…Вознесение, как водится, было отмечено всенощным богослужением, благословением бобов и винограда во время мессы, тушением пасхальной свечи, и статуя Христа под ангельские песнопения была поднята до самого потолка храма. Торжественными процессиями горожане завершили празднество, пополаны и бюргеры разбрелись кто на ярмарку, кто на палио, а знать у палаццо Петруччи, в числе около сорока человек, направилась в пригород, на виллу Палески. Было немало разряженных в лучшие платья женщин, молодые мужчины красовались в роскошных костюмах и гарцевали перед дамами на украшенных погремушками и султанами лошадях, на подводах же ехали отцы семейств и женщины с детьми, и на одной из подвод, влекомых быками, Альбино заметил Камилло Тонди. Он, к его удивлению, держал на руках кота Бочонка. Возле него было свободное местечко, которое Альбино и поспешил занять.

Из разговоров и шепотков в дороге он заключил, что приглашение знати во главе с Петруччи на виллу Палески было попыткой последнего угодить капитану народа. В последнее время глава гарнизона мессир Марескотти заметно усилил свое влияние, и дом Палески боялся, что их и вовсе оттеснят. И потому хозяин не поскупился: на вилле гостей ждали изысканные деликатесы, сорок видов колбас и сыров, ягненок, зажаренный с потрохами, зеленая лазанья, сладкие лепешки, казатьелло, пастьера и коломба, планировались конные состязания, на вечер были приглашены венецианские актеры, сооружена сцена, готовился фейерверк.

Альбино заприметил Франческо Фантони, тот на мощном миланском жеребце мелькал то среди дам у подвод, то среди молодых людей, и где бы он ни появлялся, звенел смех или раздавались крики возмущения. За спиной у него была сегодня гитара, упакованная в удивительной работы кожаный чехол: фигурные швы выворачивались наружу, там, где гриф переходил в корпус, проступало тиснение с изображением дракона. Понаблюдав за ним несколько минут, Альбино отметил, что Франческо лукавил, когда говорил, что девицы считают его имя непристойным. На самом деле девицы на него очень даже поглядывали, и даже дочь мессира Палески, красотка Лаура, смеясь, кинула в него цветком, правда, обозвав шалопутом. Среди мужчин же почитателей Франческо подлинно не было, а из разговоров Альбино понял, что иные ненавидели его за оказываемое ему женщинами предпочтение, другие считали вертопрахом, фитюлькой и неженкой, третьи — трусливым ничтожеством, заискивающим у богатеев.

Последнее точно проступало. По приезде в Ашано Франческо крутился среди самых именитых граждан, явно заискивал перед Петруччи, Палески и Марескотти, а особо — перед советником Петруччи Антонио да Венафро, стремился развеселить и рассмешить. Венафро, бледный благообразный человек с бесовски умными глазами, серьёзно заметил Франческо, что с его дарованиями он мог бы продвинуться и преуспеть на более почетном поприще, чем пение шутовских куплетов.

— Что? — изумился Фантони, и брови его взлетели на середину лба. — С дарованиями и вдруг продвинуться? Вы смеетесь, мессир Венафро? Людей с дарованиями принято попросту вешать, чтобы они своей одаренностью не выявляли ничтожество остальных…

— Вы считаете меня бездарем, раз я ещё не повешен? — с улыбкой осведомился мессир Венафро.

— Отнюдь нет, мессир Антонио, просто вы настолько умны, что у вас хватает ума скрывать свой ум, но подобным свойством наделены не все одаренные, — с мягкой льстивостью проронил Франческо.

— Вам-то что мешает делом заняться, Фантони? Как вы с вашим умом допускаете, чтобы у вас была столь дурная репутация?

— Всему виной несчастливая звезда, озарившая мрачным светом час моего рождения, мессир Венафро, мне просто не везет, — кокетливо пояснил Франческо. Он легкой рукой расстегнул крепления на чехле гитары и, вынув инструмент, ударил по струнам.

Мессир Венафро покачал головой, но было заметно, что кривляющийся гаер ему, в общем-то, по душе. Марескотти тоже поглядывал на Франческо вполне дружелюбно. Однако этого нельзя было сказать о людях его охраны — Паоло Сильвестри, рослом молодом человеке с чуть раскосыми глазами, и Карло Донати, невысоком, тяжелого сложения юноше с короткой бычьей шеей и круглым лицом, в выражении которого тоже проступало что-то бычье, упрямое и твердолобое. Оба даже не скрывали своей ненависти к Фантони.

— Эй, клоун, а ты участвуешь в венецианском представлении? В какой маске? Смеральдины? — глумился Донати. — Тебе бы только танцевать на канате, паяц! Или, может, решишься скрестить со мной шпагу? — злорадно потешался он.

— Какое там, он и не носит рапиру из опасения увидеть сзади её тень! — поддакнул Сильвестри.

Фантони не успел ответить, как вдруг из-за стены показался всадник на чёрной арабской лошади, державшийся в седле так, точно в нём родился. Он подъехал к гостям и легко соскочил вниз. Эта легкость удивила Альбино: лет новому гостю было далеко за тридцать, и невольно останавливали взгляд тяжелые геракловы плечи и мощь запястий. Лицо же, когда он снял и прикрепил к седлу шляпу, и вовсе поразило Альбино. Он ожидал, что оно будет под стать сложению, точно вырубленным топором, но лик приезжего нес печать тонкого ума, хотя в застывших глазах с грузными малоподвижными веками мелькало что-то безжалостно-палаческое, бездушное и бесчувственное. Альбино успел подумать, что не хотел бы встретиться с таким человеком в тёмной подворотне, и тут хозяин праздника распахнул ему объятия. «Дорогой Энцо, как я рад, что вы успели на торжество, вас не было в храме, и я подумал, вы не вернётесь сегодня…» Рядом вырос и Венафро. «Мессир Монтинеро, рад вас видеть…»

Следом за Венафро к Монтинеро подошёл рослый человек с густой светлой шевелюрой и обветренным терракотовым лицом, чем-то похожий на льва. Он не стал обниматься с гостем, только посмотрел на него. Монтинеро, поймав его взгляд, кивнул и проговорил, что поручение мессира Корсиньяно исполнено. Эта новость явно порадовала его слушателя, он кивнул и теперь тоже обнял Монтинеро за плечи.

Тихо спросив Фантони, кто эти люди, Альбино узнал, что приезжий — человек подеста, городской прокурор Лоренцо Монтинеро, что до другого, с львиной гривой, то это и есть подеста, Пасквале Корсиньяно. Альбино отошёл за колонны садовой беседки, где были накрыты столы для гостей. Он не мог понять, почему его так отпугнул этот сильный и явно умный человек, но поделать с собой ничего не мог и сделал все, чтобы неизменно оказываться как можно дальше от городского прокурора. При этом он заметил, что прокурор хорошо знаком с Фантони, которого он фамильярно звал Сверчком и подначивал выиграть седло Пульчи на предстоящих скачках, всячески вышучивал его и с издевкой интересовался, не растолстел ли он и не раздавит ли Миравильозо?

В воротах снова появился кортеж, пожаловал Illustrissimo e reverendissimo мonsignore, многоуважаемый и достопочтеннейший монсеньор титулярный епископ Гаэтано Квирини. В прошлый раз, на приеме Петруччи, Альбино почти не разглядел Квирини, внимание его было приковано к Фабио Марескотти. Зато теперь ему ничего не мешало вглядеться в клирика. Епископ худобой походил на аскета, но его лицо с удлиненным, ровным, как ланцет, носом казалось холеным, а приторно-медовая улыбка странно сочеталась с холодными бесстрастными глазами, которым тёмные и прямые, как бритва, брови придавали суровое выражение. Однако манера общения монсеньора Квирини подлинно изумила Альбино.

— О, Бог мой, Монтинеро! — обронил он, проезжая мимо прокурора. — А я-то думал, ты умер!

— С чего ты это взял, Нелло? — усмехнулся мессир Лоренцо.

— Я вчера днём встретил нашего подеста, так он столько хорошего о тебе наговорил…

Епископ поболтал с прокурором, в том числе о пропажах честных женщин и дурных забавах знати, причем заявил, что в том, что творится в Сиене, никакой вины власти нет, это целиком и полностью её заслуга, потом поинтересовался, на какую лошадь, по его мнению, лучше поставить, а, заметив Тонди с Бочонком, довольно бестактно сообщил тому, что его собственный кот Подлиза недавно, увы, отдал Богу душу и, судя по его нраву на этом свете…

— …Теперь он в аду, Камилло, да. Гадит в тапки дьяволу.

Альбино так и не смог понять, трунит епископ или глуп. Каждая его фраза звучала двусмысленно. Монах спросил о епископе у Фантони, но тот сказал, что его преосвященство всегда отпускает его грехи, стало быть, с его стороны будет галантностью ответить ему тем же, Арминелли заметил, что епископ свой человек у Петруччи, стало быть, всех устраивает, а вот Камилло Тонди на тот же вопрос ответил, что дуракам обычно свойственно умничать, а вот дурачиться — это забавы людей с головой.

Однако самому Альбино так не показалось. Квирини сел играть в карты с мессиром Венафро, и узнав, что тот недавно побывал на побережье, завистливо вздохнул:

— Мazza che culo ce' hai! А мне этот бастард, римский визитатор, свалится на голову как кусок говна, теперь месяц никуда не выберусь из-за этого ублюдка. Так ещё и истерику мне закатил, почему, мол, фрески сыпятся в храме? А у меня лишних денег нет, одни потаскухи обходятся чёрт знает во сколько, а недавно я ещё и проигрался в прах… Тратиться на иконы, когда и на блядей денег не хватает? Ну не идиота ли прислали, а?

Альбино побледнел и торопливо отошёл: епископ внушал ему такое отвращение, что даже прокурор Монтинеро, похожий на палача, показался приличным человеком. Как может человек Церкви произносить такие кощунства?

Весь день был заполнен увеселениями: везде кружились гимнасты и жонглеры, актеры разыгрывали пантомимы, столы на весенней поляне под тутовником ломились от яств и напитков. Несколько раз Альбино замечал Франческо, который то играл в кости с Монтинеро, то, к большому удивлению монаха, о чем-то секретничал с мессиром Марескотти. Видя Фантони рядом с этим человеком, Альбино мрачнел и на душе его мутнело.

Потом почти все сошлись на пустоши позади виллы Палески, где были устроены конные состязания. Альбино слышал какие-то препирательства и крики в зеленом шатре, позже оттуда вышли несколько одинаково одетых мужчин и пошли к лошадям. Но всё очень быстро закончилось. Один всадник вырвался вперед после первого же круга и после никому уже не дал себя обогнать, его чёрный жеребец, огромный и страшный, как конь Апокалипсиса, нёсся как ветер, и алая лента победителя спустя несколько мгновений затрепетала на его могучей шее.

Теперь Альбино узнал всадника. С коня спрыгнул Франческо Фантони. Он с улыбкой принимал поздравления и удивительной красоты седло с изогнутой лукой и позолоченными стременами. Прокурор же, как понял Альбино, поставил на победу Сверчка и сейчас подмигнул епископу Квирини, который тоже с улыбкой опустил в карман несколько монет.

После конных состязаний на поляне устроили танцы. Мессир Монтинеро в них не участвовал, он много ел и столь же много пил, но выпитое никак на нем не отражалось, Альбино же выпил лишь два стакана вина за здоровье хозяина виллы и главы синьории Петруччи и совсем не чувствовал хмеля. Он старался не спускать глаз с Марескотти, Пьетро Грифоли, Паоло Сильвестри, Карло Донати и Никколо Монтичано, но Марескотти вскоре тоже исчез вместе с Палески, надо полагать, для них было сервировано внутри виллы особое застолье. Но остальные были перед ним: Сильвестри и Донати пили и мерзко судачили о женщинах, Монтичано, миловидный юнец с томными, словно нарисованными глазами, говорил только о лошадях и зло куражился над выигрышем Фантони, уверяя, что тот сжулил, обойдя его на два корпуса, хоть и не уточнял, как именно, а Грифоли, широкоплечий, смуглый и темноволосый, с мутным нечитаемым взглядом, что-то шепотом вещал слуге, почтительно склонившемуся перед ним.

— Этот мерзавец явно нарушил правила. Он и весит-то всего ничего, его жеребец, почитай, порожним шёл… — не мог успокоиться Монтичано, скрипя зубами.

— Ну, сто восемнадцать фунтов в нём, положим, есть и ему же добавили веса на седле, — бросил Грифоли, думая, казалось, о своём, — а вот седло от Пульчи жаль, недурное… — сам он внимательно следил за стайкой девушек.

Среди девиц особой красотой выделялись две — синьорина Лаура Палески, дочь хозяина, и ещё одна Лаура, из дома Четона, племянница и наследница известного в городе откупщика и родня самого Петруччи. Обе девицы ревновали друг к другу, но, как вскоре понял Альбино, причиной было не соперничество в красоте, а любовное состязание, ибо обе были явно влюблены в одного мужчину, и Альбино не составило труда понять, в какого именно. Обе строили глазки Франческо Фантони и вертелись вокруг него. Тот не отдавал предпочтения ни одной девице, но оживленно болтал с обеими. В начавшихся танцах юноши приглашали девиц, и Альбино заметил, что Франческо, солировавший в гальярде и, без сомнения, бывший не только лучшим наездником, но и королем танцующих, кружился в танце с двумя Лаурами и прекрасно справлялся. Карло Донати и Паоло Сильвестри стояли в тени дуба и перешептывались, к ним подошли Пьетро Грифоли и Никколо Монтичано, но тут, однако, к немалому смущению Альбино, какая-то девушка увлекла в круг танцующих его самого. Гальярду Альбино когда-то учила танцевать сестра, он, глядя на отплясывающих, вспомнил движения, но был, конечно, не очень ловок. Но на смену смущению пришел испуг, едва он вблизи заметил лица перешептывающихся Грифоли, Монтичано, Донати и Сильвестри. Все они смотрели на Фантони — исподлобья, угрожающе. Альбино обернулся на Франческо и ему показалось, что тот замечает, сколь сильно злит соперников, но не сильно взволнован этим.

распевали танцующие, и голос Франческо Фантони звенел громче всех.

Потом на поляне появились ещё три девушки, отмеченные явным сходством: стройные, большеглазые и очень миловидные. Но если двух из них сразу пригласили танцевать, то третью, самую, на взгляд Альбино, красивую, молодые люди избегали как чуму. Между тем она походила на ангела с храмовых фресок: её густые волосы зримо утяжеляли изящную головку, огромные глаза синели, как горные озера, она была столь прекрасна, что монах с трудом отвёл глаза, забормотав покаянную молитву.

Франческо вскоре наскучило танцевать, и он сел рядом с Альбино.

— А почему никто не пригласил танцевать эту красивую девушку? — тихо спросил монах Фантони, указывая глазами на сидящую у дальнего конца стола девицу. — Это же три сестры, да?

Тот усмехнулся и кивнул.

— Это Феличиана, Розамунда и Катарина Корсиньяно, — язвительно пояснил он, — дочки нашего подеста, как он сам говорит, его позор.

— Почему? — изумился Альбино.

— У него пять дочерей и только недавно жена родила ему сына, на что он уже перестал и надеяться. Двух старших дочек он выдал замуж, остальные на выданье, что до младшей… Тут лучше не рисковать, — гаер насмешливо прищурился, но что он имел в виду, Альбино не понял.

Однако вскоре эта загадка прояснилась. К девице, оставшейся неприглашенной, медленно приблизился мессир Монтинеро и опустился рядом на скамью, с улыбкой заметив девице, что она прелестно выглядит и, если ей хочется потанцевать, он к её услугам. Красавица обернулась к нему, смерив прокурора злым взглядом, и объявила, что танцевать не хочет.

— Правильно, — одобрил её мессир Лоренцо, — что прыгать-то без толку? Гораздо умнее употребить время для рассудительной беседы. Итак, как я уже говорил вам, дорогая синьорина, я достроил дом на купленном участке в контраде Орла и теперь намерен жениться. Поглядев вокруг, я остановил свой выбор на вас. С вашим отцом мы понимаем друг друга, приданое ваше меня устраивает, остается заручиться согласием невесты. Вы согласны?

Катарина Корсиньяно покачала головой.

— Я уже говорила вам: нет, и никогда не соглашусь.

— «Никогда» — тяжелое и мрачное слово, синьорина, — спокойно отозвался Монтинеро, — со своей сторону замечу, что абсолютно не вижу для вас причин отказывать мне. Это нелепо. За мной вы будете жить, как за каменной стеной, в холе, покое и сытости. Я не беден, не увечен, не крив и не хром. Я здоров и для мужчины достаточно благообразен. Не вижу ничего, что могло бы помешать мне стать хорошим мужем и отцом нескольких ребятишек, коих вы мне народите.

На щеках красавицы вспыхнул румянец, крылья тонкого носика раздулись, однако, это не испортило ее красоту, а, скорее, придало ей ещё большую прелесть.

— Мне жаль, мессир Монтинеро, но я вижу такие причины.

— И в чём же они? — хладнокровно поинтересовался прокурор.

— В вашем дурном нраве! Надеюсь, вы не будете оспаривать того, что именно вы сделали все, чтобы отвадить от меня всех моих кавалеров? Даже мой кузен теперь здоровается со мной с опаской! Все они шарахаются от меня, как от прокаженной. И вы скажете, что это дело не ваших рук?

Монтинеро покачал головой, удивленно оглядывая свои крупные руки.

— Моих рук? Рук я тут не прикладывал, уверяю вас, очаровательная синьорина. Я действительно сказал в неком обществе, что намерен жениться на младшей дочери мессира Корсиньяно, Катарине, которая пленила мое сердце ангельской красотой и легким, игривым нравом. Там были некоторые из тех господ, кого раньше именовали «вашими кавалерами», но, уверяю вас, ни один из них не прислал мне вызова и ни словом не возразил. Хороши кавалеры… — он брезгливо сморщил нос, — но я ничего не делал для того, чтобы, как вы изволили выразиться, «отвадить их». Не отваживал, нет, — Монтинеро покачиванием головы подтвердил сказанное, — не думал даже.

— И если кто-то из них будет ухаживать за мной, вы ничего не сделаете?

— Напротив! Даже помогу им. Коли вы и впрямь нуждаетесь в галантностях жалких вертопрахов и комплиментах ничтожных ветрогонов, почему нет?… Кого вы хотите видеть у своих ног? Вон ваш бывший поклонник, мессир Пини, он танцует с вашей сестрицей. Хотите, он до вечера не отойдет от вас и будет говорить вам те затасканные любезности, которые сейчас говорит ей?

— Вы издеваетесь надо мной! — девица подлинно кипела, глаза ее гневно сверкали, прядь волос выбилась из прически и упала на грудь, но в итоге она похорошела еще больше, — они просто боятся вас, вот и всё! А если бы не боялись…

— То были бы смельчаками, — закончил мысль прокурор, правда, совсем не ту, что имела в виду девица. — Но зачем вам трусливые поклонники? Держать возле себя труса — не уважать себя, синьорина. Трус посылает угрозы только тогда, когда он уверен в безопасности, я же такой уверенности не даю, это понятно. Но источник страха этих людей — в их сердце, а не в руках устрашающего.

— И вы считаете, что поступаете благородно? Скажите честно, вы считаете себя порядочным и благородным человеком? — девица оперлась руками о стол и наклонилась к лицу своего поклонника.

Тот ничуть не смутился.

— Я прежде всего сильный и бесстрашный человек, синьорина. Что до благородства и чести, или того, что этим называется… Знаете, как ни странно, самое скверное в порядочных людях — именно трусость. Они бранятся, возмущаясь несправедливостью, потом умолкают, садятся ужинать с крахмальной салфеткой на груди, вечером ложатся спать на мягкие подушки и всё забывают. Для истинного благородства обязательно именно бесстрашие. Разве можно без мужества искать истину или заботливо хранить любовь?

Девица на миг замерла, не сразу найдя ответ, её же собеседник лениво продолжил:

— Честь же подлинная… — он задумался, — это сложно. Трусость часто спрашивает нас: опасно ли это? Ум оценивает — разумно ли это? Тщеславие вопрошает: принесет ли это славу? Но честь задает только один вопрос: истинно ли это? И приходит время, когда нужно занять позицию, которая не будет ни безопасной, ни разумной, и не принесет славы, но её нужно занять, потому что она истинна. Человек чести так и сделает. В этом смысле я честен.

— Я поняла, — кивнула Катарина, — вы не сочли нужным покорять меня, ибо проще было разогнать моих женихов, а теперь ещё готовы назвать это честным. Стало быть, я обречена стать вашей женой или умереть старой девой, ибо никого другого вы ко мне не подпустите?

Лоренцо Монтинеро улыбнулся.

— Ваша понятливость делает вам честь, милейшая синьорина. Буду искренен: ваша красота пленила мое сердце, но мало ли красавиц в свете? Нет, вы покорили меня именно разумностью, пониманием тех вещей, которые обычно девицы ваших лет понимают только тогда… когда уже поздно бывает их понимать.

Альбино не показалось странным, что мессир Монтинеро выбрал себе в невесты синьорину Корсиньяно, ибо девица была прекрасна даже в гневе, но методы его ухаживаний он не мог не счесть странными. Закончилось же общение прокурора с дочерью подеста и того страннее.

— Вы надоели мне с вашей грубой лестью, — отрезала девица, — я хочу танцевать, а так как вам не нравятся танцы, я заставлю вас плясать до упаду.

Монтинеро пообещал ей упасть, но только на неё сверху — на брачном ложе сразу после венчания, и повёл к танцующим.