в которой инквизитор Тридентиума оплакивает потерянного друга, вспоминает свое бредовое болезненное видение и понимает, что не все в нём было бредовым, постигает, наконец, то, что постоянно ускользало от него, и неожиданно обретает друга нового.
Вопреки ожиданиям Леваро, Империали остался спокоен. Тихо спросил: «когда?» «Шестнадцать дней назад» «Сколько я был в забытьи?» «С 25 августа. Сегодня 11 сентября. Начало индикта. Без малого три недели».
Его спасли только гераклово сложение, надвинутый капюшон, да то, что Аллоро шел впереди. Смертельная, леденящая тоска медленно накатила на него, вливаясь в сердце. Неимоверным для ослабевшего духа усилием отогнал её. Даже мотнул головой, прогоняя подступавший к горлу комок. Нельзя. Повернулся к синьоре Бонакольди, вытиравшей глаза. «Перестаньте. Я снова хочу есть». Это было правдой. Кроме того, плач кухарки нервировал. Пусть займется стряпней. «Леваро, нужно срочно произвести арест… Задержать…» Рука Элиа мягко остановила его. «Она уже давно в Трибунале. Я взял на себя смелость действовать от вашего имени.» Вианданте молча взглянул на него. Деревянно улыбнулся, кивнул, с трудом поднялся, медленно, опираясь на руку Леваро, вышел.
Слезы страшным и неудержимым потоком хлынули за несколько шагов до спальни, как ни сжимал он зубы на лестнице. Отстранив Элиа и жестом приказав ему уйти, забился в комнату и долго тихо выл, вцепившись зубами в подушку. Несколько раз пытался успокоиться, но новые спазмы сердечной боли снова и снова валили его на постель. «Гильельмо, Джельмино, Лелло, мальчик мой… брат мой… друг мой… Я выхожу в летнюю ночь, и слух мой почти не вычленяет нежное пиццикато ночных цикад, но умолкни оно — и ночь онемеет, и страшным станет молчание мрака. Ощутимо ли мерцание лунных бликов на глади ночной лагуны? Но исчезни оно, — и ты поймешь, что из мира ушла красота. Чувствовал ли я прохладу ветра, приходящего с альпийских предгорий? Но вот смолк он, и как рыба, ловлю я губами тяжёлый воздух, не дающий дыхания. Джельмино…Ты был для меня — пеньем цикад, отражением лунным, ветром долин, я и не замечал присутствия твоего, но вот, не стало тебя — и я в оглохшем, опустевшем и бездыханном мире…»
О, manibus date lilia plenis, purpureos spargam flores… О, дайте лилий полными горстями, цветов пурпурных, погребальных…
На постель к нему запрыгнул кот, и Джеронимо с горя обнял его, и на миг ему померещилось в круглых и умных глазах Схоластика что-то, похожее на понимание и даже сочувствие.
Три дня спустя Вианданте посетил князь-епископ Клезио. Сказал, что отслужил торжественную панихиду — officiare un requiem — по умершему канонисту Священного Трибунала. «Невинно убиенному», поправил прокурор-фискал. «Воистину, согласился его высокопреосвященство. Господи, что же это? Он столь болен, что ежедневно молит Бога о кончине, но смерти нет, а юные, в цвете здоровья и молодости, которым жить и жить…» Своим пастырским благословением освободил Джеронимо от постных дней — вам надо поправляться. Вианданте отрешённо кивнул, а князь-епископ неожиданно как-то совсем уж по-старчески, сухо и горестно заохал, наконец разглядев вблизи лицо инквизитора, теперь больше походившего на привидение.
Однако обильная стряпня и мази старой Терезы, пахнущие медом и сливками, которыми Элиа ежедневно натирал его в бане, скоро вернули Вианданте прежний облик. День ото дня он поправлялся, обретая прежнюю силу. Силу, но не мощь духа. Что-то надломилось в нём безнадёжно. Минутами Вианданте не хотел жить.«…Сын Мой, утверди в Господе сердце свое и не бойся ничего, когда совесть твоя свидетельствует, что благочестив ты и неповинен. Добро и блаженно такое терпение, и не тяжко будет смиренному сердцу, когда на Бога оно уповает, а не на себя полагается…» — бормотал Вианданте себе в утешение, но утешение не приходило. Встряхнуть его не удавалось.
Quis desiderio sit pudor aut modus tam cari capitis? Какая может быть сдержанность или мера в тоске по столь дорогому другу?
Теперь Леваро всё чаще заставал Вианданте в странной прострации, как в полусне, но не решался тревожить. Иногда, чтобы отвлечься, Джеронимо, чьё выздоровление прогнало болезненные ночные видения, тщетно пытался вспомнить нечто важное, оставшееся там, в померкшем сознании помрачённого рассудка. Ведь на мгновение приходя в себя, обессиленный истомой и муками годами подавлявшегося сладострастия, он всё же приказал рассудку запомнить нечто важное, теперь снова безнадежно утраченное памятью. Что? Что он понял там, в тёмном горячечном бреду? Он ничего не помнил. Все ушло.
И тут случилось нечто странное. Вианданте вдруг заметил Схоластика, который, словно котёнок, играл каким-то странным предметом, катал по полу, пытался разгрызть, снова отбрасывал от себя, и снова ловил. Чем он там забавляется? Наклонившись к коту, увидел обыкновенный желудь, правда, довольно крупный. Желудь… Дуб… В его сне был… дуб…с дуплом. Это было уже что-то. Но что ещё? Откуда дуб? Но дуб там был точно. Был и гроб, неожиданно вспомнил он, и дом из серого камня…Но дальше воспоминание снова меркло.
Леваро, несмотря на полученный в начале их знакомства урок, не мог превозмочь себя только в одном — обрести независимость от этого человека, к которому относился с раболепным обожанием. Элиа работал с тремя инквизиторами, последний из которых был его благодетелем, но ни один никогда не вызывал в нём такого живого восхищения, которое, если бы он отдавал себе отчёт в своих чувствах, назвал бы просто любовью. Но, не понимая, что с ним, с ужасом и восторгом Элиа вспоминал, как даже в забытьи Джеронимо яростно отторгал все соблазны исступленной похоти, наводимые ядом чёрной чемерицы, не мог не восхищаться его молниеносным мышлением, удивительным благородством и поражающим знанием жизни. Теперь же, видя безразличие и вялую апатию Империали, спросил, почему тот не интересуется процессом? «Разве смерть друга не побуждает его к мщению?» Джеронимо посмотрел на него пустыми глазами.
«Pace all'ànima sua — tutto è andato a ròtoli, мир праху его — всё пошло прахом…»
Вечером двадцать третьего сентября Вианданте, пригласив только Элиа, отметил своё сорокалетие, был сумрачен и неразговорчив, уронив только, что, по словам покойной матери, родился в ночь на двадцать четвертое. Вопреки привычке, много пил, но хмель, как назло, не брал, лишь отягощал воспоминаниями о Лелло. Элиа видел, что начальнику не до разговоров и тоже молчал. Зато Схоластик за печальным праздничным ужином, к изумлению синьоры Терезы, вытворил вдруг несусветное. Нагло запрыгнул на стол и прямо перед носом инквизитора опрокинул солонку. Элиа отпрянул, Тереза запричитала, но Вианданте жестом заставил их замолчать. Самое удивительное, что кот, отколовший такую неслыханную и беспардонную выходку, и не думал ретироваться. Спокойно сидел на краю стола и смотрел на Вианданте круглыми зелёными глазами. Инквизитор взял опустевшую солонку. Что-то снова промелькнуло в его памяти. Белый порошок… Солонка… Он отряхнул пальцы, снял кота со стола и посадил к себе на колени. Дуб, гроб, дом из серого камня, солонка…
«Если бы ты умел говорить, Схоластик…»
Мерзавка Лучия Вельо сидела в каземате Трибунала. Под пыткой, которую впервые проводил сам прокурор-фискал, она призналась в убийстве Руджери с помощью дьявола. Убила и она Чиньяно, опасаясь, что донесёт. Ей снова в этом помог дьявол. Эти признания уже тянули на костёр, но Элиа не мог остановиться, ибо, хотя сам этого не понимал, не столько добивался признания, сколько просто мстил негодяйке, чуть не убившей Вианданте. При этом, — и он, краснея, сам не зная зачем, рассказал об этом Джеронимо, — избивая мерзавку, он неожиданно ощутил… почти запредельное телесное наслаждение. «До этого, заметил, ему не приходило в голову, что ярость может быть похотлива…»
— Сражаясь с дьяволом, Леваро, важно не только не утратить присутствие духа, но и не осатанеть самому, — спокойно и несколько апатично пробормотал Вианданте. — Никогда больше не делайте этого, Бога ради. Не марайте — ни рук, ни тела. Тела наши суть храм живущего в нас Святого Духа. Не растлевайте себя.
— Я и не хотел, просто обезумел от ярости. Но, послушать вас, так надо было её погладить по головке и отпустить!
— Мирандола говорил, что пришли новые времена, когда человек сравнялся с богами, — отрешённо пробормотал Джеронимо, — правда, принц не объясняет, почему именно в этот век вокруг появилось столько бесчеловечной мерзости. И самого-то, говорят, отравили…. — Он тяжело вздохнул. — Что же, людоеды — они люди, конечно, Леваро. Но гуманность к людоедам — бесчеловечна. С этим и принц, я думаю, согласился бы. Это как раз та апория, где гуманизм вступает в неразрешимое противоречие с самим собой. И не только с собой, но и начинает противоречить совести, чести и Богу. И рано или поздно каждому придётся выбирать — быть ли ему гуманным или… нравственным. Я выбираю второе. Нельзя проявлять человеколюбие к каннибалам. Это чревато пренеприятнейшими последствиями. Мы сожжём Вельо. Но ведь это не вернёт Гильельмо.
Однако, 5 октября, спустя сорок дней после смерти Аллоро, произошло нежданное чудо, о котором Леваро молился бы денно и нощно, если бы знал, чего просить у Господа. Когда он пришёл к Вианданте, уже близился полдень. Джеронимо вышел ему навстречу. Движения его были легки, а синие глаза снова сияли как воды Лигурийские. Апатии не было и следа. Он весело распорядился раскупорить бутылку сицилийского вина, ящик которого был прислан ему князем-епископом, и сам наполнил бокал прокурора. Сегодня день Пасхальный и Господь встает из гроба… Леваро переглянулся с Терезой. Что за Пасха? Вианданте рассмеялся. Выпьем! Изумлённый, Элиа подчинился. «Мы пьём за воскресение из мертвых раба Божьего Гильельмо Аллоро. Он спасён и пребывает ныне там, где нам и не снилось, ибо недостойны мы и взирать туда очами своими пакостными». Откуда он знает? Джеронимо, хохоча, развёл руками, давая главе денунциантов понять, что его осведомитель засекречен, и таковым останется.
Они коротко обсудили некоторые детали проводимых допросов. Леваро, не веря глазам, смотрел на доминиканца, потом откровенно напросился в этот вечер в баню, рассчитывая там добиться рассказа о том, что произошло, ибо давно заметил, что в банном пару Джеронимо всегда размягчается и благодушествует.
…Растянувшись на банной скамье, укутанный белой простыней и напомнивший Элиа красавца Алкивиада, предваряя расспросы Леваро, который как раз думал, как бы зайти похитрее, инквизитор сам рассказал, что в третьем часу пополуночи проснулся. Просто распахнулись глаза. У кровати стоял Аллоро. Леваро сумрачно посмотрел на Джеронимо и улыбнулся. «Вам не померещилось?» «Нет. Одежды его были белы как снег, лик сиял». Леваро молчал. «Он спасён. На прощание протянул мне руку и попросил взять его перстень — печатку с гербом Аллоро, причём, снял почему-то с большого пальца. А всегда носил его на безымянном. Странно, правда?» Леваро побледнел. Может ли это быть?… «И… что вы?» «Взял перстень». «Это сон, конечно, но всё очень странно…»«Сон? А это что?» На ладони Джеронимо, матово искрясь синевой Лигурии, сиял перстень Аллоро.
Леваро обмер. Сапфир с печаткой. Лавровая ветвь, поперечный шеврон. Герб Аллоро. Элиа сам обряжал Гильельмо после смерти. Перстень соскальзывал с истончившихся пальцев покойника. Он пытался надеть его на средний палец вместо безымянного, но и с него он спадал, и удержался только на большом пальце. После отпевания гроб заколачивал он сам и видел, как сапфир последний раз густой синевой блеснул под гробовой крышкой. Никто не мог снять его. Никто не мог открыть гроб под тяжелой плитой в церковном нефе… Сбиваясь и даже чуть заикаясь от волнения, Леваро объяснил Вианданте, как перстень оказался на большом пальце умершего.
Вианданте удовлетворённо кивнул, но по его лицу было понятно, что ни в каких подтверждениях он не нуждается.
Однако, кое-что Вианданте от Леваро услышать хотел. Именно поэтому и хотел поговорить без свидетелей. Закусил губу. «Не помнит ли Леваро, во время болезни он не разговаривал?» Денунциант внимательно посмотрел ему в глаза. «Иногда вы стонали, иногда бормотали что-то. Казалось, что вам снятся кошмары… Чёрная чемерица — яд страшный. Да и доза была немалая. Тереза говорит, что, судя по симптомам, туда, кроме морозника, ещё что-то было добавлено — и тоже в количестве немалом, и… естественно… мой подчинённый даже вякнул нечто непотребное…»«Что естественно и что непотребное? О чём вы, Леваро?»
Тот пожал плечами.
— Мой дурень сказал, что, если бы вас видели те похотливые сучки, что мечтают отдаться дьяволу, они бы предпочли отдаться вам.
Лицо Вианданте перекосило. «Этот тощий, Салуццо? Вы… за это закатили ему оплеуху?»«Да».
— Почему только одну?! Я же был не в себе! — тут Джеронимо опомнился. — Ну, да ладно. Я вообще-то не об этом. — Вианданте стало стыдно своей вспышки, и он торопливо продолжил, — понимаете, мне в бреду что-то померещилось. Было странное чувство, что я увидел что-то… Там мелькала одна… одна тварь, но… я будто видел… А, вот! Дом из серого камня, медные ворота, над воротами арочное перекрытие… Из того же камня… Есть такое в городе?
Леваро задумался. «Дом двухэтажный?»«Да!»«Хм… богатых домов у нас не так и много. Так сразу не вспоминается. Но завтра с утра можно объехать город». Вианданте, подумав, кивнул. Элиа послал слугу распорядиться об эскорте. «Нужно ли?»«Да, вы дорого заплатили за беспечность». Джеронимо горько усмехнулся. Его подчинённый слишком уж быстро обрёл достоинство. Но и возразить было нечего. Жизнь Аллоро — и вправду, страшная цена. Сейчас, когда душа Вианданте обрела покой, а дух — былую мощь, не хотелось допускать лишних ошибок.
— А, что было в этом сне? — поинтересовался Леваро.
— Если бы вспомнить! Но мне показалось, я что-то понял, и ещё раньше… постойте-ка… Нам надо в Трибунал. — Вианданте поднялся так резко, что покачнулся. «Куда на ночь глядя? Вам нужна Вельо?» «А? Нет. Чёрная Клаудия. Пошлите за её делом. Быстро!»
…Укутавшись тёплым одеялом по самые уши, Вианданте откинулся на подушку, закрыл глаза и почесывая за ухом разлёгшегося рядом Схоластика, слушал. Элиа методично читал ему показания безумной потаскухи-убийцы.«…Я любила колдовать, владела умением причинять страдания и длительные болезни, и это нравилось мне… Я хохотала, когда мне удалось посредством солонки, в которую я вложила ядовитый порошок, убить негодяя Лучано Толино, сказавшего, что ни за что не будет спать со мной, обозвавшего меня вонючкой, и он умер в страшных коликах…» Вианданте напрягся. «Остановитесь, Леваро». Леваро умолк. «Вот оно. Солонка». «Что?»
— Солонка, говорю. Схоластик… Дуб, дом, солонка… Запомните это. «Посредством солонки»… Господи, впору снова нанюхаться этой дряни…
— Да объясните же, наконец, что вы ищите?
— Летошний снег, вчерашний сон, пропавшее видение! В памяти всплывают какие-то обрывки. Мне что-то примерещилось в бреду, я что-то понял, но всё ушло. Помню дуб. Гроб. Дом из серого камня. Но солонка там была. Это важно. Если бы не проклятая Бриджитта…
— А это ещё кто?!
— А вот это — неважно, — с отвращением отмахнулся инквизитор.
Наутро они с эскортом в десять всадников медленно, шагом продвигались по городу.
Горожане, к немалому изумлению Вианданте, приветствовали его так, словно он был Его Святейшеством или паладином, вернувшимся из паломничества по Святым местам. Простолюдинки восторженно бормотали «un Giusto», «un Santo», мужчины низко кланялись. Джеронимо показалось, что его просто путают с кем-то. «Нет, пояснил Элиа. Со дня казни Белетты даже их дом стали называть в городе Сasa del Giusto — „Дом Святого“». Вианданте смущённо пробормотал что-то неразборчивое, и как показалось Леваро, не очень пристойное, и накинул капюшон. Впрочем, его всё же приходилось то и дело приподнимать, оглядывая дома. Леваро уверял, что описанного Джеронимо дома не видел в городе, но…
Они объезжали уже которую улицу, но привидевшегося в туманном видении дома не было нигде. Вианданте направил лошадь по кривой улочке, ведущей к реке. Леваро запротестовал. «Это теперь тупик, набережную подмыло в июле, там нет ни одного богатого дома, живут несколько белошвеек да ремесленников-пополанов». Но Вианданте упрямо ехал вперед, пока не остановился у ветхого серого домишки с чуть скособочившимся забором, неприметно притаившимся у речной заводи. «Кто здесь живёт?» Леваро странно покосился на него. «Никто». Какая-то интонация в его голосе заставила инквизитора обернуться. «Никто?»
— Это дом Вельо. Он теперь пустой. После вынесения приговора его выставят на продажу, но пока…
Вианданте бросил поводья, слез с лошади и медленно пошёл к дому. Элиа последовал за ним, и, опередив его у порога, остановил. «Зачем вам туда?» «Не знаю, покачал головой инквизитор, глядя вперёд невидящими глазами, не знаю…» «Бога ради, ни к чему не принюхивайтесь, у Пиоттино физиономия три дня была пятнистая и мутило, говорил, не переставая…» Вианданте вошёл, чуть наклонившись под низкой дверной притолокой. Закрыл глаза. Всплыл странный толстяк, похожий и непохожий на покойного Чиньяно. Вспомнился и кошелёк, со звоном упавший на стол. Мистика… Это было здесь… «Элиа, нам не нужен эскорт. Отпустите людей». Леваро давно научился разбираться в его интонациях. Молча вышел. Когда стук копыт эскорта затих в отдалении, Вианданте, медленно забравшись на лошадь, направил её к реке. Леваро, тоже безмолвствуя, ехал следом. Он ничего не понимал в действиях начальника, но предпочитал не высказываться. Между тем инквизитор пересёк пологий склон, мост, устремился вверх по тропе и там довольно хмыкнул.
Открывшаяся перед ним равнина завершалась гористым склоном, у подошвы которого высился огромный дуб, листья которого уже начали желтеть. Вианданте обернулся. «Как вы думаете, Леваро, в этом дубе есть дупло?» «Дупло — в дубе Дольчино? Не знаю». «Причём тут треклятый Дольчино?» «Говорят, здесь он впервые встретился со своей подружкой…»
Вианданте с досадой сплюнул.
Они медленно подъехали к дереву. Складки коры местами отходили от кривого ствола, и за одной такой складкой в самом деле чернело дупло. Элиа приблизился и осторожно пошарил в углублении. «Пусто». Джеронимо кивнул. «Разумеется». Они медленно съехали с холма, двинулись по проулку в город. Вианданте, поймав за кончик хвоста своё больное видение, ничего не говорил, а Леваро праздно озирал окрестности. Его внимание вдруг привлекли развалины старого дома Ровальди. Вот здесь из-под наблюдения его агента нагло ушёл неизвестный, донесший на Вено… Бог бы с ним, но просто интересно, куда делся? В этом доме… постойте-ка… Мессир Империали!..
— Да… — из-под капюшона на него сапфирно блеснули глаза Джеронимо. Он был далеко, в своём чёрном бреду.
— Взгляните-ка.
Вианданте откинул капюшон и посмотрел туда, куда указывала рука Элиа. Серые руины старого дома зияли чёрными оконными провалами как глазницами черепа. Ворот не было, но сохранившаяся серая арка над воротами, хоть и обрушилась в нескольких местах, но сохранила вид былого надменного величия. Серый камень был не местным, его привезли из старой, ныне заброшенной каменоломни Ровальди, что была за серебряным рудником.
— Это не тот дом, что вы искали? Из серого камня он, пожалуй, один в городе. Я вспоминал не столько дома, сколько богатые семьи, но из Ровальди здесь никого не осталось и дом пустует уже лет пятнадцать. Нет…наверное, двенадцать.
Вианданте, высоко закинув голову, внимательно оглядел дом. И пока Элиа злопамятно докладывал ему, что это как раз тот самый дом, около которого денунциант упустил отгрёбшего триста дукатов чистоганом бородатого незнакомца, спешился, прошёл в арочный пролёт, миновал дверной проём и вошёл в дом. Духи запустения, нервные тени, вздрогнули и бросились врассыпную, шевельнув стебли крапивы и чертополоха, которыми зарос вход. Дверь, висящая на одной петле, отворилась с визгливым скрипом. Да. Это было здесь. Сразу узнал печь на кухне, и свет из крохотного оконца в люнете падал точно так же. Насупился. «Как погиб род Ровальди?»
Леваро пожал плечами.
— Глава рода имел единственного сына, которому оставил разработки розового и белого порфира, серебряный рудник Монте-Калисио и несколько лесопилок. Тот был женат, но не имел детей. Умер внезапно, от непонятной болезни, в тридцать лет. Вдова после его смерти тоже болела. Около года. И тоже умерла. Дом опустел, с годами развалился, ну и, конечно, помогли бродяги, да всякого рода ворье, которые тут некоторое время кучковались. И сегодня нет-нет, да угнездится кто в развалинах. Хотя приличная публика ночует в монастырской гостинице, иногда и сюда забредают. Летом, разумеется.
Вианданте кивнул и пошёл к лошади. Больше здесь делать было нечего, к тому же он проголодался.
Теперь Джеронимо, пожалуй, мог более осмысленно и цельно представить картину своего бреда, точнее, откровения в бреду. Было и ещё кое-что, подтверждавшее его подозрения. Смерть Чиньяно. Он не обратил тогда внимания… Точнее, обратил, но не придал значения… Чиньяно вызывал в нём омерзение, и Вианданте старался не смотреть на лицо негодяя, а между тем… Слюна постоянно выступала на губы негоцианта и странно пузырилась… Не был ли он болен уже тогда, когда прибежал с доносом? Но если и да, что это давало? А то, что хотя симптомы разнились, и описанная вдовой Руджери картина смерти её мужа не напоминала смерть Чиньяно, ногти которого были белыми, даже восковыми, не походила она и на недомогание несчастного Пиоттино, и тем паче не сходилась с прочувствованной им самим чемеричной отравой, спустя всего два дня унёсшей Аллоро, — источник этих столь разнящихся деяний сидел сейчас в тюрьме Трибунала. Ладно, Пиоттино нарвался сам. Его самого пытались убить въявь.
Но ведь никто не видел её ни в доме Руджери, ни в доме Чиньяно!
Вианданте был инквизитором, сиречь, следователем. То есть умеющим извлекать следствие из причин и по следствиям реконструировать причину. И не только. Он был человеком Духа, умевшим исследовать тайны человеческой души — вместилища запредельных небесных взлетов и провалов бездонных падений. Он знал их в себе, порой с леденящим душу ужасом убеждаясь в августиновой истине: чем больше Человек — тем больше и его Дьявол. Эти смешные гордецы, вроде щенка Мирандолы, искренне убеждённые в нелепой сказочке о человеке, «мере всех вещей», что они знали о Человеке, беря его в свойственной им самим напыщенной примитивности?
Империали презирал новоявленных гуманистов, ибо не только знал, но и на себе прочувствовал истины Духа. Человек стоит только по воле Господа, по своей же воле только падает и подлеет, превращаясь в животное, синьоры. Каждый сам является причиной своей злобы и низости, но стать истинным Человеком без Бога никто ещё не сумел.
Все эти глупцы, в гордыне своей считавшие себя богами, заканчивавшие свой путь мерзейшими содомитами или отъявленными распутниками, зияя ещё при жизни черными провалами носов и заживо сгнивая, это они-то говорили о человеческом достоинстве? Освобожденная от Бога душа вмещает только три мысли — о похоти, о благах житейских да о гордыне, заставляющей ничтожество вообразить самого себя Богом. Даже его подопечные — законченные негодяи и блудливые злодейки, в похотливом угаре облизывавшие гениталии дьявола — и то были поумнее всех этих гуманистов, ибо понимали, что они — не мера всех вещей, а просто — слуги дьявола.
Но теперь Вианданте предстояло разобраться в механизме поистине сатанинского промысла — убийства людей. Сам он по складу характера не был мистиком, и когда собратья по монастырю заговаривали о тайнах Откровения и цитировали Джоаккино да Фьоре, более известного в те года как Иоахим Флорский, и его незадолго перед тем опубликованное «Пособие к Апокалипсису», Иероним морщился и отшучивался тем, что не доверяет цистерцианцам. На самом деле, в любой мистической экзальтации всегда подозревал либо лживость, либо глупость.
Ничтожества ищут чудеса, чтобы поверить, люди Духа имеют веру, творящую чудеса. Вианданте знал о возможности подлинного Божьего чуда, чуда преображения человеческой души. Видел прожжённых подлецов, приходивших в зените своих мерзостей к страшному душевному слому, орошавшим ноги Господни кровавыми слезами покаяния. Верил ли в возможность чудес диавольских? Верил ли в возможность сотворения необъяснимых мерзостей человеком, утратившим образ Божий? Вианданте пожимал плечами. Все эти чередой проходившие перед ним осатаневшие убийцы и злодеи, дьяволовы повитухи, совратители-капуцины, блудливые аристократки, обезумевшие похотливые злодейки, бездушные насильники, — не оставляли сомнений в том, что для них нет и не может быть недопустимой или невозможной мерзости.
А раз так — надо только понять, как это делается.
Слуги дьявола делятся на две категории — бесплотные бесы и облечённые в плоть и кровь люди. Инститорис считал, что ведьма задействует беса. Но беса, и это надо смиренно признать, в Трибунал не потянешь, на аутодафе не сожжёшь. Пытаться ухватить за смердящий хвост самого Сатану — тоже было бы чрезмерной самонадеянностью с его стороны. Оставалось сжигать ведьм, причём без разбора — и отравительниц, и безумных истеричек, грезящих в сладострастных видениях от мерзейших наркотических отрав о любовнике-Дьяволе.
Но все же глупо подозревать здесь сверхъестественные возможности. Безусловно — вера в Бога творит чудеса, чудеса творит и вера в дьявола. Подлинная, одержимая и страшная вера. Но здесь, Вианданте чувствовал это, мистики не было. Чиньяно, Руджери… Просто жуткий промысел убийства — убрать ненужного, мешающего человека и остаться в стороне. Нож свяжет тебя с убитым, но ведьма? Его собственный бредовый кошмар, странно подтверждённый в сегодняшнем вояже по городским окраинам, предлагал другую, куда более прозаическую, обыденную версию происходящих убийств.
Обдумаем-ка.
Ведьме-отравительнице нужны деньги. Она рассказывает о своих возможностях по кухням аристократок и бюргерских дочек в надежде на заказ, на то, что молва донесёт до возможного клиента весть о её талантах. Простолюдины её не интересуют. Им нечем платить. Наконец, её по сплетням находит заказчик, имеющий врага и готовый платить за его устранение, чтобы при этом самому остаться в безопасности. Для того, чтобы получить деньги, ведьме необходимо осуществить убийство — и тогда клиент безропотно заплатит. Как заплатил Чиньяно. Но предполагать, что эта мерзавка действует с помощью беса, не приходится — и его несчастный опыт, и опыт Пиоттино, и сон говорили о другом. Яды. Мази или порошки. Но ей нужно максимально дистанцироваться от преступления. Если её увидят близ дома жертвы — она смертельно рискует. Просто порвут на куски. А это означает только одно — необходим сообщник. «Убила с помощью дьявола…» Да, это и должно быть дьяволово отродье, но — облечённое в плоть и кровь. Лишённое жалости и чести. При этом — не привлекающее к себе внимания и не вызывающее подозрения. Человек без лица…
Чёрт возьми!! Конечно, он же видел его…
Вианданте поделился размышлениями с Леваро. «Если эти догадки верны, то кто может быть сообщником Вельо?» Прокурор недоумевал. «Есть ли такой человек? Ведь даже обезвредить вас она решила сама. Почему же тут она не прибегла к услугам неизвестного сообщника?»
— У неё под ногами горела земля. Возможно, времени на встречу с ним просто не оставалось, особенно, если они общались через дупло. А возможно, они и виделись, но тот отказался так — в открытую — рисковать.
Элиа задумался.
— Допустим. Ну, и кто это может быть? Впрочем, у нас есть человек, который это знает лучше всех, и завтра с утра я…
— Нет-нет, Леваро, — нервно усмехнулся инквизитор, — вы уже достаточно пообщались с нечистой силой. Предоставим-ка это Подснежнику. Я думаю, что о сообщнике мерзавки знают и те, кто расскажут о нём с полной готовностью. Поехали, но возьмите только двух охранников. Эти кавалькады с эскортом — такая нелепость.
— Но куда мы?
— К вдове Руджери. Только Бога ради, Элиа, не пяльтесь вы там на эту жабу с таким видом, словно вам кипятка в штаны плеснули…
Элиа смутился.
Не ожидавшая визита инквизиции женщина, тем не менее, не проявила ни удивления, ни замешательства. В зелёных глазах сверкали торжество и любопытство. Она знала об аресте Вельо и смерти Чиньяно, была довольна и заинтригована. «Что хотят господа?» «Немного. Когда ваша сестра видела Чиньяно, входящего к Вельо?» Толстогубая вдова чуть запрокинула голову и прикрыла глаза, вспоминая. «Постойте, помню! В день её именин, 12 августа». «Хорошо. Ваш муж скончался четыре дня спустя?»
— Да. Утром.
— Вспомните, в эти три дня в дом кто-нибудь приходил?
Донна Мария пожала плечами. «Наверное. Мои подруги, приказчики…»
— Нет-нет. Незнакомые люди. Может, разносчики, нищие, просящие милостыню или паломники?
Она не помнила.
— Может, ваша служанка?
Она снова пожала плечами и крикнула: «Анна!»
Появившаяся на зов молодая женщина лет двадцати пяти с рябым простоватым лицом на вопрос Вианданте ответила не сразу, сначала впав в столбняк от красоты пришедшего в дом мужчины, показавшимся ей небесным ангелом. Джеронимо методично и настойчиво повторил вопрос. Она слегка очнулась.«…Да, приходил. Да-да, был паломник, он шёл из Рима. „Он был в доме?“ „Нет, только на кухне, попросил хлеба“. „Что сказал?“ Анна пожала плечами. „Ничего… А! Он пошутил, что из Рима привозишь-де всегда три вещи — нечистую совесть, испорченный желудок да пустой кошелёк…“. „Как он выглядел?“ Служанка задумалась. „Невысокий. Лет сорока. Лицо чистое. Почти лысый. Говорил вежливо“. „А чего-то особенного на лице не было?“ Анна улыбнулась и покачала головой. „Он был совсем не такой, как ваша милость. Его и не запомнить было…“ „Анна, этот человек был убийцей вашего хозяина“. Она испуганно взглянула на него. „Вспомните его“. Служанка искоса бросила взгляд на госпожу. Снова задумалась.„…Постойте! На лице ничего не было, но у него… у него рука, правая, повреждена. И пальцы странные, как сведённые. Он и котомку брал левой, и краюху…“ На прощание инквизитор попросил вспомнить, что пил и ел хозяин в последние дни жизни, но этого Анна вспомнить не смогла.
Как ни мало удалось узнать о визитёре, это было лучше, чем ничего. Леваро, для которого догадка Вианданте выглядела не более чем гипотезой, после неожиданного подтверждения её в доме Руджери, стал лихорадочно рыться в памяти, но ничего похожего не вспомнил. Инквизитор считал, что о знакомстве Вельо с неизвестным лысым человеком от соседей узнать ничего не удастся. Вряд ли они демонстрировали на публике, что знают друг друга. Леваро положил проигнорировать указание начальника и завтра под пыткой выведать у мерзавки имя сообщника. 2Убила с помощью дьявола…» Вот и пусть назовёт, как его кличут…
Словно прочитав его мысли, Вианданте сказал, что этого имени им от самой Вельо не узнать. «Она раньше выдаст чёрта, чем его. Скорее всего, это тайный любовник. Но интересно, как они делились? Пополам? Или он брал больше? И что он отравил в кухне? Вино? Ведь женщина-то не пострадала…» Но это были праздные вопросы, обречённые остаться без ответа. Элиа предложил направить людей по следу — всё же не каждый в городе — левша с повреждённой правой рукой. Вианданте покачал головой. «Вряд ли он действительно левша. Наверное, в правой руке он держал в какой-то емкости отраву — потому и согнул пальцы и всё брал левой. Будь всё проклято».
— Постойте… — Леваро напрягся. — Если вы говорите, что общались они через дупло…
— Ну, и что? Узнав, что Вельо в Трибунале, он к дуплу и близко не подойдёт.
— Да нет, я не о том. Как он вообще узнавал, что у неё есть заказчик?
Вианданте задумался. «Не знаю. Во-первых, мог просто заглядывать туда ежедневно, а, во-вторых, мог быть и условный знак, например, она могла повесить горшок на тын, или развесить во дворе простыню. Что это нам даёт?»
— Заглядывать каждый день в дупло, значит, и — появляться там ежедневно. Приходить по условному знаку, значит, не приближаясь к дому, видеть его. Откуда это удобно сделать, не привлекая внимания?
Вианданте пожал плечами. «А откуда?»
— В двухстах шагах от дуба — старая сыроварня. Она почти не работает с тех пор, как открылась новая при монастыре. Но некоторые, живущие поблизости, ходят по-прежнему туда. Работая там, можно сверху видеть дом Вельо, да и заглянуть в дупло по дороге оттуда можно запросто.
— Тогда, и впрямь, есть смысл наведаться туда, только осторожно…. С молоком… я бы и сам пошёл…
Его прервал хохот фискала. «С вашей-то физиономией? Не смешите». Вианданте вздохнул, понимая правоту Леваро. Он был слишком заметен. С таким лицом только и можно служить мессу или оглашать приговор инквизиции. Вздохнул. «Кого пошлём?» «Салуццо. Он толковый». Джеронимо поморщился, мстительно вспомнив бестактность тощего денунцианта во время его болезни. Но, подумав, согласился. «Пойду и я, поднялся Элиа. Я сравню его с описанием Анны. Если это он — завтра и возьмём его».
Но Леваро преждевременно насмехался над инквизитором. Когда они с Луиджи Салуццо с кувшинами молока подошли к сыроварне, уже смеркалось. Хозяин вышел к ним, и одного взгляда Леваро хватило, чтобы понять, что невысокий лысоватый человек с серыми глазами, действительно, тот, кого описала Анна. Мысль Джеронимо о том, что служанке могло просто показаться, что их гость левша, оказалась неверной, ибо правая рука сыровара и, вправду, была изувечена — пальцы потемнели и ссохлись. Леваро понял, что перед ним — убийца. Не учёл только одного — считая лицо Джеронимо слишком запоминающимся, не думал, что его лицо тоже достаточно известно. Сейчас, подняв глаза на убийцу, понял — в нём узнали прокурора-фискала. Понимание это было столь явственным, что не нуждалось в словесном оформлении. Было ясно, уйди они сейчас — негодяя не будет здесь уже через минуту.
Леваро лихорадочно обдумывал ситуацию, когда на голову Салуццо обрушился удар сзади — тот стоял на открытом месте, а прокурор — у дверного проёма. Элиа мгновенно ринулся вперед на убийцу, одновременно уходя от возможного нападения сзади, но тот отпрыгнул назад, на груду кувшинов. Ухватившись за брошенные в угол вилы, Элиа успел обернуться и парировать удар оказавшегося за его спиной человека, после чего жестко выкинул вперед руку с вилами, целясь в силуэт, темнеющий на фоне двери. Вилы неслышно вонзились в плоть, крик раненного испугал его, заставив резко потянуть древко обратно. Человек упал на дощатый пол и затих.
Теперь они остались вдвоём, и, упершись спиной в стену, Леваро ждал нападения. Сыровар, тоже вооружившись вилами, ринулся на него. Элиа не помнил, сколько длилась драка, но ему было невероятно тяжело парировать непривычные удары левши, оказавшегося совсем не слабаком. Ярость добавляла сил обоим, в руке убийцы оказался серп, Элиа схватился за поломанную лопату… Дальше он помнил, что они свились тесным окровавленным клубком, и Леваро, сжав зубы, пытался схватить за запястье руку негодяя, а острие серпа все глубже врезалось в плечо… Потом зазвенело в ушах, но тут хватка убийцы вдруг ослабла. Это пришедший наконец в себя Салуццо, подобравшись сзади, затянул на его шее веревку.
Вдвоём они связали негодяя по рукам и ногам, и Салуццо, шатаясь, собрался было потрусить по ночным улицам в Трибунал за охраной. Неизвестный подручный убийцы был мёртв — остриё вил пронзило сердце. Элиа в окровавленных лохмотьях, в которые превратился плащ, приготовился почти час дожидаться денунциантов, но оказалось, что Джеронимо, не дождавшись от него вечернего донесения, направил к сыроварне пятерых стражников, и они уже взбирались по склону. Передав убийцу в руки охраны, Элиа отпустил и Салуццо. Он решил доложить Империали о поимке злобной твари, потом добраться до лекаря Трибунала и там же заночевать. Не хотелось идти к сестре, пугать детей и племянника.
Вианданте, увидя его, побледнел. «Тереза!!» Старуха, по счастью, ещё не ушедшая, показавшись на пороге кухни, испуганно вскрикнула. Под ногами Леваро натекла уже лужа крови. К счастью, осмотр успокоил инквизитора. Изрезаны были только руки и плечи, сломано ребро. Окровавленная рубаха и плащ, превратившиеся в грязное рубищ, были выброшены, перебинтованный и бледный от потери крови Элиа походил на вышедшего из пещеры четверодневного Лазаря. Доложил о происшествии. «Я просто понял, что он узнал меня… Если бы не Салуццо…»
Вианданте кивнул.
— Надо наградить тощего. Я не злопамятен. Кстати, я послал людей ещё и в дом сыровара с обыском. Но это после, — помолчал, а потом спокойно спросил, — а чего хотите вы, Леваро? Во что оцениваете свою кровь?
Сказав это, инквизитор просто продолжил разговор, начатый в доме лесничего. Этот человек, три месяца назад готовый склониться перед ним, потерять и честь, и достоинство, отражавший как зеркало того, с кем говорит, перестал заискивать, имел наглость возражать и отстаивать себя. Джеронимо часто ловил на себе пристальный изучающий взгляд Леваро, но устроить ему ещё одно испытание — просто руки не доходили. Это был подходящий случай.
Сам Вианданте выделял лишь три категории людей: людей Бога, людей дьявола и «наполнителей нужников», куда входили те, кого он не мог отнести к первым двум категориям… На что клюнет теперь этот человек, в последнее время являвший черты не просто человека, но — человека Бога? Такие никогда ничего не просят. Или он, как обычное ничтожество, пожелает обычных житейских благ? Это-то и хотелось понять. Мысль же о том, что Леваро просто отражает теперь его самого, в голову ему не приходила. Впрочем, подчиненный, и вправду, неосознанно подражавший начальнику, сам ловил себя на мыслях и деяниях, далеко превосходивших всякое копирование.
Сейчас, услышав Вианданте, Леваро поднял глаза. Он не ожидал такого вопроса. Пожал перебинтованными плечами, лицо его нервно перекосилось. Во что оценивает свою кровь? Ни во что. Это его ремесло — и он всегда знал, что оно опасно. Неожиданно Элиа проняло волной странной дрожи. Чего он хочет? Второй раз такого вопроса он может и не услышать. А ведь… Одно желание у него было, так, бредовая затаённая мечта, нелепая и несуразная. Леваро и сам не знал, когда он поселилась в нём, томя и порой сжимая сердце. Элиа никогда не высказал бы её вслух, тем паче, что сам прекрасно осознавал её невозможность и дерзость. Претендовать на такое — с его-то шутовской рожей и родословной? Империали ди Валенте… — глупо думать, что он не знал, с кем говорил. Но, если все же… Нет. Есть невозможные вещи — Леваро знал это и сердце его отяжелело. Его лицо вновь перекосила нервная усмешка, глаза потемнели.
Вианданте словно прочёл его мысли.
— Говорите, Леваро. Если это в моих силах, я сделаю.
Элиа молчал. Несколько минут думал. В конце концов, несмотря на величие крови, этот человек никогда не проявлял ни высокомерия, ни спеси, он смиренен и кроток, такой сумеет и отказ облечь в ту форму, что не унизит его. Опять же, если он услышит, что это невозможно, разве услышит что-то новое для себя?
Леваро решился.
— Если это возможно… Я хотел бы получить… — на мгновенье замолчал, но потом всё же продолжил, — я хотел бы получить место Гильельмо Аллоро.
Джеронимо, застыв, точно статуя, недоумённо смотрел на него. Он ничего не понял. Зачем прокурору-фискалу место канониста? Элиа повторил, уточняя.
— Я хотел бы занять в вашей жизни место Аллоро. Он — на небе, а на земле его место вакантно. Или я много прошу? — Он сжал челюсти и исподлобья, по-волчьи, взглянул на Джеронимо.
Вианданте, по-прежнему храня молчание, долго смотрел на него. Леваро побледнел, хоть и так был белее мела. Наконец инквизитор, смущённо улыбнувшись, пояснил, глядя на Леваро глазами изумлёнными и искрящимися.
— Разница в моём обращении между вами и Аллоро была незначительна. Я обращался к нему на «ты», и слышал от него такое же обращение, да ещё — в бане тёр ему спину, — он усмехнулся, — вы уверены, что эта привилегия дорого стоит?
Элиа напряжённо кивнул. Вианданте пожал плечами.
— Вот уж никогда не подумал бы, что у моей дружбы — цена крови. — Он нервно улыбнулся. — Ну, что же, не обессудь, если поймешь, что попросил мало.