Глава 1. Иезуитская коллегия св. Франциска Ксавье в Безансоне

Начиная повествование, автору придется просить прощения у читателя за то, что в этой главе он сможет только пунктирно обрисовать портреты главных действующих лиц.

— Ребенок больше всего нуждается в любви и прощении именно тогда, когда его хочется выпороть, Гораций. Нам никогда не удастся воспитать людей Духа, если мы будем ругать мальчишек за его проказы и шалости.

— Верно. Но верно и то, что иные проказы, терпимые в ребёнке, могут со временем довести его до эшафота, Дюран.

Двое молодых мужчин сидели на скамье у кафедрального собора Безансона, тихо и неторопливо беседуя. Один из них, Гораций де Шалон, был уроженцем Нормандии и мало походил на француза. Синеглазый блондин с резкими, но тонкими чертами, он казался человеком Севера. Некоторые лица словно определяют себя. Этому подошёл бы мундир кавалерийского полковника, горячая лошадь и сабля наголо. От Горация де Шалона веяло странной силой — не грубой и грузной, но гибкой и молниеносной. Однако одет он был вовсе не в мундир, а в длинную чёрную рясу, точно такую же, в какую был облачён его собеседник, представлявший собой полную противоположность нормандцу.

Это был красивый южанин с умными карими глазами. С его тёмными волосами почти сливалась чёрная четырехугольная шапочка, выдававшая игнатианца. Даниэль Дюран только что был назначен преподавателем гуманитарного риторического класса иезуитской коллегии св. Франциска Ксавье в Безансоне.

Оба они в этом, 1857 году, окончили университет «Григорианум» и вступили в орден иезуитов, занимавшийся воспитанием юношества. За минувшие годы их связала дружба, основанная не столько на родстве душ, сколько на иррациональном влечении противоположностей. Гораций был склонен считать Даниэля Дюрана романтиком и мечтателем, а Дюрана его друг порой пугал жесткостью суждений. Однако Гораций де Шалон восхищался кристальной чистотой души Даниэля, а последний полагал, что более надежного человека, чем Гораций, не найти. В принципе, оба не ошибались. Ныне оба были направлены в Безансон, спокойный провинциальный французский городок в пятидесяти милях от швейцарской границы.

Надо сказать, что десятилетия эти были не лучшими для ордена. Политики в обеих палатах парламента, простаки и интеллектуалы с учеными степенями, одержимые развернувшейся в стране истерией, разоблачали «козни» иезуитов. Пресса неистовствовала, писатели кропали романы, где иезуитов не обвиняли разве что в каннибализме: они были виноваты в войне в Испании, в повышении цен на хлеб, в введении цензуры и принятии парламентом закона о святотатстве, на них списали упадок образования и снижение уровня литературы, их обвиняли в подготовке десяти тысяч лакеев-шпионов, вынюхивающих тайны хозяев и передающих их Ордену. Этого мало. Они были обвинены в дождях, заморозках и градобитии посевов. Когда в Нижней Нормандии из-за засушливой погоды начались пожары, даже их поставили в вину иезуитам. Твердили, что иезуиты — уцелевшие члены ордена тамплиеров, а высшую парижскую школу иезуитов Монруж называли цитаделью мировых заговоров. В палате депутатов устроили скандал, заметив, что стены парламента украшены «тайными иезуитскими символами». Подозрение депутатов вызвал алтарь с распятием и надписью IHS — Iesus Hominum Salvator, Иисус, Спаситель Человеческий…

Правда, даже ярые враги ордена не могли сквозь зубы не признать, что иезуиты — лучшие в мире педагоги, но что это меняло? Отец Энрико Лаверти, профессор Григорианума, философски заметил Даниэлю и Горацию, что ветхозаветные традиции искать «козлов отпущения» остаются незыблемыми, и посоветовал своим подопечным избегать общества: это оградит их от глупостей толпы, да и более приличествует монашескому благочестию. Почти это же самое повторил и Жасинт де Кандаль, ректор безансонской коллегии св. Франциска Ксавье, встретивший новых преподавателей с истинно французским гостеприимством. «Времена не лучшие, но других у нас не будет. Надо работать. Лаверти так рекомендовал вас, что я уже сегодня жду от вас чудес», проронил он.

Ректор был красивым мужчиной лет пятидесяти. Это не удивило приехавших: обучение в иезуитских коллегиях было бесплатным, с его популярностью трудно было соперничать, от желающих не было отбоя и отцы-иезуиты тщательно отбирали талантливых юношей из всех сословий, отдавая предпочтение дворянству, но особым преимуществом пользовались мальчики привлекательной внешности и прекрасного здоровья, из которых готовили коллегиальных учителей. Члены ордена не без оснований полагали, что красота и сила педагога завоюют сердца детей куда легче, чем слабость или уродство. Жасинт де Кандаль выделялся из любой толпы приятными чертами тонкого лица, густыми вьющимися тёмными волосами с едва намечающейся сединой на висках и безупречными манерами.

Но именно тогда, когда друзья услышали от ректора эти лестные слова, в его кабинет вошёл высокий худой человек со столь странной для педагога внешностью, что Даниэль и Гораций невольно переглянулись. Струящиеся по щекам чёрные, расчесанные на прямой пробор волосы, зрительно ещё больше сужали и без того узкое лицо с впалыми щеками. Горбатый нос был, кажется, переломан когда-то — на нём проступал красноватый рубец. Нижнюю часть лица вошедший прятал в шарф, трижды обернутый вокруг шеи, на правой щеке темнел не то шрам, не то ожог. На лице выделялись глаза — тёмно-карие, скорбные, словно остановившиеся. Ректор представил им только что прибывшего из Парижа коллегу — Аврелия Сильвани. Отец ректор сделал ударение по-французски, но заметил, что отец Аврелий — итальянец.

Друзья приветливо поклонились собрату, понимая, что у ректора должно быть весьма весомое основание назначить воспитателем педагога с такой внешностью, отцу же Горацию Аврелий Сильвани чем-то даже понравился. Сам монах, смиренно поприветствовав собратьев, взял журнал и сразу ушёл, а после обосновался на жительство в маленькой комнате на втором этаже ректорского корпуса, несмотря на предложение друзей поселиться с ними.

До приезда воспитанников оставалась ещё несколько дней, и Даниэль с Горацием пока изучали здание коллегии и знакомились с городом, осмотривая кафедральный собор святого Иоанна Богослова, древнеримскую триумфальную арку, о которой горожане говорили, что она сооружена в честь военных успехов Марка Аврелия, и Цитадель Безансона в четверти лье к югу от кафедрального собора. Разговор друзей происходил как раз во время одной такой прогулки. Они несколько расходились в принципах воспитания: Дюран, будучи незлобивым и кротким, был сторонником снисходительной любви, а Гораций де Шалон предпочитал спартанскую строгость и полагал, что всепрощение несёт куда больше зла, чем нетерпимость. И не удивительно, что их беседы часто напоминали дебаты.

Все иезуитские школы имели два отделения. Низшее, studia inferiora, состояло из пяти классов, а высшее, stidia superiora, носило университетский характер и состояло из двух факультетов, — философского и богословского. Гораций собирался преподавать в четырех старших классах греческий язык, Дюрану же предстояло вести класс старших учеников. Накануне он уже узнал от ректора имена тех, кого ему предстояло учить и воспитывать в ближайшие два года. Класс Даниэля был небольшим и, судя по именам, весьма смешанным.

Жасинт де Кандаль коротко рассказал им о каждом из отроков.

Дамьен де Моро был сыном крупного землевладельца из Этрабонне, одного из попечителей коллегии. Мальчик неглуп, но отец Жан Петивьер, его бывший воспитатель, не находил с ним общего языка, отмечал, что Дамьен высокомерен, дерзок, горд и неуправляем. Отец Жан с прискорбием замечал, что он развит не по годам, но развитием этим, отнюдь не благим, обязан двум старшим братьям — кавалерийским офицерам.

— Это, видимо, означает, что мальчик знает, откуда берутся дети, — пробормотал Гораций полушепотом, рассмешив Дюрана.

Вторым был Эмиль де Галлен, сын богатой вдовы Аманды де Галлен, женщины благочестивой и строгой. Мальчик не причинял воспитателю никаких хлопот, но на занятиях часто отвлекался, погружаясь в мечтания.

Третьим был Филипп д'Этранж, сын графа Люсьена, префекта Безансона, главы департамента. На лице ректора промелькнула мягкая улыбка. «Очень милый мальчуган. Я замечал, впрочем, промолвил отец Жасинт, что отец воспитатель излишне благоволил к мальчику и потворствовал далеко не лучшим его поступкам. Однако, я не хочу сказать, что Филипп испорчен. Он с ленцой, но это добрый и одарённый малыш». Дюран переглянулся с Горацием, в глазах его застыла тоска. Он не любил детей высокопоставленных чиновников, и сожалел, что сын префекта оказался именно в его классе. С подобными детьми всегда много мороки.

Далее ректор рассказал о сыне местного судьи кассационного суда, Мишеле Дюпоне, полноватом увальне, о котором, однако, отец Жан говорил, что и «Фома Аквинат тоже был увальнем…» «Сам я не замечал в нём проблесков богословского гения, но не видел и признаков испорченности», обронил ректор, добавив: «впрочем, кое-кто из членов коллегии по его адресу слово «гений» уронил…» Жасинт де Кандаль не утрудил себя дальнейшими объяснениями.

«Лоран де Венсан, сын разорившегося аристократа из Презентвилле, бывшего начальника полиции Безансона, ребёнок, о котором отец Жак сказал, что не знает, чего от него ждать. Ну и Гастон Потье, чёртов фигляр, от которого, по мнению отца Петивьера, ждать можно любых дурацких выходок — и вообще, чего угодно. Но одарённость у мальчика феноменальная, это надо признать. Мать его давно умерла, но отец — уважаемый человек, имеет в Шаффо и Безансоне несколько лавок, большие склады и стремительно богатеет, наш щедрый меценат. Именно благодаря ему удалось перекрыть крышу ректорского корпуса и провести ремонт в храме в прошлом году».

Даниэль впитывал крохи предоставляемых ему сведений, не надеясь, что они пригодится. Он сможет сказать что-либо о ребенке, только взглянув на него. Пока же перед ним был список имен — сухой и безликий.

Однако, список ожил в тот же вечер, когда на скамье он заметил приезжего мальчика. Тот уже отнёс вещи в спальню, распаковал их и вышел во двор. Дюран внимательно посмотрел на отрока, пытаясь понять — кем он может оказаться? Бросались в глаза рафинированная нежность черт, уподоблявшая его рафаэлевским ангелам Ватикана, хрупкость сложения и некоторая мечтательность. Мальчонка был не плебейской крови, это тоже было заметно. Но раньше, чем он успел высказать предположение о том, кто это, тот улыбнулся ему и представился.

— Меня зовут Эмиль де Галлен, отец ректор сказал, что у нас будет новый воспитатель отец Даниэль Дюран и учитель греческого отец Гораций де Шалон. Вы… отец воспитатель, да? — голос его был мягок, мелодичен, глубок и звучен, но в нём уже угадывались возрастные мутации.

— А ты хотел бы, чтобы я был им? — Дюран улыбнулся. Мальчик окинул его мягким взглядом ярких сине-зеленых глаз, потом опустил их, вздохнул и улыбнулся.

— Вы — красивый…

Эмиль напомнил Дюрану маленького котёнка, пленила беззащитность и неприкрытая уязвимость, кристальный же и осмысленный взгляд мальчика в некотором роде подтверждал наблюдения его предшественника. Дюран удостоверил мальчонку, что и вправду будет его воспитателем, сам же высказал догадку, что Эмиль, наверное, поёт в церковном хоре, отец Теофиль, капельмейстер, по его мнению, не мог не заметить голос такой мелодичности. Эмиль грустно кивнул. Да, он солист, но голос у него так погрубел…

В годы возмужания в подростках преобладает то взросление, то детство, они поминутно меняются, и от отрока можно услышать и исполненные странной мудрости суждения, и мысли совсем ребяческие, незрелые. Эмиль де Галлен пока ещё оставался ребёнком, мальчиком, которому, как показалось Дюрану, совсем не хотелось взрослеть, которого страшил мир за стенами коллегии, но и в её стенах, судя по невесёлому взгляду, он не видел ничего обнадёживающего.

В эту минуту у дверей появился Гораций, и Дюран увидел, что Эмиль внимательно, с испуганным восторгом покосился на его друга, оглядев его широкие плечи и горделивую осанку, белокурые волосы и синие глаза де Шалона. Дюран не заметил в мальчике излишней робости, но было видно, что он осторожен и нетороплив в суждениях, воспитан и кроток. Даниэль представил другу своего ученика и спросил того, насколько ему нравится новый учитель греческого? Умеет ли мальчонка формулировать впечатления? Тот ответил, что отец Гораций больше похож на того, кто объезжает на холмах диких лошадей, чем на того, кто учит цитатам из Гомера, и тем рассмешил и Горация де Шалона, и Дюрана.

У ворот показались два роскошных экипажа, откуда вышли ещё двое. «Это Ворон с Дофином приехали». Иезуиты переглянулись. Детские клички подчас метки и значимы, они могут быть и эпатажем, и оскорблением, а порой и нарочитой издевкой. Эти свидетельствовали об авторитете и уважении. «А у тебя тоже есть прозвище?», спросил Гораций. Мальчик пожал плечами. «Они называют меня Котёнок, но не Шато, а Гаттино. Так называла меня мать, а они подслушали» «Твоя мать итальянка?», поинтересовался Дюран и Эмиль кивнул.

«Дамьен де Моро и Филипп д'Этранж», представил Котёнок подошедших к ним мальчиков. Первый, названный ректором не по годам развитым сынком аристократа из Презентвилле, окинул Дюрана взглядом спокойным и чуть вызывающим. В будущем его лицо обещало стать по-мужски привлекательным, но сейчас подростковая резкость черт не смягчалась мягкостью манер и склонностью быть приятным собеседнику. Взгляд был насторожен и дерзок одновременно. Понятно было и прозвище: юнец имел жгуче-черные волосы, а его нос, резкий и длинный, напоминал клюв ворона.

Второй, сын префекта департамента, встречи с которым так опасался Дюран, разглядывал новых учителей с любопытством, выдававшим живую заинтересованность. Черты мальчика были рафинированно утончёнными, лучистые глаза обрамлялись длинными ресницами, придававшим ему даже некоторую женственность. Пока юнцу не хватало мужественности, но через несколько лет Филипп д'Этранж обещал сформироваться в покорителя дамских сердец и красавца и, похоже, сознавал это. Улыбка юноши была искренней и чуть кокетливой. Кличку Дофин, «Наследник», Филипп получил явно из-за отца и — больше в насмешку. Дюран с облегчением вздохнул. Сын префекта не оправдал его опасений. В нём не было заметно ни высокомерия, ни заносчивости и, глядя на него, любой улыбнулся бы этому милому мальчугану, обаятельному и спокойному. Сам же Филипп улыбнулся Гаттино, заметив, что тот здорово вырос за лето, и Эмиль с робкой улыбкой кивнул в ответ.

Ворон не удостоил Котёнка даже взглядом.

Неожиданно Дюран заметил, что Эмиль напрягся, улыбка на его лице, оставшаяся от тёплых слов Филиппа, исчезла. По тропинке, уводящей к базилике, шли ещё трое.

Идущего первым, крупного, плотного мальчика, почти юношу, Дюран предположительно назвал Мишелем Дюпоном, сыном судьи. Лицо его было благообразно, а голубые глаза — холодны и добродушны одновременно, в четко очерченных красивых губах и твёрдом подбородке читались решительность и воля. Дюран не назвал бы его увальнем, но он действительно был выше и зримо старше остальных. Дюран вспомнил, что по адресу этого юноши кем-то в коллегии было уронено слово «гений», но если раньше отнесся к этому со скепсисом, то теперь не знал, что и подумать.

За ним показался тощий высокий подросток с густыми чёрными локонами, длинным крупным носом и очень умными глазами, казавшимися абсолютно чёрными. Лицо его было тонким и подвижным, словно гуттаперчевым, достаточно привлекательным, хотя красивым Дюран его не назвал бы. Походка юноши казалась неровной, причём её нервная взвинченность особо бросалась в глаза по контрасту с медлительностью и размеренностью шагов Дюпона. Видимо, это Гастон Потье, сын местного коммерсанта и попечителя коллегии, подумал Даниэль, поняв, почему ректор назвал мальчугана «фигляром».

На третьего мальчика Дюран смотрел дольше и внимательнее всего, ибо предыдущий педагог не смог достаточно четко охарактеризовать его. Среднего роста, и среднего телосложения, он имел мягкую шевелюру тонких пепельных волос, серые, глубоко посаженные глаза, и несколько неопределенные черты, не отталкивающие, но и не привлекающие внимания. Дюран с удивлением подумал, что, если он отвёл бы от него сейчас глаза, то не смог бы описать. Нужен был новый взгляд, чтобы восстановить эти черты в памяти. Лоран де Венсан. Семья разорена, вспомнил он.

Тут Дофин торопливо двинулся навстречу идущим, резким захватом за запястье вытащил из середины длинноносого Потье и притянул к себе. Тот тоже распахнул объятия навстречу Филиппу. Это было первое, и как потом оказалось — единственное проявление явного дружелюбия, к тому же удивившее Дюрана. Сын префекта департамента демонстративно обнимал сынка торгаша?

Дюран заметил, что Лоран де Венсан окинул обнимавшихся неприязненным взглядом. Мельком взглянув на Мишеля Дюпона, воспитатель отметил его внутреннее достоинство и спокойствие. Однако юноша не проявил никакой радости от встречи с товарищами, лишь едва заметно кивнул де Моро и д'Этранжу, зато на новых учителей посмотрел с живым интересом. Филипп же нашёл время сообщить Мишелю Дюпону, что тот за лето здорово похудел. Эти слова Мишель воспринял как комплимент и чуть поклонился д'Этранжу. Потье, так и не убравший руку с плеча Дофина, согласился с приятелем, сказав, что вначале даже не узнал Дюпона, так тот вытянулся, и теперь тоже с любопытством разглядывал новых воспитателей. Дюран снова бросил взгляд на Эмиля де Галлена. Котёнок зримо погрустнел, смотрел теперь на облака, курчавящиеся над базиликой, ни на кого из приезжих не глядя. Отец Даниэль понял, что тот скрывает некое неприятное чувство, но старается не показать этого. Что с Котёнком?

Между тем все, наконец, оказались перед входом, появился и ректор, оглядевший группы отроков, составлявших старшие классы коллегии. Он коротко и официально представил всем воспитанникам их наставников и трёх новых преподавателей. Отец Аврелий Сильвани взял на себя попечение о соседнем классе, и было заметно, что его будущие ученики с некоторым испугом оглядывают своего нового педагога.

Начинался новый учебный год.

 

Глава 2. Первые недели

Из этой главы читатель, как уповает автор, сможет извлечь некоторые изначальные принципы игнатианского воспитания и ближе познакомиться с героями.

Франция, всегда боготворящая силу и ослепляющаяся блеском явления, независимо от его сути, даже во времена гонений на иезуитов склонялась перед иезуитским воспитанием, поражаемая волшебством его педагогического влияния, особенно сравнивая его с крайним воспитательным бессилием своих пансионов. Но тайны педагогического чуда игнатианцев она не постигала. Красивые и талантливые, что было результатом не случая, но пристального отбора, иезуиты, проникнутые одним духом, устраивали школу, ограждённую от света монастырскими стенами, — что же удивляться, что в столь умных и сильных руках ребенок становился воском? При этом педагог-монах, для которого смысл жизни заключался в воспитании чад Христовых, не мог не вкладывать в обучение своих воспитанников всей души. Воспитатель встречал своих подопечных на молитве, сопровождал их в играх и беседах с товарищами, читал с ними, ходил за ними во время болезни, толковал им урок, утешал в горе, наказывал и награждал, принимал исповедь и постепенно получал знание их сокровенных тайн, окружал их отеческой заботой и ласковой рукой незаметно вкладывал в них понимание Истины.

Первые недели принесли Дюрану и первые открытия в этих уже подопечных, но ещё неподвластных ему душах. Он пока не расспрашивал, но пристально наблюдал за подростками. Его интересовало всё — их способности, отношения друг с другом, степень благоговения, с которым они преклоняли колени на молитве, круг чтения. Личный дар обаяния и своей бесспорной привлекательности, о котором Дюран был прекрасно осведомлен и силу которого никогда не стеснялся использовать при воспитании, сейчас работал на него. Даниэль постоянно ловил на себе мальчишеские взгляды, бросаемые исподлобья, внимательные, заинтересованные, восхищённые и ревнивые. Подростки, придирчиво оглядывая стройного и мужественного красавца-учителя, не могли найти ничего, что смутило бы их души или заставило почувствовать отторжение. Именно таким каждый из них видел себя в мечтах, именно так хотелось выглядеть, именно так говорить, именно так поступать. Дюран казался идеалом человека, мужчины, учителя, и каждому хотелось быть выделенным, замеченным, каждый старался показать себя с лучшей стороны.

Любой, кто сидел за ученической партой, знает, насколько значима личность учителя. Нравящийся педагог способен пробудить интерес к самым скучным дисциплинам, тот же, кого отторгала душа, заставлял ненавидеть и его предмет. Иезуиты понимали это: отроческие взгляды из-за юношеского максимализма всегда пристрастны, и для того, чтобы подлинно покорять сердца — нужно быть совершенным. Это вовсе не было открытием Даниэля Дюрана, скорее, это наблюдение сделал ещё основатель ордена, гениальный Игнатий Лойола. Кто хочет воспитать правильно — обречён поступать безупречно, ибо дети чистыми глазами способны увидеть скрываемое в самой потаённой глубине души педагога. Дюран давно заметил это в себе и, поделившись с Горацием, услышал подтверждение своих наблюдений. Начав учить ещё в Риме, он сумел почти полностью избавиться от многих низменных мыслей и чувств, от недолжных движений души и тела, которых стыдился.

Гораций кивнул.

— Да, я тоже заметил. И Лаверти говорил, что не собственные усилия очистили его душу до той степени, чтобы он смог спать по ночам, но Божий промысел, поставивший его воспитателем. Истинный педагог вынужден быть идеалом. Они восхищаются тобой, — задумчиво проронил де Шалон, — и уже сейчас ревнуют друг к другу, ты заметил? Идёт борьба за каждый твой взгляд, за каждую похвалу. Ты безумно нравишься д'Этранжу и де Галлену, тобой восхищаются Потье и Дюпон. Взгляд де Венсана пока не читается. Только де Моро в этом не участвует.

— Не хочет быть, как все? — усмехнулся Даниэль.

— Есть и это, но, по-моему, он просто избрал себе другого кумира.

— Если это Иисус, то я уступлю ему эту душу без боя.

— Нет, это не Иисус, но войн затевать не надо. Воронье всегда кружит у волчьих стай. Это можно понять.

Дюран взглянул на друга с понимающей улыбкой, широко распахнув глаза.

— Ты полагаешь, что молокосос выбрал тебя? Тогда я также спокоен, как если бы о нём заботился сам Господь. Ты займёшься им?

Гораций утвердительно кивнул.

Дюран улыбнулся. Он сам был когда-то подростком и помнил ту смесь зависти, восторга и преклонения, что испытывал перед взрослыми мужчинами. Они казались полубогами. Мальчик хочет стать мужчиной, боится своей мужественности и покорится тому, что поможет ему преодолеть страх и обрести себя, кто не посмеется над его слабостью, не унизит достоинства. Но взросление непредсказуемо, и прежде, чем выбирать направление воспитательных усилий, необходимо постичь саму душу. Дюран умел это делать, но для того, кто прозвали Вороном, дворянского сынка, осознающего свою голубую кровь как привилегию, неуправляемого и дерзкого, действительно трудно было подыскать лучшего наставника, чем Гораций де Шалон. Он — графский отпрыск из Руана — способен был не просто сломать спесь мальчика, но и вылепить из него что угодно. Сам Дюран не любил быть жестким, и возблагодарил Пресвятую Деву за то, что с него сняты эти непростые заботы.

И с пятью оставшимися, он чувствовал это, возни будет немало.

Гаттино, маленький Эмиль де Галлен, не пользовался авторитетом и был «мальчиком для битья». Над ним порой зло подшучивал Дамьен де Моро, его перекривлял Потье, Дюпон не замечал его, Лоран де Венсан презрительно морщился и бросал оскорбительные замечания, и только Филипп д'Этранж иногда покровительствовал ему, умеряя кривлянья своего дружка Потье. Эмиль не отличался прекрасной успеваемостью, был подвержен перепадам настроения, приступам странной апатии. Одарённый безупречным слухом и удивительно красивым чистым голосом, он был солистом церковного хора, пел ангельски, и потому часто вечерами пропадал на репетициях. Его физическая слабость и беззащитность не столько провоцировали товарищей на агрессию, сколько угнетали его самого. Но, в общем-то, Гаттино был ровен и спокоен, хотя, казалось, нравом обладал меланхоличным. Зная, что мальчик — из состоятельной семьи и дома окружён материнской любовью, воспитатель недоумевал. Но грусть Эмиля была непоказной: несколько раз Дюран слышал по ночам его сдавленные рыдания в спальне под одеялом, несколько раз заставал его в парке со следами слёз на лице.

Но в душу мальчугана вторгаться не спешил.

Отцы-иезуиты не любили переутомлять учеников и система иезуитского образования, основанная на многочисленных повторах пройденного, давала возможность успевать даже лентяям, если, разумеется, их лень не выходила за известные пределы. Она как нельзя лучше подходила Мишелю Дюпону, неторопливому и спокойному до флегматизма. Вопреки первоначальному впечатлению Дюрана, Мишель куда как не был тугодумом, скорее, и тут отец Жан был прав, мальчик обладал каким-то удивительным для его возраста здравомыслием. Он просто не желал утомлять себя размышлениями о том, что считал ненужным или неинтересным, не любил абстракций, ненавидел отвлечённый академизм. Он был бы законченным номиналистом, если бы его можно было увлечь спором об универсалиях. При этом Мишель не давал возможности однокашникам смеяться над собственной неторопливостью и некоторой неуклюжестью, проявляя прекрасные математические способности и по временам демонстрируя немалую физическую силу.

Мукой для него было то, что всем остальным приносило подлинную радость. Дело в том, что напряженность интеллектуальных занятий отцы-иезуиты старались уравновесить заботой о физическом развитии юношей. Попечение о своём теле предписывалась уставом ордена. Гимнастические упражнения были обязательны для всех без исключения, слишком же строгое подвижничество запрещалось. Всякий был обязан отдавать отчёт в своем физическом режиме духовнику. Учащиеся коллегии занимались фехтованием, верховой ездой, музыкой, плаванием, катанием в санях и на коньках, игрой на бильярде.

Но Мишель ненавидел рапиры, панически боялся лошадей, стыдился петь, за пять лет так и не научился плавать, а на коньки смотрел как на затаившуюся гадюку. Правда, бильярд, любимую игру Игнатия Лойолы, Дюпон обожал, но кроме отца Жана Петивьера, с ним никто не соглашался играть, ибо он безошибочным глазомером всегда столь правильно вычислял траекторию движения шаров, что клал их в лузы один за другим, порой просто не давая сопернику вступить в игру.

При этом Мишель имел дарование, отмеченное ещё в младших классах отцом Илларием, их главным поваром. Произошло это случайно, во время спора отца ректора с коллегиальным гастрономом. Последний категорически возражал против доставки им тунца. Да, жарится он быстро и очень вкусен, но использовать его всего сразу по привозу трудно, хранить приходится во льду в погребе, но стоит его разморозить — и он просто раскисает на сковороде, независимо от сорта масла. Не спасают никакие специи! Мишель, пока отец ректор пребывал в задумчивости, спросил отца Иллария, не лучше ли в то месиво, в которое превращается размороженный тунец, добавить взбитые яичные белки с рыбными специями, получившийся омлет прожарить до нежной корочки или несколько минут запекать? Такой омлет станет прекрасным завтраком. К нему подошёл бы салат из мидий и столовое вино, что его отец привозил из Анжу, белое, очень легкое, а можно попробовать добавить мидий и вино прямо во взбитые яйца… Он умолк, заметив на себе пристальный взгляд отца ректора, но прежде, чем тот успел выразить недовольство тем, что отец Мишеля позволяет ему в столь юные годы приобщаться к вину, отец Илларий уже восторженно воспринял идею и потащил Дюпона в свою святая святых — закрытую монастырскую кухню. Они колдовали там полдня — после чего отец Илларий восторженно предрёк малышу Дюпону славу Брийя-Саварена.

«Это будет гений кулинарии!»

Если случалось, что Мишеля не находили в спальнях, в классе или в библиотеке — его тут же отправлялись разыскивать на кухню к отцу Илларию — и неизменно там обретали, склонённого над сковородой. Все знали, что во Франции хороший повар — национальное достояние, прославленные кулинары были известны всей стране, во французских летописях сразу после короля следовало имя главного придворного повара. Мишель мог сделать честь коллегии, и с тех пор отец ректор сквозь пальцы смотрел на полную неспособность Дюпона к фехтованию и его ненависть к верховой езде.

Первые наблюдения Дюрана о Мишеле говорили, что юноше довольно комфортно в коллегии, и его душевное состояние особых опасений не внушало. Самому Мишелю отец Дюран нравился, он никогда не спорил с ним, был неизменно внимателен к его замечаниям, выказывал расположение и интерес.

Красавчик Дофин, Филипп д'Этранж, делил с Дамьеном де Моро место лидера, при этом не считал нужным, подобно Дамьену, поминутно самоутверждаться. Наблюдения за ним вскоре убедили Дюрана, что мальчик был сложной натурой, по временам обнаруживая непоказную веру, а временами, и отец-библиотекарь подтверждал это, проявлял интерес к «нравственно соблазнительному», и несколько раз Дюран замечал, как тот прячет при его появлении под матрац романы весьма фривольного содержания. Порой же Дофин отдавал предпочтение и просто странному, запоем читая средневековых демонологов, обожая рассказы о всяческой чертовщине, вампирах и ведьмах. Столь необычные склонности насторожили и заинтересовали Дюрана, и он положил себе присмотреться к Дофину. Однако, Филипп, хоть и жаждал внимания Дюрана, порой эпатажно высказываясь, предпочитал сохранять свои тайны при себе. Он не был одинок, всегда подчеркивая своё дружелюбие к Потье, но, как подметил Даниэль, не боялся и одиночества, порой уединялся в те места коллегии, где его трудно было найти. Филипп не знал, что на самом деле в коллегии не было мест непросматриваемых, какими бы запущенными и необитаемыми они не казались. Но отцы, наблюдающие за теми, кто был склонен к уединению, свидетельствовали, что Дофин не предается там юношескому пороку, что предположил было Дюран, но проводит время в глубоких размышлениях. Иногда, отметил отец-надзиратель Джулиан, сын графа д'Этранжа по неизвестной причине плакал, надрывно и отчаянно…

Дюран отметил в мальчишке и ещё одно, на этот раз весьма привлекательное качество. Дофин был очень сердоболен, обожал животных, не мог убить даже паука, все время пытаясь выпускать тех насекомых, что залетали в оконные рамы, кормил рыб в местном пруду, обожал и подкармливал библиотечного кота Амадеуса.

Его дружок Гастон Потье тоже настораживал, а временами и завораживал Дюрана. Мальчик обладал феноменальной памятью и столь значительными способностями, что для подготовки домашнего задания ему нужно было не более десяти минут. Пока его товарищи только читали новый текст, Гастон уже знал его наизусть, и однажды поспорил с Дофином, что выучит за час длиннейшую эпиграмму Марциала, произвольно выбранную д'Этранжем, выучил её за полчаса и утёр дружку нос. Он, как и Гаттино, посещал отца Теофиля, и часами играл на скрипке так, как, по мнению отца капельмейстера, «не стыдно играть и пред Богом…»

В коллегии много внимания уделялось светскому воспитанию: правилам поведения за столом, умению вести непринуждённую беседу, быть галантным, завоёвывать доверие собеседника. Потье выглядел большим аристократом, чем д'Этранж. Если в Филиппе светскость была врожденной, не бросающейся в глаза, Гастон умел вести себя как отпрыск королевской семьи и ел с таким изяществом, что всегда ловил на себе восторженные взгляды Дюпона и Гаттино.

При этом в нём не только не было высокомерной гордости своими дарованиями, но Дюран неоднократно подмечал в мальчике непонятное внутреннее смирение, потаённый испуг и почти нескрываемую нервозность. Кличка его была трудной для расшифровки. Дружок Филипп звал его Гамлетом. Потье не был склонен к откровенности, но порой Даниэль ловил на себе его взгляд, ещё более пристальный и заинтересованный, чем тот, что читался в глазах Филиппа.

Лоран де Венсан после двух недель наблюдений породил в Дюране почти панику. Сначала педагог предположил, что имеет дело с юношей, не одарённым ни талантами, ни волей, ни умом, но вскоре вынужден был изменить мнение. Математические его задания были выполнены безупречно, он был столь же сообразителен, как и Дюпон. Но если последний легко решал любые задачи в классе у доски, то де Венсан на уроке не мог решить элементарного. Однако, с заданными на дом задачами повышенной сложности — справлялся. То же было и с латынью, и с греческим… Дюран подумал было, что, как и многие застенчивые и неуверенные в себе дети, тот способен думать только в тишине, когда нет направленных на него взглядов, но, приглядевшись, понял, что ошибается. Лоран вовсе не был застенчив, он имел в группе удивительное влияние, намного превышающее то, что было у де Моро и д'Этранжа. Стоило возникнуть спорам или разногласиям, именно его слово было последним и самым веским. Возражать ему, как ни странно, осмеливался только Котёнок, который неизменно морщился при виде Лорана.

Это была одна из загадок, которую Дюрану предстояло разрешить.

Гораций де Шалон, помогая Дюрану, тоже сделал ряд наблюдений, касающихся взаимоотношений внутри их небольшого класса. Кроме Дофина и Гамлета, связанных дружескими отношениями, все остальные были удивительно разобщены. Котёнок не имел в группе друзей, если не считать редких проявлений покровительства Дофина. Дамьен де Моро, жесткий и высокомерный, относился неприязненно ко всем и, хотя его бесспорная сила и ловкость вызывали зависть и восторг, даже проявления восхищения сдерживались опасением нарваться на презрительную грубость. Ворон не умел привлечь к себе симпатии и втайне страдал от этого. Ему хотелось и авторитета, и поклонения, но то, что он имел, было жалким паллиативом желаемого, Дамьен чувствовал это, но не мог ничего изменить, лишь раздражаясь и злясь. При этом Ворон был впечатлителен и раним, зависим от чужих мнений, на которые реагировал остро и болезненно.

От Лорана де Венсана все шарахались — не демонстративно, подчеркнуто избегая из юношеского злого остракизма, но отстраняясь внутренне, замирая на месте и сдерживая дыхание. Любое его требование, тем не менее, исполнялось, ему удавалось избегать множества неприятных поручений и дел.

Равно одинок и неприкаян был Мишель Дюпон, но отсутствие дружеских отношений в классе отчасти компенсировалось для него увлечённостью кухонными изысками и покровительством отца Иллария. Ему, как заметил Гораций, нравился тонкий интеллект Потье, он восхищался быстротой и изощренностью его мышления, но с неприязнью относился к Дофину, ревнуя к нему Гамлета. К Дамьену Мишель тоже испытывал неприязнь, тот постоянно подшучивал над его боязнью лошадей и шпаг, словно это было кому-то нужно! При взгляде на Лорана Дюпон мрачнел.

Дофину же равно претили грубая жёсткость де Моро и медлительная задумчивость Дюпона. Высокий ранг отца ставил его в привилегированное положение, а дружба с Потье согревала, он мог бы чувствовать себя достаточно комфортно. Но этого не было, и по временам в мальчишке проступали раздражение, гневливость и непонятная апатия.

В группе не было гармонии, никто не чувствовал себя вольготно, атмосфера была затхлая и душная.

…Спустя неделю после начала занятий Дюран заметил и первую реакцию на свои слова. Произошло это на уроке латинского языка. Он, спокойно расхаживая в проходе между рядами, говорил:

— Сегодня, когда мир отходит от Господа, человек перестал понимать, почему он страдает и умирает, почему рушатся его надежды, он озлобляется, мечется, отрекается от благородства своего божественного происхождения и живет лживой идеей, что он лишь пленник злой внешней силы… Подобное мировосприятие было и у человека античности, но эти люди, в отличие от нынешних, обладали несгибаемой мощью духа. «Sustine et abstine», «Выдерживай и воздерживайся» — было девизом не только стоиков, но и многих мужей Рима. Их суждения лаконичны, их мнения жестки, их взгляды ригористичны. — Дюран внимательно оглядел свою аудиторию и продолжил. — Люди нынешнего века не таковы. Раздвоение и расслабление их воли уничтожает возможность дерзновения. Им свойственны болезненное сомнение в себе, в своих правах на обладание истиной, духовная робость, внутренняя пустота. Но тот, кто не осмеливается слишком страстно и непоколебимо защищать свои взгляды, колеблется, боится, оглядывается — ничего и не стоит. Не уподобляйтесь подобным людям. Для этого, прежде всего, никогда не разрушайте связи с источником Жизни и Истины, с Господом. Не допускайте греховной раздробленности духа. Вера делает человека обладателем Духа и наделяет сверхчеловеческими потенциями. Только люди веры могут быть гениальны. Никогда не теряйте веры. В царстве скептицизма и расслабленного безверия все бесплодно.

Неожиданно к нему обратился Гастон Потье.

— Но разве духовная робость не есть смирение? А смирение не есть ли осознание своей ущербности?

Дюран с первого же урока объяснил своим ученикам, что готов ответить на любой возникший у них духовный вопрос. Этот, ныне обращенный к нему самым талантливым из его питомцев, был первым из заданных. Даниэль не затруднился потерей времени: латинские цитаты не важнее спасения душ.

— Смирение есть подчинение своего духа Христу, Гастон. Первая степень смирения состоит в том, чтобы человек был послушен Господу, хотя бы ему предложили стать господином всего созданного или если бы угрожали лишить жизни, то никогда не согласился бы он нарушить волю Божью. Вторая — когда человеку не придёт в голову совершить даже самый малый грех ради возможности приобрести весь мир или спасти свою жизнь. Третья степень смирения — совершеннейшая — когда человек избирает бедность с Христом бедным, унижения с Христом униженным, и более пожелает быть сочтенным безумным ради Христа, Который был принят за такового, нежели считаться мудрым в сем мире…. Но где же здесь осознание своей ущербности, Гастон? Человек — образ Божий, и очищенный от последствий падения покаянием, он должен творить мир, возделывать землю Божью…

Гастон бросил на Дюрана кроткий и болезненный взгляд, нервно кивнул и опустил голову. В этом словно была просьба больше не касаться этой темы и не обращаться к нему, и Дюран продолжил урок.

— Сегодня мы рассмотрим судьбы трех героев античности — Эдипа, Ясона и Ниобы. У них были разные жребии, и по-разному они отвечали на вызовы судьбы, но тогда ещё не воплотился Сын Божий. История обретает смысл, потому что в центре ее является Христос — Смысл творения. Без Сына Божьего человечество вращалось в бессмысленной круговерти роковых деяний и их последствий. Сын Божий есть идеальное начало человечности. После Христа история мира пошла против греховного порядка природы. Жажда любви к Нему стала основным мотивом истории, и временное непонимание смысла истории глупцами ничего не меняет… Древние говорили, verum in caeco est, истина скрыта глубоко, — для вас же она открыта, любой может обратиться к ней…

Оглядывая класс, Дюран привычно наслаждался властью учителя, устремлёнными на него взглядами, внимательными и очарованными, ощущением, непередаваемым словесно, но всегда опьянявшим. Через него проходил поток божественного ума и, вливаясь в юные души, преображал их, себя же Даниэль тоже чувствовал творцом душ, не соперничая, но подражая Творцу. Дюран считал, что именно на нём лежит обязанность сформировать у своих питомцев верное понимание Истины, и его недаром называли учителем от Бога. Тайна его была проста и смиренна, как все истинное: он любил детей, а любовь находила ключ к любой душе.

…Собрав сочинения и внимательно знакомясь со стилем и содержанием написанного, Дюран отметил, что мышление Гастона Потье свидетельствует о большом и зрелом уме. Мальчик свободно и ярко выражал свои мысли, не испытывая трудностей ни в одном суждении, при этом сами суждения говорили о болезненном фатализме и удручённом сердце. В сочинении об Эдипе Потье выражал внутреннее согласие на постигшую того кару, такова воля богов, рассуждая о Ясоне, осуждал его за гордыню и измену и снова признавал его наказание заслуженным… Ниоба тоже получила кару по глупости и безумной дерзости своей…

Его друг Дофин писал не столь свободно и живо, но всегда жалел страдающих — о ком бы ни шла речь. Ему было жаль и несчастного Эдипа, и оставшегося бездетным и никому не нужным Ясона, и Ниобу, и её несчастных детей. Если мать прогневила богов — разве виноваты дети?

Дюпон писал лаконично, без красот и украшений, но его стиль был удивительно взвешен и лапидарен, зачастую в этих строках нельзя было изменить даже запятую. При этом Мишель был куда менее сердоболен, чем Дофин, никогда не высказывал жалости, но не ратовал и за жестокость. В его мыслях проступал жесткий стоицизм. «Что послано — надо пережить и перетерпеть, непереносимого Бог не посылает…» Но чувств не проявлял, не сожалея ни о Эдипе, ни о Ясоне, ни о Ниобе. Коемуждо по делом его.

Дамьен де Моро полагал, что человеку надлежит избегать дурных и глупых поступков. Эдип знал о пророчестве — но женился на женщине старше себя на двадцать лет. Где был его разум? Ясон обещал Медее любовь и верность — зачем же предал её? Ниоба осмелилась сравнить себя с богиней — разве она не безумна?

Котёнку, Эмилю де Галлену, было жаль только Эдипа — потомок чёрного рода, он страдал за грехи предков. Это жестоко. Господь говорит, что не накажет сына за грехи отца. Но ведь пророчество сбылось именно потому, что его исполнения хотели избежать… Странно всё. А вот Ясон в его глазах жалости не заслуживал. Но и Медея была ужасна. Ниобу он не жалел, но оплакивал её детей. Несправедливо это.

Лоран де Венсан в высказываниях по вопросам судеб античных героев проявил направление мыслей, испугавшее Дюрана. Он полагал, что Лай и Иокаста, родители Эдипа, зная, что тому предстоит убить отца и жениться на матери, если не хотели исполнения пророчества — должны были убить Эдипа, а не отдавать его пастухам. Ясону же надлежало сначала разделаться с Медеей, а уж потом жениться на Главке, ну а Ниоба, по его мнению, была просто глупа, разгневав всесильных богов.

 

Глава 3. Вторжение в души

Из этой главы, где монахи скрещивают шпаги с учениками, становится понятным, какие чудеса способна сотворить любовь. В ней же повествуется и о том, перед чем любовь оказывается бессильна.

Дамьена де Моро не могла не поразить завораживающая внешность Горация де Шалона. Подобное влечется к подобному. Невероятная сила нового учителя потрясала. Скрестив с ним шпаги, вчерашний школьный герой и неизменный победитель всех турниров коллегии ужаснулся. Шпага соперника была в руке Дьявола. При этом ему случайно, о чём постарался Дюран, стало известно не просто о благородном происхождении мсье де Шалона, а о том, что этот графский род дал Франции выдающихся полководцев, министров, советников королей! Свободное и мягкое обхождение, безупречные манеры отца Горация пленили Ворона, образованность его была невообразимой, сила — неимоверной, и к концу первой недели занятий Ворон походил на несчастного нахохлившегося серенького воробышка, в полной мере постигшего своё ничтожество в сравнении с парящим в поднебесье белокрылым орлом.

Тем неожиданнее оказалось для него предложение отца де Шалона позаниматься с ним фехтованием, ибо «хоть он, Ворон, пока не может похвалиться искусством владением шпагой, но всё же из всех своих друзей только он способен овладеть им при его помощи…» Тон отца Горация был наигранно высокомерен, но в голосе проступала добродушная мягкость.

Восторгу Дамьена не было границ.

Однако обучение началось совсем не с приемов, а с молитвы. Дамьен не мог не изумиться тому, сколь смиренно и раболепно простирается отец Гораций у ног Мадонны, сколь благоговейно склоняется пред Господом. «Без Господа человек не сотворит ничего, он бессилен и беспомощен, как сорванная бурей древесная ветвь, обреченная засохнуть. Сила не в руках, но в Господе, мой мальчик…»

Но молитвы чередовались у учителя с забавными сентенциями.

— Орёл обязан научить летать орлёнка, но не должен терять время, пытаясь обучить курицу. Даже если она полетит, чести учителю не сделает. Хотелось бы думать, что я учу не курицу. Запоминай, Орлёнок…

Начались занятия, поразившие Дамьена новыми невиданными приемами, но гораздо большее удивление он испытывал, просто общаясь с учителем вечерами. Его удивляло странное бесстрашие этого человека. Нет, это было не безоглядное мужество и бесшабашная храбрость, которую он не раз встречал в иных мужчинах, в том числе и в братьях. Это была смелость чувства и смелость эмоции, проявлять которые раньше сам Дамьен счёл бы постыдным. Гораций де Шалон никогда не прятал слёз — слёз умиления во время молитвы, слёз восторга над страницами Писания, слёз горести над книгами вымыслов. Не прятал он и чувств — открыто, ничуть не стыдясь, говорил о своей любви к Дюрану, о любви к матери, о любви к Господу, о милосердии ко всем, кто слабее, причём в их число явно попадал и сам Ворон, проронил он и смутившие Дамьена слова о том, что хотел бы гордиться им…

Как можно мужчине плакать? Но слёзы учителя не унижали, но странно возвышали его в глазах ученика, ведь отец Гораций делал то, о чём Дамьен не мог и мечтать. У Ворона несколько изменились понятия о силе. Сила — это то, что исходит из сердца, отданного Богу, услышал он слова учителя. Ничто, изошедшее из такого сердца, не может быть смешным и жалким. Надо сопоставлять масштаб своих деяний и мыслей не с мнениями ничтожеств, для которых не существует ничего подлинного и благородного, но с единственным критерием Истины — Господом нашим Иисусом Христом. Стремясь понравиться всем — никогда не обрести себя, всё, что нужно — подражать Господу. Высшее благородство — жить для Него, работать для Него, походить на Него, быть с Ним…

Дамьен стал вчитываться в Евангелие с куда большим вниманием, чем раньше, перестал стыдиться задавать вопросы, получал четкие разъяснения и иногда — похвалы своей понятливости. Он был религиозен, в нём всегда теплилась любовь к Господу, но теперь, под влиянием учителя, возникло стремление подражать Ему. Он медленно начал переосмыслять свои прежние поступки, не соответствовавшие его новому пониманию жизни. Кое-что стыдился вспоминать, но учитель уверил его, что милосердие Господа стирает былое. «Ты — и в этом чудо Христа, — есть не то, что ты был вчера, но то, чем ты и не мечтал быть. Только пожелай — и Христос даст тебе крылья…»

Дамьен восторгался и красноречием учителя. Тот никогда не затруднялся в слове, выражая мысли лаконично и афористично, умел, рассказывая о любом пустяке, выстроить целый рассказ, интересный и назидательный, умел из всего извлечь жизненный урок. Что нужно, чтобы стать таким же? Отец Гораций не посмеялся над восторгами юнца, но жестко и веско заметил, что слова приходят от ясности понимания предмета. Ясность понимания дается внутренней работой над собой, размышлениями над книгами, раздумьями над житейскими ситуациями, рассматриваемыми через призму Вечной Истины, через Христа. Все должно быть оценено только через отношение к Этой Истине. То, что ей противоречит — ложно, то, что с ней согласно — истинно, то, к чему Она безразлична — допустимо. В любой сложной жизненной ситуации думай — как бы поступил Христос?

Дамьен опустил голову. Разве Христос обидел бы Котёнка?

У Ворона изменились и некоторые другие мнения — под прямым воздействием учителя. Гораций де Шалон восхитился способностями его сокурсника — Мишеля Дюпона. У этого юноши большое дарование, не правда ли? Дамьен поморщился. Дюпон шарахался от лошадей и никогда не выходил на корт, и потому казался де Моро ничтожеством. Дамьен говорил не из ревности, однако, получил выговор учителя. Господь не хочет, чтобы все стали солдатами. Не желает он, чтобы все были поэтами. Он не призывает всех к философии, и не заставляет всех становиться поварами. Но мудрым будет тот человек, который поймёт величие замысла Всевышнего, кто научится восхищаться дарованиями, которыми Бог наделяет смертных. Если тебе не дан талант художника — умей отметить его в том, кому он дан, если ты не можешь писать стихи — научись ценить поэтов…

Хороший же повар — тоже дарование.

Дамьен, слушавший педагога с задумчивым видом, неожиданно резко повернулся к нему. А любым ли дарованием стоит восхищаться? Гораций де Шалон встретился взглядом с де Моро, и тот тут же опустил глаза. Иезуит не раз сталкивался с подобным. Он овладел вниманием, волей, умом мальчика. Обрёл влияние и власть. Но всегда даже в самой открытой душе оставались потаённые щели. Гораций понимал, что задавая этот вопрос, Дамьен имеет в виду кого-то конкретного, но кого — не скажет.

— Любое дарование от Господа является и испытанием, и избранием для человека. Помнишь притчу о талантах? Человек одарённый должен служить Господу. Пока он понимает это — его талантом можно восхищаться. Ничего страшного, если он даже проявит незначительное тщеславие, которое испытывает всякий, кого предпочли всем остальным. Важно лишь, чтобы это тщеславие умерялось осознанием необходимости служения. Талант — предпочтение Господа и незримое указание пути одарённого. Мне кажется, Мишель идёт предначертанным ему путем…

С этим де Моро не спорил, но глядя вдаль, напрягшись и с трудом формулируя мысль — ибо часть её хотел скрыть — проговорил:

— Талант говорит об избранничестве и призвании… Но ведь… не каждый талант… от Бога!

Отец де Шалон напрягся. Его подопечного волновало, видимо, нечто, лежащее весьма далеко от кулинарных изысков Мишеля Дюпона. Дьявольские таланты… Почему он заговорил об этом? Что у него на уме?

— Да. Есть и чёрные дарования, означающие, что на конкретном человеке — печать Дьявола. Редко, но встречается. Это приметили и в народе, ты ведь слышал, как говорят: «что пришло от дьявола, к нему и приведёт…»

— Но почему Бог, справедливый и всеведущий, не мешает этому?

Шалон рассмеялся и обнял Дамьена.

— Вчера, уходя с нашего закрытого корта, ты забрал свои шпаги, но не взял сапоги. Почему?

Дамьен с удивлением посмотрел на педагога.

— Там сыро. Сапогам хоть бы хны, а шпагам влага повредила бы…

— Так если ты хорошо понимаешь, что не во вред сапогам, а что на пользу шпагам, неужели ты полагаешь, что Господь в своем всеведении не понимает, что на пользу и что во вред иному человеку? Просто всё не так просто из-за разницы в душах. Шпаги прочнее сапог, это металл, но сырость погубит их, однако, сапоги выдержат её. Зло — та же сырость и она кренится в наших душах. Есть те, кто дает злу чрезмерную власть над собой, есть и те, кто всеми силами борется с ним… Это и есть различие между грешным и праведным. Но есть — хоть Господь и не попускает, чтобы число их было значительно — есть и Люди Зла, адепты Дьявола, порождения Сатаны. Их бытие — испытание и искушение праведных. Они — сырость бытия и могут заразить любые души — кого ржавчиной, кого — плесенью. Но люди зла, поверь, непрочны. Зло никогда не приносит добра, порождает только зло и, в конце концов, обрушивается на голову того, кто его творит. Помнишь, что сказано в Писании, в послании к Римлянам? «Бог же мира сокрушит сатану под ноги ваши вскоре…».

Дамьен постепенно становился ровнее и спокойнее, перестал пытаться утверждать себя и прислушиваться к чужим разноречивым суждениям. Он с Божьей помощью сам способен и оценить, и осудить себя. Надо поступать так, как в этом случае поступили бы Господь и его учитель. Дамьен перестал подшучивать над Котёнком, рассмотрев в нём Божий дар доброты и кротости. Сначала заставил себя задать во время обеда Дюпону вопрос о соусе «айоли», потом удивился его познаниям и, приняв, к немалому удивлению Мишеля, участие в дегустации, отметил его талант. Вслух.

Дюпон был шокирован и польщён.

Дамьену не надо было подмечать талант Потье — тот фонтанировал. Де Моро, выразив восхищение Дюпону, понял, что это не так трудно, как казалось, и, отметив, что место Потье — в королевской академии, тоже не перенапрягся. Он помог Дофину спасти коллегиального кота Амадеуса, забравшегося на ствол вяза, не могшего спуститься и звонким мяуканьем взывавшего о помощи. Дамьен привёл жеребца Бонифасио и, став на седло, дотянулся до глупого кота, Бог весть зачем забравшегося так высоко. В конце недели Потье помог ему с заданием по латыни, Дюпон специально для него стащил с кухни пирог, Дофин дал ему роман, который они читали тайно от педагогов, Котёнок же сказал, что он просто герой.

Что-то незримо менялось в Дамьене — и столь же незримо начала меняться жизнь. Ворон рассудил, что если ему стало уютнее в коллегии, то надо продолжать делать то, что приводит к этому уюту. Надо поступать по-божески, видеть чужие таланты и ценить их, нужно, если ты одарён силой и ловкостью, помогать всем, кто нуждается в твоей помощи.

Это был восхитительный педагогический результат.

Правда, не без червоточины. Дамьен много, запоем читал и быстро умнел. Обретённое понимание подлинного благородства, утончённость и учёность Горация де Шалона заставили Дамьена понять, что его братья — Андрэ и Валери, которые раньше казались ему воплощением подлинного мужества… на самом деле… просто грубые и невежественные солдафоны, люди грешные и весьма далекие от Господа. Печальнее же всего было то, что это понимание оказалось совсем недалеким от истины.

Дюран несколько раз замечал, что Гастон Потье старается оказаться на его пути. Даниэль охотно окликал юношу, часто после занятий приглашал то в библиотечные залы, то на прогулки. Мальчуган нравился ему, хотя некоторые странности Гастона удивляли. Потье был изломан и неровен, но проступавший в рассуждениях ум был живым, чистым и очень быстрым.

Тем страннее звучали вклинивавшиеся иногда в его речь суждения…

— Вы говорите, что нельзя ответственность за страдание и зло в мире возлагать на власть, на классы, и задача мировой истории есть победа над злой волей в мире, а не механическое устроение счастья. Но что делать, если ты бессилен не то, что исправить зло в мире, но и со злом в себе справиться не можешь? Если ты несешь в своей крови… — Потье резко осёкся, — все ли искусы выносимы и должны ли помои выноситься до полнолунья, как выносится боевая орифламма Роланда на поле битвы и боль становится столь невыносимой… и эта чертова луна…

Дюран никогда не прерывал Потье, и тот, бросив на него исподлобья взгляд долгий и испытывающий, опускал глаза. Однажды Гастон проронил: «Вы — добрый…» Дюран мог лишь догадываться, в чём увидел Потье проявление его доброты, молча ждал, когда он продолжит, но Гастон лишь проронил:

— Надо понять и принять, что мир — юдоль скорби, и не ждать ничего. Тогда, может быть, обретёшь подобие покоя.

Дюран не спросил, почему Потье так жаждет покоя, и что мешает ему обрести его здесь, в тихих стенах коллегии, но внимательно слушал. Однако, Гастон снова не договорил, бросив настороженный взгляд на учителя.

Однажды во время их разговора в парке на скамье за их спинами неожиданно появился библиотечный кот Амадеус и громко мяукнул. Гастон в испуге вскочил с воздетыми к небу руками и лишь минуту спустя смог успокоиться. Дюран, который даже не вздрогнул, опустил глаза и сделал вывод о повышенной нервной возбудимости мальчонки.

Дюран заговорил о книгах, спросил, что читает Гастон? Не так давно появились несколько интересных романов, много говорят о Бальзаке, Сю, Стендале, Альфреде де Мюссе, Жорж Санд…Потье оживился, «Лоренсаччо» Мюссе — просто прелестная вещь, он был в восторге. Эжен Сю, по его мнению, просто бездарный газетчик, а его романы — ужасны. Quis leget haec? Кто может это читать? Они топорны и глупы до крайности. И подумать только, кто-то это читает и восхищается! Романы Бальзака он читает — кое-что интересно, Стендаль показался скучен, а женские романы — пропади они пропадом. Любит ли он стихи? Да, сборник Готье «Эмали и камеи» у него под подушкой. А что он скажет о Бодлере? Потье покачал головой. Может, это и гениально, но он предпочтет что-то… менее напыщенное. К удивлению Дюрана, Гастон читал все новинки, был в курсе последних литературных новостей. Не хочет ли он сам в будущем посвятить себя литературе? У него легкая рука, он прекрасно выражает мысли. Нет, Гастон не хотел бы этого, литературная среда слишком шумная… «Beatae plane aures, quae non vocem foris sonantem, sed intus auscultant veritatem docentem…» «Истинно блаженны уши, внимающие не голосу, звучащему на площадях, но голосу, в тиши учащему истине…»

Дюран задумчиво слушал юношу.

Если в Потье не проступало высокомерия и похвальбы своими способностями, то столь же мало было в его дружке Дофине гордости высоким положением отца. Отпрыск титулованного рода, он никогда не проявлял презрения к нижестоящим. Дюран думал, что причина — в нежелании унижать Гастона, но потом понял, что дело вовсе не в Потье, заметив в отроке благодушие и незлобивость, кротость и дружелюбие. Филипп, мягкий и сострадательный, вообще не мог никого обидеть, не мог видеть чужой боли и даже печали.

Филипп хотел понравиться Дюрану, рьяно учил латынь, стараясь преуспеть и обратить на себя его внимание, так же, как и Гастон, норовил попадаться на глаза учителю, вступал в разговоры. Педагог поинтересовался кругом чтения мальчика. В библиотечном формуляре Дофина фигурировали знаменитый трактат о вампирах «De Graecorum hodie quorundam opinationibus» Леоне Аллаччи, книга «Relation de се qui s» est passe a Sant-Erini Isle de l» Archipel» отца Франсуа Ришара, священника-иезуита с острова Санторини, опубликованная в Париже в 1657 году, «Dissertatio de Hominibus post mortem Sanguisugis, vulgo dictis Vampyren» Иоганна Роля и Иоганна Хертеля, «Dissertatio de cadaveribus sanguisugis» Иоганна Штока, «Dissertatio de Vampyris Serviensibus» Иоганна Цопфиуса и Карла Франциска ван Далена, знаменитый труд Иоганна Харенберга «О вампирах»…

Узнав об этих странных интересах д'Этранжа, Дюран однажды специально взял в библиотеке «Traite sur les Apparitions des Esprits et sur les Vampires» Огюстэна Кальмэ, вышедший в 1744 году в Неаполе с пометкой «presso i fratelli Raimondi — издано братьями Раймонди», и широко известный «Dissertazione sopra i Vampiri» Джузеппе Даванцати, архиепископа транийского.

Глаза Филиппа восторженно блеснули, когда он увидел эти книги в руках учителя. Сам он обожал эти рассказы, но был абсолютно не согласен с Даванцати, утверждающим, что «сhe apparizione de» Vampiri non sia altro che puro effetto di Fantasia», «Явленя вампиров — это порождения фантазии». Ничего он не понимает. Он правильно считает вампиризм дьявольским по своему происхождению, независимо от того, является он иллюзией или нет, но он иллюзией не является. «Рассказы о вампирах связаны с обстоятельствами, тщательно зафиксированными свидетельскими показаниями под присягой, и нельзя не присоединиться к бытующему в указанных странах поверью, что эти призрачные создания в самом деле выходят из могил и способны на те ужасные злодеяния, которые им приписывают…» Вот что пишет Кальмэ! И Аллаччи вторит ему. «Главная черта, отличающая собственно вампира, говорит он, состоит в том, что он терзает живых людей, высасывая у них кровь, которая дает ему новую жизненную силу». Таков он и есть.

Дюран с изумлением смотрел на красивого мальчика с блестящими глазами, повествующего о столь отвратительных существах, при этом поддержал разговор, приведя в пример вампира, о котором писали в бытность его в Италии тамошние газеты. Тот, правда, не пил ничьей крови, но был пойман за раскапыванием могил, кажется, с целью грабежа… Тут отец Даниэль, надо заметить, слукавил. Газеты писали о столь отвратительных склонностях гробокопателя, что рассказать о них подростку было невозможно. Между правдивостью и целомудрием Дюран, не задумываясь, выбрал последнее. Потом поинтересовался: Гастон Потье тоже любит рассказы про вампиров? Оказалось, что да, он читал все трактаты, что д'Этранж брал в библиотечном хранилище, но при этом полагает, что это все сказки. Но это не сказки. Вампиры есть. Разные. Вампир не жив и не мертв, его можно назвать живущим в смерти. Он — изгой среди порождений ада.

Дюрану показалось, что он что-то начал понимать. А видел ли сам Дофин вампиров? Филипп бросил на него внимательный взгляд. Может, и видел. Вампиры разные. Есть такие вампиры — с виду как обычные люди, а сами — живут в смерти…

Дюран почему-то почувствовал в пальцах рук странную дрожь, ему показалось, что он замёрз.

Через несколько недель Дюран уже настолько ориентировался в душах доверенных ему овец Христовых, что понял направление своих усилий. Его изумил Дофин, но не внутренним состоянием, а направлением мыслей. Однако, душевная мягкость и кротость его натуры была оберегом от многого. Потье, напротив, настораживал нервной уязвимостью, но недетский, зрелый ум не позволил бы Гастону поддаться недозволенному. Эти души не внушали страха. Не пугали и Дюпон с Котёнком. Страшил, и с каждым часом все больше, Лоран да Венсан.

Дюран почему-то был уверен, что это его Дофин назвал вампиром.

Дюран с неизменной добротой пытался постичь душу этого отрока, но всякий раз сталкивался со стеной. С ним не только не хотели быть откровенным, де Венсан всячески избегал и встреч, и разговоров. Удивило отца Даниэля и ещё одно обстоятельство, — удивило до оторопи. Лоран, вызванный к доске, не смог правильно просклонять ни одно из предложенных существительных, но никто по этому поводу не позволил себе ни единого слова или жеста. Дюран оставил Лорана в классе и проэкзаменовал его. Сейчас пребывал в состоянии полной растерянности. Обнаружились весьма жалкие знания — бессистемные, отрывочные и путанные, причём, по всем предметам. Соображал Лоран тяжело и медленно, при этом несколько раз Дюран ловил на себе раздраженный, если не сказать — злобный взгляд отрока. Ни на какие посторонние вопросы ученик не отвечал, выпутываясь с ловкостью угря, являя странное сочетание необразованности с хитростью, но ощутим был и ум — непонятный, не раскрывающий себя, нервный и недобрый…

Именно в это время Дюран стал свидетелем наистраннейшего случая, далеко превосходящего всякое воображение. Сам он, когда был со своими питомцами, никогда не видел явных признаков взаимной враждебности — при нём они вели себя пристойно, но он понимал, что подлинное представление об их взаимоотношениях получит лишь тогда, когда не будет стеснять их свободное произволение своим присутствием. Это было возможно устроить без труда — помещения наблюдателей граничили со спальнями, ведь святой Игнатий тоже был педагогом и понимал ничуть не меньше. И тут-то, наблюдая за подростками, Дюран стал свидетелем удивившего его эпизода.

Гастон Потье после вечерних молитв читал какую-то книгу, а Дофин лениво чистил у входа свои ботинки. Де Моро строчил письмо, Котенок зубрил завтрашний урок, Мишель Дюпон задумчиво вытаращился в потолок. Лоран де Венсан встал с кровати и, взяв за шнурки свои ботинки, швырнул их под ноги д'Этранжа.

— Почисти, ваше сиятельство.

В спальне зримо повисла тишина. Потье судорожно сжал в руках книгу, уставившись в пол горящими глазами, скулы Дюпона напряглись, Ворон побледнел. Филипп молча поднялся и посмотрел на Лорана остановившимся взглядом.

Неожиданно тишину разрезал звучный голос Гаттино.

— Здесь тебе слуг нет, сам почистишь.

Де Венсан не обратил внимание на произнесенное, не сводя глаз с д'Этранжа. Казалось, в воцарившейся тишине было слышно сдавленное дыхание Дофина. Несколько секунд он молчал, потом под взглядом де Венсана согнулся и подтянул к себе ботинки Лорана. Котёнка въявь трясло, но все остальные тщательно отвели глаза от д'Этранжа, в тишине было слышно только шуршание обувной щетки.

Лоран, возвышаясь над Дофином, озирал его взглядом, испугавшим Дюрана.

Отцы-иезуиты, обсудив всё, что Дюрану удалось увидеть, были удивлены и растеряны. Равно странными были — власть, которой этот подросток обладал над д'Этранжем, трусливое молчание остальных, на фоне которого дерзость хилого де Галлена казалась и вовсе необъяснимой.

— Почему молчали Потье и Дюпон? Потье даже не сделал попытки вмешаться! Твой выкормыш словно воды в рот набрал. Он подлец?

Гораций пожал плечами.

— Совсем нет. Дерзок, чуть позёр, склонен к самоутверждению. Но порядочен и честен. Даже благороден.

— Но почему он позволил де Венсану измываться над д'Этранжем? Между ними неприязнь, вражда?

— Я не замечал. Судя по моим наблюдениям, никакой ненависти к Дофину у Ворона нет.

— Так в чём же дело?

Де Шалон сказал, что нелепо гадать о причинах — даст Бог, они всплывут сами. Надо заниматься делом, а не гаданиями. Ну и, разумеется, глаз не спускать с Лорана. Дюран вяло кивнул. Разговор продолжился в другом направлении — в сугубо педагогическом. Важно было верно определиться: ведь нелепо пытаться воспитать из Дюпона бравого наездника, а из Дофина — Фому Аквината. Начать надо с Котёнка, заметил отец Гораций, он уязвимей остальных, хотя почему-то посмелей. Это равно загадочно и интересно.

Да, глупых задач отцы-иезуиты перед собой никогда не ставили. Тайна силы иезуитской педагогики заключалась в том, что учителям ставилось в обязанность приобрести любовь учащихся, покорить своему влиянию душу воспитанника. Предписывалось и не быть слишком разборчивыми в средствах. Ласка, хитрость, личный недостаток воспитанника, даже порок его — всё бралось без разбора, и всякое средство было хорошо, лишь бы отдавало во власть воспитателя душу ребенка. После этого педагогические результаты иезуитов поражали.

Удача отца Горация давала Дюрану ключ к пониманию остальных. Дамьен де Моро был теперь более чем откровенен с де Шалоном и делился тем, что знал, тем более, что у него не спрашивали ни о чём предосудительном, да и вопросы-то ронялись исключительно походя…

— Что происходит с малышом Гаттино? Почему он так печален?

Ворон толком не знал, но слышал, что Эмиль страшно пережил смерть отца в позапрошлом году, а тут откуда-то услышал, что матери предлагают вторично выйти замуж — Гаттино кажется, что он и так никому не нужен, а если мать согласится — он ведь и вовсе лишним станет, тем более, что замужество ей предлагает Жискар ле Блан, чиновник почтового ведомства, который на него сказал «отродье Галленов» и посмотрел, как на жабу болотную. «Но мой отец говорил, заметил де Моро, что вряд ли, мол, Аманда де Галлен за него выйдет. И небогат, и невзрачен… Зачем ей за него выходить? Появятся претенденты и получше… Но Гаттино переживает» «Печально», проронил де Шалон. «Кроме того, у него изменился голос и на него постоянно кричит отец Теофиль — будто тот виноват…»

Дюран просил Горация выяснить три вопроса — причины скорби Эмиля де Галлена, основания для истеричности у Потье и странное отношение одноклассников к Лорану де Венсану. Однако, прояснив первое, Гораций не спешил выяснять остальное, опасаясь, как бы Дамьен не понял цели расспросов.

Но обстоятельства благоприятствовали отцу Горацию: только они закончили поединок и решили побродить в саду коллегии, из дальней галереи вышел Лоран де Венсан. Проходя мимо, он окинул Дамьена холодным взглядом и демонстративно поклонившись учителю, молча пошёл к спальному корпусу. Де Шалон не мог упустить такой повод и, проводив уходящего глазами, пожал плечами, обронив Дамьену, что его друг — человек весьма странный… Гораций намеренно вызывал того на ответ, что де Венсан отнюдь не является его другом и ожидал услышать несколько эмоциональных фраз на его счёт.

Однако не дождался ничего.

Дамьен, уже ставший податливой глиной в его руках, опустил глаза и промолчал. Умный иезуит не собирался переспрашивать, но внимательно вгляделся в лицо Ворона. Тот был странно бледен, словно обездвижен, но губы его нервно тряслись. Всё это насторожило Горация, но он, как ни в чём не бывало, предложил сразиться на бильярде. Дамьен согласился и, пока они дошли до зала, пришёл в себя.

Около полуночи Дюран, давно уложив детей спать, пришёл в спальню, и Гораций поделился тем, что узнал, равно и тем, что узнать не смог. Оба они переглянулись.

Происходило что-то странное.

За прошедшее с начала учебного года время взгляд Эмиля де Галлена изменился, стал горестней и мрачнее. Он часто из окна корпуса наблюдал за прогулками в парке отца Дюрана с Потье и д'Этранжем. Тяжело вздыхал и с тоской оглядывал отца Даниэля. Он никогда не встречал такого человека, столь мужественного и умного. Чувство очарованности педагогом было юношеской влюбленностью, обретением кумира, но Эмиль понимал, что не может соперничать с сокурсниками. Гастон был в его глазах необыкновенным умницей, Филипп — знатным красавцем, предметом всеобщей зависти. Сам он, правда, завистлив не был, но на наметившиеся предпочтения отца Дюрана смотрел с тоской и унынием. Увы, сам он не мог похвастать ни блестящими успехами в учёбе, ни титулом. Оглядывая себя в зеркале, кривился. Эмиль не нравился себе. И на девчонку похож, и слабак к тому же. Нет, отец Дюран вовсе не игнорировал Эмиля, иногда Котёнок замечал на себе его участливый взгляд, исполненный беспокойства, Дюран был неизменно внимателен, но…

На следующий день отец Дюран, и без того в последние дни ласковый с Эмилем как самая любящая мать, отметив, что он излишне бледен, повёл того в лазарет, и хотя отец Эрминий не нашёл в Эмиле никакой болезни, обеспокоенность Дюрана не прошла. Они присели на скамью в парке.

— Сын мой, — в это обращение, подчеркнуто ласковое и заботливое, Дюран вложил душу, — если ты не болен, что гнетёт тебя? Предаваться унынию греховно, грешна и печаль, если только это не печаль о своих грехах. Но я вижу, что тебе тяжело. Возможно, ты не можешь поделиться личным и сокровенным — я и не прошу этого, но мне бы хотелось, что бы ты понял — Господь прислал меня сказать тебе это — у тебя есть друг, готовый поддержать тебя в любой скорби. Я буду тебе другом, братом, отцом. Пока я жив — ты не будешь одинок.

Эмиль грустно глядел на поверхность пруда. Во взгляде мальчика Дюран не видел отторжения или неприятия, но не было и искренности.

— Вы это говорите всем? — он спросил не вызывающе, скорее устало.

На глаза Дюрана навернулись слёзы, и одна скатилась на руку Эмиля. Малыш, окаменев, замер.

— Я не предлагаю отцовства тому, кто не нуждается в нём. Едва я увидел тебя, я понял, что хотел бы иметь именно такого сына, как ты. Я думал, что ты отвергнешь меня. Однако, я часто смотрел на тебя, и вскоре понял, что и ты очень нуждаешься в моей любви. Если я ошибся… — Дюран не смог договорить.

Малыш в слезах бросился ему на шею.

Из прорвавшейся теперь откровенности и жалоб Эмиля отец Дюран не узнал ничего нового, но с магической властностью утешал малыша. Даже если его мать и выйдет замуж — ему уже шестнадцать. Он не ребенок. До совершеннолетия остается немного, в коллегии у него есть друзья, которые будут ему поддержкой и опорой, но главное — его всегда поддержит он, Дюран. Он теперь его второй отец. Но у него есть и ещё один отец — Господь наш Иисус, пославший его Эмилю. Разве этого мало? Ты больше не будешь одинок…

Мальчик тихо плакал на его груди. Он и верил, и не верил. Верил, что случилось невероятное — этот человек, столь пленивший его красотой и силой, предложил ему свою поддержку и любовь. Он видел, что Дамьен де Моро стал любимцем отца Горация де Шалона, и слышал, как перешептывались по этому поводу и его одноклассники, и воспитанники тех классов, где тот преподавал греческий. Дамьену завидовали. Отец Даниэль любимчиков не выбирал, был ровен со всеми, и вот теперь… Эмиль и мечтать не мог о подобном предпочтении! Но… может ли это быть? Дамьен — силач, краса и гордость коллегии, а он кто? Почему отец Дюран выбрал его? Потье, д'Этранж… Почему не они? Эмиль не верил. Всё казалось сном. Завтра он проснётся — и снова будет с ужасом ждать писем из дома, и ему снова не будет хотеться жить…

Но сон на следующий день не растаял. Отец Дюран утром разбудил его нежными словами и ласково потрепал по щеке. Дважды во время занятий назвал его «сын мой» — только его, Эмиля, и никого больше! Сам Дюран без труда находил поводы подчеркнуть своё расположение к Эмилю, приглашал на прогулки, помогал во всём, его опеку малыш, истосковавшийся по заботе и вниманию, чувствовал теперь поминутно.

Это было счастье.

Мальчик был слаб и не любил гимнастический зал, где над его хилостью многие смеялись, теперь же отец Даниэль водил его в специальный маленький зал для преподавателей и занимался с ним одним! Эмиль упражнялся до изнеможения, уже две недели спустя отметив и первые результаты — у него появились мускулы! Он восторженно щупал их, то и дело сжимая руку в локте. Отец Даниэль уверял, что, если он будет заниматься усердно — у Эмиля будут такие же плечи, как и у него. В это Эмиль, хоть и верил каждому слову отца Дюрана, поверить просто не мог. Он не любил ходить в душ с наставником. Тот просто подавлял его величием своего сложения, кроме того, Эмиль был несколько застенчив. Заметив это, Дюран стал отправлять туда его одного. Преодолеть надлежало телесную и душевную слабость, но зачем же подавлять скромность — оплот целомудрия?

Дюран начал заниматься с малышом практически по всем предметам, и Гаттино, боясь, что разочарует своего кумира, слушал в три уха и одержимо заучивал параграфы, читал от корки до корки все книги, рекомендуемые отцом Дюраном, прислушивался ко всем его суждениям, как к словам дельфийского оракула, неосознанно копировал даже походку и жесты Дюрана.

Понимая, насколько дорожит Эмиль его симпатией, насколько ревниво и любовно относится к нему, Дюран не сразу приступил к расспросам. Нельзя было дать понять мальчику, что интерес Даниэля простирается дальше заботы о нём. И потому педагог попросил совета своего сына в важном деле.

Ректор коллегии недавно вызывал к себе всех преподавателей, объяснил Дюран. И вот по какому поводу. Закрытая школа имеет, сказал ректор, свой тон, свои традиции, и, создав высоконравственный тон между воспитанниками, можно преобразовать эти традиции в орудие управления. Если между воспитанниками будет считаться за стыд обмануть, за низость — злоупотребить доверием, тогда дисциплина может быть предоставлена тем воспитанникам, кои в глазах сверстников достойны такого положения. Такая школьная аристократия, управляя по праву, будет уважать себя, товарищей, воспитателей, и честь заведения в её руках будет несокрушима. Вот что сказал ректор. От него, Дюрана, требуют, чтобы он выбрал таких воспитанников в своём классе. Что Эмиль посоветует? Кто лучший? Кому можно доверить управление классом в его отсутствие?

Эмиль задумался. Потом начал рассуждать вслух. Себя он выдвигать не хотел. Его просто не будут слушать.

— А что ты скажешь о де Моро? Он тебе нравится?

Эмиль улыбнулся.

— Да, Ворон сильный и такой смелый! К тому же он очень честный, никогда ничего не возьмёт чужого, ненавидит воровство…

— А может, как ты полагаешь, лучше рекомендовать Филиппа? Или Потье? Я не думаю, что подойдёт Мишель Дюпон — он слишком ленив, чтобы управлять. Как ты думаешь?

Эмиль снова улыбнулся.

— Да, его утомляет все, что дальше кухни, бильярда и матраса — он сам так сказал. Но он добрый.

— Ну, а Филипп — он может руководить?

— Д'Этранж? Да, наверное. Он ведь такой знатный! Кому и руководить, как не ему?

— А Потье?

Котёнок улыбнулся.

— Отец Жан говорил, что он не доверил бы этому шуту гороховому даже вязать метлы. Но это шутки, конечно. Гастон такой умный, столько всего знает, иногда он подменял отца Жана и вполне справлялся.

— А де Венсан? — лицо Дюрана ничего не выражало, хотя он задавал именно тот вопрос, ради которого и затеял этот разговор.

Эмиль выпрямился и набрал в легкие воздух. Лицо его окаменело.

— Мне кажется, лучше всех подойдёт Дамьен де Моро. Или д'Этранж, — проговорил он наконец. — У них родители — известные люди, они хорошего происхождения, хорошо учатся, их уважают.

Дюран согласился, но потом вспомнил: «Но ведь и де Венсан происхождения знатного…»

Эмиль не спорил с этим, но мнения не переменил, выразив его ещё тверже, чем раньше.

— Гораздо больше подойдут Дамьен или Филипп. Или Потье.

Дюран прекратил разговор, видя, что Эмиль не хочет говорить о Лоране, после чего отвёл малыша в столовую, проследил, чтобы его накормили, подчеркнув, что кто плохо ест — у того плохо растут мускулы, затем зашёл в кабинет греческого к отцу Горацию — доложить о провале. Де Шалон в задумчивости почесал кончик носа.

Лоран де Венсан стал подлинным вызовом отцам-иезуитам.

 

Глава 4. Истерики и артисты

В этой главе из обрывочных фраз отцам-иезуитам удается понять, что истеричность может порой скрывать актерское дарование, а за кривляньем — таиться светлый ум.

Бог весть как, но товарищу Дюрана и де Шалона, отцу Аврелию Сильвани, удалось заставить своих питомцев не только забыть о его внешности, но спустя две недели признать, что лучшего педагога нет на свете. Как им повезло! Он был самым умным, самым смелым, самым… красивым. Слыша на переменах восторженные отзывы Франсуа де Миреля, с которым он был знаком и часто скрещивал рапиры, Дамьен де Моро не знал, что и подумать. Его педагог соседнего класса просто пугал сумрачным взглядом тёмных глаз, Сильвани казался ему ужасным колдуном из мрачного старого замка.

Но однажды Дамьен и отец Гораций пришли на корт и тут столкнулись с учениками соседнего класса, слушавших отца Аврелия, рассказывавшего своим мальчикам, что средние века фехтование считалось одной из «семи благородных страстей» рыцаря.

— На старых гравюрах встречаются изображения индивидуального обучения фехтованию. Оно велось на боевом оружии, но постепенно появились облегченные и безопасные образцы тренировочного. В середине XVI века центром фехтования стала Италия. В 1610 году там появилась рукоятка для рапиры с поперечником, которая и сегодня называется итальянской. Несколько позже развилась французская школа классического фехтования, и в 1633 году Беннар Ренне описал ее боевую стойку, передвижения, выпад и вольты, соединения и переводы.

Гораций и Дамьен приблизились и стали внимательно слушать итальянца.

— В конце XVII века французы изобрели «фиоретти», рапиру с защитным острием в виде бутона цветка — мушки. Одновременно возникает расхождение между французской и итальянской школами. Французы отказались от рубящих ударов, разработали тактику боя и создали ряд учебных пособий. Французская школа стала популярной. Однако, несмотря на прогрессивность, в ней — ряд недочётов. Так, она рекомендует боевую стойку с отклонением туловища назад и перенесением тяжести тела на левую ногу, прямое положение туловища на выпаде, взмах кисти вооруженной руки для смягчения силы укола. Итальянская школа фехтования этих недостатков не имеет. Вы не согласны, отец Гораций?

Гораций де Шалон в изумлении почесал за ухом и развёл руками. Он, конечно, француз, но у него были два учителя фехтования, объяснил он, испанец Рибейра и немец Конрад Пфальц, но последний как будто учился во Франции, хотя… он кажется, был членом немецкого братства святого Марка.

— А покажите эту разницу школ, отец Аврелий, — попросил Франсуа де Мирель, смотревший на педагога как на божество.

Отцы-иезуиты переглянулись.

До этого отец Аврелий избегал Горация с Даниэлем, впрочем, не только и не столько их, сколько всех коллег, всё время отдавал детям, а ночами уединялся в своей комнате. Порой, как было замечено надзирателем отцом Джулианом, Сильвани исчезал из коллегии, но сведения эти, переданные ректору, никакого впечатления на последнего не произвели. Отец де Кандаль заметил лишь, что он осведомлён о делах отца Сильвани и не считает нужным вмешиваться. При этом было отмечено, что возвращается в коллегию отец Аврелий ещё более мрачным, нежели был, покидая её.

И по-прежнему избегал любого общества.

Но теперь ситуация была для него безвыходной — повода отказаться не было. Отец Аврелий пожал плечами и сказал, что, если отец Гораций не против… «Правда, сам он не уверен, что воплощает итальянскую манеру фехтования в чистом виде». Отец Гораций заметил, что и он фехтует не очень-то по-французски…

Отцы скрестили шпаги. После обмена первыми штоссами Гораций, который и раньше не склонен был недооценивать противника, восхитился им в полной мере. Они были абсолютно равны и в силе, и в ловкости. При этом Гораций разгадывал хитрости отца Аврелия, концентрируясь на шпаге соперника и стараясь отключиться от лекции, которую тот методично продолжал читать своим питомцам.

— Подвижность кисти руки — необходимое условие фехтования. При защитах надо стараться заставить шпагу противника лечь в положение терца. Ударов во французской школе больше, чем в итальянской, и они делятся на простые и сложные. К первым принадлежат фланконада, это боковое нападение под руку противника. Сложные удары состоят в обманах, сиречь, в демонстрации намерения нанести один удар и нанесении другого, например, поворот направо и удар вперед, батман — удар по шпаге и укол вслед. Чтобы вывести шпагу противника из линии прямого удара, делается прием ангаже, состоящий в переносе своего клинка под клинком противника и приложении своей сильной части шпаги к его слабой. Для нанесения прямого удара делается дегаже — перенос своего клинка на другую сторону клинка противника и затем удар. — Отец Аврелий добросовестно демонстрировал сказанное, — при этом надо быть все время в мере, сиречь, не сдвигая с места левой ноги, колоть противника. Притом, чтобы отбить удар после нападения, французу надо встать в ангард, итальянцы же отбивают и до этого — и имеют в этом преимущество перед французами.

Однако, доказать это преимущество на деле ему не удалось, отец Гораций разгадал хитрый трюк отца Аврелия, и вызвал восторженные аплодисменты Ворона. При этом сам де Шалон не мог не наградить своего противника взглядом, в котором читалось неподдельное восхищение. Не на учебной площадке, но в настоящем поединке этот мужчина был бы непобедим. Отец Аврелий ничем не дал понять, что заметил восхищение соперника, лишь губы его чуть смягчились легкой улыбкой.

Он поклонился товарищу по ордену.

— Так победила Франция или Италия? — с улыбкой спросил появившийся из-за дерева отец Дюран.

Он подошёл вместе с Потье и Дофином, давно наблюдал за поединком, и тоже был восхищен мастерством собрата.

— Ты-то хоть, я надеюсь, за Францию? — смеясь, спросил его де Шалон.

— Это еще почему? — с недоумением вопросил Даниэль, — Мой отец француз, но мать итальянка. Я над схваткой.

Оказалось, что у отца Аврелия, наоборот, француженкой была мать, а отец — итальянец. «Вечная судьба полукровок — нигде не свои». С этим не согласился отец Гораций. «Напротив, мы одарены удвоенным пониманием двух народов». «Мсье Орас тоже итальянец по матери?», в голосе отца Аврелия промелькнула тень недоумения. «Нет, его отец был родом из Нормандии, а мадам де Шалон — немка из Эльзаса» Тот понимающе кивнул. Да, его собрат явно был человек севера.

— Важно тщательно отсеять данное тебе и выбрать лучшее, — с улыбкой заметил де Шалон, — как француз, я предпочитаю пиву вино, но, как немец, склонен к философии, как француз, люблю нашу кухню и портных, но лошадей и сапоги куплю в Германии….

Дюран заметил, что отец Аврелий, чуть наклонив голову, внимательно рассматривает Гастона Потье, и по уходе с корта Сильвани тихо спросил у него фамилию юноши. Названная отцом Даниелем, она, видимо, ничего не сказала Сильвани.

Однако это чуть наметившееся потепление отношений прогрессировало весьма медленно. Отец Аврелий был замкнут и чем-то угнетён, но, если трудно проникнуть в душу ребёнка, то как раскрыть того, кто сам привык читать в душах? Даниэль и Гораций, не пытаясь сделать невозможное, старались по мере сил услужить собрату, избегая повода досаждать ему.

Филипп д'Этранж обожал историю. Музеи, предметы старины, монеты, геммы, позеленевшие бронзовые щиты, мечи и колчаны, старинные лампы и украшения, стародавние гравюры и ветхие книги завораживали его не меньше, чем рассказы о вампирах. Египетские пирамиды, погребённые под толщей земли города, аnnales pontificum имели в его глазах ни с чем несравнимую прелесть.

Но Потье, хоть и проявлял интерес к некоторым египетским находкам и читал изыскания отечественных историков, считал, что в истории есть немало страниц, которые были бы великолепны, будь они правдой. По его мнению, история была фрагментом фрагмента, ибо записывается ничтожная доля того, что было, а сохраняется ничтожная часть записанного. Сколько сломано перьев, сколько истрачено чернил, чтобы описать то, чего никогда не было!

Но Дофин полагал, раз всё уходит в историю, то история — это и есть всё. Однако в чём-то соглашался с дружком.

— Игнатий правильно говорил, что история ничему не учит, а только наказывает за незнание уроков. Но ведь беда в том, что знание прошлого невозможно. Я прочёл тома исторических трудов о революции и понял только то, что подлинные механизмы, двигающие пружины истории, никогда никакому историку не постичь, хоть они одни и те же во все времена. Злоба, месть, зависть, ревность, гордыня, жадность и тщеславие движут людьми, творящими историю, но они не оставляют следов. Кто признается в мести из-за оскорблённого самолюбия, ревности к сопернику, зависти к более одарённому? На бумаге же для потомства записываются строки высокопарной лжи, цитируемой после глупцами. История народов — летопись человеческих глупостей и грехов и — происходящих из-за них бедствий. Но всё равно — как интересны иные мемуары!

Потье брезгливо морщил нос.

— Мемуары! Мифология — и та надежнее. Твоя история есть дурной плод инцеста документа с воображением историка, вот и рождаются мутанты…

— Да, встречаются ошибки и откровенная ложь… Беда и в том, что после очищения истории от лжи, иногда вообще ничего не остаётся. Но все равно — интересно! В летописи истории есть и великие злодеяния, и страсти…

— Да, злодеяниями эта летопись превращается в захватывающий роман, и все во имя справедливости, — кивнул Потье.

Дюран бросил кроткий взгляд на Гастона и задумался. Неожиданно в разговор вмешался Котёнок.

— А ведь как странно! Нам говорят об уроках истории… Но пока живо поколение, помнящее трагедию революции — новой революции не будет, как на экзамене — всегда попадётся либо незнаемое, либо забытое. И опыт-то у каждого поколения свой — его не передашь. Одно дело — побеждать с Наполеоном, другое — читать книги о его победах и падении. Это совсем не одно и то же.

— Один урок из истории, Гаттино, извлечь можно, — засмеялся Потье, — и он прост. Никогда не надо лезть в историю.

Котёнок кивнул и улыбнулся. Да, этот урок из истории извлечь стоило.

— Да ну вас всех, — с досадой отмахнулся Дофин. — История — самая интересная вещь на свете. Разве я не прав? — апеллировал д'Этранж к отцу Даниэлю.

— Недоступным останется смысл истории для тех, кто стремится отыскать в ней действие безличных законов. Ход истории зависит от Господа, но от нашего выбора зависит место, которое мы займём в её течении. Определи с точностью себя, обрети драгоценный талант осмысленной веры, и тогда тебе откроется связь сокровенных движений человеческих душ с историческими потрясениями, изменяющими судьбы народов…

Горация де Шалона снова изумил его ученик. Дамьен упорно размышлял в направлении, настораживавшем учителя. Педагог понял, что скрывать от него теперь Дамьен мог только чужую тайну, упорство же помысла говорило о значимости этих вопросов для юноши. Ворон размышлял о справедливости и задавал вопросы, выдававшие напряженный поиск.

— Если злые искушения, которые несёт в себе некий человек, промыслительны и посланы от Господа, то как согласовать их со свободной волей человека? Если же он творит мерзости по собственной воле, то разве не справедливо пресечь его греховные действия? Ведь общество берёт на себя функции судьи и палача, когда некто творит деяния, достойные эшафота. И это общество справедливо. Не является ли уклонение от осуждения злых дел — пособничеством им?

— Нет, малыш, каждый должен судить только себя и следить за чистотой своей души. Если же деяния какого-либо человека подпадают по действие Уголовного кодекса — предоставь действовать властям, на то уполномоченным. Если Господь поставит тебя на судейские стези, — тогда и ты, по долгу службы, будешь судить деяния, нарушающие законы общества. За дела же, не подпадающие под действие закона, ответит сам человек. Ты молод, мой мальчик. Для тебя год — это целая эпоха. Но поверь, не было ещё на свете негодяя, не наказанного Господом… Божественная справедливость просто не всегда укладывается в рамки времени, постижимого для человека. Но ведь Господь не знает бремени времен. Он вечен и пред очами его — тысяча дней, как день вчерашний. Но ты не должен искушаться отсрочкой наказания злодея, ведь Промысел Божий закрыт от тебя. Возможно, Господь ждёт покаяния грешного…

Шалон заметил, что Дамьен выслушал его внимательно и задумчиво, но на последних словах скептически поджал губы.

…В старших классах коллегии под надзором педагогов раз в месяц устраивались диспуты для разбора спорных духовных вопросов и изучения классиков. Иезуитские коллегии были знамениты высоким уровнем преподавания риторики, навыков владения пером. Традиционные дебаты или «академии», как их называли в коллегии, давали возможность старшим ученикам научиться формулировать мысли, слышать оппонента, оттачивать логику высказывания. Но диспуты о вечном были полезны не только воспитанникам. Педагогам иногда удавалось на обсуждениях получить более ясное представление о духовном устройстве ученика, выследить глубину и направление его мысли, понять душу.

Для учеников класса отца Дюрана, равно как и для питомцев отца Аврелия, участие в подобных диспутах было внове, хотя в младших классах они и обсуждали иногда духовные вопросы под руководством отца Жана Петивьера.

Первое заседание «коллегиальной академии» планировалось провести в начале октября, но Дюран и Гораций де Шалон настояли на её проведении пораньше, в двадцатых числах сентября, и уговорили отца Аврелия свести два класса вместе, что позволяло «создать более широкое поле для дискуссии и научить оценивать мнение малознакомого оппонента». Сильвани улыбнулся и, понимая, что у друзей есть, видимо, и другие основания для настойчивости, согласился.

По предложению отца Даниэля, поддержанному отцом Горацием, для обсуждения была выбрана тема «справедливости», в ходе дискуссии учащимся предстояло выяснить, что есть справедливость, насколько, по их мнению, справедливо устроен мир, как управляет миром Бог, что является причиной несправедливости в мире, допустимо ли человеку самому пытаться устранить несправедливость? Как соотносятся справедливость и милосердие? По каждому из этих вопросов один из учеников готовил короткое выступление, остальные либо поддерживали его, либо обличали его неправоту — после чего пытались сформулировать общее мнение.

Для дискуссии выбрали один из библиотечных залов.

Камиль Леметр, ученик отца Аврелия, надо сказать, проявил объективность и непредвзятость мышления, собрав все имеющиеся на этот счет точки зрения. Одни авторы, сообщил он, склонны считать справедливость высшей ценностью человеческой жизни, синонимом нравственности. По их мнению, быть моральным существом — значит обладать чувством справедливости и руководствоваться им во всех поступках. Другие же полагают, заметил он, что никакой возвышенности, силы и благородства в справедливости нет — да и быть не может. Она изобретена для компенсации недостатков человеческой природы, для нейтрализации дефектов общественного устройства. С этой позиции справедливость — инструмент исправления серьезной «недоделки» мира. Ещё дальше в этом направлении идут те, кто видит в справедливости упадок жизненной силы человека, ухищрение слабых в их защите от сильных. Для человека же верующего справедливость в известном смысле тождественна с Богом, и справедливость и милосердие, которые в искаженных философских системах могут входить в радикальное противоречие, для человека духовного едины, справедливость без милосердия нельзя считать евангельской.

Изложенное выдавало некоторую неопытность мышления, аналитику без синтеза. Но глупо было и ждать его от шестнадцатилетнего юнца. При этом обсуждение сразу же пошло вразрез с намеченным планом, но педагоги не сочли нужным обращать на это внимание.

— А я наоборот… — со странной улыбкой проронил Дюпон, — Всякий раз, когда вспоминаю о том, что Господь справедлив, дрожу, и начинаю твердить себе, что он не столько справедлив, сколько милосерден. Для меня это совсем не одно и то же.

Лицо другого шестнадцатилетнего юнца было задумчиво в вызывающем дерзновении. Отец Гораций заметил, что Сильвани глазами указал ему на Потье, и обратился к Гастону.

— А какая точка зрения близка вам, Гамлет? — Гораций де Шалон заметил, что отец Аврелий удивлённо на него покосился, услышав прозвище Потье.

Гамлет почесал за ухом и заметил, что запутался. Из четырех перечисленных Камилем положений: «Справедливость — мораль в действии, законная казнь злодея», «Справедливость — когда мне позволено делать все, что угодно, исправляя мир», «Справедливость — право слабейшего» и «Справедливость — приговор Господа» — какую-то часть истины содержат в себе все. Но его собственные понятия о справедливости запутаны, он не может разобраться в их приоритетах. Каковы принципы справедливости? Хотя бы вычеркнуть лишние или ранжировать… Он методично перечислял: «Каждому — по рангу и правам его», «Всем — одно и то же», «Всем — поровну» «Каждому — по закону» «Каждому — по нужде его», «Каждому — по трудам его», «Каждому — по заслугам», «Коемуждо по делом его», «По котлу и крышка, по мощам — и елей», «Собаке — собачья смерть»…

Отец Гораций, заметив странное выражение на лице их собрата, отца Сильвани, изумлённо слушавшего словесные выверты Потье, улыбнулся. Потом вмешался Франсуа де Мирель. По его мнению, хотя у справедливости много сравнений: правосудие, благо, совесть, честь, достоинство, но чаще всего её сопоставляют с равенством. Например, Платон и Аристотель основывали справедливость на неравенстве. Они исходили из естественного природного неравенства, из того, что человеческая жизнь так устроена от века. Аристотель прямо писал, что «следует, чтобы один подчинялся, а другой властвовал», Они полагали, что у каждого человека есть своя жизненная мера, свой данный от рождения круг способностей, выходить за который нельзя, ибо это и есть корень всякой несправедливости. Несправедливо идти против природы и судьбы. «Справедливость, — утверждал Платон, — состоит в том, чтобы каждый имел своё и исполнял своё».

— Ты согласен с этим?

Франсуа уверенно кивнул. Конечно, правда, справедливость для аристократа — это произвол для лакея, и наоборот. Его бабушка рассказывала, как лакеи устанавливали равенство. Она говорила, что всем при этом стало не до братства, и не перегрызись эти мерзавцы между собой в июле, потерять бы всем французам и свободу, и даже жизнь… Прадеда ведь арестовали… Справедливость — дело Божье. Из людских попыток установить справедливость, кроме кровавых боен, ничего не получается, уж сколько раз пробовали…

Отец Гораций повернулся к Гастону.

— «Все люди по природе своей равны». «Все люди по природе своей неравны». Какое высказывание — справедливо? — спросил он Потье.

Тот ухмыльнулся. Это как поглядеть… Он, Потье, не ровня Дофину, но хотел бы быть ровней. Было бы справедливо, если и он был бы не сыном коммерсанта, но наследником графа. Однако Дофин должен зубрить страницу латинского текста целый час, а ему хватает и пяти минут. Их способности не равны, но он, Потье, считает это справедливым. Сам же д'Этранж, напротив, полагает вполне справедливым и оправданным, что ему довелось родиться в семье его сиятельства и префекта, но при этом считает неправильным, что он наделён памятью хуже моей. По его мнению, это несправедливо. Все ратуют за справедливость, однако хотят ее лишь для себя и напрочь забывают про нее, едва дело коснётся других.

С этим неуверенно согласился и Дамьен де Моро, заметив, что главная несправедливость заключается для него в том, что он, когда бывает прав, часто сомневается, но ошибается всегда с полной уверенностью…

Все улыбнулись.

— А вы согласны, Лоран? — мягко спросил Дюран. Тот все это время молчал, храня на лице печать умеренного интереса и столь же умеренной скуки. Теперь он пожал плечами. Понятие справедливости — расплывчатая и трудноопределимая величина. Скорее, можно понять несправедливость…

— Но допустимо ли самому пытаться устранить несправедливость? — Дюран задал этот вопрос именно де Венсану, но тут два голоса, резко контрастируя друг с другом, одновременно высказались.

«Нет» — Потье был категоричен. Не менее категоричен был д'Этранж. «Да».

Оба, сумрачно взглянув друг на друга, умолкли.

Лоран тихо, но отчетливо заметил, что справедливым является право сильного и слабые не могут установить справедливость, если под ней понимают своё право управлять сильным. Нет у них такого права, и их попытки приведут к тому, что их вовсе уничтожат. И это будет справедливо. Лицо де Венсана было спокойным, но пальцы все время дергали и крутили тонкое серебряное кольцо на его безымянном пальце.

Воцарилось короткое молчание.

— Мир справедлив и истинен, ибо управляется справедливым и истинным Богом, — был убежден Котёнок, одновременно высказывая воззрение и оппонируя Лорану. — Я уверен, что, если что-то нам кажется несправедливым — это свидетельство только нашего непонимания. Когда человек становится безбожным — Бог кажется ему бесчеловечным, и он во всем видит несправедливость, а на самом деле мир прекрасен, справедлив и исполнен Божественной благодати, — лучезарно улыбнулся Гаттино отцу Дюрану.

— Несправедливость в мире есть, — не согласился Леон Нуар из соседнего класса. — Вот скажите, — он обратился к отцу Аврелию, — вот двое. Один — художник, творящий по Божьему вдохновению. Другой всю жизнь пытается подняться на вершину его гениальности. Но — не дано… и где-то на полпути к вершине он и остаётся, несмотря на все усилия превзойти свою ограниченность. Но почему? Ему не дано стать великим. Чей это произвол? Бога? Почему человек должен всю жизнь чувствовать себя неполноценным? Разве это справедливо?

Отец Аврелий неожиданно обернулся к Потье.

— Вас, кажется, коллеги зовут Гамлетом? — Тот кивнул, — а что бы вы ответили Леону?

Лицо Гастона стало жестоким. Черты обострились.

— Я забыл прибавить ещё одну парадигму справедливости. «Знай сверчок свой шесток». Платон тут прав. Бездарь, дерзающий быть гением, пусть винит своё глупое дерзание, а не провидение. Ещё летать бы захотел, глупец…

— Вам не нравится одарённость? Раздражает дерзание? Или — несправедливость?

Гамлет неожиданно словно сломался. Резкий перепад в настроении поднял его голос почти на октаву.

А разве справедливо отрицать, что дурацкое следствие может и не проистекать ни из какой причины? Калибан прав. Несправедливость мира понять проще, она вертится, как смерч, вокруг этих дурацких слов «За что?» — и что толку взывать к справедливому Господу? Как устал я от дерзающих, притязающих и одарённых! Как утомился от ищущих справедливость! Как надоело жить среди калибанов… Где то убежище, что укроет от них? Каждый заслуживает Бисетр, это тоже справедливо… Как болит голова, — произнёс он вдруг так жалобно, что Дюпон, д'Этранж, де Моро, и Котёнок стремительно обернулись к нему. Гастон поспешно вышел, за ним выскочил и Филипп, после чего дискуссия была продолжена, но ничего интересного больше не прозвучало.

Вечером отцы-игнатианцы собрались зале ректорского корпуса. Отец Аврелий был странно задумчив, и когда Гораций де Шалон попросил его высказаться об увиденном — ведь со стороны виднее — помрачнел ещё больше. Вслух заметил, что понял их беспокойство и находит его оправданным. «С этим мальчиком будьте поласковее: вы имеете дело с крайне восприимчивым, весьма нервозным и легко возбудимым… змеёнышем. И Бога ради, не наступите» Даниэль с Горацием переглянулись. Весьма нервозным и легко возбудимым?

— Вы о ком, Сильвани?

Тот, однако, нисколько не затруднился.

— Вы же затеяли это ради этого, сероглазого, определившего справедливость как расплывчатую и трудноопределимую величину? Я правильно понял?

Его заверили, что он не ошибся.

— Но почему вы назвали его нервозным, это Потье свойственна некоторая…

— …артистичность, — расхохотался отец Аврелий, — и не некоторая, а весьма значительная. У Красавца голова на плечах. Он, кажется, единственный из всех, понял, чего вы добиваетесь, но боялся подсказать вам искомое. Однако изощрился и сумел. Кое-что обронил и этот смазливый малыш с яркими глазёнками. Что до вашего Венсана — благодарю Господа, что он не в моём классе. Возни вам хватит, и тут ничего не поделаешь, — он помрачнел ещё больше. — Il est trop tard de fermer la porte, quand le loup est entre — когда волк в доме, глупо запирать дверь.

Сильвани ушёл. Гораций горестно переглянулся с Даниэлем и тяжело вздохнул. Тот ответил ему унылым и сумрачным взглядом. Обсуждая, что имел в виду их коллега, отцы вернулись к себе в спальню. Аврелий, начав фразу по-французски, неожиданно закончил её итальянизмом. «Extremement receptif, tres nerveux et facilement excitable par le… serpentеllo». Почему?

Перед началом дискуссии педагоги долго обдумывали, стоит ли поручать Лорану сделать какое-либо сообщение, но решили, что лучше не сковывать его заданием: так он может высказаться свободнее. Однако, Лоран предпочел отмолчаться, и лишь на прямой вопрос учителя — проронил фразу, хоть и отвечающую, Дюран был уверен в этом, его мыслям, но отнюдь не раскрывающую их до конца. «Справедливым является право сильного и слабые не могут установить справедливость, если под ней понимают своё право управлять сильным. Нет у них такого права, и их попытки приведут к тому, что их вовсе уничтожат. И это будет справедливо…» Похоже, он говорил о себе и дерзал почти в открытую отстаивать право вампира кусать кого вздумается… Но до конца ничего не прояснилось, хотя Горацию де Шалону показалось, что какое-то слово все-таки прозвучало, что-то дало какую-то зацепку, но она тут же и ускользнула. Но и сказал мальчишка вполне достаточно для того, чтобы понять, что тревога их вполне оправдана. Понял это и Сильвани.

Неожиданно в коридоре раздались шаги и в комнату, постучав, снова вошел отец Аврелий. В руках его был небольшой том в чёрном переплете. Оказывается, он ходил за книгой. Отец Аврелий протянул книгу Дюрану.

— Красавец проронил имя. Не Венсана ли он назвал калибаном? Если это так — хоть что-то можно расшифровать. Хотя гораздо интересней, и я бы на вашем месте озаботился в первую очередь этим, почему Красавец корчит из себя психа и почему этот ваш Лоран столь нервозен? А поинтересоваться этим стоит у того, кто разделил милосердие и справедливость, он повзрослей и поспокойней остальных. — Аврелий вышел, тихо затворив дверь.

Отец Гораций медленно поднялся и неторопливо подошёл к Дюрану, столь же неспешно перелистывающему страницы. Это был том Шекспира из библиотечного собрания, содержавший его пьесы. Дюран прочёл оглавление — «Гамлет», «Макбет», «Король Лир» «Отелло» и «Буря».

Отец Гораций взял том и недоумённо вопросил:

— Он намекает на «Гамлета»? Почему он называет Потье красавцем? — Он вяло перелистал книгу и вдруг взорвался, — Боже мой! — Гораций лихорадочно переворачивал страницы, — какой умница, Господи, конечно же, — бормотал он, листая, — вот оно. — Почти выгнув переплет, де Шалон погрузился в чтение.

Дюран заметил, что заинтересовался друг последней пьесой Шекспира — «Бурей», — редко цитируемой и редко упоминаемой. Он напрягся, вспоминая содержание — и вздрогнул. Просперо, Ариэль… Калибан… Потье уронил имя, пользуясь тем, что Лоран, не любивший книги, не поймет, о чём речь… Но почему Аврелий назвал Гастона — красавцем и артистом? Не потому ли, что Потье просто… разыграл представление в библиотеке? Отец Даниэль подумал, не взять ли в библиотеке другое издание «Бури», но Гораций сказал, что не нужно, он сейчас прочтёт — тут всего несколько сцен, и Дюран опустился на кровать в ожидании. Вскоре друг протянул ему книгу, сам завалившись на постель и тяжело задумавшись.

Дюран перелистал страницы.

Сын ведьмы, чудовище Калибан… «Ты добрым впечатленьям недоступен, способен лишь на зло. Тебя жалел я: но злой природы не мог добром в тебе искоренить, как ни учил. Отродье ведьмы!» «Чёрт, прирожденный чёрт! Его не изменить мне воспитаньем. Тщетно потрачены труды мои над ним. С годами он все безобразней телом, да и душа его заражена». Волшебник Просперо, и верно, оказался бессилен из злобного, мстительного и раболепного чудовища сделать человека…

Вот на что намекнул кривлявшийся Гамлет. А ведь и верно, психопатичен ли он? Возбудим — да, но отец Аврелий почему-то убежден, что Гамлет корчит из себя психа. Играет. Но почему Сильвани счёл, что де Венсан — нервозен? И почему посоветовал спросить об этом у Дюпона? Неожиданно, сквозь размышления, услышал голос друга, приглушенный и задумчивый:

— А ведь… ведь твой малыш, и верно, тоже проронил, причём в открытую. Почему я сразу не заметил? Как он сказал? «Когда человек становится безбожным — Бог кажется ему бесчеловечным…» Это Эмиль о Лоране?

Глаза их встретились и лица напряглись.

 

Глава 5. Градации веры

Из которой выясняется, что в одной и той же душе могут сочетаться сомнения в разумности Божественного мироустройства и смиренная покорность Создателю.

Самым красивым зданием коллегии была церковь. Ученики ежедневно присутствовали на обедне, а по воскресениям слушали проповедь. Молитву пред уроками слушали коленопреклоненно. Ежедневно, кроме того, упражнялись в религиозных размышлениях и молитве по четкам, это были так называемые «exercitia spiritualia», «духовные упражнения». Ученики должны были ежедневно испытывать свою совесть и ежемесячно ходить на исповедь. При этом Закон Божий преподавался отцом Камилем только раз в неделю, отцы-игнатианцы полагали, что этого — вполне достаточно.

Личность Христа, предмет глубоких медитативных прозрений Игнатия Лойолы, Личность Богочеловека — возвышалась над всем. Иисус жив, Он «и днесь и ныне тот же», и каждый мог непосредственно обратиться к нему в молитве. Ключевым словом в отношениях человека с Иисусом Христом является слово «ответ» и наиболее истинным ответом на любовь Бога является подражание Ему. Ученики должны быть внутренне подготовлены к серьезным испытаниям: Христос свободной волей излил за нас свою кровь, в наших силах ответить на Его любовь любовью: стойким перенесением посылаемых испытаний и, главное, служением и жертвой окружающим людям — если понадобится, вплоть до полного душевного опустошения и истощения жизни. Особо подчеркивалось, что ответное отношение к Богу не может быть умозрительным, от учеников ждали, что они воплотят свою веру на практике, будь то семья, общественные движения, государственные структуры или Церковь.

Дамьен де Моро был религиозен. Он сам не мог понять, почему, но его всегда влекло в храм. Он помнил, как в детстве с братьями их приводили в старую церковь в Этрабонне. На улице было холодно, но внутренность храма казалась сказочным царством, где горели свечи, где ходил священник в парчовом облачении, где был, Дамьен чувствовал это, Бог… Андрэ и Валери, братья-близнецы, были на семь лет старше его, но они, хоть всегда восхищали его и силой, и знанием вещей ему непонятных, были равнодушны к этой красоте, а когда замечали его одушевление, смеялись. Однако, оба они вскоре были отправлены в Парижское военное училище и разлучены младшим братом, отданным в Иезуитскую коллегию св. Франциска Ксавье в Безансоне. Виделись они только в отцовском доме на летних вакациях, при этом молодые кавалеристы говорили только о казарменных делах, поединках, лошадях и хорошеньких девицах, и вправду, сообщая юному Дамьену куда больше сведений о жизни, чем надлежало знать в его возрасте, но на духовные темы они не говорили никогда.

В коллегии Дамьен любил богослужения, а после знакомства с отцом Горацием начал интересоваться и теми вопросами духа, на которые тот тонко наталкивал его. Юный ум неразвит и зачастую не видит направления мысли и логики рассуждения, не может сделать верные выводы, понять ложность иных утверждений и отделить их от истинных, как зерна от плевел. Де Шалон не пытался вложить в Дамьена истинные суждения, но учил истинно мыслить, для чего просто разбирал житейские ситуации, исторические события, любимых Дамьеном героев книг.

Филипп д'Этранж отчёта в своей вере себе не отдавал. В Бога он верил как в Любовь, Жизнь и Милосердие, но пытаясь повторить опыты Игнатия, чувствовал только свою ущербность. С воображением у него проблем не было, он мог представить любого вампира как живого, но, будучи чрезмерно здравомыслящим и практичным, не мог сфантазировать гору Сион, пока Потье не показал ему её на картинке. Он не был ни визионером, ни мистиком, выйти из себя и погрузиться в мир иррационального ему было не дано. Зато Гамлет верил экстатически, и в «Духовные упражнения» Лойолы уходил, как рыба под воду, нырял и плескался в мистике игнатианских прозрений, погружаясь на самые глубины, душа его пылала, и даже в зеркальных поверхностях икон он сам себе казался Игнатием, как ни мало было между ними сходства. На исповеди Гастон был откровенен и страстен, легко мог разрыдаться.

Лоран де Венсан был лаконичен — и в молитвенных жестах, и в словах исповеди. Теперь святым отцам становились в полной мере ясны слова отца Жана, который по формальным перечислениям грехов Лорана никогда не мог проникнуть в его душу. Он, видимо, не хотел пускать туда никого. Вспомнив слова Гаттино, Дюран еще более пугался — он не видел в Лоране ни благоговения, ни подлинной веры. Помимо этого у Дюрана возникло странное впечатление, которое он вечером попытался передать Горацию. Не каждую душу можно раскрыть, но заглянуть можно в каждую. Но в этом сероглазом шестнадцатилетнем отроке он не видел, не чувствовал души. Лоран говорил с ним, поднимал глаза, иногда их взгляды встречались — и каждый раз отца Даниэля заливала волна ледяного страха: он словно наталкивался рукой на холодную, склизкую и липкую поверхность, противную, как жабья кожа. Все это странно перекликалось с определением Дофина и словами Эмиля, и пугало еще больше.

Де Шалон кивал. Он понимал Дюрана.

Мишель Дюпон верил как бургундский крестьянин, практичный и здравомыслящий, словно заключив с Господом Богом некий контракт, согласно которому он, Мишель Дюпон, обязывался быть приличным человеком и достойным сыном церкви, а за это Господь должен помочь ему взойти на вершины мастерства и обеспечить прекрасное реноме и процветание его ресторана, точнее, ресторана его деда, который он собирался превратить в святилище гастрономического искусства. Аквинат и его положения — логически безупречно выстроенные — были ему понятны, но метафизических проззрений Игнатия он никогда не понимал и, пытаясь обнаружить трансцендентное в чувственно воспринимаемом — терялся. Это было не для него.

Вера Котёнка была верой в Санта-Клауса. Он всегда ждал, что в его носке под Рождество окажется счастье, правда, какое — сказать не мог бы и сам.

После дискуссии в библиотеке отец Дюран обратился к Эмилю — обратился искренно и прямо, не затрудняя себя попытками замаскировать суть своего интереса. Его настораживает и пугает один из учеников, заметил он. Ему кажется, что с его душой далеко не все благополучно. Это Лоран де Венсан. Ему, Дюрану, показалось, что сам Эмиль считает, что тот не верит в Бога? Так ли это?

Эмиль молчал, но в его молчании Дюран не почувствовал теперь ни страха, ни упрямства, ни желания избежать разговора. Котёнок доверял ему. Дюран продолжил. Святой Игнатий Лойола говорил, что нужно избегать в речах всякого злословия и сплетни. Если кто объявит чей-либо смертный грех, то согрешит смертно, если простительный, то согрешит простительно. Если обнаружит чей-то недостаток, то тем выдает собственный недостаток. Это верно. Но если речь идет не о злословии, но о стремлении исправить душу, то о грехе или слабости другого допускается говорить в двух случаях: во-первых, если грех общеизвестен, как грех публичной женщины, или речь идёт о вине, доказанной судом, или об общественном заблуждении, отравляющем души тех, кого оно касается. Во-вторых, если грех тайный, но передается другому, чтобы тот отговорил согрешающего от греха…

Ему, отцу Дюрану, кажется, что Лорану ещё можно помочь…

Эмиль тяжело вздохнул и, видя, что отец Даниэль ждёт его ответа, заговорил.

Ему нечего сказать. Однажды он видел, как Лоран, чтобы достать с верхней полки книгу, подставил стул, положил на него несколько книг и стал сверху. Но не достал. Тогда он подложил на книги ещё несколько книг и икону, стоявшую на столе. Тогда дотянулся. Человек благоговейный так бы не поступил. Лоран никогда не упражняется в духовном, но читает в это время романы. Какие? Разные. Недавно читал этого… Эжена Сю. Гаттино не читал его, и не знает, о чём роман, но Потье, когда увидел, что это, презрительно передернулся и назвал роман глупостью. Лоран же зашипел на него и назвал психом, которому нечего судить о том, что читают нормальные люди. Сам Лоран никогда ничего против Христа не говорит. Он вообще мало говорит, но если что скажет — обязательно что-то неприятное. Говорил и нечто похожее на то, что сказал и в библиотеке. Дескать, справедливо, когда правит сильный, а если кролики попытаются править, мол, волком, их просто сожрут. Многие после разговоров с ним совсем поникшие ходят. Дофин говорит, что это настоящий вампир. Похоже на то.

— А что ты сам от него слышал? Лоран обижал тебя?

Эмиль пожал плечами.

— Нет. Он просто говорит неприятные вещи. Но я его не понимаю. Я не шибко способный, но Лоран ещё бездарней меня. Но он называл меня тупицей. Я не силён, но он ничуть не лучше. Но говорит, что я — слабак. Но это просто ругань. Но Лоран ведь… его боится сам д'Этранж, сын графа Люсьена! И Потье, и Дамьен — все уступают ему. Почему?

— Дюпон тоже боится его?

— Я бы сказал, что он старается не связываться с ним. С ним никто не хочет связываться. Я не знаю, почему. Однажды… однажды он заставил Дофина почистить его ботинки. Тот побледнел, чуть не бросился на него, но потом… почистил. Как это понять? Тот же Дюпон, он в математике страшно умный, всегда всё за него решает — ему только переписать остаётся. Какого чёрта Мишель так делает? Он же его одной левой свалить может!

Надо сказать, отец Дюран в полной мере разделял недоумение Гаттино.

Дюран решил присмотреться к Мишелю Дюпону — отчасти памятуя совет отца Аврелия, отчасти — по пробудившемуся собственному интересу. Очень скоро Даниэлю довелось оценить в мальчугане и недюжинный ум, и силу воли, и спокойную уверенность в себе. Во всём, что касается кулинарии, Дюпон обнаруживал феноменальные знания. Заглянув в его библиотечный формуляр, Дюран выяснил, что в собрании книг отца Этельбера не осталось ни одной нечитанной Мишелем книги по гастрономии. Отец Даниэль чаще стал встречаться с Дюпоном, щедро делился рецептами блюд, которыми он с отцом Горацием угощался в Риме, они провели несколько часов в спорах о преимуществах французской кухни над итальянской, несколько вечеров сражались с переменным успехом на бильярде.

Странно, но что-то мешало Дюрану заговорить о Лоране де Венсане, однако, однажды, к удивлению отца Даниэля, Мишель высказался сам. Они беседовали о бильярде, который по праву называют «игрой королей». Карл IX и Наполеон Бонапарт любили его. Отец Дюран рассказал, что Мишель Шамильяр, служивший при дворе Людовика XIV писцом, овладел игрой в совершенстве и прослыл лучшим игроком страны. Он стал партнером короля. Шамильяр периодически поддавался Людовику, и тот, в благодушном расположении духа после выигрыша, говаривал, что, не являясь «профессором бильярда», всё же превосходно владеет кием. Впоследствии Шамильяр из писарей был превращен в контролера финансов, а ещё позже стал военным министром Франции…

Мишель посмеялся. Разговор зашёл о посредственности и одарённости, и он неожиданно проронил, что ему трудно понять парадокс, о котором говорил на академии Леон Нуар, о внутреннем устройстве бездарности. Но не той бездарности, которая стремится достичь уровня гения, такая серость несчастна, но её спасает само стремление ввысь, зря Потье так… Но есть и другая…которая стремится все опустить в своё смрадное болото, вот это — действительно бездарность. Злящаяся на любое превосходство, ненавидящая одарённость и талант. Как наш Венсан.

Дюран мягко спросил, натирая кий мелом:

— По-твоему, это озлобление от осознания, что ему не дано таланта?

Дюпон потёр широкий лоб.

— Да полно, а прав ли я? Понимает ли он, что он обделён? Я не постигаю его. Кстати, я все забываю вас спросить, вы же так образованы. Кто такой калибан?

Дюран объяснил. Мишель, наклонив крупную голову и вытянув губы трубочкой, кивнул.

— На зимних вакациях тресну, но прочту всего Шекспира.

Отец Даниэль заметил, что пьесы английского гения неравноценны, и читать всё не нужно. Ещё хуже — читать все подряд бездумно. Целесообразно начать с комедий, и читать только лучшее. Если Мишель нуждается в его советах — он всегда готов помочь в выборе книг. С веками их, увы, становится все больше, и подлинные жемчужины тонут в море шелухи. За жизнь человек вообще-то должен прочитать только три десятка книг, самых важных и нужных, о которых, и вправду, можно сказать nocturna versate manu, versate diurna11…

— И каких же это?

Дюран засмеялся, обняв Мишеля за плечи. «Для того, чтобы их отыскать, приходится читать горы дребедени». Но Дюран пообещал отобрать для Мишеля лучшее из своей библиотеки. При этом учитель не решился спросить Дюпона о том, почему тот, как сказал Гаттино, выполняет за Венсана, этого лишенного дарований ученика, домашние задания о математике. Просто чувствовал, что спросить об этом время ещё не пришло.

Переданный отцу Горацию, этот разговор насторожил де Шалона. Что они имели, если подытожить?

«…Крайне восприимчивый, весьма нервозный змеёныш». Это был взгляд со стороны. Но взгляд безошибочный. Это чувствовалось. Потье назвал его калибаном, Дофин — вампиром, Дюпон считает его бездарностью, а Гаттино — безбожником. Если добавить выражение лица и молчание Дамьена, то картинка вырисовывалась пугающая. Всё это было тем более странно, ведь речь шла о худеньком подростке с невзрачным лицом и тусклыми серыми глазами…

Наутро у отца Горация созрел план, который, не решая возникших проблем, позволял, по крайней мере, хоть кое-что прояснить. План был реализован тотчас же. В проверочной работе по греческому языку у Филиппа д'Этранжа обнаружились три ошибки. В другое время отец де Шалон заставил бы шалопая проанализировать и разобрать у доски свои ляпсусы. Но не сегодня. Сегодня гнев педагога по поводу бездельника и лодыря д'Этранжа был безмерен. Ведь он уже трижды объяснял это! Тема проще пареной репы! Что тут можно не понять? По счастью, его дружок Потье написал работу блестяще, заметил отец Гораций. Сам он не может задерживать класс из-за тунеядца.

— Потье, после занятий вы с этим лоботрясом в кабинете греческого языка займетесь его работой. Завтра он должен знать тему на отлично. Вы меня поняли?

Гастон понял. Чего тут не понять-то? После утренних занятий дружки понуро поплелись в кабинет греческого, провожаемые ласковыми напутственными словами отца Дюрана, выразившего уверенность, что при выдающихся способностях Потье и внимательности д'Этранжа они справятся минут за сорок…

Ровно через семь минут, сверившись с часами, отец Даниэль вспомнил, что в его кабинете остались наглядные пособия отца де Шалона и, подозвав Лорана де Венсана, оставленного в классе вместе с Дюпоном для уборки, велел ему отнести их в кабинет греческого языка.

Тем временем отец Гораций, разместившийся в соседнем кабинете, внимательно слушал через слуховое окно разговор Филиппа с Гастоном, одновременно наблюдая за друзьями. Как и ожидал отец Гораций, вначале он не услышал ничего, кроме вялой перебранки дружков. Д'Этранж недовольно бубнил о придирках грека, Гастон упрекал его за отсутствие внимания, Филипп лениво возражал, что дело не во внимании, а в том, что он был занят куда более важными размышлениями, чем грамматические категории греческих существительных, будь они прокляты…

В эту минуту, как и ожидал отец Гораций, в кабинете появился Лоран де Венсан. Сам отец де Шалон, разрабатывая свой план, был уверен, что визит де Венсана — после его ухода — неминуемо спровоцирует приятелей на разговор о нём. На этом и строился замысел. Со стороны самого де Венсана он ничего не ждал.

Однако, человек в этой быстротечной жизни только предполагает, определяется же бытие Господом.

Гораций де Шалон никогда не оспаривал эту максиму, принимая её в полноте, и лишь иногда приятно изумлялся изыскам Провидения. Лоран де Венсан замер на пороге кабинета и окинул одноклассников взглядом настороженным, но и наглым. Увидев его, Потье резко встал. Д'Этранж остался сидеть за столом, с особой тщательностью выписывая греческие слова. Не обращая внимания на вошедшего, он спросил Гастона об этимологии существительного άνθρωπος, но тут лицо де Венсана исказила насмешливая и жесткая гримаса. Он бросил под ноги Филиппа у стола карты и, глядя на него в упор, приказал:

— Подними.

Дофин молчал, зато Потье ответил Филиппу.

— Этимология слова «человек» насчитывает, Филипп, по меньшей мере, три группы значений: греческое άνθρωπος, идущее либо от άνω αθρεΐν «взгляд, запрокинутый ввысь», в чём его отличие от свиньи, которой вовеки неба не видать, либо от корня ανθ-άνθός, ανδεω, ανθρος, в смысле «цветущий лик», «лучистый взор», — зло проговорил Потье, — в этом его отличие от иудео-латинского корня, подчеркивающего телесно-материальный аспект — «Адам» от еврейского слова «земля»…

Лоран злобно переводил глаза с одного на другого, и вдруг попятился. Де Шалон не понял, что произошло, но видел, как де Венсан вдруг отскочил к стене и, распахнув дверь, оказался в коридоре, зло хлопнув напоследок дверью. Д'Этранж с огорчённым лицом поднял наглядные пособия, положил их на стол и мрачно посмотрел на приятеля. Гастон стоял в странной, изломанной позе, закрыв лицо руками, дыша тяжело и отрывисто.

— Ты сам видишь, что я прав, — зло уронил Филипп Гастону.

Тот, чуть отдышавшись, сел на стул, запрокинув голову и глядя в потолок. Потом поднялся, и резко зашагал по кабинету. Покачал головой.

— Да нет же, вздор всё.

— Ничего не вздор.

— Я такое не понесу. Это всё σκότος ἀμπίσχων… окружающая нас тьма, — пробормотал он, — Я кончу в Бисетре или Сальпетриере. Впрочем, я и так там кончу…

Д'Этранж поморщился.

— Брось, ты абсолютно нормален, это просто страхи. Но я уверен, если все продумать… Ты мог бы написать…

— Глупости всё, — перебил его Гастон, — такое никогда не продумаешь. Нельзя… σκότος ἀμπίσχων… - Он мрачно уставился на пустую стену. — Наш Дюран сказал, что всё промыслительно. Хотел бы я понять, в чём промыслительность всего этого. — Потье с омерзением выделил два последние слова и умолк. Помолчав несколько минут, снова заговорил. — Я не пойму, он бесится, что ты графский сынок и его тешит вытирать об тебя ноги, или все из-за отца?

— И то, и другое, — зло бросил Дофин.

— О, Мадонна, где твоя справедливость? Я завидую Котёнку — для него мир прекрасен. Но эти вздорные мысли ты оставь, Дофин, забудь, я тебе говорю. Это — самоубийственно. — Потье поймал тяжелый взгляд д'Этранжа. — Прекрати, говорю. Я на это не пойду. Я не выдержу этого первый. И ты не сможешь. Мы бессильны. Будь, что будет. Господь управит… я верю.

— Нет. Если он не шутит и они у него… А где еще? Он ведь цитировал оттуда!

— Он мог и дома… в любом случае, он не сможет их использовать.

— Сможет. Подонок все сможет!! — Филипп был на грани истерики, — Господи, будь я проклят, если сам хотя бы раз в жизни поступлю так неосмотрительно. Но я все равно вгоню кол в этого мерзавца, осиновый кол…

— Перестань, — Потье опустил плечи и сжался на стуле. Вид у него был совсем больной.

Филипп неожиданно умолк, заметив состояние Гастона, потом улыбнулся.

— Ладно, к черту всё. Продиктуй мне эту белиберду, да пошли на пруд. Там поймаю чёрную жабу, окрещу её Венсаном и отрежу ей голову. Может, мне полегчает.

— Ты не сможешь… — уверенно покачал головой Гамлет.

— Я не смогу убить его?

— Ты не сможешь убить даже жабу.

Филипп горестно вздохнул и повесил голову.

— Наверное… Ладно. Диктуй.

Потье отвалился на стуле и, не глядя в конспект, плавно начал диктовать дружку-шалопаю греческий текст.

— Начни с третьего абзаца:ἀμείψεται φόνον φόνος — πολλοῖσι κέρδη πονηρὰ ζημίαν ἠμείψατο…

…Нельзя сказать, чтобы отец де Шалон обиделся на то, что предмет его преподавания был назван белибердой. Иногда он сам позволял себе высказываться на этот счёт и порезче. Равно он нисколько не сожалел о задуманном шаге, и если о чём и сокрушался, то лишь о том, что со своего наблюдательного поста не смог увидеть лицо Гастона Потье, напугавшее Лорана де Венсана перед тем, как тот выскочил в коридор. Это позволило бы понять куда больше. Гораций описал сцену и разговор приятелей отцу Дюрану. Присовокупил и свои наблюдения.

Отец Даниэль задумался.

— Явное впечатление, что оба… да нет, не оба… добавь де Моро и Дюпона, это четверо, по моему ощущению, все зависимы от этого сопляка. В таких случаях первая мысль, разумеется, будет о шантаже, но чем щенок может шантажировать сынка префекта? На чём можно, кроме юношеского греха, поймать детей?

— Им по шестнадцать. Это уже не дети, и их жизнь сложнее, чем может показаться. Есть нечто, откуда «он что-то цитировал». Что это? Дофин сказал «они у него»…

— Согласен, но шантаж? Почему молчит Дамьен? Чего боится? Что задумал д'Этранж и от чего его отговаривал Потье? Заметь, он не вступился тогда — в истории с ботинками — за Филиппа, однако, на их отношениях это не сказалось. Почему? Значит, Дофин знает, что Потье не мог вмешаться. Почему? Кстати, то, что ты услышал, подтверждает правоту Аврелия. В речах Потье — ничего психопатичного и, похоже, он просто играет ненормального. Но зачем, Господи?

Гораций покачал головой.

— В Потье странный надлом — и это не игра. Он боится чего-то — и страх непоказной. При этом Гастон совсем не по-детски понимает степень своей духовной выносливости и предел своих возможностей. Это не смирение, это — уныние. Почти отчаяние.

— В любом случае надо выяснить, что подчиняет их нашему калибану. Мы ничего не получили в четырех случаях, но…

Гораций, не дослушав, кивнул.

— Да, Дюпон. Я и сам подумал. Раз он сам заговорил о нём… Надо понять. Их также разумнее свести вдвоём — де Венсана и Дюпона.

Дюран кивнул, потом задумчиво спросил — и не столько друга, сколько самого себя:

— Что может заставить мальчугана шестнадцати лет усомниться в божественном Провидении? При чём тут Бисетр и Сальпетриер — сумасшедшие дома? Что может заставить Филиппа увлекаться демонологией? «Окрестить чёрную жабу Венсаном….» Это оттуда. Пугает меня всё это, — бросил Даниэль задумчиво.

В итоге план организации личной встречи Лорана и Мишеля снова взял на себя Гораций, который всегда предпочитал не упрощать сложного, но и не усложнять простого. Следующий день был вакационным. Занимались только два часа до обеда. В свободное время ученики развлекались играми и рыцарскими упражнениями — соревнуясь в фехтовании и езде верхом. Дюпона загнать туда было невозможно. Он либо пойдет на бильярд, либо будет возиться с отцом Илларием на кухне. Это не устраивало отца Горация де Шалона. Поэтому ещё накануне он распорядился, чтобы Мишель был назначен дежурным в библиотеке.

Дюпона это не расстроило — в библиотеке были интересные книги и удобный, обитый мягким плюшем диван, установленный отцом-библиотекарем под внушительной надписью: «Hic mortui vivunt, his muti loquintur»14 Юноша предусмотрительно запасся пакетом с пирожными «ганаш», которыми щедро снабдил его отец повар, и сразу после обеда приступил к дежурству, взяв с полки том — «Physiologie du Gout, ou Meditations de Gastronomie Transcendante», «Физиологии Вкуса, или Размышлений трансцендентной Гастрономии…» великого Жана Ансельма Брийя-Саварена, которую не без оснований называли «гастрономической библией», методично поглощая одно пирожное за другим и глотая страницы. Его не отвлекали ни снующие по полу мыши, ни охотящийся на них толстый коллегиальный кот Амадеус, специально выпущенный на охоту в этот час — Гораций де Шалон счёл, что их возня поможет ему скрыть своё присутствие.

Через четверть часа в библиотеке появился Лоран с толстым томом грамматики Эммануила Альвареса, которую его попросил отнести и сдать отец Петивьер, разумеется, по просьбе Шалона.

Однако, ничего не произошло.

Лоран де Венсан, увидя Дюпона, проинформировал его о поручении отца Жана, Мишель нашёл нужный формуляр, забрал книгу и вычеркнул её из списка. Лоран двинулся было к двери, но обернулся, окинув Дюпона внимательным взглядом. Тот ответил ему взглядом спокойным и несколько задумчивым. И лишь когда за Лораном зарылась дверь, Дюпон вышел из-за стойки с формулярами, сел на диван и долго невидящим взглядом смотрел на книжные ряды на полках.

Из этой пантомимы отец Гораций понял мало. Было очевидно, что Лоран предпочитал не обострять отношения с Дюпоном, тот же, не выказав никакой радости от визита де Венсана, всё же ничем не проявил и неприязни.

Всё это ничего не объясняло и не проясняло.

Раздосадованный отец де Шалон, тихо покинув библиотечный корпус, направился к себе в спальню, чтобы предаться там горестным размышлениям. Он не любил чувствовать себя бессильным. Не зажигая свечи, хотя за окном уже сгущались осенние сумерки, сидел у окна за столом, и тут неожиданно заметил Лорана де Венсана. Тот спокойно, не таясь, шёл по садовой дорожке к запруде. Шалон видел, как он присел на скамье у пруда, закинув руки за голову и мерно покачивая ногой. Вся его поза говорила о расслабленном спокойствии и прекрасном настроении.

Это окончательно взбесило отца Горация. Этот сосунок задал ему загадку, которую он не мог разрешить? Гораций осторожно вышел в парк и тихо направился к тому месту, где видел де Венсана. Тот по-прежнему сидел на скамье, де Шалон из-за дерева внимательно следил за ним. Спустя несколько минут Лоран встал и побрёл, пару раз оглянувшись, к дальнему корпусу, где размещалась библиотека. Он снова идет к Дюпону? Эта мысль недолго занимала де Шалона. Лоран миновал вход в библиотеку и направился к отдалённой лестнице, что вела на мансарду. Идти за ним было опасно. Гораций знал эту ветхую лестницу, на которой мерзким и пронзительным скрипом отзывался каждый шаг, особенно слышный в ночной тиши, когда дневные звуки погасали.

Возможно, Лоран заметил слежку и хочет таким образом в ней убедиться? Или идёт именно туда, куда ему нужно?

Терять было нечего. Гораций схватился за дубовую ветвь, подтянулся над ней и стал с ловкостью белки подниматься по стволу, вскоре оказавшись на уровне мансарды. В серых, тёмных от дождевых потеков окнах он ничего не увидел. Нигде не горел свет, всё было серо и пусто. Зачем же мальчишка полез туда? Ещё несколько минут ничего не происходило. Де Шалон не хотел спускаться, пока Венсан не прошел бы обратно в спальный корпус, но тот не появлялся. Столь же нелепым выглядело предположение о том, что Венсан решил заночевать на тёмной пустой мансарде.

Здесь, однако, усилия отца Горация были вознаграждены. Де Венсан, удостоверившись на тихой лестнице, что за ним никто не пошел, зажег потайной фонарь, и короткий проблеск света, тут же и пригашенный, был замечен рысьими глазами отца де Шалона. Мальчишка снова помедлил, затем прошёл по коньку крыши, подошёл к третьему окну и исчез, надо думать, присев на корточки. Бог весть, что он там делал, но через десять минут Лоран снова показался у выхода из тёмного лестничного пролёта. Он озирался по сторонам, но никого не заметил, скрывшись, наконец, в спальном корпусе. Де Шалон осторожно спустился на землю.

Странно, но Гораций почему-то не хотел идти на мансарду. Не хотел по непонятной для него причине, но само нежелание было ощутимей любого непонимания. Гораций де Шалон привык вычленять в себе подобные чувства. Ему не следовало туда идти, вот и все. Он быстро поднялся по запасной лестнице в учительский корпус, переоделся, и спустя минуту появился в спальне учеников, где отец Дюран уже укладывал мальчиков спать.

 

Глава 6. Молчуны и пророки

Глава, которая, к сожалению отцов-иезуитов, ничуть не проясняет ситуацию, но свидетельствует, что иногда причиной пророческого дара может быть простое замешательство.

Не все коту масленица. В этом в конце октября убедился отец Сильвани.

Его класс, в отличие от группы Дюрана, был дружен. Отец Аврелий не замечал среди своих питомцев явной антипатии, подростки ладили друг с другом, и отец Аврелий радовался, что волей Провидения его миновали тяготы коллег — никакого подобия де Венсана среди его учеников не было. Тем неожиданнее и неприятнее было для него сообщение наблюдателя и корректора отца Джулиана. Двое из его учеников — Камиль Леметр и Леон Нуар были замечены в отношениях более чем предосудительных. Юношеская влюбленность — явление в закрытых коллегиях распространённое, если она не идет дальше дружелюбных жестов — этого можно и не заметить, но Леон и Камиль — и это было очевидно — взаимно растлевали друг друга, хотя инициатива этих отношений исходила от Леметра. Дело не пошло дальше взаимных ласк и рукоблудия, но это могло быть началом большой мерзости…

Отец Сильвани поморщился.

Подростков можно было рассорить. Более жесткая мера предписывала обнаружить мерзость, и подвергнуть юнцов наказанию, закрепив в сознании нагрешивших предосудительность оной. Но это была крайность, а отец Аврелий не любил крайностей. В итоге Сильвани назначил Камиля декурионом и заставил заниматься с де Мирелем, к которому тот не питал ни малейшей симпатии, сам же начал с Леоном основательно изучать латынь, мотивируя дополнительные уроки необходимостью углубить неполные знания Нуара. Впрочем, латыни на занятиях уделялось немного внимания. Учитель, к удивлению Леона, почтил его полным доверием, был с ним откровенен и искренен. Завораживающий голос, интеллект и обширные знания учителя поражали Нуара, временами роняемые слова о том, что именно его, Леона, он хотел бы видеть в числе своих лучших учеников, льстили тщеславию мальчика, и быстро отвлекли его от близости с Камилем — с учителем было куда интересней.

Отец Аврелий часами рассказывал мальчугану о своей юности, о возмужании, о судьбах своих друзей. Горестно сожалел о двоих из них, подававших большие надежды, но ставших париями общества — из-за своей греховной связи. Обидно, что они попали в сети, расставленные дьяволом… Леон побелел. Сам он, продолжил отец Аврелий, тоже сталкивался с подобным, но нашёл в себе силы отойти от этого непотребства. В отрочестве и ранней юности при восстаниях плоти легко забыть, что ты — образ Божий и блюсти себя, чтобы потом — на протяжении всей жизни — со спокойным достоинством смотреть в глаза людям и уважать самого себя, но тот, кто сумеет это сделать — воистину сыном Божиим наречётся…

Учитель проводил с учеником все свободные часы и был рад вскоре услышать от отца Джулиана, что между Камилем и Леоном произошла ссора. Леон заявил, что они творят непотребное и он не хочет больше отягощать совесть подобным. Он во всем покается отцу Аврелию. Его, Камиля, он выдавать не будет, но сам он с этим покончил. Камиль в слезах убежал, и отец Джулиан видел его после, ничком лежащего на кровати. Камиль боялся и исповеди Леона, и того, что всё всплывёт, и был убит словами того, кого любил, сочтя это предательством. Камиль час рыдал в спальне, потом испуганно повернулся на шум мерных шагов. В спальню вошел отец Аврелий. Леметр был неглупым мальчонкой и по глазам учителя, сумрачным и суровым, понял, что скрывать что-то бессмысленно. Сильвани долго — бесконечно долго — смотрел на ученика. Камиля трясло, он ждал самого худшего, сердце бешено колотилось, в висках стучало, в сознании путано мелькали публичная порка, домашний скандал, ужасные слухи в городе, лица отца и матери…

Через несколько минут, показавшихся несчастному Леметру часами, он все же заметил, что взгляд учителя лишь показался ему разгневанным и сердитым. Нет. В черных глазах отца Аврелия он увидел горестное сострадание и боль. В немногих, но совершенно определенных словах отроку было сказано, что то, во что он вовлек Леона — не есть любовь, но потворство похоти и растление ближнего, введение его в соблазн, что гибельно и для души совращенного, и для души совратителя. «Что ты творишь? За жалкое минутное удовольствие ты готов заплатить гибелью своей души? Да еще и погубить Леона? И это — любовь? Любовь Господня спасает души. Эта любовь — от дьявола, мальчик мой. Куда тебя занесло? Что обретёшь ты на путях греха, кроме необходимости всю жизнь лгать, жить в страхе разоблачения, бесплодно и бездетно, быть позором для родных и парией общества, погубить здоровье и силы — ведь жизнь во лжи убивает!?»

Камиль молчал, но по сведенным в судорожном жесте рукам и тремоло в коленях, по меловой бледности лица незадачливого юного грешника, решившего было пополнить ряды содомлян, отец Аврелий понял, что глупыш вразумлён достаточно. Безмятежно сообщив Камилю, что он заслуживает сорока розог, письма домой с сообщением об учиненной им мерзости и публичного позора, отец Аврелий замолчал, спокойно глядя, как наполняются слезами глаза мальчугана. Камиль упал в ноги отца Аврелия, в ужасе вцепился в рясу педагога, умоляя его пожалеть его.

«Жалость? Он говорит о жалости? А сам он пожалел чистоту друга?» Отец Аврелий вздохнул, но все же смягчился. «А какое наказание он бы назначил для себя сам?» Камиль растерялся. Он проклинал себя за содеянное, и знал, что не выдержит публичного позора. При мысли, что будет, если обо всём узнает отец — становилось плохо, и пол кружился под ногами. Он робко обронил, если только отец Аврелий не будет ничего писать к нему домой и не расскажет об этом в классе, вместо же сорока розог он получит от отца Джулиана сто, только пусть не говорят, за что… Он выдержит… наверное….

Камиля ещё никогда не наказывали. Отец Аврелий молча смотрел на ученика. Глаза его увлажнились слезами и, ничуть их не скрывая, Сильвани ласково обнял трясущегося мальчонку. Вздохнул.

— Я не накажу тебя, ничего не сообщу домой отцу, и всё останется между нами. Божья любовь милосердна и сострадательна. Она прощает кающегося и воссоздает порушенные души, — в отличие от той, дьявольской, в сети которой угодил ты. Ты же никогда больше не осквернишь ближнего и будешь воздерживаться от самоосквернения. Ты меня понял?

Камиль, не в силах поверить, что его простили, обессилено кивнул головой. Отец Аврелий, подняв раскаявшегося грешника, направил его в столовую, сам же велел отцу Джулиану в ближайшие месяцы не спускать с обоих юных пакостников глаз.

Меж тем миновали первые два месяца учебы и приближалась пора осенних вакаций.

О желании побывать в родительском доме отцу ректору заявили Филипп д'Этранж, Мишель Дюпон и Гастон Потье, впрочем, было уточнено, что последнего пригласил с разрешения отца погостить у них в доме Филипп. За день до окончательного срока подачи прошений об отъезде уехать на вакации пожелал и Лоран де Венсан. Котёнок никуда ехать не хотел, хотя и боялся, что мать всё равно заберёт его. Дамьен де Моро написал отцу и матери цветистое письмо с обилием латинских и греческих цитат из классических авторов, суть которого сводилась к тому, что сколь ни велика его жажда увидеть домашних, её пересиливает ещё более сильная жажда знаний. Он просил разрешения отца остаться в коллегии для совершенствования как в научных дисциплинах, так и в гимнастических упражнениях. Родные, восхищенные обходительными и учёными оборотами в письме и столь похвальными стремлениями в сыне, конечно же, позволили ему провести каникулы в коллегии. Котёнок, узнав об этом, торопливо настрочил, под диктовку де Моро, письмо матери со сходной мотивацией, хотя и не столь цветистое, обосновывая свою просьбу необходимостью лучше подготовиться к экзаменам.

Ему повезло. Мать тоже позволила ему провести вакации в коллегии.

Спустя два дня после того, как Лоран де Венсан стал объектом ночного наблюдения отца Горация, все уже были готовы к отъезду и, расположившись в парке, ждали экипажи. В это время Дамьен, вышедший вместе с отцом Горацием проводить Дюпона, д'Этранжа и Потье, вёл с учителем неспешную беседу о недавно появившейся книге, автор которой, Шарль Поль де Кок, проповедовал гедонистические взгляды.

Отец Гораций презрительно морщился.

— Это плебеи духа, Дамьен. Они отвергают высшее в человеке, отрекаются от благородства человека во имя минутного благоденствия в суетном мире, и называют глупцами тех, кто отказывается жить их свинскими интересами — развратом, суетой, земными пошлыми радостями. Они хотят покончить с сознанием принадлежности человека к иному миру, утверждая, что нет другого мира, и только здесь он должен искать себе счастья. Но если человек — образ Божий — тогда он свободный дух и царь космоса, если же он — образ и подобие этого мира, то он — пучок восприятий, смена ощущений, дробная круговерть настроений, оскудение и смерть. Только Сатана может нашептать человеку, что есть истина вне Бога. Он нашептал это первым людям, и продолжает нашептывать это и теперь…

Они часто ходили по парку коллегии, обсуждая самые разные вопросы, как древние перипатетики. Вот и сейчас, ожидая экипажи, они продолжали разговор, который был слышен всем. За это время Дамьен научился верно формулировать вопросы, уточнять непонятное, возражать взвешенно и аргументировано. Гораций был доволен учеником.

— Но вы ничего не говорите о любви. Вас послушать, то, кроме разврата, в мире ничего нет…

Отец Гораций усмехнулся.

— Мир безусловно лежит во зле, мой мальчик, — пока он говорил, сзади подошёл отец Аврелий со своими питомцами, — но права любви безусловны. Нет жизненной жертвы, которая не была бы оправдана во имя подлинной любви, где нет произвола личности и личной корысти. Только такая Любовь и высшая жизнь Духа способны преодолеть разврат. Любовь нужна и благословенна, но выбирающий любовь должен помнить, что пути любви никто не проходил без скорбей. Ибо влечение плоти мучит человека безысходной жаждой, полное слияние недостижимо, мимолетно, тленно, легко профанируется, сбивается на разврат, отдает человека во власть бесконечной жажды, не знающей утоления.

— А жизнь Духа?

— Жизнь Духа просто парализует голос плоти. Дух останавливает естественные влечения, открывает Вечность, миры горние. Это пути творцов и созидателей, кои всегда одиноки и аскетичны. Эти пути тоже не без скорбей, но на них невозможны три самые страшные потери Любви — потеря любимого, потеря самого себя и потеря любви. На путях Духа ничего не теряют… — Дамьен вдруг заметил, как отец Аврелий закусил губу, и со странным выражением тупой боли, застывшей на лице, слушал собрата. Де Моро стало жаль отца Сильвани — ибо страдание слишком зримо отпечатывалось на его изуродованном лице, а чужая мука была для Дамьена болезненной. Он, стараясь сменить тему, обратился к отцу Горацию с вопросом, который он хотел задать уже давно, да всё отвлекался и забывал. «Сегодня так много говорят о новом учении, о социализме, о социальном справедливом устройстве. Это, говорят, великая идея, самое передовое учение. Отец Гораций знаком с ним?»

На лице отца де Шалона появилось выражение задумчивое и несколько скучающее. Он дружелюбно положил руку на плечо Дамьена. Его глубокий, хотя и негромкий голос, звучавший без напряжения и усилий, был, однако, слышен всем.

— Ах, так много великих идей, мой мальчик, которые, словно ветер пустые мехи, раздувают людей… и делают их ещё более пустыми! Наполняй себя мудростью Божьей, а не новейшими «великими» идеями, Дамьен. Никогда не разделяй так называемые «передовые взгляды», — и на старости лет тебе не придётся краснеть, когда молодое поколение оплюет их, придумав новую «прогрессивную» ерунду. — Он легко откинулся на скамье. — Люди передовой мысли, Дамьен, настолько же односторонни и нетерпимы, как и все остальные, но жесткую и несгибаемую позицию можно позволить себе, если только она следствие паралича, так сказать, диагноз… — его слушатели восторженно заулыбались, — но и тогда это достойно сочувствия, а не подражания. Всегда несколько фрондируй к господствующим в обществе взглядам, но опять же, не слишком. Старайся высказываться оригинально и с умом, не интересуйся особо политикой, но учись мыслить. Это всегда пригодится. Не говори ничего, пока не стравишь взгляды оппонентов, как голодных цепных псов, но сам при этом никогда не забывай улыбаться при пробуждении, благословлять детей, любить цветы, благодарить Господа за новый рассвет и закусывать с неизменным аппетитом. Много читай, выбирая проверенные веками книги, и много думай о вечном. Это облагораживает. Кстати, не относись слишком серьезно и к своим мыслям, помни, внимать им безопасно лишь тогда, когда их рождается так много, что уже не придаёшь им особого значения. Бойся людей одной мысли и одной книги, как называл их Аквинат. Не предавай чрезмерного значения вообще ничему, кроме Господа, — даже своей персоне, не говоря уже о социализме…

Все восторженно слушали плавную речь де Шалона. Умение столь свободно и гладко говорить, а главное, столь остроумно! Постоянные обращения к Дамьену вызывали зависть к нему.

— Вы непоследовательны, — голос Лорана де Венсана прозвучал не вызывающе, но уверенно. — Ваша собственная идея связана с Церковью, но это тоже идея, и она господствует в обществе, а вы ей служите. Чем она лучше служения социализму?

Отца де Шалона удивило вмешательство в разговор де Венсана, до этого Лоран не принимал участие ни в каких разговорах, довольствуясь ролью внимательного слушателя. Между тем все ждали его ответа. Де Шалон не затруднился.

— Если объяснить это тебе… — отец Гораций особо выделил это слово. — Чем она лучше? Человек Бога несёт в себе Бесконечность и, делясь ею со всеми, остается бесконечным, ибо Бесконечность неисчерпаема. У меня есть всё. Сторонники же этих новомодных учений, по моим наблюдениям, не имеют в себе ничего — и упорно хотят разделить это со всеми. Но мне их «ничего» не нужно. У меня есть — всё. Я, граф Гораций Ансельм де Шалон — дал Богу обет нищеты, безбрачия и послушания. Я служу Богу. Что социализм даст мне, человеку Бога? Что он вообще может мне дать? Разве что идею теплого стойла и сытного пойла? Но мне это не надо. Я отрёкся от них ради службы Богу. А больше у социализма ничего нет. Но разве он нужен тебе? Тебя угнетает твой аристократизм?

Лоран сделал вид, что не слышал вопроса. Но тут неожиданно вперед подался угловатый Потье, сидевший на скамье совсем рядом. На лице его, чуть перекошенном, возле виска подергивалась голубоватая вена.

— Вот вы говорите… Служить Господу. Но ведь не каждый призван к такому служению! Если ни одна твоя молитва не доходит до Бога — ведь, это значит, что Господь отторгает тебя? Что ты не избран и не нужен Ему?

Отец Гораций напрягся. То, что мальчики заговорили — в ожидании экипажей — его не удивило, и было им отчасти спровоцировано. Но такого откровения от Потье он не ждал и не был готов к нему.

Важно было не ошибиться.

Гораций поднялся, резко, но осторожно подхватил Гастона и поставил на ноги. Столь же резко подтолкнул его вперед по мощённой дороге и пошёл за ним следом, провожаемый испуганными взглядами Филиппа и Дамьена, и недоумённым взором Лорана де Венсана. Они отошли достаточно далеко, и тут отец Гораций, протянув руку к плечу Гастона, развернул его и упёр спиной в древесный ствол старого вяза. Наклонился, словно завис над ним, упершись руками в ствол.

— Я увёл тебя от всех, Потье, ибо то, что я скажу, предназначено только для тебя. С глупцом я говорил бы как с глупцом, но с тобой так не получится. Не обессудь же. Господь слышит тебя. Слышит сквозь твой ропот, сквозь твои жалобы, сквозь дурной страх безумия, данный тебе в искушение. — Гастон побелел и стал хватать ртом воздух. — Ты сам способен понять, что твоя душа велика — пойми же, что она нуждается в великих и страшных искушениях. Ты умён и понимаешь, что способен понести, а чего — не вынесешь. Бог незримо — самим твоим пониманием — держит тебя. Избегай же непереносимого, но с выносимым — смиряйся и не ропщи. Все промыслительно, что бы ты сам по своей юношеской глупости не думал об этом. — Он откинулся от ствола, и снова взглянул на Потье. Тот закрыл глаза, и его белое лицо в обрамлении черных волос казалось лицом мертвеца. Де Шалон чуть заволновался, не переусердствовал ли он, упаси Боже? — но тут Гастон открыл глаза. Несколько минут он просто молча стоял, потом глубоко вздохнул и, чуть пошатываясь, пошёл было к д'Этранжу.

Но его догнали слова отца Горация.

— Во время вакаций трижды в день вам надлежит прочитывать девяностый Псалом Давида, выучив его наизусть. И я уповаю, юноша, что подлинно увидите вы «очами своими возмездие нечестивым» и избавитесь от призраков Бисетра….

Гастон споткнулся, но, подхваченный отцом Горацием, не упал. Оставшиеся двадцать шагов он шёл, шатаясь как пьяный, и едва не свалился на руки ошеломлённого Филиппа д'Этранжа, уже ждавшего его возле подъехавшего экипажа. Отец Гораций же махнул рукой, подзывая Дамьена де Моро, тоже в изумлении наблюдавшего за возвращением к ним его учителя и бледного, потрясённого Потье. Молча смотрел на отца Горация и Аврелий Сильвани.

Лоран де Венсан к тому времени уже уехал.