«Загадочная гибель одного из самых ярких поэтов прошлого века Владимира Маяковского волнует поклонников и по сей день. Что послужило роковой причиной спущенного курка?..» На Садовой я захлопнул книгу и попросил таксиста остановиться, расплатился и несколько секунд размышлял, как без зонта проскочить от стоянки до литвиновского парадного, не вымокнув до нитки. Потом понял, что размышления не помогут, выскочил на мокрый тротуар и под проливным дождём ринулся к дому. Увы, мне повезло, как утопленнику: по пути я ступил в лужу, маскировавшую основательную выбоину в асфальте, и в итоге провалился в воду по щиколотку.

Проклиная чертов дождь и собственное невезение, я добрался до квартиры Литвинова.

— А, Юрик, — заметив меня, кивнул Мишель. — Оказывается, он не лжёт.

— Кто не лжёт? — я, включив чайник, повесил мокрый носок на батарею и водрузил рядом промокший ботинок.

— Каудильо Франко, — с готовностью сообщил Мишель. — Его людей обвиняли в убийстве Лорки. А он — чист, как голубь. — Мишель соизволил наконец заметить мой мокрый ботинок на обогревателе. — Там, что, дождь?

— Там ливень, сэр, — издевательски проинформировал я его и тут, вспомнив прочитанное, оживился. — Слушай, брось своего каудильо, подумай-ка о смерти Маяковского. Он покончил с собой, и никто до сих пор не понял, почему. Я сегодня к семинару книгу о его самоубийстве почитал. Всё чин по чину: записка, пистолет, пуля в сердце. Давай, разберись, что к чему, а?

— Почему бы и нет?

Мишель с задумчивым видом уставился в потолок. К самоубийцам он относился брезгливо, но не по религиозным соображениям, а из любви к церемониям и этикету, считая, что бестактно являться к Господу незваным. Он и сам незваных гостей терпеть не мог.

— Дай мне время до пятницы. Изучу воспоминания, личность, стихи, воссоздам картину смерти и всё пойму.

Я уже успел притерпеться к апломбу Мишеля и даже ухом не повёл. Мы обсудили поездку в Павловск, поболтали о чистом, как голубь, каудильо Франко, но, высушив носок и направляясь к себе, я напомнил ему о Маяковском. Уж очень хотелось сбить спесь с дружка. У себя я специально почитал ещё несколько книг о самоубийстве поэта, чтобы не выглядеть профаном, и в пятницу вечером появился у Литвинова. Мишель был обложен томами стихов Маяковского и исследований о нём.

— Ну, что ж, Юрик… — задумчиво пробормотал он, жмурясь, как кот, налакавшийся сливок. — Тайну смерти Маяковского я разгадал.

— И выяснил, почему он покончил с собой? — насмешливо осведомился я.

— Представь себе, — глаза Мишеля блестели.

Я смерил его недоверчивым взглядом. Дружок мой, надо заметить, был всё же не позёр и не лгун и, если что утверждал, то доказательства подбирал умело. Однако вот так, за три дня — разгадать тайну, над которой бились десятки исследователей и просто любителей криптоисторий?

— Свежо предание, да верится с трудом, — ответил я классической цитатой. — Улики в студию!

— Слушай же, — продолжал глумящийся нахал, лучась улыбкой, — и я проведу тебя узкими тропинками моих размышлений в царство высоких озарений.

Я насмешливо хохотнул, а Литвинов с царственным видом откинулся на диванную подушку.

— Итак, с чего начнём? Думаю, первое, на что обращаешь внимание, — начал Мишель, — это совсем иной тон и смысл стихов Маяковского по контрасту с классикой. Это действительно новый поэт. Даровитый, да. Но разве раньше поэзию творили бездари? Чем же Маяковский отличается от Жуковского, Пушкина, Лермонтова? Новым мышлением и новым взглядом на вещи. Революция вырезала дворянство как класс, и его кодекс чести и благородства, его этикет и манеры стали анахронизмом. Что же исчезло из мира вместе с благородством? Вот первое попавшееся определение, — он сунул нос в книгу. — «Благородство — высокая нравственность, самоотверженность и честность; великодушие, рыцарство, возвышенность, святость». Да, всего этого нет в постреволюционном обществе. Торжествуют безнравственность, эгоизм, лживость, малодушие и низость. Всё это, увы, свойственно и поэту революции.

— Ты уверен? — посыл Мишеля показался странным.

— Пойдём от текста. Лейтмотив ранних стихов, как пишет Карабчиевский, кстати, один из лучших его исследователей, это обида и озлобленность, ненависть к более успешным, и — самолюбование. Как мило звучит эпитет «шлялся, глазастый» о самом себе, не правда ли? Проскальзывает и момент половой неудовлетворённости: любовь «рубликов по сто» нашему поэту не по карману, но почему женщины не хотят ублажить его задарма? — этот вопрос зависает в воздухе. Он — нелюбим. В молодом Маяковском проступают и хамоватая грубость, которая, правда, может маскировать застенчивость, и душевная неуравновешенность, которую можно принять за поэтическую чувствительность. Ходит он, однако, в ярко-жёлтой женской кофте — явно пытаясь привлечь к себе внимание.

— Тут нет ничего особенного, — отозвался я, вступившись за классика. — В те года, как говорил Бунин, все «мошенничали» и все были наряжены: Андреев и Шаляпин носили поддёвки, русские рубахи навыпуск и сапоги с лаковыми голенищами, Блок — бархатную блузу и кудри, даже Толстой рядился в лапти — под мужика. Другой Толстой корчил из себя барина, ходил в медвежьих шубах, купленных у Сухаревой башни, Есенин известен валенками, окрещёнными Гиппиус «гетрами», сама же Гиппиус рядилась в «белую дьяволицу», и всем ряженным в эти годы несть числа. Так что футуристическая жёлтая кофта…

— Да, — согласился Мишель. — Шокировать окружающих — известный способ получать удовольствие. В особенности для тех, у кого самоуважение зависит от количества привлечённого к себе внимания. Замечено, что более всего этой зависимостью грешат поэты. Александр Сергеевич Пушкин, к примеру, отращивал длиннющие ногти, полировал их до блеска и даже красил. Альфред де Мюссе носил на шее, как платок, подвязки своих любовниц. Высокорослый и худой Николай Гумилёв собирал толпы зевак, прогуливаясь по Петербургу в черных, выше колен сапогах, чёрном «испанском» плаще и высоченном чёрном цилиндре. Его ученик, Григорий Оцуп, одно время ходил во всем клетчатом — в клетчатой рубашке, галстуке, костюме, кепке, носках… и даже ботинках. Но у Маяковского были и явные странности. Наш поэт всегда и везде возил с собой резиновый тазик и постоянно тщательно мыл руки — после каждого рукопожатия. Никогда не держал кружку в правой руке, хоть и правша, а пил пиво и чай слева почти со стороны ручки, а порой — через соломинку.

— Почему? — изумился я. — Шизофреник?

— Нет, — торопливо разуверил меня Литвинов. — Это просто страх. Его отец умер от заражения крови, проколов палец скрепкой, когда сшивал бумаги, и Маяковский панически боялся любой заразы. — Мишель всунул в рот сигарету и щёлкнул зажигалкой. — Но странности этим не исчерпываются. Он всегда, по крайней мере, в зрелости, носил с собой пистолет.

— Тяга к суициду? — с готовностью предположил я, кивнув.

— Снова нет, — Мишель покачал головой. — По словам Маяковского, в него однажды кто-то стрелял. Поэт носил оружие для самообороны. Боялся воров и убийц. И — коллекционировал пистолеты. В разных источниках приводятся разные данные, но все сходятся, что Маяковский имел браунинг, люгер, то есть парабеллум, и байард. Кое-где говорится, что в комнате, где оборвалась его жизнь, был целый арсенал: аж два люгера и два браунинга. А тот пистолет, из которого был произведён роковой выстрел, это маузер, подаренный Маяковскому начальником отдела ГПУ Яковом Аграновым.

— Ага, уже интересно…

— Пока ничего интересного, — жёстко перебил меня Литвинов, стряхнув пепел в блюдце. — Это был подарок на день рождения за два года до смерти. Подарок военного — поэту революции. Маузер был самым «крутым» по тем временам пистолетом: патронник перед спусковым крючком, изящная рукоятка, мощное длинное дуло. Это почти карабин. Модерн! Не удивлюсь и дарственной надписи. Но гэпэушного следа в деле нет, агентами ГПУ были Осип и Лиля Брики, сам Маяковский имел комнату в доме работников ГПУ, он играл с ними на бильярде и посвящал им стихи. «Мы стоим с врагом о скулу скула, и смерть стоит, ожидая жатвы. ГПУ — это нашей диктатуры кулак сжатый…»

— Ты твёрдо уверен, что ГПУ ни при чём? — напрямик спросил я.

— Уверен. И даже то, что маузер Агранова исчез из дела, не кажется мне криминалом. Да, Агранов распорядился его из дела изъять, но я на его месте тоже не хотел бы, чтобы мой подарок фигурировал в деле о самоубийстве именинника. Однако мы забегаем вперёд. Пока у нас на одной чаше весов — панический страх заразы и боязнь нападения, на другой — слова Лили Брик: «Мысль о самоубийстве была хронической болезнью Маяковского, и, как каждая хроническая болезнь, она обострялась при неблагоприятных условиях…» «Едва я его узнала, он уже думал о самоубийстве. Предсмертные прощальные письма он писал не один раз», «Он любил неожиданно и весело, как бы между прочим, говорить в компаниях: «К сорока застрелюсь!» Лиля рассказывала, что однажды Маяковский позвонил ей и сказал, что стреляется. Она примчалась к нему и застала его сидящим у окна. — Губы Мишеля насмешливо скривились. — Он сказал, что выстрелил в себя, но была осечка.

— Ты не веришь Лиле Брик? — спросил я, заметив его саркастическую усмешку.

Мишель пожал плечами.

— Почему? В её рассказе нет ничего особенного. Она неглупая женщина, а ложь таких женщин обычно чем-то мотивирована. Верю ли я Маяковскому — вот более серьёзный вопрос. Леонид Равич, поклонник поэта, рассказывает любопытнейший эпизод: «Маяковский остановился, залюбовался детьми, а я, будто меня кто-то дёрнул за язык, тихо процитировал его стихи: «Я люблю смотреть, как умирают дети…» Маяковский молчал, потом вдруг сказал: «Надо знать, почему написано, когда написано, для кого написано. Неужели вы думаете, что это правда?» Запомни это. Ключевые слова.

— Почему? — я в этих стихах ничего особенного, кроме дурного поэтического эпатажа Маяковского, не видел. И то, что задним числом Маяковский не признал их правдивыми, меня не удивило.

— Потому что точно так же: «Неужели вы думаете, что это правда?» — он мог бы сказать о любой своей строчке, — спокойно заметил Литвинов, загасив окурок. — Правда не имела для него никакого значения. Нет, — покачал он головой, заметив мой удивлённый взгляд, — он не был убеждённым лжецом. Он, боюсь, просто не знал, чем ложь отличается от правды. Ни у одного поэта так не велик разрыв между жизнью и стихами. Посуди сам. Он живёт в «семье на троих» с Бриками — и пишет стихи о подонках, «присосавшихся бесплатным приложением к каждой двуспальной кровати». Он кричит всем сытым в двадцать втором голодном году: «Чтоб каждый вам проглоченный глоток желудок жёг!», а на своей даче в этот же год устраивает приёмы и просит домработницу наготовить «всего побольше». Славивший «молнию в электрическом утюге», он не мог сам починить не то что утюг, а даже штепсель от него. Он с его «выше вздымайте, фонарные столбы, окровавленные туши лабазников», смертельно, панически боялся вида крови. Любил ли он смотреть, как умирают дети? Нет, ему делалось дурно, когда умирали мухи на липкой бумаге. Следовательно, верить ему я не буду, и все пламенные строки, вроде: «А сердце рвётся к выстрелу, а горло бредит бритвою…», я тоже, с твоего позволения, Юрик, сочту пустой риторикой. Он сказал Лиле, что стрелялся. А был ли выстрел-то? Может, он её просто на ночку так заманил, чтоб пожалела и осталась, а? Скорее я сделаю вывод, что он был неплохим артистом. Ведь она поверила. Но вечные разговоры о суициде и подобные демарши, — лицо Мишеля исказилось в рожицу горгульи, — это бестактно и некультурно.

Я был противником самоубийства исключительно по личным мотивам, но тоже кивнул.

— А теперь, — Мишель на миг задумался, — попробуем воссоздать его личность — по сплетням и воспоминаниям современников.

— Ах, у нас уже и сплетни — источник познания? — я усмехнулся.

— А почему нет? — пожал плечами Литвинов. — О Маяковском много сплетничали. Чуковский услышал от знакомого врача, будто Маяковский заразил какую-то гражданку сифилисом, поделился новостью с Горьким, а основоположник соцреализма довёл её до ушей наркома Луначарского. Произошёл обидный для советской литературы скандал. Ложь всё, кстати. Сифилиса не было, но Маяковского часто объявляли и сумасшедшим, и исписавшимся, и литературным трупом. Намекали и на худшее: одну из причин самоубийства видели в импотенции.

— А ты в это не веришь?

— Нет, он же жениться хотел, — пожал плечами Литвинов. — Но в быту это был человек крайне тяжёлый и утомительный. Окружающим он запрещал быть «мещанами»: наряжаться, обзаводиться приличной мебелью, играть на гитаре, держать канареек и, вообще, отвлекаться от строительства социализма. Сам же одевался за границей, снабжал Лилю Юрьевну французскими духами и другими милыми дамам вещицами, включая кружевные рейтузики и клетку с канарейкой. Он имел обыкновение декларировать свою силу, но, нарываясь на скандалы, пускал в ход связи, а не кулаки. Более того, встретив сильного противника, обижался, плакал и вёл себя не по-мужски. Кстати, был и казус. Его однажды… один редактор журнала вызвал на дуэль. Он не пришёл. — Мишель усмехнулся. — Он был придирчивым педантом, занудой и истериком: скандалил по пустякам с домработницами, третировал официантов в ресторанах, судился из-за гонораров и любил писать обстоятельные жалобы. Весь он — на контрастах. Его «последняя любовь» Нора Полонская пишет: «Я не помню Маяковского ровным и спокойным. Или он был искрящийся, шумный, весёлый или мрачный, и тогда молчавший подряд несколько часов. Раздражался по самым пустым поводам. Сразу делался трудным и злым». Маяковский терпеть не мог и собратьев по перу. Брюсова именовал бездарностью, Блока — никчёмным поэтом, Есенин, по его словам, «истекал водкой». Он громил «Толстых, Пильняков, Ахматовых, Ходасевичей». Обнаруженный в следственном деле Пильняка подписанный Маяковским документ — обычный донос.

— Что ещё? — спросил я, чувствуя, что поэт нравится мне по описанию Мишеля всё меньше и меньше.

— Он был игроманом, но не от корысти, а от маниакальной сосредоточенности на игре. Играл, пока не отыгрывался. Тут суеверие: нельзя уйти проигравшим, иначе в жизни всё пойдёт наперекосяк. Был мнителен, подозревал у себя туберкулёз. Брик свидетельствовала: «Володя был неврастеником. С 37-градусной температурой чувствовал себя тяжелобольным». Частые простуды, непреходящие головные боли, проблемы с зубами, точнее, с их почти полным отсутствием, заботили его до чрезвычайности. И ещё. «Володя плакал». Эта странная фраза попалась мне в воспоминаниях не менее десяти раз. И подобная слезливость тоже настораживает.

— Ну… — усмехнулся я, но осёкся. — Постой, по твоим словам, он лжец, трус, слабак, доносчик, неврастеник и истерик. Ну, а хоть что-то доброе в нём было?

— О, — завёл глаза к потолку Мишель, — конечно. Чудовищ, лишённых проблесков человечности, я не видел. Он очень любил животных, был сентиментален и раним, мог помочь — тем, кого считал «своими», и вообще, если вдуматься, был просто несчастным слабым человеком, пытавшимся выглядеть сильным и успешным. Я обращаю куда большее внимание на его пороки просто потому, что к смерти, тем более добровольной, приводят, как правило, изъяны характера, а не высокие добродетели.

— Ясно. Ну а женщины?

Мишель меланхолично улыбнулся.

— Тут инстинкты, а не принципы. Но, конъюнктурщик и лжец в поэзии, в любви он выступает как собственник, и ревнует опять же не к Копернику, а именно к мужу Марьи Ивановны. Он влюбчив, сноб, ибо выбирает общепризнанных красавиц, но ни одна любимая женщина никогда ему всецело не принадлежала. Женщины, влюблявшиеся в него, очень быстро охладевали. Причины? Истеричность, ревность, неврастения. Полонская говорит, что он ей был противен физически. Добавлю и ещё одну монетку в любовную копилку. Он получал огромные гонорары и был советским «барином»: отдыхал в лучших пансионатах, ездил по заграницам, снимал дачи, имел домработниц и даже собственный автомобиль, едва ли не единственный в стране. И всё равно — женщины уходили. От богача! Все его связи протекали тяжело, надрывно, оставляя горький привкус разочарования и обиды.

— И последняя тоже?

— Если я что-то понимаю в любви, — Мишель бросил на меня задумчивый взгляд, — то последняя связь поэта серьёзной вовсе не была. Посуди сам: в феврале тысяча девятьсот двадцать девятого года Маяковский сделал в Париже предложение Татьяне Яковлевой. Определённого ответа не получил, но полагал решить этот вопрос осенью. А летом этого же года сошёлся с актрисой Вероникой Полонской и требовал, чтобы она ушла от мужа. Он ухаживал за Полонской, но писал Яковлевой: «По тебе регулярно тоскую, а в последние дни даже не регулярно, а чаще», планировал на осень поездку в Париж, но Полонскую нежно называл своей «невесточкой».

— Подстраховывался? — лениво предположил я.

— Возможно, но как-то плохо. Яковлева его всерьёз даже не рассматривала, Полонская была замужем, и оставить ради него мужа и театр не хотела. Отказ её Маяковский воспринял крайне болезненно. Скандалил. Прилюдно устраивал безобразные сцены, подолгу простаивал под дверью квартиры, вымаливая свидание. Униженно просил прощения и тут же снова оскорблял. Всё, как обычно.

— Ну, а причины смерти-то?

— Подходим, — кивнул Литвинов. — Понимаешь, Юрий, смерть человека во многом отражение его жизни. Тем более, добровольная.

— Если честно, мне кажется, мужчина, которого ты описал, покончить с собой не мог бы никогда, — не выдержал я.

Мишель меланхолично улыбнулся, но мягко возразил:

— Не согласен. Мне кажется, он мог покончить с собой, но иначе, чем это случилось. Он, если решился бы на суицид, попытался бы переплюнуть ненавистного Есенина с его кровавыми чернилами в «Англэтэре». Обычно убивают себя волевые люди, сломленные обстоятельствами, однако истерзанные неудачами неврастеники тоже суицидальны. Были бы причины… — Мишель задумчиво почесал в затылке. — Но были ли у Маяковского причины для суицида? — Литвинов начал методично загибать пальцы. — Говорят, он был переутомлён. Провалилась «Баня» у Мейерхольда. Без всякой помпы прошла юбилейная выставка, а из журнала «Печать и революция» изъяли его портрет. Разрыв с Яковлевой. Друзья дулись за соглашение с РАППом.

— Этого мало?

— Я полагаю, да. Всё это превратилось в драму ретроспективно.

— Ты уверен?

— Да. Провал пьесы? Подумаешь! Нападки критиков никогда не пугали Маяковского. Вражда была способом его существования. Не пришли чинуши на выставку? Ну, не трагедия всё же. Дружки устроили обструкцию? Тоже не впервой. Знавшие его близко не видели в этих событиях ничего, чтобы могло бы заставить поэта свести счёты с жизнью. Мнение эмиграции о разочаровании в революции просто нелепо. Революция дала ему всё. Однозначно высказался по этому поводу Демьян Бедный: «Чего ему не хватало?» И это, как ни странно, тоже ключевая фраза.

— Из таких уст?

— Именно. Будь объективен. Демьян не отягощён симпатией к Маяковскому, но именно поэтому над ним не довлел трагизм ситуации. Он видел то, что было. Маяковского в этот период волновала Вероника Полонская. Яковлева потеряна, а он хотел семьи. Он говорил Якобсону: «Хорошая любовь может меня спасти». Правда, сам он едва ли был достоин «хорошей любви», но такими вопросами наш поэт никогда не задавался. Это аристократический вопрос, а аристократизм нашему поэту, как я уже говорил, несвойственен. И он ухаживает за Полонской так же, как ухаживал за Брик — с истериками, шантажами, сценами ревности и угрозами застрелиться.

И вот… Двенадцатого апреля он пишет прощальную записку:

«Москва. 12 апреля 1930 года. Всем. В том, что умираю, не вините никого и, пожалуйста, не сплетничайте. Покойник этого ужасно не любил. Мама, сёстры и товарищи, простите — это не способ (другим не советую), но у меня выходов нет. Лиля, — люби меня. Товарищ правительство, моя семья — это Лиля Брик, мама, сёстры и Вероника Витольдовна Полонская. Если ты устроишь им сносную жизнь — спасибо. Начатые стихи отдайте Брикам, они разберутся.

Товарищи Вапповцы, не считайте меня малодушным. Серьёзно — ничего не поделаешь. Привет.

Ермилову скажите, что жаль — снял лозунг, надо бы доругаться.

В. М. В столе у меня 2000 руб. внесите в налог».

Задумаемся. Что тут странного? Дата двухдневной давности? Ведь было уже четырнадцатое. Высокопарное обращение к правительству? Включение в состав семьи Брик и Полонской одновременно? Старые, наскоро переделанные стихи? Нелепые сожаления о каких-то снятых лозунгах? Демьян Бедный снова не ошибся, сказав о «жуткой незначительности предсмертного письма». Но есть и иное, раньше незамеченное.

— И что именно? — я почти не дышал.

Мишель пожал плечами.

— Это письмо не просто «жутко незначительно», Юрий. Оно несерьёзно. «Привет… Счастливо оставаться… Ничего не поделаешь…» Оно легкомысленно и беспечно. Это письмо бабочки-однодневки или глупенького тинэйджера. Но Маяковский не был ни легкомысленным, ни беспечным. Это был «тяжёлый человек» — и подлинная записка о смерти обязательно отразила бы эту тяжесть его натуры.

— Ты думаешь, писал не он? — я растерянно улыбнулся. — Но экспертиза подтвердила его почерк.

— Писал, конечно, он, — кивнул Литвинов. — Однако я думаю, что это написано так же, как его знаменитое: «Я люблю смотреть, как умирают дети…». «Неужели вы думаете, что это правда?» Говорю же тебе, это ключевые, мистические слова. Да, это письмо — неправда. Это написано, чтобы надавить на Полонскую, как давил он когда-то на Лилю Брик, навешивая ей на уши лапшу о самоубийстве. Ведь только Дон-Жуан для каждой новой пассии избирает новый способ обольщения. Маяковский — не Дон-Жуан, он действует по одной и той же схеме. Всё это не всерьёз.

— Та-а-а-ак, — протянул я иронично. — И пулю в сердце он тоже пустил не всерьёз?

— Не торопись. Пока отметим, что написавший эту несерьёзную записку явно не собирался умирать. Что же произошло? Весь день я думал, но в итоге всё понял. Слушай же. Тут подлинная мистика, страшная шутка дьявола.

Я навострил уши и затаил дыхание.

— Лиля Брик говорит: «Он два раза стрелялся, оставив по одной пуле в револьверной обойме». Конечно, она этого не видела, просто слышала это от него самого, но тут верно то, что для гусарской рулетки в револьверную обойму вставляют один патрон и вращают барабан. Пуля может оказаться в стволе, а может, — не оказаться. Шанс — один к пяти. Но…

— Но… — подхватил я.

— Но у Маяковского не было револьверов! — точно доставая кролика из шляпы, тоном фокусника проговорил Литвинов. — Ни смит-и-вессона, ни нагана. У него были только пистолеты: люгер, байард, браунинг и подарок Агранова — маузер, а в них патронник плоский, зигзагообразная пружина продвигает патроны к стволу, а верхняя — направляет их в дуло. С пистолетом в рулетку не сыграешь. Ты же носил оружие. Ведь абсолютно бессмысленно заряжать пистолет одним патроном, надеясь на осечку — патрон всё равно окажется в стволе, разве что его перекосит или заклинит.

— Это так, — кивнул я, вспомнив армейский опыт.

— Тогда скажи, почему, имея целый арсенал патронов, он, готовясь к смерти, не вставил в патронник все шесть патронов?

— Но постой, я же читал материалы дела, — растерялся я. — Там упоминается, что он зарядил маузер именно одним патроном.

— То-то и оно, что не зарядил! — Мишель щёлкнул пальцами. — Готовясь к разговору с Полонской, он загодя разрядил маузер. Вынул все патроны. Они были хорошей парой: она — актриса, и он тоже… любил покривляться.

— Так как же… Кто же вставил патрон в ствол?

— Говорю же, дьявол, — расхохотался Мишель, но тут же наклонился ко мне. — Он имел пистолеты, но стрелял ли хоть раз в жизни на самом деле? Не в гэпэушном тире? Знал ли он, сказал ли ему Агранов, что, разряжая обойму, надо обязательно вынуть патроны не только из патронника, но и из ствола, так как один патрон в заряженном пистолете неизбежно попадает туда? — Мишель вздохнул, а я закусил губу.

Я закусил губу и замер. Это было верно. И порой про патрон в стволе забывают даже кадровые военные! Это распространённая ситуация в армии. Поэтому на учебных стрельбах по окончанию стрельбы все стрелявшие предъявляют оружие со сдвинутым затвором проверяющему офицеру.

— А если и сказал — продолжил Мишель, — запомнил ли его слова Маяковский? Голова же поэта была занята любовными разборками, до того ли тут? Технически же он был абсолютно неграмотен. Поэт вынул обойму — и счёл себя в безопасности, — Литвинов блеснул глазами. — В итоге, картина происшедшего проясняется на глазах: наш поэт пишет глупейшую записку с целью шантажа своей пассии, два дня подряд машет перед её носом этой бумажкой и разряженным, как он уверен, пистолетом и требует уйти от мужа. Но Нора всё равно пытается уйти. Маяковский же закатывает очередную сцену, приставляет маузер к сердцу, уверенный, что будет осечка… и театрально нажимает на курок. Гремит выстрел. И вспомни, — Мишель наклонился ко мне, — Полонская же говорила на следствии, что бросилась к Маяковскому, он был ещё жив и даже пытался подняться и что-то прокричать. Что? Почему он, со смертельной раной в сердце, пытается подняться? Не потому ли, что он в ужасе от случившегося? Ведь его перекошенный мукой рот так и замер в крике — страшном, последнем, когда уже ничего нельзя было объяснить и исправить. Он, азартный игрок и лжец, слишком долго искушал Бога пустыми играми со смертью. Вот и доигрался.

Я несколько секунд ошарашенно молчал.

— Так… так значит, он не самоубийца.

— Де-юре нет. Но де-факто… Вваливаться на тот свет по дури, — это неблаговоспитанность, скажу больше — плебейская неотёсанность. Но если говорить серьёзней… Маяковский ринулся в революцию и жаждал обновления мира. На основе чего? Того убогого понимания жизни, какое обнаруживается в поэзии самого поэта. В революции ему мнилось бессмертие. Для него она — именно вспомогательное средство обеспечить собственное бессмертие. Он верил, что она наделила бессмертием Ленина, и даст то же и всякому, кто ей верно служит. Так поэт решает проблему победы над смертью. Подвиг дипкурьера Нетте, по его мнению, перевёл его из обыденного состояния в величественное бытие парохода. Происходит реинкарнация, вызывающая восторг у поэта. Здесь он прозревает высший смысл жизни, бессмертие. Но бессмертие-то липовое, адское… И он вслепую пишет о работе адовой, хоть и, как всегда, не об этом… Понимает ли он, что дьявол играет с ним? Нет, но неслышным ужасом веет от его признания в «Разговоре с фининспектором о поэзии». Среди слабеньких стихов вдруг проскакивает:

Он опять пишет не всерьёз, ибо не верит в душу. Ну, вот её у него забрали, за ненадобностью — с дьявольским насмешливым оскалом.

Я проигнорировал эти мишелевы сентенции.

— Постой, но Полонская же услышала звук выстрела за дверью!

— Вздор, — презрительно отмахнулся Мишель. — Не забудь, она актриса и притом — потомственная, её отца приглашали в Голливуд, а юная Нора снималась в немом кино с шести лет. Подумай сам: её, замужнюю женщину, могут застать наедине не просто с посторонним мужчиной, но с трупом! Зачем это ей? Он, конечно же, разыграл эту сцену у неё на глазах и только для неё. Увидев же его упавшим, она, конечно, кинулась к нему, потом, поняв, что помочь нельзя, в ужасе выскочила за дверь, сделав вид, что там и была во время выстрела. Как бы она увидела, что он пытался подняться, если была за дверью? Шевелиться с таким ранением он мог не больше пары минут.

— Так она солгала?

— Она спасала себя. Ей ничего не оставалось, как сыграть невинность. И она сыграла блестяще. Ведь сумела же она убедить следствие, что была с ним в «платонических отношениях», «забыв» о беременности от него. Впрочем, — оборвал себя Мишель, — она могла особенно и не стараться. Её показания на самом деле особого значения-то не имели: ведь записка о самоубийстве лежала на столе, и она могильной плитой прикрыла все несуразности этой нелепой смерти. Если бы не эта записка, Полонскую могли допросить куда основательнее, с пристрастием, а тут в этом и нужды-то не было. Но когда вместо ожидаемой Маяковским осечки из дула вылетел забытый им там патрон, всё перевернулось, и всегдашняя ложь этого человека впервые стала мистической, жуткой, инфернальной правдой.

Мгновение — и задуманный им театральный спектакль превратился в дурную трагедию смерти, одна из обычных пустых связей обернулась «последней любовью поэта», а написанная им смешная бумажка обрела высокий статус «предсмертного письма»…