«Честью жениться — не грех, да бремя забот непомерных взвалишь на плечи себе ты по глупости вздорной».

Это глубокомысленное суждение, принадлежащее какому-то античному поэту, проронил через два часа после начала пиршества в палаццо Убертини Франческо Фантони. Приглашенных гостей издалека встречал чад раскаленных сковород и запах скворчащего жира. Откормленные в стойлах тучные быки и упитанные овечки в приправах из гвоздики, перца, имбиря и корицы, десятки гусей, уток, индеек, рябчиков, тетеревов, зайцев, косуль и оленей украшали праздничные столы вперемежку с винами, анисом, аквавитой, вермутом и тминной водкой, аликанте, медом и светло-прозачным момма. Горами громоздились финики, фиги, миндаль, персики и свежие лимоны. Вымытое до блеска стекло драгоценных бокалов и кубков искрилось в свете толстых восковых свадебных свечей, подкрашенных кошенилью.

Мелькали кольца, браслеты, индийский жемчуг, чистого злата запястья с кораллами и сердоликом, платья модных портных из парчи, бархата, плюша, атласа, миланской узорчатой ткани, с пряжками из серебра, с золотыми пуговками, с французским кружевом и шитьем, с галунами, шелком, тафтой, бомбазином, тесьмой и другой дребеденью, с плойкой, с подбойкой, с тугими крючками и ловкой шнуровкой.

Франческо сегодня был с гитарой и веселил гостей незатейливыми мелодиями. Альбино сидел возле него и только тихо охнул, постаравшись пониже опустить голову, когда в центр бокового стола усадили молодых: невесте, крупной и даже грузной некрасивой девице, было под сорок, жениху же, белокурому красавцу с томными глазами, он не дал бы и двадцати. Нахал Франческо, перебирая струны, тихо замурлыкал:

По счастью, в шуме застолья его никто не услышал. Везде царила сутолока, сновали слуги с подносами, особо обслуживая стол в центре зала, где Лучиано, глава дома Убертини, с теплотой и любовью приветствовал главу синьории и прибывших с ним почетных гостей, отметив в своей приветственной речи преданность дома Убертини капитану народа и командующему вооруженных сил Сиены мессиру Пандольфо и проводимой им мудрой политике. Немалая честь речи была посвящена похвалам искусству, расцветшему под покровительством Пандольфо Петруччи.

— Неужто это правда? — шепотом спросил Альбино Франческо Фантони. Ему самому капитан народа отнюдь не показался утончённым ценителем прекрасного.

— Почему нет? — пожал плечами Сверчок, — в наше время благотворительностью занимаются, в основном, для приобретения хорошей репутации или людских похвал. Меценатство и патриотизм — главные качества сиенца, когда ему нужно прослыть патриотом и меценатом. Что до истинных склонностей… Ну, добрый человек, понятное дело, не занимается благотворительностью: доходы не позволяют. Однако в публичной благотворительности так много от болезненной мизантропии, что благотворителю поневоле…. хочется все простить, — паяц снова нагло кривлялся.

Петруччи был с сыном Боргезе, молодым человеком со следами порочности на лице и абсолютно пустым взглядом. С женой, красивой особой с властным лицом, приехал и Фабио Марескотти. Рядом с ним сидели Паоло Сильвестри, Никколо Монтичано, Карло Донати и двое новых охранников. В строгом епископском облачении справа от капитана народа уселся монсеньор епископ Гаэтано Квирини, рядом расположился и Антонио да Венафро.

И тут-то вышел небольшой скандал. Едва они расселись, как из бокового входа появились подеста и прокурор, возглавлявшие отряд из пяти бравых молодчиков, одетых в алые плащи и синие шляпы с черно-белыми кокардами, гербом Сиены. Они окружили мессира Марескотти, став позади его охраны. В ответ на удивлённый взгляд капитана народа, Корсиньяно, разведя руками, заявил, что только так он может обеспечить охрану мессира Фабио.

Марескотти взбесился, лицо его налилось краснотой, но он, видимо, решил не затевать перебранок за праздничным столом, боясь, что новые препирательства с мерзавцем Пасквале, да ещё в присутствии супруги, пользы ему не принесут.

Между тем веселье разворачивалось, все пили за здоровье молодых, даже кот Бочонок лизнул несколько раз из кубка моммы, Франческо же спел потешную песенку о толстяке, раскормившем своего кота до того, что мог кататься с ним на качелях, а теперь обучающим хвостатого мяукать на тосканском наречии. Тонди понял, что речь о нём, но только расхохотался. Девицы снова крутились вокруг лучшего певца и танцора, тот же, оставив насмешки над архивариусом, теперь заливался соловьем.

Альбино неожиданно, глядя на главный стол зала, заметил странный, потерянный взгляд Антонио да Венафро, упиравшийся в стену. Так же невесел и сумрачен был взгляд главы синьории, капитана народа, правда, он то и дело останавливался на сыне. Невесть как Альбино почувствовал, что Венафро — всесильный фаворит Петруччи, куда более неприкаян и одинок, нежели Тонди, что Пандольфо, умело лавировавший в политике, посадивший своих сторонников во все властные стулья, превративший временную балью в синьорию и жестоко подавлявший противников, коих, как судачили в городе, было казнено больше шестидесяти, творит что-то пустое, суетное, ненужное… А вот в углу за столом сидит Филиппо Баркальи, бледный, с кругами бессонницы вокруг глаз. Только за последние две недели он потерял, наверное, фунтов десять. После гибели Грифоли он перестал днем выходить в трактир на обед, посылает за ним человека, но почти ничего не ест, утром его провожает на службу старший брат. Сейчас глаза его, ни на минуту не останавливаясь, испуганно мечутся по залу, как у загнанной крысы, он сел спиной к стене и нервно сжимает рукоять кинжала… А вот монсеньор епископ, сегодня не проронивший ни одного кощунства, восседает с видом судьи, и его страшные глаза кажутся странно прозрачными…

Меж тем злые языки за столом тихо обсуждали личные дела капитана народа, уверяли, что после заговора своего тестя, Никколо Боргезе, Петруччи охладел и к жене и редко появляется в её спальне, а тут новый дурной скандал с дочерью. Пандольфо отдал её за Люцио Беланти, но затем забрал. Оскорбленный зять решил убить его. Зная, что Пандольфо почти ежедневно навещал захворавшего родственника и по пути проходил мимо его дома, Люцио держал своих пособников в доме, они с оружием в руках находились у входа, а один сидел у окна, чтобы дать знак, когда Пандольфо приблизится. Но когда наблюдатель заметил Пандольфо и дал об этом знать, того остановил какой-то приятель, а люди из его свиты прошли вперед, где услышали бряцание оружия и открыли засаду. В итоге, Пандольфо уцелел, а Люцио и его сообщники должны были спасаться из Сиены бегством.

Прокурор Лоренцо Монтинеро был вплотную занят матримониальными планами: сидел рядом с сестрами Корсиньяно и мурлыкал на ухо Катарине, что его дом, в который она в день Петра и Павла войдет хозяйкой, гораздо уютнее этого. Его палаццо, по словам прокурора, делилось на парадную, рассчитанную на визиты, открытую для постороннего взора часть, и более интимную — для семьи и слуг. Пышный вестибюль соединялся с внутренним двориком, украшенным скульптурами и фронтонами. Надо посадить там несколько пальм. На втором этаже — залы для друзей и гостей. Этажом выше — их супружеская спальня, гардеробные, лоджии для хозяйственных нужд и отдыха, кладовые. Пол первого этажа покрыт керамическими плитами. Пол второго или третьего настелен досками и устлан коврами и соломенными циновками. Стены внизу расписаны, вверху — обиты бархатом, шелком, атласом.

— Во дворе есть имплювий, дорогая, веранда куда шире, чем здесь, комнаты отделаны лучше, а уж наше брачное ложе с балдахином венецианского бархата просто прекрасно. Когда ты будешь просыпаться, солнце будет золотить полку камина: окна выходят на восток, — настойчиво и страстно шептал прокурор в ухо Катарине.

Девица что-то пробормотала себе под нос, но очень тихо. Похоже, что она уже склонна была покориться своей участи.

Веселье меж тем развернулось. Отцы семейства ещё блюли приличие, наблюдая за детьми, родственники Убертини полушепотом судачили о выгоде этого брака, приданное невесты, синьорины Патриции Томази, было огромным и позволяло привести дом, порядком обветшавший, в порядок, надстроить этаж, обновить лошадей и утварь. Все это попускало не замечать, что новобрачной пошел тридцать восьмой год, и она до того изумила местного священника падре Адриано, что он подумал, что кто-то из друзей жениха решил пошутить над ним и нарядился невестой. Новобрачный, позвякивая в карманах золотыми дукатами, порой всё же с некоторым трепетом вглядывался в свою нареченную, но полагал, что ночью, погасив свечи, сумеет справиться с супружеским долгом.

Гости же просто пили и плясали. Было заметно, что Арминелли слегка нализался и Тонди тоже под мухой, но в сравнении с другими оба они были — сама пристойность. Какой-то пустомеля, упившись, всюду совался, дурил, зубоскалил на потеху гостям, кто-то поволок танцевать девицу, да сам рухнул на пол. Кто-то, помрачнев и осовев, сидел, низко повесив дурью голову. Один из гостей пьяной настырностью надокучил всем слугам, другой орал, требуя ветчины, третьему приспичило прыгать до потолка, четвертый, разомлев от любви, мурлыкал вполголоса песни, пятый горланил, упившись, и не было на него угомона.

Как ни странно, Франческо Фантони весь день оставался трезвым. Он сновал по залу, как мяч, отскакивавший от всех стен, мелькал в танцах с лучшими девицами, плясал до упаду партнерш, потом снова распевал канцоны, альбы и серенады. Пока слуги меняли блюда, он вывел за собой всю толпу на внутренний двор, танцы продолжились и там, но начавший накрапывать дождь заставил танцоров вернуться в зал. Однако, не протанцевав в зале и одного танца, солист снова потащил всех во двор — «освежиться». Альбино заметил, что Катарина Корсиньяно танцевала с Лоренцо Монтинеро и даже как-то улыбнулась на какую-то его шутку.

Потом Альбино отвлекла новая стычка людей подеста и людей Марескотти. Карло Донати поднялся из-за стола и пошёл к двери. За ним тут же двинулся человек Корсиньяно, и Донати заметил это.

— Вы, что, за нами и в нужник ходить будете? — зло прошипел он.

Его услышали Марескотти и Петруччи, оба они обернулись к подеста. Капитан народа поморщился:

— Полно, Пасквале, это уже на цирк похоже. Перестань.

В голосе Петруччи сквозило раздражение, и Корсиньяно махнул рукой охраннику.

— Оставь его, Луиджи.

Тот с каменным лицом вернулся на своё место, Донати же исчез за дверью.

Трезв и странно мрачен был и монсеньор Квирини. Сегодня он вообще не пил, но сидел, задумчиво подперев рукой голову. Его глаза снова напугали Альбино: в них проступило что-то жестокое и тёмное, или, может, напряженное. Кроме короткого приветствия хозяину дома и благословению молодых, данному, правда, с ядовитой улыбкой на устах, он больше не сказал ни одного слова. Нет ли у него склоки с визитатором, о котором он говорил в Ашано? И точно ли в подвале своего дома он не приносит жертв сатане?

Тут Альбино приметил, что что-то случилось. Вначале в зале у двери появился человек в ливрее дома Убертини и тихо позвал хозяина, мессира Лучиано. Тот, в этот момент как раз любезничавший с мессиром Пандольфо, недовольно поднял голову. Однако выражение лица своего ливрейного слуги мессир Убертини, видимо, знал, и потому, извинившись перед капитаном народа, поднялся, подошёл к звавшему его и прошипел:

— Что случилось, Анджело?

Анджело, понимая, что господин гневается, поторопился сообщить, что ничего страшного не произошло, только вот мессир Ланди очень рассержен, другие господа тоже…Мессир Лоренцо Монтинеро, прокурор, они его вызвали, приказал ему, Анджело, немедленно привести хозяина, вот он и пришёл… — говоря это, вышколенный слуга подвёл господина к веранде внутреннего двора и показал туда рукой.

Заметив это, Альбино тоже встал и вышел на веранду, опоясывающую внутренний двор на высоте второго этажа, выглянул во двор, но ничего диковинного там не обнаружил. Возле служб за конюшней стояли несколько человек и оживлённо переговаривались. Однако услышав имя прокурора, мессир Лучиано предпочёл на месте выяснить, в чём дело, и поспешно спустился вниз. На дворе, довольно обширном, слуги торопливо загоняли в стойла лошадей, которых гости хозяина не потрудились привязать, служанки сновали с кувшинами, дождь, сначала накрапывавший, теперь бил по крышам и веранде острыми звонкими каплями, гости же в глубине двора прятались от него под кронами старых раскидистых кленов. Под их острыми зелеными листьями было почти сухо.

— Мне жаль, что пришлось побеспокоить вас, мессир Убертини, я понимаю, сколько у вас сейчас дел, забот и волнений, — уронил прокурор Монтинеро Убертини, не дожидаясь его первых слов, — но тут происходит нечто неприятное…

Из лаконичного рассказа мессира Монтинеро выяснилось, что мессир Ланди вышел недавно по нужде во двор, но обнаружил здесь нескольких господ, среди них — мессира Джованни Ручелаи и мессира Томазо Сминоччи, пришедших сюда с той же целью. Но дверь нужника оказалась запертой изнутри. Слуги же сказали, что внутри двери — щеколда, которая сама закрыться не может, стало быть, там кто-то есть. Одна из служанок, хоть и не ручается, но вроде бы видела, как туда заходил один господин. Она приставлена греть воду и, хоть и не выглядывала в окно поминутно, не помнит, чтобы он выходил. Между тем, господа уже начинают проявлять нетерпение, они стучали и дергали за дверь — но всё без толку и, позвали его, Монтинеро. Нельзя ли как-нибудь открыть дверь?

Мессир Убертини растерялся. Все дверные замки, щеколды, крючки и затворы в доме были хитроумными, прочными и крепкими, ибо мессир Лучиано всегда считал, что вора создает возможность украсть, но запор в уборной был, на его взгляд, совсем пустяковым, всего-то щеколда, которую сделал кузнец из старой рухляди на кузне. Помилуйте, а зачем тратиться? В отхожем-то месте что воровать?

Глава семейства поспешно растолковал прокурору, что запор в уборной самый простой, правда, из кованой стали. Тут во дворе появился подеста, привлечённый обилием народа. Узнав о причине затруднений, Корсиньяно перекинулся с прокурором мрачным взглядом. Монтинеро только пожал плечами и, повинуясь взгляду начальника, налег тяжёлым плечом на дверь. Щеколда хрустнула, однако дверь не открылась, Монтинеро просто вдавил её внутрь, сломав запор, но дверь открывалась наружу, и мессир Лоренцо осторожно приоткрыл её.

Надо заметить, что ни хозяин, ни возмущавшиеся до того во дворе гости не поторопились воспользоваться свободным проходом, словно предоставляя эту честь слугам закона. Все они, напротив, отпрянули назад. Подеста же, снова переглянувшись с прокурором, подошёл к нему вплотную и, закрыв собой проход, открыл дверь шире. Оба они вначале молча озирали открывшуюся картину, настолько нелепую в своей несуразности, что прокурор даже вспомнил времена, когда он учился праву в Болонье и, как медикус, полагающий, что больному жить остаётся считанные часы, заговорил на латыни:

— Quae in nostro simili casu dicturi essemus, magnum habere casum, aliquid in casum…

— Сasus adversi, - согласился подеста, однако в тоне не было уныния, — но в конце концов, мы предупреждали. Пусть только он дерзнёт открыть рот…

Но слова эти, в общем-то, вылетали из уст мессира Корсиньяно механически, думал он совсем о другом, точнее, не знал, что и думать. Нужник был добротно сделан из еловых красноватых досок, был немал, но развернуться в нём мужчине роста и сложения Донати было трудно. Он и не развернулся. Карло лежал на полу, голова его полностью ушла в отверстие выгребной ямы, но могучие плечи оставались на деревянном помосте, и первое впечатление было таково, что подъем стульчака стал для несчастного эшафотом, у которого лежало обезглавленное тело. Смерть застала его внезапно, он не успел даже надеть штаны. Лоренцо Монтинеро наклонился и взял руку лежащего, пытаясь найти пульс, но стараний к тому не приложил, ибо ледяная рука Карло Донати явно была дланью мертвеца.

При этом ни на одной стене уборной не было окна, Лоренцо Монтинеро уперся рукой в крышу, но доски были плотно пригнаны и намертво прибиты, и только над сломанной ими дверью было отверстие до козырька крыши шириной не больше фута.

— Велите позвать медика, он мог просто умереть, — хмуро обратился Монтинеро к подеста.

— Угу, это в двадцать-то восемь лет?

— Ну, а почему нет? — рассудительно заметил прокурор, — если его не убили, то смерть его естественна, а если это естественная смерть, нужно просто установить причину…

— Простите, господа, насколько я понимаю, воспользоваться нужником в ближайшее время у нас не получится? — этот вопрос мессира Томазо Сминоччи был задан довольно спокойно, и если в нём и проступало какое-то нетерпение и даже недовольство, вызвано было не порицанием действий властей, а просто естественной нуждой. Тут опомнился и хозяин дома и велел слуге проводить господ в другую уборную, ту, что была во внутренних покоях и использовалась зимой. Господа с достоинством последовали за ним, и только Одантонио Ланди, заглянув за приоткрытую дверь, никуда не пошёл, но в изнеможении оперся на перекладину коновязи, опустил голову и время от времени потряхивал ею, как ишак, отгоняющий слепней.

Подеста, послав за медиком Петруччи, который был среди гостей, продолжил беседу с прокурором. Он ещё не осознал до конца происшедшее, не понимал его причин и следствий, но если падение в колодец Пьетро Грифоли могло показаться преступлением, то здесь невозможность осуществления преступного умысла просто бросалась в глаза. Впрочем…Подеста закусил губу, потом прикрыл дверь в отхожее место и осторожно обошёл вокруг нужника и закрытой выгребной ямы. Он внимательно оглядывал и тщательно ощупывал доски стен, надеясь, что одна или две не закреплены. Мессир Лоренцо с нескрываемым любопытством следил за ним, почесывая мочку уха. Но щелей в стенах не было, доски были плотно пригнаны одна к другой. Правда, сбоку на одной из них был сучок, образовавший после выпила доски круглое отверстие величиной с дукат, но что с того? Подеста даже в порыве служебного рвения с брезгливой физиономией открыл выгребную яму, но ничего, кроме дерьма, в ней, естественно, не обнаружил. Корсиньяно подошёл к Монтинеро и, отвернувшись к нужнику, чтобы, упаси Бог, никто не прочитал сказанного им по губам, спросил:

— Ты что-нибудь понимаешь?

Прокурор пожал плечами. Лоренцо Монтинеро понимал, что мессира Корсиньяно ничуть не удивило бы новое убийство. Напротив, чем меньше вокруг ненавистного Марескотти преданных ему людей, тем лучше. Смерть Донати, тем более что ему, подеста, запретили «охранять его в нужнике», была справедливым упрёком даже Пандольфо Петруччи, которого мессир Пасквале, правда, ни в чём упрекать не собирался, но которому не мог отказать себе в удовольствии служить немым укором.

Но не это волновало подеста. Пасквале Корсиньяно был опытен и умён, но то, что он видел, противоречило его уму и опыту. Считать случайной пятую смерть в кругу мессира Фабио — да, ему хотелось, но считать публично, тонко и насмешливо улыбаясь, про себя же придерживаясь прямо противоположного мнения. Да, сам он был убеждён, что вокруг Фабио Марескотти сплетён дьявольски тонкий, наиумнейший заговор, не глупая и прямолинейная вендетта, нет, изощрённый и извращённый, насмешливый и язвительный ум преступника, глумившийся над жертвой, гримасничающий и хохочущий, — вот что виделось тут Корсиньяно. Ну а так как интересы подеста и убийцы совпадали, мессир Пасквале считал нужным проявлять учтивую обходительность и уважение к такому умному душегубу, делая всё, чтобы сотворённое им считалось случайностью. Но сейчас Пасквале Корсиньяно подлинно ничего не понимал. Как этот дьявол сделал это, чёрт возьми?

— Нужно послушать врача, — снова обронил прокурор, — мог же он и сам дать дуба…

Подеста только хмыкнул.

Подоспевший личный медик Петруччи, мессир Джорджио Стефано, был навеселе, но, увидев тело, протрезвел на глазах. Однако он категорически отказался осматривать покойного в нужнике, мотивируя это неудобством обследования. Подеста скрипнул было зубами, но не мог не признать, что в требовании врача есть известная логика. Были вызваны люди подестата, и тело не без труда извлекли на свет Божий. К этому времени слух, что в нужнике нашли тело Карло Донати, уже успел облететь зал пирующих, и те, кто ещё мог вязать лыко, приникли к окнам или вывалили на веранду, где до того стоял один Альбино, и наблюдали за переносом тела в баню.

Рядом с Альбино оказался коричневый плащ и седой висок Фабио Марескотти. Это был тот невозможный момент всеобщей растерянности и замешательства, когда можно было свести счеты с негодяем. Охраны рядом не было, и Альбино сжал рукоять беллунского кинжала, ощутив, как заледенели пальцы. Но он не был готов к убийству, его дух, растерянный и немощный, трепетал в испуге. Было заметно, что и сам Марескотти, озирая погибшего, находится совсем не в том состоянии, что в Ашано. Теперь в нём не было ни злости, ни бешенства, он казался сломленным, в дрожи рук проступал испуг, в пересохших губах, кои он поминутно облизывал, — потрясение. Карло Донати, тяжёлый, как бык, крупный и неповоротливый, был силён, как медведь, а вот он лежит с голой задницей и измазанными в дерьме волосами и лицом и не может пошевелиться. Как же это?

Появившиеся на веранде господа Венафро и Петруччи пошли вниз, и Марескотти, пошатываясь, устремился следом. За ними спустился и епископ Квирини. Сейчас, в сиреневатом свете затянутого облаками неба и дождевой пелены его преосвященство вдруг показался монаху иконописно красивым, на тонком лице засияли глаза страдальца и мученика, но длилось это считанные минуты, Гаэтано подошёл к перилам, и вежды его смотрели теперь с безжалостной жестокостью палача и непонятной брезгливостью. Епископ во время застолья никуда не выходил, это Альбино помнил точно, не то невольно подумал бы, что тот своими руками убил Донати.

Потом рядом с Альбино возник Филиппо Баркальи. Он несколько минут смотрел сверху на погибшего, вслед за тем вдруг покачнулся и, не поддержи его Альбино, упал бы. Монах почувствовал всплеск гнева, но гневался только на самого себя. Господи, какое же он ничтожество! Мало того, что не смог вонзить кинжал в негодяя, так вдобавок вынужден возиться с предателем… Раздражение его усугублялось ещё и запахом выгребной ямы, он обернулся к двери опустевшей пиршественной залы, чтобы отвлечься от дурных впечатлений. Там, у стола, стоял Франческо Фантони и целовался с красивой девицей, повисшей у него на шее.

Альбино узнал Лауру Четону.