Месяц спустя.

Петербург среди резких смен приносимого порывами ветра дождя в неизменно солоновато-дымном воздухе сиял как мимолётная улыбка, погасающий свет. Искривлённые вечерние лучи оттеняли золочёный узор портьер. У столовой в доме на Невском сидели братья Нальяновы Старший уже позавтракал. Лакей внёс десерт и вино. Окна были распахнуты, ветер чуть покачивал тяжёлую портьеру. Валериан Нальянов отложил газету и обернулся к брату.

— Есть новости, Жюль.

Юлиан сидел с гитарой на оттоманке и наигрывал итальянскую песенку.

— О Семенове? Или по делу Винера?

Валериан покачал головой.

— Нет, это по павловскому делу, помнишь?

— А… Осоргин и Девятилевич? Приговор вынесен?

— Нет ещё. Это о Дибиче. Помнишь его?

— А, мой дорогой Андрэ, — задумчиво кивнул Юлиан. — Он уехал в Париж, не прощаясь. Впрочем, я на него не в обиде. Что он мог бы сказать мне на прощание? Но прислал мне письмо. А что за новости-то?

— Тут в русской газете в Париже…

Лицо Юлиана чуть заметно напряглось.

— … Он пустил себе пулю в лоб.

Юлиан Нальянов тяжело вздохнул и сжал гриф гитары. Брови его сошлись на переносице. Он поднялся и взял у брата газету. В короткой заметке сообщалось, что сын известного дипломата покончил с собой выстрелом в висок. На столе осталось множество бумаг со стихами. Ни одно так и не было закончено. Записки, объясняющей его поступок, самоубийца не оставил.

— Значит, он всё-таки понял, — странным тоном проронил Юлиан.

— Что именно?

— Самоубийство — это попытка через смерть изменить свою жизнь, значит, он понял, что в его жизни что-то было не так.

— А что он тебе написал?

Юлиан снова вздохнул, потянулся к блокноту и вынул из него свёрнутый пополам листок, заложенный между страниц.

— Вот оно.

«Две ночи без сна или дурные сны.    Это в последний раз.    Звёзд небесных не жаждем мы,    Свет их волнует нас.    Нездешней дорогой уйду с перепутья.    Не стоит будить память о чёрной минуте.    Кану зыбкою дрожью звезды на восходе.    В Старой Сильвии, средь беззвучных мелодий.    Руки Офелии — потоками слёз,    Йорик сам виноват — остался не у дел.    Я не любил звёзд    Я любил    Их свет    На воде…»

— Неплохо, кстати, — оценил Валериан. — Тебе его не жаль?

— Жаль, — кивнул Юлиан. — В этом гадюшнике Андрэ был всё-таки лучшим. У него была душа и иногда она проступала. Ему не хватало Бога, но Бог не находит тех, кто не ищет Его, а он искал идолов и потому был бесплоден. Он говорил, что не может закончить ни одного стиха. Но это стихотворение вполне закончено. Стало быть, кое-что из задуманного у него получилось.

Валериан поднял глаза на брата.

— Это самая безжалостная эпитафия из всех, какие я только слышал, Жюль.

— Я говорил ему, что сентиментальность — не преимущество, а слабость сердца — не достоинство. — Он опустил голову и задумался. Потом проронил. — Боже, я же обещал монаху…А Христос простит его?

— Нет. — Валериан метнул в него быстрый взгляд. — Самоубийца проклят.

Юлиан усмехнулся.

— Агафангел сказал, что моя человечность спасётся Духом Божьим. Я обещал ему помнить о Христе во все дни жизни моей. Как говорят католики, «подражать Христу». Но если Господь не простит моего дорогого Андрэ, то нужно ли мне быть милосерднее Господа? — Юлиан уставился в потолок. — Надо же, а я ведь почти простил и даже пожалел нашего поэта. Обычно я грешил излишней жестокостью, теперь же впал в преступное милосердие. — Он помолчал с минуту, потом задумчиво проронил. — Нет, я снова не прав. Выразить о нём сожаление — не будет грехом. Как ты думаешь, Валье?