Глава 1. Принцип выгоды честности

Хоть беседа с Альбино временами смешила, а временами бесила Джустиниани, он не мог отрицать, что она была полезна и в значительной мере прояснила для него происходящее. Законченный подонок Нардолини жаждал возможности безнаказанно убивать, что до Канозио, явно запуганного до полусмерти, то, похоже, ему больше всего хотелось уцелеть самому. Винченцо понял, что Нардолини — пустышка и любитель, Канозио же — адепт, чем-то смертельно напуганный. Нардолини сатанизм привлек потому, что он четко выражал побуждения, которые уже и без того роились в душе негодяя. Но он восхищался Джанпаоло, который принадлежал к числу серьезных адептов сатаны.

В принципе, Нардолини в чем-то был прав, хоть и сам не понимал этого: сатане было глубоко плевать, верили ли в его существование те, кто служил ему, или были атеистами. Но мессир Джанпаоло смотрел, разумеется, глубже: чтобы подлинно примкнуть к противнику Бога, надо, как минимум, верить в бытие Бога. Но любители и атеисты навсегда оставались глупыми овцами сатанинского стада, хоть и тешили себя философствованием, адепты же выдвигались в число пасущих. Первые открыто декларировали свой сатанизм, но ничего не умели, вторые же — прятали свидетельства своих склонностей за семью замками в сундуках своих спален.

Теперь Джустиниани предстояло определиться с остальными, тем более, что Винченцо еще издали заметил массивные колонны и парадный подъезд дома Чиньоло. Стоило ему протянуть карточку — его пригласили войти. Его визит, хоть и не был оговорен, кажется, ожидался хозяином. Джустиниани провели в гостиный зал и радушно приветствовали. Винченцо заметил, что мессир Марио буквально пожирает его взглядом, но не испуганным, как Канозио, и не заинтригованным, как Нардолини. Здесь на него смотрели с восторгом и преклонением. Марио ди Чиньоло трижды повторил, что просто счастлив видеть мессира Джустиниани. Завязался приятный светский разговор, хозяин вспомнил вечер у Гизеллы Поланти и его отказ сесть за один стол со спиритами.

— Вы, как я понял, придерживаетесь тех же взглядов, что и ваш дядюшка. Он тоже, что скрывать, невысоко отзывался о спиритизме. Хотя, конечно, спиритизм — это, наверное, первый шаг магического искусства, мессир же Джанпаоло продвинулся туда, где едва ли бывал кто-то из смертных.

«Ну почему же, подумал Винченцо, едва ли преисподняя такое уж пустое место…» Но вслух он обронил, что общение с бесами интересно лишь тогда, когда польза от этого явственна и неоспорима. Мессир Чиньоло всколыхнулся, Винченцо заметил, как затрепетали руки Марио и затряслись губы.

— О, да, я понимаю вас! — Теперь Чиньоло смотрел, чуть нагнув голову, напоминая ластящуюся к хозяину собаку. В глазах сияли восторг и собачья преданность. — Вашему дяде это общение позволяло творить подлинные чудеса!

— И что вы считаете чудом? — Джустиниани пошел ва-банк, — в мире чистогана все можно купить, и обращение к дьяволу… Что вам нужно от сатаны?

— Ваш дядя никогда не произносил таких слов. — Мессир Марио опустил глаза. — Что до нужд… Увы, не все покупается за деньги, я бы даже сказал, что ничтожно малая часть земных услад подлинно выставляется на продажу. Не покупается доброе имя и реноме в обществе, не покупается талант, невозможно купить любовь, здоровье и молодость, да и вообще, счастье.

Винченцо бросил удивленный взгляд на Чиньоло, и тоже опустил глаза. То, что говорил собеседник, было более чем понятно, и на минуту ему стало жаль Марио, ибо было слишком заметно, сколь несчастлив он сам.

— Доброе имя покупается добродетельным поведением, любовь можно заслужить… — бесстрастно проговорил Джустиниани, — что до молодости и здоровья, тут лучше, конечно, беречь последнее смолоду. Но и проходящая молодость, если быть философом, — он усмехнулся, вспомнив Нардолини, — награждает опытом и мудростью, — это тоже неплохие дары судьбы…

— Но зрелость и обкрадывает. — Марио ди Чиньоло помрачнел, — вы теряете здоровье, силу… Да и проблемы… дочь на выданье.

— Понимаю, — обронил Джустиниани, — а чем привлекали духи графа Массерано?

— О, мне бы его заботы, — пробормотал Чиньоло, — там всего лишь дурные амбиции, уверяю вас. Помимо мужских проблем, недаром, сами же понимаете, Ипполита любовников меняет, еще и немереное тщеславие. Вообразил, подумать только, себя поэтом, творцом! Из него такой же поэт, как фаворит из ледащей клячи. Тупое тщеславие, просто глупость. Потом понял, что это никому не нужно и впал в меланхолию. Но нечего было изначально вздор городить! Поэзия! Разве это насущное?

С этим суждением Джустиниани в принципе был согласен. Он любил несколько десятков классических образчиков, довольно придирчиво отобранных когда-то, но ныне весьма потускневших в памяти. Сам в юности писал, но юность его кончилась довольно неожиданно. Вместе с нею кончились и стихи. Сегодня Джустиниани не отличался поэтичностью.

— А что ищет донна Поланти? — Винченцо не хотел ехать к старухе.

Лицо Чиньоло исказила презрительная гримаса.

— Это старое бабье, — он поморщился, — когда мужчина хочет быть мужчиной — это еще можно понять, но когда старуха не хочет смириться с тем, что давно перестала быть женщиной… — он помедлил, — в принципе, история веков повторяется, и старые ведьмы всегда хотят одного и того же: постельных утех и возможности реализовать свою злобную зависть к более молодым. Она мастерица порчи.

— Вместе с подругой? — Винченцо с каменным лицом смотрел на Чиньоло.

— Они стоят друг друга, ваш дядюшка выучил их этим забавам — теперь никак уняться не могут, — кивнул маркиз.

Из осторожности Джустиниани больше ничего не спросил, боясь услышать мерзейшие подробности. Но кое-чем поинтересовался.

— А что мои дорогие друзья Рокальмуто, Петторанелло, Боргезе, Убальдини — они тоже пользовались услугами мессира Джустиниани?

— Ваш дядя не любил мессира Убальдини, но иногда что-то делал для него. С мессиром Рокальмуто и Энрико Петторанелло был в приятельских отношениях, иногда наставлял их в светских тонкостях. С мессиром Боргезе… не помню. Я не видел их вместе. Он почти всегда за столом сидел рядом с Андреа Пинелло-Лючиани. И я… — тут Чиньоло осекся, но вскоре продолжил, — я должен предостеречь вас от этого человека… Если он… Поймите, за наследство Джанпаоло он готов на все.

— Наследство?

Чиньоло кивнул.

— Ему нет цены. Не продавайте никогда… Быть беде…

Джустиниани подался вперед.

— Не продавать?

Чиньоло покачал головой. В глазах его застыла тревога.

Мессир Чиньоло оказался для Джустиниани просто кладезем нужных сведений. Благодаря ему Винченцо отказался от встречи с донной Леркари и донной Поланти и уже к обеду был дома.

Теперь произошедшее в последние недели стало ему понятным. Почти все.

Но несколько вопросов оставалось. Главное — Чиньоло предостерегал его от продажи наследства Джанпаоло. Какого наследства, чёрт бы их всех побрал? Дар и наследство — это, стало быть, не одно и то же? Не могут же они называть наследством книги и ларец покойника, набитый дурацкими куклами! Но что тогда? При этом речь шла именно о продаже. Что он мог, но не должен был продавать? Дар, как он понял, не продавался, но передавался даром…

Голова его шла кругом от возникших вопросов.

Но что послужило толчком для Джанпаоло? Он истинно мог только продать душу дьяволу, ибо, несмотря на его еще юношескую порочность, ребенком Винченцо помнил, что Джанпаоло был католиком, иногда, в покаянные минуты, даже ревностным. Как он мог стать адептом сатаны? Он не мог распорядиться состоянием, но проценты с восьмисоттысячного капитала составляли сорок тысяч в год. И ему не хватало? Поэтических амбиций у Джанпаоло не было, это Винченцо знал. Мужские проблемы или блудные забавы? Нет, покачал головой он, слишком мало. По сути, сатанизм — это не гедонизм и не идеология поклонения злу, это просто отсутствие внутренних сдерживающих начал, крайний цинизм. Вот этого у дядюшки было в избытке…

Но почему все эти философы-сатанисты, демонопоклонники и прочие чертослужители нуждаются в нем? Почему бы не продать душу дьяволу и не получить искомые дары напрямую? Впрочем, Нардолини обронил, что не у всех это получается… Интересно, почему?

Тут его мысли прервали. На пороге появился Луиджи и доложил хозяину о визите банкира Карло Тентуччи. Джустиниани встал, приветствуя гостя, одновременно впервые пристально вгляделся в лицо пришедшего. Он уже научился вычленять порочность самых аристократичных лиц, а встречи нынешним утром и вовсе исказили его восприятие.

Карло Тентуччи было около тридцати пяти. Лицо его, несмотря на проступающую еврейскую кровь, носило печать чего-то восточного, арабского. В жгуче-черных волосах на висках серебрились едва заметные седые нити, темные умные глаза всегда были чуть прищурены. Надень белый тюрбан — и его не отличить от бедуина. Джустиниани знал, что Тентуччи женат и имеет двоих детей, как-то он видел его гуляющим в парке с женой, невысокой толстушкой с миловидным личиком.

Банкир скупо поведал ему о текущем счете, рассказал о перечислении денег Марко Альдобрандини, передал забавную сплетню о герцогине Черни. Бедняжка, помешанная на своей родословной, выяснила, что ее предком был римский вольноотпущенник. Она упала было в обморок, но ей объяснили, что если сегодня кто-нибудь может доказать, что является потомком последнего раба нероновой эпохи, он будет не плебеем, но украшением римской аристократии…

Потом банкир осведомился о синьорине Авильяно. Джустиниани вздохнул.

— Вы не знаете приличного молодого человека в обществе?

— Жениха для синьорины Джованны?

Винченцо кивнул. Тентуччи задумался.

— Есть несколько довольно приличных юнцов, но им просто рано жениться, а те, кто провели последние пять-семь лет в обществе, становятся откровенными мерзавцами. Самый приличный — племянничек Чиньоло Элизео, бывший любовник Ипполиты Массерано, и ваш приятель Оттавиано Боргезе.

— Прелестно, — усмехнулся Джустиниани.

— Я к тому, что остальные еще хуже, — пояснил, сдерживая улыбку, Тентуччи, — о Рокальмуто и говорить нечего, сами знаете, Энрико Петторанелло… Ходят упорные слухи, что он совратил свою же сестрицу. Джузеппе Личчио, он сейчас в Милане, имеет явную склонность к детишкам, за что неоднократно бывал даже бит. Убальдини — распутник, картежник, подлец. Есть Гаэтано Перголези и Беато Габриели, два одинаково лощеных, почти не отличимых друг от друга юнца, я, во всяком случае, их постоянно путаю. Там говорят о блудных похождениях. Я же говорил вам, ваш дядя, если желал крестнице блага, мог подлинно хотеть ее брака с вами, он хорошо знал людей из общества. Там порядочные люди редки.

— Да уж, если Боргезе — один из лучших, то выбор и впрямь ограничен. Он, как я понял, ухаживает за пятьюдесятью тысячами синьорины Одескальчи?

— Его финансовые дела расстроены. Смерть отца оставила ему только долги. Все, что у него есть, перезаложено уже дважды. Брак с синьориной решает его проблемы, при этом, — Тентуччи почесал нос, — пятьдесят тысяч есть и у Розамунды Чиньоло, и у Джулианы Петторанелло, и у Марии Убальдини. Чего бы проще, особенно с дочкой маркиза-то? Он готов отдать ее за чёрта. Но мессир Боргезе, похоже, выбрал синьорину Одескальчи. Правда, взаимности там нет.

Джустиниани улыбнулся и задумчиво спросил.

— Скажите, Карло, вы живете в мире, где все покупается и продается…

— Не все, — перебил его, покачав головой Тентуччи, — только ликвидные вещи. Но попробуйте продать кому-то груз своих ошибок и неудач, дурные воспоминания, зловещие сны… никто не купит, уверяю вас.

— Разумеется, но если бы вам подвернулась возможность продать душу дьяволу, что бы вы взяли взамен?

Тентуччи резко поднялся. Лицо его напряглось и потемнело.

— Странно. Этот вопрос мне уже задавали.

— Кто?

— Ваш дядя. Семь лет назад. В этой самой комнате.

Джустиниани тоже встал.

— И что вы ответили?

— Он был моим клиентом. У банкиров не принято посылать клиентов к чёрту, но я постарался как можно яснее объяснить ему, что я всего только банкир. То же самое мне хотелось бы донести и до вас, Винченцо.

На лице Джустиниани проступила тень интереса. Он вспомнил, что в ларце вольта Тентуччи не было.

— Вы же… выкрест, да? Католик? — Джустиниани давно заметил у Тентуччи запонки со странными арамейскими символами — платиной на золоте, кроме того, стороной слышал, что банкир происходил из старого рода раввинов и талмудистов.

Тентуччи явно не хотел отвечать, но все же сказал.

— Нет, крестился еще дед.

— Я вижу, вам претят мои вопросы, Карло, но мой интерес непраздный, уверяю вас. Есть нечто, что заставляет меня задавать их и искать ответы…

Банкир смерил его подозрительным взглядом.

— Джанпаоло Джустиниани считался основателем небольшого кружка избранных под скромным названием «Occulta Philosophia». — Джустиниани при этих словах напрягся и закусил губу, ибо совпадение действительно было странным. — Из того, что я слышал в обществе, мне показалось, что влияние его было значительным. Я же старался держаться от него подальше: вокруг него ходили дурные слухи, а я не люблю неприятности. Их, конечно, и так не избежать, но я стараюсь не усугублять житейские сложности еще и собственными глупостями.

Джустиниани неожиданно подался вперед и впился глазами в лицо Тентуччи.

— Стало быть, общение с дьяволом вы считаете глупостью? Потому что это, по-вашему, невозможно или… опасно?

Банкир не смутился.

— Не знаю. Грань между возможным и неосуществимым обычно ясна. Я могу дать ссуду, но взмахнуть руками и взлететь не могу. Есть вещи менее определенные, они заложены в нас, но неизвестны нам самим. Я недавно узнал, что у меня бельканто. А ведь до этого прожил тридцать пять лет — и не помышлял об этом. Но я все равно не певец, а банкир, и привык просчитывать степень прибыльности ссуды и оценивать риск любой сделки. Но сделка с дьяволом? Здесь я оценить ничего не могу. Я не знаю, бессмертна ли моя душа. Если нет — сделка выгодна. Если да, — Тентуччи покачал головой, — убыточность очевидна. Ну, а так как залога бессмертия нет, но при этом дьявол — существо в некотором роде всё-таки инфернальное, то я отказываюсь от сделки, полагая ее излишне рискованной, — тон Тентуччи был тверже металла.

Джустиниани чуть приподнял бровь.

— Мне казалось, — пробормотал он, — что только вера, истинная вера в Господа и ощущение Его в сердце может быть подлинной защитой от козней дьявола. Так, по крайней мере, утверждают святые отцы. — Он усмехнулся, — но отказ от сделки по соображениям излишне высокой степени риска, — такое мне и в голову не приходило.

Тентуччи смотрел на Джустиниани взглядом напряженным и внимательным.

— У каждого свои резоны. Так, а вы… что вы-то хотели бы от дьявола?

Джустиниани тяжело вздохнул.

— Ничего. Но у меня странное впечатление, что ему что-то надо от меня. Во всяком случае, полученные от вас деньги были не единственным моим наследством, Карло, — и Джустиниани коротко рассказал Тентуччи о последних минутах жизни дяди, о вопросах Массерано на кладбище, о спиритическом сеансе у Поланти, видении и беседе с Нардолини и Марио ди Чиньоло. — Все они уверены, что я унаследовал дьявольские дарования дяди Джанпаоло.

Тентуччи выслушал внимательно, ни разу не перебив его и ни о чем не переспросив. Наконец, после короткого молчания, заметил.

— Расскажи мне кто другой такую историю, — просто не поверил бы, но вы не из шутников, к тому же я знаком с мессиром Нардолини и донной Поланти. Да и дядюшку вашего знал не понаслышке. Но, насколько я знаю, при любой сделке необходимо согласие обеих сторон, иначе сделка недействительна.

— Я тоже так подумал, но беседа с духовником выявила ошибочность такой позиции. У дьявола свои правила. Моего согласия на принятие сатанинских талантов не требуется. Мой духовник, отец Джулио, сказал, что мне откроется мир бесов, я буду знать то, чего никогда не изучал, сны мои будут вещими. А вот дальше… Дальше я могу стать колдуном, буду обязан, как и дядя, передать свой дар в последний час, и попаду в Геенну.

— Нерадостно…

— Веселого мало, — покладисто согласился Винченцо, — но, так как я божественно свободен в деяниях, я могу избавиться от дара, передав его другому, или… бороться с дьяволом. А я всего лишь человек, так что — взвесьте мои шансы, Карло. При этом, заметьте, вопреки высочайшим рискам, желающие получить этот чёртов дар, судя по всему, найдутся мгновенно. Я могу передать его любому подлецу, вроде содомита Рокальмуто или подонка Нардолини. Возьмут. И судя по тайным желаниям Нардолини, одним убийством там дело не ограничится.

Банкир молчал. Джустиниани методично продолжал.

— Видимо, я могу так же бесчестно, как дядюшка, передать дар сатаны первому встречному. Можно представить, чем это закончится для бедняги. В итоге, либо я отдаю его, либо служу бесам, как колдун, либо становлюсь бесноватым. Взвесьте мои риски, Карло, просчитайте мои шансы.

— Как банкир, я бы это выбросил, не задумываясь ни минуты, даже в убыток себе. Но что толку в подсчетах? Для вас первые два варианта невозможны.

— Невозможны? — спросил Джустиниани, заметив, что Тентуччи особо выделил последние слова.

Банкир кивнул.

— Есть принцип честности сделки. Обжулить, снять прибыль и удрать — прибыльно только при кратковременных соглашениях, как правило, мошеннических. Я привык быть честным, потому что имею дело с долгосрочной перспективой. Здесь кристальная честность себя окупает, вам начинают доверять большие суммы. Оперируя ими осторожно, можно нажить в сто раз больше, чем мошенничеством. Но я заметил, что иногда принцип выгоды честности модифицируется в принцип честности как таковой. Потом — в благородство духа. Это у меня, чей дед купил дворянство. У человека же вашего типа… Я иногда наблюдал за вами. Вы оставались абсолютно одинаковым в нищете, и в роскоши. Это редкость. При этом я видел, что вы страдаете от чужого горя, даже жалеете Джанпаоло. Следовательно, отдать зло кому-то вы не сможете, понимая, что оно будет использовано во зло. Но служить сатане… — Он покачал головой, — нет, вы только перед Богом склонитесь, ниже — никому. Аристократическая гордыня. Вот и остается…

— А борьба с сатаной — аристократична? — перебил Джустиниани.

— Думаю, да, в самом восстании против Бога — черты плебейства. Черти — это пролетарии духовного мира. Аристократия не бунтует.

Джустиниани вздохнул и сквозь зубы пробормотал.

— Спасибо, Карло, — на его лице вновь, как в беседе с монахом, проступил упрек Цезаря Бруту, но банкир оказался не сентиментальным.

— Вас ждут нелегкие времена, Винченцо. При этом я не отличаюсь сугубой храбростью и сражениям с нечистой силой не обучен, но… — он поднял глаза на Джустиниани, — в некотором роде… можете на меня рассчитывать.

Джустиниани смерил Карло Тентуччи долгим изумленным взглядом и ничего не сказал. Делить с ним дары сатаны были готовы многие, чему тут удивляться, но найти союзника в борьбе с дьяволом — этого он не ожидал.

 

Глава 2. Заложник чести

Однако ничего не происходило. Не было ни пророческих сновидений, ни новых откровений, ни бесовских искушений. За три дня, прошедшие с его разговора с Карло Тентуччи не случилось вообще ничего. Или почти ничего. Разве что Джустиниани съездил в Кампо-Марцио и нашёл там дом Батистини — подлинную руину около сгоревшей часовни, побродил по развалюхе, зашел и в заброшенную часовню. Вход зарос крапивой и чертополохом, под сводами с писком носились ласточки. Ну, и о чём это говорило?

Все остальное время Винченцо почти не выходил из библиотеки, листая фолианты, найденные в сундуке Джанпаоло. Почерпнул, что и говорить, много нового, пытаясь прежде всего разобраться с теми странными куклами, что обнаружились в ларце и о которых с дрожью в голосе спрашивал старик Канозио.

Куклы назывались вольтами. Джустиниани узнал, что для изготовления вольта необходим чистый воск, а также волосы, ногти, слюна или сперма изурочиваемого. Сгодится и записка, им написанная, и нитка из одежды. Чистый воск ставится в день и чаc планеты, соответствующей виду воздействия. В субботу, день Сатурна, — на болезни, тоску, мучения, смерть и страдания, во вторник, в день Марса, — для ссор, драк, насилия, ревности, гнева и разлада. Вольты порчи надо было делать на убывающую луну, привороты — на растущую. Вольт крестили либо святой водой, либо чёрной, смытой с покойника или с кладбищенского надгробия, нарекали мирским именем. «Не во имя отца, и не во имя сына, и не во имя святого духа, а во имя беса. Нима»… Далее чертился круг защиты, брались цыганские иглы, раскаленные на черной свече, ненависть и ярость рекомендовалось умирять, иначе был риск стать жертвой своей же жестокости…

Суть же этих безделушек была в том, что заимев вольт человека, колдун мог держать в своих руках его жизнь, ибо любое увечье, нанесенное игрушке, отражалось на человеке.

Боже, какая ересь! Вера в то, что духами можно повелевать с помощью подобных ритуалов и заклинаний — в его понимании была равносильна вере в то, что ветер можно удержать руками. Джустиниани тяжело вздохнул, откинулся в кресле и брезгливо поморщился, представив как Джанпаоло ночами на убывающую луну творил все эти богомерзкие обряды, удивившись, что его, католика, ничего не отвращало в этом гадком ритуале. Но из чего он сделал эту мерзость — этого Джустиниани так и не понял. Фигурки в ларце покойника были не из воска, скорее — субстанция напоминала прозрачный янтарь. При этом Винченцо узнал, что колдун должен добиваться сходства вольта с человеком — и именно поэтому теперь, приказав ларцу открыться, он внимательно вглядывался в лица и мрачнел с каждой минутой. Он не удивился, узнав в толстой кукле с крючковатым носом герцогиню Поланти, в другой, в рыжей тощей с лисьей физиономией — донну Леркари, в третьей — графиню Ипполиту Массерано. Зато потом не поверил глазам — одна из кукол походила на Глорию.

Господи Иисусе…

Он не верил написанному — в его понимании это была сказочная бессмыслица.

Впрочем, некоторые места оккультных трактатов здорово веселили Джустиниани. Он узнал, что лучшим посредником между человеческим миром и потусторонним выступают черные коты. Это бесовские животные. Их колдовские способности настолько велики, что они могут прогнать из дома привидение. По этой причине во время спиритического сеанса кота нужно удалять из комнаты. Он может вспугнуть духов. Джустиниани подивился, что бесовское животное имеет бесогонную силу, а, прочтя дальше, узнал, что многие колдуны держат котов как громоотвод от сглаза и порчи, и животное становится носителем части силы колдуна, усваивает его нрав и привычки, становясь «мистическим зеркалом». При преемстве от колдуна к колдуну характер животного меняется. Черный кот оберегает дом от грозы, молнии и воров и выполняет непроизнесенные желания хозяина.

Нашел он упоминание о котах и у Исидора Севильского в «Этимологиях», где рассматривалось происхождение двух названий животного: musio от mus, «ловец мышей», и cattus, от «captare», ловить. Бартоломей Английский в восемнадцатой книге труда «О свойствах вещей» тоже пишет о котах: «…зверь в юности похотливый, быстрый, весёлый и ловкий, резвясь, прыгает на всё, что перед ним».

— Так ты, стало быть, похотливый? — спросил Джустиниани кота, лежащего на томе Якоба Варагинского.

— Мяу… — ответил тот, но Джустиниани не понял, подтверждение это или опровержение.

Он вытащил из-под кота «Золотую легенду» Якоба Варагинского, и в ней прочел, что в момент изгнания Домиником в 1206 г. в Лангедоке дьявола из группы еретичек из самой их середины выскочил ужасный кот, величиной с большую собаку, с огромными горящими глазами и длинным кровавым языком. Пометавшись среди женщин взад-вперед, он исчез, оставив после себя жуткую вонь…

За завтраком в один из этих спокойных дней к нему неожиданно обратилась Джованна. Глядя на него исподлобья, она отложила в сторону книгу, которую читала, и спросила, почему он утверждает, что ду… бесы обязательно злобны?

— Ведь и Байрон, и Шелли, и Шиллер — все они говорят, что демоны страдают…

Джустиниани усмехнулся.

— Не верьте в благородных разбойников, Джованна, не верьте Корсарам, Чайльд-Гарольдам, Каинам, Манфредам и Элоа, Лара и прочим. Это бесовская литература. Сам я никогда не понимал, почему все эти мерзавцы, с их «мировой скорбью» и демонической любовью к «страждущему человечеству», всегда имеют «тяготеющие на душе» тайные преступления, при этом винят в них «неискоренимую несправедливость мирового порядка»? Все это — или лживые сказки или сказочная ложь, но она, увы, не безобидна: ведь сегодня любой малец, которого высекли за невыученный урок, твердит о тяготеющем над ним «чёрном роке», люди утрачивают различение добра и зла, для них демон зла становится страдающим идеалом, паче небесного ангела, а отсюда — далеко ли до беды?

Днем, когда Джустиниани был занят в своей библиотеке, девица неожиданно снова постучалась к нему.

— А можно мне спросить?.

Он молча кивнул, отложив лупу и текст на древнегреческом, который разбирал.

— Вы говорили про медиумов. Я поняла, вы считаете дона Чиньоло шарлатаном и думаете, что он не видит никаких бесов. А как понять — есть ли бесы рядом?

Он завел глаза под потолок.

— Мудрец древности говорил: «Если бы люди увидели отвратительный образ демонов, то подверглись бы умопомешательству». Мы не видим их промыслительно. А чтобы почувствовать прикосновение к себе духа тьмы, надо самому быть светлым, грешник же есть тьма. На белом и малое пятно приметно, а чёрное не даёт заметить на себе и смолы. Такой неприметности помогает сам дух злобы, ибо что ему за выгода быть приметным? Давать ощущать себя — заставить бежать от себя…

— А чем прогнать беса?

— Призывом имени Христа, молитвой, крестным знамением, покаянием с Причащением святых Христовых тайн. При любом искушении необходимо молиться. Известно и действие ладана на злых духов, отмечено благодатное действие святых мощей, икон и даже одежд святых, присутствия которых не выносят злые духи.

Джованна напряглась, явно что-то обдумывая. Джустиниани терпеливо ждал.

— Но если, как вы сказали, дьявол лжец и человекоубийца, почему Господь допускает существование злых духов?

Джустиниани чуть улыбнулся. Вопрос мог быть гораздо глупее.

— Диавол был и остался тварью, находящейся в полной власти Творца, который не уничтожил его, но сделал орудием испытания, которым отделяются верные Христу от любителей греха. Бог не приневоливает человека к спасению, но предоставляет всем возможность или сражаться с диаволом, или вступить с ним в союз. Человек и доселе испытывается диаволом, советующим вкусить запретный плод…

— Стало быть, донна Поланти, донна Леркари и… крестный… они — грешники?

Винченцо закусил губу. Девочка, в принципе мыслила логично, хоть и излишне прямолинейно.

— Пусть вас не заботят чужие грехи, Джованна, каждый отвечает только за свои. Должное отношение к падшим духам показал Сам Господь, сказав: «Господу Богу твоему поклоняйся и Ему одному служи» Помня это, нужно беречься всякого общения со злыми духами и не слушать волхвов, магов, колдунов, прорицателей и гадалок.

— Не слушать потому, что они лгут?

Джустиниани покачал головой. Разговор стал занимать его.

— Они лгут не всегда. Лгали бы всегда — кто бы им верил? Пророк Иезекииль говорит о дьяволе: «Ты печать совершенства, полнота мудрости и венец красоты. Ты находился в Едеме, в саду Божием, и совершен был в путях твоих со дня сотворения твоего, доколе не нашлось в тебе беззакония» «От красоты своей возгордилось сердце твоё, от тщеславия твоего ты погубил мудрость твою; за то Я повергну тебя на землю» Диавол пал и многих увлёк с собой. Падшие же ангелы, в силу принадлежности к ангельской иерархии, посвящены в тайны бытия. Эти знания после падения они сохранили и пытаются подчинить человека, привлекая его интерес открытием «тайных» знаний. Овладев этими знаниями, человек может влиять на людей и стихии мира, но становится полным рабом нечистых духов. Падшие же духи, обладающие только умением губить, всегда довольно быстро уничтожают и своих последователей.

— Стало быть, если крестного называют колдуном… Он был подчинен дьяволу? Или в нем был злой дух? Но… он был так добр ко мне…

— Даже войти в свиное стадо бесы сами не могли, и Господь не попускает им искушать человека свыше его сил. Вселение злого духа в человека происходит только по особому попустительству Господа и является следствием страстной и легкомысленной жизни грешника. Джанпаоло не был одержимым. — Остальное, сказанное Джованной, Джустиниани предпочел не комментировать.

— А как… как это происходит? Как бесы порабощают человека?

— Чаще всего нечистые духи воздействуют на мысли — привнесением различных греховных помыслов, которые человек принимает за свои, — мрачно проронил Джустиниани. — И если он соглашается с ними, то становится проводником чужой злой воли, постепенно овладевающей им всецело… Потом следует самоубийство. Бывает и иначе, бесы изобретательны и лукавы…

Но череда спокойных дней быстро закончилась. На четвертый день около пяти пополудни Луиджи во время обеда внес на подносе раздушенное письмо. Почерк был неизвестен Джустиниани. Он лениво пробежал глазами страницу. Там было всего несколько строк: «Особа, чье сердце вы пленили, находится в опасности и нуждается в вашей помощи. Если в вашем сердце есть благородство, вас ждут сегодня на виа делла Кроче, 17 в одиннадцать вечера».

— Что ей нужно? — этот вопрос прозвучал неожиданно и резко, заставив Джустиниани вздрогнуть.

Возле стола стояла Джованна. Она смотрела на конверт.

— Кому это «ей»? — язвительно поинтересовался Винченцо.

— Марии Убальдини, это её почерк.

Джустиниани исподлобья окинул свою подопечную невеселым взглядом.

— Вы уверены, что это она? Где она живёт?

— Неподалеку от Квиринальского дворца, на виа делла Кроче.

— Вы хорошо её знаете?

— Достаточно, чтобы не хотеть знать её вовсе, — резко отчеканила Джованна и выскочила из столовой, резко хлопнув дверью.

Джустиниани поморщился: только женских истерик ему и не хватало. Но настроение было испорчено. От письма шёл неприятный запах роз, всегда вызывавший у Винченцо тошноту. Он не знал, есть ли в его сердце благородство, но романтичен точно не был, обстоятельства ранней молодости напрочь избавили его от сентиментальности и чувствительности. Не говоря уже о том, что ему весьма слабо верилось в крики о помощи, написанные претенциозными завитушками на раздушенной веленевой бумаге торгового дома Фабриано по пять луидоров за пачку.

Стало быть, его ждут в доме Убальдини за час до полуночи. Он помнил Марию Убальдини. Красавица с больным лицом. Предположить, что синьорина, мельком увидев его у герцогини, влюбилась до потери рассудка, было, разумеется, лестно. Но чересчур самонадеянно. При этом братец оной особы когда-то хладнокровно выставил его за порог. Не нравилось Джустиниани и то обстоятельство, что улица Креста была на пути в Кампо-Марцио.

Винченцо вздохнул, задумавшись о том, насколько он в данном случае «божественно свободен», и уныло пожал плечами. Невольник старого принципа благородства, nobless oblige, заложник чести, он вынужден будет пойти туда, куда его самого ничего не влекло. Что ж, благородство обязывает.

Но не исключает благоразумия…

Джустиниани велел послать за Карло Тентуччи, попросив приехать к половине одиннадцатого, предупредив, что дело может быть опасным. Винченцо не до конца доверял банкиру, ибо жизнь отучила его от доверчивости, но советчик и свидетель был необходим. Когда Тентуччи прибыл, коротко известил его, что их новая встреча не связана с их предыдущим разговором и касается вещей весьма двусмысленных и конфиденциальных, после чего, не тратя времени даром, протянул Тентуччи письмо. Тот быстро пробежал глазами по строчкам и помрачнел.

— Вы поедете?

— А у меня есть выбор?

Тентуччи был, казалось, немного озадачен.

— Но, простите, Винченцо, а что если это подлинно любовная интрижка?

— Что ж, вы говорили, что у вас бельканто. Тенор? — Банкир кивнул. — Отлично, у меня баритон. Споем на два голоса. Но если серьезно, что-то подсказывает мне, что сегодня мне ваших вокализ не услышать. Вы вооружены?

— Вы же написали, что дело опасное… Только… должен заметить, что я немного близорук и на меткость моей стрельбы рассчитывать глупо.

— Учту. Половина одиннадцатого. Поехали.

На подъезде к виа делла Кроче Джустиниани приказал остановиться за полквартала и осторожно подошел к дому номер семнадцать. Трехэтажный особняк, казалось, спал, только на втором этаже в окне за зеленоватыми портьерами горела лампа. Его шаги, как он ни старался ступать тихо, гулко отдавались в пустом квартале. Винченцо стал на противоположной стороне улицы напротив горевшего окна, и тут же оттуда, словно приглашая его войти, перекрутившись и раскачиваясь в воздухе, упала веревочная лестница.

Ближайший фонарь был в тридцати шагах, но Джустиниани показалось, что он заметил мужскую голову в комнате. Окно второго этажа было на высоте двадцати футов от брусчатки тротуара и обрежь кто веревки, хребет он точно поломает, рассудительно подумал Винченцо. Этими соображениями он, неспешно отойдя к карете, поделился с банкиром.

— Вы и вправду не романтичны, — отметил тот и, выбравшись из кареты, поглядел на окно. — Иной пылкий любовник взлетел бы вверх, как моряк на мачту.

— Я не пылкий любовник, — возразил Джустиниани, — и если имеет место любовная авантюра, то не следует переставлять части местами: сначала нужно пленить мужчину, а потом приглашать на романтическое свидание. Пока же мужчина не обольщен, у него возникают дурные подозрения: вдруг в искомой спальне его поджидают, как уже случилось как-то, двое лихих браво?

— Что? На вас нападали?

— Пытались… Но об этом после. Я подойду к лестнице, а вы постучите в дверь, Карло. Убальдини ваш клиент?

Банкир кивнул и направился к двери. Джустиниани двинулся к окну, и тут, едва Тентуччи взошел на ступени парадной лестницы и позвонил, на Винченцо из темноты набросились двое, выкрикивая: «Держите вора!» Парадная дверь распахнулась, на пороге показался Умберто Убальдини, он оттеснил Тентуччи и бросился к кричавшим, тем временем Джустиниани свалил с ног слугу, и тут, заметив, что второй напавший на него — Рафаэлло Рокальмуто, согрешил.

Нет, в том, что он обрушил на голову мужеложника всю мощь своего кулака, он большого греха не видел, а вот то, что он при этом испытал пьянящее наслаждение и без всякой надобности ударил и без того шатающегося Рокальмуто в лицо еще раз и опрокинул навзничь — было грехом сугубым. Впрочем, покаяние пришлось отложить: подбежавший Убальдини кричал что-то нелепое о чести семьи, на которую-де покусился Джустиниани и требовал сатисфакции. Тентуччи, подойдя следом, хладнокровно поинтересовался, каким это образом Джустиниани мог совершить приписываемые ему действия, если приехал в одной карете с ним? Но его никто не слушал, из дома высыпали слуги, Рокальмуто, пошатываясь, встал на ноги, Убальдини требовал немедленного протокола секундантов о поединке.

Джустиниани, поймав встревоженный взгляд Тентуччи, резко и отчетливо кивнул. Веревочная лестница, все еще свешиваясь из окна, покачивалась на ветру, образуя в свете отдаленного фонаря странные тени на стене, то уподобляясь петле, то закручиваясь в канат.

Винченцо не был расстроен, испуган или удивлен. Скорее, напротив, испытывал некоторое удовлетворение, как волк, вовремя учуявший запах железа и избежавший капкана. Он почти не слушал раздраженный голос Тентуччи и визгливый говорок Рокальмуто, но, отойдя на другую сторону улицы, пытался понять, не связаны ли давешнее нападение на него у Понте Систо и нынешняя дуэль, слишком уж явно подстроенная? Но нет, решил он, те, на мосту, были просто голытьбой… Но нож… Тут Джустиниани быстро повернулся. Ему не померещилось. В окне, откуда все ещё свешивалась лестница, мелькнула голова — он заметил коротко остриженные волосы и очертание мужских плеч. Свет падал в спину, лица он не разглядел, но ему показалось, что фигура знакома ему. Стало быть, была разыграна беспроигрышная комбинация, осуществить которую помешало присутствие Тентуччи. Его могли схватить под окном и обвинить в попытке грабежа или покушении на честь семьи. Возможно, продумывались оба варианта, но первый был отвергнут, — кто бы поверил, что обладатель восьмисоттысячного состояния полезет в окно красть столовое серебро? Это просто дурачок Рокальмуто заорал по глупости… В случае, если бы Джустиниани поднялся по лестнице в окно, — либо пырнули бы ножом, либо выкинули бы из окна. В случае же, если бы он никуда бы не полез — задержали бы внизу, обвинив в покушении на семейную честь, как и вышло. В итоге ему предстояла дуэль с Убальдини, мастером клинка. Что ж, он действительно выбрал лучший вариант. Во время поединка будет светло, рядом будут секунданты, а в руке у него будет шпага… Это давало шанс на жизнь.

Тем временем Тентуччи, бледный и раздраженный, уже стоял рядом.

— Завтра, в половине одиннадцатого, на вилле Тоцци. Шпаги и фехтовальные перчатки. Жизнь или смерть. Все уладили быстро, без формальностей.

— Прекрасно, — отозвался Джустиниани и пошёл к карете.

Откинувшись на бархат сидения, Тентуччи некоторое время молчал, потом, обернувшись, поймал в свете фонаря лицо Джустиниани. Карло передернуло: Джустиниани улыбался.

— Мне казалось, вы католик, — досадливо обронил он.

Джустиниани словно проснулся.

— Разумеется. Что вызывает ваше сомнение?

— Искать смерти — не любить Бога. Бог есть Жизнь. А уж бравировать жаждой смерти и вовсе грех сугубый.

Тут он умолк, заметив, что грудь Джустиниани трясется. Тентуччи изумился: его собеседник смеялся, и странные гортанные звуки это подтверждали, между тем, за семь лет знакомства он еще ни разу не слышал смеха этого человека. Джустиниани же наконец успокоился.

— Простите, Карло, я что-то расслабился. Что касается поисков смерти — вы не правы, я не авантюрист. Допустить, чтобы тебя вызвали, и искать смерти — разные вещи. Но что я сугубый грешник — это правда. Какое наслаждение получил я сегодня, разбивая физиономию Рафаэлло, о… Мне трудно даже представить епитимью, коей я за это заслуживаю. И это притом, что истинного покаяния нет во мне, Карло, и доведись мне снова встретить его в тёмном проулке… И ведь не могу даже оправдаться гневом праведным. Не было его. Просто наслаждался…

Тентуччи некоторое время молчал, потом поинтересовался:

— Ну, а завтра?

— А что завтра? Довольно для всякого дня своей заботы.

— Убальдини один из лучших фехтовальщиков Лацио. Он взял в прошлом году приз Помоны.

— Я знаю, Карло.

— Вы слишком беспечны, неосторожность может быть роковой, достаточно ошибиться на миллиметр, чтобы получить три дюйма железа в тело. — Тентуччи был взволнован. Они были в начале улицы Кондотти. В глубине проступали очертания Испанской площади в лунном свете, белый остов лестницы и церковь Святой Троицы. — Вам поможет «остановка» и «поворот вправо»… Но он очень подвижен, я видел его на турнире.

Теперь они выехали на Испанскую площадь. Четыре или пять извозчичьих карет стояли в ряд с зажженными фонарями. Джустиниани кивал и вежливо обещал банкиру быть осторожным. Наконец пробормотал.

— Должен же все же быть какой-то повод… Где я перешел ему дорогу?

Тентуччи почесал лоб.

— Не ухаживали ли вы за его нынешней пассией — Ипполитой Массерано?

— Нет, Боже упаси, я боюсь эту Мессалину… Не мой вкус. Он-то, кстати, с его субтильностью, как управляется?

— Не знаю. Но вы не делали ей авансов, точно?

— Я видел ее у герцогини и, насколько мог, уклонялся от общения.

— Если ее это задело — она вполне могла наговорить ему чего-либо.

— Ну, если он позволяет бабе вертеть собой… А записка от сестры? Не она ли написала ее? Но нет, Джованна уверяет, что почерк именно Марии. А, — махнул он рукой, — что толку гадать?

Расстались у дома Джустиниани, Тентуччи обещал заехать в половине десятого.

Дома Винченцо приготовил свои шпаги, несколько минут внимательно оглядывая клинки и гарды. Кот Трубочист, лежа на подоконнике, наблюдал за ним с ленивым безразличием, потом все же спрыгнул вниз, понюхал металл лезвий и чихнул. Джустиниани пожелал ему здравия и тут неожиданно услышал:

— Его сиятельство собирается на поединок? — голос Луиджи был насторожен и несколько испуган.

— Угу, — кивнул Джустиниани, сжимая эфес.

— А кто ваш противник?

— Мессир Убальдини, — сообщил Винченцо, отложил шпагу и погрузился в глубокие размышления.

Итак, Убальдини искал его смерти. Зная свое мастерство, он мог не сомневаться в победе. Почему? Кто он, Джустиниани, для Умберто Убальдини? Бывший друг или, точнее, приятель, которому Умберто когда-то отказал в помощи. Было бы понятно, если бы он, Винченцо, затаил обиду против Убальдини, но глубоко исследовав свою душу, Джустиниани не нашел там и следа ненависти или памяти о былом пренебрежении. Он всегда прощал врагам, правда, верить предавшему его однажды уже не мог. Однако сейчас налицо было почти маниакальное стремление Убальдини уничтожить его. Почему? Они не были соперниками в любви, мстить ему Умберто было не за что. Джустиниани вздохнул, решив, что завтра все прояснится. Поединок не волновал его. Он последние семь лет не появлялся на турнирах, но преподавал фехтование, подготовил нескольких победителей, а кроме того, от старика Марко Руттоло, живой легенды, позаимствовал ряд французских приемов, устаревших, забытых, почти никем ныне не знаемых, но весьма хитроумных. Техника же Убальдини, его сильные и слабые стороны были ему известны давно. Когда-то по молодости он мог и проиграть Умберто, но ныне рука его отвердела. Он не боялся поединка.

 

Глава 3. «Вы — сам дьявол…»

Винченцо, разбуженный Луиджи в девять утра, выпил две чашки чаю с легкими бисквитами, и, узнав, что на обед будет его любимая лазанья с мясным фаршем и грибами, окончательно решил, что сегодня не умрёт, ибо был твердо намерен попробовать её. Он выбрал широкие брюки, удобные башмаки с низкими каблуками и черную сорочку. Потом приготовил перчатку, смочив у нее ладонь и посыпав канифолью, осмотрел кожаный ремешок для крепления рукоятки к руке. Снова обследовал клинок и острие обеих шпаг.

— Это правда? — Джустиниани вздрогнул, услышав за спиной хриплый голос Джованны.

— Правда — что? — поморщился он. Девица имела неприятную привычку выскакивать, как чертик из табакерки.

— Правда, что у вас дуэль с Убальдини?

— А… Это правда, — он вложил шпагу в ножны. — А почему это вас волнует? Вам не безразлично благополучие мессира Убальдини?

— Вы… вы ужасный человек, я же говорила вам, чтобы вы не слушали Марию! Она — дурная, всегда лжет и никого себе равным не считает!

— Позволю себе напомнить вам, дорогая синьорина, что я — ваш опекун, и учить вас могу я, но не наоборот, — промурлыкал Джустиниани.

Девица выскочила из комнаты, хлопнув дверью.

Джустиниани пожал плечами. Девица подлинно была неглупа, но истерична, а уж дурная привычка не придерживать за собой двери и вовсе не делала ей чести. Он подумал, что надо будет поучить ее хорошим манерам, но благоразумно отложил обязанности попечителя на потом. Сегодня ему было не до девичьих прихотей.

Тентуччи приехал без опоздания, и сказал, что нашел врача — Франческо Тоско, чей опыт — выше всех похвал. Винченцо отрешённо кивнул, едва ли услышав, надел сюртук, взял шпаги. В экипаже был молчалив и задумчив, время от времени наклонялся к дверце и смотрел на улицу. В арке палаццо Колонны виднелся двор со статуями, а с архитрава каменной церкви свешивались майские украшения в честь Богородицы. После небольшого подъема открылся город, величественный, сияющий, усыпанный колокольнями, колоннами и обелисками, увенчанный куполами и башнями. Через четверть часа они въехали на виллу Тоцци, свернули в аллею из стройных лавров. Высунувшись из кареты, Тентуччи, бледный и дурно выбритый, обронил:

— Нас уже ждут.

Джустиниани взглянул на часы. Недоставало пяти минут до назначенного часа. Он остановил карету и с секундантом и медиком направился к противникам. Расплывчатая игра света и тени сквозь сплетение лавров успокаивала и убаюкивала, благородные деревья вздыхали над его головой, как в любовных аллегориях Петрарки.

— Идите, раздевайтесь, — Рокальмуто кивнул на беседку в тени лавров.

Винченцо пошел за ним, с удовольствием отметив огромный синяк на скуле Рафаэлло, который тот пытался чем-то запудрить. Пока он раздевался, оба врача готовили повязки и карболовую кислоту для дезинфекции шпаг. Её едкий запах распространялся по воздуху, смешиваясь с запахом лавра.

Джустиниани снял сюртук, но остался в чёрной рубашке, он не хотел, чтобы при случайном ранении была видна кровь. Появившийся в беседке Тентуччи сообщил, что по жребию выпали его шпаги. Осанна в вышних Богу! Своей шпагой Джустиниани владел уверенно, к чужой рукояти пришлось бы привыкать.

Место было выбрано в тени, на усыпанной мелким щебнем площадке. Убальдини вместе с Рокальмуто вышли из соседней беседки. Джустиниани заметил, что вид у них серьезный, почти торжественный. Тут Убальдини вдруг, изумляя Джустиниани, решительным движением сорвал с себя белую рубашку и с холодным спокойствием предстал перед соперником. Винченцо растерялся. Он должен был последовать примеру Умберто, но не хотел этого: работа в портовых доках превратила его плечи в гору мышц, что казалось ему уделом плебеев, и ему не хотелось обнажаться. Но Убальдини насмешливо бил носком по гравию, предлагая равные условия.

— Боитесь подхватить насморк?

Джустиниани нехотя стянул рубашку, с досадой взял из рук секунданта перчатку, ремешок и шпагу, надел, взмахнул шпагой, чтобы убедиться, хорошо ли держит ее, при этом ощущая странный стыд, и тут поймал на себе испуганно-изумленный взгляд Тентуччи и похотливый, сальный — Рокальмуто.

— Однако вы тренированы, — с некоторым облегчением проронил Тентуччи.

— Говорил же вам, не хороните меня заранее… — проворчал в ответ Джустиниани, проверяя, не скользит ли в ладони рукоять, одновременно радуясь, что секундант видит в его торсе следствие упражнений на корте. Шпага в руке казалась ему пушинкой.

Убальдини же оглядывал противника молча, и на лице его проступило подобие замешательства. Джустиниани всегда одевался в чёрное и казался Умберто тяжелым и грузноватым, что облегчило бы положение Убальдини на ристалище за счет его собственной легкости и подвижности. Теперь он в смущении кусал губы. Соперник не был грузен, тут он ошибся, торс Джустиниани был мощным и гибким, а широкие запястья говорили о чудовищной силе. Сколько же надо упражняться, чтобы так развить мышцы? Джустиниани же поймал себя на том, что начал злиться. Ему не нравился взгляд Убальдини, в котором ему померещилось понимание того факта, что только сотни мешков угля могли породить такие мускулы.

Наконец оба услышали: «Господа, в позицию!» Они встали друг напротив друга, Убальдини — со светлым лицом паладина, уверенного в себе красавца, Джустиниани же озирал соперника с небрежностью барина, при этом почему-то испытывал в душе неясную дрожь при виде худого обнаженного тела Умберто, против которого был направлен его стальной клинок.

— Avanti!

Джустиниани, полагая, что первый удар за Убальдини, совершенно открыл себя, взяв шпагу на терцу, и вызывал противника чуть насмешливым взглядом. Убальдини выступил вперед с финтом прямого удара, сопровождая ее криком, по примеру сицилийцев, и атака началась. Джустиниани не развивал никакого приема, отражал удары быстро, с удивительной точностью, как если бы находился в фехтовальном зале перед безвредной рапирой, Убальдини же нападал с жаром, сопровождая каждый удар глухим криком, похожим на крик вонзающих в ствол топор дровосеков.

Джустиниани краем глаза заметил, что Тентуччи держит руку на груди, пытаясь смирить волнение, его крайняя, переходившая в синеву бледность говорила об испуге. Джустиниани чуть улыбнулся секунданту и кивнул, пытаясь приободрить. Здесь он снова отметил завороженный взгляд на себя Рокальмуто и решил после дуэли надавать ему оплеух. Эта мысль странно взбодрила его.

Тут последовала новая, страшная атака Умберто, и Джустиниани даже растерялся. Он не хотел убивать Убальдини, просто оборонялся, но теперь отчетливо понял намерения противника. Умберто хотел не его крови, но его смерти, и это разгневало и одновременно придало Джустиниани хладнокровия, ибо его бешенство всегда было ледяным и рассудочным. «Что я сделал тебе, ты, исчадье ада, зачем тебе моя смерть?» Отбивая удар соперника, он прочертил продольную царапину на его груди, тут же начавшую кровоточить.

— Стойте! — крик медика остановил дуэлянтов.

Тентуччи, белый, как полотно, опустился на скамью. Ему было дурно.

— Карло! — Джустиниани стало неловко за то, что он невольно втянул несчастного в кровавые разборки. — Господи, что с вами? Дышите глубже, ртом, сейчас полегчает.

— Простите, — Тентуччи самому было стыдно своей слабости, он с трудом поднялся, и вправду, хватая ртом воздух.

Убальдини, которому уже остановили кровь, отказался прекратить схватку. Рокальмуто же по-прежнему бродил по телу Винченцо мерзким взглядом и тем еще больше бесил Джустиниани.

— В позицию, господа!

Джустиниани применил старинный, забытый ныне удар «зеркальной терцы», и на груди Умберто из новой поперечной царапины показалась кровь. Царапины пересеклись, образуя правильный крест. Подбежали врачи. Но раненый тотчас же сказал медику:

— Ничего. Это пустяки.

Он отказался войти в беседку для перевязки. Его доктор, промыв царапину, сказал, что можно продолжать. Рокальмуто немедленно скомандовал к третьей атаке. «В позицию!» Теперь тишина кругом казалась глубже, все сознавали убийственную волю, одушевлявшую этих двух людей; и ужас овладел ими, все поняли, что им придется отвозить домой мертвого или умирающего. Джустиниани со странным любопытством поинтересовался:

— Умберто, что я сделал тебе?

Убальдини бросился вперед с двумя оборотами шпаги и ударом на втором. Джустиниани отразил и ответил, делая шаг назад. Умберто теснил его, в бешенстве нанося крайне низкие удары, не сопровождая их больше криком. Винченцо отражал с такой резкостью, что каждый его удар мог пронзить насквозь.

— Умберто, что я сделал тебе?

Убальдини снова ринулся на него, но был остановлен необыкновенным ударом. Это был прием «битвы диких зверей», «змеиное жало», он слышал о нём, но не знал его. Бедро его в паху было в крови. Он шатался, но и тогда пытался броситься на противника.

— Умберто, что я сделал тебе?

— Стойте! — закричали Тентуччи и Рокальмуто, но как раз в это мгновение Джустиниани, отражая новую атаку полуослепшего от ярости Убальдини, ударил его в грудь, в центр креста, образованного царапинами, и Умберто без чувств упал на руки Рокальмуто. Шпага Джустиниани на три дюйма проникла в грудь левее правого соска.

— Рана в грудь, на высоте пятого межреберного пространства, проникающая в грудную полость, с повреждением легкого, — осмотрев рану, объявил хирург, — будет чудом, если он выживет…

— Невозможно, — покачал головой Тоско, — если он верил в Бога, поторопитесь со священником, у него губах кровь.

Тентуччи замахал руками и отвернулся, и тут увидел Джустиниани. Тот поднял выпавшую из руки противника шпагу, методично вытирал ее и вставлял в ножны. Он успел уже надеть рубашку и сюртук, и сейчас явно спешил. Он всей его фигуры веяло странным покоем, силой и безразличием. Заметив взгляд банкира, Винченцо приблизился, зажав под мышкой смертоносное оружие.

— Я хотел бы пригласить вас и мессира Тоско на обед, Карло, моя кухарка обещала восхитительную лазанью с фаршем и грибами, — он поспешно открыл дверцу кареты и положил на сидение шпаги, — давайте поторопимся, я голоден, как волк.

Неизвестно, хотел ли Тентуччи есть. Судя по его виду, он вообще ничего не хотел, но Джустиниани почти силой впихнул его в карету, пригласил и доктора, но того попросил остаться его коллега. Джустиниани, даже не обернувшись на пожиравшего его потрясенным взглядом Рокальмуто и лежащего на скамье раненого, велел ехать на площадь Венеции.

В карете оба долго молчали, первым заговорил Джустиниани.

— Я должен извиниться, Карло, я не учел, что вы не привыкли к ристалищу и виду крови.

Тентуччи покачал головой.

— Причём тут кровь… Вы себя не видели.

Джустиниани несколько секунд молчал, вдумываясь в слова собеседника, потом уточнил:

— А что видели вы?

Тентуччи странно покачал головой, точно отгоняя дурной кошмар. Глаза его уже утратили выражение ужаса, но казались больными и усталыми.

— И я, дурак, вам еще советы давал… Вы — сам дьявол.

Джустиниани усмехнулся.

— Ну, что вы… Я несколько лет преподавал в фехтовальной школе в Вермичино, — пояснил он, — вы же сами говорили, что я не должен искать смерти. Я и не искал и сказал вам, что не дам себя убить. Но чего я так и не понял, так это главного. Зачем он подстроил дуэль? Зачем вызвал меня?

— Он, бесспорно, хотел вас убить. Но после первого же выпада я понял, что будет убит он, вы играли с ним как кот с мышонком… Вы могли прикончить его на второй атаке.

— Надеюсь, это не упрёк? Я не мог одновременно не дать себя убить и пощадить его. В таких случаях один всегда остается на ристалище. Но не слышали ли вы случайного слова, обрывка разговора между ними, который хоть что-то объяснил бы?

Тентуччи покачал головой.

— Нет, они почти не переговаривались.

— Дьявольщина, — Джустиниани неожиданно напрягся, — я забыл вам сказать. Когда вы договаривались об условиях дуэли, я видел в окне с лестницей человека. Я не разглядел лица, но…

— Слуга?

Джустиниани пожал плечами.

— Не похоже, он явно прятался.

Карета подъехала к дому, и тут Винченцо с изумлением увидел Луиджи и Донату, встретивших его на пороге, в дверном проеме показалась и Джованна. Все были бледны и взволнованы. Джустиниани торопливо выпрыгнул из кареты.

— Что случилось? — его обеспокоенный взгляд столкнулся со встревоженным взглядом Луиджи.

Луиджи, трепеща, оглядел хозяина.

— Вы не ранены, ваше сиятельство? Мы так волновались…

Джустиниани отмахнулся.

— Мой Бог, что со мной могло случиться? — он помог Тентуччи выйти из кареты. — Обед готов? — осведомился он у Луиджи. Камердинер уверил его, что все готово.

У входа в дом Джустиниани снова заметил Джованну. Девица смотрела на него исподлобья, тяжело дыша.

— Что-нибудь случилось? — вежливо осведомился он.

Девица развернулась, пышные локоны заплясали на плечах и спине, и где-то в глубине залы снова хлопнула дверь. Джустиниани снова вспомнил о своем намерении сказать девице, что хлопать дверьми невоспитанно, но сегодня, при Тентуччи, этого делать не стал. Однако за обедом, — отменнейшим и вкуснейшим, — он поделился с Тентуччи тревогой. У него не очень-то получается ладить с девицей, он не педагог, и хотел бы поскорее выдать её замуж.

— Я все же посоветовал бы Элизео ди Чиньоло. Он довольно приличен. Правда, путался с Ипполитой Массерано, но к грехам юности надо быть снисходительнее. Не транжира, не игрок. Спокоен, рассудителен. Опыта пока маловато, но… — Тентуччи развел руками. Его лицо порозовело от хорошего вина, он успокоился.

Однако Джустиниани все еще было неловко.

— Все же — ради Бога простите за утреннее, Карло, я правда не ожидал, что дойдет до настоящей драки.

— За силу не извиняются, извиняться нужно мне — за слабость. — Тентуччи с аппетитом жевал грибы, — к тому же я сегодня стал сильнее, и это — благодаря вам.

Слова Тентуччи смутили Джустиниани, но не скрытой в них похвалой, а странным ощущением вины. Он все ещё не мог поверить, что в лице Карло обрел друга. Он по-прежнему не был с ним до конца откровенен и многого не рассказал.

Недоверие угнездилось в нем слишком глубоко.

 

Глава 4. Суета сует

На следующий день Джустиниани проснулся от легкой истомы — тело болело, чуть ныла щиколотка, хоть накануне он не оступался.

— Господи! Ты Бог мой, Тебя от ранней зари ищу я. Тебя жаждет душа моя, по Тебе томится плоть моя в земле пустой, иссохшей и безводной, чтобы видеть силу Твою и славу Твою: ибо милость Твоя лучше, нежели жизнь. Как туком и елеем насыщается душа моя, когда я вспоминаю о Тебе на постели моей, размышляю о Тебе в ночные стражи, ибо Ты помощь моя, и в тени крыл Твоих я возрадуюсь… — он еще дочитывал утренние молитвы, когда услышал, что Джованна спустилась сверху и хлопнула входной дверью.

Джустиниани снова подумал, где найти ей жениха. При этом, вспомнив слова Тентуччи, вынужден был признать его правоту. Он не хотел отдавать девицу за мерзавца, но за неоперившегося птенца — тоже, ибо какие мужья из вчерашних мальчиков? Он не решил, что ему делать — то ли спросить Джованну, по душе ли ей Чиньоло, то ли вначале поближе познакомиться с ним самому? Однако если Элизео ей не нравится — зачем терять на него время?

Джустиниани вздохнул.

После завтрака Джустиниани вспомнил, что хотел сходить в переплетную мастерскую — договориться о замене фронтисписов на двух весьма дорогих изданиях своей библиотеки и начал собираться. Но не тут-то было. День начался с визитов — у Джустиниани было ощущение, что весь свет сошёл с ума. Маркиз ди Чиньоло прислал ему фрукты и звал на сегодняшний вечер, от Массерано доставили приглашение на званый обед, донна Леркари передала цветы из своей оранжереи и карточку — звала на музыкальный вечер, герцогиня Поланти заехала лично, чтобы пригласить к себе в субботу.

Вскоре он понял, что причина всеобщего внимания к его персоне — дуэль с Убальдини. Умберто был доставлен домой в состоянии крайне тяжелом и сейчас висел между жизнью и смертью. Слухи же о победе Джустиниани в передаче Рокальмуто приобрели характер мистический. Ему приписали сатанинскую неуязвимость и дьявольское бесстрашие. Рафаэлло не пользовался большим авторитетом в обществе, и его словам всегда верили разве что наполовину, но и Карло Тентуччи немногословно подтвердил сказанное, огласив условия протокола о дуэли и коротко рассказав, что Джустиниани выглядел на ристалище как бог войны. На нём самом — ни единой царапины, противник ранен трижды.

Тентуччи поверили. К тому же Франческо Тоско, врач с весьма солидной репутацией, отметил странность ранения: господин Джустиниани вычертил на груди противника продольную и поперечную царапины, образующие крест, и после вонзил шпагу на три дюйма в скрещение линий. Точность феноменальная, сила поразительная, неуязвимость изумляющая: Убальдини не мог даже ни разу задеть его.

Карло Тентуччи отметил, что внимательнее всего его слушали двое — мессир Андреа Пинелло-Лючиани и мессир Альбино Нардолини. Первый не пропустил ни единого слова рассказа, а второй несколько раз переспрашивал его и медика, могло ли быть, чтобы сам Умберто Убальдини оказался повержен никому не известным фехтовальщиком? В Марсовом клубе о нем и не слыхали. Тентуччи пожал плечами, а Франческо Тоско, неоднократно приглашаемый на турниры шпажистов, неуверенно обронил, что имя Джустиниани он встречал в турнирном списке в одном из пригородов Рима, кажется, он готовил знаменитого Ладзаро Тиффо. Но это мог быть и однофамилец.

Джустиниани узнал обо всем этом из записки Карло и вздохнул. То ли общество заразилось, как моровым поветрием, стремлением во всем видеть мистику, то ли он сходил с ума. Сам Джустиниани не видел в случившемся ничего мистического, кроме того, что не понимал причин поведения Убальдини, но уж тут-то дьявол был явно ни при чем.

После всех визитов Винченцо отнес книги переплетчику, подошел к fontana della Pigna и тут увидел, как подвыпивший господин, появившийся из дверей питейного заведения, пристал к гулявшим на бульваре трем девицам. Он сразу узнал Катарину Одескальчи, Елену Аньелли и Джованну и, не долго думая, схватил выпивоху за воротник, поднял на пару дюймов от земли и основательно встряхнул. Наглец мгновенно протрезвел и, опущенный на землю, поспешно ретировался. Девицы же, весьма испуганные происшествием, попросили сопровождать их, при этом Елена и Катарина неустанно расспрашивали его о поединке. Джустиниани отвечал сдержанно и коротко. Он проводил их по via D'Aracoeli, и они подошли к храму Святого имени Иисуса, Иль-Джезу, который очень любил. Фасад был разделен на два горизонтальных яруса, более узкий верхний обрамляли рокайльные волюты. Безупречный в своей гармоничности, он казался гигантским порталом, ведущим в вечность. Во внутреннем пространстве не было никаких преград между входом, нефом и алтарем.

— Посмотрите на это рукотворное чудо, — Джустиниани указал на потолок центрального нефа, где царило немыслимое переплетение лепнины, фресок, скульптурных и живописных фигур. Воздушные облака спускались с небесного свода и выходили за границы лепного позолоченного обрамления. — Облака и фигуры, будучи плоскими, заслоняют собой объемные лепные обрамления и скульптуры, отбрасывают на них тень, и выпуклая лепнина иллюзорно отодвигается на задний план и уплощается. Мне кажется это зримый прообраз нашего видения мира. Сколь часто то, что кажется глубоким, оказывается примитивным и плоским, а там, где глаз видит только одномерность, неожиданно проступает глубина, — он вдруг осёкся и замолчал.

Они остановились у алтаря-усыпальницы Святого Игнатия Лойолы в левом трансепте, поражавшем роскошью убранства из лазурита, полудрагоценных камней и множества видов цветного мрамора. Елена спросила его о Лойоле. Правда ли, что он был очень красивым?

Джустиниани кивнул.

— Иньиго был тринадцатым ребенком в знатной семье, был хорош собой, знатен, умел фехтовать, ездить верхом, сочинять вирши, играть на мандолине, участвовал в дуэлях и был любимцем дам. На изображениях он выглядит на редкость привлекательным мужчиной. В 30 лет стал офицером, при обороне крепости Памплоны проявил отчаянную храбрость, ядром ему ранило одну ногу и обломком стены сломало вторую. Лойола так до конца дней и хромал, при этом не раз обойдя пешком Италию, Францию и Испанию.

Елена с интересом слушала его, Катарина смотрела на него, не отрывая глаз, Джованна же не поднимала головы и молчала. Джустиниани сумел сделать их прогулку занимательной, время уходило незаметно, сам Винченцо даже улыбался, его голос завораживал: он любил Игнатия.

— Лойола, хоть и был мечтателем, отличался твердостью воли. И еще, — Винченцо вздохнул, — он умел выбирать друзей. Его желание создать орден духовных рыцарей поддержали Петр Фабер, Франциск Ксаверий, Якоб Лайнес, Альфонс Сальмерон, Николас Альфонс Бобадилья и Симон Родригес. Они были с ним до конца, ни один не предал, ни один не изменил… — Лицо Джустиниани напряглось, он торопливо закончил, — нам пора, уже поздно.

Девушки не чувствовали усталости, но время приближалось к обеду, и Джустиниани повел их к дому Одескальчи, где стал вежливо прощаться, причем Елена на прощание улыбнулась ему, спросив, получил ли он приглашение к маркизу Чиньоло, а Катарина даже обняла его, поцеловала и назвала спасителем. Настроение Винченцо было прекрасным, он чувствовал странную легкость на душе, кокетливые взгляды Катарины и Елены кружили голову, их платья с изысканными вырезами и изящными кринолинами волновали.

Ему пора жениться, подумал он, но тут же нахмурился, вспомнив свои туманные перспективы.

Тем не менее, ответил, что приглашение маркиз ему прислал, и он, возможно, придёт. Катарина заявила, что прийти он просто обязан: она наденет новое платье от знаменитой француженки Леже. Тут, стреляя в него синими глазами, снова вмешалась Елена и шутливо заметила, что она тоже намерена надеть к Чиньоло новое платье, и он должен будет сказать, чье лучше. В глазах девиц сиял восторг, и Винченцо, окруженный кокетничающей с ним красавицей-брюнеткой и улыбающейся ему красавицей-блондинкой, почувствовал себя счастливым и, хоть и не собирался этим вечером к Чиньоло, теперь сказал, что обязательно придёт.

Тут с ним кто-то поздоровался, резкий голос показался странно знакомым. Он торопливо обернулся и увидел в проезжавшей мимо карете Глорию Монтекорато, свою бывшую невесту. Она была одета в коричневое, совсем не шедшее ей платье, глаза были злы и тусклы, и Винченцо снова подумал о том, как безжалостно время. Донна Монтекорато, бросив напоследок злобный взгляд на окружавших его девушек, пленительных своей ослепительной молодостью и юной грацией, проехала мимо. Джустиниани опустил глаза и вздохнул. Ему было не жаль своих несбывшихся надежд, не жаль было и Глорию, лишь на минуту при виде ее на душу навалилось тягостное ощущение преходящей ценности всех суматошных утех, выраженное когда-то классической максимой «суета сует». А ведь он страдал когда-то… Выходит, вчерашние скорби тоже дешевеют. И чего вообще тогда все это стоит? Тут Джустиниани поднял голову и заметил, что Катарина бросила выразительный взгляд на Елену, которая потупилась и двусмысленно улыбнулась. Блестящий локон темных густых волос Катарины покачнуло ветерком и отнесло в ложбинку розово-белой груди. Губы Джустиниани пересохли. Суета сует, да…

Но почему она снова волнует его?

Неожиданно он увидел Оттавиано Боргезе, тот стоял у балюстрады соседнего здания. Заметив, что Джустиниани смотрит на него, торопливо сбежал вниз по ступеням и пропал за поворотом. Винченцо поморщился. Что это призраки вчерашнего все время снуют вокруг него? Когда-то Оттавиано хладнокровно разорвал с ним отношения, не считая нужным якшаться с нищим. Сейчас Джустиниани смотрел вслед ушедшему со смешанным чувством. Игнатия не предавали друзья — не потому ли, что он умел их выбирать? Кого же винить? Только слепая юность могла заставить его выбрать в друзья людей, подобных Убальдини и Боргезе, зрелость отрицала их и отталкивала. Джустиниани не хотел судить Боргезе — но равно не хотел и видеть.

Винченцо вспомнил Тентуччи. Карло предложил ему дружбу, причем далеко не в самое благое для Джустиниани время, протянул руку помощи и поддержал. Верил ли он банкиру? Джустиниани снова поймал себя на том, что боится поверить — и в искренность Карло, и в его помощь. Он давно привык полагаться только на Господа. Только Он не продаст и не изменит.

Напоследок Джустиниани заметил взгляд Джованны на него самого, взгляд, в котором промелькнули досада и неприязнь. Он снова задумался о необходимости подыскать ей жениха, пока неопытность девицы не привела ее к новой глупой влюбленности в какого-нибудь очередного выродка.

Узнав, что Джованна намерена остаться с подругами, откланялся.

Дома приказал подать чай и уселся перед камином, слегка улыбнулся, припоминая сказанные с таким странным оттенком слова девиц. Нельзя сказать, что Винченцо был опытен в любви. Он был ценителем красоты и временами укорял себя за это, всегда брезговал женщинами второго сорта и, если не мог получить лучшего, предпочитал лучше, сжав зубы, перетерпеть телесный голод, нежели спутаться с тем, что было ниже его. А нищета и вовсе заставила его вычеркнуть женщин из жизни: они стали не по карману. Привыкнув к сдержанности, он отвык проявлять и чувства. Но сейчас сердцем понимал, что нравится — и Катерине, и Елене. Девицы не гнались за богачом, ибо обе располагали прекрасным приданым, нет, он нравился им как мужчина. Эта мысль приобрела свойства вина и опьянила его. Он вспоминал их кокетливые улыбки, локон Катарины и глаза Елены. Теплый воздух, мягкое кресло, изменчивость огня в камине, запах чая увлекли его дух в сладостное блуждание…

— Позволю себе напомнить господину графу, что к семи часам его ждут в доме Чиньоло, — прервав его грёзы, тихо сказал Луиджи, бывший для него памятным листком. — Все готово.

 

Глава 5. Тузовый покер

Между тем девицы вернулись в дом Одескальчи. Джованна была по-прежнему молчалива, подруги же не уставали восхищаться умом и внешностью Джустиниани, его поступок с подвыпившим негодяем, приставшим к ним, был воплощением мужества и истинного рыцарства, а только что окончившаяся победой над Убальдини дуэль придала ему в их глазах ореол непобедимого героя.

Катарина показала подругам свое новое платье: белоснежное, оно удивительно подходило ее черным волосам. Она посетовала, что сапфиры, что она подобрала к нему, плохо смотрятся при свечах. Елена ревниво отметила, что такие камни гораздо лучше подойдут к ее синему платью, и жестко посоветовала подруге надеть рубины.

— Джованна, а какой цвет у мессира Джустиниани любимый? — с жадным любопытством спросила Катарина, — ему нравится белый? Он любит рубины или сапфиры?

Джованна пожала плечиком и поморщилась. Ей была неприятна болтовня подруг. Что они находят в этом наглом медведе? Джустиниани, абсолютно не замечавший ее, злил и раздражал синьорину. Он насмешливо показывал, что ничуть не нуждается в ее советах, вел себя с ней, как с несмышленой девчонкой. При этом она нехотя все же признала, что ошибалась в нем. Он не был ни кутилой, ни распутником, как рассказывал крестный. Скорее, Джустиниани был замкнутым человеком, но он смог перешагнуть через обиду, выделить ей приданое, это все же говорило о благородстве души, а вовсе не о развращенности. Она давно уже сожалела о своих грубых словах ему, но поделать было нечего: несмотря на ее попытки извиниться перед ним, он по-прежнему смеялся над ней.

Масла в огонь постоянно подливали подруги. Обе они были в восторге от мессира Джустиниани. Катарина после танцев у герцогини сказала, что более изящного танцора она не видела, а Елена уверяла, что мессир Винченцо — умный и порядочный человек.

— Он судит обо всем столь разумно и взвешенно, так учтив, спокоен и красив!

— Красив? — Джованна вовсе не находила, что Винченцо Джустиниани хорош собой.

Елена окинула ее недоумевающим взглядом.

— У него удивительно красивое лицо, сочетание мягкого благородство и рыцарственного спокойствия, как можно не заметить этого?

Джованна ничего не ответила.

…На балу у маркиза Джустиниани оценил великолепие платьев Катерины и Елены. Не мог не оценить. Стройная белокурая Елена была облачена в кринолин цвета звездного неба, черноволосая Катерина предпочла белый цвет. Девицы не отходили от него, кокетничали и заигрывали, заставляя его улыбаться и беся хозяина дома, затеявшего этот вечер только с целью познакомить его со своей дочерью. Надо заметить, что платье Розамунды ди Чиньоло было просто роскошным, однако, безупречная красота кружев, дороговизна ткани и идеальная точность пошива, увы, лишь оттеняли грубоватую шероховатость кожи и мелкие, лишенные выразительности черты девушки.

Винченцо сделал ей комплимент, но задерживаться рядом не стал. Не стал он задерживаться и у окна, где его поймал Энрико Петторанелло и познакомил со своей сестрой Джулианой. Как бы ни хороша была девица — родства с Петторанелло Джустиниани не хотел, он сказал несколько вежливых слов — и быстро ретировался.

Залы быстро наполнялись гостями, начались танцы. Девицы соревновались в красоте с Ариаднами, Галатеями и Дианами на фресках, кружившиеся пары дышали духами, полуоткрытые уста сверкали пурпуром, обнаженные плечи блестели. Винченцо быстро подошел к Елене, приглашая ее. Во время танца увидел у входа Глорию Монтекорато, но тут же и забыл о ней. Он танцевал то с Катариной, то с Еленой. Катарина Одескальчи напропалую кокетничала с ним, Елена была весела и игрива.

Неожиданно Джустиниани заметил Марию Убальдини, приславшую ему, видимо, по приказу брата, любовное письмо. Он по-прежнему выглядела болезненной. Ранение брата, возможно, усугубило ее печаль, при этом Джустиниани удивился, что она пришла на вечер, а не была с Умберто. Да и полно, она ли написала ему? Убальдини сам мог подделать почерк сестры и, возможно, она даже не знает о письме. Джустиниани подошел ближе как раз в тот момент, когда к Марии подбежала молодая блондинка со множеством локонов на лбу, грациозная и вертлявая, как обезьянка, и сказала звонким голосом:

— Ну, сколько можно так сидеть, Мария, пойдем танцевать.

Мария покачала головой.

— Я не хочу, — голос девицы был вялым и сонным.

— Ты была у доктора? Что он сказал? Ты же сохнешь на глазах.

— Ничего не сказал, он не может ничего понять, а я похудела на пять фунтов… Дома так плохо, Симона, страшно… Одной страшно, а с другими тяжело. Даже собака, моя Турана, убежала куда-то… Всё валится из рук. — Девушка, казалось, спала на ходу, говорила, почти не шевеля бледными, бескровными губами. — Оставь меня, я посижу тут…

Неизвестная Джустиниани Симона с жалостью посмотрела на подругу, вздохнула и ушла к танцующим.

Джустиниани же вдруг показалось, что он замерз, в кончиках пальцев ощущалось покалывание, в глазах померк свет. Он пошатнулся, но поспешно схватился за спинку стула и устоял. Потом тело обдало жаром, на висках выступил пот. Но тут же все и прошло. Он вздохнул полной грудью, отвернулся от девицы и вдруг увидел в висящем напротив зеркале отражение Марии Убальдини. Девицу окружал ореол вокруг головы, похожий на сыр, изъеденный черной плесенью. Он лихорадочно оторвал глаза от зеркала и повернулся к девушке. Теперь ничего не видел. Но в зеркале изображение снова проступило.

Джустиниани отошел к креслу, присел, опустив глаза в пол. Что опять за фантомы?

Тут к Марии подошла герцогиня Поланти.

— Моя девочка, вам всё еще недужится? — голос Гизеллы звучал заботливо и нежно, но Джустиниани померещилась в нем излишняя приторность. Он поднялся, снова подошел к зеркалу и ахнул. В амальгамированной поверхности отражалось невероятное: из глаз герцогини исходил мутный свет, окутывавший Марию Убальдини, и темный ореол вокруг головы девушки трескался и распадался. Физиономия же старухи лучилась довольством.

«Она мастерица порчи…», вспомнил Джустиниани слова Чиньоло. Как она это делает? Зачем? Но тут же и усмехнулся. Понимание проступило мгновенно. Мария была молода и красива, а это в глазах старой ведьмы, утратившей красоту, было преступлением. Однако не этим ли чертовым штукам научил герцогиню Джанпаоло? Джустиниани интуитивно, бездумно понял, что Марию Гизелла Поланти не помилует, пока не уничтожит.

Девицу было жаль, Джустиниани не знал, как отвадить старую ведьму от ее добычи, но вспомнил, что что-то подобное читал в книге, найденной в сундуке Джанпаоло. Что-то об этом было и в одной из книг его библиотеки.

Гизелла Поланти с улыбкой отошла от Марии Убальдини и спросила у него, сядет ли он после ужина за покер?

— Или вам и в покере мерещатся бесы, Джустиниани? — иронично вопросила она, намекая на свой спиритический сеанс.

Он ответил, что играть будет — ему не терпелось отвязаться от противной и назойливой старухи. Какая мерзавка…

В группе молодых людей, стоявших у одной из дверей, он заметил Оттавиано Боргезе и Энрико Петторанелло, герцога Людовико ди Беффи, и графа Филиппо Боминако. Они следили за танцующими парами и несколько грубовато язвили. Петторанелло рассказывал, что во время вальса видел грудь графини Лукки. Боминако спросил:

— Как же это?

— Стоит только опустить глаза в корсаж. Уверяю тебя, не раскаешься.

Тут к ним подошел Рафаэлло Рокальмуто, и Джустиниани видел, как тот о чем-то рассказывает им, слегка вытаращивая глаза, сдержанно и нервно жестикулируя. Джустиниани понял, что речь шла о дуэли. Все они, тихо переговариваясь, стояли у стены, временами бросали на него взгляды исподлобья. Джустиниани это раздражало.

— Молодая Аньелли теряет сегодня голову из-за вас, Винченцо, глаз с вас не сводит — сказала ему полушепотом Гизелла Поланти, снова проходя мимо, — да и Катарина Одескальчи, как я погляжу, от вас без ума. Колдуете, что ли, Джустиниани?

Винченцо ничего не ответил, сделав вид, что не услышал старуху. Но настроение его было ровным: он неизменно замечал взгляды женщин и девиц, коими они провожали Елену и Катарину. Им завидовали. На него же бросали взоры страстные и красноречивые, исполненные скрытого смысла. Женщины еще никогда так откровенно на него не смотрели. Восемьсот тысяч? Но богатых мужчин в обществе немало.

— Мессир… — Джустиниани обернулся, с удивлением увидев за спиной Элизео ди Чиньоло. Тот был странно бледен, но на скулах алели пятна румянца, на взгляд Джустиниани, нездорового. Винченцо вспомнил, что ему как-то в доме у Поланти показалось, что юноше нравится племянница графа Массерано, и тогда слова герцогини, сказанные довольно громко, не могли не задеть Элизео.

Но тот неожиданно спросил, глядя на Джустиниани со странным вызовом.

— Ваш покойный дядя часто повторял одну фразу… «Vota diis exaudita malignis». О чем это он говорил?

Джустиниани видел, что юноша буквально пожирает его глазами, а, вдумавшись в его слова, удивился еще больше.

— Мой дядя говорил такое?

— Да, и очень часто.

Джустиниани опустился на диван и предложил Элизео присесть рядом.

— Если я правильно понимаю, это игра слов на варварской латыни. Vota diis exaudita malignis… Votum — это и жертвоприношение, и обет, и молитва, и желание, и воля, и даже брачный союз. Exaudita — всего-навсего pluralia tantum от глагола exaudire, «внимать, слышать, понять». Форма diis это аблатив множественного числа от deus, боги, malignis — гибельные, враждебные, злые, недоброжелательные, завистливые. Перевод прост: желания услышаны враждебными нам богами. Но неужели мой дядя это цитировал?

Лицо юноши было напряженным.

— Он переводил иначе. «Желания боги услышали гибельные…»

— Лукаво, но остроумно. Трудно понять — кто же несет погибель — боги или желания.

— Он говорил о желаниях.

— А я — о богах. Но, хоть грамматически я более точен, но прав был и дядюшка. Едва ли бесы способны погубить нас без наших гибельных желаний.

— Бесы?

— Бесы, — уверенно кивнул головой Джустиниани, — боги гибельные. Древние тоже говорили, что когда боги хотят нас наказать, они слышат наши молитвы, и глупые желания порой жестоко наказываются… их исполнением. Хорошо иметь то, чего мы желаем, но лучше не желать ничего, кроме того, что имеем. В хаосе желаний трудно понять, зачем живешь…

Джустиниани был сосредоточен на разговоре с Элизео и не заметил, как их обступили гости Чиньоло. Здесь были сам маркиз, Вирджилио Массерано, герцогиня Поланти и Андреа Пинелло-Лючиани.

В разговор вмешалась герцогиня.

— Что за нелепость вы говорите, Джустиниани? Воздерживаться от желаемого есть глупость. Кто не хочет, когда он может, тот уже не сможет, когда захочет. Не следует избегать искушений: со временем они сами начнут, поверьте, избегать вас…

— Сила желания соразмерна богатству воображения, — высокомерно заметил Пинелло-Лючиани, — если человеку ничего не надо, значит, у него чего-то не хватает… в голове.

— Я, пожалуй, понимаю вас, — тихо обронил Массерано, — всякое новое желание есть зачаток новой скорби. Не исполнившиеся надежды оставляют грусть, исполнившиеся — досаду… А неразумные желания и вовсе губительны.

— Да, люди часто перестают желать того, о чём хорошо подумают, — ответил Джустиниани Массерано, игнорируя Пинелло-Лючиани и герцогиню, но последняя тут же со смехом снова вмешалась в разговор. Тентуччи, белый, как полотно, опустился на скамью. Ему было дурно.

— Если и есть безрассудные желания, о которых я сожалела бы, — это те, которые я не совершила, когда представлялся случай. Глупо противостоять искушению, оно может не повториться. Всякое подавленное желание отравляет человека, согрешив же, избавляешься от влечения к греху, остаётся лишь воспоминание о наслаждении или сладость раскаяния.

— Грех — смола, поддавшись ему, и влипнешь, и перемажешься.

— Лучше перемазаться, но узнать жизнь в полноте, — снова усмехнулся Пинелло-Лючиани, отвернувшись от собеседников и оглядывая зал, — я, борясь с искушением, никогда не терял надежды, что искушение окажется сильнее…

— «Не ходи вслед похотей твоих и воздерживайся от пожеланий твоих. Если будешь доставлять душе твоей приятное для вожделений, то она сделает тебя потехою для врагов твоих…»- тихо процитировал Элизео ди Чиньоло Писание, и Джустиниани любезно улыбнулся ему.

— Да, хочешь погубить человека, — дай ему всё, что он пожелает. Впрочем… есть способ желать и всегда получать желаемое, никогда не раскаиваясь в желаниях. — Джустиниани заметил, что все повернулись к нему.

— Неужели? — брови Гизеллы Поланти взлетели вверх. — И в чем же этот способ, откройте секрет.

— Возжелайте того, чего хочет Господь, и ваша воля всегда будет исполнена, — улыбнулся Джустиниани.

Герцогиня рассмеялась.

— Мне кажется, в таких делах следует обращаться к дьяволу, он расторопней…

— Дьявол никогда не исполняет желаний, — покачал головой Джустиниани, — кроме тех, суетных, что сам же и навязывает. Кто станет исполнять желания ненавидимых?

— Вы сказали — «суетных»? — удивился маркиз ди Чиньоло, который до того очень внимательно слушал Джустиниани. — А как ваше сиятельство отличит суетное желание от несуетного?

Джустиниани пожал плечами.

— Суетное желание — желание не того, чего хочешь сам, а того, что каждый вроде бы должен хотеть… Я сталкиваюсь с этим довольно часто: мне навязывают желания, заставляя хотеть того, чего мне вовсе не хочется. Я хочу уединения и тишины, глубоких книг и постижения Господа. Мне же навязывают блудные связи и любовь к игре, горделивое самоутверждение и сребролюбие, суетное тщеславие и пустую болтовню. Но это вовсе не мои желания.

Элизео, слушавший Джустиниани опустив голову, неожиданно всколыхнулся.

— А вы желали убить мессира Убальдини?

Переход в разговоре был странен. Странным было и выражение лица молодого Чиньоло.

— Нет, — покачал головой Джустиниани, — имело место желание мессира Убальдини убить меня, но его желание не властно надо мной. Я божественно свободен… — Тут к нему подлетела Катарина Одескальчи и увлекла в танцевальную залу, положив конец беседе, и Джустиниани дал себя увлечь, ибо божественная свобода его деяний тут почему-то действовала в странной синергии с желанием синьорины танцевать с ним.

Джустиниани исчез в танцевальной зале и потому не слышал продолжения диалога.

— Он нормален? — в глазах Пинелло-Лючиани проскользнула издевка, — и это, по-вашему, наследник?

— Странен, конечно, но ведь молод… — герцогиня пожала плечами.

— Я тоже не пойму, что у него в голове, — пробормотал маркиз ди Чиньоло, вытянув губы трубочкой и напряженно морща лоб.

— Да нет, он разумен и искренен, но, кажется, не от мира сего, — мрачно бросил Массерано.

— Я и говорю, — Пинелло-Лючиани покрутил пальцем у виска, — совсем не от мира.

Элизео ди Чиньоло молчал, не пытаясь вмешаться в разговор. Он закусил губу и смотрел в пол, думая, казалось, о чем-то своем.

— Он сказал как-то, что человек бессмертен, и смерть — всего лишь роды в бессмертие. «Из утробы — в мир, из мира — в вечность», — задумчиво пробормотал Массерано, — да, странный юноша.

— Говорил же я, что он идиот, — со странным удовлетворением пробормотал Пинелло-Лючиани, — уж смерть-то — единственное, что гарантировано нам в жизни. Как ни пытайтесь жить вечно, ничего не выйдет, и кто верит в бессмертие, тоже смертен. Всё вышло из ничего, и должно в него вернуться. — Он победно взглянул на герцогиню, — он просто глупец.

— А я полагаю, — философски заметил маркиз ди Чиньоло, — если бы смерти не стало, жизнь лишилась бы всякой поэзии. Но люди, как я заметил, вовсе не хотят жить вечно, они просто не хотят умирать. Вера в бессмертие родилась из жажды ненасытных людишек, безрассудно пользующихся временем. Для мудрого достаточно одной жизни, а дурак не будет знать, что ему делать с вечностью.

— К тому же люди, — насмешливо подхватил Пинелло-Лючиани, — не Бог весть какое сокровище. Бессмертие слишком грандиозное понятие, чтобы связывать с ним судьбу ничтожных смертных. Большинству людей нечем заполнить даже вечер, что им делать с вечностью? Бессмертие — жалкая мечта ничтожеств, Вирджилио. Умные люди понимают и принимают смерть. Им хватает на это и ума и силы духа.

Гизелла Поланти была мрачна, но вяло ответила Пинелло-Лючиани.

— Что нам до его мыслей? Но он неуязвим и удачлив, стало быть…

— Что «стало быть»? — прошипел Пинелло-Лючиани, лицо его пошло пятнами, — случайность. Он глупец.

— Ну, что вы, — поморщился Массерано, — я не стал бы, Андреа, обвинять Джустиниани в глупости…

Тут все умолкли, заметив, что Джустиниани и Катарина Одескальчи вернулись в зал. С ними была и Елена Аньелли, девицы весело смеялись чему-то, рассказанному Винченцо. Джустиниани заметил, как при их появлении разговор прекратился, и понял, что говорили о нем.

В это время в зале появилась Ипполита Массерано в алом платье. Оно шло к ее белой коже и жгуче-черным волосам, но никак не подходило к излишней полноте груди и избытку жира в области талии. В ней было что-то от рубенсовской Грации, та же холеность белой кожи и роскошной плоти, с его складками, выпуклостями и изгибами. Графиня, казалось, была создана из молока и крови, но Винченцо она напоминала вылезшую из чана перестоявшую квашню. Прошествовав прямо к Джустиниани, графиня тихо произнесла, что изумлена его фехтовальным искусством. Винченцо, который знал, что он едва не убил любовника донны, выразил скорбь от своей удачливости. Мессиру Убальдини просто не повезло, выговорил он. Она окинула его странным взглядом и заметила, что подобная скромность к лицу победителю, ведь в итоге — победитель получает все. После чего отошла к мужу. У Джустиниани сжалось сердце от жалости к Массерано, который явно все понял и только опустил голову. На Джустиниани же накатила волна брезгливости к ведьме, готовой хладнокровно сменить бывшего любовника на его победителя.

Во время ужина слева и справа от Джустиниани снова сидели Катарина и Елена и весело щебетали. На столе искрился фарфор, сияло серебро и благоухали цветы. Винченцо бездумно разглядывал девиц напротив и отметил, что сестрица Энрико Петторанелло Джулиана смотрит на него пугающим, почти завороженным взглядом. Глория Монтекорато сидела рядом с ней, и молчала весь вечер, ее, по счастью, закрывала от него серебряная ваза Мурано с белыми лилиями. Рядом с Джованной сидела старуха Леркари и что-то нудно жужжала ей на ухо. Сам он подумал, что, если все-таки решит жениться, надо подлинно выбрать невесту. Ему была симпатична Катарина, но Елена казалась разумнее и спокойнее. Но сейчас, зная, сколько глаз смотрят на него, он принял безразличный вид и был рад после ужина оказаться за карточным столом с Вирджилио Массерано, Андреа Пинелло-Лючиани и Гизеллой Поланти.

Игра, надеялся он, отвлечет от него всеобщее внимание.

Массерано был трезв, бледен и безучастен, лицо Пинелло-Лючиани, напротив, то и дело шло пунцовыми пятнами.

— Это правда, что вы считаете человека бессмертным, ваше сиятельство? — мессир Андреа наклонил к нем голову с заметной проплешиной в волосах.

Джустиниани кивнул. Игроки внесли начальную ставку, получив по пять карт. Далее пошел круг торговли. Гизелла и Вирджилио объявили, что меняют три карты, Пинелло-Лючиани — четыре. Сдающий — Элизео ди Чиньоло — забрал их карты и сдал им столько же новых. Джустиниани молчал.

— Стало быть, верите, что не умрете? — издевательски уточнил Пинелло-Лючиани.

Последовал последний круг торговли. Пинелло-Лючиани сменил две карты, остальные — снова по три.

— Смерть — идея, которая не подтверждается нашим внутренним опытом, — обронил Винченцо. — Человек чувствует себя бессмертным.

Джустиниани почти не слушал собеседника и не участвовал в торгах: с раздачи ему пришли четыре туза и джокер.

— Природа не знает бессмертия.

— Потому-то смерть от природы, бессмертие же от Бога.

— И вы в это верите?

— Если надежда на бессмертие — обман, то обмануты все великие и святые…

— Впервые встречаю человека, верящего, что не умрет.

— Я этого не говорил, но вообще-то, чем изощреннее наш разум, тем дальше он от понимания смерти.

Тут Джустиниани открыл карты и заметил, как переглянулись Вирджилио с донной Гизеллой. Пинелло-Лючиани умолк, закусив губу и оторопело глядя на открытую им беспроигрышную комбинацию. Впрочем, на кону была небольшая сумма.

На новой раздаче, когда ставка, анте, выросла вдвое, к немалому удивлению Винченцо, ситуация повторилась. Его бесстрастное лицо, идеально подходящее для игрока в покер, исказилось злобной гримасой. Что за чёрт… Он невольно сблефовал, недовольство на его лице было воспринято, как знак дурной раздачи. Торговаться он не стал, хотел было сбросить карты, но остановился. Какой бы дикой не была вероятность после перетасовки 54-х карточной колоды выпадения тузового каре одному и тому же игроку, нельзя было совсем исключить ее.

Пинелло-Лючиани несколько пришел в себя.

— Стало быть, вы как правоверный католик, верите в бессмертие души?

— Почему нет, — удивился Джустиниани, — догмат бессмертия души — идея, многих устрашающая, но меня она утешает.

Он снова взял банк, заметив на лицах партнеров не досаду, но что-то странное, нечитаемое.

Их стол незаметно окружили: хозяин дома маркиз Марио ди Чиньоло, Альбино Нардолини, Оттавиано Боргезе и Энрико Петторанелло стояли за спиной Вирджилио Массерано и молча переглядывались.

Третья раздача ничем не отличалась от двух предыдущих. Теперь Джустиниани окаменел. Чертовщина. На кону было около трех тысяч лир. Донна Гизелла с непонятной усмешкой спросила: «Опять тузовое каре, Джустиниани?» Его партнеры переглянулись, и Винченцо, к своему изумлению заметил, как загорелись глаза Марио ди Чиньоло, как ликующе улыбнулась старуха Поланти, и лишь Пинелло-Лючиани был мрачен. Он резко поднялся, сбросил карты и вышел.

— У мессира Андреа плохо с финансами? — поинтересовался Джустиниани.

— К мессира Андреа плохо с завистью, — насмешливо обронила Гизелла Поланти.

Поняв, что она видит причину раздражения Пинелло-Лючиани не в проигрыше, но в зависти его странному везению, он вздохнул и уныло спросил: «мессир Джанпаоло тоже был удачлив, не правда ли?» Ее светлость расплылась в ликующей улыбке и кивнула.

— Да, но ему всегда приходила «королевская масть», «роял-флэш», причем, пиковая. Тузового каре я у него не припомню.

Джустиниани печально вздохнул. Душа его отяжелела. Он не понял, отчего старуха откровенно радовалась, и дал себе слово больше никогда не садиться за карточный стол, тем более, что не был азартен и быстро уставал от игры. Он отказался было от выигрыша, но герцогиня расхохоталась. «Берите, Джустиниани, не смешите, вы не разбогатеете, мы не обеднеем…»

— А почему господин Пинелло-Лючиани не верит в бессмертие своей души? — стоявший рядом с Джустиниани и Вирджилио Массерано Элизео ди Чиньоло спросил, казалось, самого себя.

— В бессмертие души обычно не верят люди определенного типа, — задумчиво обронил Джустиниани.

— Какого?

— Не имеющие души, дорогой Элизео.

На душе Джустиниани было сумрачно, он удалился от всех, уединившись на дворовой балюстраде палаццо.

— Ну, теперь-то вы убедились? — донесся голос из бокового входа, закрытого от него побегами плюща, — это все-таки он.

— Что с того? Мы это и предполагали, но если ни у подонков, ни у Убальдини ничего не получилось, что прикажешь делать? — этот голос Винченцо узнал, он принадлежал Пинелло-Лючиани.

— Я вам сразу сказал, что это бессмысленно — погибни он, сундучок-то еще достать и открыть надо, — это был голос Рафаэлло Рокальмуто.

— Почему бы все-таки не поторговаться? Он вроде не дурак, и если хорошо заплатить… — Джустиниани узнал Альбино Нардолини.

— Не дурак? Пока я этого не вижу. Не дурак давно бы все понял.

— А вам не кажется, что дуэль как раз и говорит, что он… давно все понял? Он ведь ненавидел Убальдини и хладнокровно рассчитался с ним.

— Вздор, — прошипел Рокальмуто, — не Ченцо же его вызвал!

Последовал тяжёлый вздох.

— Ладно. Здравый смысл говорит: «Кого нельзя убить, нужно купить…» Поторгуемся. — Голоса смолкли.

Джустиниани задумался. Он понял, что речь шла о нём, и понял, что двух подонков на Понте Систо, нанял, по всей вероятности, Пинелло-Лючиани. Убальдини тоже действовал по его указке. Однако причин подобных деяний он по-прежнему не понимал, а стало быть, подлинно проявлял ограниченность ума. Логика подсказывала, что речь шла все о том же проклятом «даре» дорогого дядюшки, и если дуэль в его понимании была никак не связана с дьявольщиной, но в тузовом каре чертовщина, безусловно, была.

Он двинулся к выходу и тут в полутьме портала натолкнулся на старуху Леркари. Ее милость явно поджидала его.

— Упаси вас Бог продать наследство Джанпаоло Пинелло-Лючиани, даже за сто тысяч… — прошипела она, и Джустиниани понял, что она тоже слышала разговор, — лишившись ларца Джанпаоло, вы и дня не проживёте… — и старая ведьма тенью растворилась во тьме коридора.

На улице царила фиолетовая, сумрачная ночь, как тяжелое покрывало накрывшая Рим. Вокруг фонтана на площади Барберини, как свечи вокруг катафалка, бледным пламенем горели фонари. Вниз по улице спускались запряженные лошадьми подводы, и толпы рабочих. Некоторые из них, пошатываясь, распевали во все горло непристойные песни.

Он вышел к парадному. Тут его ждали девицы, чтобы расспросить о выигрыше, весть о котором молниеносно разнеслась по гостиным, но он лишь пожимал плечами. Его печаль усилилась. Он находился в странном состоянии духа, несмотря на полное затемнение ума и оцепенение воли, вихри ощущений проносились через его душу, подобно призракам в темноте. Ночные звезды, фонтан Тритона в круге тусклых фонарей усугубляли печаль, возбуждали в его сердце смутный страх, какое-то трагическое предчувствие.

 

Глава 6. «Sic transit Gloria mundi…»

Глава дома Одескальчи ждал дочь в карете, Джованна же стояла около его экипажа, решив ехать домой, а не к Катарине. Джустиниани это не порадовало, ему хотелось остаться наедине со своими мыслями. К счастью, девица всю дорогу молчала, не досаждая разговорами, а дома быстро поднялась к себе в спальню.

Джустиниани хоть по-прежнему не понимал весьма многого, понял главное. Старуха Леркари дала ему совет, который свидетельствовал о том, что она понимает куда больше его самого и смертельно напугана. Стало быть, хотя бы из страха она расскажет о происходящем. Она заклинала не продавать наследство Джанпаоло и упомянула о ларце. Он решил с утра побывать у нее.

Сейчас же, после того как Луиджи помог ему раздеться, он просто лежал на постели. Но стоило ему задуматься о прошедшем вечере, проступила горечь. Да, дьявольские дарования, безбожные, пустые и суетные, проявлялись в нем час от часу отчетливее. Поверить, что феноменальная, высшая комбинация карт могла прийти ему три раза подряд случайно — он не мог. Мерзость, мерзость… Дьявольские шутки.

Он тихо забормотал: «Уповаю на Тебя, Боже мой! Свой разум, свободную волю и всё своё существо отдаю на служение Тебе и хочу всегда действовать в единении с Твоей благодатью. Люблю Тебя, Господи, больше всего на свете. Ради Тебя хочу трудиться, любить и страдать, ради Тебя жить и умереть. Ты истинная радость моей души. Ты наивысшее благо и совершенство. Лишь Ты один достоин бесконечной любви…» В молитве ему становилось легче, бремя души переставало тяготить.

Кот усыпляюще урчал, и веки Джустиниани смежились.

— Ваше сиятельство, простите… — на пороге спальни стоял Луиджи. — Я чистил ваш фрак, их кармана выпало вот это…

В свете ночника Джустиниани разглядел странное письмо на алой бумаге, свернутое in quarto. Господи… Он вдруг вспомнил, как быстро отошла от него Ипполита Массерано в своем алом платье. Разумеется, это ее письмо, она сунула его ему в карман, когда отходила от него. Любовные послания в тон платью — это был старый трюк светских потаскушек. Джустиниани вздохнул, прекрасно понимая, что там будет написано. И не ошибся. Донна Массерано, видимо, в духе нравов Урбинского дворца, была намерена заместить потерянного любовника его победителем, что в глазах Джустиниани чести ей не делало. Шлюха могла менять любовников, но Убальдини не умер, и подобное поведение в глазах Винченцо было предательством. Змея…

Его приглашали навестить графиню в конце недели, в воскресение, на вилле Мориа, неподалеку от базилики святого Климента. Он понимал, что это не было ловушкой, но идти к стареющей толстой Мессалине не хотел. Он испытывал отчетливую брезгливость при мысли, что придется пользоваться тем, чем до него пользовались другие. Воля ваша, но женщина, белье, расческа и зубочистка должны быть собственными. Есть вещи, которые даже с другом не разделишь. К тому же он всегда предпочитал выбирать сам, а не быть выбираемым, последнее претило ему и унижало. Но главное — он считал эту женщину ведьмой.

День выдался суматошным и несколько сумбурным, и Джустиниани сам не заметил, как уснул.

— …Господин, к вам гостья, — голос Луиджи донесся до Джустиниани сквозь пелену сна.

Он с трудом разлепил сонные веки.

— Кто там, Господи? — он ничего не видел во сне, но вчерашний вечер помнил отчетливо и почему-то с ужасом подумал, что это графиня Массерано.

— Донна Монтекорато ожидает вас в гостиной.

— Это еще кто? — Но тут до него дошло, что речь о Глории Салиньяно. Ну, и какого чёрта ей надо да ещё в такую рань? Тут Джустиниани окончательно проснулся, понял, что, по счастью, последнее не произнес, а лишь подумал. Приказал подать одеваться, наскоро умылся, и тут взглянул на каминные часы. Оказалось, его упрек донне Монтекорато был несколько несправедлив — время приближалось к полудню. Это он проспал.

Джустиниани появился на пороге и сразу отметил роскошь костюма Глории, ее подкрашенные губы и нарумяненные щеки. Это не слишком-то ее красило, но Винченцо приветливо поздоровался и сообщил своей бывшей невесте, что она бесподобно выглядит. У ноги Джустиниани проскочил кот, запрыгнул на оттоманку и, бросив на гостью равнодушный взгляд зеленых глаз, задрал хвост и отвернулся к окну.

— Ну, что ты? Неуязвим и удачлив, богат и красив, — кокетливо бросила она. — Кто бы мог подумать, что это — о тебе, Винче? В обществе только о тебе и говорят. Грех не воспользоваться такой удачей. Что ты собираешься делать?

Джустиниани не поинтересовался, чьи слова она цитирует, но тон Глории, легкомысленный и игривый, был ему неприятен. К тому же — ему не нравилось, когда его звали Винче, возможно именно потому, что когда-то нравилось. Со стороны Глории подобная фамильярность была абсолютно неуместна. Она была не просто живым напоминанием того былого, которое ему не очень-то хотелось ворошить, но и воплощала собой принцип тщеты всего земного, звучавший для него странно двусмысленно. «Sic transit Gloria mundi…» Да, эта женщина подлинно прошла для него, как проходит глупая молодость и вера в гномов — беспамятно и бесследно, а ее быстропроходящая, ушедшая красота заставляла его не сожалеть, но благословлять эту потерю.

Джустиниани понимал, что она пришла неслучайно, и по ее двусмысленному и раскованному взгляду, накрашенным губам и дороговизне костюма догадался о цели прихода. Она явно собиралась прельстить его, иначе, — зачем так выряжаться? Но возобновлять былые отношения не собирался. В одну реку дважды не войдешь, да и глуп доверяющий раз предавшему.

— Я собираюсь жениться и обзавестись потомством, — ответил он чуть более резко, чем хотел.

В ее глазах промелькнуло раздражение.

— На этой глупой блондиночке или на курносой брюнетке?

Джустиниани вздохнул. Беседа, едва начавшись, начала утомлять его.

— Если ты пришла предложить мне себя в любовницы — ничего не выйдет, — отчеканил он, и добавил, чуть смягчая резкость, вспомнив, что все же говорит с дамой, — мне не нужны новые дуэли, в том числе и с доном Монтекорато. Мне может и не повезти.

— Он тебя не вызовет, — небрежно и несколько необдуманно обронила она.

— Как бы то ни было — прошлого нет.

— Ты странный. Не мнишь ли ты, что интересуешь меня? — презрительно бросила Глория, запоздало пытаясь отыграться.

— Упаси Бог, ты пренебрегла мной в дни юности, с чего бы тебе интересоваться мной теперь? — он усмехнулся, — я не думаю, что ты пришла вспоминать былое, но что же на самом деле привело тебя ко мне? — вопросил он, тем самым пресекая возможность возвращения к любовным глупостям.

Она окинула его мутным, почти нечитаемым взглядом. Несколько минут молчала, потом продолжила.

— А ты изменился. Однако я думаю, не во всем. — Он пожал плечами, но она заторопилась, — но в чем-то ты прав, конечно, я пришла поторговаться. Теперь, когда стало ясно, что ты все-таки наследник, торг уместен. При этом я все же знаю тебя лучше многих, уж этого-то ты отрицать не можешь. — Джустиниани вежливо склонил голову, пока еще не понимая Глорию до конца, — тебе, с твоей старомодной моралью и дурацким кодексом чести, наследство Джустиниани не нужно, а мы в нем заинтересованы. За весь ларец мы заплатим сорок тысяч лир. Но ты откроешь его.

Джустиниани поднял глаза на Глорию и выпрямился. В висках застучала кровь, лоб покрыла испарина. Он знал, что эта женщина — хладнокровна и жадна, давно понял, что она себялюбива и суетна. И все же понимание, что перед ним сейчас сидела самая обыкновенная ведьма, обдало его внутренним жаром. «С твоей старомодной моралью и дурацким кодексом чести…» Браво, Глория, четче не скажешь. Но при этом она явно продолжала разговор, начатый старухой Леркари, и назвала то, за что хотела заплатить. Ларец. Рокальмуто же тоже проронил: «сундучок». Стало быть, и мужеложника с Пинелло-Лючиани, и эту чертовку интересует тот короб, набитый куклами, что он нашёл в сундуке Джустиниани? Неужто они верят во всю эту вздорную ересь?

Сам он понимал, что бытие дьявола реально, и если начало Добра в Боге, а «Бог зла не сотворил», то должен быть и тот, кто первым воплотил идею зла и греха. Но вольты и демонические обряды? Всерьез? Не спиритические забавы и пустое шарлатанство, не салонные забавы, а подлинный демонизм? Здесь? В Риме?

Между тем Глория явно не шутила — иначе не предлагала бы за ларец такой сумасшедшей цены!

Джустиниани погрузился в каменное молчание. Просить у Глории объяснений он не хотел, между тем она, почти не дыша, пожирала его глазами и явно ждала ответа. Он решил отсрочить договор — до выяснения всех обстоятельств.

— Есть человек, — тихо проговорил он, — готовый дать больше.

Кровь стремительно отлила от лица донны Монтекорато, обрисовав на нём очертания черепа.

— Пинелло-Лючиани? Сколько он посулил?

Джустиниани пожал плечами.

— Пока сделка не заключена — я был бы глуп, если бы огласил ее условия.

Глория вскочила и стремительно пронеслась по комнате, потом резко повернулась к камину и пролетела обратно. Благородный человек не должен сидеть, когда женщина стоит, но нигде не сказано, что должен делать мужчина, когда по комнате носится разъяренная фурия. Джустиниани остался в кресле, борясь с искушением задвинуть под него ноги, опасаясь, как бы на них не наступила все еще снующая по комнате сумасбродная ведьма. Но Глория наконец чуть успокоилась, и села перед ним.

— Послушай, ты же не сумасшедший! Едва он получит ларец и заставит тебя открыть его, за твою жизнь никто не даст и ломаного гроша. Ты не знаешь этого человека.

— А ты его знаешь? — иронично поинтересовался Джустиниани, — откуда? Любовник?

Глория не ответила. Она, казалось, даже не расслышала его.

— Послушай, Винчи, не продавай… Сколько бы он не предложил, — мы дадим больше, слышишь? — и она поспешно выскочила из комнаты.

Джустиниани лениво поднялся и, стараясь не наступить на кота, тут же задравшего хвост и побежавшего впереди, направился в столовую, по пути сосредоточенно размышляя. Итак, Глория вначале пыталась прельстить его, потом, поняв, что сентиментальных воспоминаний о прошлом у него не осталось, завела прямой торг. Стань она его любовницей, ей был бы открыт доступ в дом, и получить ларец ей было бы проще простого, причем — задарма. Но и сумма в сорок тысяч была явно оговоренной. С кем? Точно, что не с Пинелло-Лючиани, ибо при этом имени она побледнела. Перспектива, что ларец попадет в руки Пинелло-Лючиани, испугала ее — и это была не игра. Так побледнеть… Стало быть, в кругах этих чертовых демономанов существует две партии. Одна — судя по всему, возглавляется Пинелло-Лючиани, а вторая была партией его дядюшки. При этом партия Пинелло-Лючиани уже дважды пыталась его уничтожить. Глория же, как и старуха Леркари, безапелляционно утверждает, что, получив ларец, они повторят попытку в третий раз. Почему? Кому он мешает?

— А это правда, что донна Монтекорато когда-то была вашей невестой? — У окна столовой стояла Джованна и смотрела, как от порога виллы отъезжает карета Глории.

— Это вам рассказала донна Леркари? — он вспомнил, что Джованна на ужине у Чиньоло сидела рядом со старухой.

— Так это правда?

— Да, — бездумно подтвердил Джустиниани, думая о своём.

— Она сказала, что когда мессир Джанпаоло выгнал вас, донна Глория расторгла помолвку. А вы любили ее? — спросила Джованна с прямотой юности.

Джустиниани поднял на нее глаза.

— Santa simplicitas, cвятая простота, — тихо пробормотал он, — любил.

— И сейчас любите?

Джустиниани усмехнулся.

— Любовь, дорогая Джованна, — менторски начал он, — удивительно странная штука. Как говорил один немец, она нужна вовсе не человеку, но — роду человеческому, и потому сводит порой абсолютно разных людей в глупейшие союзы, а потом человек годами недоумевает, что могло сблизить его с особой, совершенно чуждой ему, и даже испытывает род стыда. В любви много глупости, дорогая Джованна, очень много. Я еще не пришел к той мысли, что вся эта любовь — чистейший вздор, но я близок к ней.

— А то, что рассказывала донна Леркари о донне Монтекорато — правда?

— А что она рассказывала? — лениво поинтересовался Джустиниани. На самом деле это его ничуть не интересовало.

— Три года назад донна Монтекорато возвращалась домой с оперы и увидела свечение над фонарями в форме звезды. Вскоре с ней стали происходить странные вещи. Она начала изучать мистику, Джанпаоло говорил, что она медиум, и является проводником небесных знаний таинственного гостя Аштар Шерана. По ее словам, «это имя гарантирует истину и высочайшее знание». Это универсальный мировой учитель, будущий мессия…

Джустиниани потрясенно уставился на Джованну. Похоже, что девица не лгала: такого с налету и не выдумаешь. Но «неужто и Саул во пророках?» Глория всегда была не только чужда всякой сентиментальности, но и далека от веры и «всякой мистики». В принципе, картинка вырисовывалась простенькая: пустенькая и суетная Глория ночью подвергается демоническому воздействию. Душа ее целиком открывается, проявлен интерес, нет сопротивления молитвой. Связь установилась. После этого влияние бесов на душу прельщенной усиливается. В итоге Глория становится послушным орудием в руках нечистых духов, получает от них «высочайшие знания»… Ох, и дурочка… Надо же…принятие нового мессии, даже имя уже известно — Аштар Шерана… Все тот же Астарот.

Лицо Джустиниани брезгливо исказилось. Грядёт, грядёт антихрист…

— Так вы больше не любите её? — снова резковато спросила Джованна.

Джустиниани вздохнул и, увидя входящего в комнату Луиджи, попросил подать завтрак и передать конюху его распоряжение заложить экипаж. Сам же подумал, что ему подлинно пора хоть раз выступить в роли опекуна, обязанностями которого он, из-за свалившихся на него чёртовых забот, постоянно пренебрегал. Он плюхнулся в кресло, погладил тут же запрыгнувшего к нему на колени кота, и начал.

— Дорогая Джованна, пока у меня есть время, я хотел бы просветить вас в отношении некоторых вещей. Запомните на будущее. Нетактично подглядывать через плечо пишущего или читающего личное письмо, неделикатно подслушивать чужие разговоры и интересоваться чужими делами. Это недопустимо для воспитанного человека. Бестактно также задавать человеку старше вас вопросы о чувствах, и особенно невоспитанно — выбегая из комнаты, хлопать дверьми, ибо те, кто не придерживает за собой дверь — обычно безответственны и легкомысленны, — тут Джованна выбежала из комнаты, снова громко хлопнув дверью, — к тому же — от этого двери начинают скрипеть в петлях, — рассудительно закончил тем временем Джустиниани.

Да, наставник юношества и проповедник из него явно был никудышный, подумал он, а так как аудитория была утрачена, сел за стол и с аппетитом приступил к утренней трапезе. Трубочист, во время его проповеди дважды зевнувший, устроился в опустевшем кресле, свернулся клубком и закрыл глаза.

 

Глава 7. Solo Eriditiera. Только Наследник

Старуха Леркари жила в Саллустиано, неподалеку от церкви Санта-Мария делла Виттория. Винченцо не планировал, что скажет донне Марии, но вопрос о ларце хотел выяснить до конца.

— Мессир Винченцо, — виноватое лицо Луиджи показалось в дверях, — вы сильно спешите?

— Что? — Джустиниани, закончив трапезу, поднялся от стола.

— Беппо только что уехал подковать Кьяретту. Я не знал, что вы собираетесь куда-то и не предупредил его, — виноватое выражение не сходило с лица слуги.

— Он к Джилло?

Слуга кивнул. Джустиниани вздохнул. Поездка откладывалась на пару часов. Но, не желая огорчать Луиджи, и без того огорченного своей оплошностью, он улыбнулся.

— Это к лучшему. Я как раз хотел прогуляться. Поброжу у галереи Памфили.

Он вышел из дому, взяв на всякий случай только зонт, и побрел к галерее. Медленно шагая по брусчатке тротуара, снова погрузился в свои мысли. Главное его непонимание касалось все того же странного обстоятельства: почему все эти люди, если уж они так нуждаются в дьяволе, не могут сделать то же самое, что сделал Джанпаоло — просто продать ему душу? Ни у кого из этих приспешников сатаны не было ничего, что удержало бы их от зла — зачем же им нужен он? Зачем им ларец? За ненужное сорок тысяч не предлагают. Что в этих глупых безделушках такого, из-за чего старик Канозио бледнеет, а у Марио ди Чиньоло начинают трястись руки?

Джустиниани присел в маленьком скверике у галереи и задумался. Ему нужно добиться от старухи Леркари ответа хотя бы на некоторые из этих вопросов. Она явно одна из тех, кто восхищался Джанпаоло. Стало быть, она может прояснить и ситуацию с Пинелло-Лючиани.

Винченцо поднял голову и замер. Прямо на него, не отрываясь, смотрел старик в деревянном кресле, расположившийся у соседней скамьи. Это был не бедный человек: сюртук украшали бархатные отвороты, холеные руки лежали на дорогом клетчатом пледе. Взгляд его был странным, застывшим и прямым, и Джустиниани, вдруг понял, что уже видел этого человека, просто плохо запомнил его лицо, ибо старался не смотреть на него. Перед ним был Марко Альдобрандини, слепец.

Джустиниани поднялся, и нарочито шаркая по плитам ногами, подошел и поприветствовал старика.

— Вы едва ли меня помните, я…

— Винченцо Джустиниани, — перебил его Альдобрандини, — я узнал вас по голосу. Вы были у меня с банкиром Тентуччи. Я потерял зрение, но не мозги и не память, — зло огрызнулся слепец. — Вы купили мою коллекцию.

— И хотел бы выразить восхищение подбором книг и…

— Довольно и того, что, не торгуясь, сполна заплатили, — снова брезгливо перебил старик, — нужны мне ваши похвалы…

Джустиниани почувствовал себя лишним, и решил было откланяться, но тут Альдобрандини неожиданно проронил, глядя в пустоту.

— Вы внук Гонтрано. Я помню вас по щенячеству. Темные волосы, бледная кожа, проваленные скулы, глаза карие — в отца… Я спрашивал о вас у Тентуччи, и он уверил меня, что вы, хоть и племянник дурачка Джанпаоло, но человек разумный и приличный. — Пораженный Винченцо присел на скамью рядом с креслом старика. Альдобрандини же продолжил, — коли так, можно только порадоваться, что гниль не расползлась по роду. Вы — его единственный родственник?

— Вы имеете в виду… — Джустиниани затаил дыхание, — да, Джанпаоло никогда не был женат.

Старик досадливо хмыкнул.

— Стало быть, он передал вам перед смертью всю эту ересь в наследство. — Альдобрандини не спрашивал, но утверждал. — Вам не позавидуешь. А что же это дорогой Андреа, исчадие ада, до сих пор не угробил вас? Странно, ей-богу… — Брови старика задумчиво поднялись.

— Он пытался, ему просто не повезло. — Джустиниани неожиданно успокоился, его волнение угасло, голос зазвучал резче, — а не могли ли вы снизойти к моей глупости и неосведомленности?

— Не знаю, — резко перебил старик, переходя на «ты», — разве что умно спросишь, мальчик, — на лице слепого проступила странная, немного надменная и скучающая гримаса.

Джустиниани сыграл ва-банк, терять было нечего.

— Сундуки моего дядюшки забиты чернокнижными инкунабулами, а ларцы — вольтами. Он основал общество «Тайная философия» и считался колдуном. Мессир Пинелло-Лючиани, насколько мне известно, не умеет колдовать. Но моего дядю вы называете дурачком, а мессира Андреа — исчадием ада. Я не спрашиваю — почему. Мой дядя вышвырнул меня без гроша из дому, а мессир Андреа дважды чужими руками пытался убить. Но почему… почему дьявол служил дурачку Джанпаоло и не служит исчадью ада — Андреа Пинелло-Лючиани?

Казалось, рядом заквакала жаба, лицо слепца исказилось, и Джустиниани понял, что Марко Альдобрандини смеется.

— Неглупо… — наконец отсмеялся он. — Да не по адресу. Ответ на это — у дьявола. Впрочем, поразмышлять можем и мы, главное, мыслить телеологично, сиречь, целесообразно, и теологично, то есть, в связи с Богом, что есть залог безошибочности мышления. Потому стоит рассмотреть цель дьявола. Она исходит из его сути. Он — лжец и человекоубийца искони. Определение это теологично, значит, верно. Его цель, ergo, — обмануть и уничтожить. Дьявол — умен, он первенец творения, стало быть, глупо ждать от него действий, противоречащих его целям, если же они таковыми кажутся, они — часть его сути, стало быть, обман. При этом дьявол дает вашему дядюшке умение делать те глупые и пустые фокусы, что так восхищают дураков в наших светских гостиных, в покер ему всегда приходит королевская масть, у женщин при виде его слабеют колени и спирает дыхание, он видит болезни, словно смотрит сквозь вас, и если вы ненароком разозлите его — рискуете больной постелью, а то и могилой… Он вызывает мертвых — и они покорно являются. За эти дьявольские побрякушки он отдал бессмертную душу. Теперь Пинелло-Лючиани. Он алчет того же могущества и ореола владыки судеб, — но девицы по молодости воротят от него нос, все — от красотки Гизеллы Поланти, к которой он сватался, до последней каракатицы Анжелины Боминако, — все отказывают ему. Андреа начал совращать мальчишек и в том нашел утешение, но он хотел владеть жизнями и смертями, а мог лишь нанять убийц, что, в принципе, доступно всякому. Он служил мессы святого Секария, его жертвы сходили с ума и погибали, но дьявол был глух к его мольбам…

— Ну, конечно! — Джустиниани перебил старика просто из поразившего и пронзившего его вдруг до костей понимания. — Дьявольские дары не даются тому, кто уже принадлежит сатане, это не телеологично… Дьявол не покупает своё, он покупает Божье!

— Браво, мой мальчик, вы умеете думать. Кстати… слухи распространяются у нас мгновенно. Вы победили Убальдини на дуэли, красавицы увиваются вокруг вас и вам в покере трижды пришло тузовое каре? Вы верите, что это… случайно?

Джустиниани странно обмяк. Он знал, что собеседник не видит его, но сделал над собой усилие, чтобы на лице не проступила горечь. Он не хотел в это верить и резко ответил.

— Когда вы вынуждены семь лет на своем хребте таскать мешки с углем, шпага в руке становится невесома, как перышко, — раздраженно бросил он, — улыбки девиц… Что же, самолюбие есть и у меня, и горько думать, что я не заслуживаю улыбки без дьявольских шалостей. Тузовое же каре… это, конечно, наследство дядюшки. Но в отличие от мессира Джанпаоло, мне не хочется жертвовать сатане свою бессмертную душу. Я считаю это не телеологичным и, уж конечно, не теологичным. Я вполне проживу без дуэлей, женщин, покера и общества, — Джустиниани, в общем-то, не лгал, но чувствовал себя скверно.

К старику подошел человек в ливрее.

— Мессир, пора.

— Да, пора, поехали. — Альдобрандини поднял на прощание руку, туда, откуда слышал голос Джустиниани, — я — всего только старый ослепший книжник, помнящий, что дьявол — иллюзионист, властный лишь заселять химерами человеческую душу. Дьявольские же миражи, утверждает Альберт в Комментариях на сентенции, результат его господства над формами, но не над сущностью вещей… Помните это.

Джустиниани после того, как старика увезли, некоторое время сидел в молчании. Горечь от предположения, что улыбки Катарины и Елены — следствие все тех же дьявольских шалостей, была почему-то больнее, чем от сомнений в его превосходстве над Убальдини, и это удивило его. Но скоро эти мысли улетучились. Он подлинно понял главное. Следует отличать адептов дьявола, работающих за плату, от рабов дьявола, трудящихся на хозяина без всякого вознаграждения. Рабство дьяволу — это имманентность ему, полная тождественность с ним, а дьявольские дары — это покупка дьяволом свободной души. Дьявол не хотел покупать ни Пинелло-Лючиани, ни Нардолини — потому что они и так, сам того не подозревая, давно уже принадлежали ему. И потому Пинелло-Лючиани воистину стократ страшней клоуна Джанпаоло.

Но сам он был божественно свободен. Он не раб и не слуга. Воздать почесть не унизительно троим — Богу, государю и отцу. Дьявол сюда не входит. Не теологично и не телеологично.

Винченцо поднялся и направился домой. Теперь он понимал больше и мог говорить со старухой Леркари более предметно. Особенно хотелось уточнить слова Альдобрандини, царапнувшие душу слова слепца о Пинелло-Лючиани. «Он начал совращать мальчишек и в том нашел утешение, но он хотел владеть жизнями и смертями, а мог лишь нанять убийц, что, в принципе, доступно всякому. Он служил мессы святого Секария, его жертвы сходили с ума и погибали, но дьявол был глух к его мольбам…»

О мессе святого Секария католики говорить не любили, это было кощунство. Он читал о ней. Служили дьявольскую обедню в разрушенной церкви, за час до полуночи. Он помнил и молитву сатане, там произносимую. «Господин и владыка, признаю вас за своего бога и обещаю служить вам, покуда живу, и от сей поры отрекаюсь от Иисуса Христа, и Марии, и от всех святых, от миропомазания и крещения, и от всей благодати Иисуса Христа и от апостольской церкви и от всех молитв ее, которые могут быть совершаемы ради меня, и обещаю поклоняться вам, и в случае, если восхочу обратиться, даю вам власть над моим телом, и душой, и жизнью, как будто я получил ее от вас, и навеки вам ее уступаю, не имея намерения в том раскаиваться…»

И человек, произнесший это, сегодня противостоял ему…

Джустиниани вернулся, когда конюх еще не приехал, зато — в портал виллы завернул экипаж. Он остановился у окна и увидел донну Марию Леркари, вылезавшую при поддержке своего кучера из кареты. Винченцо удивился только на минуту, сразу поняв, что ничего естественнее этого визита и быть не могло. Глория, очевидно, побывала у нее и передала его слова о предложении Пинелло-Лючиани. Джустиниани вздохнул, вынул из потайного ящика стола ларец и, поставив его на стол в гостиной, прикрыл вечерней газетой. Трубочист, взявшись, как всегда, невесть откуда, запрыгнул на стол и замер в позе Сфинкса.

— Не продавайте, я же предупреждала вас, — прошипела старуха от двери, не обратив никакого внимания на его вежливый поклон и не здороваясь.

Джустиниани тоже не стал делать вид, что не понял ее милость.

— Я не сказал ни да, ни нет, — он сел и убрал газету с ларца, заметив, как вздрогнула при виде его донна Мария, — и мой выбор будет зависеть от вашей откровенности. — Старуха плюхнулась в кресло. Джустиниани видел испарину на ее висках. — Что будет, если я швырну этот ларец в камин?

Джустиниани внимательно следил за собеседницей. Он-то полагал, что старуха рассмеется ему в лицо: вещь, за которую предлагают сорок тысяч лир, никто не уничтожает. Он ошибся. Лицо ее милости посерело.

— Больше дюжины трупов, — еле слышно пробормотала она.

Джустиниани на мгновение оторопел, ему показалось, что старуха издевается над ним, но тут же понял, что донна Леркари не лжет. В глазах её застыл ужас.

— И я должен в это верить?

— Это Богу нужна ваша вера, — со странной злостью огрызнулась старуха, — Дьявол в ней не нуждается. Вы можете сколько угодно не верить, что будет гроза — это не помешает ей разразиться.

— Как эти куклы попали сюда?

Старуха облизнула пересохшие губы, снова чем-то неуловимо напомнив Джустиниани лисицу, и торопливо начала рассказывать.

Джанпаоло Джустиниани предлагал им исполнить любое их желание. Все, что требовалось — клочок ваших волос, или кончик ногтя. Он производил какие-то магические заклинания, и желание исполнялось… Но потом оказалось, что Джустиниани одурачил их: и желание-то, исполнившись, либо не приносило радости, либо приводило даже к беде, и все они оказались на крючке у Джанпаоло, делавшего вольты каждого из них. Если он ссорился с кем-то — назавтра тому было плохо: Джустиниани через куклы делал с ними, что хотел, еще и издевался…

— И, тем не менее, вы обожали моего дядюшку. Почему?

Оказалось, Джанпаоло вел себя по-свински не со всеми. Тем, кто был ему предан и восхищался им, он помогал, исцелил грудную жабу Теобальдо Канозио, врачевал почечуй у Чиньоло, помогал чем-то и Массерано, пособлял и ей, научил ее и Гизеллу наводить порчу на молодых девок, это омолаживает…

— Это вы навели порчу на Марию Убальдини?

Лицо старухи потемнело от злости.

— Это Гизелла. Дерзкая молодая сучка смеялась над ней, говорила, что с физиономии Гизеллы можно лепить горгулью. Издевалась… Ну, никто ее за язык не тянул, по заслугам и получила.

Джустиниани вздохнул.

— А Пинелло-Лючиани? Кстати, правда ли, что он служил чёрные мессы?

— Да, — пренебрежительно кивнула старуха, — Он и молодые адепты пытались заискивать перед Князем мира сего, но — ничего не вышло, — она снова высокомерно, с каким-то непонятным злорадством, усмехнулась, — Петторанелло совратил свою сестрицу — но инцест ничего не дал. Рокальмуто принес в жертву свою сестру — но бедняжка Франческа, оставленная в подземелье, просто сошла с ума, а толку не было.

Джустиниани в ужасе обмяк в кресле.

— Что? Один… обесчестил сестру, а другой… сам… принес… сестру в жертву? Вы шутите? — Он слышал о чем-то подобном от Тентуччи, но подумал тогда, что это просто светские сплетни, пустые наговоры.

— С чего бы? — удивилась старуха, — если бы заклинание сработало, Рокальмуто получил бы дар ясновидения и беспроигрышной игры. Да все без толку, — злорадно обронила донна Мария, снова уподобившись лисице, поймавшей кролика, — дьявол не подчиняется никому, он — бог своих прихотей, а не чужих желаний… Сейчас Боргезе пытается…

— Ну, а я чем им поперек горла стал?

— Вы же Наследник, Пинелло-Лючиани рассчитывал после смерти вашего дядюшки получить наследство, а тут — вы. Они договорились с Убальдини убрать вас, и вдруг — вы побеждаете, девицы крутятся около вас, за столом — тузовое каре. Ясно, что вы — Наследник. Гизелла хотела посадить вас за стол медиумов, один раз туда сел ваш дядя, так духи появились зримо и роились вокруг — их видели все! Но и дуэль, и женское внимание, и покер… Вы же, — она вновь облизнула сухие губы, — вы же можете это открыть? — она указала дрожащими пальцами на ларец. — Это может только Наследник…

Джустиниани кивнул и тяжело вздохнул. Ему было неприятно, что старуха вслед за Альдобрандини приписывает его успех у женщин чарам. Неужто он не может понравиться сам? На душе его стало мерзко. Мерзок был Петторанелло, сугубо мерзок был Рокальмуто, оказавшийся запредельным подонком, омерзительна была и баронесса Леркари, абсолютно не различавшая добра и зла. Он резко поднялся, слегка ударил рукой по крышке ларца: «Откройся, дрянь», пробормотал он, и крышка распахнулась. Он сразу нашел рыжую куклу, захлопнул ларец и протянул вольт ошеломленной старухе, бормотавшей: «Solo Eriditiera, solo Eriditiera…» Ему же больше всего хотелось остаться в одиночестве.

Старуха схватила вольт и прошептала.

— Вы… отпускаете меня?

Джустиниани молча кивнул.

— Но вы должны сказать: «Волей сатаны отпускаю тебя».

Винченцо побледнел, чувствуя в груди ледяное бешенство.

— Что?? Я божественно свободен! Мне плевать на волю сатаны! Своей волей я отпускаю вас… — он замер, ибо с уст готово было сорваться бранное слово. — Исчезните. И не болтайте об этом! — крикнул он вслед старухе, и без того, в общем-то, уверенный, что она не проговорится.

Старуха опрометью, прижимая к себе куклу, выскочила за порог и исчезла в начинавших сгущаться сумерках.

Джустиниани опустился в кресло, спрятал лицо в ладонях. Ему хотелось плакать, да не выходило. Грудь его несколько минут сотрясало, он что-то тихо бормотал себе под нос. Горечь от понимания, что старуха может быть и права, приписывая ему колдовское обаяние, быстро улетучилась. Бог с ними, с дамами, но сказанное о Рокальмуто и Петторанелло шокировало его до нервной оторопи. У него не было сестер, но как же можно-то? Исчадья ада… Господи, как это происходит, что душа погружается в такие бездны мерзости? Опьяненные грехом — сыновья ночи и тьмы, и они не могут отрезвиться от этого пьянства ничем…

Воистину, нет ничего страшнее человека, у всякого, имеющего силы думать о человеке, начинает кружиться голова. Размышления эти тягостны для ангельских умов, скорбны и для херувимских сердец. Ему нигде нет предела. Если же он и имеется, то этот предел — беспредельность. Где границы человеческого существа? Что есть человек? Мешок кровавой грязи, и в нем — закваска всех бесконечностей. Возводя себя на высоту, человек исчезает в божественной беспредельности, низводя себя в пучину, тонет в демонических безднах. Человек… Нет более естественного принципа: будьте совершенны, как Бог! И нет более страшной реальности, чем влюбленность человека во зло и в пучины греха… Грех постепенно умаляет душу, стирает ее в смерть, претворяет из непреходящей в бренную. Чем больше грехов, тем человек более смертен, он весь в недалеких мыслях, в пустых и блудных ощущениях, в жутких, леденящих кровь, деяниях…

Джустиниани чувствовал себя усталым и больным. Завтра он развезет всю эту дрянь ее владельцам и уедет… в Иерусалим… в Бари… куда-нибудь.

«Дьявольские дары не даются тому, кто уже принадлежит сатане…» «Это Богу нужна ваша вера. Дьявол в ней не нуждается…» «Дьявольские миражи, утверждает Альберт в Комментариях на сентенции, результат его господства над формами, но не над сущностью вещей…» Обрывки услышанных фраз роились в нем, как пчелы, убаюкивая и усыпляя.

Веки его слиплись, и Джустиниани в бессилии откинулся на спинку кресла.

 

Глава 8. Гроза

Дон-дон-дон… Часы мерно отбивали время. Джустиниани проснулся в гостиной и резко поднялся. Тело его затекло, а перед глазами мелко искрились какие-то крохотные серебристые искорки, разлетаясь, как мошки. Он потряс головой, чтобы прогнать чертову мошкару, и тут ощутил слабое головокружение. За окном было темно, из столовой доносились ароматы снеди. В зал робко заглянул слуга. Луиджи всё ещё не мог простить себе, что подвёл господина, и, застав того после визита донны Леркари спящим, не осмелился будить. Теперь он тихо доложил, что ужин подан. Джустиниани не чувствовал голода, помнил, что собирался поехать с наследством Джанпаоло к Массерано, Чиньоло и прочим, но, схватив ларец и выйдя в столовую, остановился. Аромат пирога с ревенем был божественным, и Джустиниани подумал, что полчаса ничего не решают — в принципе, избавиться от содержимого чертового ларца можно и завтра утром.

Аппетит проснулся неожиданно, тем более Джустиниани вспомнил, что он не обедал. В столовой появилась Джованна, давно поужинавшая, взяла со стола забытую книгу и молча удалилась, по крайней мере, не хлопнув дверью.

По окончании ужина, он решил все же съездить к Массерано, жившему неподалеку, велел закладывать, но тут Луиджи вновь доложил о визитере. На пороге залы уже стоял пожилой человек с встревоженными глазами и высоким лбом с поперечными морщинами. Джустиниани подумал, что где-то видел его, а стоило Луиджи представить его как Микеле Одескальчи, Винченцо вспомнил, что тот увозил дочь после вечера у Чиньоло. Ему было далеко за шестьдесят, Джустиниани слышал, что он поздно женился, и имеет только одну дочь. Слышал и о его слабом сердце. Сейчас старик был бледен.

— Простите, мессир, а… Джованна… Ваша воспитанница… она дома?

Джустиниани удивился, но бросил быстрый взгляд на Луиджи, тот понял и исчез.

— Да, сейчас ее позовут. Но что случилось?

Старик, прислонясь к двери, тяжело дышал и, кажется, просто не услышал Винченцо. Джованна спустилась быстро, перескакивая через ступени.

— Мессир Микеле?

— Джованна… Вы… вы не видели Катарину? Не договаривались встретиться? Она к пяти ушла к портнихе на примерку, но ее до сих пор нет. Я был у мадам Леже, но она сказала, что Катарина давно ушла. Я думал, она у вас.

Джованна на мгновение растерялась, но тут же предположила, что подруга у Елены Аньелли, однако мессир Одескальчи покачал головой. Он уже был в доме Вирджилио Массерано, Катарина там не появлялась.

Джустиниани медленно поднялся, остановился у стола, ибо почувствовал слабость в ногах. «…Пинелло-Лючиани и молодые адепты пытались заискивать перед Князем мира сего, но — не вышло, Петторанелло совратил свою сестрицу — но инцест ничего не дал. Рокальмуто принес в качестве жертвы свою сестрицу — но бедняжка Франческа, оставленная в подземелье, просто сошла с ума, но толку не было. Сейчас Боргезе пытается…»

Он тогда не дослушал, не придал значения этой фразе, но сейчас она проступила во всей своей убийственной чёткости. Джустиниани помнил о предположении Тентуччи, что Боргезе влюблен в Катарину, но сам он, зная дружка, сомневался в этом. Оттавиано мог украсть девицу, обесчестить ее ради пятидесяти тысяч приданого. Это было мерзостью, но сам Джустиниани опасался худшего. Он бросил взгляд на календарь. 19 мая. На часах было десять с четвертью.

«Десять сорок, дом Батистини». Это Кампо-Марцио. Джустиниани сердцем чуял беду, в глазах мутилось, мысли разбегались. Он схватил ларец и ринулся к карете. Вслед ему раздались какие-то крики, он слышал голос Джованны, но махнул рукой, швырнул ларец на сидение и крикнул кучеру.

— Палаццо Боргезе!

Не исключалась вероятность и того, что он ошибся. Оттавиано мог быть и на месте. Но Катарина — разумная особа, к тому же, зная о слабом сердце отца, она едва ли стала бы волновать его, а уж бродить по городу после наступления темноты — и вовсе не стала бы. Через десяток минут они были у дома Оттавиано. Сердце Джустиниани сжалось: ни одно окно не горело, на его яростный стук открыл только заспанный лакей, сообщивший ему, что мессир Боргезе отбыл во Флоренцию. Джустиниани понял, что ему лгут, ибо в жизни не видел столь лживых глаз. Но что это давало?

Он торопливо вернулся в карету, вынул часы. Время приближалось к половине одиннадцатого. Что было делать? Ехать к дому Батистини? До Кампо-Марцио — сорок минут езды, а главное, осмыслил он только сейчас, — он не взял оружия. В своем безотчетном порыве он и не вспомнил о пистолетах. Зачем-то схватил чёртов ларец, с которым хотел ехать к Массерано. Идиот. Несколько минут он сидел в карете, стоявшей у фонаря, просто пытаясь собраться с мыслями. Вспомнилось милое личико Катарины, синие глаза, локон черных волос на ветру… В бездумной досаде он ударил пальцами по крышке ларца, тот, словно верный пес, слушавший не команды, но запах хозяина, услужливо распахнулся. Джустиниани посмотрел в ларец и увидел сверху вольт Боргезе.

Он вытащил его и сжал в руках. В желтом свете фонаря лицо куклы показалось лицом арлекина из commedia dell'arte. Джустиниани померещилось, Боргезе издевательски улыбается ему.

— Оттавиано, — Джустиниани чувствовал, что ненависть и злость клокочут даже в его спирающемся дыхании, — я не могу тебя остановить. Я не в силах помешать, — он с трудом сглотнул, — я бессилен, — он в ярости уставился на куклу, чье сходство с оригиналом сейчас особенно злило его. — Но есть Бог, помни это, и Бог поругаем не бывает. И как ты изломал и изурочил чужую жизнь, так и Господь-мститель, изломает и изурочит тебя! Вот так, — Джустиниани в бешенстве переломил игрушку пополам.

Как ни странно, это глупое действие успокоило его. Он почувствовал, что может рассуждать логично. Надо ехать к дому Батистини, в Кампо-Марцио. Пусть он опоздает, он своими руками удушит Оттавиано и всех мерзавцев иже с ним. Оружие? Возле дома и в заброшенной часовне Сан-Доменико он найдет либо прут из ограды, либо…

Тут Винченцо напрягся и стал шарить по карманам. Слава Всевышнему! Нож, уроненный мерзавцем на Понте-Систо, с его инициалами, сложенный пополам, был с ним. Он высунулся из кареты и крикнул Беппо:

— Выезжай на виа дель Корсо, оттуда — в Кампо-Марцио!

Беппо спросил, ехать ли через Треви или Монти, но Джустиниани махнул рукой:

— Как быстрей и короче!

Он отвалился на сидение, стараясь представить, где сейчас Катарина? В подземелье? В крипте? В подвале? Господи, спаси и сохрани. В окне мелькали огни фонарей, откуда-то слышались слова непристойной песни, карета покачивалась на рессорах, чуть успокаивая его. В памяти его мелькали сцены вечера у герцогини, танцующая с ним Катарина, смех девушки, ее сияющие глаза… Господи, какой подлец… Хладнокровно и бездумно принести в жертву своим прихотям чужую жизнь…

Джустиниани старался не думать, что могут мерзавцы сделать с девицей, размышлял о том, что предпринять, если в доме Батистини всё-таки никого не будет, и тут вдруг осознал, что экипаж стоит.

Он снова высунулся из кареты. Они стояли посредине узкого проулка с уютными домами, украшенными висящими на стенах горшками с рассадой, в светящихся окнах мелькали идиллические сценки семейных ужинов и играющих детишек. В тридцати шагах от них тускло горел фонарь.

— Беппо, почему стоим?

— Проехать не можем.

Джустиниани усмехнулся. Ему всегда казались забавными реплики кучеров, отвечавших на любой вопрос абсолютно правильно и, тем не менее, всегда дававших удивительно бесполезные ответы. Он распахнул дверцу, спрыгнул с подножки кареты. Сзади них проулок был тоже заполнен подъехавшими экипажами, развернуться было негде. Он пошел к большому дому, где рядом с фонарем собралась толпа. У большой красной кареты стоял какой-то ражий детина нервно икал через равные промежутки времени. Джустиниани наконец разглядел, что столкнулись две кареты, точнее, на одной из лошадей ехавшего впереди них экипажа перекосило супонь, в итоге из узла крепления выскочила оглобля, и влетела в окно едущей навстречу кареты. От столкновения саму карету перекосило, кучер слетел с козел на верхний угол встречного экипажа, оглобля переломилась, а несчастного зажало между каретами.

Тут появились еще несколько человек с факелом, и стали осторожно извлекать беднягу. Освещенный, он казался основательно придавленным, но крови было немного. Толстый лавочник бережно перевернул несчастного, и по искажениям тела стали видны последствия столкновения.

— Похоже, у него хребет переломан, — хрипло бросил он.

— Я не давил его! Я не давил! Он упал с верхних козел и прямо на перекладину кареты, — истерично взвизгивая, оправдывался стоявший рядом икавший кучер. — Это он виноват, это он…

Он не лгал: высокие козлы стоявшей рядом кареты пустовали, и виновником столкновения подлинно был погибший.

Наконец беднягу извлекли на мостовую. «Мертвец», уверенно проронил кто-то. Спина погибшего была переломана, часть лица — свезена до крови. Но на голове были отчетливо видны залысины почти до макушки, до синевы выбритый подбородок, родинка возле глаза.

Джустиниани узнал Оттавиано Боргезе.

 

Глава 9. Падучая

Джустиниани покачнулся, но, по счастью, нашел опору в тротуарной ограде. Опершись на неё, он перевел дыхание, но кровь продолжала стучать в голове, по вискам струился холодный пот. Ему казалось, что он просто чего-то не понимает, и надо только успокоиться, смирить сердце и дух, и понимание придет, все прояснится.

Это ж надо такому случиться-то? Падение с верхних козел — дело нечастое, но при отсутствии опыта…

Джустиниани сунул озябшие руки в карманы и вздрогнул: пальцы его наткнулись на сломанный вольт Боргезе. Фигурка было переломана им пополам, по спине. У лежащего же на булыжной мостовой был сломан позвоночник. Ну и что? Это же пустое совпадение, нелепая случайность, несчастный случай!

Он поймал себя на том, что не хочет признать дурной связи между смертью Боргезе и сломанным им вольтом. Разум отталкивал от себя эту безумную мысль, просто не мог вместить.

Тут, однако, его встряхнуло. Катарина! Она-то где? Логика подсказывала, что в карете, и он, стараясь не попадать в полосы света, протиснулся к двери экипажа Боргезе, выходившей к тротуару. Он открыл дверь и понял, что надо торопиться: девица со связанными руками и кляпом во рту была в полуобморочном состоянии. Ножом он быстро перерезал веревки, развязал полотенце, затянутое на затылке, сунул все это в карман и осторожно вытащил девицу из кареты. Он успел вовремя: из бокового проулка появилась черная полицейская карета. Он поставил Катарину на ноги и нырнул в тень соседнего дома, под прикрытием которого добрался до угла, молясь, чтобы никто его не заметил.

За углом он торопливо подхватил девицу на руки, и, оббежав квартал, осторожно вышел к своей карете. Тем временем экипажи, загораживавшие дорогу сзади, разъехались, и он, протиснув девицу внутрь салона и с досадой заметив, что с ее ноги спала туфелька, положил Катарину на подушки сидения. Потом велел кучеру развернуться и ехать домой. Напоследок выглянул в окно кареты: на улице было темно, все скучились у столкнувшихся карет, ему удалось проскочить незаметно.

По дороге Джустиниани, пощупав пульс девушки, убедился, что опасности нет, и тогда стал методично обдумывать, что рассказать Одескальчи о своем приключении? Как объяснить, почему он поехал в Кампо-Марцио? Впрочем, зачем вообще упоминать об этом? В итоге он быстро сочинил рассказ, представлявший собой тряпичное одеяло лжи, сшитое из лоскутков правды. Джустиниани вообще-то не любил лгать, но просто не представлял себе правдивый рассказ о сломанном вольте. Он не хотел верить себе сам — кто же тогда ему поверит?

…Винченцо в юности читал о триумфаторе Камилле, когда тот, облаченный в вышитую пальмовыми ветвями тунику и украшенную золотыми звёздами пурпурную тогу, стоя в лавровом венке на позолоченной колеснице, вступил на Марсово поле, римляне смотрели на него как на живого бога. Почти также смотрели на него мессир Одескальчи, Луиджи, Джованна и Доната, когда он внес в дом Катарину, зажимая под локтем чёртов ларец. Девица начала уже подавать признаки жизни, а нюхательная соль привела ее в чувство. Перепуганная Джованна суетилась возле подруги, Доната принесла что-то ароматное в чугунке, а Микеле Одескальчи, совсем изнемогший от беспокойства, попросил его рассказать о случившемся. Где он нашел дочь? С ней ничего не сделали? Старик от волнения еле выговаривал слова.

Джустиниани, понимая, что смерть Оттавиано завтра станет известна всем, коротко рассказал, как побывал в палаццо Боргезе, потом решил обратиться в полицию, по дороге неожиданно увидел столкновение карет и погибшего Оттавиано. В его карете нашел синьорину и, понимая, что скандал не в ее интересах, привез её обратно. Он сам удивился, как правдоподобно и гладко звучала эта подвергшаяся цензуре здравого смысла история.

Пришедшая в себя Катарина мало что помнила. Оттавиано Боргезе встретил ее возле Палаццо Нуово, сказал, что в аллее рядом видел Елену Аньелли, предложил проводить ее к подруге, потом они прошли мимо какой-то кареты, было еще не темно, но он вдруг впихнул ее внутрь, там был другой мужчина, ей что-то зловонное поднесли к лицу… Больше она не помнила ничего.

Время приближалось к полуночи, Микеле Одескальчи, не зная, как благодарить Джустиниани, и все еще пошатываясь от пережитого волнения, наконец, попрощался и увез дочь. Луиджи робко заикнулся, что для господина готова ванна, и никогда еще расторопность Горелли не была для Джустиниани так кстати. Он хотел покоя и тишины, нужно было все продумать. Но ванна, успокоившая его растревоженную душу и натянутые нервы, совсем расслабила. Он добрался до кровати, укрылся теплым одеялом и понял, что утро вечера мудренее, он все обдумает завтра, на свежую голову…

— Выезжай на виа дель Корсо, оттуда — в Кампо-Марцио!

…Он вдруг очутился в крипте Сан-Лоренцо и увидел озадаченного отца Джулио. Тот стоял на возвышении между двумя гробами и объяснял ему, что похоронить господина Боргезе в одном гробу не получается: он состоит из двух обломков и не укладывается в один гроб. Винченцо понимал, что Джулио говорит что-то не то, но подойдя к гробам, увидел, что в одном из них под прозрачной крышкой лежат ноги мессира Боргезе, причём на подушке покоятся босые ступни покойного, облаченного в дамские туфельки, а во втором гробу тоже лежит нижняя часть туловища, на сей раз — обнаженной задницей на подушке. Джустиниани никогда не видел Боргезе голым, но задницу почему-то узнал. «В один гроб он не вмещается, придется хоронить в двух, понимаешь?» — услышал он голос монаха. Да, теперь он и сам это понял, конечно, в один гроб две пары ног не поместятся. «Он сделал себя вместилищем дьявола, а он не иначе проникает в тела одержимых ими, как овладев наперёд их умами и помышлениями» — услышал Джустиниани слова отца Джулио, доносящиеся с амвона. «А ты помни, сын мой, что диавол завладеть нами всецело не может никакими способами: если же и овладевает некоторыми, то только по их собственному произволению…» Джустиниани понял, что тот цитирует апостола Иакова, но самого его неотступно преследовала мысль: как же быть с могилой-то? В двух похоронят или одну длинную выкопали? Этот вопрос был почему-то важен, даже насущен, и Джустиниани задавался им даже тогда, когда в глазах его проступили очертания полога кровати, подсвечник на столе, уши Трубочиста за бугром одеяла и игра теней на портьерах. Он проснулся.

Сейчас, на рассвете, когда дом еще спал, можно было спокойно поразмышлять о вчерашнем происшествии. Но Джустиниани поймал себя на том, что не хочет думать об этом. Да и о чём думать? «Это Богу нужна ваша вера. Дьявол в ней не нуждается. Вы можете не верить в грозу — это не помешает ей разразиться…» Ну, допустим, старуха права. Стало быть — он убил Боргезе? Причём, самым любопытным было то, что он не мог оправдаться непреднамеренностью. Он хотел остановить Оттавиано — любой ценой. Был готов на поединок, но вот предположить, что излом дурной фигурки переломает спину живому Боргезе — эта мысль по-прежнему не вмещалась в него. Джустиниани подтянул к себе ларец, открыл и снова внимательно рассмотрел спрятанную им туда ночью сломанную безделушку. Фигурка внутри, к его удивлению, оказалось полой и была набита чем-то вроде воска.

Нет, все вздор.

Незадолго до завтрака Доната сообщила ему неприятную новость: синьорина Джованна слегла. Всю ночь бедняжка металась по постели в жару, сейчас даже не смогла подняться. Это все история с Катариной, девочка так нервничала, переволновалась. Джустиниани пожал плечами и приказал пригласить доктора, сам же не счёл девичьи истерики и недомогания серьёзным поводом для волнения и велел подавать завтрак.

В полдень ему принесли извещение о похоронах мессира Оттавиано Боргезе. Погребение предстояло на следующий день, отпевание было назначено в церкви Сан-Лоренцо, Джустиниани снова вспомнил свой несуразный сон и чуть не прыснул. Сам он распорядился послать в дом Одескальчи — справиться о здоровье синьорины Катарины.

Он внутренне успокоился и теперь думал о произошедшем без вчерашнего трепета. Стало быть, Боргезе, если в карете еще кто-то был, вез девицу отнюдь не к венцу, и то, что карета ехала по виа дель Корсо, ведущей к Кампо-Марцио, это подтверждало. Катарину, стало быть, ждала судьба Франчески Рокальмуто. Но странно. Пропавшую девицу все равно стали бы искать, — и Боргезе нужна была полная уверенность, что ее не найдут. В противном случае, он смертельно рисковал… значит… значит, девице предстояло исчезнуть без следа. Но где бы он спрятал труп?

Впрочем, гадать об этом было пустым делом.

Однако привычка к анализу вынуждала Джустиниани при размышлении просчитывать и невероятное. И тут для него самого неожиданно стало кое-что проясняться: если это не совпадение, и можно допустить, как уверяют эти чернокнижные трактаты, что существует подлинно дьявольская зависимость между фигуркой и человеком, коего она изображает, тогда становилась понятна и астрономическая сумма, предложенная Глорией за чертов ларец, ясен был и страх Канозио, и слова донны Леркари. Да, заполучи ларец Пинелло-Лючиани, он сможет диктовать свою волю всем этим людишкам, станет подлинным владыкой их судеб, будет держать в руках истоки их жизни и смерти. При этом донна Мария и Глория Монтекорато, а также Марко Альдобрандини и граф Массерано, все они в один голос предостерегали его самого. Почему?

Его вольта там нет…

Постой… Джустиниани ринулся в спальню, где на столе чернел проклятый ларец. Он, затаив дыхание, открыл его и лихорадочно стал перебирать куклы. Вот оно. Пред ним лежал вольт Пинелло-Лючиани. Ясно. Стало быть, тот хотел обезопасить себя, получить его назад, а после — расправиться с ним? Но зачем, чёрт возьми?

Ответа на этот вопрос не было. Не было и подлинной уверенности в том, что Боргезе, не доверившись своему кучеру, сел на верхние козлы и просто случайно, на резком толчке просто не слетел вниз. Крови Оттавиано был патрицианской, ремеслу кучерскому явно не обучен. Чего же удивляться. Просто не справился. Все могло быть тривиальным несчастным случаем… И было таковым.

Разум снова и снова упорно отталкивал мистику, цепляясь за естественные объяснения случившегося, как за соломинку.

День прошел в тишине и закончился спокойным вечером у камина. Джованне приглашенный врач запретил вставать с постели и прописал несколько микстур, уверив Джустиниани, что большой опасности нет: легкая простуда да нервы. Винченцо кивнул, потом отдал Луиджи распоряжение подготовить черный фрак и новый цилиндр — на похоронах надо выглядеть пристойно. До ночи работал в библиотеке, разбирая под тихое мурлыкание Трубочиста интереснейший ассирийский манускрипт Х века.

Наутро, после завтрака, с сожалением взглянув на половину уже переведенного отрывка, который не закончил накануне, велел подавать одеваться, несколько минут размышлял, стоит ли вставлять цветок в петлицу, ведь, не на бал? Он взял выигранные на вечере у Чиньоло деньги, забыл в спальне свой портсигар, в котором держал расческу и зубочистку, и нашел его на столе, рядом с вольтом Пинелло-Лючиани, который накануне забыл заложить в ларец.

— Ваше сиятельство будет брать трость или зонт? — голос Луиджи неожиданностью испугал Джустиниани. Он торопливо всунул портсигар в карман, затем задумался над вопросом.

— Лучше зонт, — наконец решил он, — небо хмурится. Может быть дождь.

Джустиниани решил выехать раньше назначенного срока — повидаться с отцом Джулио Ланди. К этому времени Винченцо совсем успокоился, гибель Боргезе воспринималась им уже как нелепая случайность, просто несчастный случай. Однако, разыскав в крипте Джулио, он весьма точно и последовательно рассказал о произошедшем. Даже коротко поведал о своем забавном сне.

— Я не думал… и сейчас не думаю, что это сделал я.

Отец Джулио поднял на него глаза и вздохнул.

— Ну, что ты молчишь? Я — убийца?

Монах почесал за ухом.

— Пожелание Церковь приравнивает к деянию, но ты спасал человека, Ченцо.

— А что это у тебя с плечом? — внезапно перебил Джустиниани. — Вот тут, — он ткнул пальцем чуть выше ключицы монаха.

— Синяк там, впотьмах вчера сослепу на дверь налетел. Очки опять потерял. А ты откуда знаешь?

Джустиниани пожал плечами, ему просто показалось, что плечо Джулио чуть заметно светится. Он тряхнул головой. Что за чёрт? Он отдал монаху выигранные три тысячи лир — на благолепие храма, рассказав, как получил их. Монах закусил губу и посмотрел на него с тревогой и странной тоской.

Однако тут вверху послышались шаги множества ног и раздались звуки органа. Винченцо поднялся и направился в храм. Его появление было замечено, все расступились. Граф Массерано поклонился ему, его племянница Елена — улыбнулась и шепнула, что он настоящий герой, спасший Катарину. Он через силу улыбнулся ей. Рядом стояла Джованна в чёрном платье, как ни странно, очень шедшем ей, и немигающим взглядом озирала гроб Боргезе.

Рядом стоял Элизео ди Чиньоло, он, закрыв глаза, молился.

Гроб на постаменте стоял один, на передней скамье сидели, к немалому удивлению Джустиниани, Альбино Нардолини, оказавшийся кузеном Боргезе, и толстый человек с крупным носом на лоснящемся лице, которого ему потом представили как Гаэтано Орсини. Рядом с ним стояли костыли, и Джустиниани понял, что передвигается тот с трудом.

Джустиниани выбрал место в углу боковой апсиды, и оттуда оглядел толпу. Ничего не напоминало его сон, но увиденное странно двоилось в его глазах, пламя свечей мерцало и носилось по храму, вокруг стоявших людей роились темные тени, сами люди были словно одеты бледным светом. Потом все исчезло — осталось лишь слабое свечение на телах. Он вздрогнул. Вирджилио Массерано был болен — катар желудка и застарелый люэс, маркиз Чиньоло страдал ревматизмом и почечуем, герцогиня Поланти имела все признаки грыжи, а в груди расползался смертельный недуг, донна Леркари страдала от бледной немочи. Он в ужасе отвернулся, прижавшись лбом к мраморной колонне. Нет, только не это, нет, нет, мерещится, мерещится, мерещится…

Джустиниани почувствовал головокружение, осторожно прошел между стульями к боковой скамье, он хотел обойти ее и выйти в притвор, рассчитывая, что свежесть воздуха прогонит недомогание. Но навстречу ему по центральному проходу шел Андреа Пинелло-Лючиани. Джустиниани хотел было обойти его, но ему снова стало дурно, не приветствуя Пинелло-Лючиани, он вцепился в подлокотник ближайшей скамьи и почти без чувств упал на нее, отвернувшись к колонне. Несколько мгновений сидел, закусив губу, потом в глазах его чуть просветлело, он бросил взгляд на алтарь, увидел в нефе обеспокоенного отца Джулио.

И тут вдруг раздался жуткий звенящий крик.

Джустиниани, испуганно повернувшись, вздрогнул, вжался в скамью и увидел, что Пинелло-Лючиани, закричав, внезапно упал лицом вперед. К нему было бросились, но тут же и расступились: судороги, пугающие и беспорядочные, потом более резкие и равномерные сгибания его рук и ног отпугнули всех. Голова несчастного откинулась назад и судорожно дергалась, перекашивалось лицо, глаза вращались, конвульсивно двигались челюсти.

— Он эпилептик, осторожно, — пробормотала донна Леркари, прячась за спины мужчин, — это быстро проходит…

Однако не проходило: в горле мессира Андреа слышалось клокотание, появилась пена изо рта, окрашенная кровью. Но судороги не ослабевали.

Господи, падучая… Винченцо закусил губу: несчастный был столь жалок, что у него сжалось сердце. Тут Джустиниани почувствовал на своем плече чью-то руку, обернулся, увидел монаха, который звал его за собой. Винченцо с трудом поднялся, мельком увидел, что на него со странным испугом смотрит Джованна, но не остановился, а поспешил за Джулио в крипту. Там монах подтолкнул стул ближе к камину и налил вина. Джустиниани благодарно промычал что-то, сел и залпом выпил.

— Что с тобой там было, Ченцо? Ты был белей колонны, смотрел как мертвец. И что ты сделал с этим человеком?

— Ничего, — пробормотал Джустиниани, — я просто увидел…кошмар. Я вижу болезни, свечение на человеке… Господи Иисусе, что творится?

— На тебя не похоже. А этот почему упал? Он стал корчиться, едва тебя увидел. Почему?

— Потому что у него падучая. Я и не знал. Дай еще вина.

Монах отошел за вином, а на пороге крипты неожиданно показалась Джованна, окинув его испуганным взглядом.

— Что вам нужно, Джованна?

— Вам… вам не плохо?

Джустиниани утомленно вздохнул, но при Джулио не хотел спорить с девицей.

— Нет, со мной все хорошо, попросите Елену завести вас домой. Я немного задержусь здесь.

Девица с минуту нерешительно помедлила, потом ушла.

— Это и есть твоя воспитанница? — монах опустил глаза.

— Да, крестница Джанпаоло. Господи, он все еще кричит? — сверху и вправду донесся крик. Джустиниани содрогнулся.

— Он странно смотрел на тебя, — бросил монах, наливая ему стакан, — словно убить хотел, потом упал…

— Что хотел убить, точно, но не здесь же… — Джустиниани встал, засунул мерзнущие пальцы в карманы и вдруг окоченел от ужаса. Он нащупал в кармане холодный металл и… и… Он ринулся к столу, вынул из кармана портсигар и — истрепанный вольт Пинелло-Лючиани. — Чёрт возьми…

Он с ужасом понял, что произошло: дома он просто сгреб портсигар и вольт, не глядя, в карман, а потом…

— Не поминай нечистого в божьем храме. — Отец Джулио, заметив его волнение, подошел к столу, — это — портсигар? Ты же не куришь, зачем? А это что за тряпка?

— Это не тряпка… Портсигар… а, это память об отце. — Джустиниани тяжело плюхнулся на стул, — я, стало быть, ошибся. Я сел на скамью, мне просто дурно стало, и придавил вольт портсигаром. Это из-за меня он корчиться начал.

— И такую же безделушку ты переломил — того, кто сейчас во гробе?

Джустиниани, закусив губу, кивнул.

— Это, воля твоя, дьявольщина.

— Ясное дело, Джулио.

— Три таких припадка подряд — и он отправится на тот свет…

— Сам знаю, — покладисто согласился Джустиниани.

Ему было плохо. Мир казался сотворенным эпилептиком. Душа в теле сотрясалась в конвульсиях. «Наша звезда — это отвратительная коростная жаба среди звезд, а люди — всего лишь коросты, короста на коросте. Они корчатся, трясутся и бредят, не понимая ничего из того, что с ними происходит…», зазвенело у него в ушах. Он яростно мотнул головой. Что за мерзость пытается влезть в него? Свет мерк в глазах.

— Что с тобой, Ченцо? — монах стоял возле него на коленях, пытаясь заглянуть в лицо.

— Бред… В голову лезет несусветный бред. Это не мои мысли.

Лицо монаха побледнело. Но Джустиниани уже пришел в себя.

— Проклятие для человека — мысль, которая не желает преобразиться в молитву. Разыгравшись, она перекашивает тебя и уродует. Это были не мои мысли. Это были… Это были мысли дьявола.

— И ты вдруг стал видеть чужие болезни?

Джустиниани поднял глаза на духовника.

— У тебя щиколотка была растянута правая, мениск на левом колене не в порядке, ключица болит — недавно ударено.

— Все это, сын мой, дьявольщина. Господь попускает людям болезни и скорби для искупления грехов, для изменения порочного жития, за грехи родителей болеют дети, чтобы горе сокрушило их безумную жизнь, заставило опомниться, а так же для недопущения к злым и гибельным поступкам. Нужно, заболев, в смирении принять волю Божью, осознать свою греховность, покаяться и изменить жизнь… На что тебе этот пустой дар?

Джустиниани завел глаза к потолку.

— Господи Иисусе, что ты мне прописи-то рассказываешь? Я, что, хотел этого? Говорю же тебе — чёрт знает что творится! Мало мне покойников с того света! Я вижу в зеркале, как старуха пьет силу и молодость из юной красотки, в карты приходит беспроигрышная комбинация — и это трижды после перетасовки полусотни карт! Женщины в свете смотрят так, словно готовы отдаться мне тут же! Я ломаю в гневе безделушку — и тот, кого она изображает, погибает! Причем, у него поломан позвоночник именно в том месте, где я переломил его! Еще и неуязвимость тебе приписывают! — взорвался он. — Впрочем, это вздор. А тут люди начинают проступать насквозь! Я вижу все недуги. А ты говоришь — «на меня не похоже!» Это черт знает на что похоже… Я понимаю, стоит хоть раз воспользоваться всем этим, и за мою душу никто не даст и ломаного гроша. Мне без того-то тошней некуда, так еще и ты с проповедями…

— Ну, прости, сын мой, однако, — монах смотрел обеспокоенно, — ты от безделушек этих чертовых избавься, а то мало ли кого ненароком еще придавишь…

— Избавлюсь, — Джустиниани был утомлен и выглядел убито. — Ну, дядюшка, ну, удружил…