Глава 1. Принцип выгоды честности

Хоть беседа с Альбино временами смешила, а временами бесила Джустиниани, он не мог отрицать, что она была полезна и в значительной мере прояснила для него происходящее.

Законченный подонок Нардолини жаждал возможности безнаказанно убивать, что до Канозио, явно запуганного до полусмерти, то, похоже, ему больше всего хотелось уцелеть самому. Винченцо догадался, что Альбино — пустышка и любитель, Теобальдо же — истинный адепт сатаны, чем-то смертельно напуганный. Нардолини сатанизм привлёк потому, что он чётко выражал побуждения, которые уже и без того роились в душе негодяя, но сам Альбино восхищался Гвидо, который принадлежал к числу серьёзных адептов сатаны.

В принципе, Нардолини в чём-то был прав, хоть и сам не понимал этого: сатане было глубоко плевать, верили ли в его существование те, кто служил ему, или были атеистами. Но мессир Гвидо смотрел, разумеется, глубже: чтобы подлинно примкнуть к божьему противнику, надо, как минимум, верить в бытие Бога.

Таким образом, любители и атеисты навсегда оставались глупыми овцами сатанинского стада, хоть и тешили себя философствованием, а адепты-кощунники выдвигались в число пасущих. Первые, как Нардолини, открыто декларировали свой сатанизм, но ничего не умели, вторые же — прятали свидетельства своих склонностей за семью замками в сундуках своих спален.

Теперь Джустиниани предстояло определиться с остальными, тем более что Винченцо ещё издали заметил массивные колонны и парадный подъезд дома Чиньоло. Стоило Винченцо протянуть карточку — его пригласили войти. Его визит, хоть и не был оговорён, кажется, ожидался хозяином. Джустиниани провели в гостиный зал и радушно приветствовали. Винченцо заметил, что мессир Марио буквально пожирает его взглядом, но не испуганным, как Канозио, и не заинтригованным, как Нардолини. Нет, здесь на него смотрели с восторгом и преклонением. Марио ди Чиньоло трижды повторил, что просто счастлив видеть мессира Джустиниани. Завязался приятный светский разговор, хозяин вспомнил вечер у Гизеллы Поланти и его отказ сесть за один стол со спиритами.

— Вы, как я понял, придерживаетесь тех же взглядов, что и ваш дядюшка. Он тоже, что скрывать, был невысокого мнения о спиритизме. Хотя, конечно, спиритизм — это, наверное, первый шаг магического искусства, мессир же Гвидо продвинулся туда, где едва ли бывал кто-то из смертных.

«Ну почему же, подумал Винченцо, едва ли преисподняя такое уж пустое место…» Но вслух он обронил, что общение с бесами интересно лишь тогда, когда польза от этого явственна и неоспорима. Мессир Чиньоло всколыхнулся, Винченцо заметил, как затрепетали руки маркиза и затряслись его губы.

— О, да, да, я понимаю вас! — Теперь ди Чиньоло смотрел, чуть нагнув голову, напоминая ластящуюся к хозяину собаку. В глазах сияли восторг и собачья преданность. — Вашему дяде это общение позволяло творить подлинные чудеса!

— И что вы считаете чудом? — Джустиниани пошёл ва-банк, — в мире чистогана всё можно купить, и обращение к дьяволу… представляется мне избыточным. Что вам нужно от сатаны?

— Ваш дядя никогда не произносил таких слов. — Мессир Марио смущённо опустил глаза. — Что до нужд… Увы, не всё покупается за деньги, я бы даже сказал, что ничтожно малая часть земных услад подлинно выставляется на продажу. Не покупается доброе имя и реноме в обществе, не покупается талант, невозможно купить любовь, здоровье и молодость, да и вообще, счастье.

Винченцо бросил удивлённый взгляд на Марио ди Чиньоло и тоже опустил глаза. То, что говорил его собеседник, было более чем понятно, и на минуту Джустиниани стало жаль Марио, ибо было слишком заметно, сколь несчастлив, нелюбим, нездоров, немолод и, видимо, бесталанен он сам.

— Доброе имя покупается добродетельным поведением, любви нужно удостоиться, — бесстрастно проговорил Джустиниани, — что до молодости и здоровья, тут лучше, конечно, беречь последнее смолоду. Но и проходящая молодость, если быть философом, — он усмехнулся, вспомнив Нардолини, — награждает опытом и мудростью, — это тоже неплохие дары судьбы.

— Но зрелость и обкрадывает. — Марио ди Чиньоло помрачнел, — вы теряете мужскую силу. Да и иные проблемы…

— Понимаю, — кивнул Джустиниани, — а чем привлекали духи вашего друга — графа Массерано?

— О, мне бы его заботы, — пробормотал ди Чиньоло, — там всего лишь дурные амбиции, уверяю вас. Помимо мужских проблем, недаром, сами же понимаете, Ипполита любовников меняет, там ещё и немереное тщеславие. Вообразил, подумать только, себя поэтом, творцом! Из него такой же поэт, как фаворит из ледащей клячи. Тупое тщеславие, просто глупость. Потом понял, что это никому не нужно и впал в меланхолию. Но нечего было изначально вздор городить! Поэзия! Разве это насущное?

С этим суждением Джустиниани в принципе был согласен. Он любил несколько десятков образчиков классической поэзии, довольно придирчиво отобранных когда-то, но ныне весьма потускневших в памяти. Сам в юности писал, но юность Винченцо кончилась довольно неожиданно. Вместе с нею кончились и стихи. Сегодня Джустиниани не отличался поэтичностью.

— А что ищет донна Поланти? — Винченцо просто не хотел ехать к старухе.

Лицо ди Чиньоло исказила презрительная гримаса.

— О, это старое бабье, — он скорчил презрительную мину. — Когда мужчина хочет быть мужчиной — это можно понять, но когда старуха не хочет смириться с тем, что давно перестала быть женщиной — это просто смешно. — Маркиз помедлил, — но в принципе, история веков повторяется, и старые ведьмы всегда хотят одного и того же: постельных утех и возможности реализовать свою злобную зависть к более молодым. Она мастерица порчи.

— Вместе с подругой? — Винченцо с каменным лицом смотрел на Марио ди Чиньоло.

— Они стоят друг друга, ваш дядюшка выучил их этим забавам — теперь никак уняться не могут, — кивнул маркиз.

Из осторожности Джустиниани больше ничего не спросил, боясь услышать мерзейшие подробности. Но кое-чем поинтересовался.

— А что мои дорогие друзья — Рокальмуто, Бьянко, Берризи, Убальдини — они тоже пользовались услугами мессира Джустиниани?

Чиньоло покачал головой.

— Ваш дядя не любил мессира Убальдини. С мессиром Рокальмуто и Энрико Бьянко? Ну, иногда он наставлял их в светских тонкостях, но в чем-то ином — едва ли. С мессиром Берризи… вот не помню. Я не видел их вместе. Бьянко, Рокальмуто и Берризи почти всегда за столом сидели рядом с Андреа Пинелло-Лючиани. И я… — тут ди Чиньоло осёкся, но быстро продолжил, — я должен предостеречь вас от этого человека. Если он… Поймите, за наследство Гвидо он готов на всё.

— Наследство?

Маркиз кивнул.

— Ему нет цены. Не продавайте никогда… Быть беде.

Джустиниани подался вперёд.

— Не продавать?

Марио ди Чиньоло резко покачал головой. В глазах его застыли тревога и явное смятение.

* * *

Мессир ди Чиньоло оказался для Джустиниани просто кладезем нужных сведений. Благодаря ему Винченцо отказался от встречи с баронессой Леркари и герцогиней Поланти и уже к обеду был дома.

Теперь всё, произошедшее в последние недели, стало ему понятным. Почти всё.

Но несколько вопросов оставалось. Главное — Марио ди Чиньоло предостерегал его от продажи наследства Гвидо. Какого наследства, чёрт бы их всех побрал? Дар и наследство — это, как он понял, не одно и то же. Не могут же они называть наследством книги и ларец покойника, набитый дурацкими куклами! Или могут? Но что тогда? При этом речь шла именно о продаже. Что он мог, но не должен был продавать? Дар, как он понял, не продавался, но передавался даром. Выходит, они говорили всё-таки о ларце?

Голова Винченцо шла кругом от этих неясностей.

Но что послужило толчком для Гвидо? Он истинно мог только продать душу дьяволу, ибо, несмотря на его ещё юношескую порочность, ребёнком Винченцо помнил, что Гвидо был католиком, иногда, в покаянные минуты, даже ревностным. Как он мог стать адептом сатаны? Он не мог распорядиться состоянием, но проценты с восьмисоттысячного капитала составляли сорок тысяч в год. И ему не хватало? Поэтических амбиций у Гвидо не было, это Винченцо знал. Мужские проблемы или блудные забавы? Нет, покачал головой он, слишком мелко. По сути, сатанизм — это не гедонизм и не идеология поклонения злу, это просто отсутствие внутренних сдерживающих начал, крайний цинизм.

Вот этого у дядюшки было в избытке.

Но почему все эти философы-сатанисты, демонопоклонники и прочие чертослужители нуждаются в нём? Почему бы им не продать душу дьяволу и не получить искомые дары напрямую? Впрочем, Нардолини, кажется, уронил, что не у всех это получается. Интересно, почему?

Тут мысли Винченцо прервали. На пороге появился Луиджи и доложил хозяину о визите банкира Карло Тентуччи. Джустиниани встал, приветствуя гостя, одновременно впервые пристально вгляделся в лицо пришедшего. Он уже научился вычленять порочность самых аристократичных лиц, а встречи нынешним утром и вовсе исказили его восприятие.

Карло Тентуччи было около тридцати пяти. Лицо его, несмотря на проступающую еврейскую кровь, носило печать чего-то восточного, арабского. В жгуче-чёрных волосах на висках серебрились едва заметные седые нити, тёмные умные глаза всегда были чуть прищурены. Надень белый тюрбан — и его не отличить от бедуина. Джустиниани знал, что Тентуччи женат и имеет двоих детей, как-то он видел его гуляющим в парке с женой, невысокой толстушкой с миловидным личиком.

Банкир тем временем скупо поведал ему о текущем счёте, рассказал о перечислении денег Марко Альдобрандини, передал забавную сплетню о герцогине Черни. Бедняжка, помешанная на своей родословной, выяснила, что её предком был римский вольноотпущенник. Она упала было в обморок, но ей объяснили, что если сегодня кто-нибудь может доказать, что является потомком последнего раба Нероновой эпохи, он будет не плебеем, но — за древностью рода — украшением римской аристократии.

Потом банкир осведомился о здравии синьорины Каэтани. Джустиниани вздохнул.

— Вы не знаете приличного молодого человека в обществе?

— Жениха для синьорины Джованны?

Винченцо кивнул. Тентуччи задумался.

— Есть несколько довольно приличных юнцов, но им просто рано жениться, а те, кто провели последние пять-семь лет в обществе, становятся откровенными мерзавцами. Самый приличный — племянничек ди Чиньоло Элизео, бывший любовник Ипполиты Массерано, и ваш приятель Оттавиано Берризи.

— Прелестно, — усмехнулся Джустиниани.

— Я к тому, что остальные ещё хуже, — пояснил, сдерживая улыбку, Тентуччи, — о Рокальмуто и говорить нечего, сами знаете, Энрико Бьянко… Ходят упорные слухи, что он совратил свою же сестрицу. Джузеппе Личчио, он сейчас в Милане, имеет явную склонность к детишкам, за что неоднократно бывал даже бит. Убальдини — распутник, картёжник, подлец. Есть Гаэтано Перголези и Беато Габриели, два одинаково лощёных, почти не отличимых друг от друга юнца, я, во всяком случае, их постоянно путаю. Там говорят просто о блудных похождениях. Я же говорил вам, ваш дядя, если желал крестнице блага, мог подлинно хотеть её брака с вами, он хорошо знал людей из общества. Там порядочные люди редки.

— Да уж, если Берризи — один из лучших, то выбор и впрямь ограничен. Он, как я понял, ухаживает за пятьюдесятью тысячами синьорины Одескальки?

Банкир был лаконичен.

— Его финансовые дела расстроены. Смерть отца оставила ему только долги. Все, что у него есть, перезаложено уже дважды. Брак с синьориной решает его проблемы, при этом, — Тентуччи почесал нос, — пятьдесят тысяч есть и у Розамунды Чиньоло, и у Джулианы Бьянко, и у Марии Убальдини. Чего бы проще, особенно с дочкой маркиза-то? Мессир Марио готов отдать дочурку хоть за чёрта. Но мессир Берризи, похоже, выбрал синьорину Одескальки. Правда, взаимности там нет.

Джустиниани улыбнулся и задумчиво спросил:

— Скажите, Карло, вы живёте в мире, где всё покупается и продаётся…

— Не всё, — перебил его, покачав головой Тентуччи, — только ликвидные вещи. Но попробуйте продать кому-то груз своих ошибок и неудач, дурные воспоминания, страхи и зловещие сны — никто не купит, уверяю вас.

— Разумеется, но если бы вам подвернулась возможность продать душу дьяволу, что бы вы взяли взамен?

Тентуччи резко поднялся. Лицо его напряглось и потемнело.

— Странно. Этот вопрос мне уже задавали.

— Кто?

— Ваш дядя. Шесть лет назад. В этой самой комнате.

Джустиниани тоже встал.

— И что вы ответили?

— Он был моим клиентом. У банкиров не принято посылать клиентов к чёрту, но я постарался как можно яснее объяснить ему, что я всего только банкир. То же самое мне хотелось бы донести и до вас, Винченцо.

На лице Джустиниани проступила тень интереса. Он вспомнил, что в ларце вольта Тентуччи, кажется, не было.

— Вы же… выкрест, да? Католик? — Джустиниани давно заметил у Тентуччи запонки со странными арамейскими символами — платиной на золоте, кроме того, стороной слышал, что банкир происходил из старого рода раввинов и талмудистов.

Тентуччи явно не хотел отвечать, но всё же проговорил:

— Нет, крестился ещё дед.

Джустиниани виновато улыбнулся:

— Я вижу, вам претят мои вопросы, Карло, но мой интерес не праздный, уверяю вас. Есть нечто, что заставляет меня задавать их и искать ответы. Вы были знакомы с дядей довольно близко, не так ли?

Банкир смерил его подозрительным взглядом. Потом нехотя пояснил:

— Гвидо Джустиниани считался основателем небольшого кружка избранных под скромным названием «Occulta Philosophia», — Джустиниани при этих словах напрягся и закусил губу, ибо совпадение действительно было странным. — Из того, что я слышал в обществе, мне показалось, что влияние его было значительным. Я же старался держаться от него подальше: вокруг него ходили дурные слухи, а я не люблю неприятности. Их, конечно, и так не избежать, но я стараюсь не усугублять житейские случайности ещё и собственными опрометчивыми поступками.

Джустиниани неожиданно подался вперёд и впился глазами в лицо Тентуччи.

— Выходит, общение с дьяволом вы считаете глупостью? Почему? Потому что это, по-вашему, невозможно или… опасно?

Банкир не смутился.

— Не знаю. Грань между возможным и неосуществимым обычно ясна. Я могу дать ссуду, но взмахнуть руками и взлететь не могу. Есть вещи менее определённые, они заложены в нас, но неизвестны нам самим. Я недавно узнал, что у меня бельканто. А ведь до этого прожил тридцать пять лет — и не помышлял об этом. Но я все равно не певец, а финансист, и привык просчитывать степень прибыльности ссуды и оценивать риск любой сделки. Но сделка с дьяволом? Здесь я ничего оценить не могу. Я не знаю, бессмертна ли моя душа. Если нет — сделка выгодна. Если да, — Тентуччи покачал головой, — убыточность очевидна. Ну, а так как залога бессмертия нет, однако дьявол, предлагающий такую сделку, существо в некотором роде всё-таки потустороннее, и расчёт будет произведён там — в бессмертии, то я отказываюсь от сделки, полагая её излишне рискованной, — тон Тентуччи был твёрже металла.

Джустиниани чуть приподнял бровь.

— Мне казалось, — пробормотал он, — что только истинная вера в Господа и ощущение Его в сердце может быть подлинной защитой от козней дьявола. Так, по крайней мере, утверждают святые отцы. — Винченцо усмехнулся, — но отказ от сделки по соображениям излишне высокой степени риска, — такое мне и в голову не приходило.

Тентуччи смотрел на Джустиниани взглядом напряжённым и внимательным.

— У каждого свои резоны. Так, а вы… что вы-то хотели бы от дьявола?

Джустиниани тяжело вздохнул. На лбу его, возле переносицы, проступила резкая морщина.

— Ничего. Но у меня странное впечатление, что ему что-то надо от меня. Во всяком случае, полученные от вас деньги были не единственным моим наследством, Карло, — и Джустиниани коротко рассказал Тентуччи о последних минутах жизни дяди, о вопросах Массерано на кладбище, о спиритическом сеансе у Поланти, о видении и беседе с Нардолини и Марио ди Чиньоло. — Все они уверены, что я унаследовал дьявольские дарования дяди Гвидо.

Тентуччи выслушал внимательно, ни разу не перебив и ни о чём не переспросив. Наконец, после короткого молчания, заметил:

— Расскажи мне кто другой такую историю, — просто не поверил бы, но вы не из шутников, к тому же я знаком с мессиром Нардолини и донной Поланти. Да и дядюшку вашего знал не понаслышке, — он задумчиво покачал головой, потом спохватился, — но как же это? Ведь, насколько я знаю, при любой сделке необходимо согласие обеих сторон, иначе сделка недействительна.

— Я тоже так подумал, но беседа с духовником выявила ошибочность такой позиции. У дьявола свои правила. Моего согласия на принятие сатанинских талантов не требуется. Мой духовник, отец Джулио, сказал, что мне откроется мир бесов, я буду знать то, чего никогда не изучал, сны мои будут вещими. А вот дальше… Дальше я могу стать колдуном, буду обязан, как и дядя, передать свой дар в последний час своему наследнику, и попаду в Геенну.

— Нерадостно.

— Весёлого мало, — покладисто согласился Винченцо, — но, так как я божественно свободен в деяниях, я могу избавиться от дара, передав его другому, или… бороться с дьяволом. А так как я всего лишь человек, то — взвесьте мои шансы и подсчитайте степень моего риска, Карло. При этом, заметьте, вопреки этим высочайшим рискам, желающие получить этот чёртов дар, судя по всему, найдутся мгновенно. Я могу передать его любому подлецу, вроде содомита Рокальмуто или подонка Нардолини. Возьмут. И судя по тайным желаниям Нардолини, одним убийством там дело не ограничится.

Банкир молчал. Джустиниани же методично продолжал.

— Видимо, я могу так же бесчестно, как дядюшка, передать дар сатаны первому встречному. Можно представить, чем это закончится для бедняги. В итоге, либо я отдаю его, либо служу бесам, как колдун, либо становлюсь бесноватым. Взвесьте мои шансы, Карло, просчитайте мои риски.

— Как банкир, я бы это выбросил, не задумываясь ни минуты, даже в убыток себе. Но что толку в подсчётах? Для вас первые два варианта невозможны.

— Невозможны? — спросил Джустиниани, заметив, что Тентуччи особо выделил последние слова.

Банкир кивнул.

— Есть принцип честности сделки. Обжулить, снять прибыль и удрать, — это прибыльно только при кратковременных соглашениях, как правило, мошеннических. Я же привык быть честным, потому что имею дело с долгосрочной перспективой. Здесь кристальная честность себя окупает, вам начинают доверять большие суммы. Оперируя ими осторожно, можно нажить в сто раз больше, чем плутовством. Но я заметил, что иногда принцип выгоды честности модифицируется в принцип честности как таковой. Потом — в благородство духа. Это у меня, чей дед купил дворянство. У человека же, подобного вам… Я иногда наблюдал за вами. Вы оставались абсолютно одинаковым в нищете, и в роскоши. Это редкость. При этом я видел, что вы страдаете от чужого горя, даже жалеете Гвидо. Следовательно, отдать зло кому-то вы не сможете, понимая, что оно будет использовано во зло. Но служить сатане… — Он покачал головой, — нет, вы только перед Богом склонитесь, ниже — никому. Аристократическая гордыня. Вот и остаётся…

— А борьба с сатаной — по-вашему, аристократична? — перебил Джустиниани.

— Конечно, в самом восстании против Бога — черты плебейства. Черти — это ведь пролетарии духовного мира. Аристократия не бунтует.

Джустиниани вздохнул и сквозь зубы пробормотал:

— Спасибо, Карло, — на его лице вновь, как в беседе с монахом, проступил упрёк Цезаря Бруту, но банкир оказался не сентиментальным.

— Вас ждут нелёгкие времена, Винченцо. При этом я хоть не отличаюсь сугубой храбростью и сражениям с нечистой силой не обучен, но… — Карло поднял глаза на Джустиниани, — в некотором роде… можете на меня рассчитывать.

Джустиниани смерил Карло Тентуччи долгим изумлённым взглядом и ничего не сказал. Делить с ним дары сатаны были готовы многие, чему тут удивляться, но найти союзника в борьбе с дьяволом — этого Винченцо не ожидал.

 

Глава 2. Заложник чести

Однако ничего не происходило. Не было ни пророческих сновидений, ни новых откровений, ни бесовских искушений. За три дня, прошедших от его разговора с Карло Тентуччи, не случилось вообще ничего. Или почти ничего. Разве что Джустиниани съездил в Кампо-Марцио и нашёл там дом Батистини — подлинную руину около сгоревшей часовни, побродил по развалюхе, зашёл и в заброшенную часовню. Вход зарос крапивой и чертополохом, под сводами с писком носились ласточки. Ну, и о чём это говорило?

Всё остальное время Винченцо почти не выходил из библиотеки, листая фолианты, найденные в сундуке Гвидо. Почерпнул, что и говорить, много нового, пытаясь, прежде всего, разобраться с теми странными куклами, что обнаружились в ларце и о которых с дрожью в голосе спрашивал старик Канозио.

Куклы назывались вольтами. Джустиниани узнал, что для изготовления вольта необходим чистый воск, а также волосы, ногти, слюна или сперма изурочиваемого. Сгодится и записка, им написанная, и нитка из одежды. Чистый воск используется в день и час планеты, соответствующей виду воздействия. Вольты порчи надо было делать на убывающую луну, привороты — на растущую. Вольт крестят либо святой водой, либо чёрной, смытой с покойника или с кладбищенского надгробия, и нарекают мирским именем. Суть же этих безделушек была в том, что заимев вольт человека, колдун мог держать в своих руках его жизнь, ибо любое увечье, нанесённое игрушке, отражалось на человеке.

Боже, какая ересь! Джустиниани бесился. Вера в то, что духами можно повелевать с помощью подобных ритуалов и заклинаний — в его понимании была равносильна вере в то, что ветер можно удержать руками. Винченцо тяжело вздохнул, откинулся в кресле и брезгливо поморщился, представив как Гвидо ночами на убывающую луну творил все эти богомерзкие обряды, удивившись, что его, католика, ничего не отвращало в этом гадком ритуале.

Но из чего он сделал эту мерзость — этого Джустиниани так и не понял. Фигурки в ларце покойника были не из воска, скорее — субстанция напоминала, как он подумал, застывший агар-агар. При этом Винченцо узнал, что колдун должен добиваться сходства вольта с человеком — и именно поэтому теперь, приказав ларцу открыться, он внимательно вглядывался в лица и мрачнел с каждой минутой. Он ничуть не удивился, узнав в толстой кукле с крючковатым носом герцогиню Поланти, в другой, в рыжей тощей с лисьей физиономией — донну Леркари, в третьей — графиню Ипполиту Массерано. Зато потом не поверил глазам: одна из кукол чрезвычайно походила на Глорию Монтекорато, его бывшую наречённую. Господи Иисусе…

Но Винченцо не верил прочитанному: в его понимании это всё же была нелепость.

Впрочем, некоторые места оккультных трактатов здорово повеселили Джустиниани. Он узнал, что лучшим посредником между человеческим миром и потусторонним выступают чёрные коты. Их колдовские способности настолько велики, что они могут прогнать из дома привидение. По этой причине во время спиритического сеанса кота нужно удалять из комнаты. Он может вспугнуть духов.

Джустиниани подивился, что бесовское животное имеет бесогонную силу, а, прочтя дальше, узнал, что многие колдуны держат котов как громоотвод от сглаза и порчи, и животное становится носителем части силы колдуна, усваивает его нрав и привычки, становясь «мистическим зеркалом», «фамильяром». При преемстве от колдуна к колдуну характер животного меняется. Такой чёрный кот оберегает дом от грозы, молнии и воров и выполняет непроизнесённые желания хозяина. Бартоломей же Английский в восемнадцатой книге труда «О свойствах вещей» тоже писал о котах: «…зверь в юности похотливый, быстрый, весёлый и ловкий, резвясь, прыгает на всё, что перед ним».

— Так ты, значит, похотливый? — спросил Джустиниани кота, лежащего на томе Якоба Варагинского.

— Мр-р-р… — ответил тот, но Джустиниани не понял, подтверждение это или опровержение слов Бартоломея.

Винченцо вытащил из-под кота «Золотую легенду», и в ней прочёл, что в момент изгнания Домиником в тысяча двести шестом году в Лангедоке дьявола из группы еретичек, невесть откуда выскочил ужасный кот с огромными горящими глазами и длинным кровавым языком. Пометавшись среди женщин взад-вперёд, он исчез, оставив после себя жуткую вонь. Винченцо прочёл это сообщение Спазакамино, но на кота летопись Якоба впечатления снова не произвела: его фамильяр развалился в кресле и уснул.

За завтраком в один из этих спокойных дней к нему неожиданно обратилась Джованна. Глядя на него исподлобья, она отложила в сторону книгу, которую читала, и спросила, почему он утверждает, что бесы обязательно злобны?

— Ведь и Байрон, и Шелли, и Шиллер — все они говорят, что демоны страдают.

Джустиниани усмехнулся, заметив, что девица листает Байрона.

— Не верьте в благородных разбойников, Джованна, не верьте Корсарам, Чайльд-Гарольдам, Каинам, Манфредам, Лара и прочим. Это бесовская литература. Сам я никогда не понимал, почему все эти мерзавцы с их «мировой скорбью» и демонической любовью к «страждущему человечеству», всегда имеют «тяготеющие на душе» тайные преступления, при этом винят в них «неискоренимую несправедливость мирового порядка»? Все это или лживые сказки или сказочная ложь, но она, увы, не безобидна: ведь сегодня любой малец, которого высекли за невыученный урок, твердит о тяготеющем над ним «чёрном роке», а люди утрачивают различение добра и зла. Если для них демон зла становится страдающим идеалом, паче небесного ангела, — далеко ли до беды?

Днём, когда Джустиниани был занят в своей библиотеке, девица неожиданно снова постучалась к нему.

— А можно мне спросить?

Винченцо молча кивнул, отложив лупу и текст на древнегреческом, который разбирал.

— Вы говорили про медиумов. Я поняла, что вы считаете дона ди Чиньоло шарлатаном и думаете, что он не видит никаких бесов. А как понять — есть ли бесы рядом?

Джустиниани завёл глаза под потолок.

— Мудрец древности говорил: «Если бы люди увидели отвратительный образ демонов, то сошли бы с ума». Мы не видим их промыслительно. А чтобы почувствовать прикосновение к себе духа тьмы, надо быть святым.

— А чем прогнать беса?

— Призывом имени Христа, молитвой, крестным знамением, покаянием с Причащением святых Христовых тайн. При любом искушении необходимо молиться. Известно и действие ладана на злых духов, отмечено благодатное действие святых мощей, икон и даже одежд святых, присутствия которых не выносят злые духи.

Джованна напряглась, явно что-то обдумывая. Джустиниани терпеливо ждал.

— Но если, как вы сказали, дьявол лжец и человекоубийца, почему Господь допускает существование злых духов?

Джустиниани чуть улыбнулся. Вопрос мог быть и гораздо глупее.

— Диавол был и остался тварью, находящейся в полной власти Творца, который сделал его орудием испытания, которым отделяются верные Христу от любителей греха. Бог не приневоливает человека к спасению, но и доселе предоставляет ему возможность или сражаться с дьяволом, или вступить с ним в союз.

— Стало быть, донна Поланти, донна Леркари и… крестный… они — грешники?

Винченцо закусил губу. Девочка, в принципе мыслила логично, хоть и излишне прямолинейно.

— Пусть вас не заботят чужие грехи, Джованна, каждый отвечает только за свои. Должное отношение к падшим духам показал Сам Господь, сказав: «Господу Богу твоему поклоняйся и Ему одному служи» Помня это, нужно беречься всякого общения со злыми духами и не слушать волхвов, магов, колдунов, прорицателей и гадалок.

— Не слушать потому, что они лгут? Как дьявол?

Джустиниани покачал головой. Разговор стал занимать его.

— Они лгут не всегда. Лгали бы всегда — кто бы им верил? Помните, пророк Иезекииль говорил о дьяволе: «Ты печать совершенства, полнота мудрости и венец красоты. Ты находился в Эдеме, в саду Божием, и совершенен был в путях твоих со дня сотворения твоего, доколе не нашлось в тебе беззакония», «От красоты своей возгордилось сердце твоё, от тщеславия твоего ты погубил мудрость твою; за то Я повергнул тебя на землю». Диавол пал и многих увлёк с собой. Падшие же ангелы, в силу принадлежности к ангельской иерархии, посвящены в тайны бытия. Эти знания после падения они сохранили и пытаются подчинить человека открытием ему «тайных» знаний. Овладев этими знаниями, человек может влиять на стихии мира, но становится полным рабом нечистых духов. Падшие же духи, умеющие только губить, всегда довольно быстро уничтожают и своих последователей.

— Следовательно, если крестного называют колдуном, он был подчинён дьяволу? Или в нём был злой дух? Но… он был так добр ко мне…

— Господь не попускает бесу искушать человека свыше его сил. Вселение же злого духа в человека происходит только по особому попустительству Господа и является следствием страстной и легкомысленной жизни грешника. Мессир Гвидо не был одержимым. — Остальное, сказанное Джованной, Джустиниани предпочёл не комментировать.

— А как… как это происходит? Как бесы порабощают человека?

— Чаще всего привнесением греховных помыслов, которые человек принимает за свои, — мрачно проронил Джустиниани, — и если он соглашается с ними, то становится проводником чужой бесовской воли, постепенно всецело овладевающей им.

Больше Джованна ничего не спросила.

* * *

Череда спокойных дней быстро закончилась. На четвёртый день около пяти пополудни Луиджи во время обеда внёс на подносе раздушенное письмо. Почерк был неизвестен Джустиниани. Винченцо лениво пробежал глазами страницу. Там было всего несколько строк: «Особа, чьё сердце Вы пленили, находится в опасности и нуждается в Вашей помощи. Если в Вашем сердце есть благородство, Вас ждут сегодня на виа делла Кроче, 17, в одиннадцать вечера».

— Что ей нужно? — этот вопрос прозвучал над ухом Винченцо неожиданно и резко, заставив Джустиниани вздрогнуть.

Возле стола стояла Джованна. Она смотрела на конверт.

— Кому это «ей»? — язвительно поинтересовался Винченцо.

— Марии Убальдини, это её почерк.

Джустиниани исподлобья окинул свою подопечную невесёлым взглядом.

— Вы уверены, что это она? Где она живёт?

— Неподалёку от Квиринальского дворца, на виа делла Кроче.

— Вы хорошо её знаете?

— Достаточно, чтобы не хотеть знать её вовсе, — резко отчеканила Джованна и выскочила из столовой, резко хлопнув дверью.

Джустиниани вздохнул: только женских истерик ему и не хватало. Но настроение было испорчено. От письма шёл неприятный запах роз, всегда вызывавший у Винченцо тошноту. Он не знал, есть ли в его сердце благородство, но романтичен он точно не был, ибо обстоятельства ранней молодости напрочь избавили его от сентиментальности и чувствительности. Не говоря уже о том, что Винченцо весьма слабо верилось в крики о помощи, написанные претенциозными завитушками на раздушенной веленевой бумаге торгового дома Фабриано — по пять луидоров за пачку.

Итак, его ждут в доме Убальдини за час до полуночи. Винченцо помнил Марию Убальдини. Красавица с больным лицом. Предположить, что синьорина, мельком увидев его у герцогини Поланти, влюбилась до потери рассудка, было, разумеется, лестно. Но чересчур самонадеянно. При этом братец оной особы когда-то хладнокровно выставил его за порог. Не нравилось Джустиниани и то обстоятельство, что улица Креста была на пути в Кампо-Марцио.

Винченцо вздохнул, задумавшись о том, насколько он в данном случае «божественно свободен», и уныло пожал плечами. Невольник старого принципа благородства, nobless oblige, заложник чести, он вынужден будет пойти туда, куда его самого ничего не влекло.

Что ж, благородство обязывает.

Но не исключает благоразумия. Джустиниани велел послать за Карло Тентуччи, попросив приехать к половине одиннадцатого, предупредив, что дело может быть опасным. Винченцо не до конца доверял банкиру, ибо жизнь отучила его от доверчивости, но советчик и свидетель был необходим. Тентуччи прибыл незамедлительно, и Джустиниани коротко известил его, что их новая встреча не связана с их предыдущим разговором и касается вещей весьма двусмысленных и конфиденциальных, после чего, не тратя времени даром, протянул Тентуччи письмо. Тот быстро пробежал глазами по строчкам и помрачнел.

— Вы поедете?

— А у меня есть выбор?

Тентуччи был, казалось, немного озадачен.

— Но, простите, Винченцо, а что если это подлинно любовная интрижка?

Джустиниани пожал плечами.

— Что ж, вы говорили, что у вас бельканто. Тенор? — Банкир кивнул. — Отлично, у меня баритон. Споём под балконом на два голоса. Но если серьёзно, что-то подсказывает мне, что сегодня мне ваших вокализ не услышать. Вы вооружены?

— Вы же написали, что дело опасное… Только вот, — виновато проговорил банкир, осторожно вынимая пистолет, — должен заметить, что я немного близорук и на особую меткость моей стрельбы рассчитывать глупо.

— Учту. Половина одиннадцатого. Поехали.

На подъезде к улице Креста Джустиниани приказал остановиться за полквартала и осторожно подошёл к дому номер семнадцать. Трёхэтажный особняк, казалось, спал, только на третьем этаже в окне за зеленоватыми портьерами горела лампа. Его шаги, как он ни старался ступать тихо, гулко отдавались в пустом квартале. Винченцо стал на противоположной стороне улицы напротив горевшего окна, и тут же оттуда, словно приглашая его войти, перекрутившись и раскачиваясь в воздухе, упала верёвочная лестница.

Ближайший фонарь был в тридцати шагах, но Джустиниани показалось, что он заметил мужскую голову в комнате. Окно третьего этажа было на высоте двадцати пяти футов от брусчатки тротуара и обрежь кто верёвки, хребет он точно поломает, рассудительно подумал Винченцо. Этими соображениями он, неспешно отойдя к карете, поделился с банкиром.

— Вы и вправду неромантичны, — отметил тот и, выбравшись из кареты, поглядел на окно. — Иной пылкий любовник взлетел бы наверх, как моряк на мачту.

— Я не пылкий любовник, — возразил Джустиниани, — и если имеет место любовный спектакль, то не следует переставлять акты местами: сначала, в первом акте, нужно пленить мужчину, а потом, уже во втором, приглашать на романтическое свидание. Пока же мужчина не обольщён, у него возникают дурные подозрения: вдруг в искомой спальне его поджидают, как уже случилось как-то, двое лихих бандитов?

— Что? На вас нападали?

— Пытались… Но об этом после. Я подойду к лестнице, а вы постучите в дверь, Карло. Убальдини ваш клиент?

Банкир кивнул и направился к двери. Джустиниани двинулся к окну, и тут, едва Тентуччи взошёл на ступени парадной лестницы и позвонил, на Винченцо из темноты кустов под окнами набросились двое, выкрикивая: «Держите вора!» Парадная дверь распахнулась, на пороге показался Умберто Убальдини, он оттеснил Тентуччи и бросился к кричавшим, тем временем Джустиниани свалил с ног слугу, и тут, заметив, что второй напавший на него — Рафаэлло Рокальмуто, согрешил.

Нет, в том, что он обрушил на голову содомита всю мощь своего кулака, Винченцо большого греха не видел, а вот то, что он при этом испытал пьянящее наслаждение и без всякой надобности ударил и без того шатающегося Рокальмуто в лицо ещё раз и опрокинул навзничь — было, конечно, грехом сугубым.

Впрочем, покаяние пришлось отложить: подбежавший Убальдини кричал что-то нелепое о чести семьи, на которую-де покусился Джустиниани и требовал сатисфакции. Тентуччи, подойдя следом, хладнокровно поинтересовался, каким это образом мессир Джустиниани мог совершить приписываемые ему действия, если приехал в одной карете с ним?

Но его никто не слушал, из дома высыпали слуги, Рокальмуто, пошатываясь, встал на ноги, Убальдини требовал немедленного протокола секундантов о поединке.

Джустиниани, поймав встревоженный взгляд Тентуччи, резко и отчётливо кивнул. Верёвочная лестница, всё ещё свешиваясь из окна, покачивалась на ветру, образуя в свете отдалённого фонаря странные тени на стене, то уподобляясь петле, то закручиваясь в канат.

Винченцо не был расстроен, испуган или удивлён. Скорее, напротив, испытывал некоторое удовлетворение, как волк, вовремя учуявший запах железа и избежавший капкана. Он почти не слушал раздражённый голос Тентуччи и визгливый тенор Рокальмуто, но, отойдя на другую сторону улицы, пытался понять, не связаны ли нападение на него на Понте Систо и нынешняя дуэль, слишком уж явно подстроенная? Хотя нет, решил он, те, на мосту, были просто голытьбой. Но вот нож…

Тут Джустиниани быстро повернулся. Ему не померещилось. В окне, откуда всё ещё свешивалась лестница, мелькнула голова — он заметил коротко остриженные волосы и очертание мужских плеч. Свет падал в спину, лица он не разглядел, но ему показалось, что фигура знакома ему.

Значит, была разыграна беспроигрышная комбинация, осуществить которую помешало присутствие Тентуччи. Его могли схватить под окном и обвинить в попытке грабежа или покушении на честь семьи. Но нет, покачал головой Джустиниани, этот вариант явно не годился: кто бы поверил, что обладатель восьмисоттысячного состояния полезет в окно красть столовое серебро? А вот в случае, если бы Джустиниани поднялся по лестнице в окно, — его либо пырнули бы ножом в комнате, либо выкинули бы из окна. В случае же, если бы он никуда бы не полез — задержали бы внизу, обвинив в покушении на семейную честь, как и вышло.

А что в итоге? В итоге ему предстояла дуэль с Убальдини, мастером клинка. Что ж, он действительно выбрал лучший вариант. Во время поединка будет светло, рядом будут секунданты, а в руке у него будет шпага. Это давало шанс на жизнь.

Тем временем Тентуччи, бледный и раздражённый, уже стоял рядом.

— Завтра, в половине одиннадцатого утра, на вилле Тоцци. Шпаги и фехтовальные перчатки. Жизнь или смерть. Все уладили быстро, без формальностей.

— Прекрасно, поехали, — отозвался Джустиниани и пошёл к карете.

Откинувшись на бархат сидения, Тентуччи некоторое время молчал, потом, обернувшись, поймал в свете фонаря лицо Джустиниани. Карло передёрнуло: Джустиниани улыбался.

— Мне казалось, вы католик, — досадливо обронил он.

Джустиниани словно проснулся.

— Разумеется. Что вызывает ваше сомнение?

— Искать смерти — не любить Бога. Бог есть Жизнь. А уж бравировать жаждой смерти и вовсе грех сугубый.

Тут он умолк, заметив, что грудь Джустиниани трясётся. Тентуччи изумился: его собеседник смеялся, и странные гортанные звуки это подтверждали, между тем, за семь лет знакомства он ещё ни разу не слышал смеха этого человека. Джустиниани же наконец успокоился.

— Простите, Карло, я что-то расслабился. Что касается поисков смерти — вы не правы, я не авантюрист. Допустить, чтобы тебя вызвали, и искать смерти — это разные вещи. Но что я сугубый грешник — это правда. Какое наслаждение получил я сегодня, разбивая физиономию Рафаэлло, о… Только ради этого стоило приехать. И мне трудно даже представить епитимью, коей я за это заслуживаю. И это притом, что истинного покаяния нет во мне, Карло, и доведись мне снова встретить его в тёмном проулке… Я не могу даже оправдаться гневом праведным. Не было никакого гнева. Просто наслаждался.

Тентуччи некоторое время молчал, потом поинтересовался:

— Ну, а завтра?

— А что завтра? Довольно для всякого дня своей заботы.

— Убальдини один из лучших фехтовальщиков Лацио. Он взял в прошлом году приз Помоны.

— Я знаю, Карло.

— Вы слишком беспечны, неосторожность может быть роковой, достаточно ошибиться на миллиметр, чтобы получить три дюйма железа в тело. — Тентуччи был взволнован. Они были в начале улицы Кондотти. В глубине проступали очертания Испанской площади в лунном свете, белый остов лестницы и церковь Святой Троицы. — Вам поможет «остановка» и «поворот вправо»… Но он очень подвижен, я видел его на турнире.

— Я тоже видел его, Карло, — кивнул Джустиниани и, прикрыв рот ладонью, зевнул.

Теперь они выехали на Испанскую площадь. Четыре или пять извозчичьих карет стояли в ряд с зажжёнными фонарями. Тентуччи продолжал давать ему советы, Джустиниани кивал и вежливо обещал банкиру быть осторожным. Наконец пробормотал:

— Должен же всё же быть какой-то повод. Где я перешёл ему дорогу?

Тентуччи почесал лоб.

— Не ухаживали ли вы за его нынешней пассией — Ипполитой Массерано?

— Нет, Боже упаси, я боюсь эту Мессалину. Не мой вкус. Он-то, кстати, с его субтильностью, как управляется?

— Не знаю. Но вы не делали ей авансов, точно?

— Я видел её у герцогини и, насколько мог, уклонялся от общения.

— Если её это задело — она вполне могла наговорить ему чего-либо.

— Ну, если он позволяет женщине вертеть собой… А записка от сестры? Не она ли написала её? Но нет, Джованна уверяет, что почерк именно Марии. А, — махнул он рукой, — что толку гадать?

Расстались они у дома Джустиниани, Тентуччи обещал заехать за ним в половине десятого.

Дома Винченцо приготовил свои шпаги, несколько минут внимательно оглядывая клинки и гарды. Кот Трубочист, лёжа на подоконнике, наблюдал за ним с ленивым безразличием, потом всё же спрыгнул вниз, понюхал металл лезвий и чихнул. Джустиниани пожелал ему здравия и тут неожиданно услышал:

— Его сиятельство собирается на поединок? — голос Луиджи был насторожен и несколько испуган.

— Угу, — кивнул Джустиниани, сжимая эфес.

— А кто ваш противник?

— Мессир Умберто Убальдини, — спокойно сообщил Винченцо, отложил шпагу и погрузился в глубокие размышления.

Итак, Убальдини искал его смерти. Зная своё мастерство, он мог не сомневаться в победе. Почему? Кто он, Джустиниани, для Умберто Убальдини? Бывший друг или, точнее, приятель, которому Умберто когда-то отказал в помощи.

Было бы понятно, если бы он, Винченцо, затаил обиду против Убальдини, но глубоко исследовав свою душу, Джустиниани не нашёл там и следа ненависти или памяти о былом пренебрежении. Винченцо всегда прощал врагам, правда, верить предавшим его однажды — уже не мог.

Однако сейчас налицо было почти маниакальное стремление Убальдини уничтожить его. Почему? Они не были соперниками в любви, мстить ему Умберто было не за что.

Джустиниани вздохнул, решив, что завтра все прояснится. Поединок не волновал его. Он последние семь лет не появлялся на турнирах, но преподавал фехтование, подготовил нескольких победителей, а кроме того, от старика Марко Руттоло, живой легенды, позаимствовал ряд французских приёмов, устаревших, забытых, почти никем ныне не знаемых, но весьма хитроумных. Техника же Убальдини, его сильные и слабые стороны были давно известны Винченцо. Когда-то по молодости он мог и проиграть Умберто, но ныне рука его отвердела.

Он не боялся поединка.

 

Глава 3. «Вы — сам дьявол…»

Винченцо, разбуженный Луиджи в девять утра, выпил две чашки чаю с лёгкими бисквитами и, узнав, что на обед будет его любимая лазанья с мясным фаршем и грибами, категорично решил, что сегодня не умрёт, ибо был твёрдо намерен попробовать её.

Он выбрал широкие брюки, удобные башмаки с низкими каблуками и чёрную сорочку. Потом приготовил перчатку, смочив у неё ладонь и посыпав канифолью, внимательно и придирчиво осмотрел кожаный ремешок для крепления рукоятки к запястью. Снова обследовал клинок и острие обеих шпаг.

— Это правда? — Джустиниани вздрогнул, услышав за спиной хриплый голос Джованны.

— Правда — что? — поморщился он.

Девица имела неприятную привычку выскакивать, как чёртик из табакерки.

— Правда, что у вас дуэль с Убальдини?

— А… Это правда, — он вложил шпагу в ножны. — А почему это вас волнует? Вам не безразлично благополучие мессира Убальдини?

Джованна покраснела и вдруг взвизгнула.

— Вы! Вы… вы ужасный человек! Я же говорила вам, чтобы вы не слушали Марию! Она — дурная, всегда лжёт и никого себе равным не считает!

Винченцо затянул ремешок на запястье.

— Позволю себе напомнить вам, дорогая синьорина, что я — ваш опекун, и учить вас могу я, но не наоборот, — промурлыкал Джустиниани, — а уж визжать на меня и вовсе не годится.

Девица выскочила из комнаты, хлопнув дверью.

Джустиниани пожал плечами. Девица подлинно была неглупа, но истерична, а уж дурная привычка не придерживать за собой двери и вовсе не делала ей чести. Винченцо подумал, что надо будет поучить её хорошим манерам, однако благоразумно отложил обязанности воспитателя юношества на потом.

Тентуччи приехал без опоздания и сказал, что нашёл врача — Франческо Тоско, чей опыт — выше всех похвал. Винченцо отрешённо кивнул, едва ли услышав, надел сюртук, взял шпаги.

В экипаже был молчалив и задумчив, время от времени наклонялся к дверце и смотрел на улицу. В арке палаццо Колонны виднелся двор со статуями, а с архитрава каменной церкви свешивались майские украшения в честь Богородицы. После небольшого подъёма открылся город, величественный, сияющий, с колокольнями, колоннами и обелисками, увенчанный куполами и башнями. Через четверть часа они въехали на виллу Тоцци и свернули в аллею из стройных лавров.

Высунувшись из кареты, Тентуччи, бледный и дурно выбритый, обронил:

— Нас уже ждут.

Джустиниани взглянул на часы. Недоставало пяти минут до назначенного часа. Он остановил карету, неторопливо пригладил волосы, потом с секундантом и медиком направился к противникам. Расплывчатая игра света и тени сквозь сплетение лавров успокаивала и убаюкивала, благородные деревья, как в любовных аллегориях Петрарки, казалось, вздыхали над его головой.

— Идите, раздевайтесь, — Рокальмуто кивнул на беседку в тени лавров.

Винченцо пошёл за ним, с удовольствием отметив огромный синяк на скуле Рафаэлло, который тот тщетно пытался запудрить. Пока Джустиниани раздевался, оба врача готовили повязки и карболовую кислоту для дезинфекции шпаг. Её едкий запах распространялся по воздуху, смешиваясь с запахом лавра.

Джустиниани снял сюртук, но остался в чёрной рубашке, он не хотел, чтобы при случайном ранении была видна кровь. Появившийся в беседке Тентуччи сообщил, что по жребию выпали его шпаги. Джустиниани просиял. Осанна в вышних Богу! Своей шпагой он владел уверенно, к чужой рукояти пришлось бы привыкать.

Место было выбрано в тени, на усыпанной мелким щебнем площадке.

Убальдини вместе с Рокальмуто вышли из соседней беседки. Джустиниани заметил, что вид у них серьёзный, почти торжественный. Тут Убальдини вдруг, изумляя Джустиниани, решительным движением сорвал с себя белую рубашку и с холодным спокойствием предстал перед соперником.

Винченцо растерялся. Он должен был последовать примеру Умберто, но не хотел этого: работа в портовых доках превратила его плечи в гору мышц, что казалось Винченцо уделом плебеев, и ему не хотелось обнажаться. Но Убальдини насмешливо бил носком по гравию, предлагая равные условия.

— Боитесь подхватить насморк?

Джустиниани, ругаясь про себя, нехотя стянул рубашку, с досадой взял из рук секунданта перчатку, ремешок и шпагу, надел, взмахнул шпагой, чтобы убедиться, хорошо ли держит её, при этом ощущая странный стыд, и тут поймал на себе испуганно-изумлённый взгляд Тентуччи и похотливый, сальный — Рокальмуто.

— Вы, однако, тренированы, — с некоторым облегчением проронил Тентуччи.

— Говорил же вам, не хороните меня заранее… — пробурчал в ответ Джустиниани, проверяя, не скользит ли в ладони рукоять, одновременно радуясь, что секундант видит в его торсе следствие упражнений на корте. Шпага в руке казалась ему пушинкой.

Убальдини же оглядывал противника молча, и на лице его проступило явное замешательство. Джустиниани всегда одевался в чёрное и казался Умберто тяжёлым и грузноватым, что облегчило бы положение Убальдини на ристалище за счёт его собственной лёгкости и подвижности. Теперь он в смущении кусал губы. Соперник не был грузен, тут он ошибся, торс Джустиниани был мощным и гибким, а широкие запястья говорили о чудовищной силе. Сколько же надо упражняться, чтобы так развить мышцы?

Джустиниани же поймал себя на том, что начал злиться. Ему не понравился взгляд Убальдини, в котором померещилось презрительное понимание того факта, что только сотни мешков угля могли породить такие мускулы.

Наконец оба услышали: «Господа, в позицию!»

Они встали друг напротив друга, Убальдини — со светлым лицом паладина, уверенного в себе красавца, Джустиниани же озирал соперника с небрежностью барина, глядящего на дурного слугу. При этом Винченцо почему-то чувствовал в душе неясную дрожь при виде худого обнажённого тела Умберто, на которое был направлен его стальной клинок.

— Avanti!

Джустиниани, полагая, что первый удар за Убальдини, совершенно открыл себя, взяв шпагу на терцу, и вызывал противника чуть насмешливым взглядом. Убальдини выступил вперёд с финтом прямого удара, сопровождая его криком, по примеру сицилийцев, и атака началась.

Джустиниани не развивал никакого приёма, отражал удары быстро, с удивительной точностью, как если бы находился в фехтовальном зале перед безвредной рапирой, Убальдини же нападал с жаром, сопровождая каждый удар глухим криком, похожим на крик дровосеков, вонзающих в ствол топор.

Джустиниани краем глаза заметил, что Тентуччи держит руку на груди, пытаясь смирить волнение, его бледность, переходившая в синеву, говорила об испуге. Джустиниани чуть улыбнулся секунданту и кивнул, пытаясь приободрить. Здесь он снова отметил заворожённый взгляд Рокальмуто, похотливо озиравшего его, и решил после дуэли надавать ему оплеух.

Эта мысль странно взбодрила его.

Тут последовала новая страшная атака Умберто, и Джустиниани даже растерялся. Он не хотел убивать Убальдини, просто оборонялся, но теперь отчётливо понял намерения противника. Умберто хотел не его крови, а его смерти, и это разгневало и одновременно придало Джустиниани хладнокровия, ибо его бешенство всегда было ледяным и рассудочным. «Что я сделал тебе, ты, исчадье ада, зачем тебе моя жизнь?» Отбивая удар соперника, он прочертил продольную царапину на его груди, тут же начавшую кровоточить.

— Стойте! — крик медика остановил дуэлянтов.

Тентуччи, белый, как полотно, опустился на скамью. Ему было дурно.

— Карло! — Джустиниани стало неловко за то, что он невольно втянул несчастного в кровавые разборки. — Господи, что с вами? Дышите глубже, ртом, сейчас полегчает.

— Простите, — Тентуччи самому было стыдно своей слабости, он с трудом поднялся, и вправду, хватая ртом воздух.

Убальдини, которому уже остановили кровь, отказался прекратить схватку. Рокальмуто же по-прежнему бродил по телу Винченцо мерзким взглядом и тем ещё больше бесил Джустиниани.

— В позицию, господа!

Джустиниани, раздосадованный и озлобленный, применил старинный, забытый ныне удар «зеркальной терцы», и на груди Умберто из новой, теперь поперечной царапины показалась кровь. Царапины пересеклись, образуя правильный крест. Подбежали врачи. Но раненый тотчас же сказал медику:

— Ничего. Это пустяки.

Он отказался войти в беседку для перевязки. Его доктор, промыв царапину, сказал, что можно продолжать. Рокальмуто немедленно скомандовал к третьей атаке.

«В позицию!» Теперь тишина кругом казалась глубже, все сознавали убийственную волю, одушевлявшую этих двоих. Ужас овладел ими, все поняли, что им придётся отвозить домой мёртвого или умирающего. Джустиниани со странным любопытством поинтересовался:

— Умберто, что я сделал тебе?

Убальдини бросился вперёд с двумя оборотами шпаги и ударом на втором. Джустиниани отразил удар и ответил, делая шаг назад. Умберто теснил его, в бешенстве нанося крайне низкие удары, не сопровождая их больше криком. Винченцо отражал с такой резкостью, что каждый его удар мог пронзить насквозь.

— Умберто, что я сделал тебе? — снова спросил Джустиниани, пытаясь поймать взгляд соперника.

Убальдини не ответил.

Винченцо почувствовал приступ холодной ярости: ристалище поплыло в его глазах, соперник сместился влево. Джустиниани знал силу подвижности противника, но знал и то, что нельзя позволить ему измотать себя. Движения Винченцо стали нарочито размеренными, как танцевальные па, он заставлял Умберто двигаться в его темпе, сбив привычную противнику амплитуду движения. Ему это удалось: лёгкий и подвижный Умберто вынужден был теперь подчиняться ритму изматывающих его чужих замедленных атак. Теперь Джустиниани играл с Умберто, как удав с кроликом, парализуя и вынуждая покоряться.

Потом Винченцо нарочито открыл торс. Убальдини ринулся на него, но был остановлен необыкновенным ударом. Это был приём «битвы диких зверей», «змеиное жало», он слышал о нём, но не знал. Бедро в паху Умберто было в крови. Он зашатался, но всё равно попытался броситься на противника.

— Умберто, что я сделал тебе? — с яростью повторил Винченцо в третий раз.

— Стойте! — закричали Тентуччи и Рокальмуто, но как раз в это мгновение Джустиниани, отражая новую атаку полуослепшего от ярости Убальдини, ударил его в грудь, в центр креста, образованного царапинами. Шпага Джустиниани на три дюйма проникла в грудь чуть левее правого соска.

Умберто, выронив шпагу, без чувств упал на руки Рокальмуто.

— Рана в грудь, на высоте пятого межрёберного пространства, проникающая в грудную полость, с повреждением лёгкого, — осмотрев рану, объявил хирург, — будет чудом, если он выживет.

— Невозможно, — покачал головой Тоско, — если он верил в Бога, поторопитесь со священником, у него на губах кровь.

Тентуччи замахал руками и отвернулся, и тут увидел Джустиниани.

Тот успел уже поднять выпавшую из руки противника шпагу, методично вытер её носовым платком и вставил в ножны. Теперь надевал рубашку и сюртук и явно спешил. Он всей его фигуры веяло странным покоем, чудовищной силой и непостижимым безразличием.

Заметив взгляд банкира, Винченцо, зажав под мышкой смертоносное оружие, приблизился к Тентуччи.

— Я хотел бы пригласить вас и мессира Тоско на обед, Карло, моя кухарка обещала восхитительную лазанью с фаршем и грибами, — Винченцо поспешно открыл дверцу кареты и положил на сидение шпаги, — давайте поторопимся, я голоден, как волк.

Неизвестно, хотел ли Тентуччи есть. Судя по его виду, он вообще ничего не хотел, но Джустиниани почти силой впихнул его в карету, пригласил и доктора, но тот ответил, что останется на ристалище по просьбе своего коллеги.

Джустиниани развёл руками и, даже не обернувшись на пожиравшего его потрясённым взглядом Рокальмуто и лежащего на скамье раненого Убальдини, велел кучеру ехать на площадь Венеции.

В карете оба долго молчали, первым заговорил Джустиниани.

— Я должен извиниться, Карло, я не учёл, что вы не привыкли к виду крови.

Тентуччи с болезненной гримасой на лице массировал виски.

— Причём тут кровь… Вы себя не видели.

Джустиниани несколько секунд молчал, вдумываясь в слова собеседника, потом уточнил:

— А что видели вы?

Тентуччи странно покачал головой, точно отгоняя дурной кошмар. Глаза его уже утратили выражение ужаса, но казались больными и усталыми.

— И я, дурак, вам ещё советы давал. Вы — сам дьявол.

Джустиниани усмехнулся.

— Ну, что вы… Я несколько лет преподавал в фехтовальной школе в Вермичино, — пояснил он, — вы же сами говорили, что я не должен искать смерти. Я и не искал и сказал вам, что не дам себя убить. Но чего я так и не понял, так это главного. Зачем он подстроил дуэль? Зачем вызвал меня?

— Он, бесспорно, хотел вас убить. Но после первого же выпада я понял, что убит будет он, вы же играли с ним как кот с мышонком. Вы могли прикончить его на втором выпаде.

— Надеюсь, это не упрёк? — лениво осведомился Джустиниани. — Я не мог одновременно не дать себя убить и пощадить его. В таких случаях один всегда остаётся на ристалище. Но не слышали ли вы случайного слова, обрывка разговора между ними, который хоть что-то объяснил бы?

Тентуччи покачал головой.

— Нет, они почти не переговаривались.

— Дьявольщина, — Джустиниани неожиданно напрягся, — я забыл вам сказать. Когда вы договаривались об условиях дуэли, я видел в окне с лестницей человека. Я не разглядел лица, но… мне знаком показался силуэт.

— Это не слуга?

Джустиниани пожал плечами.

— Не похоже, он явно прятался.

Карета подъехала к дому, и тут Винченцо с изумлением увидел Луиджи и Донату, встретивших его на пороге. В дверном проёме мелькнула и Джованна. Все были бледны и взволнованы. Джустиниани, зажав под мышкой шпаги, торопливо выпрыгнул из кареты.

— Что такое? — его обеспокоенный взгляд столкнулся со встревоженным взглядом Луиджи. — Что-нибудь случилось?

Луиджи, трепеща, оглядел хозяина.

— Вы… вы не ранены, ваше сиятельство? Мы так волновались.

Джустиниани отмахнулся.

— Мой Бог, что со мной могло случиться? — Винченцо помог Тентуччи выйти из кареты. — Обед готов? — осведомился он у Луиджи.

Камердинер уверил его, что всё готово. У входа в дом Джустиниани снова заметил Джованну. Девица смотрела на него исподлобья, тяжело дыша.

— Что-нибудь стряслось? — иронично и немного злорадно осведомился Винченцо.

Девица развернулась, пышные локоны заплясали на плечах и спине, и где-то в глубине залы снова хлопнула дверь. Джустиниани снова вспомнил о своём намерении сказать девице, что хлопать дверьми невоспитанно, но сегодня, при Тентуччи, делать этого не стал.

Однако за обедом, — отменнейшим и вкуснейшим, — он поделился с Тентуччи тревогой. У него не очень-то получается ладить с девицей, он не педагог и хотел бы поскорее выдать её замуж.

— Я всё же посоветовал бы Элизео ди Чиньоло. Он довольно приличен. Правда, путался с Ипполитой Массерано, но к грехам юности надо быть снисходительнее. Не транжира, не игрок. Спокоен и рассудителен. Опыта пока маловато, но… — Тентуччи развёл руками.

Его лицо порозовело от хорошего вина, он успокоился.

Однако Джустиниани всё ещё было неловко.

— Всё же — ради Бога, простите за утреннее, Карло, я подлинно не ожидал, что дойдёт до настоящей драки.

— За силу не извиняются, извиняться нужно мне — за слабость. — Тентуччи с аппетитом жевал грибы, — к тому же я сегодня стал сильнее, и это — благодаря вам.

Слова Тентуччи смутили Джустиниани, но не скрытой в них похвалой, а странным ощущением вины. Он не мог поверить, что в лице Карло обрёл друга. Винченцо по-прежнему не был с ним до конца откровенен и многого не рассказал.

Недоверие угнездилось в нём слишком глубоко.

 

Глава 4. Суета сует

На следующий день Джустиниани проснулся от лёгкой истомы — тело болело, чуть ныла щиколотка, хоть накануне он вроде бы не оступался.

— Господи! Ты Бог мой, тебя от ранней зари ищу я. Тебя жаждет душа моя, по тебе томится плоть моя в земле пустой, иссохшей и безводной, чтобы видеть силу твою и славу твою. Как туком и елеем насыщается душа моя, когда я вспоминаю о тебе на постели моей. Размышляю о тебе в ночные стражи, ибо ты помощь моя, и в тени крыл твоих я возрадуюсь… — он ещё дочитывал утренние молитвы, когда услышал, что Джованна спустилась сверху и тихо закрыла входную дверь.

Джустиниани снова подумал, где найти ей жениха. При этом, вспомнив слова Тентуччи, вынужден был признать его правоту. Он не хотел отдавать девицу за мерзавца, но за неоперившегося птенца — тоже, ибо какие мужья из вчерашних мальчиков? Винченцо так не решил, что ему делать — спросить ли Джованну, по душе ли ей молодой Чиньоло, или вначале поближе познакомиться с ним самому? Однако если Элизео ей не нравится — зачем терять на него время?

Джустиниани вздохнул.

После завтрака он вспомнил, что хотел сходить в переплётную мастерскую — договориться о замене фронтисписов на двух весьма дорогих изданиях своей библиотеки и начал собираться.

Но не тут-то было. День начался с визитов — у Джустиниани было ощущение, что весь свет сошёл с ума. Маркиз ди Чиньоло прислал ему фрукты и звал на сегодняшний приём. От Массерано доставили приглашение на званый обед на среду. Донна Леркари передала цветы из своей оранжереи и карточку — звала на музыкальный вечер в конце недели. Герцогиня Поланти заехала лично, чтобы пригласить к себе на субботу.

Вскоре Винченцо понял, что причина всеобщего внимания к его персоне — дуэль с Убальдини.

Умберто был доставлен домой в состоянии крайне тяжёлом и сейчас висел между жизнью и смертью. Слухи же о победе Джустиниани в передаче Рокальмуто приобрели характер мистический. Ему приписали сатанинскую неуязвимость и дьявольское бесстрашие. Рафаэлло не пользовался большим авторитетом в обществе, его словам всегда верили разве что наполовину, но и Карло Тентуччи немногословно подтвердил сказанное, огласив условия протокола о дуэли и коротко рассказав, что Джустиниани выглядел на ристалище как бог войны. На нём самом — ни единой царапины, противник, признанный мастер клинка, ранен трижды.

Тентуччи поверили. К тому же Франческо Тоско, врач с весьма солидной репутацией, отметил странность ранения: господин Джустиниани вычертил на груди противника продольную и поперечную царапины, образующие правильный крест, и после вонзил шпагу на три дюйма как раз в скрещение линий. Точность феноменальная, сила поразительная, неуязвимость изумляющая: Убальдини не смог даже ни разу задеть его.

Карло Тентуччи отметил, что внимательнее всего его слушали двое — мессир Андреа Пинелло-Лючиани и мессир Альбино Нардолини. Первый не пропустил ни единого слова рассказа, а второй несколько раз переспрашивал его и медика, могло ли быть, чтобы сам Умберто Убальдини оказался повержен никому не известным фехтовальщиком? В Марсовом клубе о нём и не слышали.

Тентуччи пожал плечами, а Франческо Тоско, неоднократно приглашаемый на турниры шпажистов, неуверенно обронил, что имя Джустиниани он встречал в турнирном списке в одном из пригородов Рима, кажется, он готовил знаменитого Лаццаро Тиффо. Но это мог быть и однофамилец.

Джустиниани узнал обо всем этом из записки Карло и вздохнул. То ли общество заразилось, как моровым поветрием, стремлением во всем видеть мистику, то ли уж он сходил с ума. Сам Джустиниани не видел в случившемся ничего мистического, кроме того, что не понимал причин нелепого желания Убальдини убить его, но уж тут-то дьявол был явно ни при чём.

После всех визитов Винченцо отнёс наконец книги переплётчику, подошёл к fontana della Pigna и тут увидел, как подвыпивший господин, появившийся из дверей питейного заведения, пристал к гулявшим на бульваре трём девицам.

Он сразу узнал Катарину Одескальки, Елену Бруни и Джованну и, недолго думая, схватил выпивоху за воротник, поднял на пару дюймов от земли и основательно встряхнул. Наглец мгновенно протрезвел и, опущенный на землю, поспешно ретировался. Девицы же, весьма испуганные происшествием, попросили его сопровождать их, при этом Елена и Катарина неустанно расспрашивали его о поединке.

Джустиниани отвечал сдержанно и коротко. Он проводил их по via D'Aracoeli, и они подошли к храму Святого имени Иисуса, Иль-Джезу, который Джустиниани очень любил. Фасад был разделён на два горизонтальных яруса, более узкий верхний обрамляли рокайльные волюты. Безупречный в своей гармоничности, он казался гигантским порталом, ведущим в вечность.

Во внутреннем пространстве не было никаких преград между входом, нефом и алтарём.

— Посмотрите на это рукотворное чудо, — Джустиниани указал на потолок центрального нефа, где царило немыслимое переплетение лепнины, фресок, скульптурных и живописных фигур. Воздушные облака спускались с небесного свода и выходили за границы лепного позолоченного обрамления. — Тучи и фигуры, будучи плоскими, заслоняют собой объёмные лепные обрамления и скульптуры, отбрасывают на них тень, и выпуклая лепнина иллюзорно отодвигается на задний план и уплощается. Мне кажется, это зримый прообраз нашего видения мира. Сколь часто то, что кажется глубоким, оказывается примитивным и плоским, а там, где глаз видит только одномерность, неожиданно проступает глубина, — Винченцо вдруг осёкся и замолчал. Сказанное совсем не было рассчитано на женскую аудиторию.

Они остановились у алтаря-усыпальницы Святого Игнатия Лойолы, поражавшем роскошью убранства из лазурита, полудрагоценных камней и цветного мрамора. Елена спросила его о Лойоле. Правда ли, что он был очень красивым?

Джустиниани кивнул.

— Иньиго был тринадцатым ребёнком в знатной семье, был хорош собой, умел фехтовать, ездить верхом, он участвовал в дуэлях и был любимцем дам. На изображениях он выглядит на редкость привлекательным мужчиной. В тридцать лет он стал офицером, при обороне крепости Памплоны проявил отчаянную храбрость, ядром ему ранило одну ногу, а обломком стены сломало вторую. Лойола так до конца дней и хромал, при этом не раз обойдя пешком Италию, Францию и Испанию.

Джустиниани сумел сделать их прогулку занимательной, время уходило незаметно, сам Винченцо даже улыбался, его голос завораживал: он любил Игнатия. Елена с интересом слушала его, Катарина смотрела на него, не отрывая глаз, Джованна же не поднимала головы от плит пола и молчала.

— Лойола, хоть и был мечтателем, отличался твёрдостью воли. И ещё, — Винченцо вздохнул, помрачнев, — он умел выбирать друзей. Его желание создать орден духовных рыцарей поддержали Петр Фабер, Франциск Ксаверий, Якоб Лайнес, Альфонс Сальмерон, Николас Альфонс Бобадилья и Симон Родригес. И все они были с ним до конца, ни один не предал, ни один не изменил… — Лицо Джустиниани напряглось, он торопливо закончил, — нам пора, уже поздно.

Девушки не чувствовали усталости, но время приближалось к обеду, и Джустиниани повёл их к дому Одескальки, где стал вежливо прощаться, причём Елена на прощание улыбнулась ему, спросив, получил ли он приглашение к маркизу Чиньоло, а Катарина даже обняла его, поцеловала и назвала спасителем. Настроение Винченцо было прекрасным, он чувствовал странную лёгкость на душе, кокетливые взгляды Катарины и Елены кружили голову, их платья с изысканными вырезами и изящными кринолинами волновали.

Пора жениться, подумал он, но тут же нахмурился, вспомнив свои туманные перспективы.

Тем не менее, ответил, что приглашение маркиз ему прислал, и он, возможно, придёт. Катарина заявила, что прийти он просто обязан: она наденет новое платье от знаменитой француженки Леже. Тут, стреляя в него синими глазами, снова вмешалась Елена и шутливо заметила, что она тоже намерена надеть к Чиньоло новое платье, и он должен будет сказать, чьё лучше.

В глазах девиц сиял восторг, и Винченцо, окружённый кокетничающей с ним красавицей-брюнеткой и улыбающейся ему красавицей-блондинкой, почувствовал себя счастливым и, хоть и не собирался этим вечером к Марио ди Чиньоло, теперь сказал, что обязательно приедет к маркизу.

Тут с ним кто-то поздоровался, резкий голос показался странно знакомым, Винченцо торопливо обернулся и увидел в проезжавшей мимо карете Глорию Монтекорато, свою бывшую невесту. Она была одета в коричневое, совсем не шедшее ей платье, глаза были злы и тусклы, и Винченцо снова подумал о том, как безжалостно время. Донна Монтекорато, бросив напоследок злобный взгляд на окружавших его девушек, пленительных своей ослепительной молодостью и юной грацией, проехала мимо.

Джустиниани опустил глаза и вздохнул. Ему не жаль было своих несбывшихся надежд, не жаль было и Глорию, лишь на минуту при виде её на душу навалилось тягостное ощущение преходящей ценности всех суматошных утех, выраженное когда-то классической максимой «суета сует».

А ведь он страдал когда-то… Выходит, вчерашние скорби тоже дешевеют. И чего вообще тогда все это стоит? Тут Джустиниани поднял голову и заметил, что Катарина бросила выразительный взгляд на Елену, которая потупилась и двусмысленно улыбнулась. Блестящий локон тёмных густых волос Катарины покачнуло ветерком и отнесло в ложбинку розово-белой груди. Губы Джустиниани пересохли. Суета сует, да…

Но почему она снова волнует его?

Неожиданно Винченцо увидел Оттавиано Берризи, тот стоял у балюстрады парадной лестницы соседнего здания. Заметив, что Джустиниани смотрит на него, торопливо сбежал вниз по ступеням и пропал за поворотом. Винченцо недоуменно поднял брови. Что это призраки вчерашнего всё время снуют вокруг него? Когда-то Оттавиано хладнокровно разорвал с ним отношения, не считая нужным якшаться с нищим.

Сейчас Джустиниани смотрел вслед ушедшему со смешанным чувством. Игнатия Лойолу не предавали друзья — не потому ли, что он умел их выбирать? Кого же винить? Только слепая юность могла заставить его остановить свой выбор на людях, подобных Убальдини и Берризи, зрелость отрицала их и отталкивала. Джустиниани не хотел судить Берризи — но равно не хотел и видеть.

Винченцо вспомнил Тентуччи. Карло предложил ему дружбу, причём далеко не в самое благое для Джустиниани время, протянул руку помощи и поддержал. Верил ли Винченцо банкиру? Джустиниани снова поймал себя на том, что боится поверить — и в искренность Карло, и в его поддержку. Он давно привык полагаться только на Господа. Только Он не продаст и не изменит.

Напоследок Джустиниани заметил взгляд на него самого Джованны, взгляд, в котором промелькнули досада и неприязнь, и снова задумался о необходимости подыскать ей жениха, пока неопытность девицы не привела её к новой глупой влюблённости в какого-нибудь очередного выродка.

Узнав, что Джованна намерена остаться с подругами, откланялся.

Дома приказал подать чай и уселся перед камином, слегка улыбнулся, припоминая сказанные таким странным тоном слова девиц.

Нельзя сказать, что Винченцо был опытен в любви. Он был ценителем красоты и временами укорял себя за это, но всегда брезговал женщинами второго сорта и, если не мог получить лучшего, предпочитал перетерпеть телесный голод, нежели спутаться с тем, что было ниже его. А нищета и вовсе заставила его вычеркнуть женщин из жизни: они стали не по карману. Привыкнув к сдержанности, он отвык проявлять и чувства.

Но сейчас сердцем понимал, что нравится — и Катерине, и Елене. Девицы не гнались за богачом, ибо обе располагали прекрасным приданым, нет, он явно нравился им как мужчина.

Эта мысль опьянила его. Винченцо вспоминал их кокетливые улыбки, локон Катарины и глаза Елены. Тёплый воздух, мягкое кресло, изменчивость огня в камине, запах чая увлекли его дух в сладостное блуждание…

— Позволю себе напомнить господину графу, что к семи часам его ждут в доме маркиза ди Чиньоло, — прервав его грёзы, тихо сказал Луиджи, бывший для него памятным листком. — Всё готово.

 

Глава 5. Тузовый покер

Между тем девицы вернулись в дом Одескальки. Джованна была по-прежнему молчалива, подруги же не уставали восхищаться умом и внешностью Джустиниани, его поступок с подвыпившим негодяем, приставшим к ним, был воплощением мужества и истинного рыцарства, а только что окончившаяся победой над Убальдини дуэль придала ему в их глазах ореол непобедимого героя.

— Боже мой, как он силён, — Катарина сверкнула глазами, — вы видели, как он расправился с этим выпивохой? Он поднял его, клянусь, на целый фут от земли!

— А как он разделался с этим несносным Убальдини? — ответила ей в тон Елена Бруни. — Кстати, моя тётушка Ипполита послала бедняге Умберто белые цветы, страшно похожие на кладбищенский венок. Похоже, она считает его покойником.

— Наверняка надеется на внимание мессира Джустиниани, да только я не заметила, чтобы она ему приглянулась, — язвительно усмехнулась Катарина.

— Я тоже этого не заметила, — злорадно отозвалась Елена. Она не очень-то любила тётушку. — Мне показалось, она напомнила ему квашню.

И девицы тихо захихикали. Потом Катарина показала подругам своё новое платье: белоснежное, оно удивительно подходило к её чёрным волосам. Она посетовала, что сапфиры, подобранные к нему, плохо смотрятся при свечах. Елена ревниво отметила, что такие камни гораздо лучше подойдут к её синему платью, и настойчиво посоветовала подруге надеть рубины.

— Джованна, а какой цвет у мессира Джустиниани любимый? — с жадным любопытством спросила Катарина, — ему нравится белый? Он любит рубины или сапфиры?

Джованна пожала плечиком и поморщилась. Ей была неприятна болтовня подруг.

Что они находят в этом наглом медведе? Джустиниани, абсолютно не замечавший её, злил и раздражал синьорину. Он насмешливо показывал, что ничуть не нуждается в её советах, вёл себя с ней, как с несмышлёной девчонкой. При этом она нехотя всё же признала, что ошибалась в нём. Он не был ни кутилой, ни распутником, как рассказывал крёстный. Скорее, Джустиниани оказался замкнутым и несветским человеком, но он смог перешагнуть через обиду, выделил ей приданое, и это говорило о благородстве души, а вовсе не о развращённости.

Она давно уже сожалела о своих грубых словах, но поделать было нечего: несмотря на все попытки Джованны извиниться, Джустиниани по-прежнему не обращал на неё внимания, и, хоть Винченцо и отвечал на её вопросы, но было заметно, что он откровенно тяготится её обществом.

Масла в огонь постоянно подливали подруги. Обе они были в восторге от мессира Джустиниани. Катарина после танцев у герцогини сказала, что более изящного танцора она никогда не видела, а Елена уверяла, что мессир Винченцо — умнейший и благороднейший человек.

— Он судит обо всем столь разумно и взвешенно, так учтив, спокоен и красив! А как тонко и ловко он посмеялся над спиритами на их нелепом сеансе! — уверяла Елена.

— Удивительный красавец. Как Лойола, — вздохнула Катарина, и на лице её проступило мечтательное выражение.

— Он — красив? — Джованна вовсе не находила, что Винченцо Джустиниани хорош собой.

Елена окинула ее недоумевающим взглядом.

— У него удивительно красивое лицо, сочетание мягкого благородства и рыцарственного спокойствия, как можно не заметить этого?

Джованна ничего не ответила.

* * *

На балу у маркиза ди Чиньоло Винченцо Джустиниани оценил великолепие платьев Катерины и Елены. Не мог не оценить. Стройная белокурая Елена была, как царственной ризой, облачена в кринолин цвета звёздного неба, черноволосая Катерина предпочла белый цвет. Девицы не отходили от него, кокетничали и заигрывали, заставляя его улыбаться и беся хозяина дома, затеявшего этот вечер только с целью познакомить Джустиниани со своей дочерью.

Надо заметить, что платье Розамунды ди Чиньоло было просто роскошным, однако безупречная красота кружев, дороговизна ткани и идеальная точность пошива, увы, лишь оттеняли грубоватую шероховатость кожи и мелкие, лишённые выразительности черты девушки. У тому же девица болтала без умолку всякий вздор и после пяти минут общения с синьориной Винченцо сделал ей витиеватый комплимент и поторопился ретироваться.

Не стал он задерживаться и у окна, где его поймал Энрико Бьянко и познакомил со своей сестрой Джулианой. Как бы ни хороша была девица — родства с Бьянко Джустиниани не хотел, он сказал несколько вежливых слов — и тоже быстро удалился.

Залы наполнялись гостями, начались танцы. Девицы соревновались в красоте с Ариаднами, Галатеями и Дианами на фресках, кружившиеся пары дышали духами, полуоткрытые уста сверкали пурпуром, обнажённые плечи блестели. Винченцо подошёл к Елене, приглашая её. Во время танца увидел у входа Глорию Монтекорато, но тут же и забыл о ней. Он танцевал то с Катариной, то с Еленой. Катарина Одескальки напропалую кокетничала с ним, Елена ничуть ей не уступала, была весела и игрива.

Неожиданно Джустиниани заметил Марию Убальдини, приславшую ему любовное письмо, — видимо, по приказу брата. Он по-прежнему выглядела болезненной. Ранение брата, возможно, усугубило её печаль, при этом Джустиниани удивился, что она пришла на вечер, а не была с Умберто. Да и полно, она ли написала ему?

Убальдини сам мог подделать почерк сестры, и, наверное, она даже не знает о письме. Джустиниани подошёл ближе как раз в тот момент, когда к Марии подбежала молодая блондинка со множеством локонов на лбу, вертлявая, как обезьянка, и сказала звонким голосом:

— Ну, сколько можно так сидеть, Мария, пойдём танцевать.

Синьорина Убальдини покачала головой.

— Я не хочу, — голос девицы был вялым и сонным.

— Ты была у доктора? Что он сказал? Ты же сохнешь на глазах.

— Ничего не сказал, он не может ничего понять, а я похудела на пять фунтов. Дома так плохо, Симона, страшно. Одной страшно, а с другими тяжело. Даже собака, моя Турана, убежала куда-то. Всё валится из рук. — Девушка словно спала на ходу, говорила, почти не шевеля бледными, бескровными губами. — Оставь меня, я посижу тут…

Неизвестная Джустиниани Симона с жалостью посмотрела на подругу, вздохнула и ушла к танцующим. Джустиниани же вдруг показалось, что он замёрз, в кончиках пальцев ощущалось покалывание, в глазах померк свет. Винченцо пошатнулся, но поспешно схватился за спинку стула и устоял. Потом тело обдало жаром, на висках выступил пот. Но тут же всё и прошло.

Он вздохнул полной грудью, отвернулся от девицы и вдруг увидел в висящем напротив зеркале отражение Марии Убальдини. Девицу окружал ореол вокруг головы, похожий на сыр, изъеденный чёрной плесенью. Джустиниани оторвал глаза от зеркала и повернулся к девушке. Теперь не видел ничего. Но в зеркале изображение снова проступило.

Джустиниани отошёл к креслу, присел, опустив глаза в пол. Что опять за фантомы?

Тут к Марии подошла герцогиня Поланти.

— Моя девочка, вам всё ещё недужится? — голос Гизеллы звучал заботливо и нежно, но Джустиниани померещилась в нем излишняя приторность. Он поднялся, снова подошёл к зеркалу и ахнул. В зеркальной амальгаме отражалось невероятное: из глаз герцогини исходил мутный свет, окутывавший Марию Убальдини, и тёмный ореол вокруг головы девушки трескался и распадался. Физиономия же старухи лучилась довольством.

«Она мастерица порчи…», вспомнил Джустиниани слова Чиньоло. Как она это делает? Зачем? Но тут же и усмехнулся. Понимание проступило мгновенно. Мария была молода и красива, а это в глазах старой ведьмы, утратившей красоту, было преступлением. Однако не этим ли чёртовым штукам научил герцогиню Гвидо? Джустиниани подсознательно, безотчётно понял, что Марию Гизелла Поланти не помилует, пока не уничтожит.

Девицу было жаль, Джустиниани не знал, как отвадить старую ведьму от её добычи, но вспомнил, что нечто подобное читал в книге, найденной в сундуке Гвидо. Рассуждение о порче попадалось ему и в одной из книг его библиотеки. Надо бы почитать, подумал он. Тем временем Гизелла Поланти с улыбкой отошла от Марии Убальдини и спросила у него, сядет ли он после ужина за покер?

— Или вам и в покере мерещатся бесы, Джустиниани? — сыронизировала она, намекая на свой спиритический сеанс.

Винченцо ответил, что играть будет — ему не терпелось отвязаться от противной и назойливой старухи. Вот мерзавка…

В группе молодых людей, стоявших у одной из дверей, он заметил Оттавиано Берризи и Энрико Бьянко, герцога Людовико ди Баффи и графа Филиппо Боминако. Они следили за танцующими парами и грубовато язвили. Бьянко рассказывал, что во время вальса видел грудь графини Лукки. Боминако спросил:

— Как же это?

— Стоит только опустить глаза в корсаж. Уверяю тебя, не раскаешься, вид прекрасный.

Тут к ним подошёл Рафаэлло Рокальмуто, и Джустиниани видел, как тот о чем-то рассказывает им, слегка вытаращивая глаза и нервно жестикулируя. Винченцо понял, что речь шла о дуэли. Молодые люди, тихо переговариваясь, временами исподлобья бросали взгляды на него, Винченцо. Джустиниани это раздражало.

— Молодая Бруни теряет сегодня голову из-за вас, Винченцо, глаз с вас не сводит — сказала ему полушёпотом Гизелла Поланти, снова проходя мимо, — да и Катарина Одескальки, как я погляжу, от вас без ума. Колдуете, что ли, Джустиниани?

Винченцо ничего не ответил, сделав вид, что не услышал старую ведьму. Но он неизменно замечал взгляды женщин и девиц, коими они провожали Елену и Катарину. Им завидовали. На него же бросали взоры страстные и красноречивые, исполненные скрытого смысла. Женщины ещё никогда так откровенно на него не смотрели. Восемьсот тысяч? Но богатых мужчин в обществе было немало.

— Мессир… — Джустиниани обернулся, с удивлением увидев за спиной Элизео ди Чиньоло. Тот был бледен, но на скулах его алели пятна румянца, на взгляд Джустиниани, нездорового. Винченцо вспомнил, что ему как-то в доме у Поланти показалось, что юноше нравится племянница графа Массерано, и тогда слова герцогини, сказанные сегодня довольно громко, не могли не задеть Элизео.

Но тот неожиданно спросил, глядя на Джустиниани со странным вызовом:

— Ваш покойный дядя часто повторял одну фразу. «Vota diis exaudita malignis». О чём это он говорил?

Джустиниани видел, что юноша буквально пожирает его глазами, а, вдумавшись в сказанное, удивился ещё больше.

— Мой дядя говорил такое?

— Да, и очень часто.

Джустиниани опустился на диван и предложил Элизео присесть рядом.

— Если я правильно понимаю, это игра слов на варварской латыни. Vota diis exaudita malignis… Votum — это и жертвоприношение, и обет, и молитва, и желание, и воля, и даже брачный союз. Exaudita — всего-навсего pluralia tantum, множественное число от глагола exaudire, «внимать, слышать, понять». Форма diis — аблатив множественного числа от deus, боги, malignis — гибельные, враждебные, злые, недоброжелательные. Перевод прост: желания услышаны враждебными нам богами. Но неужели мой дядя это цитировал?

Лицо юноши было напряжённым.

— Он переводил иначе. «Желания боги услышали гибельные…»

— Лукаво и не очень грамотно, но остроумно. Тут трудно понять — кто же несёт погибель — боги или желания.

— Он говорил о желаниях.

— А я — о богах. Но, хоть грамматически я более точен, дядюшка вообще-то тоже прав. Едва ли бесы способны погубить нас без наших гибельных желаний. К тому же «гибельные» — это эпитет неодушевлённых предметов, бесы же, увы, одушевлены.

— Бесы?

— Бесы, — уверенно кивнул головой Джустиниани, — боги, несущие гибель. Древние тоже говорили, что когда боги хотят нас наказать, они слышат наши молитвы, и тогда наши глупые желания жестоко наказываются… их исполнением. Хорошо иметь то, чего мы желаем, но лучше не желать ничего, кроме того, что имеем. В хаосе желаний трудно понять, зачем живёшь.

Джустиниани был сосредоточен на разговоре с Элизео и не заметил, как их обступили гости Чиньоло. Здесь были сам маркиз Чиньоло, Вирджилио Массерано, герцогиня Поланти и Андреа Пинелло-Лючиани.

В разговор вмешалась герцогиня.

— Что за нелепость вы говорите, Джустиниани? Воздерживаться от желаемого есть глупость. Кто не хочет, когда он может, тот уже не сможет, когда захочет. Не следует избегать искушений: со временем они сами начнут, поверьте, избегать вас.

— Сила желания соразмерна богатству воображения, — высокомерно заметил Пинелло-Лючиани, — если человеку ничего не надо, значит, у него чего-то не хватает… в голове.

— Я, пожалуй, понимаю вас, — тихо обронил Массерано Винченцо, — всякое новое желание есть зачаток новой скорби. Не исполнившиеся надежды оставляют грусть, исполнившиеся — досаду. А неразумные желания и вовсе губительны, да.

— Да, люди часто перестают желать того, о чём хорошо подумают, — ответил Джустиниани, обращаясь к Массерано, игнорируя Пинелло-Лючиани и герцогиню, но последняя тут же со смехом снова вмешалась в разговор.

— Если и есть безрассудные желания, о которых я сожалела бы, — это те, которые я не совершила, когда представлялся случай. Глупо противостоять искушению, оно может не повториться. Всякое подавленное желание отравляет человека, согрешив же, избавляешься от влечения к греху, остаётся лишь воспоминание о наслаждении или сладость раскаяния.

— Грех — смола, поддавшись ему, и влипнешь, и перемажешься, — заметил Джустиниани.

— Лучше перемазаться, но узнать жизнь в полноте, — снова усмехнулся Пинелло-Лючиани, отвернувшись от собеседников и оглядывая зал, — я, борясь с искушением, никогда не терял надежды, что искушение окажется сильнее.

— «Не ходи вслед похотей твоих и воздерживайся от пожеланий твоих. Если будешь доставлять душе твоей приятное для вожделений, то она сделает тебя потехою для врагов твоих…»- тихо процитировал Элизео ди Чиньоло Писание, и Джустиниани любезно улыбнулся ему.

— Да, хочешь погубить человека, — дай ему всё, что он пожелает. Впрочем… есть способ желать и всегда получать желаемое, никогда не раскаиваясь в желаниях. — Джустиниани заметил, что все повернулись к нему.

— Неужели? — брови Гизеллы Поланти взлетели вверх. — И в чём же этот способ, откройте секрет. Какие-то особые заговоры?

— Возжелайте того, чего хочет Господь, и ваша воля всегда будет исполнена, — улыбнулся Джустиниани.

Герцогиня рассмеялась.

— Мне кажется, в таких делах следует обращаться к дьяволу, он расторопней.

— Дьявол никогда не исполняет желаний, — покачал головой Джустиниани, — кроме тех, суетных, что сам же и навязывает. Он — человеконенавистник. Кто же станет исполнять желания ненавидимых?

— Вы сказали — «суетных»? — удивился маркиз ди Чиньоло, который до того очень внимательно слушал Джустиниани. — А как ваше сиятельство отличит суетное желание от несуетного?

Джустиниани пожал плечами.

— Суетное желание — желание не того, чего хочешь сам, а того, что каждый вроде бы должен хотеть. Я сталкиваюсь с этим довольно часто: мне навязывают желания, заставляя хотеть того, чего мне вовсе не хочется. Я хочу уединения и тишины, глубоких книг и постижения Господа. Мне же навязывают блудные связи и любовь к игре, горделивое самоутверждение и сребролюбие, суетное тщеславие и пустую болтовню. Но это вовсе не мои желания.

Элизео, слушавший Джустиниани опустив голову, неожиданно всколыхнулся.

— А вы желали убить мессира Убальдини?

Переход в разговоре был странен. Странным было и выражение лица молодого Чиньоло.

— Нет, — покачал головой Джустиниани, — имело место желание мессира Убальдини убить меня, но его желание не властно надо мной. Я божественно свободен… — Тут к нему подлетела Катарина Одескальки и потянула его вниз по лестнице в танцевальную залу, положив конец беседе, и Джустиниани дал себя увлечь, ибо божественная свобода его деяний тут почему-то действовала в странной синергии с желанием синьорины танцевать с ним.

Джустиниани исчез и потому не слышал продолжения диалога.

— Он нормален? — в голосе Пинелло-Лючиани проскользнула издёвка, — и это, по-вашему, наследник?

— Странен, конечно, но ведь молод, — герцогиня пожала плечами.

— Я тоже не пойму, что у него в голове, — пробормотал маркиз ди Чиньоло, напряжённо морща лоб.

— Да нет, он разумен и искренен, но немного не от мира сего, — мрачно бросил Массерано.

— Я и говорю, — Пинелло-Лючиани покрутил пальцем у виска, — совсем не от мира.

Элизео ди Чиньоло молчал, не пытаясь вмешаться в разговор. Он закусил губу и смотрел в пол, думая, казалось, о чем-то своём.

— Он сказал как-то, что человек бессмертен, и смерть — всего лишь роды в бессмертие. «Из утробы — в мир, из мира — в вечность», — задумчиво пробормотал Массерано, — да, странный человек.

— Говорил же я вам, что он идиот, — со странным удовлетворением пробормотал Пинелло-Лючиани, — уж смерть-то — единственное, что гарантировано нам в жизни. Как ни пытайтесь жить вечно, ничего не выйдет, и кто верит в бессмертие, тоже смертен. Всё вышло из ничего, и должно в него вернуться. — Он победно взглянул на герцогиню, — он просто глупец.

— А я полагаю, — философски заметил маркиз ди Чиньоло, — если бы смерти не стало, жизнь лишилась бы всякой поэзии. Но люди, как я заметил, вовсе не хотят жить вечно, они просто не хотят умирать.

— К тому же, — насмешливо подхватил Пинелло-Лючиани, — бессмертие, скажем прямо, слишком грандиозное понятие, чтобы связывать с ним судьбу ничтожных смертных. Большинству людей нечем заполнить даже вечер, что им делать с вечностью? Бессмертие — жалкая мечта ничтожеств, Вирджилио. Умные люди понимают и принимают смерть. Им хватает на это и ума и силы духа.

Гизелла Поланти была мрачна, но вяло ответила Пинелло-Лючиани.

— Что нам до его мыслей? Он неуязвим и удачлив, стало быть…

— Что «стало быть»? — зло прошипел Пинелло-Лючиани, лицо его пошло розовыми пятнами, — случайность. Он глупец.

— Ну, что вы, — поморщился Массерано, — я не стал бы, Андреа, обвинять Джустиниани в глупости.

— Сегодня всё прояснится, Андреа, — заметила герцогиня примирительно. — Он согласился играть.

Тут все умолкли, заметив, что Джустиниани и Катарина Одескальки поднялись в гостиную. С ними была и Елена Бруни, девицы весело смеялись чему-то, рассказанному Винченцо.

Сам Джустиниани, поднимаясь по ступеням лестницы, что вела в гостиную маркиза, заметил силуэт Гизеллы Поланти и ещё один, заставивший его вздрогнуть. Винченцо узнал его — этот человек мелькнул в окне дома на виа делла Кроче. Джустиниани приблизился и понял, что видел там Андреа Пинелло-Лючиани: это были те же немного оттопыренные сверху уши, та же форма головы и острые прямые плечи. Это понимание мало что изменило, хоть и заставило Винченцо вглядеться в этого человека с удвоенным вниманием.

При появлении Джустиниани с девицами разговор прекратился, и он понял, что в их отсутствие все говорили о нём.

В это же время в зале появилась Ипполита Массерано в алом платье. Оно шло к её белой коже и жгуче-чёрным волосам, но никак не подходило к излишней полноте груди и избытку жира в области талии. В ней было что-то от рубенсовской Грации, та же холеность белой кожи и роскошной плоти, с его складками, выпуклостями и изгибами. Графиня, казалось, была создана из молока и крови, но Винченцо она, как верно предположила Елена Бруни, напоминала вылезшую из чана квашню.

Прошествовав прямо к Джустиниани, графиня тихо произнесла, что изумлена его фехтовальным искусством. Винченцо, который знал, что он едва не убил любовника донны, выразил скорбь от своей удачливости. Мессиру Убальдини просто не повезло, выговорил он. Её сиятельство окинула его странным взглядом и заметила, что подобная скромность к лицу победителю, ведь в итоге — победитель получает всё.

После чего отошла к мужу. У Джустиниани сжалось сердце от жалости к Массерано, который явно всё понял и только опустил голову. На Джустиниани же накатила волна брезгливости к ведьме, готовой хладнокровно сменить бывшего любовника на его победителя. Что за люди, Господи?

Во время ужина слева и справа от Джустиниани снова сидели Катарина и Елена и весело щебетали.

На столе матово белел фарфор, сияло серебро и благоухали цветы. Винченцо бездумно разглядывал девиц напротив и отметил, что сестрица Энрико Бьянко Джулиана смотрела на него пугающим, почти заворожённым взглядом, Глория Монтекорато сидела рядом с ней и молчала весь вечер, её, по счастью, закрывала от него серебряная ваза Мурано с белыми лилиями.

Рядом с Джованной сидела старуха Леркари и что-то нудно жужжала ей на ухо. Сам Джустиниани подумал, что, если все-таки решит жениться, надо подлинно выбрать невесту. Ему была симпатична Катарина, но Елена казалась разумнее и спокойнее. Но сейчас, зная, сколько глаз смотрят на него, он принял безразличный вид и был рад после ужина оказаться за карточным столом с Вирджилио Массерано, Андреа Пинелло-Лючиани и Гизеллой Поланти.

Игра, надеялся он, отвлечёт от него всеобщее внимание.

Массерано был трезв, бледен и безучастен, лицо Пинелло-Лючиани, напротив, то и дело шло пунцовыми пятнами, горели даже его уши, немного заострённые на концах.

— Это правда, что вы считаете человека бессмертным, ваше сиятельство? — мессир Андреа наклонил к нему голову с заметной розоватой проплешиной в волосах.

Джустиниани молча кивнул. Игроки внесли начальную ставку, получив по пять карт. Далее пошёл круг торговли. Гизелла и Вирджилио объявили, что меняют три карты, Пинелло-Лючиани — четыре. Сдающий — маркиз ди Чиньоло — забрал их карты и сдал им столько же новых. Джустиниани молчал и почти не слушал собеседника и не участвовал в торгах, и было с чего: с раздачи ему пришли четыре туза и джокер.

— Стало быть, верите, что не умрёте? — издевательски уточнил Пинелло-Лючиани.

Джустиниани не ответил. Последовал последний круг торговли. Пинелло-Лючиани сменил две карты, остальные — снова по три.

— Смерть — идея, которая не подтверждается нашим внутренним опытом, — обронил наконец Винченцо. — Человек чувствует себя бессмертным.

— Природа не знает бессмертия, — сообщил ему Пинелло-Лючиани.

— Потому-то — смерть от природы, а бессмертие от Бога, — бездумно ответил Джустиниани.

— И вы в это верите?

— Если надежда на бессмертие — обман, то обмануты все великие и святые.

— Впервые встречаю человека, верящего, что не умрёт.

— Я этого не говорил, — поправил Винченцо, — но вообще-то, чем изощреннее наш разум, тем дальше он от понимания смерти.

Джустиниани открыл карты и заметил, как переглянулись Вирджилио с донной Гизеллой.

Пинелло-Лючиани замер с искривлённым насмешкой лицом, закусив губу и оторопело глядя на открытую им беспроигрышную комбинацию. Он сильно побледнел, чем удивил Джустиниани. На кону была небольшая сумма, но Винченцо показалось, что мессир Андреа просто убит проигрышем.

На новой раздаче, когда ставка, анте, выросла вдвое, к немалому удивлению Винченцо, ситуация повторилась. Ему снова пришли четыре туза с джокером. Его бесстрастное лицо, идеально подходящее для игрока в покер, исказилось злобной гримасой. Что опять за чёртовы шутки?…

Он невольно сблефовал, недовольство на его лице было воспринято как знак дурной раздачи. Торговаться он не стал, хотел было сбросить карты, но остановился. Какой бы дикой не была вероятность после перетасовки пятидесятичетырёхкарточной колоды выпадения тузового каре одному и тому же игроку, нельзя было совсем исключить её.

Пинелло-Лючиани несколько пришёл в себя.

— Стало быть, вы верите в бессмертие души? — продолжил он прерванный разговор.

— Почему нет? — удивился Джустиниани, — догмат бессмертия души — идея, многих устрашающая, но меня она утешает. — Он снова взял банк, заметив на лицах партнёров не досаду, но что-то странное, нечитаемое.

Их стол незаметно окружили: Элизео ди Чиньоло, Альбино Нардолини, Оттавиано Берризи и Энрико Бьянко стояли за спиной Вирджилио Массерано и молча переглядывались.

Третья раздача, несмотря на то, что маркиз долго и тщательно перетасовал колоду, ничем не отличалась от двух предыдущих. Те же четыре туза и нагло подмигивающий шут. Теперь Джустиниани окаменел. Чертовщина. На кону было около трёх тысяч лир.

Донна Гизелла с непонятной усмешкой спросила: «Опять тузовое каре, Джустиниани?»

Его партнёры переглянулись, и Винченцо, к своему изумлению заметил, как загорелись глаза Марио ди Чиньоло, как ликующе улыбнулась ему старуха Поланти, и как разрумянилось бледное лицо баронессы Леркари.

Лишь Пинелло-Лючиани был мрачнее тучи. Он резко поднялся, сбросил карты и вышел.

— У мессира Андреа плохо с финансами? — поинтересовался Джустиниани.

— Нет, у мессира Андреа плохо с завистью, — насмешливо обронила из-за спины Гизеллы Поланти тощая баронесса Леркари.

Поняв, что она видит причину раздражения Пинелло-Лючиани не в проигрыше, но в зависти его странному везению, Винченцо вздохнул и уныло спросил:

— Мессир Гвидо тоже был удачлив в игре, не правда ли?

Её светлость расплылась в ликующей улыбке и кивнула.

— О, да, но ему всегда приходила «королевская масть», «роял-флэш», причём пиковая. Тузового каре я у него не припомню.

Джустиниани печально вздохнул. Душа его отяжелела. Он не понял, отчего старуха так откровенно радовалась, и дал себе слово больше никогда не садиться за карточный стол, тем более что не был азартен и быстро уставал от игры.

Винченцо отказался было от выигрыша, но герцогиня расхохоталась: «Берите, Джустиниани, не смешите, вы не разбогатеете, мы не обеднеем…»

Он взял деньги, дав себе слово отдать их на благолепие храма Сан-Лоренцо.

— А почему господин Пинелло-Лючиани не верит в бессмертие своей души? — услышал Джустиниани.

Этот странный вопрос неожиданно задал ему и стоявшему с ним рядом Вирджилио Массерано Элизео ди Чиньоло.

— В бессмертие души обычно не верят люди определённого типа, — задумчиво обронил Джустиниани.

— Какого? — жадно спросил племянник маркиза.

— Не имеющие души, дорогой Элизео.

* * *

На сердце Джустиниани было сумрачно, он удалился от всех, уединившись на внутренней террасе палаццо.

— Ну, теперь-то вы убедились? — донёсся голос из бокового входа, закрытого от него побегами плюща. — Это все-таки он.

— Что с того? Мы так и предполагали, но если ни у подонков, ни у Убальдини ничего не получилось, что прикажешь делать?

Винченцо узнал голос, он принадлежал Пинелло-Лючиани.

— Я вам сразу сказал, что затея бессмысленна — погибни он, сундучок-то ещё достать и открыть надо, — это был голос Рафаэлло Рокальмуто.

— Почему бы все-таки не поторговаться? Он вроде не дурак, и если хорошо заплатить… — Джустиниани узнал и голос Альбино Нардолини.

— Не дурак? Пока я этого не вижу.

Нардолини возразил:

— А вам не кажется, что дуэль как раз и говорит, что он… давно все понял? Он ведь ненавидел Убальдини и хладнокровно рассчитался с ним.

— Вздор, Альбино, — прошипел Рокальмуто, — не Ченцо же его вызвал!

Последовал тяжёлый вздох.

— Ладно. Здравый смысл говорит: «Кого нельзя убить, нужно купить…» Поторгуемся. — Голоса смолкли.

Джустиниани задумался. Он понял, что речь шла о нём, и понял, что двух подонков на Понте Систо тоже нанял Пинелло-Лючиани, в чем он, впрочем, уже давно не сомневался. Убальдини тоже действовал явно по его указке.

Однако причин подобных деяний Винченцо по-прежнему не понимал, а стало быть, подлинно проявлял ограниченность ума. Логика подсказывала, что речь шла всё о том же проклятом «даре» дорогого дядюшки, и если дуэль в его понимании никак не была связана с дьявольщиной, но в тузовом каре чертовщина, безусловно, была.

Винченцо двинулся к выходу и тут в полутьме портала натолкнулся на старуху Леркари. Её милость явно поджидала его.

— Упаси вас Бог продать наследство Гвидо Пинелло-Лючиани, даже за сто тысяч, — прошипела она, вцепившись костлявой рукой в отворот его сюртука, и Джустиниани понял, что она тоже слышала разговор, — лишившись ларца, вы и дня не проживёте. Помните об этом.

Старая ведьма тенью растворилась во тьме коридора.

На улице царила фиолетовая сумрачная ночь. Вокруг фонтана на площади Барберини, как свечи вокруг катафалка, бледным пламенем горели фонари. Вниз по улице спускались запряжённые лошадьми подводы и толпы рабочих. Некоторые из них, пошатываясь, распевали во все горло непристойные песни.

Винченцо вышел к парадному. Тут его ждали девицы, чтобы расспросить о выигрыше, весть о котором молниеносно разнеслась по гостиным, но он лишь пожимал плечами.

Его тоска усилилась. Винченцо находился в странном состоянии духа, это было полное затемнение ума и оцепенение воли, и только вихри ощущений проносились через его душу, подобно призракам в темноте. Ночные звезды, фонтан Тритона в круге тусклых фонарей усугубляли печаль, возбуждали в его сердце смутный страх, предчувствие чего-то неизбежного.

 

Глава 6. «Sic transit Gloria mundi…»

Глава дома Одескальки ждал дочь в карете, Джованна же стояла около его экипажа, решив ехать домой, а не к Катарине. Джустиниани это не порадовало, ему хотелось остаться наедине со своими мыслями, но он не возразил. К счастью, девица всю дорогу молчала, не досаждая разговорами, а дома быстро поднялась к себе в спальню.

Джустиниани, хоть по-прежнему не понимал весьма многого, понял главное. Старуха Леркари дала ему совет, который свидетельствовал о том, что она знает куда больше его самого и смертельно напугана. Стало быть, хотя бы из страха она расскажет о происходящем. Она заклинала его не продавать наследство Гвидо и упомянула о ларце. Винченцо решил с утра побывать у неё.

Сейчас же, после того как Луиджи помог ему раздеться, Джустиниани просто лежал на постели, вперив глаза в потолок.

Кот Трубочист запрыгнул ему на грудь и смотрел прямо в глаза зелёными круглыми глазами, умными и обеспокоенными. На время, поглаживая его голову с острыми ушками, он забылся, но стоило Винченцо задуматься о прошедшем вечере, в нём снова проступила горечь.

Да, дьявольские дарования, безбожные, пустые и суетные, проявлялись в нём час от часу отчётливее. Поверить, что феноменальная, высшая комбинация карт могла прийти ему три раза подряд случайно, Винченцо не мог. Мерзость, мерзость… Бесовские шутки.

Он тихо забормотал: «Уповаю на тебя, Боже мой! Свой разум, свободную волю и всё своё существо отдаю на служение тебе и хочу всегда действовать в единении с твоей благодатью. Люблю тебя, Господи, больше всего на свете. Ради тебя хочу трудиться, любить и страдать, ради тебя жить и умереть. Ты истинная радость моей души. Ты наивысшее благо и совершенство. Лишь ты один достоин бесконечной любви…» В молитве ему становилось легче, бремя души переставало тяготить.

Кот усыпляюще урчал, и веки Джустиниани смежились.

— Ваше сиятельство, простите… — на пороге спальни стоял Луиджи. — Я чистил ваш фрак, из кармана выпало вот это…

В свете ночника Джустиниани разглядел странное письмо на алой бумаге, свёрнутое in quarto. Господи… Винченцо вдруг вспомнил, как быстро отошла от него Ипполита Массерано в своём алом платье. Разумеется, это её письмо, она сунула его ему в карман, когда отходила от него. Любовные послания в тон платью — это был старый трюк светских потаскушек.

Джустиниани вздохнул, прекрасно понимая, что там будет написано. И не ошибся. Донна Массерано, видимо, в духе нравов Урбинского дворца, была намерена заместить потерянного любовника его победителем, что в глазах Джустиниани чести ей не делало. Шлюха могла менять любовников, но Убальдини не умер, и подобное поведение в глазах Винченцо было низостью и откровенным предательством. Змея…

Его приглашали навестить графиню в конце недели, в воскресение, на вилле Мориа, неподалёку от базилики святого Климента. Винченцо понимал, что это не было ловушкой, но идти к стареющей толстой Мессалине не хотел. Он испытывал отчётливую брезгливость при мысли, что придётся пользоваться тем, чем до него пользовались другие. Воля ваша, но белье, бритва, расчёска и зубочистка должны быть собственными. Есть вещи, которые даже с другом не разделишь. Тем ли паче женщина!

К тому же Винченцо всегда предпочитал выбирать сам, а не быть выбираемым, последнее претило ему и унижало. Но главное — он считал эту женщину ведьмой.

День выдался суматошным и утомительным, и Джустиниани сам не заметил, как уснул.

— …Господин, к вам гостья, — голос Луиджи донёсся до Джустиниани сквозь пелену сна. Ему показалось, что он только на мгновение задремал.

Винченцо с трудом разлепил тяжёлые веки.

— Кто там ещё, Господи? — он ничего не видел во сне, но вчерашний вечер помнил чётко и почему-то с ужасом подумал, что это графиня Массерано.

— Донна Монтекорато ожидает вас в гостиной.

— Это ещё кто? — Но тут до него дошло, что речь о Глории Салиньяно, его бывшей невесте.

Ну, и какого чёрта ей надо, да ещё в такую рань? Тут Джустиниани окончательно проснулся, понял, что, по счастью, последнее не произнёс вслух, а лишь подумал. Приказал подать одеваться, наскоро умылся, и тут взглянул на каминные часы. Оказалось, его упрёк донне Монтекорато был несколько несправедлив — время приближалось к полудню. Это он проспал.

Джустиниани появился на пороге и сразу отметил роскошь костюма Глории, её подмазанные губы и нарумяненные щеки. Это не слишком-то её красило, но Винченцо приветливо поздоровался и сообщил своей бывшей невесте, что она бесподобно выглядит.

У ног Джустиниани проскочил кот, запрыгнул на оттоманку и, бросив на гостью равнодушный взгляд зелёных глаз, задрал хвост и отвернулся к окну.

— Ну, как ты? Неуязвим и удачлив, богат и красив, — кокетливо бросила меж тем Глория, оглядывая Винченцо странным, масленым взглядом. — Кто бы мог подумать, что это — о тебе, Винче? В обществе только про тебя и говорят. Грех не воспользоваться такой удачей. Что ты собираешься делать?

Джустиниани не поинтересовался, чьи слова она цитирует, но тон Глории, легкомысленный и игривый, был ему неприятен. К тому же — Винченцо не нравилось, когда его звали Винче, возможно, именно потому, что когда-то нравилось. Со стороны Глории подобная фамильярность была абсолютно неуместна. Она была не просто живым напоминанием того былого, которое ему не очень-то хотелось ворошить, но и воплощала собой принцип тщеты всего сущего, звучавший для него странно двусмысленно. «Sic transit Gloria mundi…» — «Так проходит земная слава…» «Так проходит Глория…»

Да, эта женщина подлинно прошла для него, как проходит глупая молодость и вера в гномов — беспамятно и бесследно, а её давно исчезнувшая красота заставляла его не сожалеть, но благословлять эту потерю.

Джустиниани понимал, что Глория явилась неслучайно, и по её двусмысленному и раскованному взгляду и дороговизне костюма догадался о цели прихода. Она явно собиралась прельстить его, иначе зачем так выряжаться? Но возобновлять былые отношения не собирался. В одну реку дважды не войдёшь, да и глуп доверяющий раз предавшему его.

— Я собираюсь жениться и обзавестись потомством, — Винченцо ответил более резко, чем хотел.

В глазах Глории промелькнуло раздражение.

— На этой глупой блондиночке или на курносой брюнетке?

Джустиниани вздохнул. Беседа, едва начавшись, начала утомлять его.

— Если ты пришла предложить мне себя в любовницы — ничего не выйдет, — отчеканил Винченцо, и добавил, чуть смягчая свою резкость, вспомнив, что всё же говорит с дамой, — мне не нужны новые дуэли, в том числе и с доном Монтекорато. Мне может и не повезти.

— Он тебя не вызовет, — небрежно и несколько необдуманно обронила она.

— Как бы то ни было — прошлого нет.

— Ты странный. Не мнишь ли ты, что интересуешь меня? — презрительно бросила Глория, запоздало пытаясь отыграться.

— Упаси Бог. Ты пренебрегла мной в дни юности, с чего бы тебе интересоваться мной теперь? — Винченцо усмехнулся. — Нет, я вовсе не думаю, что ты пришла вспоминать былое или «интересоваться мной», но что же на самом деле привело тебя ко мне? — спросил он, тем самым пресекая возможность возвращения к любовным глупостям.

Глория окинула его мутным, почти нечитаемым взглядом. Несколько минут молчала, потом продолжила.

— А ты изменился. Однако я думаю, не во всем. — Винченцо пожал плечами, и она заторопилась, — но в чем-то ты прав, конечно, я пришла поторговаться. Теперь, когда стало ясно, что ты все-таки наследник, торг уместен. При этом я всё же знаю тебя лучше многих, уж этого-то ты отрицать не можешь. — Джустиниани вежливо склонил голову, пока ещё не понимая Глорию до конца, — тебе, с твоей старомодной моралью и дурацким кодексом чести, наследство Гвидо не нужно, а мы в нём заинтересованы. За весь ларец мы заплатим сорок тысяч лир. Но ты откроешь его.

Джустиниани поднял глаза на Глорию и выпрямился. В висках застучала кровь, лоб покрыла испарина. Винченцо знал, что эта женщина — хладнокровна и жадна, давно понял, что она себялюбива и суетна. И всё же понимание, что перед ним сейчас сидит самая обыкновенная ведьма, обдало его внутренним жаром. «С твоей старомодной моралью и дурацким кодексом чести…»

Браво, Глория, чётче не скажешь. Но при этом она явно продолжала разговор, начатый старухой Леркари, и назвала то, за что хотела заплатить. Ларец. Рокальмуто тоже проронил: «сундучок». Стало быть, и мужеложника Рафаэлло с Пинелло-Лючиани, и эту чертовку интересует тот короб, набитый куклами, что он нашёл в сундуке Гвидо? Неужто они верят во всю эту вздорную ересь?

Он закусил губу и задумался. Сам он понимал, что бытие дьявола реально, и если «Бог зла не сотворил», то должен быть и тот, кто первым воплотил идею зла. Но вольты и демонические обряды? Всерьёз? Не спиритические развлечения и пустое шарлатанство, не салонные забавы бездельников, а подлинный демонизм? Здесь? В Риме? Между тем Глория явно не шутила — иначе не предлагала бы за ларец такой сумасшедшей, баснословной цены!

Джустиниани погрузился в каменное молчание. Просить у Глории объяснений он не хотел, между тем она, почти не дыша, пожирала Винченцо глазами и явно ждала ответа. Он решил оттянуть время — до выяснения всех обстоятельств.

— Есть человек, — тихо проговорил он, — готовый дать больше.

Кровь стремительно отлила от лица донны Монтекорато, обрисовав на нём очертания черепа.

— Пинелло-Лючиани? Сколько он посулил?

Джустиниани пожал плечами.

— Пока сделка не заключена — я был бы глуп, если бы огласил её условия.

Глория вскочила и стремительно пронеслась по комнате, потом резко повернулась к камину и пролетела обратно.

Благородный человек не должен сидеть, когда женщина стоит, но нигде не сказано, что должен делать мужчина, когда по комнате мечется разъярённая ведьма. Джустиниани остался в кресле, борясь с искушением задвинуть под него ноги, опасаясь, как бы на них не наступила всё ещё снующая по комнате сумасбродная фурия.

Спазакамино тоже забился в глубину соседнего кресла и скептически смотрел оттуда на гостью. Но Глория наконец чуть успокоилась и села перед Винченцо на диван.

— Послушай, ты же не сумасшедший! Едва он получит ларец и заставит тебя открыть его, за твою жизнь никто не даст и ломаного гроша. Ты не знаешь этого человека.

— А ты его знаешь? — иронично поинтересовался Джустиниани, — откуда?

Глория не ответила. Она, казалось, даже не расслышала Винченцо.

— Послушай, Винче, не продавай. Сколько бы он не предложил, — мы дадим больше, слышишь? — и она поспешно выскочила из комнаты, не успев даже закрыть за собой двери.

Джустиниани лениво поднялся, стараясь не наступить на кота, тут же задравшего хвост и побежавшего впереди, и направился в столовую, по пути сосредоточенно размышляя.

Итак, Глория вначале пыталась прельстить его, потом, поняв, что сентиментальных воспоминаний о прошлом у него не осталось, завела прямой торг. Стань она его любовницей, ей был бы открыт доступ в дом, и получить ларец было бы проще простого, причём — задарма.

Но и сумма в сорок тысяч была явно оговорённой. С кем? Точно, что не с Пинелло-Лючиани, ибо при этом имени Глория побледнела. Перспектива, что ларец попадёт в руки Пинелло-Лючиани, испугала её — и это была не игра. Актриса из донны Монтекорато была неважная.

Следовательно, в кругах этих чёртовых демономанов существуют две партии. Одна — судя по всему, возглавляется Пинелло-Лючиани, а вторая была партией его дядюшки. При этом партия Пинелло-Лючиани уже дважды пыталась его уничтожить. Глория же, как и старуха Леркари, безапелляционно утверждает, что, получив ларец, они повторят попытку в третий раз. Почему? Кому он мешает?

— А это правда, что донна Монтекорато когда-то была вашей невестой? — У окна столовой стояла Джованна и смотрела, как от порога виллы отъезжает карета Глории.

— Это вам рассказала донна Леркари? — Винченцо вспомнил, что Джованна на ужине у Чиньоло сидела рядом со старухой.

— Так это правда?

— Да, — бездумно подтвердил Джустиниани, думая о своём. Он уже сел за стол и с аппетитом приступил к утренней трапезе.

— Она сказала, что когда мессир Гвидо выгнал вас, донна Глория расторгла помолвку. А вы любили её? — спросила Джованна с прямотой юности.

Джустиниани поднял на неё глаза.

— Sancta simplicitas, — тихо пробормотал он, — любил.

— И сейчас любите?

Джустиниани усмехнулся.

— Любовь, дорогая Джованна, — менторски начал Винченцо, подцепив на вилку кусочек спаржи, — удивительно странная штука. Как говорил один немец, она нужна вовсе не человеку, но — роду человеческому, и потому сводит порой абсолютно разных людей в глупейшие союзы, а потом человек годами недоумевает, что могло сблизить его с особой, совершенно чуждой ему, и даже испытывает откровенный стыд за свой выбор. В любви много глупости, дорогая Джованна, очень много. Я ещё не пришёл к той мысли, что вся эта любовь — чистейший вздор, но я близок к ней.

— А то, что рассказывала донна Леркари о донне Монтекорато — тоже правда?

— А что она рассказывала? — лениво поинтересовался Джустиниани.

На самом деле это его ничуть не интересовало.

— Три года назад донна Монтекорато возвращалась домой с оперы и увидела свечение над фонарями в форме звезды. Вскоре с ней стали происходить странные вещи. Она начала изучать мистику, крёстный говорил, что она медиум, и является проводником небесных знаний таинственного гостя Аштар Шерана. По её словам, «это имя гарантирует истину и высочайшее знание». Это универсальный мировой учитель, будущий мессия.

Джустиниани потрясённо уставился на Джованну, едва не выронив вилку. Похоже, что девица не лгала: такого с налёту и не выдумаешь. Но «неужто и Саул во пророках?» Глория всегда была не только чужда всякой сентиментальности, но и далека от веры и «всякой мистики».

В принципе, картинка вырисовывалась ясная: пустенькая и суетная Глория ночью подвергается демоническому воздействию. Душа её целиком открывается, проявлен интерес, нет сопротивления молитвой. Связь установилась. После этого влияние бесов на душу прельщённой усиливается, и в итоге Глория становится послушным орудием в руках нечистых духов, получает от них «высочайшие знания»… Ох, и дурочка… Надо же…принятие нового мессии, даже имя уже известно — Аштар Шерана. Господи, всё тот же старый, как мир, демон Астарот!

Лицо Джустиниани брезгливо исказилось. Ох, грядёт, грядёт антихрист…

— Так вы больше не любите её? — снова резковато спросила Джованна.

Джустиниани вздохнул и, увидя входящего в комнату Луиджи, велел передать конюху его распоряжение заложить экипаж. Сам же подумал, что ему подлинно пора хоть раз выступить в роли опекуна, обязанностями которого он, из-за свалившихся на него чёртовых забот, постоянно пренебрегал.

Винченцо плюхнулся в кресло, погладил тут же запрыгнувшего к нему на колени кота, и начал.

— Дорогая Джованна, пока у меня есть время, я хотел бы просветить вас в отношении некоторых вещей. Запомните на будущее. Нетактично подглядывать через плечо пишущего или читающего личное письмо, неделикатно подслушивать чужие разговоры и интересоваться чужими делами. Также недопустимо и к тому же крайне бестактно задавать человеку старше вас вопросы о чувствах, и особенно невоспитанно — выбегая из комнаты, хлопать дверьми, ибо те, кто не придерживает за собой дверь — обычно безответственны и легкомысленны, — тут Джованна выбежала из комнаты, снова громко хлопнув дверью, — к тому же от этого двери начинают скрипеть в петлях, — рассудительно закончил тем временем Джустиниани.

Да, наставник юношества и учитель хороших манер из него явно был никудышный, подумал Винченцо, а так как аудитория была утрачена, поднялся.

Трубочист, во время его нотаций дважды зевнувший, устроился в опустевшем кресле, свернулся клубком и закрыл глаза.

 

Глава 7. Solo Eriditiera. Только Наследник

Старуха Леркари жила в Саллустиано, рядом с церковью Санта-Мария делла Виттория. Винченцо не думал, что скажет донне Марии, но вопрос о ларце хотел выяснить до конца.

— Мессир Винченцо, — виноватое лицо Луиджи показалось в дверях, — вы сильно спешите?

— Что? — Джустиниани обернулся.

— Беппо только что уехал подковать Кьяретту. Я не знал, что вы собираетесь куда-то, и не предупредил его, — виноватое выражение не сходило с лица слуги.

— Он к Джелло?

Слуга кивнул. Джустиниани вздохнул. Поездка откладывалась на пару часов. Но, не желая расстраивать Луиджи, и без того огорчённого своей оплошностью, Винченцо улыбнулся.

— Это к лучшему. Я как раз хотел прогуляться. Поброжу у Памфили.

Винченцо вышел из дому, взяв на всякий случай зонт, и побрёл к галерее. Медленно шагая по брусчатке тротуара, снова погрузился в свои мысли.

Главное его непонимание касалось всё того же странного обстоятельства: почему все эти люди, если уж они так нуждаются в дьяволе, не могут сделать то же самое, что сделал Гвидо — просто продать ему душу? Ни у кого из этих приспешников сатаны не было ничего, что удержало бы их от зла — зачем же им нужен он, Винченцо? Зачем им ларец? За ненужное сорок тысяч не предлагают. Что в этих глупых безделушках такого, из-за чего старик Канозио бледнеет, а у Марио ди Чиньоло начинают трястись руки?

Джустиниани присел в маленьком скверике у галереи и задумался. Ему нужно было сегодня же добиться от старухи Леркари ответа хотя бы на некоторые из этих вопросов. Она явно одна из тех, кто восхищался Гвидо. Стало быть, она может прояснить и ситуацию с Пинелло-Лючиани.

Винченцо поднял голову и замер. Прямо на него, не отрываясь, смотрел старик в инвалидном деревянном кресле на колёсах, расположившийся у соседней скамьи. Это был богач: сюртук украшали бархатные отвороты, холеные руки лежали на дорогом шерстяном пледе. Взгляд был странным, застывшим и прямым, и Джустиниани вдруг понял, что уже видел этого человека, просто плохо запомнил его лицо, ибо старался не смотреть на него. Перед ним был Марко Альдобрандини, слепец.

Джустиниани поднялся, и нарочито шаркая по плитам ногами, подошёл и поприветствовал старика.

— Вы едва ли меня помните, я…

— Винченцо Джустиниани, — сразу перебил его Альдобрандини, — я узнал вас по голосу. Вы были у меня с банкиром Тентуччи. Я потерял зрение, но не мозги и не память, — зло огрызнулся слепец. — Вы купили мою коллекцию.

— И хотел бы выразить восхищение подбором книг и…

— Довольно и того, что, не торгуясь, сполна заплатили, — снова брезгливо перебил старик, — нужны мне ваши похвалы…

Джустиниани почувствовал себя лишним и решил откланяться, но тут Альдобрандини неожиданно проронил, глядя в пустоту.

— Вы внук Гонтрано. Я помню вас по щенячеству. Тёмные волосы, бледная кожа, впалые щеки, глаза карие — в отца. Я спрашивал о вас у Тентуччи, и он уверил меня, что вы, хоть и племянник дурачка Гвидо, но человек разумный и приличный. — Поражённый Винченцо присел на скамью рядом с креслом старика. Альдобрандини же продолжил, — коли так, можно только порадоваться, что гниль не расползлась по роду. Вы — его единственный родственник?

— Вы имеете в виду… — Джустиниани затаил дыхание, и быстро ответил, — да, Гвидо никогда не был женат.

Старик досадливо хмыкнул.

— Стало быть, он передал вам перед смертью всю эту ересь в наследство. — Альдобрандини не спрашивал, но утверждал. — Вам не позавидуешь. А что же это дорогой Андреа, исчадие ада, до сих пор не угробил вас? Странно, ей-богу… — Брови старика задумчиво поднялись.

— Он пытался, ему просто не повезло. — Джустиниани неожиданно успокоился, его волнение угасло, голос зазвучал резче, — а не могли ли вы снизойти к моей глупости и неосведомлённости?

— Не знаю, — резко перебил старик, переходя на «ты», — разве что умно спросишь, мальчик, — на лице слепого проступила странная, немного надменная и скучающая гримаса.

Джустиниани сыграл ва-банк: терять было нечего.

— Сундуки моего дядюшки забиты чернокнижными инкунабулами, а ларцы — вольтами. Он основал общество «Тайная философия» и считался колдуном. А мессир Пинелло-Лючиани, насколько мне известно, не умеет колдовать. Но моего дядю вы называете дурачком, а мессира Андреа — исчадием ада. Я не спрашиваю — почему. Мой дядя вышвырнул меня без гроша из дому, а мессир Андреа дважды чужими руками пытался убить. Но почему… почему дьявол служил дурачку Гвидо и не служит исчадью ада — Андреа Пинелло-Лючиани?

Казалось, рядом заквакала жаба, лицо слепца исказилось, и Джустиниани понял, что Марко Альдобрандини смеётся.

— Неглупо… — наконец отсмеялся он. — Да не по адресу. Ответ на это — у дьявола. Впрочем, поразмышлять можем и мы, главное, мыслить телеологично, то есть целесообразно, и теологично, сиречь, в связи с Богом, что есть залог безошибочности мышления. Потому стоит рассмотреть цель дьявола. Она исходит из его сути. Он — лжец и человекоубийца искони. Определение это теологично, дано Богом, значит, верно. Цель дьявола, ergo, — обмануть и уничтожить. Дьявол — умён, стало быть, глупо ждать от него действий, противоречащих его целям, если же они таковыми кажутся, они — часть его сути, стало быть, обман. При этом дьявол даёт вашему дядюшке умение делать те глупые и пустые фокусы, что так восхищают дураков в наших светских гостиных, в покер ему всегда приходит королевская масть, у женщин при виде его слабеют колени и спирает дыхание, он видит болезни, словно смотрит сквозь вас, и если вы ненароком разозлите его — рискуете больной постелью, а то и могилой. Он вызывает мёртвых — и они покорно являются. За эти дьявольские побрякушки он отдал бессмертную душу.

Джустиниани пожирал слепца глазами. Тот размеренно продолжал.

— Теперь Пинелло-Лючиани. Он алчет того же могущества и ореола владыки судеб, — но девицы по молодости воротят от него нос, все — от красотки Гизеллы Поланти, к которой он сватался, до последней каракатицы Анжелины Боминако, — все отказывают ему. Андреа начал совращать мальчишек и тем утешается, но он хотел владеть жизнями и смертями, а мог лишь нанять убийц, что, в принципе, доступно всякому. Он служил мессы святого Секария, его жертвы сходили с ума и погибали, но дьявол был глух к его мольбам.

— Ну, конечно! — Джустиниани перебил старика просто из поразившего и пронзившего его вдруг до костей понимания. — Дьявольские дары не даются тому, кто уже принадлежит сатане, это не телеологично! Дьявол не покупает своё, он покупает Божье!

— Браво, мой мальчик, вы умеете думать. Кстати… слухи распространяются у нас мгновенно. Вы победили Убальдини на дуэли, красавицы увиваются вокруг вас и вам в покере трижды пришло тузовое каре? Вы верите, что это… случайно?

Джустиниани странно обмяк. Он знал, что собеседник не видит его, но сделал над собой усилие, чтобы на лице не проступила горечь. Винченцо не хотел в это верить и резко ответил.

— Когда вы вынуждены семь лет на своём хребте таскать мешки с углём, шпага в руке становится невесома, как пух, — раздражённо бросил он, — улыбки девиц… Что же, самолюбие есть и у меня, и горько думать, что я не заслуживаю улыбки без колдовских чар. Тузовое же каре… это, конечно, наследство дядюшки. Но в отличие от мессира Гвидо, мне не хочется жертвовать сатане свою бессмертную душу. Я считаю это не телеологичным и, уж конечно, не теологичным. Я вполне проживу без дуэлей, женщин, покера и общества, — Джустиниани, в общем-то, не лгал, но чувствовал себя прескверно.

К старику подошёл человек в ливрее.

— Мессир, пора.

— Да, пора, поехали. — Альдобрандини поднял на прощание руку, туда, откуда слышал голос Джустиниани, — я — всего только старый ослепший книжник, но вам следует помнить, что дьявольские миражи, как утверждает Альберт в Комментариях на сентенции, результат его господства над формами, но не над сущностью вещей… Помните это.

Джустиниани после того, как старика увезли, некоторое время сидел в молчании. Горечь от предположения, что улыбки Катарины и Елены — следствие всё того же дьявольского дара дядюшки, была почему-то больнее, чем от сомнений в его превосходстве над Убальдини, и это удивило его.

Но скоро эти мысли улетучились. Винченцо подлинно осмыслил главное. Следует отличать адептов дьявола, работающих за плату, от рабов дьявола, трудящихся на хозяина без всякого вознаграждения. Рабство дьяволу — это имманентность ему, полная тождественность с ним, а дьявольские дары — это покупка дьяволом свободной души. Сатана не хотел покупать ни душу Пинелло-Лючиани, ни душу Нардолини — потому что они и так, сами того не подозревая, давно уже принадлежали ему. И потому-то, тут слепец прав, Пинелло-Лючиани воистину стократ страшней клоуна-колдуна Гвидо.

Но сам он, Винченцо, был божественно свободен. Он не раб и не слуга. Воздать почесть не унизительно троим — Богу, государю и отцу. Дьявол сюда не входит. Не теологично и не телеологично.

Винченцо поднялся и направился домой.

Теперь он понимал больше и мог говорить со старухой Леркари более предметно. Особенно же ему хотелось уточнить те мерзкие, царапнувшие душу слова слепца Альдобрандини о Пинелло-Лючиани. «Он начал совращать мальчишек и тем утешился, но он хотел владеть жизнями и смертями, а мог лишь нанять убийц, что, в принципе, доступно всякому. Он служил мессы святого Секария, его жертвы сходили с ума и погибали, но дьявол был глух к его мольбам…»

О мессе святого Секария католики говорить не любили, это было кощунство. Винченцо читал о ней. Служили дьявольскую обедню в разрушенной церкви, за час до полуночи. Он помнил и молитву сатане, там произносимую. «Господин и владыка, признаю вас за своего бога и обещаю служить вам, покуда живу, и от сей поры отрекаюсь от Иисуса Христа, и Марии, и от всех святых, от миропомазания и крещения, и от всей благодати Иисуса Христа и от апостольской церкви и от всех молитв её, которые могут быть совершаемы ради меня, и обещаю поклоняться вам, и в случае, если восхочу обратиться, даю вам власть над моим телом, и душой, и жизнью, как будто я получил её от вас, и навеки вам её уступаю, не имея намерения в том раскаиваться…»

И человек, произнёсший это, сегодня противостоял ему?…

Джустиниани вернулся, когда конюх ещё не воротился, зато в портал его виллы завернул экипаж.

Винченцо остановился у окна и увидел донну Марию Леркари, вылезавшую при поддержке своего кучера из кареты. Джустиниани удивился только на минуту, сразу поняв, что ничего естественнее этого визита и быть не могло. Глория, очевидно, побывала у неё и передала его слова о предложении Пинелло-Лючиани.

Винченцо вздохнул, вынул из потайного ящика стола ларец и, поставив его на стол в гостиной, прикрыл вечерней газетой.

Трубочист, появившись, как всегда, невесть откуда, запрыгнул на стол и замер в позе Сфинкса.

— Не продавайте, я же предупреждала вас, — прошипела старуха от двери, не обратив никакого внимания на вежливый поклон Винченцо и не здороваясь.

Джустиниани тоже не стал делать вид, что не понял её милость.

— Я не сказал ни да, ни нет, — Винченцо сел и убрал газету с ларца, заметив, как вздрогнула при виде его донна Мария, — и мой выбор будет зависеть от вашей откровенности. — Старуха обессиленно плюхнулась в кресло. Джустиниани увидел испарину на её седеющих висках, закрашенных персидской хной. — Что будет, если я швырну этот ларец в камин?

Джустиниани внимательно следил за собеседницей. Он-то полагал, что старуха рассмеётся ему в лицо: вещь, за которую предлагают сорок тысяч лир, никто не уничтожает. Винченцо ошибся. Лицо её милости посерело и ссохлось.

— Больше дюжины трупов, — еле слышно пробормотала она.

Джустиниани на мгновение оторопел, ему показалось, что старуха издевается над ним, но тут же понял, что донна Леркари не лжёт. В глазах её застыл ужас.

— И я должен в это верить?

— Это Богу нужна ваша вера, — со странной злостью огрызнулась старуха. — Дьявол в ней ничуть не нуждается. Вы можете сколько угодно не верить, что будет гроза — ваше неверие не помешает ей разразиться.

— Как эти куклы попали сюда?

Старуха облизнула пересохшие губы, снова чем-то неуловимо напомнив Джустиниани лисицу, и торопливо начала рассказывать.

Гвидо Джустиниани предлагал им исполнить любое их желание. Всё, что требовалось — клочок ваших волос, или кончик ногтя. Он производил какие-то магические заклинания, и желание исполнялось. Но потом оказалось, что Джустиниани одурачил их: и желание-то, исполнившись, не приносило радости или приводило к беде, и все они оказались на крючке у Гвидо, сделавшего вольты каждого из них. Если он ссорился с кем-то, назавтра тому было плохо: Джустиниани через эти чёртовы куклы делал с ними, что хотел, ещё и издевался.

— И, тем не менее, вы обожали моего дядюшку. Почему?

Оказалось, Гвидо вёл себя по-свински не со всеми. Тем, кто был ему предан и восхищался им, он помогал: исцелил грудную жабу Теобальдо Канозио, врачевал почечуй у Чиньоло, помогал чем-то и Массерано, пособлял и ей, научил её и Гизеллу наводить порчу на молодых девок, это омолаживает.

— Это вы навели порчу на Марию Убальдини?

Лицо старухи потемнело от злости.

— Это Гизелла. Дерзкая молодая сучка смеялась над ней, говорила, что с физиономии Гизеллы можно лепить горгулью. Издевалась. Ну, никто её за язык не тянул, по заслугам и получила.

Джустиниани вздохнул.

— А Пинелло-Лючиани? Кстати, правда ли, что он служил чёрные мессы?

— Да, — пренебрежительно кивнула старуха, — он и его молодые адепты пытались заискивать перед Князем мира сего, но — ничего не вышло, — она высокомерно, с явным злорадством, усмехнулась, — Бьянко совратил свою сестрицу — но инцест ничего не дал. Рокальмуто принёс в жертву свою сестру — но бедняжка Франческа, оставленная в подземелье, просто сошла с ума, а толку не было.

Джустиниани в ужасе откинулся в кресле.

— Что? Один… обесчестил сестру, а другой… сам… принёс… сестру в жертву? Вы шутите? — Винченцо слышал о чём-то подобном от Тентуччи, но подумал тогда, что это просто светские сплетни, пустые наговоры.

— С чего бы? — удивилась старуха, — если бы заклинание сработало, Рокальмуто получил бы дар ясновидения и беспроигрышной игры. Да всё без толку, — злорадно обронила донна Мария, снова уподобившись лисице, поймавшей мышь, — дьявол не подчиняется никому, он — бог своих прихотей, а не чужих желаний. Сейчас Берризи пытается…

— Ну, а я чем им поперёк горла стал?

— Вы же Наследник! Пинелло-Лючиани рассчитывал после смерти вашего дядюшки получить наследство, а тут — вы. Они договорились с Убальдини убрать вас, и вдруг — вы побеждаете на дуэли непобедимого, девицы крутятся около вас, за столом — тузовое каре. Ясно же всем, что именно вы — Наследник. Гизелла хотела посадить вас за стол медиумов, один раз туда сел ваш дядя, так духи появились зримо и роились вокруг — их видели все! Но и дуэль, и женское внимание, и покер… Вы же, — она вновь облизнула сухие губы, — вы же можете это открыть? — она указала дрожащими пальцами на ларец. — Это может только Наследник.

Джустиниани кивнул и тяжело вздохнул.

Ему было неприятно, что старуха вслед за Альдобрандини приписывает его успех у женщин чарам. Неужто он не может понравиться сам?

На душе его стало мерзко. Мерзок был Бьянко, сугубо мерзок был Рокальмуто, оказавшийся запредельным подонком, омерзительна была и баронесса Леркари, абсолютно не различавшая добра и зла.

Он резко поднялся, слегка ударил рукой по крышке ларца: «Откройся, дрянь», пробормотал он, и крышка услужливо распахнулась. Винченцо сразу нашёл рыжую куклу, захлопнул ларец и протянул вольт ошеломлённой старухе, бормотавшей: «Solo Eriditiera, solo Eriditiera…»

Ему же больше всего хотелось остаться в одиночестве.

Старуха схватила вольт и прошептала.

— Вы… отпускаете меня?

Джустиниани молча кивнул.

— Но вы должны сказать: «Волей сатаны отпускаю тебя».

Винченцо побледнел, чувствуя в груди ледяное бешенство.

— Что? Я божественно свободен! Мне плевать на волю сатаны! Своей волей я отпускаю вас… — он замер, ибо с уст готово было сорваться бранное слово. — Исчезните. И не болтайте об этом! — крикнул он вслед старухе, и без того, в общем-то, уверенный, что она никому не проговорится.

Старуха опрометью, прижимая к себе куклу, выскочила за порог и исчезла в начинавших сгущаться сумерках.

Джустиниани опустился в кресло, спрятал лицо в ладонях. Ему хотелось плакать, да не выходило. Грудь его несколько минут сотрясало, он что-то тихо бормотал себе под нос. Горечь от понимания, что старуха может быть и права, приписывая ему колдовское обаяние, быстро улетучилась. Он понял, что был немного влюблён — причём в Елену и Катерину одновременно, или, скорее — был чуть очарован. Теперь болела душа, из которой вырвали первые ростки нового чувства.

Но Бог с ними, с дамами, что ж поделать… Однако сказанное о Рокальмуто и Бьянко шокировало Винченцо до нервной оторопи. У него не было сестёр, но как же можно-то? Исчадья ада, исчадья ада… Господи, как это происходит, что душа погружается в такие бездны мерзости? Опьянённые грехом — сыновья ночи и тьмы, они не могут отрезвиться от этого пьянства…

Воистину, нет ничего страшнее человека, подумал он. У имеющего силы думать о нём начинает кружиться голова. Размышления эти тягостны для ангельских умов, скорбны и для херувимских сердец. Человеку нигде нет предела. Если же он и имеется, то предел этот — беспредельность. Человек, мешок кровавой грязи, и в нем — закваска всех бесконечностей. Возводя себя на высоту, он исчезает в божественной беспредельности, низводя себя в пучину, тонет в демонических безднах.

И нет ничего страшнее влюблённости человека во зло и в пучины греха. Грех постепенно умаляет душу, стирает ее в смерть, претворяет из непреходящей — в бренную. Чем больше грехов, тем более человек смертен, он весь в недалёких мыслях, в пустых и блудных ощущениях, в жутких, леденящих кровь, деяниях.

Джустиниани чувствовал себя усталым и больным. Завтра он развезёт всю эту дрянь её владельцам и уедет… в Иерусалим… в Бари… куда-нибудь.

«Дьявольские дары не даются тому, кто уже принадлежит сатане…» «Это Богу нужна ваша вера. Дьявол в ней не нуждается…» «Дьявольские миражи, утверждает Альберт в Комментариях на сентенции, результат его господства над формами, но не над сущностью вещей…» Обрывки услышанных фраз роились над ним, как пчелы, убаюкивая и усыпляя.

Веки его слиплись, и Джустиниани в бессилии откинулся на спинку кресла.

 

Глава 8. Гроза

Дон-дон-дон… Часы мерно отбивали удары.

Джустиниани проснулся в гостиной и резко поднялся. Тело затекло, а перед глазами мелко переливались крохотные серебристые искорки, разлетаясь, как мошки. Винченцо потряс головой, чтобы прогнать чёртову мошкару. Кот сидел рядом на столе, потом запрыгнул на окно и скосил глаза на темноту за стеклом.

Из столовой доносились ароматы снеди. В зал робко заглянул слуга.

Луиджи всё ещё не мог простить себе, что подвёл господина и, застав того после визита донны Леркари спящим, не осмелился будить. Теперь он тихо доложил, что кучер давно вернулся, ужин подан. Джустиниани не чувствовал голода, он помнил, что собирался поехать с наследством Гвидо к Массерано, Марио ди Чиньоло и прочим, но, схватив сундучок и выйдя в зал, остановился.

Из столовой доносился божественный аромат пирога с ревенём, и Джустиниани подумал, что полчаса ничего не решают — в принципе, избавиться от содержимого сатанинского ларца можно даже и завтра утром.

Аппетит проснулся неожиданно, тем более, Джустиниани вспомнил, что не обедал.

В столовой появилась Джованна, давно поужинавшая, она взяла со стола забытую книгу и молча удалилась, по крайней мере, не хлопнув дверью. Что же, и то хорошо.

По окончании ужина Винченцо решил всё же съездить к Массерано, жившему неподалёку, велел закладывать, но тут Луиджи вновь доложил о визитёре.

На пороге залы уже стоял пожилой человек со встревоженными глазами. Джустиниани подумал, что где-то видел его, а стоило Луиджи представить гостя как Микеле Одескальки, Винченцо вспомнил, что тот увозил дочь после вечера у Марио ди Чиньоло. Ему было далеко за шестьдесят, Джустиниани слышал, что он поздно женился и имеет только одну дочь. Слышал и о его слабом сердце.

Сейчас старик был бледен.

— Простите, мессир, а… Джованна… Ваша воспитанница… она дома? — сбиваясь, пробормотал он.

Джустиниани удивился, но бросил быстрый взгляд на Луиджи, тот понял и исчез.

— Да, сейчас её позовут. Но что случилось?

Старик, прислонясь к двери, тяжело дышал и, кажется, просто не услышал Винченцо. Джованна спустилась быстро, перескакивая через ступени.

— Мессир Микеле?

— Джованна… Вы… вы не видели Катарину? Не договаривались встретиться? Она к пяти ушла к портнихе на примерку, но её до сих пор нет. Я был у мадам Леже, но она сказала, что Катарина давно ушла. Я думал, она у вас.

Джованна на мгновение растерялась, но тут же предположила, что подруга у Елены Бруни, однако мессир Одескальки покачал головой. Он уже был в доме Вирджилио Массерано, Катарина там не появлялась.

Джустиниани медленно поднялся, остановился у стола, ибо почувствовал слабость в ногах. Он бросил взгляд на календарь. Девятнадцатое мая. На часах было десять с четвертью. Господи! Записка! «Девятнадцатое мая. Десять сорок, дом Батистини». Сегодня. Как он мог забыть об этом?

«…Пинелло-Лючиани и молодые адепты пытались заискивать перед Князем мира сего, но — не вышло, Бьянко совратил свою сестрицу — но инцест ничего не дал. Рокальмуто принёс в жертву свою сестрицу — бедняжка Франческа, оставленная в подземелье, просто сошла с ума, но толку не было. Сейчас Берризи пытается…»

Он тогда не дослушал, точнее, не придал значения этой фразе, но сейчас она проступила во всей своей убийственной чёткости. Джустиниани помнил о предположении Тентуччи, что Берризи влюблён в Катарину, но сам он, зная дружка, сомневался в этом. Не та душа была у подонка. Оттавиано мог украсть девицу, обесчестить её ради пятидесяти тысяч приданого. Это было бы мерзостью, но сам Джустиниани опасался худшего.

«Девятнадцатое мая. Десять сорок, дом Батистини».

Почему он совсем забыл о записке? Это Кампо-Марцио. Джустиниани сердцем чуял беду, в глазах мутилось, мысли разбегались. Он схватил ларец и ринулся к только что выехавшей с внутреннего двора карете. Вслед раздались какие-то крики, он слышал голос Джованны, но не обернулся.

Швырнул ларец на сидение и крикнул кучеру:

— Палаццо Берризи, Беппо!

Не исключалась вероятность и того, что он ошибся. Оттавиано мог быть и на месте. Но Катарина — разумная особа, к тому же, зная о слабом сердце отца, она едва ли стала бы волновать его, а уж бродить по городу после наступления темноты — тем более.

Через десяток минут они были у дома Оттавиано. Сердце Джустиниани сжалось: ни одно окно не горело. На его яростный стук дверь открыл только заспанный лакей, сообщивший ему, что мессир Берризи отбыл во Флоренцию.

Джустиниани понял, что ему лгут, ибо в жизни не видел столь неискренних глаз. Но что это давало?

Он торопливо вернулся в карету, вынул часы. Время приближалось к половине одиннадцатого. Что было делать? Ехать к дому Батистини? До Кампо-Марцио — сорок минут езды, а главное, осмыслил он только сейчас, — он не взял оружия. В своём безотчётном порыве он и не вспомнил о пистолетах. Зачем-то схватил чёртов ларец, с которым хотел ехать к Массерано. Глупец.

Несколько минут Винченцо сидел в карете, стоявшей у фонаря, просто пытаясь собраться с мыслями. Вспомнилось милое личико Катарины, синие глаза, локон чёрных волос на ветру…

В бездумной досаде он ударил пальцами по крышке ларца, тот, словно верный пёс, слушавший даже не команды, но желания хозяина, снова услужливо распахнулся. Джустиниани посмотрел в ларец и увидел сверху вольт Берризи.

Винченцо вытащил его и сжал в руках. В жёлтом свете фонаря лицо куклы показалось лицом арлекина из комедии масок. Джустиниани померещилось, что Берризи издевательски улыбается ему.

— Оттавиано, — Джустиниани затрясло, он чувствовал, что ненависть и злость клокочут даже в его сбивающемся дыхании, — я не могу тебя остановить. Я не в силах помешать, — Винченцо с трудом сглотнул, — я бессилен, — он в ярости уставился на куклу, чьё сходство с оригиналом сейчас особенно злило. — Но есть Бог, и Бог поругаем не бывает, запомни. И как ты изломал и изурочил чужую жизнь, так и Господь-мститель изломает и изурочит тебя! Вот так, — Джустиниани в бешенстве переломил игрушку пополам.

Как ни странно, это глупое действие чуть успокоило его.

Винченцо почувствовал, что может рассуждать логично. Надо ехать к дому Батистини, в Кампо-Марцио, решил он. Пусть он опоздает, зато своими руками удушит Оттавиано и всех мерзавцев иже с ним. Оружие? Возле дома и в заброшенной часовне Сан-Доменико он найдёт либо прут из ограды, либо…

Тут Винченцо напрягся и стал шарить по карманам. Слава Всевышнему! Нож, оброненный мерзавцем на Понте-Систо, с его инициалами, сложенный пополам, был с ним, в кармане сюртука.

Он высунулся из кареты и крикнул Беппо:

— Выезжай на виа дель Корсо, оттуда — в Кампо-Марцио!

Беппо спросил, ехать ли через Треви или Монти, но Джустиниани махнул рукой:

— Как быстрей и короче!

Он откинулся на спинку сидения, пытаясь представить, где сейчас Катарина. В подземелье? В крипте? В подвале? Господи, спаси и сохрани.

В окне мелькали огни фонарей, откуда-то слышались слова непристойной песни, карета покачивалась на рессорах, чуть успокаивая его. В памяти мелькали сцены вечера у герцогини, танцующая с ним Катарина, смех девушки, её сияющие глаза. Какой подлец… Хладнокровно и бездумно принести в жертву своим прихотям чужую жизнь. Подлинно, исчадье ада.

Джустиниани старался не думать, что могут мерзавцы сделать с Катариной, размышлял о том, что предпринять, если в доме Батистини всё-таки никого не будет, и вдруг осознал, что кривой отсвет фонаря уже несколько минут неподвижно лежит на его руке, и понял, что экипаж стоит.

Он снова высунулся из кареты. Они стояли посредине узкого проулка с уютными домами, украшенными висящими на стенах горшками с рассадой, в светящихся окнах мелькали идиллические сценки семейных ужинов и играющих детишек. В тридцати шагах от них тускло горел фонарь.

— Беппо, почему стоим?

— Проехать не можем.

Джустиниани против воли усмехнулся. Ему всегда казались забавными реплики кучеров, отвечавших на любой вопрос абсолютно правильно и на удивление бестолково.

Он распахнул дверцу, спрыгнул с подножки кареты.

Позади них проулок успели заполнить подъехавшие экипажи, развернуться было негде.

Винченцо пошёл к большому дому, где рядом с фонарём собралась толпа. У большой красной кареты стоял какой-то ражий детина, судорожно икавший через равные промежутки времени.

Джустиниани наконец разглядел, что впереди столкнулись две кареты, точнее, на одной из лошадей переднего экипажа перекосило супонь, в итоге из узла крепления выскочила оглобля и влетела в окно едущей навстречу кареты. От столкновения саму карету перекосило, кучер слетел с козел на верхний угол встречного экипажа, оглобля переломилась, а несчастного зажало между каретами.

Тут появились ещё несколько человек с факелами и стали осторожно извлекать беднягу. Освещённый, он казался основательно придавленным, но крови было совсем немного. Толстый лавочник бережно перевернул несчастного, и тогда стали видны последствия столкновения.

— Похоже, у него хребет переломан, — хрипло бросил он.

— Я не давил его! Я не давил! Он упал с верхних козел! Прямо на угол кареты! — истерично взвизгивая и всё ещё икая, оправдывался стоявший рядом кучер. — Это он виноват, это он…

Он не лгал: высокие козлы стоявшей рядом кареты пустовали, и виновником столкновения подлинно был погибший.

Наконец беднягу положили на мостовую. «Мертвец», уверенно сказал кто-то. Спина погибшего была сломана, часть лица — содрана до крови. На голове отчётливо виднелись залысины почти до макушки, до синевы выбритый подбородок, в свете фонаря чёрной точкой проступила и родинка на виске возле глаза.

Джустиниани вздрогнул всем телом: он узнал Оттавиано Берризи.

 

Глава 9. Падучая

Джустиниани покачнулся, однако нашёл опору в тротуарной ограде. Опершись на неё, перевёл дыхание, но кровь продолжала стучать в голове, а по вискам струился холодный пот. Винченцо казалось, что он просто чего-то не понимает, и надо только успокоиться, смирить сердце и дух, и понимание сразу придёт, всё прояснится.

Это ж надо такому случиться-то? Падение с верхних козел — дело нечастое, но при отсутствии опыта… Джустиниани сунул озябшие руки в карманы и вздрогнул: пальцы его наткнулись на сломанный вольт Берризи. Фигурка было переломана им пополам, по спине. У лежащего же на булыжной мостовой тоже был сломан позвоночник.

Ну и что? Это же пустое совпадение, дурная нелепость, несчастный случай!

Винченцо поймал себя на том, что не хочет признать связи между смертью Берризи и сломанным им вольтом. Разум отталкивал от себя эту безрассудную мысль, просто не мог вместить.

Тут, однако, его встряхнуло. Катарина! Она-то где? Логика подсказывала, что в карете, и он, стараясь не попадать в полосы света, протиснулся к двери экипажа Берризи, выходившей к тротуару. Винченцо открыл дверь и понял, что надо торопиться: девица со связанными руками и кляпом во рту была в полуобморочном состоянии.

Ножом он быстро перерезал верёвки, развязал полотенце, затянутое на затылке, сунул всё это в карман и осторожно вытащил девицу из кареты. Он успел вовремя: из бокового проулка появились полицейские.

Винченцо поставил Катарину на ноги и, подхватив её, нырнул в темноту соседнего дома, под прикрытием которого добрался до угла, молясь, чтобы никто его не заметил. За углом торопливо подхватил девицу на руки, и, обежав квартал, осторожно вышел к своей карете. Тем временем экипажи, загораживавшие дорогу сзади, разъехались.

Джустиниани, протиснув девицу внутрь салона и с досадой заметив, что с ноги девушки где-то спала туфелька, положил Катарину на подушки сидения. Потом велел кучеру развернуться и ехать домой. Напоследок выглянул в окно: на улице было темно, толпа скучилась у столкнувшихся карет, из-за темноты ему удалось проскочить незаметно.

По дороге Винченцо, пощупав пульс девушки, убедился, что опасности нет, и стал методично обдумывать, что рассказать мессиру Одескальки о своём приключении. Как объяснить, почему он поехал в Кампо-Марцио? Впрочем, зачем вообще упоминать об этом? И не рассказывать же о чёртовых игрушках?

В итоге Джустиниани быстро сочинил рассказ, представлявший собой тряпичное одеяло лжи, сшитое из лоскутков правды. Винченцо вообще-то не любил лгать, но он просто не представлял себе правдивый рассказ о сломанном вольте. Он не хотел верить себе сам — кто же тогда поверит ему?

…Джустиниани в юности читал о триумфаторе Камилле, когда тот, облачённый в вышитую пальмовыми ветвями тунику и пурпурную тогу, стоя в лавровом венке на позолоченной колеснице, вступил на Марсово поле. Римляне смотрели на него как на живого бога.

Почти также смотрели на него мессир Одескальки, Луиджи, Джованна и Доната, когда он внёс в дом Катарину, зажимая под локтем дядюшкин ларец. Девица начала уже подавать признаки жизни, а нюхательная соль привела её в чувство. Перепуганная Джованна суетилась возле подруги, Доната принесла что-то ароматное в чугунке, а Микеле Одескальки, совсем изнемогший от беспокойства, попросил Джустиниани рассказать о случившемся. Где он нашёл дочь? С ней ничего не сделали?

Старик от волнения еле выговаривал слова.

Джустиниани, понимая, что смерть Оттавиано завтра станет известна всем, коротко рассказал, как побывал в палаццо Берризи, потом решил обратиться в полицию, по дороге неожиданно увидел столкновение карет и погибшего Оттавиано. В его карете нашёл синьорину и, понимая, что скандал не в её интересах, просто вытащил её оттуда и привёз обратно.

Винченцо сам удивился, как правдоподобно и гладко звучала эта подвергшаяся цензуре здравого смысла история.

Джованна суетилась рядом, растирая руки подруги. Пришедшая в себя Катарина мало что помнила. Оттавиано Берризи встретил её возле Палаццо Нуово, сказал, что в аллее рядом видел Елену Бруни, предложил проводить к подруге, потом они прошли мимо какой-то кареты, было ещё не темно, он вдруг впихнул её внутрь, там был другой мужчина, ей что-то зловонное поднесли к лицу…

Больше она не помнила ничего.

Время приближалось к полуночи. Микеле Одескальки, не зная, как благодарить Джустиниани, и пошатываясь от пережитого волнения, наконец попрощался и увёз дочь.

Джустиниани поблагодарил Джованну и Донату и отправил их спать, а Луиджи робко заикнулся, что для господина готова ванна, и никогда ещё расторопность Молинари не была для Джустиниани так кстати. Винченцо хотел покоя и тишины, нужно было всё продумать.

Но ванна, успокоившая его растревоженную душу и натянутые нервы, совсем расслабила. Он добрался до кровати, укрылся тёплым пледом и решил, что утро вечера мудренее, он всё обдумает завтра, на свежую голову.

* * *

Винченцо вошёл в крипту Сан-Лоренцо и увидел озадаченного отца Джулио. Тот стоял на возвышении между двумя гробами и объяснял ему, что похоронить господина Берризи в одном гробу не получается: он состоит из двух обломков и не укладывается в один гроб. Винченцо понимал, что Джулио говорит что-то не то, но подойдя к гробам, увидел, что в одном из них под прозрачной крышкой лежат ноги мессира Берризи, причём на подушке покоятся босые ступни покойного, облачённого в дамские туфельки, а во втором гробу тоже лежит нижняя часть туловища, на сей раз — обнажённой задницей на подушке. Джустиниани никогда не видел Берризи голым, но задницу его почему-то узнал.

«В один гроб он не вмещается, придётся хоронить в двух, понимаешь?» — услышал он голос монаха.

Да, теперь Винченцо и сам это понял, конечно, в один гроб две пары ног не поместятся. «Он сделал себя вместилищем дьявола, тот проникает в тела одержимых им, овладев наперёд их умами и помышлениями» — услышал Джустиниани слова отца Джулио, доносящиеся с амвона. «А ты помни, сын мой, что диавол завладеть нами всецело может только по нашему собственному произволению…»

Джустиниани понял, что тот цитирует апостола Иакова, но самого его неотступно преследовала мысль: как же быть с могилой-то? В двух похоронят или одну длинную выкопают? Или положат один гроб на другой? Этот вопрос был почему-то важен, даже насущен, и Джустиниани задавался им даже тогда, когда в глазах его проступили очертания полога кровати, подсвечник на столе, уши Трубочиста за бугром пледа и игра теней на портьерах.

Он проснулся.

Что же, сейчас, на рассвете, когда дом ещё спал, можно было спокойно поразмышлять о вчерашнем происшествии. Но Джустиниани поймал себя на том, что не хочет думать об этом. Да и о чём думать-то? «Это Богу нужна ваша вера. Дьявол в ней не нуждается. Вы можете не верить в грозу — ваше неверие не помешает ей разразиться…»

Ну, допустим, старуха права. Выходит — он убил Берризи? Причём самым любопытным было то, что Винченцо не мог оправдаться непреднамеренностью.

Он хотел остановить Оттавиано — любой ценой. Был готов на поединок, но вот предположить, что излом кукольной фигурки переломает спину живому Берризи — эта мысль по-прежнему не вмещалась в него. Джустиниани подтянул к себе ларец, открыл и снова внимательно рассмотрел спрятанную им туда перед сном сломанную безделушку. Фигурка внутри, к его удивлению, оказалось полой, и была набита чем-то вроде воска или мыла.

Нет, всё вздор. Винченцо брезгливо отбросил обломки в ларец и захлопнул крышку.

Незадолго до завтрака Доната сообщила ему неприятную новость: синьорина Джованна слегла. Всю ночь бедняжка металась по постели в жару, сейчас даже не смогла подняться. Это все история с Катариной, девочка так нервничала, переволновалась.

Джустиниани пожал плечами и приказал пригласить доктора, сам же не счёл девичьи недомогания серьёзным поводом для волнения и велел подавать завтрак.

В полдень Винченцо принесли извещение о похоронах мессира Оттавиано Берризи. Погребение предстояло на следующий день, отпевание было назначено в церкви Сан-Лоренцо, Джустиниани вспомнил свой несуразный сон и чуть не прыснул. Сам он распорядился послать в дом Одескальки — справиться о здоровье синьорины Катарины.

Винченцо внутренне успокоился и теперь думал о произошедшем без вчерашнего трепета. Стало быть, Берризи вёз девицу отнюдь не к венцу, и то, что карета ехала по виа дель Корсо, ведущей к Кампо-Марцио, это подтверждало.

Катарину, стало быть, ждала судьба Франчески Рокальмуто.

Но странно. Пропавшую девицу все равно стали бы искать, и Берризи нужна была полная уверенность, что её не найдут. В противном случае, он смертельно рисковал… значит… значит, девице предстояло исчезнуть без следа. Но где бы он спрятал труп?

Впрочем, гадать об этом было пустым делом.

Однако привычка к анализу вынуждала Джустиниани при размышлении просчитывать и невероятное. И тут для него самого неожиданно стало кое-что проясняться: если это не совпадение, и можно допустить, как уверяют эти чернокнижные трактаты, что существует подлинно дьявольская зависимость между фигуркой и человеком, коего она изображает, тогда становилась понятна и астрономическая сумма, предложенная Глорией за чёртов ларец, ясен был и страх Теобальдо Канозио, и слова донны Леркари.

Да, если так, то заполучи ларец Пинелло-Лючиани, он сможет диктовать свою волю всем этим людишкам, станет подлинным владыкой их судеб, будет держать в руках истоки их жизни и смерти.

При этом донна Мария и Глория Монтекорато, а также граф Массерано и даже слепец Марко Альдобрандини, — все они в один голос предостерегали его самого. Почему?

Его же вольта там нет!

Постой… Джустиниани ринулся в спальню, где на столе чернел проклятый ларец. Он, затаив дыхание, открыл его и лихорадочно стал перебирать кукол. Вот оно. Перед ним лежал вольт Пинелло-Лючиани. Ясно. Стало быть, тот хотел обезопасить себя, получить вольт назад, а после — расправиться с ним? Но зачем, чёрт возьми?

Ответа на этот вопрос не было. Не было и подлинной уверенности в том, что Берризи, не доверившись своему кучеру, сел на верхние козлы и случайно, на резком толчке, не слетел вниз. Крови Оттавиано был патрицианской, ремеслу кучерскому явно обучен не был. Чего же удивляться? Просто не справился с вожжами. Всё могло быть тривиальным несчастным случаем. И было таковым.

Разум Джустиниани всё ещё подсознательно и упорно отталкивал мистику, цепляясь за естественные объяснения случившегося, как за соломинку.

День прошёл в тишине и закончился спокойным вечером у камина. Джованне приглашённый врач запретил вставать с постели и прописал несколько микстур, уверив Джустиниани, что большой опасности нет: лёгкая простуда да нервы.

Винченцо кивнул, потом отдал Луиджи распоряжение подготовить к утру чёрный фрак и новый цилиндр — на похоронах надо выглядеть пристойно. До ночи работал в библиотеке, разбирая под тихое мурлыкание Трубочиста интереснейший ассирийский манускрипт десятого века.

Наутро, после завтрака, с сожалением взглянув на половину уже переведённого отрывка, который не закончил накануне, велел подавать фрак, несколько минут размышлял, стоит ли вставлять цветок в петлицу? Он взял выигранные на вечере у Марио ди Чиньоло деньги, поискал глазами свой портсигар, в котором держал расчёску и зубочистки, и нашёл его на столе, рядом с вольтом Пинелло-Лючиани, который накануне забыл заложить в ларец.

— Ваше сиятельство будет брать трость или зонт? — неожиданно прозвучавший рядом голос Луиджи заставил Джустиниани вздрогнуть. Винченцо торопливо сунул портсигар в карман, затем задумался над вопросом.

— Лучше зонт, — наконец решил он, — небо хмурится. Может быть дождь.

Джустиниани решил выехать раньше назначенного срока — повидаться с отцом Джулио Ланди.

К этому времени Винченцо совсем успокоился, гибель Берризи воспринималась им уже как обычный несчастный случай. Однако, разыскав в крипте Джулио, он весьма точно и последовательно рассказал тому о произошедшем. Даже коротко поведал о своём забавном сне.

— Я не думал… и сейчас не думаю, что это сделал я.

Отец Джулио поднял на него глаза и вздохнул.

— Ну, что ты молчишь? — недовольно проговорил Джустиниани. — Я — убийца?

Монах почесал за ухом.

— Пожелание Церковь приравнивает к деянию, но ты спасал человека, Ченцо.

— А что это у тебя с плечом? — внезапно перебил Джустиниани. — Вот тут, — он ткнул пальцем чуть выше ключицы монаха.

— Синяк там, впотьмах вчера сослепу на дверь налетел. Очки опять потерял. А ты откуда знаешь?

Джустиниани пожал плечами, ему просто показалось, что плечо Джулио чуть заметно светится. Он тряхнул головой. Что за чёрт?

Винченцо отдал монаху выигранные три тысячи лир на благолепие храма, рассказав, как получил их. Монах закусил губу и посмотрел на него с тревогой и странной тоской.

Однако тут вверху послышались шаги множества ног и раздались звуки органа. Винченцо поднялся и направился в церковь. Его появление было замечено, все расступились.

Граф Массерано поклонился ему, его племянница Елена — улыбнулась и шепнула, что он настоящий герой, спасший Катарину. Винченцо через силу улыбнулся ей. Рядом стояла Джованна в чёрном платье, как ни странно, очень шедшем ей, и немигающим взглядом озирала гроб Берризи. Винченцо хотел было спросить, зачем она, больная, поднялась с постели, но вспомнив, что у него не очень-то получается читать проповеди юным барышням, махнул рукой.

Рядом с Еленой стоял Элизео ди Чиньоло, он, закрыв глаза, молился.

Гроб возвышался на постаменте, на передней скамье сидели, к немалому удивлению Джустиниани, Альбино Нардолини, оказавшийся кузеном Берризи, и толстый человек с крупным носом на лоснящемся лице, которого ему потом представили как Гаэтано Орсини. Рядом с ним стояли костыли, и Джустиниани понял, что передвигается тот с трудом.

Джустиниани выбрал место в углу боковой апсиды и оттуда оглядел толпу. Ничего не напоминало его сон, но увиденное странно двоилось в глазах, пламя свечей мерцало и носилось по храму, вокруг стоявших людей роились тёмные тени, сами люди были словно одеты бледным светом. Потом всё исчезло — осталось лишь слабое свечение на телах.

Винченцо вздрогнул. Вирджилио Массерано был болен — катар желудка и застарелый люэс, маркиз ди Чиньоло страдал ревматизмом и почечуем, герцогиня Поланти имела все признаки грыжи, а в груди её расползался смертельный недуг, донна Леркари страдала от бледной немочи. Винченцо в ужасе отвернулся, прижавшись лбом к мраморной колонне.

Нет, только не это, нет, нет, мерещится, мерещится, мерещится!

Джустиниани почувствовал головокружение, осторожно прошёл между стульями к боковой скамье, он хотел обойти её и выйти в притвор, рассчитывая, что свежесть воздуха прогонит недомогание.

Навстречу ему по центральному проходу шёл Андреа Пинелло-Лючиани со странным свечением на голове. Винченцо хотел было обойти его, но ему снова стало дурно. Не приветствуя Пинелло-Лючиани, он вцепился в подлокотник ближайшей скамьи и почти без чувств упал на неё, отвернувшись к колонне. Несколько мгновений сидел, закусив губу, потом в глазах его чуть просветлело, он бросил взгляд между колонн и увидел в нефе обеспокоенного отца Джулио.

Вдруг в тишине храма раздался жуткий звенящий крик.

Джустиниани вздрогнул, испуганно повернувшись, вжался в скамью и увидел, что Пинелло-Лючиани внезапно упал лицом вперёд. К нему было бросились, но тут же и расступились: судороги, пугающие и беспорядочные, потом более резкие и равномерные сгибания его рук и ног отпугнули всех. Голова несчастного откинулась назад и судорожно дёргалась, перекашивалось лицо, глаза вращались, конвульсивно двигались челюсти.

— Он эпилептик, осторожно, — пробормотала донна Леркари, прячась за спины мужчин, — это быстро проходит…

Однако не проходило: в горле мессира Андреа слышалось клокотание, появилась пена изо рта, окрашенная кровью, а судороги всё не ослабевали.

Господи, падучая… Винченцо закусил губу: несчастный был столь жалок, что у него сжалось сердце. Тут Джустиниани почувствовал на своём плече чью-то руку, обернулся, увидел монаха, который манил его за собой.

Винченцо с трудом поднялся, мельком увидел, что на него с испугом смотрит Джованна, но не остановился, а поспешил за Джулио в крипту. Там монах подтолкнул ему стул ближе к камину и налил вина. Джустиниани благодарно промычал что-то, сел и залпом выпил.

— Что с тобой там было, Ченцо? Ты был белей колонны, смотрел как безумный. И что ты сделал с этим человеком?

— Ничего, — пробормотал Джустиниани, — я просто увидел…кошмар. Я вижу болезни, свечение на человеке. Господи Иисусе, что творится? — он почти выл.

— На тебя непохоже. А этот почему упал? Он стал корчиться, едва тебя увидел. Почему?

Винченцо поморщился.

— Потому что у него падучая. Я и не знал. Дай ещё вина.

Монах отошёл за вином, а на пороге крипты неожиданно показалась Джованна, окинув его испуганным взглядом.

— Мессир Винченцо…

— Что вам нужно, Джованна?

— Вам… вам не плохо?

Джустиниани утомлённо вздохнул, но при Джулио не хотел спорить с девицей.

— Нет, со мной все хорошо, попросите Елену завезти вас домой. Я немного задержусь здесь.

Девица с минуту нерешительно помедлила, потом ушла.

— Это и есть твоя воспитанница? — монах опустил глаза.

— Да, крестница Гвидо. — Сверху снова донёсся жуткий крик, и Джустиниани содрогнулся. — Господи, он всё ещё кричит?

— Он странно смотрел на тебя, — бросил монах, наливая ему стакан, — словно убить хотел, потом упал…

— Что хотел убить, точно, но не здесь же… — Джустиниани встал.

Руки его замёрзли, и он сунул их в карманы, чтобы согреть, и вдруг окоченел от ужаса. Пальцы наткнулись на холодный металл и… и… Винченцо ринулся к столу, вынул из кармана портсигар и — истрёпанный вольт Пинелло-Лючиани.

Джустиниани с ужасом понял, что произошло: дома он просто сгрёб портсигар и вольт, не глядя, в карман, а потом…

— Дьявол…

— Не поминай нечистого в божьем храме. — Отец Джулио, заметив его волнение, подошёл к столу, — это — портсигар? Ты же не куришь, зачем? А это что за тряпка?

— Это не тряпка… Портсигар… а, это память об отце. — Джустиниани тяжело плюхнулся на стул, — я, стало быть, ошибся. Я сел на скамью, мне просто дурно стало, и придавил его вольт портсигаром, да и сжал боком, видимо, порядочно. Да, похоже, это из-за меня мессир Пинелло-Лючиани корчиться начал.

— И такую же безделушку ты переломил — того, кто сейчас во гробе? — уточнил монах.

Джустиниани, закусив губу, кивнул.

— Это, воля твоя, дьявольщина.

— Ясное дело, Джулио, — Винченцо не любил спорить с очевидным.

Монах поднял голову вверх, откуда снова донёсся пронзительный крик.

— Это grand mal. Три таких припадка подряд — и он отправится на тот свет.

— Сам знаю, — покладисто согласился Джустиниани.

Винченцо было плохо. Мир казался сотворённым эпилептиком. Душа в его теле сотрясалась в конвульсиях. «Наша звезда — это отвратительная коростная жаба среди звёзд, а люди — всего лишь коросты, короста на коросте. Они корчатся, трясутся и бредят, не понимая ничего из того, что с ними происходит…», зазвенело в ушах. Он яростно мотнул головой.

Что за мерзость пытается влезть в него? Свет мерк в глазах.

— Что с тобой, Ченцо? — монах стоял возле него на коленях, пытаясь заглянуть в лицо.

— Бред… В голову лезет несусветный бред. Это не мои мысли.

Лицо монаха побледнело.

— Проклятие для человека — мысль, которая не желает стать молитвой. Разыгравшись, она перекосит тебя и изуродует.

Но Джустиниани уже пришёл в себя.

— Говорю же тебе, Джулио, это не мои мысли. Это мысли дьявола.

— И ты вдруг стал видеть чужие болезни?

Джустиниани поднял глаза на духовника.

— У тебя щиколотка была растянута правая, мениск на левом колене не в порядке, ключица болит — недавно ушиблена.

Монах покачал головой.

— Всё это, сын мой, дьявольщина. Господь попускает людям болезни и скорби для искупления грехов, для изменения порочного жития, за грехи родителей болеют дети, чтобы горе сокрушило их безумную жизнь, заставило опомниться, а так же для недопущения к гибельным поступкам. Нужно, заболев, в смирении принять волю Божью, осознать свою греховность, покаяться и изменить жизнь… На что тебе этот пустой дар?

Джустиниани завёл глаза к потолку.

— Господи Иисусе, что ты мне прописи-то рассказываешь? Я, что, хотел этого? Говорю же тебе — чёрт знает что творится! — взорвался Винченцо. — Мало мне покойников с того света! Я вижу в зеркале, как старуха пьёт силу и молодость из юной красотки, в карты приходит беспроигрышная комбинация — и это трижды после перетасовки полусотни карт! Женщины в свете смотрят так, словно готовы отдаться мне тут же! Письма любовные в карманы суют!

Он вскочил.

— Я ломаю в гневе безделушку — и тот, кого она изображает, погибает! Причём у него поломан позвоночник именно в том месте, где я переломил эту бесовскую куклу! Ещё и неуязвимость мне приписывают! — зло пробормотал он, — впрочем, это вздор. А тут люди начинают проступать насквозь! Я вижу все недуги. А ты говоришь — «на меня не похоже!» Это чёрт знает на что похоже! Я понимаю, стоит хоть раз воспользоваться всем этим, и за мою душу никто не даст и ломаного гроша. Мне без того-то тошней некуда, так ещё и ты с поучениями…

— Ну, прости, сын мой, — монах смотрел обеспокоенно, — однако ты от безделушек этих бесовских избавься, а то мало ли кого ненароком ещё придавишь.

— Избавлюсь, — Джустиниани был утомлён и выглядел убито.

Ну, дядюшка, ну, удружил…