареты.

— Что случилось? — его обеспокоенный взгляд столкнулся со встревоженным взглядом Луиджи.

Луиджи, трепеща, оглядел хозяина.

— Вы не ранены, ваше сиятельство? Мы так волновались…

Джустиниани отмахнулся.

— Мой Бог, что со мной могло случиться? — он помог Тентуччи выйти из кареты. — Обед готов? — осведомился он у Луиджи. Камердинер уверил его, что все готово.

У входа в дом Джустиниани снова заметил Джованну. Девица смотрела на него исподлобья, тяжело дыша.

— Что-нибудь случилось? — вежливо осведомился он.

Девица развернулась, пышные локоны заплясали на плечах и спине, и где-то в глубине залы снова хлопнула дверь. Джустиниани снова вспомнил о своем намерении сказать девице, что хлопать дверьми невоспитанно, но сегодня, при Тентуччи, этого делать не стал. Однако за обедом, — отменнейшим и вкуснейшим, — он поделился с Тентуччи тревогой. У него не очень-то получается ладить с девицей, он не педагог, и хотел бы поскорее выдать её замуж.

— Я все же посоветовал бы Элизео ди Чиньоло. Он довольно приличен. Правда, путался с Ипполитой Массерано, но к грехам юности надо быть снисходительнее. Не транжира, не игрок. Спокоен, рассудителен. Опыта пока маловато, но… — Тентуччи развел руками. Его лицо порозовело от хорошего вина, он успокоился.

Однако Джустиниани все еще было неловко.

— Все же — ради Бога простите за утреннее, Карло, я правда не ожидал, что дойдет до настоящей драки.

— За силу не извиняются, извиняться нужно мне — за слабость. — Тентуччи с аппетитом жевал грибы, — к тому же я сегодня стал сильнее, и это — благодаря вам.

Слова Тентуччи смутили Джустиниани, но не скрытой в них похвалой, а странным ощущением вины. Он все ещё не мог поверить, что в лице Карло обрел друга. Он по-прежнему не был с ним до конца откровенен и многого не рассказал.

Недоверие угнездилось в нем слишком глубоко.

 

Глава 4. Суета сует

На следующий день Джустиниани проснулся от легкой истомы — тело болело, чуть ныла щиколотка, хоть накануне он не оступался.

— Господи! Ты Бог мой, Тебя от ранней зари ищу я. Тебя жаждет душа моя, по Тебе томится плоть моя в земле пустой, иссохшей и безводной, чтобы видеть силу Твою и славу Твою: ибо милость Твоя лучше, нежели жизнь. Как туком и елеем насыщается душа моя, когда я вспоминаю о Тебе на постели моей, размышляю о Тебе в ночные стражи, ибо Ты помощь моя, и в тени крыл Твоих я возрадуюсь… — он еще дочитывал утренние молитвы, когда услышал, что Джованна спустилась сверху и хлопнула входной дверью.

Джустиниани снова подумал, где найти ей жениха. При этом, вспомнив слова Тентуччи, вынужден был признать его правоту. Он не хотел отдавать девицу за мерзавца, но за неоперившегося птенца — тоже, ибо какие мужья из вчерашних мальчиков? Он не решил, что ему делать — то ли спросить Джованну, по душе ли ей Чиньоло, то ли вначале поближе познакомиться с ним самому? Однако если Элизео ей не нравится — зачем терять на него время?

Джустиниани вздохнул.

После завтрака Джустиниани вспомнил, что хотел сходить в переплетную мастерскую — договориться о замене фронтисписов на двух весьма дорогих изданиях своей библиотеки и начал собираться. Но не тут-то было. День начался с визитов — у Джустиниани было ощущение, что весь свет сошёл с ума. Маркиз ди Чиньоло прислал ему фрукты и звал на сегодняшний вечер, от Массерано доставили приглашение на званый обед, донна Леркари передала цветы из своей оранжереи и карточку — звала на музыкальный вечер, герцогиня Поланти заехала лично, чтобы пригласить к себе в субботу.

Вскоре он понял, что причина всеобщего внимания к его персоне — дуэль с Убальдини. Умберто был доставлен домой в состоянии крайне тяжелом и сейчас висел между жизнью и смертью. Слухи же о победе Джустиниани в передаче Рокальмуто приобрели характер мистический. Ему приписали сатанинскую неуязвимость и дьявольское бесстрашие. Рафаэлло не пользовался большим авторитетом в обществе, и его словам всегда верили разве что наполовину, но и Карло Тентуччи немногословно подтвердил сказанное, огласив условия протокола о дуэли и коротко рассказав, что Джустиниани выглядел на ристалище как бог войны. На нём самом — ни единой царапины, противник ранен трижды.

Тентуччи поверили. К тому же Франческо Тоско, врач с весьма солидной репутацией, отметил странность ранения: господин Джустиниани вычертил на груди противника продольную и поперечную царапины, образующие крест, и после вонзил шпагу на три дюйма в скрещение линий. Точность феноменальная, сила поразительная, неуязвимость изумляющая: Убальдини не мог даже ни разу задеть его.

Карло Тентуччи отметил, что внимательнее всего его слушали двое — мессир Андреа Пинелло-Лючиани и мессир Альбино Нардолини. Первый не пропустил ни единого слова рассказа, а второй несколько раз переспрашивал его и медика, могло ли быть, чтобы сам Умберто Убальдини оказался повержен никому не известным фехтовальщиком? В Марсовом клубе о нем и не слыхали. Тентуччи пожал плечами, а Франческо Тоско, неоднократно приглашаемый на турниры шпажистов, неуверенно обронил, что имя Джустиниани он встречал в турнирном списке в одном из пригородов Рима, кажется, он готовил знаменитого Ладзаро Тиффо. Но это мог быть и однофамилец.

Джустиниани узнал обо всем этом из записки Карло и вздохнул. То ли общество заразилось, как моровым поветрием, стремлением во всем видеть мистику, то ли он сходил с ума. Сам Джустиниани не видел в случившемся ничего мистического, кроме того, что не понимал причин поведения Убальдини, но уж тут-то дьявол был явно ни при чем.

После всех визитов Винченцо отнес книги переплетчику, подошел к fontana della Pigna и тут увидел, как подвыпивший господин, появившийся из дверей питейного заведения, пристал к гулявшим на бульваре трем девицам. Он сразу узнал Катарину Одескальчи, Елену Аньелли и Джованну и, не долго думая, схватил выпивоху за воротник, поднял на пару дюймов от земли и основательно встряхнул. Наглец мгновенно протрезвел и, опущенный на землю, поспешно ретировался. Девицы же, весьма испуганные происшествием, попросили сопровождать их, при этом Елена и Катарина неустанно расспрашивали его о поединке. Джустиниани отвечал сдержанно и коротко. Он проводил их по via D'Aracoeli, и они подошли к храму Святого имени Иисуса, Иль-Джезу, который очень любил. Фасад был разделен на два горизонтальных яруса, более узкий верхний обрамляли рокайльные волюты. Безупречный в своей гармоничности, он казался гигантским порталом, ведущим в вечность. Во внутреннем пространстве не было никаких преград между входом, нефом и алтарем.

— Посмотрите на это рукотворное чудо, — Джустиниани указал на потолок центрального нефа, где царило немыслимое переплетение лепнины, фресок, скульптурных и живописных фигур. Воздушные облака спускались с небесного свода и выходили за границы лепного позолоченного обрамления. — Облака и фигуры, будучи плоскими, заслоняют собой объемные лепные обрамления и скульптуры, отбрасывают на них тень, и выпуклая лепнина иллюзорно отодвигается на задний план и уплощается. Мне кажется это зримый прообраз нашего видения мира. Сколь часто то, что кажется глубоким, оказывается примитивным и плоским, а там, где глаз видит только одномерность, неожиданно проступает глубина, — он вдруг осёкся и замолчал.

Они остановились у алтаря-усыпальницы Святого Игнатия Лойолы в левом трансепте, поражавшем роскошью убранства из лазурита, полудрагоценных камней и множества видов цветного мрамора. Елена спросила его о Лойоле. Правда ли, что он был очень красивым?

Джустиниани кивнул.

— Иньиго был тринадцатым ребенком в знатной семье, был хорош собой, знатен, умел фехтовать, ездить верхом, сочинять вирши, играть на мандолине, участвовал в дуэлях и был любимцем дам. На изображениях он выглядит на редкость привлекательным мужчиной. В 30 лет стал офицером, при обороне крепости Памплоны проявил отчаянную храбрость, ядром ему ранило одну ногу и обломком стены сломало вторую. Лойола так до конца дней и хромал, при этом не раз обойдя пешком Италию, Францию и Испанию.

Елена с интересом слушала его, Катарина смотрела на него, не отрывая глаз, Джованна же не поднимала головы и молчала. Джустиниани сумел сделать их прогулку занимательной, время уходило незаметно, сам Винченцо даже улыбался, его голос завораживал: он любил Игнатия.

— Лойола, хоть и был мечтателем, отличался твердостью воли. И еще, — Винченцо вздохнул, — он умел выбирать друзей. Его желание создать орден духовных рыцарей поддержали Петр Фабер, Франциск Ксаверий, Якоб Лайнес, Альфонс Сальмерон, Николас Альфонс Бобадилья и Симон Родригес. Они были с ним до конца, ни один не предал, ни один не изменил… — Лицо Джустиниани напряглось, он торопливо закончил, — нам пора, уже поздно.

Девушки не чувствовали усталости, но время приближалось к обеду, и Джустиниани повел их к дому Одескальчи, где стал вежливо прощаться, причем Елена на прощание улыбнулась ему, спросив, получил ли он приглашение к маркизу Чиньоло, а Катарина даже обняла его, поцеловала и назвала спасителем. Настроение Винченцо было прекрасным, он чувствовал странную легкость на душе, кокетливые взгляды Катарины и Елены кружили голову, их платья с изысканными вырезами и изящными кринолинами волновали.

Ему пора жениться, подумал он, но тут же нахмурился, вспомнив свои туманные перспективы.

Тем не менее, ответил, что приглашение маркиз ему прислал, и он, возможно, придёт. Катарина заявила, что прийти он просто обязан: она наденет новое платье от знаменитой француженки Леже. Тут, стреляя в него синими глазами, снова вмешалась Елена и шутливо заметила, что она тоже намерена надеть к Чиньоло новое платье, и он должен будет сказать, чье лучше. В глазах девиц сиял восторг, и Винченцо, окруженный кокетничающей с ним красавицей-брюнеткой и улыбающейся ему красавицей-блондинкой, почувствовал себя счастливым и, хоть и не собирался этим вечером к Чиньоло, теперь сказал, что обязательно придёт.

Тут с ним кто-то поздоровался, резкий голос показался странно знакомым. Он торопливо обернулся и увидел в проезжавшей мимо карете Глорию Монтекорато, свою бывшую невесту. Она была одета в коричневое, совсем не шедшее ей платье, глаза были злы и тусклы, и Винченцо снова подумал о том, как безжалостно время. Донна Монтекорато, бросив напоследок злобный взгляд на окружавших его девушек, пленительных своей ослепительной молодостью и юной грацией, проехала мимо. Джустиниани опустил глаза и вздохнул. Ему было не жаль своих несбывшихся надежд, не жаль было и Глорию, лишь на минуту при виде ее на душу навалилось тягостное ощущение преходящей ценности всех суматошных утех, выраженное когда-то классической максимой «суета сует». А ведь он страдал когда-то… Выходит, вчерашние скорби тоже дешевеют. И чего вообще тогда все это стоит? Тут Джустиниани поднял голову и заметил, что Катарина бросила выразительный взгляд на Елену, которая потупилась и двусмысленно улыбнулась. Блестящий локон темных густых волос Катарины покачнуло ветерком и отнесло в ложбинку розово-белой груди. Губы Джустиниани пересохли. Суета сует, да…

Но почему она снова волнует его?

Неожиданно он увидел Оттавиано Боргезе, тот стоял у балюстрады соседнего здания. Заметив, что Джустиниани смотрит на него, торопливо сбежал вниз по ступеням и пропал за поворотом. Винченцо поморщился. Что это призраки вчерашнего все время снуют вокруг него? Когда-то Оттавиано хладнокровно разорвал с ним отношения, не считая нужным якшаться с нищим. Сейчас Джустиниани смотрел вслед ушедшему со смешанным чувством. Игнатия не предавали друзья — не потому ли, что он умел их выбирать? Кого же винить? Только слепая юность могла заставить его выбрать в друзья людей, подобных Убальдини и Боргезе, зрелость отрицала их и отталкивала. Джустиниани не хотел судить Боргезе — но равно не хотел и видеть.

Винченцо вспомнил Тентуччи. Карло предложил ему дружбу, причем далеко не в самое благое для Джустиниани время, протянул руку помощи и поддержал. Верил ли он банкиру? Джустиниани снова поймал себя на том, что боится поверить — и в искренность Карло, и в его помощь. Он давно привык полагаться только на Господа. Только Он не продаст и не изменит.

Напоследок Джустиниани заметил взгляд Джованны на него самого, взгляд, в котором промелькнули досада и неприязнь. Он снова задумался о необходимости подыскать ей жениха, пока неопытность девицы не привела ее к новой глупой влюбленности в какого-нибудь очередного выродка.

Узнав, что Джованна намерена остаться с подругами, откланялся.

Дома приказал подать чай и уселся перед камином, слегка улыбнулся, припоминая сказанные с таким странным оттенком слова девиц. Нельзя сказать, что Винченцо был опытен в любви. Он был ценителем красоты и временами укорял себя за это, всегда брезговал женщинами второго сорта и, если не мог получить лучшего, предпочитал лучше, сжав зубы, перетерпеть телесный голод, нежели спутаться с тем, что было ниже его. А нищета и вовсе заставила его вычеркнуть женщин из жизни: они стали не по карману. Привыкнув к сдержанности, он отвык проявлять и чувства. Но сейчас сердцем понимал, что нравится — и Катерине, и Елене. Девицы не гнались за богачом, ибо обе располагали прекрасным приданым, нет, он нравился им как мужчина. Эта мысль приобрела свойства вина и опьянила его. Он вспоминал их кокетливые улыбки, локон Катарины и глаза Елены. Теплый воздух, мягкое кресло, изменчивость огня в камине, запах чая увлекли его дух в сладостное блуждание…

— Позволю себе напомнить господину графу, что к семи часам его ждут в доме Чиньоло, — прервав его грёзы, тихо сказал Луиджи, бывший для него памятным листком. — Все готово.

 

Глава 5. Тузовый покер

Между тем девицы вернулись в дом Одескальчи. Джованна была по-прежнему молчалива, подруги же не уставали восхищаться умом и внешностью Джустиниани, его поступок с подвыпившим негодяем, приставшим к ним, был воплощением мужества и истинного рыцарства, а только что окончившаяся победой над Убальдини дуэль придала ему в их глазах ореол непобедимого героя.

Катарина показала подругам свое новое платье: белоснежное, оно удивительно подходило ее черным волосам. Она посетовала, что сапфиры, что она подобрала к нему, плохо смотрятся при свечах. Елена ревниво отметила, что такие камни гораздо лучше подойдут к ее синему платью, и жестко посоветовала подруге надеть рубины.

— Джованна, а какой цвет у мессира Джустиниани любимый? — с жадным любопытством спросила Катарина, — ему нравится белый? Он любит рубины или сапфиры?

Джованна пожала плечиком и поморщилась. Ей была неприятна болтовня подруг. Что они находят в этом наглом медведе? Джустиниани, абсолютно не замечавший ее, злил и раздражал синьорину. Он насмешливо показывал, что ничуть не нуждается в ее советах, вел себя с ней, как с несмышленой девчонкой. При этом она нехотя все же признала, что ошибалась в нем. Он не был ни кутилой, ни распутником, как рассказывал крестный. Скорее, Джустиниани был замкнутым человеком, но он смог перешагнуть через обиду, выделить ей приданое, это все же говорило о благородстве души, а вовсе не о развращенности. Она давно уже сожалела о своих грубых словах ему, но поделать было нечего: несмотря на ее попытки извиниться перед ним, он по-прежнему смеялся над ней.

Масла в огонь постоянно подливали подруги. Обе они были в восторге от мессира Джустиниани. Катарина после танцев у герцогини сказала, что более изящного танцора она не видела, а Елена уверяла, что мессир Винченцо — умный и порядочный человек.

— Он судит обо всем столь разумно и взвешенно, так учтив, спокоен и красив!

— Красив? — Джованна вовсе не находила, что Винченцо Джустиниани хорош собой.

Елена окинула ее недоумевающим взглядом.

— У него удивительно красивое лицо, сочетание мягкого благородство и рыцарственного спокойствия, как можно не заметить этого?

Джованна ничего не ответила.

…На балу у маркиза Джустиниани оценил великолепие платьев Катерины и Елены. Не мог не оценить. Стройная белокурая Елена была облачена в кринолин цвета звездного неба, черноволосая Катерина предпочла белый цвет. Девицы не отходили от него, кокетничали и заигрывали, заставляя его улыбаться и беся хозяина дома, затеявшего этот вечер только с целью познакомить его со своей дочерью. Надо заметить, что платье Розамунды ди Чиньоло было просто роскошным, однако, безупречная красота кружев, дороговизна ткани и идеальная точность пошива, увы, лишь оттеняли грубоватую шероховатость кожи и мелкие, лишенные выразительности черты девушки.

Винченцо сделал ей комплимент, но задерживаться рядом не стал. Не стал он задерживаться и у окна, где его поймал Энрико Петторанелло и познакомил со своей сестрой Джулианой. Как бы ни хороша была девица — родства с Петторанелло Джустиниани не хотел, он сказал несколько вежливых слов — и быстро ретировался.

Залы быстро наполнялись гостями, начались танцы. Девицы соревновались в красоте с Ариаднами, Галатеями и Дианами на фресках, кружившиеся пары дышали духами, полуоткрытые уста сверкали пурпуром, обнаженные плечи блестели. Винченцо быстро подошел к Елене, приглашая ее. Во время танца увидел у входа Глорию Монтекорато, но тут же и забыл о ней. Он танцевал то с Катариной, то с Еленой. Катарина Одескальчи напропалую кокетничала с ним, Елена была весела и игрива.

Неожиданно Джустиниани заметил Марию Убальдини, приславшую ему, видимо, по приказу брата, любовное письмо. Он по-прежнему выглядела болезненной. Ранение брата, возможно, усугубило ее печаль, при этом Джустиниани удивился, что она пришла на вечер, а не была с Умберто. Да и полно, она ли написала ему? Убальдини сам мог подделать почерк сестры и, возможно, она даже не знает о письме. Джустиниани подошел ближе как раз в тот момент, когда к Марии подбежала молодая блондинка со множеством локонов на лбу, грациозная и вертлявая, как обезьянка, и сказала звонким голосом:

— Ну, сколько можно так сидеть, Мария, пойдем танцевать.

Мария покачала головой.

— Я не хочу, — голос девицы был вялым и сонным.

— Ты была у доктора? Что он сказал? Ты же сохнешь на глазах.

— Ничего не сказал, он не может ничего понять, а я похудела на пять фунтов… Дома так плохо, Симона, страшно… Одной страшно, а с другими тяжело. Даже собака, моя Турана, убежала куда-то… Всё валится из рук. — Девушка, казалось, спала на ходу, говорила, почти не шевеля бледными, бескровными губами. — Оставь меня, я посижу тут…

Неизвестная Джустиниани Симона с жалостью посмотрела на подругу, вздохнула и ушла к танцующим.

Джустиниани же вдруг показалось, что он замерз, в кончиках пальцев ощущалось покалывание, в глазах померк свет. Он пошатнулся, но поспешно схватился за спинку стула и устоял. Потом тело обдало жаром, на висках выступил пот. Но тут же все и прошло. Он вздохнул полной грудью, отвернулся от девицы и вдруг увидел в висящем напротив зеркале отражение Марии Убальдини. Девицу окружал ореол вокруг головы, похожий на сыр, изъеденный черной плесенью. Он лихорадочно оторвал глаза от зеркала и повернулся к девушке. Теперь ничего не видел. Но в зеркале изображение снова проступило.

Джустиниани отошел к креслу, присел, опустив глаза в пол. Что опять за фантомы?

Тут к Марии подошла герцогиня Поланти.

— Моя девочка, вам всё еще недужится? — голос Гизеллы звучал заботливо и нежно, но Джустиниани померещилась в нем излишняя приторность. Он поднялся, снова подошел к зеркалу и ахнул. В амальгамированной поверхности отражалось невероятное: из глаз герцогини исходил мутный свет, окутывавший Марию Убальдини, и темный ореол вокруг головы девушки трескался и распадался. Физиономия же старухи лучилась довольством.

«Она мастерица порчи…», вспомнил Джустиниани слова Чиньоло. Как она это делает? Зачем? Но тут же и усмехнулся. Понимание проступило мгновенно. Мария была молода и красива, а это в глазах старой ведьмы, утратившей красоту, было преступлением. Однако не этим ли чертовым штукам научил герцогиню Джанпаоло? Джустиниани интуитивно, бездумно понял, что Марию Гизелла Поланти не помилует, пока не уничтожит.

Девицу было жаль, Джустиниани не знал, как отвадить старую ведьму от ее добычи, но вспомнил, что что-то подобное читал в книге, найденной в сундуке Джанпаоло. Что-то об этом было и в одной из книг его библиотеки.

Гизелла Поланти с улыбкой отошла от Марии Убальдини и спросила у него, сядет ли он после ужина за покер?

— Или вам и в покере мерещатся бесы, Джустиниани? — иронично вопросила она, намекая на свой спиритический сеанс.

Он ответил, что играть будет — ему не терпелось отвязаться от противной и назойливой старухи. Какая мерзавка…

В группе молодых людей, стоявших у одной из дверей, он заметил Оттавиано Боргезе и Энрико Петторанелло, герцога Людовико ди Беффи, и графа Филиппо Боминако. Они следили за танцующими парами и несколько грубовато язвили. Петторанелло рассказывал, что во время вальса видел грудь графини Лукки. Боминако спросил:

— Как же это?

— Стоит только опустить глаза в корсаж. Уверяю тебя, не раскаешься.

Тут к ним подошел Рафаэлло Рокальмуто, и Джустиниани видел, как тот о чем-то рассказывает им, слегка вытаращивая глаза, сдержанно и нервно жестикулируя. Джустиниани понял, что речь шла о дуэли. Все они, тихо переговариваясь, стояли у стены, временами бросали на него взгляды исподлобья. Джустиниани это раздражало.

— Молодая Аньелли теряет сегодня голову из-за вас, Винченцо, глаз с вас не сводит — сказала ему полушепотом Гизелла Поланти, снова проходя мимо, — да и Катарина Одескальчи, как я погляжу, от вас без ума. Колдуете, что ли, Джустиниани?

Винченцо ничего не ответил, сделав вид, что не услышал старуху. Но настроение его было ровным: он неизменно замечал взгляды женщин и девиц, коими они провожали Елену и Катарину. Им завидовали. На него же бросали взоры страстные и красноречивые, исполненные скрытого смысла. Женщины еще никогда так откровенно на него не смотрели. Восемьсот тысяч? Но богатых мужчин в обществе немало.

— Мессир… — Джустиниани обернулся, с удивлением увидев за спиной Элизео ди Чиньоло. Тот был странно бледен, но на скулах алели пятна румянца, на взгляд Джустиниани, нездорового. Винченцо вспомнил, что ему как-то в доме у Поланти показалось, что юноше нравится племянница графа Массерано, и тогда слова герцогини, сказанные довольно громко, не могли не задеть Элизео.

Но тот неожиданно спросил, глядя на Джустиниани со странным вызовом.

— Ваш покойный дядя часто повторял одну фразу… «Vota diis exaudita malignis». О чем это он говорил?

Джустиниани видел, что юноша буквально пожирает его глазами, а, вдумавшись в его слова, удивился еще больше.

— Мой дядя говорил такое?

— Да, и очень часто.

Джустиниани опустился на диван и предложил Элизео присесть рядом.

— Если я правильно понимаю, это игра слов на варварской латыни. Vota diis exaudita malignis… Votum — это и жертвоприношение, и обет, и молитва, и желание, и воля, и даже брачный союз. Exaudita — всего-навсего pluralia tantum от глагола exaudire, «внимать, слышать, понять». Форма diis это аблатив множественного числа от deus, боги, malignis — гибельные, враждебные, злые, недоброжелательные, завистливые. Перевод прост: желания услышаны враждебными нам богами. Но неужели мой дядя это цитировал?

Лицо юноши было напряженным.

— Он переводил иначе. «Желания боги услышали гибельные…»

— Лукаво, но остроумно. Трудно понять — кто же несет погибель — боги или желания.

— Он говорил о желаниях.

— А я — о богах. Но, хоть грамматически я более точен, но прав был и дядюшка. Едва ли бесы способны погубить нас без наших гибельных желаний.

— Бесы?

— Бесы, — уверенно кивнул головой Джустиниани, — боги гибельные. Древние тоже говорили, что когда боги хотят нас наказать, они слышат наши молитвы, и глупые желания порой жестоко наказываются… их исполнением. Хорошо иметь то, чего мы желаем, но лучше не желать ничего, кроме того, что имеем. В хаосе желаний трудно понять, зачем живешь…

Джустиниани был сосредоточен на разговоре с Элизео и не заметил, как их обступили гости Чиньоло. Здесь были сам маркиз, Вирджилио Массерано, герцогиня Поланти и Андреа Пинелло-Лючиани.

В разговор вмешалась герцогиня.

— Что за нелепость вы говорите, Джустиниани? Воздерживаться от желаемого есть глупость. Кто не хочет, когда он может, тот уже не сможет, когда захочет. Не следует избегать искушений: со временем они сами начнут, поверьте, избегать вас…

— Сила желания соразмерна богатству воображения, — высокомерно заметил Пинелло-Лючиани, — если человеку ничего не надо, значит, у него чего-то не хватает… в голове.

— Я, пожалуй, понимаю вас, — тихо обронил Массерано, — всякое новое желание есть зачаток новой скорби. Не исполнившиеся надежды оставляют грусть, исполнившиеся — досаду… А неразумные желания и вовсе губительны.

— Да, люди часто перестают желать того, о чём хорошо подумают, — ответил Джустиниани Массерано, игнорируя Пинелло-Лючиани и герцогиню, но последняя тут же со смехом снова вмешалась в разговор. Тентуччи, белый, как полотно, опустился на скамью. Ему было дурно.

— Если и есть безрассудные желания, о которых я сожалела бы, — это те, которые я не совершила, когда представлялся случай. Глупо противостоять искушению, оно может не повториться. Всякое подавленное желание отравляет человека, согрешив же, избавляешься от влечения к греху, остаётся лишь воспоминание о наслаждении или сладость раскаяния.

— Грех — смола, поддавшись ему, и влипнешь, и перемажешься.

— Лучше перемазаться, но узнать жизнь в полноте, — снова усмехнулся Пинелло-Лючиани, отвернувшись от собеседников и оглядывая зал, — я, борясь с искушением, никогда не терял надежды, что искушение окажется сильнее…

— «Не ходи вслед похотей твоих и воздерживайся от пожеланий твоих. Если будешь доставлять душе твоей приятное для вожделений, то она сделает тебя потехою для врагов твоих…»- тихо процитировал Элизео ди Чиньоло Писание, и Джустиниани любезно улыбнулся ему.

— Да, хочешь погубить человека, — дай ему всё, что он пожелает. Впрочем… есть способ желать и всегда получать желаемое, никогда не раскаиваясь в желаниях. — Джустиниани заметил, что все повернулись к нему.

— Неужели? — брови Гизеллы Поланти взлетели вверх. — И в чем же этот способ, откройте секрет.

— Возжелайте того, чего хочет Господь, и ваша воля всегда будет исполнена, — улыбнулся Джустиниани.

Герцогиня рассмеялась.

— Мне кажется, в таких делах следует обращаться к дьяволу, он расторопней…

— Дьявол никогда не исполняет желаний, — покачал головой Джустиниани, — кроме тех, суетных, что сам же и навязывает. Кто станет исполнять желания ненавидимых?

— Вы сказали — «суетных»? — удивился маркиз ди Чиньоло, который до того очень внимательно слушал Джустиниани. — А как ваше сиятельство отличит суетное желание от несуетного?

Джустиниани пожал плечами.

— Суетное желание — желание не того, чего хочешь сам, а того, что каждый вроде бы должен хотеть… Я сталкиваюсь с этим довольно часто: мне навязывают желания, заставляя хотеть того, чего мне вовсе не хочется. Я хочу уединения и тишины, глубоких книг и постижения Господа. Мне же навязывают блудные связи и любовь к игре, горделивое самоутверждение и сребролюбие, суетное тщеславие и пустую болтовню. Но это вовсе не мои желания.

Элизео, слушавший Джустиниани опустив голову, неожиданно всколыхнулся.

— А вы желали убить мессира Убальдини?

Переход в разговоре был странен. Странным было и выражение лица молодого Чиньоло.

— Нет, — покачал головой Джустиниани, — имело место желание мессира Убальдини убить меня, но его желание не властно надо мной. Я божественно свободен… — Тут к нему подлетела Катарина Одескальчи и увлекла в танцевальную залу, положив конец беседе, и Джустиниани дал себя увлечь, ибо божественная свобода его деяний тут почему-то действовала в странной синергии с желанием синьорины танцевать с ним.

Джустиниани исчез в танцевальной зале и потому не слышал продолжения диалога.

— Он нормален? — в глазах Пинелло-Лючиани проскользнула издевка, — и это, по-вашему, наследник?

— Странен, конечно, но ведь молод… — герцогиня пожала плечами.

— Я тоже не пойму, что у него в голове, — пробормотал маркиз ди Чиньоло, вытянув губы трубочкой и напряженно морща лоб.

— Да нет, он разумен и искренен, но, кажется, не от мира сего, — мрачно бросил Массерано.

— Я и говорю, — Пинелло-Лючиани покрутил пальцем у виска, — совсем не от мира.

Элизео ди Чиньоло молчал, не пытаясь вмешаться в разговор. Он закусил губу и смотрел в пол, думая, казалось, о чем-то своем.

— Он сказал как-то, что человек бессмертен, и смерть — всего лишь роды в бессмертие. «Из утробы — в мир, из мира — в вечность», — задумчиво пробормотал Массерано, — да, странный юноша.

— Говорил же я, что он идиот, — со странным удовлетворением пробормотал Пинелло-Лючиани, — уж смерть-то — единственное, что гарантировано нам в жизни. Как ни пытайтесь жить вечно, ничего не выйдет, и кто верит в бессмертие, тоже смертен. Всё вышло из ничего, и должно в него вернуться. — Он победно взглянул на герцогиню, — он просто глупец.

— А я полагаю, — философски заметил маркиз ди Чиньоло, — если бы смерти не стало, жизнь лишилась бы всякой поэзии. Но люди, как я заметил, вовсе не хотят жить вечно, они просто не хотят умирать. Вера в бессмертие родилась из жажды ненасытных людишек, безрассудно пользующихся временем. Для мудрого достаточно одной жизни, а дурак не будет знать, что ему делать с вечностью.

— К тому же люди, — насмешливо подхватил Пинелло-Лючиани, — не Бог весть какое сокровище. Бессмертие слишком грандиозное понятие, чтобы связывать с ним судьбу ничтожных смертных. Большинству людей нечем заполнить даже вечер, что им делать с вечностью? Бессмертие — жалкая мечта ничтожеств, Вирджилио. Умные люди понимают и принимают смерть. Им хватает на это и ума и силы духа.

Гизелла Поланти была мрачна, но вяло ответила Пинелло-Лючиани.

— Что нам до его мыслей? Но он неуязвим и удачлив, стало быть…

— Что «стало быть»? — прошипел Пинелло-Лючиани, лицо его пошло пятнами, — случайность. Он глупец.

— Ну, что вы, — поморщился Массерано, — я не стал бы, Андреа, обвинять Джустиниани в глупости…

Тут все умолкли, заметив, что Джустиниани и Катарина Одескальчи вернулись в зал. С ними была и Елена Аньелли, девицы весело смеялись чему-то, рассказанному Винченцо. Джустиниани заметил, как при их появлении разговор прекратился, и понял, что говорили о нем.

В это время в зале появилась Ипполита Массерано в алом платье. Оно шло к ее белой коже и жгуче-черным волосам, но никак не подходило к излишней полноте груди и избытку жира в области талии. В ней было что-то от рубенсовской Грации, та же холеность белой кожи и роскошной плоти, с его складками, выпуклостями и изгибами. Графиня, казалось, была создана из молока и крови, но Винченцо она напоминала вылезшую из чана перестоявшую квашню. Прошествовав прямо к Джустиниани, графиня тихо произнесла, что изумлена его фехтовальным искусством. Винченцо, который знал, что он едва не убил любовника донны, выразил скорбь от своей удачливости. Мессиру Убальдини просто не повезло, выговорил он. Она окинула его странным взглядом и заметила, что подобная скромность к лицу победителю, ведь в итоге — победитель получает все. После чего отошла к мужу. У Джустиниани сжалось сердце от жалости к Массерано, который явно все понял и только опустил голову. На Джустиниани же накатила волна брезгливости к ведьме, готовой хладнокровно сменить бывшего любовника на его победителя.

Во время ужина слева и справа от Джустиниани снова сидели Катарина и Елена и весело щебетали. На столе искрился фарфор, сияло серебро и благоухали цветы. Винченцо бездумно разглядывал девиц напротив и отметил, что сестрица Энрико Петторанелло Джулиана смотрит на него пугающим, почти завороженным взглядом. Глория Монтекорато сидела рядом с ней, и молчала весь вечер, ее, по счастью, закрывала от него серебряная ваза Мурано с белыми лилиями. Рядом с Джованной сидела старуха Леркари и что-то нудно жужжала ей на ухо. Сам он подумал, что, если все-таки решит жениться, надо подлинно выбрать невесту. Ему была симпатична Катарина, но Елена казалась разумнее и спокойнее. Но сейчас, зная, сколько глаз смотрят на него, он принял безразличный вид и был рад после ужина оказаться за карточным столом с Вирджилио Массерано, Андреа Пинелло-Лючиани и Гизеллой Поланти.

Игра, надеялся он, отвлечет от него всеобщее внимание.

Массерано был трезв, бледен и безучастен, лицо Пинелло-Лючиани, напротив, то и дело шло пунцовыми пятнами.

— Это правда, что вы считаете человека бессмертным, ваше сиятельство? — мессир Андреа наклонил к нем голову с заметной проплешиной в волосах.

Джустиниани кивнул. Игроки внесли начальную ставку, получив по пять карт. Далее пошел круг торговли. Гизелла и Вирджилио объявили, что меняют три карты, Пинелло-Лючиани — четыре. Сдающий — Элизео ди Чиньоло — забрал их карты и сдал им столько же новых. Джустиниани молчал.

— Стало быть, верите, что не умрете? — издевательски уточнил Пинелло-Лючиани.

Последовал последний круг торговли. Пинелло-Лючиани сменил две карты, остальные — снова по три.

— Смерть — идея, которая не подтверждается нашим внутренним опытом, — обронил Винченцо. — Человек чувствует себя бессмертным.

Джустиниани почти не слушал собеседника и не участвовал в торгах: с раздачи ему пришли четыре туза и джокер.

— Природа не знает бессмертия.

— Потому-то смерть от природы, бессмертие же от Бога.

— И вы в это верите?

— Если надежда на бессмертие — обман, то обмануты все великие и святые…

— Впервые встречаю человека, верящего, что не умрет.

— Я этого не говорил, но вообще-то, чем изощреннее наш разум, тем дальше он от понимания смерти.

Тут Джустиниани открыл карты и заметил, как переглянулись Вирджилио с донной Гизеллой. Пинелло-Лючиани умолк, закусив губу и оторопело глядя на открытую им беспроигрышную комбинацию. Впрочем, на кону была небольшая сумма.

На новой раздаче, когда ставка, анте, выросла вдвое, к немалому удивлению Винченцо, ситуация повторилась. Его бесстрастное лицо, идеально подходящее для игрока в покер, исказилось злобной гримасой. Что за чёрт… Он невольно сблефовал, недовольство на его лице было воспринято, как знак дурной раздачи. Торговаться он не стал, хотел было сбросить карты, но остановился. Какой бы дикой не была вероятность после перетасовки 54-х карточной колоды выпадения тузового каре одному и тому же игроку, нельзя было совсем исключить ее.

Пинелло-Лючиани несколько пришел в себя.

— Стало быть, вы как правоверный католик, верите в бессмертие души?

— Почему нет, — удивился Джустиниани, — догмат бессмертия души — идея, многих устрашающая, но меня она утешает.

Он снова взял банк, заметив на лицах партнеров не досаду, но что-то странное, нечитаемое.

Их стол незаметно окружили: хозяин дома маркиз Марио ди Чиньоло, Альбино Нардолини, Оттавиано Боргезе и Энрико Петторанелло стояли за спиной Вирджилио Массерано и молча переглядывались.

Третья раздача ничем не отличалась от двух предыдущих. Теперь Джустиниани окаменел. Чертовщина. На кону было около трех тысяч лир. Донна Гизелла с непонятной усмешкой спросила: «Опять тузовое каре, Джустиниани?» Его партнеры переглянулись, и Винченцо, к своему изумлению заметил, как загорелись глаза Марио ди Чиньоло, как ликующе улыбнулась старуха Поланти, и лишь Пинелло-Лючиани был мрачен. Он резко поднялся, сбросил карты и вышел.

— У мессира Андреа плохо с финансами? — поинтересовался Джустиниани.

— К мессира Андреа плохо с завистью, — насмешливо обронила Гизелла Поланти.

Поняв, что она видит причину раздражения Пинелло-Лючиани не в проигрыше, но в зависти его странному везению, он вздохнул и уныло спросил: «мессир Джанпаоло тоже был удачлив, не правда ли?» Ее светлость расплылась в ликующей улыбке и кивнула.

— Да, но ему всегда приходила «королевская масть», «роял-флэш», причем, пиковая. Тузового каре я у него не припомню.

Джустиниани печально вздохнул. Душа его отяжелела. Он не понял, отчего старуха откровенно радовалась, и дал себе слово больше никогда не садиться за карточный стол, тем более, что не был азартен и быстро уставал от игры. Он отказался было от выигрыша, но герцогиня расхохоталась. «Берите, Джустиниани, не смешите, вы не разбогатеете, мы не обеднеем…»

— А почему господин Пинелло-Лючиани не верит в бессмертие своей души? — стоявший рядом с Джустиниани и Вирджилио Массерано Элизео ди Чиньоло спросил, казалось, самого себя.

— В бессмертие души обычно не верят люди определенного типа, — задумчиво обронил Джустиниани.

— Какого?

— Не имеющие души, дорогой Элизео.

На душе Джустиниани было сумрачно, он удалился от всех, уединившись на дворовой балюстраде палаццо.

— Ну, теперь-то вы убедились? — донесся голос из бокового входа, закрытого от него побегами плюща, — это все-таки он.

— Что с того? Мы это и предполагали, но если ни у подонков, ни у Убальдини ничего не получилось, что прикажешь делать? — этот голос Винченцо узнал, он принадлежал Пинелло-Лючиани.

— Я вам сразу сказал, что это бессмысленно — погибни он, сундучок-то еще достать и открыть надо, — это был голос Рафаэлло Рокальмуто.

— Почему бы все-таки не поторговаться? Он вроде не дурак, и если хорошо заплатить… — Джустиниани узнал Альбино Нардолини.

— Не дурак? Пока я этого не вижу. Не дурак давно бы все понял.

— А вам не кажется, что дуэль как раз и говорит, что он… давно все понял? Он ведь ненавидел Убальдини и хладнокровно рассчитался с ним.

— Вздор, — прошипел Рокальмуто, — не Ченцо же его вызвал!

Последовал тяжёлый вздох.

— Ладно. Здравый смысл говорит: «Кого нельзя убить, нужно купить…» Поторгуемся. — Голоса смолкли.

Джустиниани задумался. Он понял, что речь шла о нём, и понял, что двух подонков на Понте Систо, нанял, по всей вероятности, Пинелло-Лючиани. Убальдини тоже действовал по его указке. Однако причин подобных деяний он по-прежнему не понимал, а стало быть, подлинно проявлял ограниченность ума. Логика подсказывала, что речь шла все о том же проклятом «даре» дорогого дядюшки, и если дуэль в его понимании была никак не связана с дьявольщиной, но в тузовом каре чертовщина, безусловно, была.

Он двинулся к выходу и тут в полутьме портала натолкнулся на старуху Леркари. Ее милость явно поджидала его.

— Упаси вас Бог продать наследство Джанпаоло Пинелло-Лючиани, даже за сто тысяч… — прошипела она, и Джустиниани понял, что она тоже слышала разговор, — лишившись ларца Джанпаоло, вы и дня не проживёте… — и старая ведьма тенью растворилась во тьме коридора.

На улице царила фиолетовая, сумрачная ночь, как тяжелое покрывало накрывшая Рим. Вокруг фонтана на площади Барберини, как свечи вокруг катафалка, бледным пламенем горели фонари. Вниз по улице спускались запряженные лошадьми подводы, и толпы рабочих. Некоторые из них, пошатываясь, распевали во все горло непристойные песни.

Он вышел к парадному. Тут его ждали девицы, чтобы расспросить о выигрыше, весть о котором молниеносно разнеслась по гостиным, но он лишь пожимал плечами. Его печаль усилилась. Он находился в странном состоянии духа, несмотря на полное затемнение ума и оцепенение воли, вихри ощущений проносились через его душу, подобно призракам в темноте. Ночные звезды, фонтан Тритона в круге тусклых фонарей усугубляли печаль, возбуждали в его сердце смутный страх, какое-то трагическое предчувствие.

 

Глава 6. «Sic transit Gloria mundi…»

Глава дома Одескальчи ждал дочь в карете, Джованна же стояла около его экипажа, решив ехать домой, а не к Катарине. Джустиниани это не порадовало, ему хотелось остаться наедине со своими мыслями. К счастью, девица всю дорогу молчала, не досаждая разговорами, а дома быстро поднялась к себе в спальню.

Джустиниани хоть по-прежнему не понимал весьма многого, понял главное. Старуха Леркари дала ему совет, который свидетельствовал о том, что она понимает куда больше его самого и смертельно напугана. Стало быть, хотя бы из страха она расскажет о происходящем. Она заклинала не продавать наследство Джанпаоло и упомянула о ларце. Он решил с утра побывать у нее.

Сейчас же, после того как Луиджи помог ему раздеться, он просто лежал на постели. Но стоило ему задуматься о прошедшем вечере, проступила горечь. Да, дьявольские дарования, безбожные, пустые и суетные, проявлялись в нем час от часу отчетливее. Поверить, что феноменальная, высшая комбинация карт могла прийти ему три раза подряд случайно — он не мог. Мерзость, мерзость… Дьявольские шутки.

Он тихо забормотал: «Уповаю на Тебя, Боже мой! Свой разум, свободную волю и всё своё существо отдаю на служение Тебе и хочу всегда действовать в единении с Твоей благодатью. Люблю Тебя, Господи, больше всего на свете. Ради Тебя хочу трудиться, любить и страдать, ради Тебя жить и умереть. Ты истинная радость моей души. Ты наивысшее благо и совершенство. Лишь Ты один достоин бесконечной любви…» В молитве ему становилось легче, бремя души переставало тяготить.

Кот усыпляюще урчал, и веки Джустиниани смежились.

— Ваше сиятельство, простите… — на пороге спальни стоял Луиджи. — Я чистил ваш фрак, их кармана выпало вот это…

В свете ночника Джустиниани разглядел странное письмо на алой бумаге, свернутое in quarto. Господи… Он вдруг вспомнил, как быстро отошла от него Ипполита Массерано в своем алом платье. Разумеется, это ее письмо, она сунула его ему в карман, когда отходила от него. Любовные послания в тон платью — это был старый трюк светских потаскушек. Джустиниани вздохнул, прекрасно понимая, что там будет написано. И не ошибся. Донна Массерано, видимо, в духе нравов Урбинского дворца, была намерена заместить потерянного любовника его победителем, что в глазах Джустиниани чести ей не делало. Шлюха могла менять любовников, но Убальдини не умер, и подобное поведение в глазах Винченцо было предательством. Змея…

Его приглашали навестить графиню в конце недели, в воскресение, на вилле Мориа, неподалеку от базилики святого Климента. Он понимал, что это не было ловушкой, но идти к стареющей толстой Мессалине не хотел. Он испытывал отчетливую брезгливость при мысли, что придется пользоваться тем, чем до него пользовались другие. Воля ваша, но женщина, белье, расческа и зубочистка должны быть собственными. Есть вещи, которые даже с другом не разделишь. К тому же он всегда предпочитал выбирать сам, а не быть выбираемым, последнее претило ему и унижало. Но главное — он считал эту женщину ведьмой.

День выдался суматошным и несколько сумбурным, и Джустиниани сам не заметил, как уснул.

— …Господин, к вам гостья, — голос Луиджи донесся до Джустиниани сквозь пелену сна.

Он с трудом разлепил сонные веки.

— Кто там, Господи? — он ничего не видел во сне, но вчерашний вечер помнил отчетливо и почему-то с ужасом подумал, что это графиня Массерано.

— Донна Монтекорато ожидает вас в гостиной.

— Это еще кто? — Но тут до него дошло, что речь о Глории Салиньяно. Ну, и какого чёрта ей надо да ещё в такую рань? Тут Джустиниани окончательно проснулся, понял, что, по счастью, последнее не произнес, а лишь подумал. Приказал подать одеваться, наскоро умылся, и тут взглянул на каминные часы. Оказалось, его упрек донне Монтекорато был несколько несправедлив — время приближалось к полудню. Это он проспал.

Джустиниани появился на пороге и сразу отметил роскошь костюма Глории, ее подкрашенные губы и нарумяненные щеки. Это не слишком-то ее красило, но Винченцо приветливо поздоровался и сообщил своей бывшей невесте, что она бесподобно выглядит. У ноги Джустиниани проскочил кот, запрыгнул на оттоманку и, бросив на гостью равнодушный взгляд зеленых глаз, задрал хвост и отвернулся к окну.

— Ну, что ты? Неуязвим и удачлив, богат и красив, — кокетливо бросила она. — Кто бы мог подумать, что это — о тебе, Винче? В обществе только о тебе и говорят. Грех не воспользоваться такой удачей. Что ты собираешься делать?

Джустиниани не поинтересовался, чьи слова она цитирует, но тон Глории, легкомысленный и игривый, был ему неприятен. К тому же — ему не нравилось, когда его звали Винче, возможно именно потому, что когда-то нравилось. Со стороны Глории подобная фамильярность была абсолютно неуместна. Она была не просто живым напоминанием того былого, которое ему не очень-то хотелось ворошить, но и воплощала собой принцип тщеты всего земного, звучавший для него странно двусмысленно. «Sic transit Gloria mundi…» Да, эта женщина подлинно прошла для него, как проходит глупая молодость и вера в гномов — беспамятно и бесследно, а ее быстропроходящая, ушедшая красота заставляла его не сожалеть, но благословлять эту потерю.

Джустиниани понимал, что она пришла неслучайно, и по ее двусмысленному и раскованному взгляду, накрашенным губам и дороговизне костюма догадался о цели прихода. Она явно собиралась прельстить его, иначе, — зачем так выряжаться? Но возобновлять былые отношения не собирался. В одну реку дважды не войдешь, да и глуп доверяющий раз предавшему.

— Я собираюсь жениться и обзавестись потомством, — ответил он чуть более резко, чем хотел.

В ее глазах промелькнуло раздражение.

— На этой глупой блондиночке или на курносой брюнетке?

Джустиниани вздохнул. Беседа, едва начавшись, начала утомлять его.

— Если ты пришла предложить мне себя в любовницы — ничего не выйдет, — отчеканил он, и добавил, чуть смягчая резкость, вспомнив, что все же говорит с дамой, — мне не нужны новые дуэли, в том числе и с доном Монтекорато. Мне может и не повезти.

— Он тебя не вызовет, — небрежно и несколько необдуманно обронила она.

— Как бы то ни было — прошлого нет.

— Ты странный. Не мнишь ли ты, что интересуешь меня? — презрительно бросила Глория, запоздало пытаясь отыграться.

— Упаси Бог, ты пренебрегла мной в дни юности, с чего бы тебе интересоваться мной теперь? — он усмехнулся, — я не думаю, что ты пришла вспоминать былое, но что же на самом деле привело тебя ко мне? — вопросил он, тем самым пресекая возможность возвращения к любовным глупостям.

Она окинула его мутным, почти нечитаемым взглядом. Несколько минут молчала, потом продолжила.

— А ты изменился. Однако я думаю, не во всем. — Он пожал плечами, но она заторопилась, — но в чем-то ты прав, конечно, я пришла поторговаться. Теперь, когда стало ясно, что ты все-таки наследник, торг уместен. При этом я все же знаю тебя лучше многих, уж этого-то ты отрицать не можешь. — Джустиниани вежливо склонил голову, пока еще не понимая Глорию до конца, — тебе, с твоей старомодной моралью и дурацким кодексом чести, наследство Джустиниани не нужно, а мы в нем заинтересованы. За весь ларец мы заплатим сорок тысяч лир. Но ты откроешь его.

Джустиниани поднял глаза на Глорию и выпрямился. В висках застучала кровь, лоб покрыла испарина. Он знал, что эта женщина — хладнокровна и жадна, давно понял, что она себялюбива и суетна. И все же понимание, что перед ним сейчас сидела самая обыкновенная ведьма, обдало его внутренним жаром. «С твоей старомодной моралью и дурацким кодексом чести…» Браво, Глория, четче не скажешь. Но при этом она явно продолжала разговор, начатый старухой Леркари, и назвала то, за что хотела заплатить. Ларец. Рокальмуто же тоже проронил: «сундучок». Стало быть, и мужеложника с Пинелло-Лючиани, и эту чертовку интересует тот короб, набитый куклами, что он нашёл в сундуке Джустиниани? Неужто они верят во всю эту вздорную ересь?

Сам он понимал, что бытие дьявола реально, и если начало Добра в Боге, а «Бог зла не сотворил», то должен быть и тот, кто первым воплотил идею зла и греха. Но вольты и демонические обряды? Всерьез? Не спиритические забавы и пустое шарлатанство, не салонные забавы, а подлинный демонизм? Здесь? В Риме?

Между тем Глория явно не шутила — иначе не предлагала бы за ларец такой сумасшедшей цены!

Джустиниани погрузился в каменное молчание. Просить у Глории объяснений он не хотел, между тем она, почти не дыша, пожирала его глазами и явно ждала ответа. Он решил отсрочить договор — до выяснения всех обстоятельств.

— Есть человек, — тихо проговорил он, — готовый дать больше.

Кровь стремительно отлила от лица донны Монтекорато, обрисовав на нём очертания черепа.

— Пинелло-Лючиани? Сколько он посулил?

Джустиниани пожал плечами.

— Пока сделка не заключена — я был бы глуп, если бы огласил ее условия.

Глория вскочила и стремительно пронеслась по комнате, потом резко повернулась к камину и пролетела обратно. Благородный человек не должен сидеть, когда женщина стоит, но нигде не сказано, что должен делать мужчина, когда по комнате носится разъяренная фурия. Джустиниани остался в кресле, борясь с искушением задвинуть под него ноги, опасаясь, как бы на них не наступила все еще снующая по комнате сумасбродная ведьма. Но Глория наконец чуть успокоилась, и села перед ним.

— Послушай, ты же не сумасшедший! Едва он получит ларец и заставит тебя открыть его, за твою жизнь никто не даст и ломаного гроша. Ты не знаешь этого человека.

— А ты его знаешь? — иронично поинтересовался Джустиниани, — откуда? Любовник?

Глория не ответила. Она, казалось, даже не расслышала его.

— Послушай, Винчи, не продавай… Сколько бы он не предложил, — мы дадим больше, слышишь? — и она поспешно выскочила из комнаты.

Джустиниани лениво поднялся и, стараясь не наступить на кота, тут же задравшего хвост и побежавшего впереди, направился в столовую, по пути сосредоточенно размышляя. Итак, Глория вначале пыталась прельстить его, потом, поняв, что сентиментальных воспоминаний о прошлом у него не осталось, завела прямой торг. Стань она его любовницей, ей был бы открыт доступ в дом, и получить ларец ей было бы проще простого, причем — задарма. Но и сумма в сорок тысяч была явно оговоренной. С кем? Точно, что не с Пинелло-Лючиани, ибо при этом имени она побледнела. Перспектива, что ларец попадет в руки Пинелло-Лючиани, испугала ее — и это была не игра. Так побледнеть… Стало быть, в кругах этих чертовых демономанов существует две партии. Одна — судя по всему, возглавляется Пинелло-Лючиани, а вторая была партией его дядюшки. При этом партия Пинелло-Лючиани уже дважды пыталась его уничтожить. Глория же, как и старуха Леркари, безапелляционно утверждает, что, получив ларец, они повторят попытку в третий раз. Почему? Кому он мешает?

— А это правда, что донна Монтекорато когда-то была вашей невестой? — У окна столовой стояла Джованна и смотрела, как от порога виллы отъезжает карета Глории.

— Это вам рассказала донна Леркари? — он вспомнил, что Джованна на ужине у Чиньоло сидела рядом со старухой.

— Так это правда?

— Да, — бездумно подтвердил Джустиниани, думая о своём.

— Она сказала, что когда мессир Джанпаоло выгнал вас, донна Глория расторгла помолвку. А вы любили ее? — спросила Джованна с прямотой юности.

Джустиниани поднял на нее глаза.

— Santa simplicitas, cвятая простота, — тихо пробормотал он, — любил.

— И сейчас любите?

Джустиниани усмехнулся.

— Любовь, дорогая Джованна, — менторски начал он, — удивительно странная штука. Как говорил один немец, она нужна вовсе не человеку, но — роду человеческому, и потому сводит порой абсолютно разных людей в глупейшие союзы, а потом человек годами недоумевает, что могло сблизить его с особой, совершенно чуждой ему, и даже испытывает род стыда. В любви много глупости, дорогая Джованна, очень много. Я еще не пришел к той мысли, что вся эта любовь — чистейший вздор, но я близок к ней.

— А то, что рассказывала донна Леркари о донне Монтекорато — правда?

— А что она рассказывала? — лениво поинтересовался Джустиниани. На самом деле это его ничуть не интересовало.

— Три года назад донна Монтекорато возвращалась домой с оперы и увидела свечение над фонарями в форме звезды. Вскоре с ней стали происходить странные вещи. Она начала изучать мистику, Джанпаоло говорил, что она медиум, и является проводником небесных знаний таинственного гостя Аштар Шерана. По ее словам, «это имя гарантирует истину и высочайшее знание». Это универсальный мировой учитель, будущий мессия…

Джустиниани потрясенно уставился на Джованну. Похоже, что девица не лгала: такого с налету и не выдумаешь. Но «неужто и Саул во пророках?» Глория всегда была не только чужда всякой сентиментальности, но и далека от веры и «всякой мистики». В принципе, картинка вырисовывалась простенькая: пустенькая и суетная Глория ночью подвергается демоническому воздействию. Душа ее целиком открывается, проявлен интерес, нет сопротивления молитвой. Связь установилась. После этого влияние бесов на душу прельщенной усиливается. В итоге Глория становится послушным орудием в руках нечистых духов, получает от них «высочайшие знания»… Ох, и дурочка… Надо же…принятие нового мессии, даже имя уже известно — Аштар Шерана… Все тот же Астарот.

Лицо Джустиниани брезгливо исказилось. Грядёт, грядёт антихрист…

— Так вы больше не любите её? — снова резковато спросила Джованна.

Джустиниани вздохнул и, увидя входящего в комнату Луиджи, попросил подать завтрак и передать конюху его распоряжение заложить экипаж. Сам же подумал, что ему подлинно пора хоть раз выступить в роли опекуна, обязанностями которого он, из-за свалившихся на него чёртовых забот, постоянно пренебрегал. Он плюхнулся в кресло, погладил тут же запрыгнувшего к нему на колени кота, и начал.

— Дорогая Джованна, пока у меня есть время, я хотел бы просветить вас в отношении некоторых вещей. Запомните на будущее. Нетактично подглядывать через плечо пишущего или читающего личное письмо, неделикатно подслушивать чужие разговоры и интересоваться чужими делами. Это недопустимо для воспитанного человека. Бестактно также задавать человеку старше вас вопросы о чувствах, и особенно невоспитанно — выбегая из комнаты, хлопать дверьми, ибо те, кто не придерживает за собой дверь — обычно безответственны и легкомысленны, — тут Джованна выбежала из комнаты, снова громко хлопнув дверью, — к тому же — от этого двери начинают скрипеть в петлях, — рассудительно закончил тем временем Джустиниани.

Да, наставник юношества и проповедник из него явно был никудышный, подумал он, а так как аудитория была утрачена, сел за стол и с аппетитом приступил к утренней трапезе. Трубочист, во время его проповеди дважды зевнувший, устроился в опустевшем кресле, свернулся клубком и закрыл глаза.

 

Глава 7. Solo Eriditiera. Только Наследник

Старуха Леркари жила в Саллустиано, неподалеку от церкви Санта-Мария делла Виттория. Винченцо не планировал, что скажет донне Марии, но вопрос о ларце хотел выяснить до конца.

— Мессир Винченцо, — виноватое лицо Луиджи показалось в дверях, — вы сильно спешите?

— Что? — Джустиниани, закончив трапезу, поднялся от стола.

— Беппо только что уехал подковать Кьяретту. Я не знал, что вы собираетесь куда-то и не предупредил его, — виноватое выражение не сходило с лица слуги.

— Он к Джилло?

Слуга кивнул. Джустиниани вздохнул. Поездка откладывалась на пару часов. Но, не желая огорчать Луиджи, и без того огорченного своей оплошностью, он улыбнулся.

— Это к лучшему. Я как раз хотел прогуляться. Поброжу у галереи Памфили.

Он вышел из дому, взяв на всякий случай только зонт, и побрел к галерее. Медленно шагая по брусчатке тротуара, снова погрузился в свои мысли. Главное его непонимание касалось все того же странного обстоятельства: почему все эти люди, если уж они так нуждаются в дьяволе, не могут сделать то же самое, что сделал Джанпаоло — просто продать ему душу? Ни у кого из этих приспешников сатаны не было ничего, что удержало бы их от зла — зачем же им нужен он? Зачем им ларец? За ненужное сорок тысяч не предлагают. Что в этих глупых безделушках такого, из-за чего старик Канозио бледнеет, а у Марио ди Чиньоло начинают трястись руки?

Джустиниани присел в маленьком скверике у галереи и задумался. Ему нужно добиться от старухи Леркари ответа хотя бы на некоторые из этих вопросов. Она явно одна из тех, кто восхищался Джанпаоло. Стало быть, она может прояснить и ситуацию с Пинелло-Лючиани.

Винченцо поднял голову и замер. Прямо на него, не отрываясь, смотрел старик в деревянном кресле, расположившийся у соседней скамьи. Это был не бедный человек: сюртук украшали бархатные отвороты, холеные руки лежали на дорогом клетчатом пледе. Взгляд его был странным, застывшим и прямым, и Джустиниани, вдруг понял, что уже видел этого человека, просто плохо запомнил его лицо, ибо старался не смотреть на него. Перед ним был Марко Альдобрандини, слепец.

Джустиниани поднялся, и нарочито шаркая по плитам ногами, подошел и поприветствовал старика.

— Вы едва ли меня помните, я…

— Винченцо Джустиниани, — перебил его Альдобрандини, — я узнал вас по голосу. Вы были у меня с банкиром Тентуччи. Я потерял зрение, но не мозги и не память, — зло огрызнулся слепец. — Вы купили мою коллекцию.

— И хотел бы выразить восхищение подбором книг и…

— Довольно и того, что, не торгуясь, сполна заплатили, — снова брезгливо перебил старик, — нужны мне ваши похвалы…

Джустиниани почувствовал себя лишним, и решил было откланяться, но тут Альдобрандини неожиданно проронил, глядя в пустоту.

— Вы внук Гонтрано. Я помню вас по щенячеству. Темные волосы, бледная кожа, проваленные скулы, глаза карие — в отца… Я спрашивал о вас у Тентуччи, и он уверил меня, что вы, хоть и племянник дурачка Джанпаоло, но человек разумный и приличный. — Пораженный Винченцо присел на скамью рядом с креслом старика. Альдобрандини же продолжил, — коли так, можно только порадоваться, что гниль не расползлась по роду. Вы — его единственный родственник?

— Вы имеете в виду… — Джустиниани затаил дыхание, — да, Джанпаоло никогда не был женат.

Старик досадливо хмыкнул.

— Стало быть, он передал вам перед смертью всю эту ересь в наследство. — Альдобрандини не спрашивал, но утверждал. — Вам не позавидуешь. А что же это дорогой Андреа, исчадие ада, до сих пор не угробил вас? Странно, ей-богу… — Брови старика задумчиво поднялись.

— Он пытался, ему просто не повезло. — Джустиниани неожиданно успокоился, его волнение угасло, голос зазвучал резче, — а не могли ли вы снизойти к моей глупости и неосведомленности?

— Не знаю, — резко перебил старик, переходя на «ты», — разве что умно спросишь, мальчик, — на лице слепого проступила странная, немного надменная и скучающая гримаса.

Джустиниани сыграл ва-банк, терять было нечего.

— Сундуки моего дядюшки забиты чернокнижными инкунабулами, а ларцы — вольтами. Он основал общество «Тайная философия» и считался колдуном. Мессир Пинелло-Лючиани, насколько мне известно, не умеет колдовать. Но моего дядю вы называете дурачком, а мессира Андреа — исчадием ада. Я не спрашиваю — почему. Мой дядя вышвырнул меня без гроша из дому, а мессир Андреа дважды чужими руками пытался убить. Но почему… почему дьявол служил дурачку Джанпаоло и не служит исчадью ада — Андреа Пинелло-Лючиани?

Казалось, рядом заквакала жаба, лицо слепца исказилось, и Джустиниани понял, что Марко Альдобрандини смеется.

— Неглупо… — наконец отсмеялся он. — Да не по адресу. Ответ на это — у дьявола. Впрочем, поразмышлять можем и мы, главное, мыслить телеологично, сиречь, целесообразно, и теологично, то есть, в связи с Богом, что есть залог безошибочности мышления. Потому стоит рассмотреть цель дьявола. Она исходит из его сути. Он — лжец и человекоубийца искони. Определение это теологично, значит, верно. Его цель, ergo, — обмануть и уничтожить. Дьявол — умен, он первенец творения, стало быть, глупо ждать от него действий, противоречащих его целям, если же они таковыми кажутся, они — часть его сути, стало быть, обман. При этом дьявол дает вашему дядюшке умение делать те глупые и пустые фокусы, что так восхищают дураков в наших светских гостиных, в покер ему всегда приходит королевская масть, у женщин при виде его слабеют колени и спирает дыхание, он видит болезни, словно смотрит сквозь вас, и если вы ненароком разозлите его — рискуете больной постелью, а то и могилой… Он вызывает мертвых — и они покорно являются. За эти дьявольские побрякушки он отдал бессмертную душу. Теперь Пинелло-Лючиани. Он алчет того же могущества и ореола владыки судеб, — но девицы по молодости воротят от него нос, все — от красотки Гизеллы Поланти, к которой он сватался, до последней каракатицы Анжелины Боминако, — все отказывают ему. Андреа начал совращать мальчишек и в том нашел утешение, но он хотел владеть жизнями и смертями, а мог лишь нанять убийц, что, в принципе, доступно всякому. Он служил мессы святого Секария, его жертвы сходили с ума и погибали, но дьявол был глух к его мольбам…

— Ну, конечно! — Джустиниани перебил старика просто из поразившего и пронзившего его вдруг до костей понимания. — Дьявольские дары не даются тому, кто уже принадлежит сатане, это не телеологично… Дьявол не покупает своё, он покупает Божье!

— Браво, мой мальчик, вы умеете думать. Кстати… слухи распространяются у нас мгновенно. Вы победили Убальдини на дуэли, красавицы увиваются вокруг вас и вам в покере трижды пришло тузовое каре? Вы верите, что это… случайно?

Джустиниани странно обмяк. Он знал, что собеседник не видит его, но сделал над собой усилие, чтобы на лице не проступила горечь. Он не хотел в это верить и резко ответил.

— Когда вы вынуждены семь лет на своем хребте таскать мешки с углем, шпага в руке становится невесома, как перышко, — раздраженно бросил он, — улыбки девиц… Что же, самолюбие есть и у меня, и горько думать, что я не заслуживаю улыбки без дьявольских шалостей. Тузовое же каре… это, конечно, наследство дядюшки. Но в отличие от мессира Джанпаоло, мне не хочется жертвовать сатане свою бессмертную душу. Я считаю это не телеологичным и, уж конечно, не теологичным. Я вполне проживу без дуэлей, женщин, покера и общества, — Джустиниани, в общем-то, не лгал, но чувствовал себя скверно.

К старику подошел человек в ливрее.

— Мессир, пора.

— Да, пора, поехали. — Альдобрандини поднял на прощание руку, туда, откуда слышал голос Джустиниани, — я — всего только старый ослепший книжник, помнящий, что дьявол — иллюзионист, властный лишь заселять химерами человеческую душу. Дьявольские же миражи, утверждает Альберт в Комментариях на сентенции, результат его господства над формами, но не над сущностью вещей… Помните это.

Джустиниани после того, как старика увезли, некоторое время сидел в молчании. Горечь от предположения, что улыбки Катарины и Елены — следствие все тех же дьявольских шалостей, была почему-то больнее, чем от сомнений в его превосходстве над Убальдини, и это удивило его. Но скоро эти мысли улетучились. Он подлинно понял главное. Следует отличать адептов дьявола, работающих за плату, от рабов дьявола, трудящихся на хозяина без всякого вознаграждения. Рабство дьяволу — это имманентность ему, полная тождественность с ним, а дьявольские дары — это покупка дьяволом свободной души. Дьявол не хотел покупать ни Пинелло-Лючиани, ни Нардолини — потому что они и так, сам того не подозревая, давно уже принадлежали ему. И потому Пинелло-Лючиани воистину стократ страшней клоуна Джанпаоло.

Но сам он был божественно свободен. Он не раб и не слуга. Воздать почесть не унизительно троим — Богу, государю и отцу. Дьявол сюда не входит. Не теологично и не телеологично.

Винченцо поднялся и направился домой. Теперь он понимал больше и мог говорить со старухой Леркари более предметно. Особенно хотелось уточнить слова Альдобрандини, царапнувшие душу слова слепца о Пинелло-Лючиани. «Он начал совращать мальчишек и в том нашел утешение, но он хотел владеть жизнями и смертями, а мог лишь нанять убийц, что, в принципе, доступно всякому. Он служил мессы святого Секария, его жертвы сходили с ума и погибали, но дьявол был глух к его мольбам…»

О мессе святого Секария католики говорить не любили, это было кощунство. Он читал о ней. Служили дьявольскую обедню в разрушенной церкви, за час до полуночи. Он помнил и молитву сатане, там произносимую. «Господин и владыка, признаю вас за своего бога и обещаю служить вам, покуда живу, и от сей поры отрекаюсь от Иисуса Христа, и Марии, и от всех святых, от миропомазания и крещения, и от всей благодати Иисуса Христа и от апостольской церкви и от всех молитв ее, которые могут быть совершаемы ради меня, и обещаю поклоняться вам, и в случае, если восхочу обратиться, даю вам власть над моим телом, и душой, и жизнью, как будто я получил ее от вас, и навеки вам ее уступаю, не имея намерения в том раскаиваться…»

И человек, произнесший это, сегодня противостоял ему…

Джустиниани вернулся, когда конюх еще не приехал, зато — в портал виллы завернул экипаж. Он остановился у окна и увидел донну Марию Леркари, вылезавшую при поддержке своего кучера из кареты. Винченцо удивился только на минуту, сразу поняв, что ничего естественнее этого визита и быть не могло. Глория, очевидно, побывала у нее и передала его слова о предложении Пинелло-Лючиани. Джустиниани вздохнул, вынул из потайного ящика стола ларец и, поставив его на стол в гостиной, прикрыл вечерней газетой. Трубочист, взявшись, как всегда, невесть откуда, запрыгнул на стол и замер в позе Сфинкса.

— Не продавайте, я же предупреждала вас, — прошипела старуха от двери, не обратив никакого внимания на его вежливый поклон и не здороваясь.

Джустиниани тоже не стал делать вид, что не понял ее милость.

— Я не сказал ни да, ни нет, — он сел и убрал газету с ларца, заметив, как вздрогнула при виде его донна Мария, — и мой выбор будет зависеть от вашей откровенности. — Старуха плюхнулась в кресло. Джустиниани видел испарину на ее висках. — Что будет, если я швырну этот ларец в камин?

Джустиниани внимательно следил за собеседницей. Он-то полагал, что старуха рассмеется ему в лицо: вещь, за которую предлагают сорок тысяч лир, никто не уничтожает. Он ошибся. Лицо ее милости посерело.

— Больше дюжины трупов, — еле слышно пробормотала она.

Джустиниани на мгновение оторопел, ему показалось, что старуха издевается над ним, но тут же понял, что донна Леркари не лжет. В глазах её застыл ужас.

— И я должен в это верить?

— Это Богу нужна ваша вера, — со странной злостью огрызнулась старуха, — Дьявол в ней не нуждается. Вы можете сколько угодно не верить, что будет гроза — это не помешает ей разразиться.

— Как эти куклы попали сюда?

Старуха облизнула пересохшие губы, снова чем-то неуловимо напомнив Джустиниани лисицу, и торопливо начала рассказывать.

Джанпаоло Джустиниани предлагал им исполнить любое их желание. Все, что требовалось — клочок ваших волос, или кончик ногтя. Он производил какие-то магические заклинания, и желание исполнялось… Но потом оказалось, что Джустиниани одурачил их: и желание-то, исполнившись, либо не приносило радости, либо приводило даже к беде, и все они оказались на крючке у Джанпаоло, делавшего вольты каждого из них. Если он ссорился с кем-то — назавтра тому было плохо: Джустиниани через куклы делал с ними, что хотел, еще и издевался…

— И, тем не менее, вы обожали моего дядюшку. Почему?

Оказалось, Джанпаоло вел себя по-свински не со всеми. Тем, кто был ему предан и восхищался им, он помогал, исцелил грудную жабу Теобальдо Канозио, врачевал почечуй у Чиньоло, помогал чем-то и Массерано, пособлял и ей, научил ее и Гизеллу наводить порчу на молодых девок, это омолаживает…

— Это вы навели порчу на Марию Убальдини?

Лицо старухи потемнело от злости.

— Это Гизелла. Дерзкая молодая сучка смеялась над ней, говорила, что с физиономии Гизеллы можно лепить горгулью. Издевалась… Ну, никто ее за язык не тянул, по заслугам и получила.

Джустиниани вздохнул.

— А Пинелло-Лючиани? Кстати, правда ли, что он служил чёрные мессы?

— Да, — пренебрежительно кивнула старуха, — Он и молодые адепты пытались заискивать перед Князем мира сего, но — ничего не вышло, — она снова высокомерно, с каким-то непонятным злорадством, усмехнулась, — Петторанелло совратил свою сестрицу — но инцест ничего не дал. Рокальмуто принес в жертву свою сестру — но бедняжка Франческа, оставленная в подземелье, просто сошла с ума, а толку не было.

Джустиниани в ужасе обмяк в кресле.

— Что? Один… обесчестил сестру, а другой… сам… принес… сестру в жертву? Вы шутите? — Он слышал о чем-то подобном от Тентуччи, но подумал тогда, что это просто светские сплетни, пустые наговоры.

— С чего бы? — удивилась старуха, — если бы заклинание сработало, Рокальмуто получил бы дар ясновидения и беспроигрышной игры. Да все без толку, — злорадно обронила донна Мария, снова уподобившись лисице, поймавшей кролика, — дьявол не подчиняется никому, он — бог своих прихотей, а не чужих желаний… Сейчас Боргезе пытается…

— Ну, а я чем им поперек горла стал?

— Вы же Наследник, Пинелло-Лючиани рассчитывал после смерти вашего дядюшки получить наследство, а тут — вы. Они договорились с Убальдини убрать вас, и вдруг — вы побеждаете, девицы крутятся около вас, за столом — тузовое каре. Ясно, что вы — Наследник. Гизелла хотела посадить вас за стол медиумов, один раз туда сел ваш дядя, так духи появились зримо и роились вокруг — их видели все! Но и дуэль, и женское внимание, и покер… Вы же, — она вновь облизнула сухие губы, — вы же можете это открыть? — она указала дрожащими пальцами на ларец. — Это может только Наследник…

Джустиниани кивнул и тяжело вздохнул. Ему было неприятно, что старуха вслед за Альдобрандини приписывает его успех у женщин чарам. Неужто он не может понравиться сам? На душе его стало мерзко. Мерзок был Петторанелло, сугубо мерзок был Рокальмуто, оказавшийся запредельным подонком, омерзительна была и баронесса Леркари, абсолютно не различавшая добра и зла. Он резко поднялся, слегка ударил рукой по крышке ларца: «Откройся, дрянь», пробормотал он, и крышка распахнулась. Он сразу нашел рыжую куклу, захлопнул ларец и протянул вольт ошеломленной старухе, бормотавшей: «Solo Eriditiera, solo Eriditiera…» Ему же больше всего хотелось остаться в одиночестве.

Старуха схватила вольт и прошептала.

— Вы… отпускаете меня?

Джустиниани молча кивнул.

— Но вы должны сказать: «Волей сатаны отпускаю тебя».

Винченцо побледнел, чувствуя в груди ледяное бешенство.

— Что?? Я божественно свободен! Мне плевать на волю сатаны! Своей волей я отпускаю вас… — он замер, ибо с уст готово было сорваться бранное слово. — Исчезните. И не болтайте об этом! — крикнул он вслед старухе, и без того, в общем-то, уверенный, что она не проговорится.

Старуха опрометью, прижимая к себе куклу, выскочила за порог и исчезла в начинавших сгущаться сумерках.

Джустиниани опустился в кресло, спрятал лицо в ладонях. Ему хотелось плакать, да не выходило. Грудь его несколько минут сотрясало, он что-то тихо бормотал себе под нос. Горечь от понимания, что старуха может быть и права, приписывая ему колдовское обаяние, быстро улетучилась. Бог с ними, с дамами, но сказанное о Рокальмуто и Петторанелло шокировало его до нервной оторопи. У него не было сестер, но как же можно-то? Исчадья ада… Господи, как это происходит, что душа погружается в такие бездны мерзости? Опьяненные грехом — сыновья ночи и тьмы, и они не могут отрезвиться от этого пьянства ничем…

Воистину, нет ничего страшнее человека, у всякого, имеющего силы думать о человеке, начинает кружиться голова. Размышления эти тягостны для ангельских умов, скорбны и для херувимских сердец. Ему нигде нет предела. Если же он и имеется, то этот предел — беспредельность. Где границы человеческого существа? Что есть человек? Мешок кровавой грязи, и в нем — закваска всех бесконечностей. Возводя себя на высоту, человек исчезает в божественной беспредельности, низводя себя в пучину, тонет в демонических безднах. Человек… Нет более естественного принципа: будьте совершенны, как Бог! И нет более страшной реальности, чем влюбленность человека во зло и в пучины греха… Грех постепенно умаляет душу, стирает ее в смерть, претворяет из непреходящей в бренную. Чем больше грехов, тем человек более смертен, он весь в недалеких мыслях, в пустых и блудных ощущениях, в жутких, леденящих кровь, деяниях…

Джустиниани чувствовал себя усталым и больным. Завтра он развезет всю эту дрянь ее владельцам и уедет… в Иерусалим… в Бари… куда-нибудь.

«Дьявольские дары не даются тому, кто уже принадлежит сатане…» «Это Богу нужна ваша вера. Дьявол в ней не нуждается…» «Дьявольские миражи, утверждает Альберт в Комментариях на сентенции, результат его господства над формами, но не над сущностью вещей…» Обрывки услышанных фраз роились в нем, как пчелы, убаюкивая и усыпляя.

Веки его слиплись, и Джустиниани в бессилии откинулся на спинку кресла.

 

Глава 8. Гроза

Дон-дон-дон… Часы мерно отбивали время. Джустиниани проснулся в гостиной и резко поднялся. Тело его затекло, а перед глазами мелко искрились какие-то крохотные серебристые искорки, разлетаясь, как мошки. Он потряс головой, чтобы прогнать чертову мошкару, и тут ощутил слабое головокружение. За окном было темно, из столовой доносились ароматы снеди. В зал робко заглянул слуга. Луиджи всё ещё не мог простить себе, что подвёл господина, и, застав того после визита донны Леркари спящим, не осмелился будить. Теперь он тихо доложил, что ужин подан. Джустиниани не чувствовал голода, помнил, что собирался поехать с наследством Джанпаоло к Массерано, Чиньоло и прочим, но, схватив ларец и выйдя в столовую, остановился. Аромат пирога с ревенем был божественным, и Джустиниани подумал, что полчаса ничего не решают — в принципе, избавиться от содержимого чертового ларца можно и завтра утром.

Аппетит проснулся неожиданно, тем более Джустиниани вспомнил, что он не обедал. В столовой появилась Джованна, давно поужинавшая, взяла со стола забытую книгу и молча удалилась, по крайней мере, не хлопнув дверью.

По окончании ужина, он решил все же съездить к Массерано, жившему неподалеку, велел закладывать, но тут Луиджи вновь доложил о визитере. На пороге залы уже стоял пожилой человек с встревоженными глазами и высоким лбом с поперечными морщинами. Джустиниани подумал, что где-то видел его, а стоило Луиджи представить его как Микеле Одескальчи, Винченцо вспомнил, что тот увозил дочь после вечера у Чиньоло. Ему было далеко за шестьдесят, Джустиниани слышал, что он поздно женился, и имеет только одну дочь. Слышал и о его слабом сердце. Сейчас старик был бледен.

— Простите, мессир, а… Джованна… Ваша воспитанница… она дома?

Джустиниани удивился, но бросил быстрый взгляд на Луиджи, тот понял и исчез.

— Да, сейчас ее позовут. Но что случилось?

Старик, прислонясь к двери, тяжело дышал и, кажется, просто не услышал Винченцо. Джованна спустилась быстро, перескакивая через ступени.

— Мессир Микеле?

— Джованна… Вы… вы не видели Катарину? Не договаривались встретиться? Она к пяти ушла к портнихе на примерку, но ее до сих пор нет. Я был у мадам Леже, но она сказала, что Катарина давно ушла. Я думал, она у вас.

Джованна на мгновение растерялась, но тут же предположила, что подруга у Елены Аньелли, однако мессир Одескальчи покачал головой. Он уже был в доме Вирджилио Массерано, Катарина там не появлялась.

Джустиниани медленно поднялся, остановился у стола, ибо почувствовал слабость в ногах. «…Пинелло-Лючиани и молодые адепты пытались заискивать перед Князем мира сего, но — не вышло, Петторанелло совратил свою сестрицу — но инцест ничего не дал. Рокальмуто принес в качестве жертвы свою сестрицу — но бедняжка Франческа, оставленная в подземелье, просто сошла с ума, но толку не было. Сейчас Боргезе пытается…»

Он тогда не дослушал, не придал значения этой фразе, но сейчас она проступила во всей своей убийственной чёткости. Джустиниани помнил о предположении Тентуччи, что Боргезе влюблен в Катарину, но сам он, зная дружка, сомневался в этом. Оттавиано мог украсть девицу, обесчестить ее ради пятидесяти тысяч приданого. Это было мерзостью, но сам Джустиниани опасался худшего. Он бросил взгляд на календарь. 19 мая. На часах было десять с четвертью.

«Десять сорок, дом Батистини». Это Кампо-Марцио. Джустиниани сердцем чуял беду, в глазах мутилось, мысли разбегались. Он схватил ларец и ринулся к карете. Вслед ему раздались какие-то крики, он слышал голос Джованны, но махнул рукой, швырнул ларец на сидение и крикнул кучеру.

— Палаццо Боргезе!

Не исключалась вероятность и того, что он ошибся. Оттавиано мог быть и на месте. Но Катарина — разумная особа, к тому же, зная о слабом сердце отца, она едва ли стала бы волновать его, а уж бродить по городу после наступления темноты — и вовсе не стала бы. Через десяток минут они были у дома Оттавиано. Сердце Джустиниани сжалось: ни одно окно не горело, на его яростный стук открыл только заспанный лакей, сообщивший ему, что мессир Боргезе отбыл во Флоренцию. Джустиниани понял, что ему лгут, ибо в жизни не видел столь лживых глаз. Но что это давало?

Он торопливо вернулся в карету, вынул часы. Время приближалось к половине одиннадцатого. Что было делать? Ехать к дому Батистини? До Кампо-Марцио — сорок минут езды, а главное, осмыслил он только сейчас, — он не взял оружия. В своем безотчетном порыве он и не вспомнил о пистолетах. Зачем-то схватил чёртов ларец, с которым хотел ехать к Массерано. Идиот. Несколько минут он сидел в карете, стоявшей у фонаря, просто пытаясь собраться с мыслями. Вспомнилось милое личико Катарины, синие глаза, локон черных волос на ветру… В бездумной досаде он ударил пальцами по крышке ларца, тот, словно верный пес, слушавший не команды, но запах хозяина, услужливо распахнулся. Джустиниани посмотрел в ларец и увидел сверху вольт Боргезе.

Он вытащил его и сжал в руках. В желтом свете фонаря лицо куклы показалось лицом арлекина из commedia dell'arte. Джустиниани померещилось, Боргезе издевательски улыбается ему.

— Оттавиано, — Джустиниани чувствовал, что ненависть и злость клокочут даже в его спирающемся дыхании, — я не могу тебя остановить. Я не в силах помешать, — он с трудом сглотнул, — я бессилен, — он в ярости уставился на куклу, чье сходство с оригиналом сейчас особенно злило его. — Но есть Бог, помни это, и Бог поругаем не бывает. И как ты изломал и изурочил чужую жизнь, так и Господь-мститель, изломает и изурочит тебя! Вот так, — Джустиниани в бешенстве переломил игрушку пополам.

Как ни странно, это глупое действие успокоило его. Он почувствовал, что может рассуждать логично. Надо ехать к дому Батистини, в Кампо-Марцио. Пусть он опоздает, он своими руками удушит Оттавиано и всех мерзавцев иже с ним. Оружие? Возле дома и в заброшенной часовне Сан-Доменико он найдет либо прут из ограды, либо…

Тут Винченцо напрягся и стал шарить по карманам. Слава Всевышнему! Нож, уроненный мерзавцем на Понте-Систо, с его инициалами, сложенный пополам, был с ним. Он высунулся из кареты и крикнул Беппо:

— Выезжай на виа дель Корсо, оттуда — в Кампо-Марцио!

Беппо спросил, ехать ли через Треви или Монти, но Джустиниани махнул рукой:

— Как быстрей и короче!

Он отвалился на сидение, стараясь представить, где сейчас Катарина? В подземелье? В крипте? В подвале? Господи, спаси и сохрани. В окне мелькали огни фонарей, откуда-то слышались слова непристойной песни, карета покачивалась на рессорах, чуть успокаивая его. В памяти его мелькали сцены вечера у герцогини, танцующая с ним Катарина, смех девушки, ее сияющие глаза… Господи, какой подлец… Хладнокровно и бездумно принести в жертву своим прихотям чужую жизнь…

Джустиниани старался не думать, что могут мерзавцы сделать с девицей, размышлял о том, что предпринять, если в доме Батистини всё-таки никого не будет, и тут вдруг осознал, что экипаж стоит.

Он снова высунулся из кареты. Они стояли посредине узкого проулка с уютными домами, украшенными висящими на стенах горшками с рассадой, в светящихся окнах мелькали идиллические сценки семейных ужинов и играющих детишек. В тридцати шагах от них тускло горел фонарь.

— Беппо, почему стоим?

— Проехать не можем.

Джустиниани усмехнулся. Ему всегда казались забавными реплики кучеров, отвечавших на любой вопрос абсолютно правильно и, тем не менее, всегда дававших удивительно бесполезные ответы. Он распахнул дверцу, спрыгнул с подножки кареты. Сзади них проулок был тоже заполнен подъехавшими экипажами, развернуться было негде. Он пошел к большому дому, где рядом с фонарем собралась толпа. У большой красной кареты стоял какой-то ражий детина нервно икал через равные промежутки времени. Джустиниани наконец разглядел, что столкнулись две кареты, точнее, на одной из лошадей ехавшего впереди них экипажа перекосило супонь, в итоге из узла крепления выскочила оглобля, и влетела в окно едущей навстречу кареты. От столкновения саму карету перекосило, кучер слетел с козел на верхний угол встречного экипажа, оглобля переломилась, а несчастного зажало между каретами.

Тут появились еще несколько человек с факелом, и стали осторожно извлекать беднягу. Освещенный, он казался основательно придавленным, но крови было немного. Толстый лавочник бережно перевернул несчастного, и по искажениям тела стали видны последствия столкновения.

— Похоже, у него хребет переломан, — хрипло бросил он.

— Я не давил его! Я не давил! Он упал с верхних козел и прямо на перекладину кареты, — истерично взвизгивая, оправдывался стоявший рядом икавший кучер. — Это он виноват, это он…

Он не лгал: высокие козлы стоявшей рядом кареты пустовали, и виновником столкновения подлинно был погибший.

Наконец беднягу извлекли на мостовую. «Мертвец», уверенно проронил кто-то. Спина погибшего была переломана, часть лица — свезена до крови. Но на голове были отчетливо видны залысины почти до макушки, до синевы выбритый подбородок, родинка возле глаза.

Джустиниани узнал Оттавиано Боргезе.

 

Глава 9. Падучая

Джустиниани покачнулся, но, по счастью, нашел опору в тротуарной ограде. Опершись на неё, он перевел дыхание, но кровь продолжала стучать в голове, по вискам струился холодный пот. Ему казалось, что он просто чего-то не понимает, и надо только успокоиться, смирить сердце и дух, и понимание придет, все прояснится.

Это ж надо такому случиться-то? Падение с верхних козел — дело нечастое, но при отсутствии опыта…

Джустиниани сунул озябшие руки в карманы и вздрогнул: пальцы его наткнулись на сломанный вольт Боргезе. Фигурка было переломана им пополам, по спине. У лежащего же на булыжной мостовой был сломан позвоночник. Ну и что? Это же пустое совпадение, нелепая случайность, несчастный случай!

Он поймал себя на том, что не хочет признать дурной связи между смертью Боргезе и сломанным им вольтом. Разум отталкивал от себя эту безумную мысль, просто не мог вместить.

Тут, однако, его встряхнуло. Катарина! Она-то где? Логика подсказывала, что в карете, и он, стараясь не попадать в полосы света, протиснулся к двери экипажа Боргезе, выходившей к тротуару. Он открыл дверь и понял, что надо торопиться: девица со связанными руками и кляпом во рту была в полуобморочном состоянии. Ножом он быстро перерезал веревки, развязал полотенце, затянутое на затылке, сунул все это в карман и осторожно вытащил девицу из кареты. Он успел вовремя: из бокового проулка появилась черная полицейская карета. Он поставил Катарину на ноги и нырнул в тень соседнего дома, под прикрытием которого добрался до угла, молясь, чтобы никто его не заметил.

За углом он торопливо подхватил девицу на руки, и, оббежав квартал, осторожно вышел к своей карете. Тем временем экипажи, загораживавшие дорогу сзади, разъехались, и он, протиснув девицу внутрь салона и с досадой заметив, что с ее ноги спала туфелька, положил Катарину на подушки сидения. Потом велел кучеру развернуться и ехать домой. Напоследок выглянул в окно кареты: на улице было темно, все скучились у столкнувшихся карет, ему удалось проскочить незаметно.

По дороге Джустиниани, пощупав пульс девушки, убедился, что опасности нет, и тогда стал методично обдумывать, что рассказать Одескальчи о своем приключении? Как объяснить, почему он поехал в Кампо-Марцио? Впрочем, зачем вообще упоминать об этом? В итоге он быстро сочинил рассказ, представлявший собой тряпичное одеяло лжи, сшитое из лоскутков правды. Джустиниани вообще-то не любил лгать, но просто не представлял себе правдивый рассказ о сломанном вольте. Он не хотел верить себе сам — кто же тогда ему поверит?

…Винченцо в юности читал о триумфаторе Камилле, когда тот, облаченный в вышитую пальмовыми ветвями тунику и украшенную золотыми звёздами пурпурную тогу, стоя в лавровом венке на позолоченной колеснице, вступил на Марсово поле, римляне смотрели на него как на живого бога. Почти также смотрели на него мессир Одескальчи, Луиджи, Джованна и Доната, когда он внес в дом Катарину, зажимая под локтем чёртов ларец. Девица начала уже подавать признаки жизни, а нюхательная соль привела ее в чувство. Перепуганная Джованна суетилась возле подруги, Доната принесла что-то ароматное в чугунке, а Микеле Одескальчи, совсем изнемогший от беспокойства, попросил его рассказать о случившемся. Где он нашел дочь? С ней ничего не сделали? Старик от волнения еле выговаривал слова.

Джустиниани, понимая, что смерть Оттавиано завтра станет известна всем, коротко рассказал, как побывал в палаццо Боргезе, потом решил обратиться в полицию, по дороге неожиданно увидел столкновение карет и погибшего Оттавиано. В его карете нашел синьорину и, понимая, что скандал не в ее интересах, привез её обратно. Он сам удивился, как правдоподобно и гладко звучала эта подвергшаяся цензуре здравого смысла история.

Пришедшая в себя Катарина мало что помнила. Оттавиано Боргезе встретил ее возле Палаццо Нуово, сказал, что в аллее рядом видел Елену Аньелли, предложил проводить ее к подруге, потом они прошли мимо какой-то кареты, было еще не темно, но он вдруг впихнул ее внутрь, там был другой мужчина, ей что-то зловонное поднесли к лицу… Больше она не помнила ничего.

Время приближалось к полуночи, Микеле Одескальчи, не зная, как благодарить Джустиниани, и все еще пошатываясь от пережитого волнения, наконец, попрощался и увез дочь. Луиджи робко заикнулся, что для господина готова ванна, и никогда еще расторопность Горелли не была для Джустиниани так кстати. Он хотел покоя и тишины, нужно было все продумать. Но ванна, успокоившая его растревоженную душу и натянутые нервы, совсем расслабила. Он добрался до кровати, укрылся теплым одеялом и понял, что утро вечера мудренее, он все обдумает завтра, на свежую голову…

— Выезжай на виа дель Корсо, оттуда — в Кампо-Марцио!

…Он вдруг очутился в крипте Сан-Лоренцо и увидел озадаченного отца Джулио. Тот стоял на возвышении между двумя гробами и объяснял ему, что похоронить господина Боргезе в одном гробу не получается: он состоит из двух обломков и не укладывается в один гроб. Винченцо понимал, что Джулио говорит что-то не то, но подойдя к гробам, увидел, что в одном из них под прозрачной крышкой лежат ноги мессира Боргезе, причём на подушке покоятся босые ступни покойного, облаченного в дамские туфельки, а во втором гробу тоже лежит нижняя часть туловища, на сей раз — обнаженной задницей на подушке. Джустиниани никогда не видел Боргезе голым, но задницу почему-то узнал. «В один гроб он не вмещается, придется хоронить в двух, понимаешь?» — услышал он голос монаха. Да, теперь он и сам это понял, конечно, в один гроб две пары ног не поместятся. «Он сделал себя вместилищем дьявола, а он не иначе проникает в тела одержимых ими, как овладев наперёд их умами и помышлениями» — услышал Джустиниани слова отца Джулио, доносящиеся с амвона. «А ты помни, сын мой, что диавол завладеть нами всецело не может никакими способами: если же и овладевает некоторыми, то только по их собственному произволению…» Джустиниани понял, что тот цитирует апостола Иакова, но самого его неотступно преследовала мысль: как же быть с могилой-то? В двух похоронят или одну длинную выкопали? Этот вопрос был почему-то важен, даже насущен, и Джустиниани задавался им даже тогда, когда в глазах его проступили очертания полога кровати, подсвечник на столе, уши Трубочиста за бугром одеяла и игра теней на портьерах. Он проснулся.

Сейчас, на рассвете, когда дом еще спал, можно было спокойно поразмышлять о вчерашнем происшествии. Но Джустиниани поймал себя на том, что не хочет думать об этом. Да и о чём думать? «Это Богу нужна ваша вера. Дьявол в ней не нуждается. Вы можете не верить в грозу — это не помешает ей разразиться…» Ну, допустим, старуха права. Стало быть — он убил Боргезе? Причём, самым любопытным было то, что он не мог оправдаться непреднамеренностью. Он хотел остановить Оттавиано — любой ценой. Был готов на поединок, но вот предположить, что излом дурной фигурки переломает спину живому Боргезе — эта мысль по-прежнему не вмещалась в него. Джустиниани подтянул к себе ларец, открыл и снова внимательно рассмотрел спрятанную им туда ночью сломанную безделушку. Фигурка внутри, к его удивлению, оказалось полой и была набита чем-то вроде воска.

Нет, все вздор.

Незадолго до завтрака Доната сообщила ему неприятную новость: синьорина Джованна слегла. Всю ночь бедняжка металась по постели в жару, сейчас даже не смогла подняться. Это все история с Катариной, девочка так нервничала, переволновалась. Джустиниани пожал плечами и приказал пригласить доктора, сам же не счёл девичьи истерики и недомогания серьёзным поводом для волнения и велел подавать завтрак.

В полдень ему принесли извещение о похоронах мессира Оттавиано Боргезе. Погребение предстояло на следующий день, отпевание было назначено в церкви Сан-Лоренцо, Джустиниани снова вспомнил свой несуразный сон и чуть не прыснул. Сам он распорядился послать в дом Одескальчи — справиться о здоровье синьорины Катарины.

Он внутренне успокоился и теперь думал о произошедшем без вчерашнего трепета. Стало быть, Боргезе, если в карете еще кто-то был, вез девицу отнюдь не к венцу, и то, что карета ехала по виа дель Корсо, ведущей к Кампо-Марцио, это подтверждало. Катарину, стало быть, ждала судьба Франчески Рокальмуто. Но странно. Пропавшую девицу все равно стали бы искать, — и Боргезе нужна была полная уверенность, что ее не найдут. В противном случае, он смертельно рисковал… значит… значит, девице предстояло исчезнуть без следа. Но где бы он спрятал труп?

Впрочем, гадать об этом было пустым делом.

Однако привычка к анализу вынуждала Джустиниани при размышлении просчитывать и невероятное. И тут для него самого неожиданно стало кое-что проясняться: если это не совпадение, и можно допустить, как уверяют эти чернокнижные трактаты, что существует подлинно дьявольская зависимость между фигуркой и человеком, коего она изображает, тогда становилась понятна и астрономическая сумма, предложенная Глорией за чертов ларец, ясен был и страх Канозио, и слова донны Леркари. Да, заполучи ларец Пинелло-Лючиани, он сможет диктовать свою волю всем этим людишкам, станет подлинным владыкой их судеб, будет держать в руках истоки их жизни и смерти. При этом донна Мария и Глория Монтекорато, а также Марко Альдобрандини и граф Массерано, все они в один голос предостерегали его самого. Почему?

Его вольта там нет…

Постой… Джустиниани ринулся в спальню, где на столе чернел проклятый ларец. Он, затаив дыхание, открыл его и лихорадочно стал перебирать куклы. Вот оно. Пред ним лежал вольт Пинелло-Лючиани. Ясно. Стало быть, тот хотел обезопасить себя, получить его назад, а после — расправиться с ним? Но зачем, чёрт возьми?

Ответа на этот вопрос не было. Не было и подлинной уверенности в том, что Боргезе, не доверившись своему кучеру, сел на верхние козлы и просто случайно, на резком толчке просто не слетел вниз. Крови Оттавиано был патрицианской, ремеслу кучерскому явно не обучен. Чего же удивляться. Просто не справился. Все могло быть тривиальным несчастным случаем… И было таковым.

Разум снова и снова упорно отталкивал мистику, цепляясь за естественные объяснения случившегося, как за соломинку.

День прошел в тишине и закончился спокойным вечером у камина. Джованне приглашенный врач запретил вставать с постели и прописал несколько микстур, уверив Джустиниани, что большой опасности нет: легкая простуда да нервы. Винченцо кивнул, потом отдал Луиджи распоряжение подготовить черный фрак и новый цилиндр — на похоронах надо выглядеть пристойно. До ночи работал в библиотеке, разбирая под тихое мурлыкание Трубочиста интереснейший ассирийский манускрипт Х века.

Наутро, после завтрака, с сожалением взглянув на половину уже переведенного отрывка, который не закончил накануне, велел подавать одеваться, несколько минут размышлял, стоит ли вставлять цветок в петлицу, ведь, не на бал? Он взял выигранные на вечере у Чиньоло деньги, забыл в спальне свой портсигар, в котором держал расческу и зубочистку, и нашел его на столе, рядом с вольтом Пинелло-Лючиани, который накануне забыл заложить в ларец.

— Ваше сиятельство будет брать трость или зонт? — голос Луиджи неожиданностью испугал Джустиниани. Он торопливо всунул портсигар в карман, затем задумался над вопросом.

— Лучше зонт, — наконец решил он, — небо хмурится. Может быть дождь.

Джустиниани решил выехать раньше назначенного срока — повидаться с отцом Джулио Ланди. К этому времени Винченцо совсем успокоился, гибель Боргезе воспринималась им уже как нелепая случайность, просто несчастный случай. Однако, разыскав в крипте Джулио, он весьма точно и последовательно рассказал о произошедшем. Даже коротко поведал о своем забавном сне.

— Я не думал… и сейчас не думаю, что это сделал я.

Отец Джулио поднял на него глаза и вздохнул.

— Ну, что ты молчишь? Я — убийца?

Монах почесал за ухом.

— Пожелание Церковь приравнивает к деянию, но ты спасал человека, Ченцо.

— А что это у тебя с плечом? — внезапно перебил Джустиниани. — Вот тут, — он ткнул пальцем чуть выше ключицы монаха.

— Синяк там, впотьмах вчера сослепу на дверь налетел. Очки опять потерял. А ты откуда знаешь?

Джустиниани пожал плечами, ему просто показалось, что плечо Джулио чуть заметно светится. Он тряхнул головой. Что за чёрт? Он отдал монаху выигранные три тысячи лир — на благолепие храма, рассказав, как получил их. Монах закусил губу и посмотрел на него с тревогой и странной тоской.

Однако тут вверху послышались шаги множества ног и раздались звуки органа. Винченцо поднялся и направился в храм. Его появление было замечено, все расступились. Граф Массерано поклонился ему, его племянница Елена — улыбнулась и шепнула, что он настоящий герой, спасший Катарину. Он через силу улыбнулся ей. Рядом стояла Джованна в чёрном платье, как ни странно, очень шедшем ей, и немигающим взглядом озирала гроб Боргезе.

Рядом стоял Элизео ди Чиньоло, он, закрыв глаза, молился.

Гроб на постаменте стоял один, на передней скамье сидели, к немалому удивлению Джустиниани, Альбино Нардолини, оказавшийся кузеном Боргезе, и толстый человек с крупным носом на лоснящемся лице, которого ему потом представили как Гаэтано Орсини. Рядом с ним стояли костыли, и Джустиниани понял, что передвигается тот с трудом.

Джустиниани выбрал место в углу боковой апсиды, и оттуда оглядел толпу. Ничего не напоминало его сон, но увиденное странно двоилось в его глазах, пламя свечей мерцало и носилось по храму, вокруг стоявших людей роились темные тени, сами люди были словно одеты бледным светом. Потом все исчезло — осталось лишь слабое свечение на телах. Он вздрогнул. Вирджилио Массерано был болен — катар желудка и застарелый люэс, маркиз Чиньоло страдал ревматизмом и почечуем, герцогиня Поланти имела все признаки грыжи, а в груди расползался смертельный недуг, донна Леркари страдала от бледной немочи. Он в ужасе отвернулся, прижавшись лбом к мраморной колонне. Нет, только не это, нет, нет, мерещится, мерещится, мерещится…

Джустиниани почувствовал головокружение, осторожно прошел между стульями к боковой скамье, он хотел обойти ее и выйти в притвор, рассчитывая, что свежесть воздуха прогонит недомогание. Но навстречу ему по центральному проходу шел Андреа Пинелло-Лючиани. Джустиниани хотел было обойти его, но ему снова стало дурно, не приветствуя Пинелло-Лючиани, он вцепился в подлокотник ближайшей скамьи и почти без чувств упал на нее, отвернувшись к колонне. Несколько мгновений сидел, закусив губу, потом в глазах его чуть просветлело, он бросил взгляд на алтарь, увидел в нефе обеспокоенного отца Джулио.

И тут вдруг раздался жуткий звенящий крик.

Джустиниани, испуганно повернувшись, вздрогнул, вжался в скамью и увидел, что Пинелло-Лючиани, закричав, внезапно упал лицом вперед. К нему было бросились, но тут же и расступились: судороги, пугающие и беспорядочные, потом более резкие и равномерные сгибания его рук и ног отпугнули всех. Голова несчастного откинулась назад и судорожно дергалась, перекашивалось лицо, глаза вращались, конвульсивно двигались челюсти.

— Он эпилептик, осторожно, — пробормотала донна Леркари, прячась за спины мужчин, — это быстро проходит…

Однако не проходило: в горле мессира Андреа слышалось клокотание, появилась пена изо рта, окрашенная кровью. Но судороги не ослабевали.

Господи, падучая… Винченцо закусил губу: несчастный был столь жалок, что у него сжалось сердце. Тут Джустиниани почувствовал на своем плече чью-то руку, обернулся, увидел монаха, который звал его за собой. Винченцо с трудом поднялся, мельком увидел, что на него со странным испугом смотрит Джованна, но не остановился, а поспешил за Джулио в крипту. Там монах подтолкнул стул ближе к камину и налил вина. Джустиниани благодарно промычал что-то, сел и залпом выпил.

— Что с тобой там было, Ченцо? Ты был белей колонны, смотрел как мертвец. И что ты сделал с этим человеком?

— Ничего, — пробормотал Джустиниани, — я просто увидел…кошмар. Я вижу болезни, свечение на человеке… Господи Иисусе, что творится?

— На тебя не похоже. А этот почему упал? Он стал корчиться, едва тебя увидел. Почему?

— Потому что у него падучая. Я и не знал. Дай еще вина.

Монах отошел за вином, а на пороге крипты неожиданно показалась Джованна, окинув его испуганным взглядом.

— Что вам нужно, Джованна?

— Вам… вам не плохо?

Джустиниани утомленно вздохнул, но при Джулио не хотел спорить с девицей.

— Нет, со мной все хорошо, попросите Елену завести вас домой. Я немного задержусь здесь.

Девица с минуту нерешительно помедлила, потом ушла.

— Это и есть твоя воспитанница? — монах опустил глаза.

— Да, крестница Джанпаоло. Господи, он все еще кричит? — сверху и вправду донесся крик. Джустиниани содрогнулся.

— Он странно смотрел на тебя, — бросил монах, наливая ему стакан, — словно убить хотел, потом упал…

— Что хотел убить, точно, но не здесь же… — Джустиниани встал, засунул мерзнущие пальцы в карманы и вдруг окоченел от ужаса. Он нащупал в кармане холодный металл и… и… Он ринулся к столу, вынул из кармана портсигар и — истрепанный вольт Пинелло-Лючиани. — Чёрт возьми…

Он с ужасом понял, что произошло: дома он просто сгреб портсигар и вольт, не глядя, в карман, а потом…

— Не поминай нечистого в божьем храме. — Отец Джулио, заметив его волнение, подошел к столу, — это — портсигар? Ты же не куришь, зачем? А это что за тряпка?

— Это не тряпка… Портсигар… а, это память об отце. — Джустиниани тяжело плюхнулся на стул, — я, стало быть, ошибся. Я сел на скамью, мне просто дурно стало, и придавил вольт портсигаром. Это из-за меня он корчиться начал.

— И такую же безделушку ты переломил — того, кто сейчас во гробе?

Джустиниани, закусив губу, кивнул.

— Это, воля твоя, дьявольщина.

— Ясное дело, Джулио.

— Три таких припадка подряд — и он отправится на тот свет…

— Сам знаю, — покладисто согласился Джустиниани.

Ему было плохо. Мир казался сотворенным эпилептиком. Душа в теле сотрясалась в конвульсиях. «Наша звезда — это отвратительная коростная жаба среди звезд, а люди — всего лишь коросты, короста на коросте. Они корчатся, трясутся и бредят, не понимая ничего из того, что с ними происходит…», зазвенело у него в ушах. Он яростно мотнул головой. Что за мерзость пытается влезть в него? Свет мерк в глазах.

— Что с тобой, Ченцо? — монах стоял возле него на коленях, пытаясь заглянуть в лицо.

— Бред… В голову лезет несусветный бред. Это не мои мысли.

Лицо монаха побледнело. Но Джустиниани уже пришел в себя.

— Проклятие для человека — мысль, которая не желает преобразиться в молитву. Разыгравшись, она перекашивает тебя и уродует. Это были не мои мысли. Это были… Это были мысли дьявола.

— И ты вдруг стал видеть чужие болезни?

Джустиниани поднял глаза на духовника.

— У тебя щиколотка была растянута правая, мениск на левом колене не в порядке, ключица болит — недавно ударено.

— Все это, сын мой, дьявольщина. Господь попускает людям болезни и скорби для искупления грехов, для изменения порочного жития, за грехи родителей болеют дети, чтобы горе сокрушило их безумную жизнь, заставило опомниться, а так же для недопущения к злым и гибельным поступкам. Нужно, заболев, в смирении принять волю Божью, осознать свою греховность, покаяться и изменить жизнь… На что тебе этот пустой дар?

Джустиниани завел глаза к потолку.

— Господи Иисусе, что ты мне прописи-то рассказываешь? Я, что, хотел этого? Говорю же тебе — чёрт знает что творится! Мало мне покойников с того света! Я вижу в зеркале, как старуха пьет силу и молодость из юной красотки, в карты приходит беспроигрышная комбинация — и это трижды после перетасовки полусотни карт! Женщины в свете смотрят так, словно готовы отдаться мне тут же! Я ломаю в гневе безделушку — и тот, кого она изображает, погибает! Причем, у него поломан позвоночник именно в том месте, где я переломил его! Еще и неуязвимость тебе приписывают! — взорвался он. — Впрочем, это вздор. А тут люди начинают проступать насквозь! Я вижу все недуги. А ты говоришь — «на меня не похоже!» Это черт знает на что похоже… Я понимаю, стоит хоть раз воспользоваться всем этим, и за мою душу никто не даст и ломаного гроша. Мне без того-то тошней некуда, так еще и ты с проповедями…

— Ну, прости, сын мой, однако, — монах смотрел обеспокоенно, — ты от безделушек этих чертовых избавься, а то мало ли кого ненароком еще придавишь…

— Избавлюсь, — Джустиниани был утомлен и выглядел убито. — Ну, дядюшка, ну, удружил…

 

Глава 1. Чары

Как был опущен в могилу мессир Оттавиано Боргезе — этого Джустиниани так никогда и не узнал. Зато от графа Массерано услышал, что после тяжелейшего припадка мессир Пинелло-Лючиани почти сутки говорил с трудом, не мог вспомнить отдельные слова и совершенно забыл, зачем был в храме Сан-Лоренцо. Мессир Андреа жаловался на усталость, головную боль, подавленность, потом — уснул.

Сам же Джустиниани приехал к графу Массерано после бессонной ночи. Ночью он перебрал все оставшиеся целыми вольты и решил немедленно раздать их владельцам. Не потому, что они вызывали симпатию, но подлинно из опасения ненароком причинить вред. Это и сделал, предупредив Канозио и маркиза Чиньоло, что болтать о происходящем не следует. Встречали его странно, с растерянностью и испугом, но его это мало волновало.

У Вирджилио Массерано был все такой же больной вид, он сидел с бокалом коньяка, безучастно уставившись в огонь камина. Рядом лежали лист бумаги и перо.

— Прочел Джустиниани и вздохнул.

Сам он подумал, что ничто так не преследует человека, как грех, он гонит его по пустыням бессмысленного и отчаянного, из боли в боль, из страдания в страдание, из отчаяния в самоубийство, из праздного в пустое, из смертного в гибельное. Совершённый грех превращается в легион гонителей, ибо из одного греха происходят многие, и каждый по-своему сводит что-либо в человеке с ума… Этот человек был у грани отчаяния и был почти покойником.

Джустиниани не стал интересоваться, откуда у Джанпаоло взялся вольт Вирджилио, и какие гибельные желания сделали его заложником дьявола. Он понимал это и сам. Массерано был единственным, кто не смутился и не растерялся, когда Винченцо протянул ему безделушку. Казалось, ему было все равно.

— Вы странный, — пробормотал он. — Я, наверное, должен сказать спасибо. Но это ничего не меняет. Смерть есть необходимость — это практическое убеждение и философская догма, а род смерти — от колдовских шуток до банального апоплексического удара в постели — значения не имеет, поверьте.

— Это не догма, — усмехнулся Джустиниани, — это вершина пессимизма. Грех есть необходимость, зло есть необходимость… Слышали. Но и философия воскресения имеет свои постулаты: святость тоже есть необходимость, и добро есть необходимость. Чем лечиться от греховности, от мелкости, от смертности? Богом, Его безгрешностью Его бездонностью, Его безмерностью. В соприкосновении с Ним мы освящаемся, обретаем бездонность и бессмертие. И тогда смерти больше не будет… — Джустиниани понимал, что говорит напрасно. Смерти не было для него, а этот человек был смертен. Слабость воли не позволила ему в юности устоять перед дьявольскими приманками мира, он растратил силы в пустоте, зрелость наказала его дурными болезнями и бессилием. Больной, бессильный и безвольный, он завороженно наблюдал приближение к себе чудовищного паука — Смерти, а паутина греха не давала ему шансов выпутаться…

— Знаете, — пробормотал Массерано, — я как-то подумал… Мысль — величайшая бессмыслица. Мысль навязана человеку, мысль думает и тогда, когда человек упорно не желает этого. Мы — мученики мысли. О, если бы измученный человек нашел смерть, в которой умерла бы всякая мысль без остатка, причем умерла на все времена и на всю вечность!.. Но постойте, я же хотел спросить. Мне почему-то показалось, что вы можете это знать. Помните, в Писании говорится о Тайне беззакония? Я все думал… Тайна… В чем она, по-вашему?

— Не знаю.

Джустиниани вообще-то о тайне беззакония знал, или, во всяком случае, догадывался. Тайну он видел в беззаконии греха: чем глубже человек погружается в грех, тем глубже в его сознании пропасть между ним и вечностью. Он видит только себя — самозваного, мизерного бога на помойке вселенной. Отсюда так много людей с недалекими мыслями, с короткими ощущениями, которые не могут оторваться от себя и перейти к Высшему. Эгоистичные мысли и чувства, искалеченные и обезображенные, не признают ни людей, ни Бога. Роковая расселина зияет в мыслях, в чувствах, в жизни, в сердце, в душе. Но выбраться человек уже не может.

— Ваш успех у девиц далеко превосходит тот, что имел Джанпаоло. Вам завидуют, вас обсуждают, по сути, только о вас все и говорят. Моя супруга тоже, — вяло обронил Массерано.

Джустиниани нахмурился. Уж не был ли Массерано просто сутенером своей жены, что случалось в свете не так уж и редко? Он, безусловно, знал, что Убальдини был любовником его жены, знал, видимо, и об остальных её связях. Граф словно прочитал его мысли.

— Я привык к Ипполите, хоть и знаю, что она неверна мне. Но она меня понимает… это важно, живая душа рядом, я привязан к ней. — В словах его сквозила боль, и Винченцо понял, что Массерано просто довольствуется тем, что может получить, — хоть что-то живое рядом… — грустно повторил он.

Джустиниани кивнул и, понимая, что мертвецов надо оставлять мертвецам, и направился к герцогине Поланти.

Едва он поднялся на порог, понял, что ее светлость знает — зачем он пришел, очевидно, Мария Леркари все-таки сболтнула подружке, что обрела свободу. Гизелла была насторожена и странно напряжена, Джустиниани достал вольт и тут вдруг улыбнулся.

— Возвращу не задарма, — он сел в кресло, не дождавшись предложения от герцогини, и закинул ногу на ногу, — научите меня наводить порчу. — Джустиниани хотел понять, может ли помочь несчастной Марии Убальдини. — Думаю, мне это может пригодиться…

Старуха оторопело уставилась на него.

— Вас? Учить? — она подлинно изумилась, — вы же Наследник! Пожелайте зла человеку и мысленно вылейте на него бочку смолы. Пожелайте гибели. Тут уж, как говорил ваш дорогой дядюшка, у каждой ведьмы свои рецепты и наговоры, но главное — ненависть. А сил у вас как у легиона бесов.

— С чего вы взяли? — оторопел Джустиниани, голос его сел от неожиданности.

— А Убальдини, а Боргезе, а Пинелло-Лючиани вчера в церкви? И я ведь заметила — вы не хотели Андреа убивать. Просто вразумили, да?

Джустиниани облизал пересохшие губы и, вынув платок, стер испарину со вспотевшего лба.

— Не знаю, — он понимал, что ничего не сможет объяснить старой ведьме, да не хотел ничего объяснять, — а как убрать порчу?

— А зачем? — старуха впрямь недоумевала, — все, что потеряет испорченный, прибудет вам. Убирать порчу Джанпаоло нас не учил.

— А чему еще выучил?

— Приворотам да чарам, но неужто же вы не знаете чар-то? Джанпаоло, бывало, только глянет в глаза кому-нибудь, тут же и заворожит. Напрячься, говорил, нужно и приказать человеку слушаться. Спросить можете, чего захотите. Вам все и выложат, что за душой.

Джустиниани видел, что старуха нездорова, и дни ее сочтены, чего бы она себе не воображала и чьи бы силы не высасывала, безжалостная жестокость и пустая злоба давно изглодали ее душу. Душа ведь вне Бога всегда увядает, сохнет, ее мысли становятся недалекими, ощущения иссыхают, желания опошляются, и она все более желает подлого и нечистого. Эта душа принадлежала сатане, и от того, где находился ее вольт, ничего не менялось. Джустиниани вернул старухе безделушку и торопливо откланялся.

Графине Массерано и Глории Монтекорато он ничего не завез — просто не хотел их видеть.

При этом, что делать с вольтами мессира Убальдини, Рокальмуто, Петторанелло, Нардолини и самого Пинелло-Лючиани, вольтом Гаэтано Орсини, который теперь опознал, и несколькими неизвестными ему — не знал. Отдать — было подлинно опасным, учитывая два нападения на него, судьбу несчастной Франчески Рокальмуто и попытку похищения Катарины Одескальчи. Хранить — бесить этих мерзавцев и провоцировать их на новые нападения.

Теперь он во всей полноте осознал, чем владеет и какую страшную угрозу представляет для этих людей. Он подлинно держал в руках их жизни, и мог по желанию жонглировать ими. Но божественная неприкосновенность души и тела человека была догмой его веры. Всякий человек — твой брат, ибо всякий человек имеет образ Божий и ни на одного человека нельзя смотреть как на материал, средство или инструмент. Поэтому, встречая грешного человека, он говорил себе: смотри, бог в грязи! Но каждый из этих богов был свободен — в том числе свободен отринуть его самого, свободен отринуть и Бога…

Не меньшим искусом было проступившее ясновидение. Происшедшее в Сан-Лоренцо что-то сдвинуло в его душе. Пришедшее понимание, что в нем самом то и дело проступает то, что он сам привык считать дьявольским, не просто бесило его, но порождало клокочущую в душе ненависть к дьяволу. Он был божественно свободен и ненавидел все, что покушалось на эту свободу. Тентуччи был прав: он готов был смиренно склониться перед Небесным Отцом, которого любил сугубо еще и потому, что рано утратил земного, но дьяволу себя обязанным не считал.

Джованне в ночь после похорон стало хуже, днем она почувствовала себя неплохо, но под вечер жар снова усилился, и только к рассвету следующего дня ей полегчало. Джустиниани заглянул ненадолго, приметил воспаление в горле и поспешно ретировался. Вечером пришла Елена Аньелли и, к его немалому изумлению, Элизео ди Чиньоло. Они навестили больную, после чего племянник маркиза неожиданно попросил Джустиниани выслушать его.

Винченцо вежливо поклонился. Они уединились у камина в гостиной.

— Я долго наблюдал за вами, — Элизео явно робел перед ним, но старался говорить уверенно. — Вчера, когда вы привезли вольт дяде, я был в соседней комнате. Я все слышал. И до этого… Вы не похожи на Джанпаоло.

— Я слышал, мой дядя был для вас наставником? — Винченцо вдруг почувствовал к этому юноше живейшую симпатию и любопытство. Тентуччи говорил, что он порядочен… Он впился в него глазами, желая понять этого человека.

— Нет, нет, — Чиньоло смутился перед его пристальным взглядом, потом вдруг начал рассказывать, словно пьяный, торопливо, сбивчиво, немного путано, — я глупец, просто глупец. С чего все началось? Долгое время болел отец, грудная жаба, лекаря не помогали, а я слышал, что Джанпаоло может врачевать недуги. И Джанпаоло помог отцу, он заметил меня, стал приглашать. Услышанное от него захватило, показалось необыкновенно интересным. Ведь мы жили, как все: сегодня у нас гости, назавтра мы в гостях, званые ужины, галереи, сплетни да пересуды, а здесь — новое, неизведанное.

Джанпаоло сразу сказал, что у меня есть способности, научил убирать порчу, говорил, что врачевать людей — это Божье дело, но чем больше я занимался порчей, тем больше она прилипала ко мне. Я понял только сейчас: она есть, если я согласился с этим. И нельзя умалять того, что может эта тьма. Человека она заволакивает, затягивает как топь.

Я стал болеть, но интерес завлекал дальше. Я уже тогда усомнился: Богу ли служу? Я искренне думал — Богу. В церкви я не раз плакал. Джанпаоло сказал, что мне нужна женщина, и… она появилась, — Чиньоло поморщился, словно отгоняя от глаз муху. — А однажды ночью ко мне пришли духи, я общался с ними, видел себя, лежащего на постели, сверху… Я мог блуждать по мирам духовным. Был проводник. Я его называл Высший, и выше для меня никого не было. Я верил, что он от Бога, — о сатане даже речи не было. Мне нравилось испытывать сверхъестественные ощущения, хотя иногда становилось очень страшно. Ощущение такое, будто, кто за спиной стоит. И эта сила по моему зову приходила в любой момент и откликалась на мой голос, водила моей рукой, и рука писала сама — изречения, мысли разные. И хотелось знаний, больше, больше… Книжные полки ломились, а мне все казалось мало.

Я все глубже погружался туда, в тело вселялась неведомая и могущественная сила, полностью подчиняющая себе. Ночами я сидел над книгами, я не понимал, откуда эта сила приходит и кто стоит за моей спиной. Но я докопался до истины!! Я нашел в публичной библиотеке книгу… случайно. Один священник сдавал книги, нес около дюжины, мы столкнулись, я неловок… И вся кипа опрокинулась на меня. Я пытался удержать и эта книга… одного демонолога, Бодена, я схватил ее. На обложке был он… Высший, каким я видел его. Я тут же… дождался, пока священник сдаст ее, взял почитать. И тут я понял! Все, что Боден говорил о колдунах — было сказано обо мне!! Потом, в эту же ночь, был сон. Я видел себя в огне и слышал слова проклятия. Рядом горел Джанпаоло. Мир бесов — не выдумка, не ложь и не сказка, я понял это. И я отошёл, сразу, не прощаясь с ним, но боялся его. Бывал в церкви ежедневно, там успокаивался. Я увидел там свободных людей, их любовь друг к другу, и, что меня поразило — никто не испытывал страха, а до того страх сопровождал меня постоянно. Почему я все это говорю? — Чиньоло словно проснулся.

Джустиниани улыбнулся бедняге. Мальчишка дешево отделался. Но Тентуччи был прав. Для Джованны он был вполне приличным женихом. Винченцо любезно заметил.

— Игры с силами ада — весьма опасны, но вы получили хороший урок.

— Да, Елена сказала то же самое. Но я же хотел… — Чиньоло смутился. — Вы показались мне человеком чести, а значит, я могу честно спросить вас. Вы ухаживаете за синьориной Аньелли?

Джустиниани опустил глаза и перестал улыбаться. Подобный вопрос был для него неожиданным, и, что скрывать, не очень приятным. Он не был соперником Чиньоло, ибо не был влюблен, но сам-то Чиньоло, выходит, подлинно неровно дышал в сторону племянницы Массерано. Ну, что тут поделаешь?

— Я так понимаю, вы собираетесь жениться?

— Я не очень-то нравлюсь ей, но пока не появились вы, она принимала мои ухаживания…

Джустиниани стало неловко. Что это с юнцом? Такая откровенность была неуместна. Однако благородство обязывало.

— Я вам не соперник, — торопливо сказал он, — я пока не намерен связывать себя брачными узами, мне приятно проводить время с синьоринами Одескальчи и Аньелли, но серьезных планов у меня нет.

Лицо Чиньоло расцвело настолько же, насколько посуровел лик Джустиниани. Он проводил гостя и плюхнулся на диван. Ну, вот и пристроил девицу, ничего не скажешь… Приличный жених — и уплыл из-под носа. Он вздохнул. Неужто девчонка будет вечно висеть на его шее? Нет, расходы на неё были, что и говорить, грошовые, но вечные истерики и хлопанье дверьми утомляли. Как там она? Джустиниани решил после ужина проведать воспитанницу, и если она хорошо себя чувствует — поговорить о молодых людях в свете. Его круг знакомых был не очень широк, может, ей нравился кто-то в пансионе или в свете?

Я стал болеть, но интерес завлекал дальше. Я уже тогда усомнился: Богу ли служу? Я искренне думал — Богу. В церкви я не раз плакал. Джанпаоло сказал, что мне нужна женщина, и… она появилась, — Чиньоло поморщился, словно отгоняя от глаз муху. — А однажды ночью ко мне пришли духи, я общался с ними, видел себя, лежащего на постели, сверху… Я мог блуждать по мирам духовным. Был проводник. Я его называл Высший, и выше для меня никого не было. Я верил, что он от Бога, — о сатане даже речи не было. Мне нравилось испытывать сверхъестественные ощущения, хотя иногда становилось очень страшно. Ощущение такое, будто, кто за спиной стоит. И эта сила по моему зову приходила в любой момент и откликалась на мой голос, водила моей рукой, и рука писала сама — изречения, мысли разные. И хотелось знаний, больше, больше… Книжные полки ломились, а мне все казалось мало.

Ужинал Джустиниани без всякого аппетита, едва скрывая раздражение еще и оттого, что заметил у Луиджи симптомы начинающегося ревматизма. О, мой Бог…

 

Глава 2. Congressus cur daemone,

Но подняться к девице Джустиниани не успел.

Луиджи доложил о новом визитере. Джустиниани поморщился и брезгливо взял карточку. Не может быть. К нему пожаловал мессир Рафаэлло Рокальмуто? День явно не задался.

— Что ему надо? — задал Джустиниани риторический вопрос, ибо Луиджи уж точно не знал на него ответа, однако вышколенный слуга торопливо сообщил, что пришедший настойчиво просит принять его. — Ну, раз просит, — зло пробормотал Джустиниани, — тогда проси.

Рафаэлло Рокальмуто был красивым стройным брюнетом. Изнеженный бонвиван, он не выходил на улицу, пока не были отполированы ногти и уложены волосы. Джустиниани учился с ним в колледже, помнил, как еще в юности в нем проступили склонности содомита, поговаривали, что кто-то совратил его. Несколько лет назад, узнав о его сложном положении, Рокальмуто любезно предложил ему свой дом. Взамен он должен был любить Рафаэлло. Джустиниани его любить не пожелал и обиделся на предложение Рокальмуто куда больше, чем на откровенное пренебрежение Убальдини и Боргезе. Новые встречи усугубили неприязнь Джустиниани к этому человеку, его поведение перед дуэлью и во время ее откровенно взбесили. Но все меркло в сравнении со словами старухи Леркари. Этот подлец, в безумной жажде даров дьявола, погубил свою родную сестру!

Его визит сегодня был оскорблением.

Сегодня Рафаэлло удивил Джустиниани. Он был выбрит до синевы, но небрежно одет и дурно причесан. Ногти его были искусаны, под глазами темнели круги. Рокальмуто осторожно опустился в кресло, точно боялся упасть, и Винченцо подумал, что тот или пьян, или находится под воздействием наркотика.

— Ты, видимо, считаешь, что никто ничего не понимает, да? — тон Рокальмуто, дерзкий и немного вызывающий, странно контрастировал с его больным видом, — сводишь счеты, да? Пусть дурачье в гостиных Поланти и Массерано полагает, что бедняга-Боргезе просто упал с козел, но девка-то потом оказалась в доме отца, а привез ее туда ты! Убальдини проваляется не меньше трех месяцев! А теперь и Пинелло-Лючиани. Будешь уверять, что это не твои шутки?

— Я не особенно знаком с мессиром Пинелло-Лючиани, но отрицать, что это мои шутки — не буду, — спокойно отозвался Джустиниани. Он хладнокровно отметил, что Рокальмуто невольно проговорился. Стало быть, о похищении Катарины знали Рокальмуто и Пинелло-Лючиани, а раз так, — ни о каком венце говорить не приходилось. Девица точно предназначалась в жертву сатане. — Ты пришел просить меня не шутить с тобой? — Он посмотрел прямо в глаза Рокальмуто, поймал взгляд его расширенных зрачков и впился в них. Рокальмуто странно сморгнул, потом завалился набок. Он, казалось, спал наяву.

— Ты не должен, я не предавал тебя, и я говорил Андреа, что не следует пытаться убрать тебя, он просто не послушал…

Джустиниани бросил изумленный взгляд на говорившего. Что с Рафаэлло? Изломанный и лживый, он никогда не говорил правды, но сейчас… Происходило что-то странное. Младший Чиньоло тоже заговорил о сокровенном — почему? Призрак дяди обещал ему, что он будет понимать тайное, но он вовсе не желал копаться в чужом грязном белье, зачем ему чужие помыслы и тайны? Мало на его душе своих бремён? Но, может быть, Рокальмуто просто пьян? Хотя запаха винных паров вокруг него не было. Кокаин?

— Может тебе лучше пойти домой? Ты явно не в себе.

— Вообразил себя вершителем судеб, да? — тот Рокальмуто по-прежнему был крикливым и надрывным.

Джустиниани почувствовал, что начинает уставать от разговора и визитера. Он мрачно оглядел Рафаэлло, ощущая, как закипает в груди злость. Никем он себя не воображал и больше всего хотел, чтобы вся эта чертовщина с прислужниками дьявола исчезла с глаз долой. Дерзость Рокальмуто раздражала его. Он снова зло уставился в зрачки кокаиниста, и неожиданно на дне глаз заметил испуг. Теперь он сам задумался.

Этот человек прошел все ступени бесовских искушений, стало быть, он мог помочь ему понять суть этих дьявольских искусов. И, не отрывая глаз, он смотрел на бывшего одноклассника. Как это начинается, откуда берется искушение, понимает ли искушаемый, что происходит?

В глазах его снова помутилось, он ощутил нечто невообразимое: его втянуло в душу Рокальмуто.

…Рафаэлло давно приметил этого человека. Друг его отца, он появлялся в доме постоянно. Сидел у камина, курил, болтал с отцом. Когда Рафаэлло появлялся в гостиной, он окидывал его темным, тягучим и зовущим взглядом, и мальчишка в свои шестнадцать пугался, чувствовал какую-то опасность, и в то же время его смутно влекло к этому человеку с полными и четко очерченными губами и тонким профилем. Отец говорил, что он — старинного рода, и Рафаэлло знал имя этого рода — Пинелло-Лючиани.

Когда Рафаэлло было двенадцать лет, мать каждое воскресенье водила его в церковь, где священник, близоруко щурясь на листы проповеди, вещал о грехах так, словно стоял у врат Рая и отбирал достойных вступить в него. Рафаэлло слушал, сжимаясь в ужасе и стараясь не вдыхать глубоко насыщенный ладаном воздух, потому что мысли его, и он понимал, это были греховными. По ночам он возбуждал себя, и это нравилось ему, но тут, в храме, возбуждение спадало, съеживалось, как сгорающая бумага.

Но этот мужчина в доме отца был другим. Он не осуждал его и сам его взгляд притягивал Рафаэлло. Мысли, словно маленькие иглы, впивались в мозг, причиняли боль и волновали. Бороться с собой было сложно, священник тоже говорил: «Слабую плоть искушает Диавол». Да, он уже понимал это. Встречаясь с ним в коридорах, мессир Андреа улыбался, все так же тягуче и томно, изредка наклонялся к нему и гладил — но не по голове, а по плечу, плавно опуская руку все ниже…

Друзья по колледжу бывали у проституток, туда же пару раз ходил и Рафаэлло, но взгляд Пинелло-Лючиани волновал его больше, и от одного этого взгляда все внутри сжималось в предвкушении… неведомо чего. Да, плоть слаба. И дьявол упорно подталкивал его к краю пропасти, расставлял западни и капканы.

…В ту ночь Пинелло-Лючиани остался ночевать у них в доме. Рокальмуто помнил, как после ужина мессир Андреа ушел к себе, окинув его напоследок все тем же тягучим взглядом, густым, вязким и сладким, как патока. Отец тоже ушел спать, а Рафаэлло долго сидел в своей спальне, потом с мыслью «Что я делаю?» медленно пошел на свет в конце коридора. Комната мессира была не заперта, и он переступил порог, облизывая пересохшие губы и ощущая в груди биение сердца. Когда дверь захлопнулась, Пинелло-Лючиани обернулся. Он сидел у камина с бокалом вина в руках, и при виде Рафаэлло сделал еще пару глотков и улыбнулся. Рафаэлло стоял, прижавшись спиной к двери, и все еще пытаясь понять, что же он творит и что делать дальше.

Дальше все развивались слишком быстро. Вот миг — и он уже был втянут в объятия этого человека, его теплые пальцы огладили его по спине. Рафаэлло и сказать ничего не успел, как Андреа резко, напористо и крепко приник к нему с поцелуем. Это было иначе, чем с девицами, Рафаэлло запомнил запах вина и дорогого одеколона. Тут ему стало страшно, словно он падал в бездну, темную и бездонную. Он не боялся этого человека, но словно раздвоился, тело содрогалось волнением, а разум отчаянно вопил: «Беги отсюда, беги же, спасайся!» Но губы его уже ответили на поцелуй, руки жадно скользнули по мускулистой спине, плоть взрывалась от напряжения. Мессир Андреа, опустив руку на его пах, усмехнулся. Рафаэлло было стыдно, он понял, поддался искушению. Он расслабился и сдался.

Голос внутри него умолк.

Мессир Андреа опустил его на колени, и перед глазами Рафаэлло оказалась обнаженная вздыбленная плоть. Это было унижением. Стоять на коленях на полу и лизать плоть незнакомому мужчине — это было ужасно и нестерпимо мерзостно. И это было блаженно. Рафаэлло подчинился, облизывая и наслаждаясь, потом по приказу Пинелло-Лючиани послушно облокотился о кресло. Он не думал, как все будет происходить, он вообще не предполагал, что все зайдет так далеко, а теперь было поздно отступать. Он вздрогнул, когда властная рука огладила его ягодицы, руки стянули его штаны, и коснулись мышц, почувствовал проникающий внутрь палец. Андреа ласкал его, ввинчивая палец все глубже, добавил еще один палец, и вот уже все пальцы свободно входили в растянутое отверстие, потом, приставив отвердевшую плоть к входу, Андреа надавил. Рафаэлло тихо взвыл. Это было больно. Мессир замер, поглаживая его по спине, боль постепенно ушла, Андреа начал двигаться, сначала медленно, входя на всю длину, касаясь его горячей влажной кожей паха, а потом все быстрее и размашистее, сводя с ума.

Когда Рафаэлло застонал от наслаждения, тут же пришло осознание того, что произошло. Он ощутил горячие ладони, влажно скользящие по коже, чувствовал мужчину в себе, и понял, что это было большой ошибкой, огромным просчетом. Потому что такого наслаждения он не испытывал никогда.

— Выпусти, — прохрипел он севшим голосом, казалось, прося кого-то иного, черного и страшного, кто словно стоял за мессиром, но молил напрасно.

Мессир Андреа вышел из него, спокойно налил бокал дорогого вина, медленно выпил. Рафаэлло кое-как надев брюки и застегнув рубашку, выскочил из спальни. Пинелло-Лючиани не удерживал его.

Рафаэлло понимал — то, что случилось в спальне мессира Андреа, было страшно неправильным, но до безумия упоительным и сладостным. Он дал себе слово никогда больше не встречаться с другом отца, но спустя неделю не выдержал и сам подкараулил Андреа — на сей раз у входа в его дом.

С того дня они почти не разговаривали, но все повторялось: унизительно-возбуждающая поза Рафаэлло, резкие движения Андреа. Он перестал читать, старался не думать о будущем, мусли его сузились и кружили только вокруг Андреа. Рокальмуто узнал, что мессир имеет многих любовников и понял, что он вовсе не дорожит им. Однажды спросил: «Почему?» Мессир недоуменно спросил, чем ему дорожить? Рафаэлло обожгло и презрение на лице Пинелло-Лючиани, и его пренебрежительный тон. Но уйти не мог, хоть понимал, что рядом с ним дьявол. Иногда ему казалось, что он уже был в пекле, смрадном, полном дыма и огня, порой он задыхался, но чаще ему нравилось с алчностью вдыхать зловонный воздух. Он ощущал в своей гибели какую-то искаженную, прельстительную красоту. И жарче и упоительнее всего было на последнем, особенно сильном толчке внутри, когда Андреа, на самом пике наслаждения, словно низвергал его в пропасть.

Иногда Рафаэлло пытался опомниться, бороться с собой, отойти, но, не имея воли, уступал своим желаниям, следуя за искушением, словно за дьявольской песенкой Мефистофеля. Потом снова корил себя, и снова искушался. Стоять перед Андреа на коленях, молиться на него, как на бога Аполлона, снизошедшего к смертному, дабы одарить наслаждением, вывернуть душу наизнанку и низвергнуть во тьму — это был его смысл. Он понимал, куда его утягивает. На самое дно. Туда, где его просто не станет. Но противиться не мог, словно дьявол привязал его к Андреа прочными канатами. Не разорвать, не сбросить.

Явное пренебрежение Андреа постепенно заставило Рафаэлло искать иные связи, но стоило Пинелло-Лючиани прислать ему записку — он бросал все и приезжал, как раб, подчиняясь прихотям дьявола.

…Джустиниани выбросило из смрада. Лицо его было мокрым от пота, голова кружилась, в висках стучали молоты. Как это оказалось, что он вошел в душу этого человека, как в самого себя, и видел ее столь отчетливо и обнаженно? И что увидел-то, Господи? Рафаэлло по-прежнему сидел на оттоманке с застывшим взглядом, похоже, даже не заметив, что произошло с Джустиниани. Винченцо утер платком вспотевшее лицо, торопливо открыл окно, хватая ртом майский воздух, наконец, чуть придя в себя, рухнул в кресло.

Произошедшее удивило четкостью и ужаснуло открывшейся мерзостью, но и утешило. Безвольный слизняк Рокальмуто и откровенный грязный подонок, искуситель Пинелло-Лючиани — это были подлинно люди дьявола, не адепты, не колдуны, но просто падшие, ничтожные существа. Господи, на чем погорел этот человек? Джустиниани бросил взгляд на Рокальмуто. На что он обменял свою бессмертную душу? Что он сделал — и ведь добровольно — со своей душой, со своей жизнью? Этот ничтожный, мягкотелый и бесхарактерный червяк, наверняка, так же безвольно и бездумно, пожертвовал и сестрой — полностью утратив себя, отдав душу дьяволу за право облизывать чужую плоть…

Пинелло-Лючиани, которого Джустиниани после припадка в церкви жалел, теперь обрел в его глазах статус убийцы душ и растлителя. Понимая, что им неминуемо предстоит столкнуться, поморщился. Бить паралитика и эпилептика он не мог, но старуха Леркари была права — этому человеку нельзя было давать в руки наследство Джанпаоло Джустиниани.

Но Винченцо понял и другое: несмотря на проступающие в нем дары дьявола — он еще не падший. Его душа была целокупна и неколебима, и это понимание было утешительно. Рокальмуто, не управлявший собой, слабодушный и пустой, ужасал его и вызывал брезгливость, и это отторжение было знаком различия.

Джустиниани улыбнулся.

Он все еще был божественно свободен…

 

Глава 3. Шалости Трубочиста

Винченцо Джустиниани не посетил графиню Массерано. Но не посетил не из-за убеждения, что не быть рогоносцем мужчина может только в том случае, если никогда не наставил рогов другому, и не потому, что не любил блудить вообще. И даже не потому, что ему не нравилась графиня Ипполита. Он просто забыл о ней и о приглашении.

Не до того было.

К его удивлению, Джованна расхворалась всерьёз, и начала поправляться лишь неделю спустя. Девица сильно похудела и побледнела, от нее осталась одна тень. Джустиниани все это время не обращал ни малейшего внимания на приходивших к ней девиц, ибо не хотел убедиться, что их симпатия — всего только дьявольский морок, не бывал в обществе, не садился играть — вообще не выходил из дома, коротая вечера с котом и книгой у камина. Зато каждое утро приказывал закладывать экипаж и ездил в одно и то же место — в церковь Сан-Лоренцо-фуори-ле-мура, где слушал мессу, а потом гулял по кладбищу с храмовым капелланом. По мнению отца Джулио, с которым они подробно обсудили происходящее, особого повода для волнения из-за дурацкой прозорливости, невесть откуда проступившей в Джустиниани, не было. Гораздо опаснее были окружавшие его адепты дьявола — их не мешало бы поостеречься.

При этом отец Джулио неожиданно прояснил то, по поводу чего недоумевал Джустиниани. Он, морщась, рассказал, что, судя по наведенным им справкам, он сильно ошибся в отношении Гвидо Веральди. Вокруг него толпы поклонниц, он весьма хорош собой, но его друг и собрат по ордену уверяет, что это только видимость. Поговаривают о его весьма предосудительных высказываниях и дурных склонностях. Джустиниани, вспомнив слова Марко Альдобрандини о чёрной мессе, вздохнул. Если они подлинно пытаются служить черные мессы, им нужен кто-то, облечённый саном, это было понятно.

Вспомнил Джустиниани о приглашении графини, когда было уже безнадежно поздно — на следующий день после назначенного ему дня, да и то потому, что получил приглашение на вечер к Вирджилио Массерано. Джустиниани поморщился. Он, разумеется, обидел Ипполиту Массерано, особенно тем, что не прислал письма с извинением. Наживать врага в лице толстой красотки ему совсем не хотелось, и он отправил ей запоздалое оправдание, отговорившись простудой.

В это утро он побеседовал с управляющим, после чего занялся обсуждением меню на завтра с кухаркой, на что обычно уходило почти полчаса. Руфина не любила пьемонтские колбасы и сыр из Бреши, Джустиниани вяло спорил, что иногда их можно подавать к столу. Кухарка упорно настаивала на саламо-ди-суго из Феррары и расхваливала ветчину из Пармы. Винченцо сдался, и тут Луиджи известил его, что его ждет посетительница — графиня Массерано.

На сей раз Ипполита была не в красном, но в кремовом платье, сильно ее полнившем. К удивлению Джустиниани, она не выразила ему упрека за то, что он не пришел к ней, и вообще не вспомнила о нем.

Ему и в голову не приходило, что в свете его стали сильно побаиваться, и графиня, зазывая его к себе, хоть и желала прельстить перезрелой красотой, гораздо больше хотела обезопасить себя от его враждебности. До нее дошли слухи о произошедшем с Пинелло-Лючиани в церкви Сан-Лоренцо, и эти слухи заинтересовали ее чрезвычайно. Дело было вовсе не в том, что графиня не любила мессира Пинелло-Лючиани, он был ей абсолютно безразличен. Но молва, уж Бог весть, почему, приписала припадок мессира Андреа не его огорчению по поводу гибели мессира Боргезе, ибо все знали, что он по пустякам не огорчается, а присутствию на похоронах его сиятельства графа Винченцо Джустиниани. Ипполита постоянно ловила сплетни о происходящем вокруг этого человека. Она решила, что он наверняка будет прекрасным любовником, однако теперь, видя, что мессир Винченцо совсем не похож на пылкого влюбленного, ей пришла в голову мысль, которая, прямо скажем, приходила ей в голову и раньше, да не находилось подходящей возможности для ее осуществления.

Сейчас, походив некоторое время вокруг да около, графиня, наконец, высказала потаенное.

— Ваш дядюшка обещал помочь мне, но, к несчастью, смерть унесла его…

— И что же он обещал?

— Свободу… — пышнотелая красотка наклонилась к нему.

Джустиниани удивился. Чего не хватает этой распутнице? И тут его заморозило. Глаза донны Ипполиты сузились, в них проскочил хищный блеск, как у рыси перед прыжком.

— Муж никак не хочет оставить меня вдовой, между тем, Вирджилио весьма прижимист…

Винченцо судорожно вздохнул. В памяти промелькнуло утомленное лицо Массерано, слова «живая душа рядом…», оно породило в его душе тоскливое и мутное ощущение той страшной дьявольской иронии, от которой на глаза наворачивались слезы. Эта ведьма, эта «живая душа», стало быть, задумала избавиться от супруга, отправив его в царство мертвых, и ждет от него, Джустиниани, как от Локусты, нужного средства для этого. Оскорбленная мысль о том, за кого его принимают, проскочила, не задев сознания, но понимание, что перед ним сидит хладнокровная ведьма-убийца, разозлило. Он еще не отошел от откровений Рокальмуто, и вот — новые мерзости? Между тем, его задумчивость графиня восприняла как сомнение в ее платежеспособности и поспешила заверить его, что расплатится с ним сполна и без обмана.

Джустиниани резко встал.

— Я подумаю и извещу вас о своем решении, — резко бросил он с королевской величавостью, давая понять, что встреча закончена. Что-то в его голосе и позе не позволило ей продолжать.

Графиня исчезла. Винченцо тихо замер в полусонной летаргии, усталый, больной, обессиленный. Ведьма…Он слышал, как отъезжает от крыльца карета ее сиятельства, как шепчет что-то юная листва в распахнутом окне, как заливается в кустах какая-то пичуга. Бедняга Массерано… Мало ему рогов, застарелого сифилиса и катара желудка, мало приступов отвращения к жизни, так эта фурия еще спит и видит избавиться от него. Интересно, она намеревалась отравить Вирджилио или хотела, чтобы он вызвал его? Джустиниани вяло потянулся к ларцу, нашел вольт графини. Интересно, а что она хотела получить от дядюшки, если вольт оказался у него? И чем эта великосветская потаскуха расплачивалась? Мельком посмотрев на куклу, он снова задал себе вопрос, из чего они сделаны, ибо лицо графини было подлинно скопировано, точно срисовано. Мерзавка, какая же мерзавка… И как земля носит такую мерзость? Воистину, кончились времена охоты на ведьм — теперь ведьмы охотятся на нас.

Около получаса он сидел в прострации, ни о чем не думал, ничего не говорил, но потом пришел в себя, и поднялся.

Дальше произошло нечто неожиданное. Джустиниани направился в столовую, но тут вдруг к оставленной на столе кукле резко метнулся кот Трубочист. Поступок кота был сугубо природным: кукла была в сером платье, издали и впрямь напоминала мышь, Спазакамино схватил вольт и ринулся в дверь. Винченцо остолбенел, потом стремглав бросился следом.

Увы, наглый котяра исчез, просто провалился сквозь землю.

Джустиниани поднял на ноги весь дом, он не мог сказать, что именно стянул Спазакамино, но объяснил Луиджи и Донате, что кот схватил кусок старинного пергамента и куда-то утащил его. Нужно найти немедленно! Поднялся настоящий переполох. Луиджи утверждал, что кот часто выскакивает на крышу через дымоход в зале, когда не горит камин, а камин с утра не зажигали, Доната же была уверена, что бесовское отродье удрало через маленькое окно в подвальном этаже. У Руфины было свое мнение по этому поводу: Трубочист — призрак, он исчезает и появляется, где ему угодно.

Целый час кота не было видно.

Выглянувшая из своей спальни Джованна, только что начавшая вставать, не принимала участия в поисках вора, но именно она обнаружила Спазакамино: наглец сидел на коньке крыши и умывался. Джустиниани метнулся наверх, но еще на мансарде заметил, что Трубочист снова исчез. Впрочем, полчаса спустя он был вновь обнаружен: теперь во дворе виллы. Дерзкий вор сидел на плитах имплювия, небольшого бассейна для стока воды, и меланхолично смотрел на воду.

Винченцо тихо приблизился к коту, стараясь не напугать его. Кот и не думал пугаться. Он доверчиво подставил остроухую голову под руку Джустиниани, тот сел рядом и погладил кота, осторожно оглядываясь, ища, куда Трубочист мог задевать вольт.

Солнце уже перевалило арочные парапеты внутреннего двора и играло лучами на поверхности воды. Джустиниани помертвел: теперь он заметил вольт. Тот лежал на дне имплювия, распластавшись по дну серой тряпкой. Винченцо рванулся к воде, подняв рукав, наклонился и торопливо извлек чертову безделушку из воды. Вид куклы был ужасен, лицо размокло и утратило очертания, кукла раскисла, была склизкой и противной, как размокший желатин.

Джустиниани решил просушить ее на каминной решетке, поспешно объявил слугам, что кот и пергамент нашлись, и положил вольт в библиотеке — сохнуть, запер туда дверь и после всех треволнений утра наконец-то сел завтракать. После — поднялся к Джованне. Легким тоном осведомился о самочувствии, поздравил с выздоровлением, спросил о том, как дела у подруг?

— Не собирается ли синьорина Елена замуж? — любезно поинтересовался он.

— Нет, Элизео ди Чиньоло сделал ей предложение, но она отказала ему, — отрешенно проговорила Джованна, словно думая совсем о другом.

Джустиниани выпрямился. Вот тебе и на…

— Племянник маркиза показался мне весьма достойным молодым человеком, — заметил он задумчиво, — разумным, порядочным. Почему синьорина отказала ему?

— Она не любит его.

Джустиниани воспрянул духом.

— Мне кажется, синьорина поступила необдуманно. Порядочность всегда в цене, а мессир Элизео очень благоразумен.

Джованна пожала плечами. Джустиниани заметил, что она бледна и выглядит утомленной.

— А вам Элизео тоже не нравится?

Джованна покачала головой.

— Ничуть.

Джустиниани вздохнул.

— Елена и Катарина влюблены в вас, и любая с радостью выйдет за вас замуж, — тем временем проговорила Джованна, — вы можете посвататься к любой, — девица, говоря это, старательно отводила от него глаза.

— Вот как… — Винченцо поднялся. Он уже смирился с мыслью, что его успех у женщин — дьявольский промысел, и забыл о своих матримониальных планах. — Что же, я рад, что они не разделяют вашей неприязни ко мне, но жениться я пока не собираюсь.

Девица окинула его мрачным взглядом исподлобья и ничего не ответила.

Джованна наконец поняла себя. Какую клевету не распространяли бы об этом человеке в обществе — он был сильным, умным и даровитым. Если бы она с самого начала не сглупила, он мог бы обратить на нее внимание, полюбить. «Мне важно, чтобы ваш избранник не гнался за приданым, любил и уважал вас, как свою супругу и мать своих детей, чтобы не был распутным и был способен защитить вас…» Он сам и был именно таким человеком. Господи, как же она сглупила… Эта мысль отравляла ей жизнь и не давала покоя, ночами в болезни, затянувшейся именно из горестного понимания совершенной оплошности, она молилась, прося у Господа его любви.

Но он оставался безучастен.

 

Глава 4. «Я так устал, Карло…»

Сам Джустиниани направился в библиотеку, где снова вспомнил про сохнущий вольт. Господи, как же все это надоело, с тоской подумал он, и тут камердинер, постучавшись, известил его, что к нему пожаловал банкир Карло Тентуччи. Винченцо поспешно убрал в стол сырую безделушку и поднялся навстречу гостю, который, в отличие от многих, в тягость не был.

— Вы еще не знаете? — банкир был в таком волнении, что забыл и поздороваться. — Франческо Тоско, мы случайно встретились только что. Час назад его вызвали в дом Массерано. Графиня Ипполита погибла, — он облизнул пересохшие губы, — утонула в ванной!! Она отослала служанок за горячей водой, те спустились вниз, ждали, пока подогреют, поднялись с кувшинами вверх, а ее сиятельство… Она приехала с виллы утром, выпила два бокала коньяка, была в хорошем настроении, даже пела, и вот… Ванна небольшая и неглубокая, что могло произойти — непонятно.

Джустиниани позвонил и попросил Луиджи принести чай и сдобу. Он с трудом вспомнил, что Тоско — это тот врач, что присутствовал на его дуэли, но прекрасно понял, что произошло, а главное, понял его причины. Дьявол действовал. При этом, как не оправдывал бы Джустиниани себя, он знал, что причина смерти Ипполиты — он. Чертов кот был просто палачом, — судьей был он, и приговор мерзавке вынес именно он.

Однако рассказать об этом Карло было немыслимо. Джустиниани поднял вверх брови, показывая, что удивлен, при этом вслух заметил, что почти не знал покойную, и постарался быстро перевести разговор.

— А этот Тоско, что он говорил о здоровье Убальдини? Он поправляется?

— Дело плохо, но хорошо, что не стало хуже. Он без памяти, бредит, но порой приходит в себя. А в доме Массерано… кучер сказал, что завозил ее сиятельство ненадолго к вам. Это верно?

— Да, графиня приглашала меня на вечер, но я не совсем здоров, — Джустиниани был в этой лжи противен сам себе, но не рассказывать же, что покойная ведьма приезжала завербовать его на роль убийцы своего мужа. — А что Вирджилио?

— Просто убит, бьется в истерике.

То, что думал Джустиниани по этому поводу, вслух огласить тоже было нельзя. Равно нельзя было быстро уходить от темы, но поддерживать разговор сил у Винченцо не было. Однако банкир сам заговорил о другом.

— Ходят нелепые слухи о смерти Боргезе, говорят, будто он намеревался увезти Катарину Одескальчи, но ее отец сказал другу, что вы привезли девушку обратно. Это верно? Вы виделись с Боргезе перед его смертью? Я слышал и о произошедшем в Сан-Лоренцо…Пинелло-Лючиани. Все так загадочно…

Джустиниани, вздохнув, повторил свой рассказ о Боргезе, тот же, что он поведал отцу Катарины. У Пинелло-Лючиани же был припадок падучей, только и всего.

— Я просто слышал от Рокальмуто… Он все эти смерти, обмороки и ранения приписывает вам, твердит, что вы — колдун и даже — сам дьявол…

Джустиниани вздохнул.

— Я так устал, Карло… — эта жалкая фраза вырвалась у него помимо воли, он тут же и осекся. — Поверьте, уж Ипполиту-то Массерано я в ванной не топил, — он грустно усмехнулся, подумав, что, тем не менее, он, безусловно, имеет отношение к смерти графини, хотя бы по небрежности. А ведь и не в небрежности дело было.

Ему было тошно, тошно от той паутины лжи, что постепенно опутывала его, от той дьявольской суеты вокруг, что безумно утомляла, от проступавшего по временам видения того, чего видеть совсем не хотелось, мутило.

Утром следующего дня Джустиниани пришел в дом Массерано и выразил Вирджилио соболезнование в постигшей того утрате. Тот был нетрезв и казался подлинно раздавленным. Вирджилио попросил его заказать в Сан-Лоренцо заупокойную мессу по погибшей. Джустиниани подумал, что если смотреть на случившееся разумно, Массерано нужно заказывать не заупокойные мессы, а благодарственный молебен о собственном здравии, но не возразил, молча кивнув. По слухам, Пинелло-Лючиани все еще не вставал с постели, Рокальмуто тоже был болен — слег с нервной горячкой, Умберто Убальдини все еще не приходил в себя, висел между жизнью и смертью.

Самого Джустиниани въявь избегали почти все, кроме герцогини Поланти и баронессы Леркари, а так же маркиза ди Чиньоло. Возврат залогов преисполнил поклонников Джустиниани благодарностью, чего от этих людей Винченцо вовсе не ожидал. При этом донна Мария осторожно расспросила его о сердечных делах.

— Если Катарина Одескальчи или Елена Альелли пришлись вам по душе, не показывайте виду, — тихо проронила она, когда они ненадолго остались вместе в зале соболезнований.

Джустиниани метнул на старуху быстрый взгляд. Эта тощая ведьма раздражала его, но это был не повод игнорировать ее слова. Однажды, и это надо признать, она уже дала ему весьма дельный совет, суть которого он, правда, понял не сразу, но это не обесценивало ценности самого совета. Сейчас он быстро схватил старуху за локоть.

— Вы хотите сказать, меня могут… шантажировать тем, что мне дорого? — шепотом спросил он.

— Разумеется. Пинелло-Лючиани не успел до припадка поговорить с вами о ларце?

— Нет.

— Но… вы же держите в руках его жизнь. Помните, он может и убийц нанять. Не выпускайте ларца из рук. Открыть его он не сможет, и ему все равно будете нужны вы. Но на вашем месте любой разумный человек упредил бы его…

— Уничтожить вольты?

— Конечно. Целее будете, поверьте, — старуха торопливо отошла, заметив входящего графа Филиппо Боминако.

Нельзя сказать, что Джустиниани не понял донну Марию. Понял, и даже признал за ее милостью некую житейскую мудрость. Он достаточно насмотрелся на Нардолини, Рокальмуто, Убальдини и Пинелло-Лючиани, чтобы не понимать, что эти люди способны на все. Да, они могли шантажировать его, могли и попытаться снова уничтожить, причем, не церемонясь — из-за угла в спину. Он и так непростительно запаздывал с пониманием, и не хватало, чтобы Катарина или Елена пострадали из-за него. Но уничтожить вольты? Это было до смешного неблагородно, и даже притом, что от этих людей ответного благородства было не дождаться, подобные методы претили ему. Убивать кокаиниста или припадочного — это было немыслимо.

Забавно при этом было мнение, высказанное в этот же день маркизом ди Чиньоло, тоже пришедшим на соболезнование. Его сиятельство посетовал, что Джанпаоло Джустиниани словно забирает к себе всех, кто был в его круге… Мистика, просто мистика… Винченцо важно кивнул, про себя же подумал, что сам он, что и говорить, основательно помог дорогому дядюшке составить ему компанию в преисподней.

На похороны Ипполиты Массерано Винченцо Джустиниани не пошел. Он затворился в библиотеке, как монах в келье, и покидал дом, только отправляясь на мессы. С отцом Джулио он обсудил сложившуюся ситуацию, и поделился беспокойством по поводу сказанного донной Марией. Что делать со смертельно опасными дьявольскими безделушками? Они жгли руки и бесили его.

— Ты считаешь, что, даже если ты раздашь эти куклы дьявола — тебя все равно не оставят в покое?

— Нет, я начал кое-что понимать. Они, рабы дьявола, хотят сделать меня своим рабом. И ни перед чем не остановятся. Я вижу то, чего они не видят, и могу то, что не могут они. Я им нужен.

— Но постой. Я видел их. Корчащийся в падучей, наркоман с потрескавшимися ноздрями и безногий старик на костылях. Только этот, с бородкой, шевелился без посторонней помощи. Не Бог весть какая армия.

— Не армия, — согласился Джустиниани, — но добавить сюда нужно, как я понимаю, твоего коллегу Гвидо Веральди и Энрико Петторанелло. А против шести подонков я бессилен, тем более, сам понимаешь, неизвестно, где и когда ударят…

— Да, сын мой, вляпался ты.

— И ты, Брут… только твоих упреков мне и недоставало. Я никуда не вляпывался. Провести жизнь среди книг, молиться Господу, обзавестись сыновьями, воспитать их достойными людьми, путешествовать, может быть, написать книгу… Что греховного было в моих желаниях? Нет же, невесть откуда мне падает на голову дьявольское наваждение. За что? А главное, что делать, Господи, что делать?

— Молись, Бог поможет. При этом отмечу вскользь, пока ты подлинно для этих людей стал молотом… Молотом ведьм и колдунов.

Джустиниани усмехнулся.

— Для этого многого не нужно. Всего-навсего зашвырнуть наследство Джанпаоло в камин. Но в итоге, чтобы смертно не нагрешить, мне придется просто затвориться в библиотеке, как в монастыре. Господи, еще и девчонка на шее… — он тяжело вздохнул, — я говорил тебе, кстати, что в ларце и кукла моей несостоявшейся невесты? Интересно, что Глория хотела от Джанпаоло? На каком грешном желании поймали ее гибельные боги?

Он задал этот вопрос без всякой задней мысли, никак не думая, что когда-нибудь узнает ответ.

Тем не менее, по возвращении домой его ждала Глория Монтекорато, приехавшая за несколько минут до него. Джустиниани изумился, взглянув на неё. Сегодня она выглядела просто ужасно: глаза были тусклы и блеклы, щеки отвисли, кожа казалась землистой.

— Дорогая, что с вами? — Джустиниани удивился вполне искренне.

— Зачем ты это делаешь? — прошипела Глория вместо ответа, — зачем тебе это нужно?

— Что именно? — снова изумился он, ибо совершенно не понял Глорию.

— Я постоянно слышу твой голос, ты говоришь со мной и требуешь, чтобы я повесилась, ты и на Рокальмуто наводишь свои проклятые чары, но я тоже кое-что умею, помни…Ты просто подлец, мстительный подлец… Но Джанпаоло обещал мне славу великого медиума! И у меня великий Учитель! Запомни, найдутся и посильнее тебя! Мстишь, да, мстишь? — лицо Глории были перекошено судорогой, глаза вылезали из орбит.

Джустиниани сначала просто оторопел, потом напрягся. Никаких чар он ни на Глорию, ни на Рокальмуто не наводил, он прочел об этом в книгах Джанпаоло и слышал от ее светлости герцогини Поланти, и уже успел забыть мерзкую и кощунственную обрядность дьявольских наговоров, и потому несправедливые обвинения в колдовстве и мстительности подлинно задели его. При этом он затруднился бы сказать, какое из обвинений ранило его больнее. Но тут сказанное Глорией дошло до него в полноте. Он толкает Глорию к самоубийству? Что за нелепость?

Неожиданно он вспомнил слова Джованны… Новый мессия…

— А ты уверена, что это я говорю с тобой, а не Аштар Шерана?

Трудно было даже описать впечатление, произведенное на Глорию этим именем. Глаза ее расширились, на губах выступила пена.

— Не смей… не смей произносить его имя, — взвизгнула она и, подобрав юбки, выскочила из комнаты.

Джустиниани удивленно почесал лоб. Он ничего не понимал, кроме того, что у его бывшей невесты основательно расстроены нервы, а, может быть, и с головой не всё в порядке. Отец Джулио всегда говорил, что мера одержимости всегда прямо пропорциональна страстности глупца, и если он был прав, то страсти Глории были запредельными…

Он пожалел, что не отдал ей вольт, но выскочила она так неожиданно, что Винченцо растерялся.

Тут Джустиниани почувствовал головокружение и истому, вялую слабость и сонливость. Все, на сегодня хватит. Он устал…

Господи, как он устал…

 

Глава 5. Дьявольская любовь

Проснулся, однако, рано, на рассвете. В распахнутое окно задувал теплый майский ветер, чуть шевеля тяжелые портьеры, в проеме которых голубело небо. День обещал быть солнечным. Трубочист еще спал, свернувшись клубком. Джустиниани вспомнил, что зван сегодня на музыкальный вечер к Марии Леркари, ее приглашение уже несколько дней валялось на столе. Ехать не хотел. Желание уехать из Рима снова напомнило о себе и, так как он усладился этой мыслью, расползлось в нем и стало нестерпимым. Воображение рисовало ему храмы Неаполя, греческие монастыри, тихие воды Средиземноморья, Иерусалим, тишину и уединение полуразрушенных крепостей и старых замков…

Он резко поднялся, разбудив кота, окинувшего его ленивым зеленым глазом. Какой тут Иерусалим? Девица всё ещё не пристроена, толпа безумцев снует вокруг него, в ларце по-прежнему — чертовы безделушки.

Весь день Джустиниани повел в библиотеке: пытался понять, что происходит с Глорией. Связь с дьяволом — это связь со смертью, и за дурными помыслами о самоубийстве всегда можно разглядеть усмехающийся лик сатаны. То же, что сатана говорил с Глорией его голосом — ну так, лжец он превосходный…

Да, Аштар Шерана показал зубки.

После обеда в библиотеке появилась Джованна, впервые начавшая выходить после болезни. Увидев её в тени книжных полок, Джустиниани спросил, чувствует ли она себя достаточно поправившейся, чтобы ехать к донне Леркари? Джованна безразлично кивнула и спросила, можно ли ей взять карету, съездить к доктору? Он разрешил и тут же забыл о девице, углубившись в рассуждение Альберта Великого о кознях дьявола.

Вечером Джованна уже ждала его в гостиной, безучастно глядя на каминное пламя. Он отметил, что поза девицы выдавала слабость и утомление, сама она была излишне бледна, при этом облачена в темное платье, которое он уже много раз видел на ней.

— У вас есть другие платья? — с досадой спросил он. Если девица будет одеваться, как монахиня, и выглядеть, как чахоточная, как выдать ее замуж?

Джованна чуть насупилась, потом молча ушла к себе. Ее не было четверть часа, Джустиниани подумал было, что она решила не ехать вовсе, но тут девица появилась в праздничном зеленом платье, с тяжелыми широкими рукавами, на которых была вышивка золотом. На плечах был плащ из той же ткани. Платье было излишне парадно для выхода на простой музыкальный вечер, но Джустиниани промолчал, так как они и без того опаздывали.

Приехав, Винченцо понадеялся, что кроме обещанного фортепианного трио, донна Мария их больше ничем не утомит. Вообще-то Джустиниани любил музыку, но сейчас был изнурен сверх меры, и даже писк комара болезненно резал ему по нервам, и потому шопеновское Скерцо нервировало, гайдновские Вариации утомили. Его мрачность была замечена гостями, коих, кстати, было совсем немного. Его сторонились, но не демонстративно, а с некоторым тщательно скрываемым испугом. Он опустился в кресло в дальнем конце залы, откуда музыка была почти не слышна, и некоторое время просто сидел в бездумной прострации. «Пока ты был для этих людей молотом…», пронеслись в памяти слова отца Джулио. «Ты можешь это понести…» вспомнилось услышанное в неизвестной церкви, и он вздохнул. Нужно успокоиться, сказал он себе, перестать нервничать.

К нему подсел Карло Тентуччи, Джустиниани через силу улыбнулся ему, на лице Карло его взгляд отдыхал. Банкир заметил его состояние, беседой не утомил, лишь бросил пару слов о Пинелло-Лючиани. Тот пришел в себя, уже гулял возле своего дома. Винченцо кивнул, едва ли расслышав. Потом, словно проснувшись, спросил, не видел ли Тентуччи Рокальмуто и был ли он на похоронах Ипполиты Массерано? Его это не очень интересовало, но тихий тенор Тентуччи успокаивал его.

— Рокальмуто вчера был у Пинелло-Лючиани, они сидели на скамье у дома мессира Андреа. Я с ним стараюсь не говорить… без лишней надобности, — извиняющимся тоном пробормотал банкир. — Но Пинелло-Лючиани упорно твердит, что стал жертвой вашего колдовства. Я сказал, что это вздор, но все словно помешались. Упорно видят в вас колдуна.

Джустиниани помрачнел, хоть и без того был насуплен и угрюм. Тентуччи же продолжал.

— На похоронах Массерано ее супруг был безутешен. Все, кто знали об изменах Ипполиты, а о них знали все, отводили глаза. И смешно, и стыдно. Почему в таких случаях всегда чувствуешь себя виноватым? — задумчиво пробормотал Тентуччи.

— И смешно, и стыдно, и страшно, Карло, — тихо ответил Джустиниани. — Эта ведьма за три часа до смерти приезжала ко мне, как к колдуну и наследнику дядюшки, — просила посодействовать ей в убийстве мужа… — Джустиниани вздрогнул и опомнился. Болтливый идиот!

Тентуччи несколько секунд молчал, потом потёр рукой вспотевший лоб.

— Вы серьезно? Почему вы сразу не сказали? Впрочем, я понимаю, доверять вы мне не обязаны, — в голосе его были горечь и обида.

Джустиниани, подлинно коря себя за болтливость, тем не менее почувствовал себя виноватым.

— Простите, просто подумайте, каково мне слышать такие предложения. Не сердитесь. Поверьте, я считаю вас своим единственным другом, Карло. — Джустиниани было больно видеть обиду этого человека, который был ему, кажется, предан, и он сказал больше, чем чувствовал на самом деле.

Винченцо порадовался, заметив, что лицо Тентуччи просветлело.

— Вот уж не знал, что ты меломан, Винченцо, — голос Энрико Петторанелло прозвучал совсем рядом, за плечом Джустиниани. Тот резко обернулся, бросив на подслушивавшего тяжелый взгляд. Это еще отродье сатаны. Но ответить не успел — Петторанелло уже приветствовал хозяйку.

Неожиданно музыканты заиграли Вечернюю серенаду Шуберта, и Джустиниани замер. Он любил эту вещь, для него почти что воплощающую ἁρμονία ἐν κόσμῳ, гармонию сфер. Он встал, подошёл ближе. В галерее, среди бюстов Цезарей, матовые лампы струили ровный, не слишком сильный свет. Обилие цветущих растений напоминало оранжерею. Музыкальные волны разливались в теплом воздухе, под выгнутыми и гулкими сводами. Тут заметил Джованну. Она молча стояла в галерее, где людей не было, опираясь на перила лестницы с видимым усилием, ее глаза под бескровным лбом казались огромными. От крайней бледности все её черты приобрели удивительную утонченность, отражение высшей идеальности, которая даже в самых плоских умах пробуждает смущение и беспокойство. Она была грустна, длинный шлейф сообщал ей царственную грацию, нежная мелодия струилась в нем, и Джустиниани вдруг всей душой впечатал в память эти звуки, эту внезапную горечь души при виде ее поникшей головки, запомнил смарагдовый блеск лежащей на плитах ткани, малейшую складку, оттенявшую это высшее мгновение.

Холодный и невозмутимый, он едва не застонал, узнав это начинающееся мгновение вечности, первый проблеск опьяняющей любви.

Господи, почему она?

Джованна вдруг подняла голову, и глаза их встретились. Он безмолвно смотрел на неё, стоящую в отдалении, был готов к тому, что она отвернется, понимая, что это движение причинит ему боль. Она не отвернулась, но чуть улыбнулась ему, вдруг наполнив его душу какою-то невыразимой отрадой, сладкой и болезненной. Он хотел было подойти, но ноги его окаменели, музыка смолкла, мажордом уже приглашал гостей на ужин, и дона Леркари потянула Джованну за собой к столу.

За столом он почти ничего не ел, был странно рассеян и молчалив. В этот день у донны Леркари, кроме Петторанелло, не было ни одного неприятного ему человека, разговор за столом касался музыки и не нервировал. Все говорили одновременно. Это был какой-то тихий хор, похожий на шум прибоя, из которого время от времени серебристыми струйками вырывался звонкий женский смех. После ужина он заметил, что Джованна бросила взгляд за окно, и, подойдя, спросил, не отвести ли ее? Она кивнула, сказав, что хочет домой, и эта простая фраза неожиданно согрела Джустиниани.

Его порадовало, что она назвала его дом своим.

В карете он остался с ней наедине. Она по-прежнему была бледна и молчалива, ничего не говорила и ни о чем не спрашивала. Он иногда бросал на нее взгляд, замечал задумчивость и отворачивался. Невесть откуда взявшееся чувство сковывало Винченцо. Он видел и раньше, что девица не похожа на других, утонченно хороша, но это не волновало его. Что же случилось?

Опять дьявол подшутил над ним?

Его первая любовь окончилась хладнокровным предательством женщины, которую он боготворил. С тех пор слово «любовь» означало измену и боль, хоть он и понимал, что был виноват сам, ибо не разглядел за красотой циничный и холодный расчет, отсутствие подлинного чувства, себялюбие и суетность. «Бог есть Любовь…» Эта фраза тогда перевернулась в его душе. «Любовь есть Бог», Он, и только Он один не предаст. И эти годы, годы труда и любви к Богу, наполнили его разумом и счастьем.

Теперь он походя осмыслил ту странную тяготу, почти печаль, что ощутил, едва узнал о смерти Джанпаоло и о многотысячном наследстве. Кончалось его счастье — счастье сумеречного покоя, одиноких ночей и безгрешных забот. Душа, может, и оледеневшая, была сильна и бестрепетна в своем холодном покое.

И вот — сначала пришел конец его житейскому одиночеству, а теперь — покою души. Мало ему было дурного дара дядюшки-колдуна, мало жутких и грязных видений, мельтешения вокруг выродков всех мастей, игрушек дьявола в чёртовом ларце и бесовских выигрышей. И вот, явно дьявольская любовь. Он помнил, как впервые увидел Джованну на кладбище, помнил их первый разговор через два дня после похорон. Он смотрел на неё с полным безразличием, её резкость ничуть не задела его, скорее посмешила. Он и не собирался жениться, тем более, на крестнице Джанпаоло. И вот единое мгновение изменило его планы.

Чертовщина. Просто чертовщина.

Но, может быть, это просто фата-моргана, пустое видение, что растает утром как сон? Он проснется — и окажется, что все это просто примерещилось ему в свете мутных лилейных фонарей в темном портале старой галереи? Просто примерещилось…

Дома он присел у стола, размышляя, и тут услышал хриплый голос девушки, спросившей, будет ли он чай? Джованна вносила в зал чайник. Джустиниани бросил на неё быстрый взгляд и кивнул. Вечер был прохладный, он действительно хотел чаю. Она открыла лакированный ящик, положила в фарфоровый чайник немного душистого чаю и приготовила две чашки. Ее движения были медленны и несколько нерешительны, как у человека, чья душа занята другим. Белые руки порхали с легкостью бабочек, казалось, не дотрагивались до предметов, а лишь слегка касаясь их.

Оба молчали. Джованна, заварив чай, откинулась в подушку дивана. В Джустиниани смешались звуки, тени, ощущения: в ушах то проступало мерное тиканье часов, то потрескивание дров в камине, то стук ветки старой яблони в оконный переплет. В душе проносились какие-то смутные, зыбкие, неясные воспоминания. Подобное бывает, когда от множества цветов, где каждый утратил себя в смешении благоуханий, возникает одно общее дыхание, в котором отдельные ароматы неразличимы. В нем медленно проступило возбуждение, точнее, неопределенное беспокойство, оно мало-помалу разрослось и переполнило сердце нежностью и горечью. Темные предчувствия, скрытая тревога, тайные сожаления, подавленные порывы, заглушенные страдания, мучительные сны, неутоленные желания, которые он усилием воли всегда подавлял, теперь проступили, начали смешиваться и бурлить…

Джованна сидела молча, почти не шевелясь. Взгляд, которым он окинул ее в галерее, был неожиданным, но давно желанным. Неужели Господь услышал ее мольбы? Он был сегодня не похож на себя, смотрел вовсе не насмешливо, но странно задумчиво и серьезно. Джованна приметила что-то новое и в его молчании, но виски ее после недавней болезни сжимало болью, и она тихо ушла к себе, пожелав ему спокойной ночи. Джустиниани молча кивнул.

Он смотрел, как она поднималась по лестнице, и в глубине его памяти проснулось смутное воспоминание, нечто, принимавшее форму, следуя ритму её шагов, как из музыкальных созвучий возникает образ… Ему не удалось вспомнить яснее, но, когда она в последний раз повернулась, он почувствовал, что её профиль, несомненно, соответствовал этому образу. Это была таинственная игра памяти.

Несомненно, он видел её когда-то, — пусть даже в мечтах или снах…

 

Глава 6. Miele per venе

Волнение крови и путаница в мыслях на ложе были побеждены рассудком. Печальная привычка к анализу мешала Джустиниани забыться и простосердечно отдаться первой невыразимой сладости нарождающейся любви. Он понимал, что первоначальное чувство минует быстро — проснется влечение, он возжелает девицу. Дальше… Только суккубов ему и не хватало! Это безумие, останови его, раздави его, пока не поздно, приказал он себе, но неожиданно обомлел.

Слепец Альдобрандини и донна Леркари дважды повторили ему неприятную для его самолюбия мысль о том, что его успех у женщин — следствие дьявольских дарований. Но ведь Джованне он не нравится! Он был не любим ею, и стало быть… стало быть, все вздор! Он может нравиться и не нравиться — и это произвол свободы чувств.

Однако, воспоминание о первых словах, сказанных ему когда-то Джованной, подлинно рассмешивших его, теперь, как яд отсроченного действия, проникло в него и расстроило. Он был нелюбим. Джустиниани вздохнул и до боли закусил губу. Но и это было не самым страшным. Любовь — это то, что вкрадывалось в него, пронзало насквозь. Все, случившееся с ним до сих пор, что скрывать, беспокоило и нервировало, но все же оставалось извне души, снаружи, оно не проникало в него. Может быть, именно благодаря этому он и выдерживал нечеловеческое напряжение последних дней. Теперь он становился уязвим, ибо ничто так уязвляет, как боль сердца и безответное чувство, ослабляющее и обессиливающее.

Но и это он мог перенести. Распад любви был ведом ему и не пугал. Однако, старуха Леркари, чертова ведьма, вполне определенно предостерегла его от той внешней уязвимости, порождаемой угрозой любимому нами. Если подлецы, вроде Нардолини или Пинелло-Лючиани, поймут, что это существо дорого ему — страшно представить, что они могут вытворить с ней. Пойми они все — она будет их заложником в этой кровавой и дьявольской игре.

А раз так — нужно немедля выкинуть все из сердца, выжечь каленым железом, преодолеть и забыть. Ничего не было, все померещилось, все — пустой фантом. Господи, помоги, внемли воплю моему, утверди меня на путях Твоих, да не колеблются стопы мои. В тени крыл Твоих укрой меня от лица нечестивых, нападающих на меня, — от врагов души моей, сделай неуязвимой душу мою, да не войдет в нее искушение блудное и греховное, помоги мне, ибо я изнемогаю…

Зыбкий, как дождевые разводы на стекле, колеблющийся сон, в конце концов, за полночь смежил его отяжелевшие веки. Джустиниани спал, но его взбудораженный мозг рождал фантомы, ему снилось, что Джованна похищена, украден и ларец, он видел себя в липких путах, легко рвал их, но его плечи тут же стягивали новые оковы. При этом сон его был неглубок, он слышал возню кота в комнате, бой часов в столовой, писк залетевшего в спальню комара, чувствовал, как нагрелась подушка под его щекой, и понимал, что почти не спит. Но перед рассветом — подлинно провалился в пустоту, не помнил себя, но сон настиг его и там, во мраке вдруг просветлело, душа его наполнилась елеем, казалось, по венам струится не кровь, а мёд, вкус мёда был и на губах. Пришел я в сад мой, набрал мирры с ароматами, ел соты с медом моим, пил вино мое с молоком моим. Положи меня, как печать, на сердце твое, как перстень, на руку твою: ибо крепка, как смерть, любовь. Большие воды не могут потушить любви, и реки не зальют ее… Нарцисс Саронский, лилия долин! От благовония мастей твоих имя твое — как разлитое миро… Джованелла, Джови, Джанна, Нанна, Нинучча, Нинни…

Он проснулся внезапно — с новым странным пониманием, ещё не осмыслявшимся, но прояснившимся. Ему казалось, туман таял и прореживался, в голове мелькали, как фрагменты сна, воспоминания былого. «Я хотела извиниться перед вами. Я обидела вас, я не должна была говорить, что не хочу за вас замуж…» Она подумала, что задела его, чувствовала себя виноватой…Письмо Марии Убальдини. Она тогда резко отозвалась о ней, и выскочила из столовой, вызывающе хлопнув дверью. Хлопала она дверью и тогда, когда замечала его насмешки и несерьёзное отношение к ней, мрачнела, когда с ним кокетничали ее подруги, волновалась и нервничала по поводу его дуэли с Убальдини, резко и по-юношески бестактно интересовалась его чувствами к Глории Монтекорато, бесилась, когда он читал ей нотации и свысока поучал…

Понимание отрылось ему, как разъехавшийся театральный занавес обнажает глубь сцены. Идиот. Слепец. Она влюблена в тебя. Но осознание, что он любим, не обрадовало, а мгновенно вернуло его к исходному постулату. Значит, Альдобрандини был прав. Но почему, Господи? Джустиниани поднялся с кровати и позвонил Луиджи. Побрившись и одевшись, отпустил слугу и снова вошел в гардеробную. Старое венецианское зеркало отразило его в полный рост. Он долго разглядывал себя. Пожал плечами. Ни хромоты, ни уродства, ни косоглазия, ни падучей. Рост шесть футов, лицо… ну, люди не пугаются. Видел он рожи и похуже. Ну, почему его нельзя полюбить без дьявольских чар?

Он вспомнил и о дуэли. Приписывать ему дьявольскую неуязвимость мог, по его мнению, только дурачок Рокальмуто. Он на полголовы выше Убальдини и на пару стоунов тяжелее. Сила запястья, в принципе, тоже несопоставима. Только исступленная ненависть и ослепленная глупость могли заставить Умберто вызвать его. Но причем тут дьявол? Что подлинно сатанинского случилось с ним за последнее время? Видение у герцогини, дурацкий случай с Боргезе, чертов выигрыш в покер, дикое происшествие в Сан-Лоренцо с Пинелло-Лючиани, нелепое умение проникать взглядом в людские души и тела, чертов Трубочист с вольтом Ипполиты Массерано.

Ну… подумаешь!

Он понимал духовную опасность и сразу отказывался от действий там, где видел дьявольщину: отрекся от игры, раздал вольты, не встречался с девицами и избегал женщин, отводил глаза, когда видел болезни и мысли людей. Но причём тут любовь? Любовь-то тут причём? Какой дьявол толкнул его влюбиться? Вот если бы он влюбился в баронессу Леркари или герцогиню Поланти — тут еще можно было бы поискать дьяволово копыто, но девица молода и хороша собой. Немного наивна, но чиста и достаточно разумна. Она всегда ему нравилась, и не свались на него это дьявольское искушение — он давно бы разглядел ее. Ничего тут дьявольского нет. Он снова поморщился, вспомнив, как хотел отдать Джованну за Чиньоло. Нет, мальчик, тебе жениться рано — молоко у тебя еще на губах не обсохло. К тому же — он обещал дорогому родичу позаботиться о девице. Поклялся именем Господним и Пресвятой Девой дель Розарио.

Надо выполнять.

За первый же год брака он заставит ее усвоить его принципы, о которых с таким пренебрежением отозвалась Глория, и научит уму-разуму. Женщина всегда разделяет взгляды любимого и сильнейшего. Научит её мужчина ведьмовству — будет ведьмой, а научит лампады возжигать — будет лампады возжигать. Он быстро очистит ее мозги от бесовского вздора. Тут Джустиниани опомнился, поняв, что если это все-таки искушение — он попался.

Он мысленно уже женился на девице.

Но Джустиниани не хотел верить в искушение — потому что только сейчас понял, насколько устал от одиночества и сколь хочет покоя и семьи. Что ж, лучше всего мы поддаемся искушению тогда, когда искус совпадает с нашими тайными желаниями… Vota diis exaudita… Джустиниани вздохнул.

Значит, искушение принято.

Однако, все это не облегчало, но отягощало его бремя. Не дал ли он, упаси Бог, что-то понять светским сплетницам? Те по блеску глаз или по трепету пальцев способны предположить весьма многое. Но, нет. Кажется, нет. В любом случае, Джованну он без надзора из дому и на минуту не выпустит.

В итоге, поручив девицу заботам Луиджи, велев не выпускать её дальше внутреннего двора, сам он направился к отцу Джулио. Он не скрыл своих мыслей по поводу случившегося, — равно как и своих сомнений в чистоте своей любви. Вполне возможно, что это дьяволово искушение — дурной приворот, не более, просто мираж, сон, бред, пустое видение.

— Это та, что заходила в крипту, когда тот в сюртуке в припадке упал?

Джустиниани кивнул, и тут напрягся.

— Ты запомнил ее?

— Красавица. Я еще и подумал, помнится, что тебя подлинно ослепляет дьявол, если ты живешь с такой под одной крышей и не искушаешься. Не помню, чтобы ты в блудных помыслах-то каялся…

— Да не до того как-то было, — пожал плечами Джустиниани. — Впрочем, и сейчас-то дела мои хуже некуда. Этот припадочный в покое меня не оставит, а пойми он, что она дорога мне — беды не миновать. Я даже подумал, может, самому встретиться с ним, потолковать… не скажу, по душам, но спокойно, по-мужски.

— Ты хочешь отдать ему эту куклу, что в кармане тогда придавил?

— Не знаю. Тут одна ведьма предостерегала меня от этого, и дала совет — просто уничтожить его вольт. Совет дьявольский, не спорю, но смысла он не лишен, поверь. Судя по рассказу старика Альдобрандини, несть ничего, на что этот эпилептик не был бы способен…

— Тогда эта кукла — залог твоей безопасности, получается?

— Угу.

Выйдя из крипты, Джустиниани побрел на кладбище. Дошел до родительских могил, издали оглядел и могилу Джанпаоло Джустиниани. «И зацветет миндаль, и отяжелеет кузнечик, и рассыплется каперс. Ибо отходит человек в вечный дом свой, и готовы окружить его по улице плакальщицы. И возвратится прах в землю, чем он и был…» Он медленно шел от могилы к могиле. Весенняя зелень буйно разрослась, высоко выбросил длинные узкие листья ползучий пырей, ярко-сиреневыми цветками голубел цикорий, молочными соцветиями белел тысячелистник, а у старых, заброшенных могил цветы заглушили крапива и чертополох. Неожиданно он замер, заметив неподалеку от церкви, в старом квартале, где давно никого не хоронили, графа Вирджилио Массерано.

Джустиниани понял, что Ипполита похоронена именно там, видимо, в семейном склепе.

Он не хотел подходить к Вирджилио, но тот уже заметил его и помахал рукой. Джустиниани подошел и остановился у чьей-то обветшавшей могилы. Его сиятельство сидел, опустив руки на колени, был бледен и грустен.

— Рад, что встретил вас, Джустиниани.

Винченцо тихо вздохнул, опустился рядом на скамью. На могиле Ипполиты Массерано еще не было надгробия, но холм бы устлан свежими цветами — алыми розами и тюльпанами.

— Я знаю, — неожиданно заговорил Массерано, нахмурившись и кусая губы, — вы считаете меня глупцом…

Джустиниани бросил на графа быстрый изумленный взгляд: он не то, чтобы считал Массерано неумным, скорее находил горестную иронию в том, как оплакивал Вирджилио супругу, мечтавшую отправить его самого на тот свет.

— Вовсе нет, граф, о чем вы?

— О том, что я знаю, зачем она приходила к вам перед смертью, — отчетливо произнес он.

Джустиниани почувствовал, что его заморозило на теплом майском ветерке. Он угрюмо посмотрел на Массерано, вздохнул и пожал плечами.

— Что вы ей ответили? — тихо спросил граф.

Джустиниани сказал, не поднимая глаз.

— Ничего. Я не собирался помогать ей. За кого вы принимаете меня, если спрашиваете об этом? Я не убийца. Даже если вы обречены Геенне — не мне вас туда отправлять.

Массерано несколько минут ничего не говорил, сидел молча, не отрывая глаз от могилы.

— Ипполита приходила к вам…чтобы… заказать мое убийство?

— Да, вы, на ее взгляд, были излишне прижимисты, — кивнул Джустиниани, и тут обмер.

Массерано смертельно побледнел, привстал, и снова опустился на скамью — ноги не держали его.

— Она не… Она… она, — он тяжело сглотнул, на шее судорожно дернулся кадык, — она хотела моей смерти?

Джустиниани молчал. Он чувствовал себя последним глупцом. Тупица! Сначала Карло, теперь граф… Он, что, разучился держать язык за зубами? Конечно, слова Массерано о том, что он все знает, ввели Винченцо в заблуждение: Вирджилио думал, что Ипполита просто хотела сделать его, Джустиниани, своим любовником! А он проболтался! Винченцо не находил слов, чтобы выразить отвращение к себе. Глупец, трижды глупец! Ну, хоть бы подумал, откуда Вирджилио мог бы узнать об этом? Они говорили об абсолютно разных вещах!

Однако когда Джустиниани повернулся к Вирджилио, к своему удивлению, увидел спокойный взгляд печальных глаз, лицо Массерано было неподвижным и неотмирно отрешенным.

— Стало быть… — он надолго умолк, задумавшись. Потом тихо спросил, — а кто же убил ее?

«Нет уж, как бы ни так! Дважды не попадусь», твердо решил Джустиниани. Не хватало истории с Трубочистом. Да и знал ли Массерано, что вольт Ипполиты тоже был в ларце Джанпаоло? Откуда?

— Это Бог или дьявол? — уточнил Массерано, и у Джустиниани отлегло от сердца. — Она была на двадцать лет моложе. Я завещал ей все, кроме сорока тысяч приданого Елены. — Граф по-прежнему был задумчив.

Джустиниани молчал, прикусив язык, всё ещё коря себя за болтливость. Угораздило же…

— Вы смутили меня, — неожиданно продолжал тем временем Массерано, отводя глаза. — Помните, племянник маркиза спросил вас, почему Пинелло-Лючиани не верит в бессмертие своей души? Вы тогда сказали эту жуткую вещь. «В бессмертие души обычно не верят люди, не имеющие души». Я не спал всю ночь. Я вдруг понял. Я творил по молодости мерзкие и блудные вещи, иногда пугался, но страх быстро проходил. Так поступали все, успокаивал я себя. А потом укоры совести и страх исчезли. Но вместе с ними — я понял, исчезло всё. Я перестал чувствовать — потерял вкус жизни. Я умножал разврат, но он не приносил ничего, кроме вкуса мякины, я играл и прожигал жизнь, стремясь прочувствовать каждое мгновение — острей и сочнее — но все меньше и меньше чувствовал. В старости телесных сил не стало, но смерть… я подумал, почему она пугает. Почему? Что мне терять? Я пресыщен, утомлён и болен. Но что-то во мне боится — боится до трепета. И вы сказали… Я понял, что боюсь именно потому, что не верю в бессмертие своей души. Верил бы — не боялся. Вы сказали, лечиться бессмертием Бога. Поздно, конечно. Я тогда ночью разыскал Писание. Открылась Книга Бытия: «Не иматъ Дух Мой пребывати в человецех сих во век, зане суть плоть». Верно. Я животное, для которого Дух Его совершенно недоступен. Это смерть бессмертной души. Несомненно, он видел её когда-то, — пусть даже в мечтах или снах…

Джустиниани резко поднялся.

— «Если будут грехи ваши, как багряное, — как снег убелю», — он подхватил старика под руку и повлек к храму, — по сути, человек рождается в вечность только тогда, когда осознает, что мертв.

Он привел старика к отцу Джулио, счастливому обретением своих очков, кои он только что нашел под столом.

— Его зовут Вирджилио. Он хочет поверить в бессмертие своей души и в милосердие Божье, — бросил он, — помоги ему.

Отец Джулио кивнул. Джустиниани же направился домой.

…Когда Джустиниани предупредил Джованну, что она ни в коем случае не должна покидать дом без его ведома, даже если ей надо выйти к аптекарю или подругам, девица, к его удивлению, подняла на него глаза и вдруг послушно кивнула. Он добавил, правда, отводя глаза, что должен знать обо всех приглашениях, которые ей присылают. Джованна спокойно выслушала его и снова кротко кивнула. Гулять она может только на внутреннем дворе и только с ним, усугубил он ее тюремный режим, но девица и тут не возразила.

Джустиниани не понял — как, но девица словно о чем-то догадалась. Бросив на него быстрый взгляд, она улыбнулась и тихо села за шитье. Весь день была тиха, вышивала, не хлопала дверьми, не поднимала на него глаз, но губы ее постоянно были чуть тронуты улыбкой. Иногда она что-то напевала и даже — впервые осмелилась погладить Спазакамино.

Тот выгнул спинку, зажмурился и заурчал.

В доме воцарилась идиллия, Джустиниани вечерами выводил девицу на прогулку, часами беседовал с ней у камина. Кот Трубочист, словно почуяв расположение хозяина к девице, стал тереться об ее ноги и даже мурлыкать, играя с ее клубком шерсти. Сама Джованна и вправду обо всем догадалась: взгляд мессира Джустиниани изменился, он смотрел на нее с трепетом и нежностью, перестал обращаться с ней как с несмышленышем и, судя по тем словам, что он иногда ронял, она поняла, что небезразлична ему. Понимание, что тот, в кого влюблены ее подруги, отдал предпочтение ей, что Господь услышал ее молитвы, мгновенно рассеяло хандру девицы.

Джустиниани же, не видя суккубов, не имея блудных сновидений и ночных осквернений, несмотря на его мечты о ночах с любимой и троих детишках, окончательно уверился, что ничего дьявольского в его влюбленности нет.

В душе его порхали бабочки.

 

Глава 7. Пинелло-Лючиани

Этой ночью Винченцо почему-то долго не мог уснуть. Погас ночник, в камине догорали дрова, кот вдруг проснулся и прыгнул ему на подушку. В кресле же у камина проступило странное существо с лицом ангела, изнуренного смертельным недугом. Джустиниани сразу узнал его и удивился, что тот явился только сейчас. Винченцо сел на постели и ждал первых слов пришедшего.

— Как видишь, я не такой урод, как ты расписал крошке Джованне, — невесть зачем сообщил сатана, и деловито продолжил, — ну, если у тебя есть вопросы, задавай их, человек.

Джустиниани вздохнул. Были ли у него вопросы к дьяволу? Как ни странно, ни одного.

— Молчишь? Я, в общем-то, всегда знал, что с такими, как ты, не повеселишься. Люди без желаний, без честолюбия, без страстей — блеклы, но неуязвимы, не отрицаю.

— Тебе больше по душе мой дядюшка и мессир Андреа?

— Да, мышь должна быть голодной и мечтать о сыре — иначе мышеловка останется пустой, — ухмыльнулся сатана. — Однако ты, хоть и не попался сам, оказался полезен мне, пополнив Геенну многими достойными её, и ты ещё послужишь мне, ибо, как обмолвился твой дружок-ортодокс Джулио, ты подлинно стал молотом, и если нельзя разбить тебя — буду бить тобой. В накладе я никогда не останусь.

— Слушай, — напрягся вдруг Джустиниани, он наклонился вперед и потер чуть ноющие виски, — я думал, мне не о чем спрашивать тебя, но один вопрос у меня есть. — Он взглянул на дьявола. — Ты — умён. Ты очень умён. Но почему среди твоих адептов нет умных? Я просто подумал, что твои идейки — те, о которых я читал в книгах Джанпаоло, — они бесовски умные, и возьмись за их исполнение умный человек, они взорвут мир. Но умных там нет. Подонков сколько угодно — всех мастей, но почему они столь глупы? Ты выбираешь глупцов или глупцы выбирают тебя?

Сатана меланхолично улыбнулся.

— Ты не прав в исходном постулате, мой мальчик, моя сила — в страстях, а страсть, которая оставляет место для размышления — это не страсть. Глупцов легче водить за нос, а стоит заразить гибельными желаниями умного — вот тебе и дурак.

— Точно, — уронил Джустиниани, — я понял…

Тут часы пробили полночь, и Джустиниани очнулся. В двери тихо стучали. Луиджи, войдя в спальню с лампой, доложил, что его сиятельство спрашивает гость — мессир Андреа Пинелло-Лючиани. «Так это мне всё приснилось?» — удивленно подумал Джустиниани, торопливо одеваясь, после чего вышел в гостиную.

Мессир Андреа стоял у входа в длинном плаще и руки его были спрятаны под его полами.

Джустиниани странно удивился тому, что почти все, что он знал о Пинелло-Лючиани — почерпнуто от других. Но почерпнуто было столько, что он предпочел бы никогда не встречаться с этим существом. И судьба словно отводила их до времени друг от друга. Но теперь они стояли друг против друга и глаза обоих налились смертельной ненавистью. Джустиниани, помня разговор в галерее Чиньоло, ждал, что мессир Андреа начнет торговаться, но Пинелло-Лючиани молча бросил на стол что-то белое, странно звякнувшее при соприкосновении с поверхностью. В левой его руке темнел пистолет. «Еще и левша к тому же…»

Джустиниани бросил взгляд на стол и напрягся: он рассмотрел, что это — отрезанный рукав шелковой рубашки с запонкой. На золоте белели арамейские платиновые инкрустации, на белой ткани — алела кровь, как от царапины. В глазах его потемнело. Он видел эти запонки на Карло Тентуччи. «…Не сердитесь. Я считаю вас своим единственным другом, Карло…». «…Вот уж не знал, что ты меломан…», Энрико Петторанелло слышал его слова и, конечно же, передал их Пинелло-Лючиани. Винченцо стало дурно. Ему казалось, он надежно укрыл все, что ему дорого, и тем обезопасил себя. Но Карло… Он так и не преодолел в себе настороженности и недоверия, прибегал к его помощи, но до конца так и не доверял…

— Он написал мне?

Пинелло-Лючиани покачал головой.

— Если бы он согласился, нам не пришлось бы показывать вам это…

Джустиниани лихорадочно соображал. Итак, Тентуччи отказался писать ему. Это могло быть нежеланием вызывать его туда, куда его заманивали — и тогда это был поступок истинного мужества, или… или Тентуччи у них нет, но они просто шантажируют его. Запонки Карло уникальны, сделаны на заказ, и все же, украсть их довольно просто. Ибо взять в заложники Тентуччи — это говорило о безумии… или… Или уж, воля ваша, о том, насколько важен для них ларец. Но там ничего, кроме нескольких вольтов, нет. Неужели они так напуганы? Джустиниани закусил губу. Впрочем… Ипполита… В ее смерти они тоже могли приметить нечто дьявольское…

Но что было толку гадать?

— Что я должен сделать?

— Взять ларец и сесть в мою карету. И не делать глупостей.

Это было логично. Джустиниани, порадовавшись, что Джованна спит, принес под дулом пистолета Пинелло-Лючиани из кабинета ларец. Он подумал было отшвырнуть негодяя, открыть ларец, вытащить и переломить вольт Пинелло-Лючиани, но если Карло Тентуччи и вправду был у них, такой способ не годился. Джустиниани при этом ощущал странное брожение в душе, мутное и пьянящее, как сусло на мезге. Постепенно в его душе выбродила ярость, точнее ледяное бешенство, укрощенное волей и пониманием, что проявлять его не время. В нем словно затаилась приготовившаяся к прыжку кобра. Теперь ему и сам черт был не братом. Он дал себе слово, что, если Карло и вправду у них — он, Винченцо, еще сегодня непременно придушит этого припадочного негодяя — причём, своими руками. Тут он нащупал в кармане нож, трофей, отобранный у браво, и вздохнул с облегчением.

Они вышли в ночь, теплую и чуть душноватую.

Джустиниани увидел на козлах Петторанелло. «Конечно, и ты здесь, радость моя, чертов шпион, растлитель… и ты здесь. Погоди…» Пинелло-Лючиани, видимо, зная о своей падучей, передал ларец Энрико. Карета тронулась, едва захлопнулась дверца.

— Вы останетесь в живых только в том случае, — криво усмехнулся Пинелло-Лючиани, — если будете рабски послушны.

«Лучше бы ты этого не говорил, мой милый…» Кобра, притаившаяся в Джустиниани, изогнулась и злобно зашипела. Рабски послушен? Останусь в живых? Я божественно свободен, выродок, и не тобой дана мне жизнь. Не тебе и забирать ее… Он поднял глаза на Пинелло-Лючиани и неожиданно вспомнил герцогиню Поланти с ее чертовыми шуточками. Что ж, хоть от дьявольского оружия воняло бесовщиной, ничего другого под рукой не было. Джустиниани напрягся, вся ненависть в нем спрессовалась в комок, но проявить ее, дать ей выйти из него — не посмел. Он поймал глазами зрачки Пинелло-Лючиани и мгновенно зачаровал его. Мессир Андреа откинулся на подушку с отрешенно-бессмысленным выражением на лице. Пистолет выпал из ослабевшей руки. Господи, и это хилое ничтожество еще пытается ему угрожать…

Джустиниани поднял упавший пистолет, и бросил его на сидение рядом с мессиром Андреа.

— Карло Тентуччи действительно у вас?

Пинелло-Лючиани, замерший в позе китайского болванчика, кивнул. Стало быть, не лгут, бестии. Но неужели они затеяли это все ради этого ларца? Собственно, ранение Убальдини, гибель Боргезе, припадок самого Пинелло-Лючиани и смерть Ипполиты Массерано могли создать у них впечатление, что он преследует их и попытаться нанести упреждающий удар. Но глупо было убеждать этих мерзавцев в отсутствии у него подобных намерений, сейчас было важно вытащить из пасти волков Карло. Джустиниани выглянул в окно, в свете фонарей узнал улицу Креста и удовлетворенно кивнул: они направлялись в Кампо-Марцио. Время от времени Джустиниани замечал, что Пинелло-Лючиани пытается выйти из-под чар, снова зачаровывал его. Он видел, что перед ним больной человек, недужный телом и нездоровый душой, но сейчас это ничего не значило.

Тентуччи мог погибнуть из-за одного слова этого припадочного.

Они прибыли. Пинелло-Лючиани, которого он перестал завораживать, пришел в себя, удивленно нащупав валявшийся рядом пистолет, подтолкнул Джустиниани вперед, и они, миновав фонарь, вошли в часовню. Сзади шел Энрико Петторанелло.

Джустиниани уже был здесь. Под хорами часовни находился склеп, хоры располагались на десять футов выше нефа, и на них всходили по двум боковым лестницам. В стене между лестницами темнела железная дверь, через нее из нефа часовни можно было спуститься в склеп, куда вело столько же ступенек, что и на хоры. На хорах, господствовавших над всей часовней, по обе стороны от алтаря, когда-то увенчанного образом святого Доминика, а ныне пустующего, стояли статуи святых. Часовню освещали только две лампады: одна была подвешена посреди хоров, другая — в нефе. Это слабое освещение позволяло воображению до бесконечности расширять его приделы, погруженные во мрак, но Джустиниани видел часовню днём и знал, что она совсем невелика. Вскоре лязганье задвигаемых засовов и скрип дверных петель возвестили, что массивные двери закрылись.

Под куполом то и дело раздавались писк нетопырей и шуршание их крыльев, в окна лился, сливаясь с тишиной, хор ночных цикад. Когда глаза его привыкли к полутьме, он различил Тентуччи, привязанного к одному из опорных столбов в центре, на рубашке его была кровь. Он поднял на Джустиниани измученное лицо и покачал головой. Из темноты выступили Гвидо Веральди и пошатывавшийся Рафаэлло Рокальмуто, в темном углу Джустиниани разглядел хромца Орсинии и Альбино Нардолини. Пинелло-Лючиани окончательно пришел в себя и, казалось, удивился, что оказался в часовне. Он лихорадочно ощупал себя и на несколько секунд замер со странной улыбкой на лице. Джустиниани видел тусклое сияние в его голове и понимал, что близится припадок. Он одним напряжением воли мог бы ускорить его, но поморщился от отвращения и не стал, тем более, что припадок ничего бы не изменил.

— Приветствуем вас, ваше сиятельство, — тяжелый бас Веральди гулко и спокойно прозвучал под сводами.

Винченцо вежливо поклонился. Потом сделал несколько шагов и приблизился к Тентуччи, сразу увидев у того огромный синяк на левой скуле и разбитые губы, и снова ощутил приступ злобы, зашипевшей в нем разъяренной змеёй.

— Зачем ты приехал? — пробормотал Тентуччи, — я же не писал…

— К тебе, — резонно ответил Джустиниани, — они избили тебя?

— Хотели, что бы я написал тебе, — Карло облизал окровавленные губы.

Им не мешали говорить. Все остальные в пяти шагах от них обступили ларец, поставленный на пустой низкий постамент, где раньше, видимо, была статуя Христа. Пинелло-Лючиани, как различил Джустиниани, тер крышку и бормотал какую-то абракадабру. Винченцо понял, что он пытается произнести магическую формулу «Адраксар», о которой он прочел у аббата Бартоломью, и усмехнулся, подумав, какое счастье для него в том, что среди адептов дьявола никогда не было ни одного по-настоящему образованного и умного: в заклинании мессир Андреа сделал три грубейших ошибки.

В часовне стало темней — сквозняк задул лампаду на хорах.

Петторанелло и Веральди несколько минут ждали эффекта заклинания Пинелло-Лючиани, но ларец молчал, как старая могильная плита. Потом оба обернулись и медленно подошли к Джустиниани. Он с интересом взглянул на Энрико, перевел глаза на священника. Было заметно, что его опасаются: у обоих были пистолеты. Джустиниани понимал, что от него рано или поздно потребуют открыть ларец, и спокойно ожидал этого. Пинелло-Лючиани точно прекратил свои бестолковые усилия и прошипел, чтобы его подвели ближе. В спину Винченцо уперлись два пистолетных дула, и он подошел. Злость его странно растаяла, точно растворилась в нем, он поймал себя на том, что испытывает острое любопытство.

— Вы можете это открыть?

Винченцо молча кивнул и, прикоснувшись к ларцу, приказал ему открыться. Крышка услужливо распахнулась, здорово испугав Рокальмуто, вскрикнувшего от неожиданности. Рафаэлло, и это было заметно даже в тусклом свете лампады, был смертельно бледен и явно болен, Джустиниани рассмотрел воспаление в его мозгу и понял, что скоро его ждет кровоизлияние. Пинелло-Лючиани тоже вскрикнул, но от ярости, обнаружив, что ларец почти пуст. Все обступили его, подполз на костылях Орсини, подошел и Нардолини. Пинелло-Лючиани трясущимися руками вынул вольты, переложил их в стоящий рядом другой ларец, но тут же схватил нож и торопливо поддев бархат, попытался вынуть из ларца второе дно. Джустиниани напряг зрение. Вот тебе и на…

Стало быть, ларец таил и другие секреты.

Пинелло-Лючиани возился так долго, что Джустиниани лениво предложил ему свою помощь, но ответом ему был только злобный взгляд. Наконец мессиру Андреа удалось поддеть проложенный на дне пласт, обтянутый бархатом, и вытащить его на свет. Все снова обступили постамент. Винченцо тоже заглянул внутрь, ему никто не препятствовал. На дне лежал небольшой лист папируса очень тонкой выделки. Мессир Андреа вынул его. С нижней стороны выцветшими красными чернилами, местами осыпавшимися, или чем-то вроде киновари, был написан текст.

— Что за каракули? — зло прошипел Пинелло-Лючиани.

— Было сказано, что там три заклятия…

— Поди, разбери такое.

Джустиниани молчал. В тексте мелькали буквы арамейского письма семкат, каф, гамаль, алаф, шин… Текст был написан на языке сурет, ассирийском диалекте арамейского. Так, стало быть, именно за этой бумагой шла охота?

— Да тут сам чёрт ничего не разберёт, — разочарованно протянул Нардолини.

— Чёрт это прекрасно разберёт, — первый раз в жизни вступился за дьявола Джустиниани. — Сатана не глуп, у него ангельская природа, дураком его не назовешь, — ядовито заметил он, тем самым прозрачно намекая, как именно можно назвать стоящих вокруг. Он вспомнил свой давешний сон и улыбнулся.

— А вы можете это прочесть? — спросил его Гвидо Веральди.

Джустиниани с каменным выражением на лице протянул руку, взяв папирус и повернув текст к свету, чуть сощурясь, начал изучать написанное. Арамейский он знал, но диалект слегка видоизменил слова. Это писал не Джанпаоло: руку дяди Винченцо знал. Это был новоарамейский, написано было, судя по состоянию папируса, несколько столетий назад, все написанное разделялось на три части. В первой было тринадцать строк, во второй — семь, в третьей — всего три. Он разобрал текст первого абзаца, хотя и не полностью: некоторых слов не понимал. Это было древнее заклинание Бааль-Звува, рядом стоял знак — Зло Изначальное. «Ярость Его не знает предела, а Сила бесконечна. Он — из тех, кому никто не может противостоять. У этого Существа нет Печати, ибо никакой знак, начертанный человеческой рукой, не вместит его ужасную суть» Второе заклинало Бааль-Хаборим, демонов огня. Третье… Джустиниани напрягся. Третье взывало к Бааль-Бегериту, и было заклятием от врагов, упоминались десять казней египетских.

Все толпились вокруг него, Джустиниани заметил, что Веральди смотрит ему через плечо и даже опустил пистолет, но Петторанелло по-прежнему упирал дуло ему в спину. Винченцо лихорадочно размышлял, вспоминая прочитанное в последние дни, припомнил слова оберега… Но круг… Эти глупцы кое-что понимают в дьявольских ритуалах, и не дадут ему защитить себя. Что же делать? Стоп. А что ему нужно? Темнота. Темнота на пару минут… Эта чертова лампада… Бестия Поланти говорила, что у него сил — как у легиона бесов… А он не может погасить жалкую лампаду. Почему не может? А он пробовал? Джустиниани сделал вид, что щурится на неярком свету, и бросил взгляд на лампаду. «Погасни, огонь, погасни, Бога ради…» Лампада зачадила.

— Здесь арамейские заклинания на вызов демонов ада, — произнес он внушительно.

— Вы можете прочитать?

«Погасни!» Лампада, несколько раз вспыхнув чуть ярче, погасла.

— Здесь мало света… — с высокомерным спокойствием пожаловался он.

— Черт возьми, — взбесился Пинелло-Лючиани, успев вырвать у него из рук папирус, — принесите огня.

Воцарилась темнота, Петторанелло опустил пистолет и пошел в крипту. Веральди стал у двери, положив руку на засов. Джустиниани торопливо отошел к Тентуччи. Сердце его колотилось. Здесь он был почти неразличим в темноте. Винченцо вытащил нож и торопливо обвел круг вокруг опоры, где стоял Тентуччи. Ему повезло — линии совпали. Он вслепую быстро нарисовал в круге арамейский знак охраны — «אבטחה», о котором читал в чертовых фолиантах Джанпаоло. «Молчи, Карло», успел шепнуть он и снова отошел. Постепенно мрак чуть рассеялся, теперь лунный свет проступил сквозь полуразбитые цветные витражи.

Петторанелло уже нес подсвечник.

— Читайте же, — прошипел Пинелло-Лючиани, протягивая ему папирус, — читайте.

— Мне бы нужен словарь… — задумчиво пробормотал Джустиниани, снова уставившись в текст — двух слов я тут не знаю, а это может быть важным, — пробурчал он, расхаживая по часовне. Джустиниани понимал, что пока текст не прочитан, его не тронут. Постепенно удаляясь от постамента, он снова приблизился к Карло и вошел в круг.

— Бааль-Бегерит, Хелел бен-Шахар, шхин, барад, арбе.

хошех, махат бехорот, дам, цфареда, киним, аров, девер — шика царейну ве тохо!

Ничего не происходило, но воцарилась странная тишина, глухая и абсолютная. Умолкли ночные цикады, перестали носиться и пищать под куполом летучие мыши, неслышен стал шорох весенней листвы, доносившийся до того из разбитых окон. Все почему-то замерли. Потом погасли принесенные Петторанелло свечи — одна за другой, с методичностью часового механизма. Джустиниани осторожно потеснился в круге и развернулся, закрыв Тентуччи своим телом и обняв руками столб, к которому тот был привязан. Он сделал это вовремя, ибо потом наступило что-то жуткое. В абсолютной темноте подул бешеный ветер, были слышны удары и содрогания стен, раздавались крики и визг, потом все осветилось буро-красным пламенем и погасло, остались только заметные содрогания земли и кое-где — витали искорки пламени.

 

Глава 8. Фингал-то откуда?

Джустиниани не знал, сколько простоял у столба, но потом где-то в глубине отдаленного двора прокричал петух, и Винченцо показалось, что он проснулся. Он расцепил сцепленные узлом пальцы, мышцы его с болью подчинились, и Джустиниани опустил занемевшие руки. Тентуччи тоже пошевелился и заморгал запорошенными пеплом ресницами.

Винченцо обернулся. Часовня была пуста. За окнами звенели пичуги, восток чуть розовел зарей. Он вынул нож, разрезал веревки, стягивавшие руки Карло за столбом, и с некоторой опаской высунулся на границу круга. Ничего. Пока Тентуччи растирал затекшие запястья, он обошел часовню, даже поднялся на хоры и спустился в подземелье. Нигде никого не было. Не было ларца, не было постамента, исчез и стоявший на нем подсвечник.

Не было и папируса, сколько не искал его Джустиниани.

Стены были серыми и, коснувшись пальцами камней, Джустиниани увидел на них следы копоти. Такие же следы были и на предмете, валявшемся на полу у хоров. Это был согнутый в несколько раз, сломанный и перекошенный костыль, на который опирался Гаэтано Орсини. Толстый слой пепла и копоти делал его похожим на замшелого паука.

С трудом отодвинув массивный засов, при этом основательно перепачкав руки, они вышли из часовни к дому Батистини. Фонарь в углу тускло догорал, растворяясь в лучах рассвета. Кареты во дворе не было. Джустиниани с ужасом заметил, что не было даже бурьяна и крапивы, что буйно росли у входа, вместо них чернели обожженные короткие стебли.

— А что произошло?

— Чёрт его знает, — в ответе Джустиниани была жесткая конкретность, он был мрачен.

— Я видел его, — кивнул Тентуччи. — Продать такому душу было бы подлинным безумием… — пробормотал он.

— Ты видел Бааль-Бегерита? — Джустиниани впервые безотчетно обратился к Тентуччи на «ты».

— Он мелькнул в огне на хорах. Чудовище, в глазах — жуть. Потом он дохнул, пламя, тучами роились какие-то насекомые, гады, смерч, огромные градины, жабы, кровавый дождь…

— Заклятие обрушивало на врагов вызывавшего десять казней египетских, — вяло пояснил Джустиниани, и тусклым голосом добавил, — там было сказано, что произнести эти заклинания и не быть разорванным на части может только…

Карло молча ждал продолжения.

— Может только окруживший себя великой защитой… величайший колдун, — лицо Джустиниани было угрюмым. — Была надежда, что я что-то не так понял, но я не удержал папирус в руках. Ну, а так как я всего-навсего испортил сюртук и перепачкался, стало быть, я превзошел Мерлина.

— Способности убить, солгать, украсть и изменить есть и у меня, но это не делает меня ни убийцей, ни лжецом, ни вором, ни прелюбодеем, — тут Карло побледнел, — ой, Доротея… Я не ночевал дома и не мог предупредить её. Господи, что же делать?

— Скажи правду.

— Что? — оторопел Тентуччи, — сказать, что я был похищен колдунами и познакомился с князем тьмы?

— Да, — в сомнении почесал макушку Джустиниани, — как это выходит, что самая подлинная из истин всегда выглядит удручающе неправдоподобно? Тебе, пожалуй, следует что-нибудь придумать…

— Конечно, это нелепость, — и Тентуччи, только что декларировавший примат честности, начал торопливо сочинять спасительную ложь для супруги, — но что же сказать-то? Банкет? Засиделся в гостях? Покер? Бильярд? Кто же в это поверит, Господи? А главное-то! Рубашка порвана, запонка пропала, фрака нет, весь грязный, как чёрт…

Джустиниани рассмеялся.

— Ну, запонка, положим, у меня дома, фрак и рубашку я тебе одолжу, а вот объяснить синяк на скуле и губы… Потасовка в ресторане? Упал на лестнице? Свалился в фонтан?

— Я… свалился в фонтан? Нет. Это невозможно, — и судя по тону Карло, это было для него еще более немыслимо, чем встретиться с дьяволом.

И два пошатывавшиеся господина, похожие на изрядно набравшихся и плохо протрезвевших бродяг, вышли на виа дель Корсо, и, умывшись в фонтане, не без труда поймали извозчика. Тот вначале категорически отказывался вести обшарпанную голытьбу к площади Венеции, но в кармане брюк банкира завалялась пара банкнот и монеты в пять сардинских лир. Ошеломленный кучер сразу стал вежливее и даже помог жалким оборванцам залезть в карету.

Всю дорогу банкир продолжал, смеша Джустиниани, насиловать свою фантазию, которая оказалась довольно куцей. Он уже сочинил складную сказку о том, как был вызван в провинциальное представительство банка, да вот беда, перевернулась карета… Фингал на скуле таким образом объяснялся, но почему он не послал нарочного жене до отъезда, как делал всегда? С трудом сотворенный миф рухнул в пыль. Но тут же, как феникс из пепла, возродился. Теперь Тентуччи поехал к тестю, засиделся у него, а фингал… фингал-то откуда?

— Ей-богу, зачем втягивать сюда родню? Ты приехал ко мне, мой кот Трубочист проскочил у тебя под ногами, ты споткнулся, ударился скулой об оттоманку, я вызвал врача, а к твой жене послать не мог — не знал адреса.

— А почему я не сказал тебе, куда послать?

— А ты потерял сознание.

Пустая болтовня в карете чуть успокоила Джустиниани, отвлекла его от скорбных мыслей. Было приятно сидеть рядом с человеком, в котором был уверен, отрадно было обращаться к нему по-свойски, даже просто бездумно болтать и смеяться было блаженством.

По-счастью, они вернулись рано, ни Джованна, ни челядь не заметили его отсутствия. Луиджи же, знавший, что он уехал куда-то после полуночи в карете мессира Пинелло-Лючиани, тоже не был особенно встревожен. Тем в большее изумление пришел слуга, встретивший их на пороге. Джустиниани приложил палец к губам и попросил нагреть чан воды.

Дальнейшая возня заняла больше двух часов и закончилась около девяти. Тентуччи отправил жене нарочного, сообщив, что расхворался на вилле Джустиниани, а сам Джустиниани, отдав Карло запонку, сжег в камине остаток рукава его сорочки. Тентуччи при этом порадовал Винченцо умением успокаиваться. Сразу после ванны он уже беззаботно делился с ним своей радостью от выгодного приобретения рисунка Рубенса, с гордостью отца хвалился талантами свой дочурки в пении и с удовольствием дегустировал красное вино Джустиниани. Словно и не было вчерашнего похищения, пыток в крипте, ужасной ночи в часовне.

Через кристалл этой души мир был кристален.

Появилась Джованна, несколько удивившись раннему гостю, но не настолько, чтобы любезно не поприветствовать его. Девица была в роскошном утреннем платье и держала на руках чудовище — кота Спазакамино. Она пожелала доброго утра и мессиру Джустиниани.

В голосе ее звенели колокольчики.